Аннотация: "...разве мог кто-нибудь еще, кроме этой странной незнакомки прийти вечером сюда, к этому уединенному пруду и смотреть на пару белых лебедей, скользивших по зеркальной глади...
Я с трудом спустился по темной, крутой, отчаянно скрипевшей лестнице и бросил тяжелый ключ от своей комнаты на гладко отполированную поверхность стойки. Ключ c тяжелым грохотом упал возле огромного безвкусного бронзового канделябра. Я невольно вздрогнул. Но бледное лицо портье за стойкой осталось неподвижным. Он стоял прямо, как будто истукан, в черном, наглухо застегнутом сюртуке, напоминавшем судейскую мантию, черные блестящие волосы его были гладко прилизаны. К тонким красным губам была приклеена безжизненная улыбка, а оловянные глаза смотрели в пустоту. Казалось, он и не заметил меня. Но нет. Внезапно портье как автомат вытянул руку, и упавший на стойку тяжелый ключ мгновенно исчез. А бледное лицо так и осталось неподвижным.
У дверей стояли какие-то немцы, о чем-то оживленно беседовавшие друг с другом. В полумраке, который царил в помещении, их фигуры показались мне темными и бесплотными, голоса - долетавшими откуда-то издалека, а лица - застывшими белыми масками.
Швейцар где-то запропастился, и мне пришлось самому с трудом отворять тяжелую скрипучую дверь. Я в который раз с безнадежностью подумал о том, что надо бы выехать из этой дрянной гостиницы, где номера хороши, но прислуга ленива и нерасторопна. Однако я прекрасно понимал, что уже никуда не уеду отсюда.
На улице сгущались сумерки. Над городком висели тяжелые свинцовые облака, покрытые лиловыми кровоподтеками, на западе горела багровая полоса заката. Царило полное безветрие, тишина нарушалась лишь глухим шумом волн, долетавшим с побережья. Узкая улочка сбегала вниз к морю, вдалеке маячила черная круглая спина священника. Вверх по улице двигались две немолодые женщины, тащившие тяжелые корзины. Когда они поравнялись со мной, я увидел, что корзины их полны серебристой рыбы. Лица женщин были усталыми и недовольными, они о чем-то вполголоса переговаривались, о чем - не знаю, у меня так и не хватило терпения сносно выучить итальянский. Я впервые видел, чтобы корзины с рыбой несли вечером, ведь рынок, куда рыбаки доставляли из моря свой улов, обычно работал по утрам. И у меня возникло чувство, что время потекло по новым, непонятным законам, и что в сумерках слились и утро, и вечер, а ночь не придет вовсе... Это было переутомление, обычное переутомление от болезни.
Во многих окнах уже горел свет, но дома почему-то казались темными и мертвыми. На краю обрыва, за которым шумело море, возвышались редкие пинии, и их силуэты на фоне багровой полосы заката были четкими и строгими и оттого казались ненастоящими, словно чья-то рука принесла эти пинии издалека и наспех поставила здесь неизвестно зачем.
Черная фигура патера исчезла, две женщины вошли в маленькую лавку, улица была безлюдна. Я медленно двинулся вниз, к морю, откуда доносился неумолчный шум волн. То и дело я спотыкался о булыжники, которыми была вымощена улочка, каждый шаг давался мне все с большим трудом. Уже много месяцев силы понемногу оставляли меня, с каждым днем я слабел все больше. Я свыкся с этим, но никогда прежде не настигали меня такие внезапные приступы слабости как сейчас: грудь разрывал мучительный кашель, в глазах потемнело, на лбу выступил холодный пот... Мне вдруг показалось, что я не смогу дойти даже до моря, которое было совсем рядом, что я упаду на булыжную мостовую и уже не встану.
Но все же я увидел море. Над ним нависала тяжелая мгла, которую не могло рассеять пламя заката. На песчаный берег с глухим шумом накатывали тяжелые черные волны, нигде не было видно ни одного паруса. Это был мир, в котором была жизнь, но жизнь чуждая моему разуму, и оттого вызывающая страх. Мне показалось, что свинцовая масса облаков, сливавшаяся на горизонте с морем, готовится поглотить меня.
Вынув платок, я дрожащей рукой вытер пот, ручьями струившийся по лицу. Меня вдруг стала бить дрожь - не от холода, но от слабости. Ссутулившись, я с трудом сделал несколько шагов и оперся о мраморный парапет, над обрывом. Парапет был холоден, но руки мои были не намного теплее. Они всегда были холодными, сколько себя я ни помнил, и где бы я ни был - в теплой Италии или в холодном Петербурге...
Петербург! Из двадцати восьми лет жизни восемь провел я в этом городе. Я видел там и весну, когда из под снежных сугробов вырывались звонкие ручьи, полные солнечных бликов, я видел там и лето, когда среди тяжелых каменных громад блуждали белые ночи, я видел там и тоскливую серую осень, которая неизменно была наполнена странным ожиданием неведомых перемен... Но всегда все это казалось мне мимолетным, ненастоящим, похожим на сон, который обречен был быстро растаять. А настоящей была лишь мгла - свинцовая мгла, в которой хлестал колючий снег, мгла, в которой сливались и дни, и ночи, а на столе, заваленном надоевшими бумагами, вечно горела старая лампа.
Иногда свинцовая мгла как будто расступалась, а тусклый свет лампы уступал ослепительному сиянию тысяч свечей в огромных мраморных залах с начищенным до тошнотворного блеска паркетом, на котором расположились знакомые фигуры в черных фраках, блестящих мундирах, бальных платьях с бриллиантами... Иногда они танцевали, но танцы эти казались мне безжизненными, похожими на те, что танцуют механические фигурки на старой шарманке. И еще были глаза, несметное количество глаз - живых и мертвых, умных и глупых, веселых и печальных... Миллионы искр в хрустале, веселая музыка, огромные зеркала, в глубине которых плавали обрывки мрака. Все это было словно наваждение, которое быстро исчезало, и пространство неизменно заполнялось свинцовой мглой с колючей метелью, а на столе горела тусклая лампа... И кашель, разрывающий легкие кашель, который мучил меня все чаще и все сильнее и от которого на платке оставались пятна крови... Этот кашель вырывал из моей груди силы, и их оставалось все меньше.
"Это чахотка, доктор?" "Она-с. Лечиться вам надо, молодой человек, болезнь свою запустили вы, запустили... Да-с..." "Лечиться?.. Сколько я еще проживу, доктор?" "Бог даст, до старости доживете в добром здравии. Только болезнь свою запустили вы, запустили... Лечиться вам надо немедленно. И климат сменить. Я молодой человек, прямо скажу вам: здесь, в Петербурге-с, не выжить вам. Никак нет... Этот город убьет вас так и знайте-с. Уезжайте, уезжайте в теплые края, дышите свежим воздухом, пейте парное молоко..." "Я уеду в Италию, доктор". "И правильно сделаете-с. Только не откладывайте, а то поздно может оказаться, так и знайте-с!"
Я знал. И не я один. Ко мне зачастили родственники. Я никогда не думал, что у меня так много родственников. О некоторых из них я вообще прежде не слышал. Старички-чиновники, густо наштукатуренная генеральша с тремя визгливыми куколками-дочками (сразу было видно - дуры). Троюродный братец - молодой штабс-капитан - пьяница. Сидел выпучив глаза, и все время нес какие-то глупости... Как же я ненавижу этих философствующих солдафонов! Лица, голоса мешались у меня в голове, а мне хотелось, чтобы они оставили меня в покое, хотелось укрыться от них в бесконечной свинцовой мгле... А ведь я был вовсе не так богат, как они думали. Впрочем, в своем завещании я упомянул если не всех, то многих. Мне было безразлично, кому достанется все, чем я владею, ибо никогда не было у меня никого... Я думал, что они оставят меня в покое, но они все чему-то не верили, намекали, что я вожу их за нос, что есть якобы еще какой-то, подлинный, текст завещания... О подобных сценах я прежде часто читал в романах, но никогда не думал, что подобное может случиться в моей жизни. И так скоро...
Этот кошмар продолжался до самого отъезда. Кажется, некоторые из них изъявили желание сопровождать меня в Италию (за мой, разумеется, счет), дабы ухаживать за мной. Но как только я представил себе подобную перспективу, душевные и физические силы, совсем было меня покинувшие, неожиданно возвратились ко мне, и я вежливо выставил за дверь этих надоедливых стервятников, заявив, что в путешествии мне будет вполне достаточно моих слуг.
Слуги... Надо было взять с собой на прогулку слугу. Не знаю, хватит ли у меня сил возвратиться в гостиницу...
...Тогда, в поезде, я впервые за долгие дни почувствовал облегчение оттого, что больше не увижу опротивевшей мне родни, не увижу никого из старых знакомых. Поезд шел на запад, и у окна днем и ночью горел ночник - мне хотелось, чтобы он горел всегда, а за окном была мгла - бесконечная свинцовая мгла, и мне хотелось, чтобы поезд шел вечно сквозь эту мглу... За окном мелькали Польша, Пруссия, Австрия - все это я видел как будто сквозь сон. По мере того, как болезнь все больше завладевала мною, я все чаще путал сон и явь, но относился к этому спокойно: ведь если явь и сны имеют какое-то значение, то вовсе не то, которое мы им придаем.
Почти всю дорогу я провел, полулежа в купе, откинувшись на мягкую стенку дивана и не желая двигаться. Поезд мчался на юг, мягкий вагон плавно покачивался на рессорах, Италия была все ближе. Я был счастлив все время пребывать в безразличии и оцепенении, но все чаще мой покой нарушал мучительный кашель, разрывавший легкие, душивший меня, а на платках оставалось все больше крови. Иногда меня охватывала такая слабость, что встать с дивана я был способен только при помощи двух слуг, которых взял с собой. Они оба были у меня в услужении лет пять, и я ценил их за вышколенность и молчаливость. Правда, меня никогда не оставляло ощущение, что и тот, и другой меня ненавидят, но я привык к этому ощущению и давно уже не придавал ему значения. Соседей по вагону я не помню, потому что почти не выходил из купе. Кажется, в коридоре звучала немецкая речь... Впрочем, какое это имеет значение!
И когда я, наконец, оказался в Италии, с ее виноградниками, пиниями, изумрудными холмами, католическими соборами и спокойным морем, все это показалось мне то ли сном, то ли наваждением. Я пытался радоваться веселой жизни, которая ключом била вокруг меня, но ничего не получалось. Не было ни радости, ни печали, только спокойное холодное безразличие. Может быть, в этом были виноваты пилюли, которыми меня пичкал здешний профессор-немец, не знаю. Но я покорно принимал их, хотя сейчас мне было все равно - жить или умереть. Лишь когда догорал закат, сгущались лиловые сумерки и цикады заводили звонкую песню, я испытывал что-то, похожее на радость. Как будто верещание цикад говорило о том, что жизнь бесконечна, и что нет уже разницы, где будет она продолжаться - на земле или где-то еще... Странная мысль! Что может быть общего между верещанием цикад и вечностью? Наверное, подобная глупость была следствием действия проклятых пилюль на мой мозг, но, в конце концов, это меня ничуть не угнетало, скорее наоборот. Я вовсе не хотел расставаться с мыслью о том, что смерть на самом деле не имеет значения. Пусть изумрудные холмы и залитое солнцем пространство и не вызвали у меня чувства радости, мне все же хотелось, чтобы они оставались со мной всегда...
Но теперь, в этот вечер, все преобразилось. Улицы были молчаливы и пустынны, дома стали похожи на гробницы, а огоньки в них чем-то напоминали поминальные свечи. И я смотрел в свинцовую бездну, смотрел, как огромные черные валы яростно набрасываются на берег, словно пытаясь пожрать его, и прошлое, которое я отчаянно пытался похоронить, оживало и настигало меня: тоскливое холодное прошлое. Свинцовая бездна наваливалась тяжелым страхом, и я чувствовал, что еще немного - и она раздавит меня. Я стремительно отвернулся от моря, и это потребовало почти всех моих сил. Голова закружилась, и я облокотился о парапет, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Но этого не произошло. Слабость стремительно прошла.
И в этот момент мир преобразился. Тяжелые, слоистые с темными кровоподтеками облака озарились багровым сиянием заката и стремительно, и в то же время незаметно разошлись, ветер утих и над замершей землей открылась сиреневая бездна, дышавшая молчанием и покоем. Даже неумолчный шум волн отступил куда-то, стал почти незаметным, и тяжелый страх исчез вместе с лиловой бездной, его породившей. И в этом молчании я услышал песню. Ее задумчивая и полная надежды мелодия летела над крышами домов и изумрудными холмами, заставляла трепетать темные кроны одиноких пиний. Иногда она на мгновение утихала, а затем звучал мягкий аккорд, который осторожно и легко взмывал в открывшуюся над землей бездну, озаренную сиянием заката, и растворялся в ней. После этого голос певца начинал звучать с удвоенной силой, и тоска незаметно превращалась в надежду, переполнявшую бескрайнее пространство.
И я, еще минуту назад совершенно обессиленный, неспособный сделать хотя бы один шаг, вдруг почувствовал необычайную легкость во всем теле. Я, казалось, мог не только идти, но даже лететь, лететь вслед за этой странной песней сквозь легкую вечернюю, золотистую дымку, окутавшую городок. И я не оглянулся, не бросил последний взгляд назад: море, спокойное или яростное, светлое или темно-свинцовое - навсегда осталось в прошлом, и оно поглотило тоску прошлого, которая так долго не оставляла меня.
Конечно, легкость, которую я внезапно ощутил, была обманчивой. Подниматься вверх по улице было невыносимо тяжело. Кажется, я задыхался и чуть ли не через каждые два шага останавливался, чтобы перевести дух. Но смертельная усталость, немощность тела стали для меня вещами, почти не заслуживающими никакого внимания, неведомая сила влекла меня вверх, вверх, как будто впереди был взлет: счастливый взлет в сиреневую бездну.
Почему-то я свернул в узенький проулочек между двумя домами с палисадниками и окнами с закрытыми ставнями. До этого не меньше сотни раз я проходил мимо этого проулка, но никогда не обращал на него внимания. Что заставило меня в этот раз свернуть, я и сам не знал, но не задавался этим вопросом. Я вдруг понял, что вопросы уже не важны.
За домами был небольшой пруд почти правильной овальной формы, в котором плавали два белых лебедя. А на другом берегу пруда стоял двухэтажный дом из темно-серого камня, и вокруг него росла высокая густая трава, которую давно уже никто не косил и не подстригал. Дом казался одиноким и заброшенным.
А всего в нескольких шагах от меня была небольшая беседка, в которой на маленькой скамейке сидела девушка в длинном темно-коричневом, почти черном платье. Спокойно сложив руки на коленях, она с задумчивой улыбкой смотрела на белых лебедей, плававших в пруду. Черные блестящие волосы девушки были гладко уложены, покрыты тонкой сеточкой и собраны в пучок на затылке, лицо ее не блистало ослепительной красотой, но излучало безграничную задумчивую нежность, которая была лучше любой красоты, а глаза - черные глаза - были полны покоя. Это был покой надвигавшейся ночи. И мне почему-то подумалось: разве мог кто-нибудь еще, кроме этой странной незнакомки прийти вечером сюда, к этому уединенному пруду и смотреть на пару белых лебедей, скользивших по зеркальной глади. Здесь могла быть только она, она и никто больше.
Незнакомка не замечала моего присутствия, а у меня и мысли не возникло потревожить ее. Я стоял, затаив дыхание, и отчаянно боялся, что одно мое неосторожное движение разрушит этот прекрасный призрачный мир, неожиданно открывшийся мне.
Это был другой мир, в котором не было меня, и я чувствовал, что не должен пытаться проникнуть в него, что мне дозволено лишь любоваться хрупким и мимолетным видением, а если бы я все же попытался в этот мир войти, он тут же растаял бы, как тают самые прекрасные видения... Но я рад был тому, что могу быть рядом с этим миром, и хотел любоваться им всегда.
Пара лебедей то подплывала к берегу, то удалялась, оставляя на зеркальной глади пруда легкие расходящиеся волны. Девушка продолжала следить за ними из глубины беседки, в сгущавшихся сумерках ее почти невозможно было разглядеть, но я, несомненно, видел, как глаза ее лучатся покоем, а на губах играет мягкая задумчивая улыбка.
Легкий ветерок тревожил темные кроны пиний, чуть-чуть покачивал нежные головки роз, росших на берегу пруда. Иногда вдали раздавались чьи-то голоса: кажется, кто-то звал девушку. Но она не обращала на это никакого внимания, и продолжала спокойно смотреть на белоснежных лебедей. И лишь когда сумерки совсем сгустились, и налетел порыв свежего ночного ветра, девушка поднялась со скамейки и двинулась прочь. Она шла так легко и бесшумно, как будто была не человеком из плоти и крови, а просто тенью: бесплотной и невесомой, медленно парившей над погрузившейся во мрак землей. Я хотел было пойти за ней, но не смог сделать ни шага. Силы снова покинули меня, и я понимал, что если сделаю хоть шаг, то упаду замертво и никогда больше не встану. А мне хотелось, чтобы это странное, заворожившее меня видение продлилось хотя бы еще на пару мгновений. Я вдруг понял, что именно ради этих мгновений жил в далеком холодном городе, полном дождей и метелей, ради этих мгновений я мучился одиночеством и губы мои вечно ловили темную обжигающую пустоту, ради этих мгновений меня изнуряла проклятая чахотка... Как часто я задавал себе вопрос - в чем цель моей жизни? И не находил ответа, и в конце концов перестал его искать. Но теперь вдруг ответ возник - неожиданный, ясный и простой: я жил для того, чтобы увидеть то, что увидел этим вечером... Это было странно, непостижимо, и одновременно до предела ясно. Как будто в мире не осталось больше никаких тайн, вернее они остались, остались во всем своем величии, но мне больше не было до них никакого дела. Я видел девушку, сидевшую на скамейке и смотревшую со спокойной улыбкой на пару белых лебедей, плававших в пруду. Я должен был это увидеть, и я это увидел.
Девушка вошла в дом, казавшийся необитаемым, и больше я ее не видел. Белые лебеди тоже незаметно исчезли, словно растаяли во мраке. Но разве все это имело какое-то значение? Все свершилось. И теперь я оставался наедине с океаном сумерек, который постепенно превращался в океан ночи, обнимавший землю, и я растворялся в безграничном пространстве, и яркие звезды, загоравшиеся высоко в небесной бездне, кажется, радовались и приветствовали меня и звали меня к себе. Нет... это был не их зов... Зов долетал из погруженного во мрак одинокого, казавшегося необитаемым дома, в котором скрылась девушка. Я вдруг вспомнил, что дом этот пользовался дурной славой у местных жителей, но почему - не помнил. Или просто не знал. Но и это не имело для меня сейчас ни малейшего значения. И я направился к этому дому, и стал подниматься по высоким, поросшим мхом и травой ступеням, которые вели к двери, за которой скрылась девушка. Но когда я поднялся на первую ступеньку, сил у меня почти не осталось. С огромным трудом я поставил ногу на вторую ступеньку, и тут голова моя закружилась...
P.S. Наутро на ступеньках дома, в котором давно уже никто не жил, нашли окоченевший труп какого-то русского, который приехал в этот маленький городок лечиться от чахотки. Что заставило его прийти к дому, в котором, как говорят, обитали призраки, так и осталось загадкой.