Аннотация: Понимаешь, ты не знаешь, где найдешь, где потеряешь (с) Тальков
Виктория Юрьевна Амелина (с) 2013
Давай честно, Лешка.
- Нет тебя больше, Володенька...
Гроб опускали неровно. На миг показалось, что он так и встанет торчком, и кому-то придется спрыгнуть в могилу вперед покойника, чтобы помочь ему наконец улечься в мерзлом грунте.
- А мне, кажется, есть, - тихо ответил я всхлипывающей Володькиной жене.
Бросил горсть земли, целясь в золотой крест на крышке ящика с телом моего друга внутри. Хватит, и плакать не буду.
Я быстро зашагал прочь еще до того, как могильщики забросали Володьку землей. Чувствовал взгляды одноклассников на своей спине. Или придумываю? Какая им разница - это я был его лучший друг, а они так...
- Похоронили?
- Похоронили. Странный вопрос, мам. Я Вовкиным соврал, что ты грипп схватила - не пойму, чего ты не пошла-то?
- Руки помой. Обязательно руки нужно мыть после кладбища.
- А иначе что?
Мать не ответила, посмотрела только так свирепо, что я отбросил сомнения и поплелся в комнату с писающим мальчиком на двери. Володька смеялся еще над этой налепкой, когда первый раз зашел в гости. В третьем классе еще.
- Эх, Володька, - зачем-то сказал я зеркалу.
В зеркале был усталый мужик. Нет, "мужик" это я, наверное, слишком сильно... Но я и правда выгляжу старше своих двадцати шести. Разве только мелкого роста - как был, так и остался. Все говорил Володьке, что вырасту в старших классах, как мой дядька Семен... Но теперь уже не вырасту.
А лицом - мужик и есть. Щетина эта темная... Кажется, уже через час после бритья я снова похож на моджахеда. Очки - дебильные вообще-то очки, щеголь-Володька давно советовал поменять. Черт, ну что все Володька...
Он смотрел на меня из зеркала. Открытое гладкое лицо, светло-серые глаза, красивые русые волосы с косым пробором. Смотрел свысока, как всегда - нет, вовсе не надменно, просто Володька выше меня на четверть метра, то есть немного меньше, на двадцать четыре сантиметра с хвостиком - я точно знаю.
- Нет тебя больше, сыночек.
Гроб опускали неровно. На миг показалось, что он так и встанет торчком, и кому-то придется спрыгнуть в могилу вперед него, чтобы помочь покойнику наконец улечься в мерзлом грунте.
- А мне, кажется, Лешка есть, - тихо ответил я всхлипывающей женщине в ни к месту ярком малиновом пуховике - Лешкиной маме.
Нет у нее другого пуховика, и шубы тем более нет - разве это делает ее горе меньше?
Помял горсть земли в ладони.
- Спи спокойно, Лешка.
Слезы навернулись на глаза, и я бросил, уже ничего перед собой не видя. Застучали о крышку лопаты.
Почему он? Чего он только поехал по этой Пречистенской? Ведь не по дороге ему на работу, всегда другим путем добирался.
- Агриппина Львовна... - не знал я, что его маме сказать, совсем не знал.
Махнул жене, чтоб шла к машине. Нечего ей - пусть к мальцу едет. А я с Агриппиной Львовной побуду, помогу хоть стол накрыть на поминки. Надо ребят еще раз обзвонить, может, все-таки придет кто из класса... Нехорошо это - ни одна сволочь на похороны не явилась.
- Агриппина Львовна, простите, а куда Леша ехал? Ну, тогда...
Снег скрипел под ногами, и женщина тяжело выдыхала пар - не подъехать было старенькому автобусу по таким сугробам, только пешком.
- Да как же, на работу ехал, - выплакала слова Агриппина.
- По Пречистинке?
- Завезти ему что-то нужно было. Ерунду какую-то. Что-то вы в детстве то ли нашли, то ли забрали у кого... Забыла я. Что-то сыночек в то утро сказал, а я забыла.
Снова разрыдалась.
Дома у Лешки было, как всегда - мрачно. Как будто и Союз, и девяностые, и двухтысячные заходили в эту квартиру только, чтобы оставить здесь немного своего хлама. Фарфоровый олень с золотыми рогами, хрустальные вазочки в старом серванте, подсвечник в виде символа инь-янь, даже эта дурацкая налепка на двери в совмещенный санузел - с писающим мальчиком - и та осталась. Никогда уже Агриппине Львовне не сделать ремонт - не потянуть. Хотя Лешка тоже, конечно, не зарабатывал.
- Лешка-Лешка, - зачем-то сказал я зеркалу.
Не люблю свое отражение. Лицо какое-то... не мужественное, что ли. Румянец этот вечный. Я ведь не мальчик уже вроде бы. Может, постричься "под ежик", как Лешка? Лешка...
Лешка смотрел на меня. Настоящий взрослый мужчина, черная щетина на подбородке и впалых щеках. Конечно, ему бы очки поменять - сто лет уже эти идиотские очки носит, с десятого класса, наверное. Господи, что происходит? Это должно быть мое отражение. Какой Лешка?
Я только чуточку пьяный, правда. Нет, конечно, не стоило к Володькиной жене идти. Ну а с другой стороны, кто-то же должен ее поддержать? На поминки я не пошел - цирк это все. Я кроме Володьки ни с кем ни во дворе, ни в классе не дружил, и эти его лощеные коллеги из банка - мне не компания. Вот Володька был душевный, понимающий. Черт, ну почему он? Почему кто-то другой не оказался на пути этого камаза?
- Леночка, ты не плачь... Володька, он такой, он такой... Он мой лучший друг был!
- Я знаю, Леш, знаю. Может, ты уже иди, а? Мама там одна, больная, лежит.
Как же, больная, ага...
- Ленка, а чего он по Пречистенке-то поехал? Ну ведь не по пути ему на работу?
Закрыла лицо руками - вечно я что-то не то спрошу.
- Да ерунда такая, Леш... Он мне рассказывал и смеялся еще, - она вдруг подняла глаза, почти счатливые - счастливые воспоминанием о Володьке. - Вы с ним нашли что-то, игрушку что-ли какую-то - вот я забыла, а теперь не переспросить...
Мы выпили еще: я выпил, а Ленка как-то странно посмотрела - укоризненно.
- Вы еще подрались. Говорит, никогда, ни до, ни после, так не дрались. Вот он эту игрушку Савенкову вез. Помнишь, учился с нами такой в младших классах? Он на Пречистинку переехал и в другую школу перешел, а теперь они встретились где-то, и всплыло, что эта вещь Савенкова.
- Да, солдатик оловянный.
- Что?
- Солдатик оловянный. Самый обычный. И с Савенковым этим скользким мы оба встречались, вместе пили. Так он давай вспоминать, как отец ему всыпал за то, что солдатика обронил где-то - он видишь ли из коллекции. Заезжай, говорит, с тебя солдатик, с меня коньяк за находку.
- Да-да, точно...
- Так это я его нашел!
- Кого?
- Солдатика. Нет, ну ладно... вместе мы нашли. А Володька, выходит, из-за него погиб. Ты понимаешь, Ленка?
- Понимаю, Леш. Ты иди, может?
- Ерундовина ведь какая, а? Солдатик оловянный - кому он нужен? Не трансформер же какой. Но до слез мне его хотелось. А он мне так спокойно, в своей манере: "Давай честно, Лешка!".
Она снова зарыдала. Красивая такая, и пуговичка на черной блузке расстегнулась - третья сверху. Черт, до чего ж Володька везучий был. У меня только и был шанс, что смухлевать, против такого везучего, а он честно все хотел.
- Леночка, Лена! Ты не плачь! Я рядом буду! Я вместо Володьки... - я поднялся со стула и потянулся к ней, зачем-то вытягивая лодочкой губы - сам не знаю, что на меня нашло, пьяная дурь...
Ленка вскочила, уставилась: большие такие, карие глазищи. Ну почему ж я ниже ее? Такие внимания на меня никогда не обращали - это Володькин класс, не мой. Вон я в зрачках ее отражаюсь - маленький и плюгавый, как есть.
- Милый, нужно будет к Агриппине Львовне зайти.
- Что?
- Ну, к Агриппине Львовне, маме Лешиной...
- К маме? Зачем?
- Как зачем, ну Володь... Поддержать ее, она же одна осталась.
- Лен, ты чего? Это же я, Леха...
Сказал и не понял - правда или нет, побежал в прихожую, к зеркалу, врубил свет.
Но свет тут же погас. Холодно. Темно. Как в могиле.
Он был грязный, облезлый, и самый лучший - маленький оловянный солдатик. Лешка заметил его первым. Да, он и сам был удивлен. С ним прежде никогда ничего такого не случалось. Всегда ведь все Володьке. Это на нем модные джинсы, а Лешка донашивает коричнево-вельветовое тряпье за сынком дяди Семена. Это в Володьке росту уже почти полтора метра, а Лешка похож на первоклассника. Это Володьку огрела портфелем Леночка Сукоркина - большеглазая староста из параллельного. Но сегодня Лешкин день! Лешкин! И мелкий мальчишка в смешных очках с радостными визгами носится по вонючему подвалу, и шарахаются испуганно коты.
- Дай посмотреть!
- Еще чего! - Лешка сжимает в кулачке свое сокровище.
- Нет, ну погоди, а кто придумал в подвал залезть? И вообще, это же наш подвал!
- С чего это он ваш?
- Ну подъезд же мой, а не твой...
- Мы не в подъезде его нашли, а в подвале!
- Леш, давай по-честному, правда...
Леша по-честному не хотел, и вот уже в грязи не только солдатик, но и модные джинсы, и вельветовые штаны...
Запыхавшиеся, несчастные, они вываливаются наверх. Глаза отвыкли от яркого света, и так обидно за разбитые локти, за порваный вельвет - ничего приличней все равно нет, за фингал, что не закроешь даже длинной русой челкой...
Лешка куксится, но они обещали Агриппине Львовне, что придут на обед - неизбежную встречу не оттянуть, и злорадно косится в лифте соседский мальчишка-паинька с девятого этажа. Лешкина мама бить не будет, только орать - так громко, что злорадство будет вознаграждено сполна.
Прооралась. Оба расстроенные - больше, конечно, Лешка - сербают нелюбимый гороховый суп из тарелок с золотистыми узорами. Агриппина Львовна же не знала, что они такие неблагодарные негодяи - готовилась, достала из серванта лучшие тарелочки.
Лешка всхлипывает еще раз, и не выдерживает что-то в Володькином чувствительном сердце.
- Давай честно, Лешка.
- Что еще честно? Еще раз честно меня отдубасишь?
- Доставай свою монетку...
Поцарапанное Лешино лицо начинает светлеть, появляется из потайного кармана монетка - его монетка, на все случаи жизни, якобы привезенная из заморской страны отцом, которого Лешка никогда не видел.
- Вы кушаете или болтаете, негодяи? - кричит из комнаты Лешина мама.
- Ну, бросай! - шепчет русоволосый мальчик.
И Лешка бросает. Монетка летит медленно - или это так вижу ее я в своем сне...
Звонко касается пола, и катится-катится-катится... Лешка кидается за ней - но поздно, подарок отца уже под сервантом.
Так громко орет Агриппина Львовна - чего, спрашивается, валяться по полу, когда ясно сказано - есть суп? И слезы капают, такие же большие, как противные разваренные горошины в золоченой тарелке, и красивый русоволосый мальчик протягивает что-то под столом. Или нет? Нет, ему ужасно жаль, но он все-таки, тычет солдатиком в ногу Лешки:
- На, возьми, наверняка выпала решка. Лешка!
Или нет? Или капают слезы в тарелку с гороховой бурдой - ни солдатика, ни любимой монетки, а Володька встает и уходит - победитель.
Я попытался проснуться. Тяжело, холодно, темно.
- Володенька, проснись, милый, ты чего?
- А? Ленка? Что?
- Ты Лешку во сне звал...
- Лешку? А я... Слушай, мне к Агриппине Львовне нужно зайти. Проверить нужно кое-что.
Сервант с массивным дверцами, мореная вишня - страшный раритет, и весь набит ерундой от открыток с Гурченко до хрустальных фужеров с надколотыми краями. Весь скарб Агриппины Львовны. Весь ее потерянный где-то в годы Брежнева смысл.
- Агриппина Львовна, вы когда-нибудь двигали свой сервант? Ну не вы лично, а вот кто-нибудь?
- Володя... Что же ты сразу кричишь? Нужно здороваться сначала...
- А иначе что? - почему-то огрызнулся я, и сам тут же пожалел, ведь вроде бы не хам по природе, а тут еще старая женщина, мать умершего друга, - Извините меня, пожалуйста, Агриппина Львовна. Мне очень важно знать.
Но только извиниться я и мог, а отменять свой план мне нельзя, и я даже не наклонился, а сразу лег, силясь рассмотреть что-то в пыльной темноте, под сервантом.
- У Вас есть фонарик?
- Володя, что ты делаешь? Разве можно вот так врываться и ни с того ни с сего...
- Фонарик есть? У меня... то есть у Лешки, должен был быть.
Она молчала, только плотнее сжимала пустые морщинистые губы. Ну ее. Я рванул в его комнату сам, выгреб все из Лешкиного комода... Какие-то значки, старые календарики, даже парочка машинок, которыми вместе играли, его старая мобилка - она же перестала работать, зачем он ее хранил? А вот и то, что нужно...
Свет фонаря шарил под сервантом, но тщетно. Монеты нет. Неужели Лешка просто соврал? Нашел монету, спрятал в карман, и разыграл спектакль? Но нет, я же видел... Видел крупные, как горошины, слезы.
- Агриппина Львовна, мне нужно будет Ваш сервант отодвинуть.
- Нет! Нельзя! Побьешь все!
Было что-то невообразимое. Она рыдала, хватала меня за руки, грозилась милицией и соседями. Но мне все равно - я, может быть, в могиле. У моего сына, может быть, нет отца. И, возможно, мне только чудится, что у этой женщины траур, ведь не Лешка, а я ехал к Савенкову... И я молча, методично, не слушая криков, выгружал из серванта ее дребяденную жизнь.
Мне не тяжело было его переставлять - тяжело было гадать, что будет. Виделось, что монетки нет, и все так и останется: жив или мертв, я или Лешка - пока мир не развалится совсем, поддавшись раз начавшейся энтропии.
Монетка была. Среди комков пыли и трупиков еще, наверное, советских социалистических тараканов...
- Видите эту монетку? Это я из-за нее я должен был отодвинуть сервант.
Агриппина Львовна на миг прекратила убиваться, и брезгливо взглянула вниз.
Монетка действительно была - застряла между половицами. Позади задней ножки - вон ее белый прямоугольный след на паркете. Застряла, как в старой несмешной шутке. Встала на ребро.
Я понял. Нет, правда, яснее некуда. Мироздание выбирало, но так и не выбрало. Развилка. Нам бы найти другую монетку, или хоть в дурака сыграть на этого дурацкого солдатика... Но Лешка зарыдал, как рыдает сейчас его мать, да и она не слишком разбиралась, зачем сынишка в истерике шарик рукой под ее драгоценным сервантом.
Мироздание не разобралось, и много лет это было неважно. Но я же физик, я знаю: мир стремится к порядку. И вот сейчас я толкну монетку, она упадет...
Сразу все станет, как надо. Один выйграл - другой проиграл. Одному повезло - другому нет. Я, Володька, ставил на орла. Я всегда ставлю на орла.
Агриппина Львовна зарыдала громоче прежнего. Но мне нельзя на нее смотреть. За ее спиной - чертов сервант с зеркальной задней стенкой. Зеркальной! Значит, я снова могу стать Лешкой, и та, другая жизнь, в которой выпала решка, обретет реальность, и Лешка толкнет монету так, что чеканный профиль окажется наверху...
Так нельзя. Я присел на корточки, поморщился - надо бы смести этих усопших членистоногих. Я смету, потом, наверное. И маму, то есть Агриппину, утешу. Я выдернул монету из пыльной щели, зажал между пальцами, зажмурился и подбросил - вверх.