Аннотация: Рассказ, в котором каждый увидит себя. Проверено электроникой.
Карикатура
Дата публикации: 03.10.2001
Александр Амзин, amzeen@mtu-net.ru
Все они бездари. Я так и сказал Мишель.
- Мишель, - сказал я.
- Да, - ответила Мишель. Она ещё не встала и спала в студии, укутавшись по-кроманьонски в собственные волосы.
- Они бездари, - сказал я.
- Свари мне кофе, - попросила она и потянулась.
Кожа у неё белая, как новый мрамор.
- Ты сегодня работаешь?
Это дурацкий вопрос. И самое ужасное - она всегда задаёт его по утрам.
- Не знаю, - сказал я.
На улице шёл дождь. Он был очень силён, и мне захотелось нарисовать окопы, в которых жмутся друг к дружке солдаты; картина так и называлась бы - "Дождь". Они спасаются от дождя в окопах под серым небом. Кофе остыл, а я сидел и размышлял. Деньги пока есть. Три картины не проданы. Боюсь, одна из них не будет продана до конца месяца, а это означает, что мне, Мишель и ещё нескольким людям придётся затянуть потуже пояса. Я знал, что меня будет разыскивать Женька, поэтому отключил телефон. Не хочу, чтобы у меня опять просили взаймы.
- Ты всегда квёлый по утрам, - сказала Мишель.
- Что значит - "квёлый"? - спросил я, а сам думал - впереди ещё две выставки, но это всё. Последний контракт закончился две недели назад, и больше мне не нужно ходить в издательство, чтобы иллюстрировать их книги. Это словно медленная смерть, - она обжимает тебя, будто заготовку в тисках и начинает постепенно снимать напильником лишний жирок. Я вспомнил художественное училище и взорвался.
- Что значит, чёрт побери, "квёлый"?!
Мишель пожала плечиком. Она нашла что-то в холодильнике и рассматривала, думая, следует это есть или нет. Особого выбора у неё не было, но она тешила себя этой позой; не более чем позой; смотрите все, у меня есть выбор, он по утрам лежит в холодильнике.
- Ты всегда говоришь, что они бездари, - сказала она.
- Но так оно и есть!
- Не совсем.
Она положила засохший бутерброд на стол.
- Ты говоришь, что они бездари тогда, когда у тебя заканчиваются деньги.
Она равнодушно поглядела в окно.
- Или когда идёт дождь.
- Или когда ты не пишешь.
Это был удар ниже пояса. Я спокойно осведомился:
- Не пишу?
- Да. Ты не пишешь. Ты всё время разговариваешь. Иногда ты бываешь на встрече с одним важным человеком или с другим важным человеком, там ты им говоришь, как много ты делал, умалчивая про то, что ты уже год как пуст.
Она откусила от бутерброда большой кусок.
- В конце концов - все через это проходят. Ты помнишь?
Я помнил. Мы с ней познакомились в одном из этих убогих клубов, куда собираются маляры со всей округи, где не существует даже понятия "коктейль", все приходят туда либо затем, чтобы заложить свой последний шедевр, либо - чтобы заняться духовным общением на втором этаже.
Я помнил. Там была такая заляпанная джемом стена, а вдоль неё суетился маленький бородатый художник. Рядом стояла Мишель. Она протянула мне свой стакан и задумчиво произнесла:
- Рано или поздно - все через это проходят.
- Через что? - спросил я.
- Через кризис. Одно и то же. После двадцатой картины на ту же тему я советую художникам обращаться к психиатру.
Маленький бородач хихикнул.
- Серьёзно. У меня был знакомый - полный псих. У него кризис начался с того, что он изобразил...- она прошептала известное имя мне на ухо; я уловил слабый запах духов и довольно сильный - алкоголя, - не просто нагишом, а в виде Венеры Милосской. Со всей атрибутикой. Он назвал это дуосексуальным авангардом.
Маленький бородач отвернулся.
- И с тех пор он малевал только Венер. Брежнев в виде Венеры, Билл Гейтс в виде Венеры...когда его увозили в лечебницу для алкоголиков, он говорил мне, что хочет изобразить своего спаниеля. В виде Венеры. Сгоняешь за ещё одной порцией?
Я сгонял и думал над тем, что она сказала. Дуосексуальный авангард. Идея-фикс. Человек старался, карабкался, шёл по таким раздолбанным дорогам, что казалось - никто его не столкнёт. И тут нате. Человек падает, падает, падает в эту глубокую яму и из неё уже не выбирается. Он только чернеет с каждым днём, матерится на собратьев, воняет и создаёт ширпотреб. Все создают. Хуже всего то, что это ему нравится.
Тогда я отвёл её к себе и по дороге объяснил, что никогда, никогда, чтоб завяла моя фантазия, я не буду находиться в кризисе. Не договорюсь до новых жанров.
Маленького бородача мы оставили в клубе.
- Это мой муж, - сказала она.
- Не обращай на него внимания, - сказала она.
И вот, похоже, она оказалась права. Да, я, конечно, не уйду ещё в штопор, пока я ещё смогу перехватить несколько заказов от издательств, которым нужна голая баба на обложку, но потом я остановлюсь в развитии.
- Мне нужно позвонить, - сказала она.
Я взял её бутерброд и съел. Голова была совершенно ясная, было понятно, что сейчас я стою на вершине, на белоснежной вершине, и меня теребят снизу: спускайся, мол, ты уже достаточно там простоял.
Цена всему дерьмо, как говорил трактирщик Паливец.
- Мишель!
Нет ответа.
- Мишель!
Нет ответа.
Я подумал, что сейчас она где-то далеко, она просто проснулась, изрекла меняющую всю мою жизнь истину, пошла позвонить, она будет сейчас разговаривать о том, сколько стоит билет на новую выставку, обсуждать последнее новьё; талант первооткрывателя сочетается в ней с удивительным пренебрежением к собственным открытиям.
Дождь барабанил по карнизу. Это было печально, - словно небеса ведут по мне пристрелку, словно серые тучи собрались вслед за моим катафалком, словно вся грязь вышла неожиданно на улицы, чтобы показать мне настоящую реальность, не замутнённую пустыми разговорами и сплетнями.
Я схватил уголь. Бумаги почти не осталось, и мне показалось вдруг, что её вообще скоро не будет, что скоро я не смогу позволить себе даже бумагу, мозг будет ворочаться в черепной коробке, как гигантский паук, будет бурлить, создавать и отправлять в утиль картины, но я не смогу всё это запечатлеть.
Серая студия выглядела убого. Из-за этого безжалостного утра даже лучшие мои наброски выглядели обыденными - худшее, что можно себе представить; хуже мазни паралитика, хуже неточной передачи образа, хуже всего. Просто измаранная бумага.
Мне подумалось, что неплохо было бы зафиксировать всё это. Сначала я думал, что очень хорошо подойдёт такая обстановка: огромный пустой зал, мутные окна, одинокий человек в этом здании. Было в этом что-то хорошее. Одинокий человек стоит в собственной студии, одинокий человек глядит в себя, питается собой, умирает сам, занят собой.
Я прикинул так и эдак и понял, что не вытяну тему. Пальцы у меня были уже черные, я обнаружил, что непроизвольно набросал контуры чьего-то лица; там, за лицом, угадывал я внутренним взором стол без бутерброда, неубранную постель, чувствовал холод и видел за всем этим чьи-то лики. Лики подмигивали мне.
- Мишель! Не мешай, я работаю!
Плотину прорвало. Никогда я не был так жесток с материалом, как в этот раз. Я перекраивал лицо, смазывал его черты, и тут же - почти продирал плотную, непослушную бумагу; я стервенел. В голове моей звучало что-то пронзительное, потом, прислушавшись, я обнаружил, что напеваю: "Рекви...реквием" и осёкся; косяками проплывали мимо меня мудрые мысли; кто-то, смачно затянувшись, рассказывал, что левая половина - половина света, а правая половина вечно во тьме, что человек без окружения - самая великая идея, до которой может додуматься горожанин; а потом этот некто хохотал и звал: "Дионисий, Дионис!"; - когда у меня кончился уголь, я понял, что уже некоторое время работаю над портретом пальцами - та техника, которая никогда не приводит ни к чему хорошему; и вдруг я взглянул на портрет.
Оставались ещё два-три штриха, но сомнений не было. Это я. Это я как в той "Спирали упадка" у мосье Роттена - вот человек весёлый жизнерадостный, а вот человек со дна, питающийся илом. Магические двенадцать картин, которые неизменно вызывают чувство отвращения.
Здесь я был во всех двенадцати ипостасях. Не было обычного моего взгляда, - вместо него был дикий левый глаз; правый глаз был обозначен нечётко - контур во тьме, всепроникающей тьме из дождливого окна за спиной героя; нос был будто сломан и очень тонок - так мне показалось сначала. Приглядевшись, я увидел, что он просто скрыт той же тьмой. Впервые тьма наползала на мой рисунок, словно прилив на линию берега.
Шея вышла карикатурно тонкой. Губы - карикатурно же толстыми и кривыми. Человек на рисунке был я и не я - тёмная половина, смутно проступающая на рисунке, контурами значительно отличалась от светлой.
Я отошёл на несколько шагов. Человек на рисунке омерзительно захохотал; он, помойное ведро, которое я наконец-то вынес за дверь, подмигнул мне и моим голосом крикнул:
- Я три часа жду в этом предбаннике, - сказала она.
- Если на тебя накатывает очередной сумасшедший образ, то имей хотя бы совесть и скажи, как долго он будет на тебя накатывать.
Она замечательно занудна, когда злится.
- Я уже звонила Жанне, она хотела пойти с нами обедать. Сумасшедший мир. Ты рисуешь, поёшь, кричишь, будто здесь тебя терзают девятьсот суккубов, а я в этот момент думаю, какой магазин дешевле.
Она ожидала моей реакции; не дождавшись, повернулась к рисунку, вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Потом отняла, поглядела, влепила мне пощёчину и, развернувшись на каблуках, выбежала из студии.
Примерно через десять минут я уже говорил в трубку:
- И, понимаешь, да, вроде даже заплакала. Нет. Откуда я знаю, что случилось? Да и где её теперь отыщешь? Секунду, записываю.
Я устал, в этом всё дело. В конце концов - кто-то зажёг фонари на улице, а дождь всё не прекращался, я заснул, мне приснился белый город на синей горе, приснился бесконечный путь и голос, повторяющий одну и ту же откуда-то вырванную фразу: "Роберт Кон был когда-то чемпионом Принстонского колледжа". Я бы совсем заснул, потому что мне было покойно, - новый рисунок я намеревался продать как собственный автопортрет на первой выставке; сама карикатура метала молнии, но в темноте я почти не видел белого листа.
И тут ввалилась Мишель. Раньше она никогда не напивалась. Она была с бородачом и начала нас усиленно знакомить. Маленький бородач хихикал, пока Мишель возилась с верхним светом. Произошло неслыханное - бородач держал меня за пуговицу и рассказывал какой-то анекдот из богемных, но прямо перед его глазами встала карикатура, и он осёкся, впрочем, ненадолго. Собачьи глаза его превратились в волчьи, а лысина покраснела от гнева. Я и не думал, что этот маленький человек может быть таким ядовитым. Он прошипел что-то малопонятное, схватил со стола нож и попытался пырнуть меня; к счастью, слабо. Мишель, увидев это, застонала и вытолкала его.
Вернулась она бледная и растерянная.
- Ножик унёс, - сказала она.
Я схватил её за плечи, обнял, мы долго стояли вот так, а потом она разрыдалась.
Ты понимаешь, ты не виноват. Я потому говорю,
что просто верю. Верю, у нас нет ничего, кроме
этой ужасной позы - веры в себя, а ты в
кризисе, я сегодня шутила, что ты в кризисе, но
на самом деле ты уже вошёл в штопор, крутишься,
с каждой секундой приближаешься к земле, а по
ночам валяешь дурака.
Я ничего не понимал, она очень быстро говорила, всхлипывала и говорила снова, снова.
Но ведь это подло, ты знаешь, это уже почти
безумие - рисовать такие гнусные портреты. Я
знаю, я тебе не жена и вообще никто, но всё-таки
мы вместе три года, это надо было пронести
сквозь все эти годы, а теперь я боюсь в тебя
заглядывать, я боюсь, что ты окажешься таким вот
пустым, вот таким воинствующим безумцем, которому
нужен только повод для продажи своих извращённых
видений. Пророк Магомет хренов!
Она колотила кулачками по моей груди, а до меня, словно до жирафа, начинало доходить.
- Мишель, ты что?
Я глядел на неё, не в силах сообразить. Потом улыбнулся.
- Ты считаешь, я рисовал с тебя?
- А с кого же?
Она смотрела, как я улыбаюсь, широко-широко, моя улыбка достигла размеров восхода, и она испугалась.
- Кто это?
- Я.
- А волосы?
- Разве в волосах дело?
Она по-другому посмотрела на урода. Урод взглянул единственным глазом на неё. Мне даже показалось, что он и ей подмигнул. Мои ужимки.
Когда к Мишель возвращается уверенность, она моментально становится решительной, спокойной, холодной. Слёзы моментально высохли.
- Поздравляю, - голос ещё был нетвёрд.
- Поздравляю, - повторила она. - Ты создал шедевр. Теперь я понимаю мужа.
Она неожиданно засмеялась.
- Представляешь, у него год назад украли парик. Он катастрофически лысеет, ты же видел. Это был не парик - чудовище. И главное - точно такой же, как ты нарисовал. И вот здесь, - она коснулась шеи карикатуры, - он почувствовал, что это его портрет, его щуплые недостатки. Я не буду пить сегодня вечером. Совсем завяжу. Как тебе удалось?
Я пожал плечами.
- После разговора утром. Но я хотел не так. Я хотел большой зал, одинокого человека, такой ракурс, - что-то вроде кафедрального собора.
- Смешно, - сказала она.
- Грустно, - сказал я. - Теперь рисунок никто не купит.
- Ты можешь попробовать.
- Я не буду. Я боюсь даже звонить Павлову. Ты представляешь, он входит и видит в карикатуре себя. Мы тогда окажемся на мели. Разве что...
Я взглянул на Мишель, - она не слушала. Она изучала картину.
- Разве что показать картину его тёще, - закончил я.
И взял в руки уголёк. До кафедрального собора ещё далеко.