Умереть нельзя убить
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Фантастический детектив
|
Я хороший отец, но каша сегодня снова подгорела.
Как только у Ирки это получалось - сделать кашу по-человечески, так чтобы не драить потом полчаса чертов сотейник? Ведь вроде не пересадка почки какая - так, овсяная каша.
- Алин! Алинка!
Она бежит по коридору - я представляю, как скользят по паркету маленькие дочкины ножки в белых колготах, вижу, как вот сейчас, через мгновение, она влетит в кухню, смеющаяся, с блестящими от возбуждения глазами, и будет рассказывать мне что-то очень важное - про гимнастику, про книжку, которую читала вечером с мамой...
Но глаза, такие же серые, как у Ирки, дочкины глаза, совсем неживые, безучастные, бесповоротно повзрослевшие. Мать сделала с ней то, что не смогла сделать даже астма - пусть ненарочно, хочу верить, что ненарочно, но сделала. Шагнула на дорогу, небось, ничего не видела перед собой из-за слез - да, на пешеходный переход, но, черт возьми, в нашем городе его уместней называть переездом - слишком часто там переезжают таких как Ирка, верящих, что пешеходная зебра охраняет их, как полосатый тотем - дикарей.
- Что-то случилось, пап?
Ах, вот почему она бежала... Я думал...
- Нет, прости, олененок, - это мы так в шутку называем нашу Алинку, похоже ведь - Алинка и олененок. - Напугал, да?
Вслед за дочкой, запоздало устремляется на кухню наш лохматый пес Тим. Теперь, когда Ирки нет, белые хлопья шерсти можно найти по всей квартире. Как будто она знала, какое-то волшебное заклинание, чтобы заставить Тимку не линять. Знала и забрала с собой, вместе с радостью Алинкиных глаз. Ира-Ира...
Моя бывшая жена, бывшая Алинкина мама. Ну а что ж - бывшая, потому что ее больше нет. Почти месяц в коме, никаких шансов, только маленькая ниточка пульса, продленная современной аппаратурой, без смысла, без надежды, по блату - из хорошего отношения руководства больницы к врачебной семье Васнецовых. И однажды смерть - то же спокойное Ирино лицо, те же белые руки. Что изменилось? Только ломаная линия на экране стала прямой, и мне зажегся зеленый свет - бежать, забыть, начать все сначала. Я уже и работу в Москве нашел - правда только на скорой. Но мне нужно бежать - иначе астма не выпустит замкнувшуюся на маме Алинку из своих удушающих объятий.
- Пап, а Тимку возьмем с собой?
- Нет, - я не умею врать.
Должен бы по долгу службы - должен, а не умею. Может быть, потому что врешь-врешь, а потом выходишь из операционной, и что? Что толку врать-то? Но стараешься... Что говоришь - не помнишь. И плевать - особенно после третьей рюмки. Работа у меня такая! Понимаете, работа? Ее работают с девяти до шести - или какая уж выпадет смена, и домой, отдыхать, к семье! Этого только максималистка-Ирка не понимала... Она вообще много чего не понимала - вот и измену мою не смогла понять.
В Москве тяжелее: и с деньгами, и с друзьями - туго. Зато Алинка оживает, серые глаза снова похожи на те, что смотрят со стен счастливыми детскими фотографиями в съемной квартире - я специально развешивал всю первую субботу. Определил олененка в гимназию, вроде хорошую - есть даже настоящий школьный автобус, желтый, с черными полосками на обшарпанных боках, почти как в американском кино.
Нужно позвонить тетке, узнать, как там: уехала ли Алинка на желтом автобусе, вернулся ли с прогулки вечнолиняющий пес Тимка - да, олененок таки уговорила меня взять его с нами в Москву.
Десять пропущенных... Черт, как назло, только забудешь включить звук, и сразу столько звонков! А выключать приходится - иначе работа спать вообще не даст.
- Васнецов, там плохо кому-то в приемном!
Плохо, здесь всегда кому-то плохо - почему я не пошел в космонавты? Были бы вокруг одни здоровые люди... Желтый школьный автобус исчезает из моих мыслей совсем, и настроение такое же пасмурное, как эта московская осень под зонтиками в черно-серых солидных тонах.
"Слышу голос из прекрасного далека, голос утренний в серебряной росе..."
- Мне дочка звонит. Касьянов вон пусть идет в приемный - учится. Подойдет там Касьянов?
- Наверное, - разводит руками сестра. - Сами пришли. Укол тока сделать.
- Если пациент сам пришел, значит пациент скорее жив! - подмигиваю я - симпатичная - и скрываюсь в подсобке.
На самом деле Касьянову спокойнее доверять уже покойных - такой в нашей больнице в ходу каламбур. Он интерн - ну, сериал вы видели? - вот Касьянов еще тупее.
"А сегодня, что для завтра сделал ты..." - поет моя старенькая нокия, и у меня снова замечательное настроение, и зонтики за окном, кажется, очень даже ничего - чудное зрелище с седьмого этажа, как копошащиеся черно-серые жучки на мостовой.
- Але, олененок! Папа, у телефона!
Но я не успеваю услышать ответ. Что-то обжигающе ледяное упирается под лопатку. Что-то острое. Я услышал бы дочь в последний раз, но он шипит мне на ухо.
- Две тысячи двести семь... - и вдруг совсем невпопад, уже не так зловеще, как-то даже по-мальчишески: - Блин, момент невозврата!
Это наркоман. Я слышал такие истории - забираются в больницы в поисках дозы.
Представляю свою вспоротую спину, торчащие позвонки... Я не боюсь, почти... Но Алинка... "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко..." Хочется плакать от обиды за дочь. Неужели я не мужик? Дернуться? Как в кино, полетит на пол нож, заламаю хулигану руки, и Алинка не будет сиротой.
Но я не герой. Вон и зеркало над умывальником в курсе - сейчас меня в него не видать, но еще с утра оно исправно демонстрировало мое округлившееся недобритое лицо. Это оно еще не знает о пивном брюшке - о нем ведает только зеркало в вестибюле - то, которое во все рост. Нет, с Брюсом меня роднит только лысина.
- Послушайте, у меня дочь... Мать умерла в этом году. Ей восемь лет всего... Алинка.
- Значит, все правильно.
Холод вгрызается в спину. Мне не больно - страшно, и немного стыдно за то, что страшно. Алинка... Не уберег твоих родителей - ни маму, ни себя. Бедная моя Алинка.
Ослепительно. Прикрываю глаза рукой. Но любопытство берет верх - ращеряпливаю пальцы, разглядываю "тот свет" в щелочку между указательным и средним. Да, свет именно что тот.
Это не может быть ад. Это слишком светло для ада. Хотя контингент... Да нет, по лицам не понять ничего, нормальные люди - я бы таких в рай.
Приподымаюсь на локтях, ожидаю боли в суставах - мне всегда тяжело вставать по утрам, да-да, в мои тридцать шесть - я знаю, что это рано.
Всматриваюсь в маленькую черную фигурку в углу - остальные четверо довольно унылые сограждане - и как будто обожженная моим взглядом, она вспархивает, семенит к окну, выкрикивает что-то воинственное и звонкое, бьется руками о стекло - как маленькая черная птичка в своей чадре. Начинаю понимать, что она кричит - что-то про Аллаха. Ну конечно!
- Я в раю? - осторожно спрашиваю кого-то невидимого. Называть Его Аллахом или Богом я не решаюсь - вдруг ошибусь.
После выходки девочки в чадре, комната постепенно приходит в движение. Все недовольны. Я чем-то приглянулся седому мужичку, без остановки вопрошающему черта и всех остальных, где его автобус... Я тоже не знаю, вообще-то! Где мой мир? Где моя дочь? Какой, к чертям, автобус?
- Понимаешь, мужик, я водитель, этого, как его?
А от мужичка несет... Значит, я вправду на этом свете.
- Ну этого! Автобуса! А кто за автобус отвечает? Праильно! Пе-тро-вич!
- Господа!
Это "господа" так бессовестно резонирует с амбре и речью Петровича, что кто-то из них двоих просто обязан быть моей галлюцинацией - либо Петрович, либо до оскомины красивый человек в белоснежном костюме - не иначе от какого-нибудь Армани.
- Вас собрали здесь, потому что... - он обводит нас глазами: - Потому что вы убийцы.
Почему-то я ему верю. Мы - убийцы. Вот я точно убийца, что уж там - это почти входит в обязанности врача. Хотя умышленно я никого не убил - всех на операционном столе пытался спасти, до последнего, как наш с Иркой брак...
- Каждый из вас совершил то или иное убийство в Москве, пятого марта две тысячи тринадцатого года. Каждый как-то связан с человеком, которого мне поручено спасти.
Видимо, ангел плохо информирован - я не похоронил ни одного пациента с прошлого года.
- Итак, каждый из вас может быть причастен к убийству, которое мне поручено предотвратить. Я хочу подчернуть свою беспристрастность. Несмотря на то, что вы совершили, я не испытываю омерзения, - верится в его слова с трудом, судя по взгляду он хоть сейчас готов кинуться в душ, лишь бы отмыться от встречи с такими, как мы, - В конце концов, почти для всех это первое убийство. Кроме Антона Макаровича, конечно.
Ангел бросает особенно брезгливый взгляд на низенького господина с седой челкой набок. Интересно... Хотя что это я? Верю в эту чушь?
- Отсюда, из две тысячи двести седьмого года...
Ангел из будущего... или из белой горячки Петровича - что вероятней?
- Мы можем дотянуться в две тысячи тринадцатый ровно три раза. Это связано с энергетическим балансом - я не хочу объяснять, да и вы все равно не поймете. Просто примите на веру. Мы и так уже потратили много сил на ваше перемещение. Надеюсь, не напрасно, потому что для того, чтобы сохранить мой век таким, как я его люблю, я должен предотвратить изменение прошлого, предпринятое злоумышленниками в две тысячи тринадцатом году. Вам понятно? Или я... путано говорю?
Еще бы, путано! Но я слушаю, затаив дыхание. Мне сложно поверить, что передо мной человек, но может быть в две тысячи двести седьмом галюциногенном году все именно так и выглядят? И даже постаревшие врачи скорой помощи - было бы здорово.
- С помощью... или по вине одного из вас, история изменена - почти изменена. В худшую сторону. В очень плохую.
Он говорит так наивно, так искренне, да и выглядит ребенком. И в то же время я знаю, что он хозяин положения, что он сильнее всех нас вместе взятых. Именно так должны выглядеть ангелы - добрые вплоть до тупости, сильные вплоть до всемогущества. Если через каких-то восемдесят пять лет следователи будут выглядеть именно так... Да, такой мир неплохо бы сохранить - только меня больше заботит, чтобы у моей дочери был отец.
- Вы все вырваны из момента невозврата. Моя задача - понять, кто из вас совершил роковую ошибку. К сожалению, я вынужден буду устранить убийцу того, кто должен жить - чтобы версия реальности, какой вы видите ее, осталась основной.
- Устранить?
- Да, Вадим, - странно, он смотрит на меня как-то даже тепло, с сочуствием, почти без брезгливости. - Как я сказал, у нас всего три попытки. У нас с Вами.
Все молчат. Я оглядываюсь на них - двух мужчин, одного поддатого работягу, другого вполне интеллигентного, как я понял, Антона Макарыча, у которого убийство сегодня - почему-то не первое. Смотрю на миловидную блондинку средних лет, в розовом гимнастическом трико, с такими же ярко-розовыми губами, на старушку - про таких говорят "божий одуванчик", на странную девушку с красивым личиком - я не вижу ничего, кроме лица - ведь она в паранже. Да и лицо вижу с трудом - она стоит дальше всех, в уголке, как будто сторонясь нас, православных.
Почему они все молчат? Неужели они согласны с тем, что все мы убийцы? Но я не согласен - по крайней мере с тем, чтобы меня устраняли.
- Я никого не убивал. Сегодня. Точно... - мне становится неудобно, и я разглядываю полурастегенутый белый халат на своем животе.
- Вы не правы, Вадим... Не знаю, почему вы не в курсе своего деяния.
- А... вы? Вы в курсе?
- Мы, к сожалению, не наблюдаем прошлое непрерывно, иначе все было бы гораздо проще... Но у вас аура убийцы, недавнего убийцы. Впрочем, Вадим, Вы здесь не как подозреваемый.
Снова какой-то неясный отзвук сочувствия в голосе, и меньше льда в нереальных глазах.
- Вы ее отец... Отец жертвы, Вадим. Мне жаль.
Кровь стучит в висках. Ритмично: Нет! Нет! Нет! Почему я вообще верю? "Мне жаль" - это то, что я обычно говорю родственникам пациента, когда... когда...
- Что за...? - я не в силах продолжить.
Но он так отвратительно уверенно это сказал: "Отец жертвы". Алинка, Алиночка, олененок... Жертва?
- Соберитесь, Вадим. Я ведь сказал: мы здесь, чтобы предотвратить. Мы можем предотвратить смерть Алины. Мы предотвратим. Три попытки - это много.
До меня медленно, но доходит. Странная игра, но я уже в деле.
Поворачиваюсь к тем, кого недавно считал своими собратьями по несчастью - теперь они только часть задачи, хуже чем враги - помеха. Три попытки. Мне даже не интересно, чем дочь важна для истории. Мне уже плевать, смогу ли я вернуться, или олененок останется без отца. Но пусть только останется!
Считаю. Водитель автобуса Петрович - раз. Интеллигентный пенсионер, которого ангел назвал рецидивистом - два. Дикая в чадре - три. Блондинка в трико - четыре. Божий одуванчик - пять.
Всего пять.
Три из пяти - это ведь хорошо? Лучше чем два из пяти и один из пяти, по крайней мере.
- Если ни у кого из вас больше вопросов нет, то они есть у меня, - заявляет зловеще наш белый судья. Или он пока еще следователь?
- Тогда начнем расследование. Расскажите мне о распорядке дня Алины.
- Алина просыпается в шесть.То есть должна просыпаться. Но мне бывает приходится подолгу будить эту соню... Потом Алинка чистит зубы в ванной, а я варю кашу. Ира хотела, чтобы на завтрак Алина всегда ела овсяную кашу. А вам нужны такие подробности?
- Продолжайте, Вадим.
- Я зову Алинку на кухню. У нас маленькая неуютная кухня без занавесок - на последнем этаже, на окраине. Никто не заглядывает в окно - но с занавесками было бы теплее...
- Вадим, у нас не так много времени. Такие подробности действительно не нужны.
- Да, так вот мы завтракаем. Алина снова вспоминает об умершей матери. Я злюсь. Ой, я забыл сказать, что до этого я выпустил Тимку гулять. Простите, это все, наверное, неважно, просто я никак не соберусь... - оправдываюсь я. - На самом деле дальше я точно уже не знаю. Я на работу уехал.
- А вы предположительный распорядок описывайте.
Описываю... Да-да.
- Да-да. Дальше я ухожу на работу. Через пятнадцать минут за Алиной приедет школьный автобус, желтый такой.
- Вот и я говорю! Желтый автобус! - орет Петрович.
Наши взгляды встречаются, и он замолкает. Но мало ли желтых автобусов.
- Александр Петрович, - вмешивается следователь - он даже к поддатому Петровичу обращается вежливо. - Вы водите школьный автобус?
- А то! Деток я вожу! - гордо заявляет Петрович и осекается тут же...
Я вижу только его дрожащие старческие губы, красные пятна на щеках - он пьет, безбожно пьет, и водит школьный автобус. Так и водит, после "вчерашнего", а иногда и после "сегодняшнего". В следующий момент он уже на полу, и мои руки душат его худую морщинистую шею, покрытую колкой щетиной.
- Остановитесь, Вадим! Если вы убьете его здесь, это может помешать спасти вашу дочь. Александр Петрович, если... гм... можете говорить, назовите номер школы, в которой работаете.
- Гимназия номер... номер... двести что-то?
- Вы нас спрашиваете?
Я едва сдерживаюсь, чтобы не размазать его по блестящему полу образца две тысячи двести седьмого. Но следователь понимает все по моему лицу.
- Номер совпадает?
Я молча киваю.
- Гимназия двести шестнадцать.
- Вы уверены, Вадим? Александр Петрович? Любой взгляд в прошлое - это не бесплатно. Мы не можем позволить себе проверить всех.
- Он пьян, - даже самому странно слышать такой свой голос. - Он водитель школьного автобуса, и он пьян средь бела дня.
- Да что вы... Я... Я так... То есть да, было дело, но в автобусе детки все живые! Я не пойму ничего. Он выбежал... Не знаю откуда...
Я вдруг вижу то, чего не замечал раньше - сущую мелочь в этом водовороте накрывшего нас абсурда - гипс, который скрывает накинутый на плечи старый пиджак Петровича.
- У него рука сломана. Значит была авария. Это он - он убийца.
Петрович молчит, поджимает сухие губы и молчит. Моргает, и мне кажется, что меняется что-то в его пустых глазах. Слезинка ищет путь вниз среди лабиринта морщинок.
- Трезвый я был. Это потом уже хлебнул. Когда случилось все.
- Мразь... - шиплю я.
- Пацаненка я сбил. Пытался затормозить и в молоковоз... Молоко еще по всей дороге, и рука вот. Но ребята вроде живы все.
Я бью его наотмашь по лицу. Мне все равно, что он говорит. Я не верю. Моя пощечина его не убьет - пусть убивает ангел, в тот момент две тысячи тринадцатого, который спасет мою Алинку.
- Что было дальше, Вадим?
- Что?
Я не понимаю. Какая разница, что было дальше? Мы ведь нашли убийцу.
- Вадим, Александр Петрович говорит правду. Ребята живы. Я могу это гарантировать.
- Но он сказал "вроде"!
- Александр Петрович, откуда вы знаете, что ребята живы?
- Мы стояли долго. Там, не перекрестке. Я еще вышел в салон и посмотрел. Учителка, Антонина Ивановна пересчитала всех. У одной девчушки нога болела, чернявая такая, выла она. Некоторые ребятишки лбы порасшибали - но все больше пацанва - они по автобусу носятся, ничеть Ивановна с ними поделать не может. Ну, одна еще руку порезала о стекло... Это тот пацаненок насмерть, что на дороге, и в молоке еще...
- Я не верю!
- Вы уверены что хотите проверить?
- Я не верю ему!
- Как хотите, Вадим.
Что-то холодное к моей спине - снова как нож в лопатке.
- Две тысячи тринадцать. Ровно минута, Вадим.
Я стою в толпе зевак. Кто-то впереди снимает сцену на смартфон. Мне проще смотреть на экран, чем на дорогу. Тельце ребенка кажется кадром плохого кино, в крови, в молоке - вот она, кровь с молоком. Это не так уж страшно. Я видел смерть. Страшно только за Алинку - я кидаюсь в автобус.
- Вы...?
Перепуганная, невыспавшаяся Антонина Ивановна не может вспомнить мое имя. Конечно, мы виделись всего один раз - я устраивал Алинку во второй-бэ московской гимназии двести шестнадцать - поступок, которым я так горжусь.
- Да я... Я случайно здесь.
- Очень хорошо! Вы же врач!
У меня только минута.
- Где Алина?
- Алина? Но ее нет...
- Что значит нет?
- Она не садилась сегодня...
- Ясно.
Бегло осматриваю салон. Алины действительно нет. Кажется, нет и тяжелых пострадавших.
Петрович появляется рядом, постанывая и качаясь, еще без гипса. Но что-то ледяное снова касается моей спины.
- Две тысячи двести седьмой, - без подсказки шепчу я.
- Убедились, Вадим? - переспрашивает помрачневший "ангел" - он все уже прочел по моему лицу.
- Да. Убедился в том, что за дело ему врезал, - понимаю, что я упрямец и идиот. - Но Алины там нет.
- Как это нет? Почему?
- Не знаю. Может быть, просто опоздала на автобус?
- Может быть. И что тогда?
- Тогда... Тогда она поедет на метро. С теткой, разумеется.
Ангел почему-то переводит взгляд на Джаннет.
- Какая ветка, Вадим? - следователь спрашивает меня, а смотрит на симпатичную мусульманку.
- Что? А какая разница? Ну... зеленая ветка. Если только они с теткой не перепутали все, как в прошлый раз...
- Плохо, если перепутали.
Он что-то спрашивает у Джаннет - ничего не разобрать, тарабарщина.
- Так и есть. Теракт был на желтой, не на зеленой. По крайней мере, там она собирается его совершить - мы взяли ее раньше момента невозврата... Это конечно не в пользу этой версии.
- Теракт? - я не верю своим ушам, и главное, глазам. - Она совершила теракт?
Хочется добавить: "Вот эта девочка?"
- Так она говорит... И теракт действительно был - это важное задокументированное событие. И мы знаем, что Джаннет убийца. У меня нет оснований сомневаться.
- Господи... Какая станция?
- Она не знает. Собиралась взорвать, когда набьется побольше народу, но чтобы поменьше деток...
- Нет! Не может быть... На ближайшей станции можно на обе ветки сесть - но Алинке на зеленую. Это мне на желтую.
- Может быть, хотите перепроверить?
Зачем он издевается? Да, я зря потратил шанс , один из трех, на "приключение" с автобусом, но как я мог знать? Ангел отступает.
- Допустим, она доехала в школу, Вадим. Что тогда?
- Ее не было в школе, - мы все оборачиваемся на тонкий дрожащий голос.
Блондинка в трико чуть не плачет, подрагивают ярко-розовые губы и кукольные кудри. А может и правда плачет. Хлюпает носом, вытирает лицо розовым рукавом.
- Я веду секцию гимнастики... Вместо физкультуры, в школе, у нас в гимназии...
- Я ее знаю! - перебиваю я бесцеремонно.
- Я сегодня... убила.
Я перевожу взгляд на следователя. Что делать? Что сказать? Почему он молчит?
- Одна девочка, она ехала в том автобусе, с которым случилась беда... Но она все время филонит... И ей стало плохо - она так сказала, что ей стало плохо. Но ведь врачи подтвердили, что все в полном порядке. В общем, она делала подъем-поворот, а я забыла подстелить маты - там мыли пол перед уроком, и маты отодвинули - и...
- Но ведь Алина не ехала в автобусе. Это была Алина?
- Нет.
- Значит, это неважно.
- Но я думала... Вы же можете вернуть время, изменить. Устранить... убийцу, и девочка будет здорова. Я думала, она выживет... Ее увезла скорая, а я осталась.
- Нет, простите, - извиняется ангел. - Мы не можем спасать всех подряд.
- Даже детей?
- Даже детей.
- А она и выжила, - вдруг скрипит из угла старушка - "божий одуванчик". - Бабку ее ты убила. Ивановну из соседнего подъезда. Ей как сказали, что Каринка в больнице, с брусьев упала, так она и померла. Я скорую из окна видала. Всю накрытую ее внутрь заносили - с головой. А физкультуру эту вашу давно запретить надо, вместе с прививками - детей русских убиваете! Душегубы!
- А вы-то сама? - я почему-то злюсь на бабку больше, чем на нерадивую физкультурницу, очень злюсь. Может быть, потому что у бабушки нет ярко-розовых губ, а может быть, потому что прививки попали в одну обойму с физрой.
- А что я? - пугается старушенция.
- Кого вы убили? - помогает следователь.
- Ой! Убила! Ну кого я убила? Ни одного человека я не убивала!
Она кривится, и я вдруг узнаю - это ведь наша соседка, с первого этажа...
- Ко-го вы у-би-ли?
- Да кого? Кого я-то могла убить? Очумели совсем?
Мы тормошим ее еще минут пятнадцать, но она не сознается. Ангел этот - тюфяк, но если она обидела мою Алину... Мне плевать что она старуха, и руки сами собой тянуться к шее с цветастым платком под подбородком.
- Шавку! Шавку я соседскую отравила!
- Какую шавку?
- Белую такую, маленькую... Г-гадила везде. И под окном у меня г-гадила...
Я верю. Я вообще склонен верить во все плохое. Белая собака. Маленькая собака. Наша собака. Наш Тимка.
- Вы отравили нашу собаку.
- А и правильно сделала! - с вызовом соглашается бабка, оправляя платок.
- Когда? - вмешивается ангел... или следователь.
Круг сужается.
- А с вечера еще. Ничего такого. Положила немножко отравки под дверь - в котлетках. Котлетки у меня вкусные, ни одна тварь не устоит.
- Так. Это наша дверь. Может, Алина котлеты съела? - спрашиваю я у ангела.
- Это ваша дочь, но в принципе... она стала бы есть котлеты, оставленные под дверью?
- Нет, - соглашаюсь я.
И правда, я выпустил Тимку погулять, как всегда. Он не вернулся до моего ухода. Может, и вправду, Тим совсем не вернулся? Поэтому Алинка и опоздала на автобус - искала Тима, или хуже того, оплакивала его. Но почему сразу не позвонила мне? Болван! Да она звонила, но ты же отключил звук на сотовом!
- Антон Макарович, а вы что же молчите? - "ангел" снова смотрит брезгливо.
- А что я... Вы же все знаете, - мужчина опускает взгляд, и челка падает ему на лоб. - Я убил. Снова сегодня не утерпел и убил. Хорошенькая такая девочка. Худенькая, бледная. Волосики темные.
Все обрывается внутри. А Макарычу как будто даже жаль:
- Я недолго мучил. Она щуплая была, слабенькая...
Мир смыкается вокруг. Мучил. Недолго мучил? Что это значит? Как это может относится к моей Алинке?
- Вадим, этот человек серийный убийца - проще, маньяк. Но нам с Вами нужно отбросить эмоции и решить: осталось две попытки, четверо подозреваемых.
- Маньяк... Моя Алина...
- Соберитесь. Маньяк, убивший девочку, похожую на Алину. Учительница физкультуры, убившая предположительно Карину и ее бабушку.
- Бабку она убила! - не отступается старуха с первого.
- Старушка, отравившая вашу собаку. Джаннет, совершившая теракт на станции Парк Культуры, где Алине в этот момент делать нечего.
Здесь что-то не так. Я порешил бы их всех, "устранил" бы, как выразился ангелоподобный следователь. Но что-то не так. Думай, Вадим, думай! Две попытки. Четверо подозреваемых.
- Это все убийцы Москвы?
- Конечно, нет. Это те, кто имеет какое-то отношение к Алине вообще - такие связи видны на специальных графах по анализу прошлого. В общем, это надежно - считайте, что это все подозреваемые.
Ангел нервничает - из него никакой следователь. Нужно брать дело в свои руки.
- Послушай, - говорю я ангелу, почему-то на "ты". - Осталось две попытки, но может быть, можно одну истратить наоборот?
- Наоборот? - он непонимающе вскидывает светлые брови.
- Ну, перенести человека сюда из две тысячи тринадцатого. Тетку мою например - она бы повезла Алину в школу, если дочка и правда на автобус опоздала... И если Тимку отравили, она же знает? Или, может быть, вообще не ее, а...
- Алину?
- Да, ее.
- Зря попытку истратим. Что если она при смерти и ничего не сможет сказать? Умрет прямо здесь?
- Ну так мы поможем ей, - руки потеют, до смерти хочется увидеть дочь, спрятать олененка на своей груди. - Вы же можете...
- Не знаю, Вадим. У нас нет болезней, нет врачей в вашем понимании.
- В моем понимании - у вас и следователей нет!
Зачем я это говорю? Эти люди - если они вообще люди - сошли с ума в своем раю, они юродивые, может быть, даже святые. Вот, ангел даже не разозлился на меня. Но он беспомощен своей брезгливой святостью - ему не решить головоломку, сложившуюся где-то между серой девятиэтажкой и гимназией, у которой есть обшарпанный желтый автобус...
- Пожалуйста. Мы поймем, от чего она умирает - я же врач. Пожалуйста. Останется третья попытка.
Следователь молчит. Я намеренно не смотрю на маньяка, в глубине души я знаю, что это он, ведь описание совпадает. Но мне так страшно в это верить, так жутко... Ничего, все повернут вспять. Маньяка убьют еще до того, как он причинит ей боль, еще до того, как он ее увидит.
- Хорошо. Только знайте, что это для расследования. Помочь мы не можем - у нас нет болезней, и последний врач умер больше десяти лет назад...
Я начинаю понимать - последний следователь у них тоже, должно быть, умер. А это ангелоподобное брезгливое существо - моя надежда - только разыгрывает детектив по мотивам романов двадцатого века. "Следователь" как будто читает мои мысли - опускает взгляд, и в голосе его слышится попытка оправдаться за собственную беспомощность:
- Я возьму Алину за пять минут до невозврата. Антон Макарович сможет опознать жертву - я не дам ему соврать. А у вас будет шанс поставить диагноз.
Секунды тянуться долго, вечно, невозможно. Я закрываю лицо руками, раскачиваюсь из стороны в сторону, стараюсь не думать, что человек с седой челкой уже сделал с моей дочкой что-то бесчеловечное - там, в две тысячи тринадцатом году...
- А-а-ах.
Алина! Она изгибается на руках у ангела. Бледная девочка с темными волосами.
- Доченька!
- Это не она, - тихо говорит за спиной вкрадчивый голос серийного убийцы. - Я хотел ее... Но она то с псом, то с теткой - выбрал другую.
- Это она с собакой гуляла! - палится бабка.
- Алиночка! - кричит блондинистая учительница. - Алина, скажи, что это не я!
Джаннет молча смотрит - она еще не видела свои жертвы. Смотрит с брезгливостью и интересом - почти как наш ангел.
- А-а-ах.
Я сразу понимаю, что с дочерью. Астма. Всего лишь. Это было сотни раз. Ингалятор зажат в ручонке.
Выхватываю спасительный белый флакончик, делаю ингаляцию.
- Легче, дочь?
- Па... Па... Ти... Ма... Ти... Ма...
Все ясно. Она расстроилась из-за Тимы - начался приступ.
- Это бабка, - ору я. - Нужно убить бабку!
- Мы уверены? - спокойно, холодно переспрашивает следователь.
- Да.
Я хочу обнять Алинку и хватаю воздух. Она снова там, где была, задыхается где-то в две тысячи тринадцатом, без меня...
Ей нужен эуфиллин. При таких приступах ей всегда помогал укол эуфиллина.
Ангел вернулся:
- Всем спасибо. Я прошу простить меня за негуманность, Евдокия Егоровна. Вы будете устранены незаметно. Фактически усыплены...
- Как собака?! И за что? За шавку?
- За девочку, - зачем-то поясняет - и кто? - Антон Макарович.
- Погодите...