Раздалось ещё несколько ружейных залпов. По комнате словно бы шершень пролетел - позже скажут, что в стену кабинета угодила винтовочная пуля. Столыпин с трудом боролся желанием быть везде и всюду, поспеть в каждый кабинет, чтобы подвигнуть поникших было людей на борьбу. Но - нельзя. Чтобы вестовые и адъютанты не тратили драгоценных минут на его поиски, приходилось сидеть в кабинете, поминутно хватаясь за дребезжащую трубку телефона. Несмотря на всего усилия, положение ухудшалось гораздо быстрее, чем ему о том успевали докладывать. С Выборгской стороны, судя по сведениям полиции, шёл всяческий сброд. Путиловский завод тоже поднялся. Люди, не желавшие терять работу и заводскую бронь (а это - практически верная смерть на фронте, и скорее от вшей, чем от германца), вышли на улицы.
Вот-вот должны были поступить сведения от генерала Кутепова, собравшего в кулак достаточно крупный кулак. В который раз Столыпин пожалел, что рядом нет Иванова и Дурново. Последний вряд ли вернётся с того света, а вот Иванов...
Где же его части?.. С фронта обещали отправить верные престолу части. Одной дивизии, одной дивизии даже состава мирного времени сейчас хватило бы!
Пётр Аркадьевич оглядел карту Петрограда. Он пометил наиболее важные точки для удержания контроля над городом. К сожалению, сил не хватало. Но что, если ... Что, если арестовать восставших членов Думы? Это указало бы бунтовщикам, что вождей у них больше нет, и тогда...
Пролетел ещё один шершень.
- Ваше высокопревосходительство! - раздался возглас за мгновение до стука в дверь.
- Сколько можно говорить! Без стука! Без стука входите! Влетайте! - Столыпин не оторвал даже взгляда от карты.
Он мучительно соображал, что делать, и как наступать...От Мариинского дворца к Смольному? Пойти по-над Невой, как сказали бы раньше? По набережной? Или пересечь Невский где-нибудь в закоулках? А может, лучше пойти по Сенатской, свернуть на Миллионную, и... А потом можно опереться на Петропавловскую крепость, и отбиваться до подхода верных частей. Но нужен Арсенал...
- Пётр Аркадьевич! Вы слышите? Арсенал разграбили! Арсенал потерян! - раздалось у самого уха.
Столыпин вышел из ступора. Сперва смысл слов терялся, уходил от бывшего премьера, внезапно ставшего диктатором. Арсенал? Что Арсенал? Ах да...
Он резко повернулся на каблуках, отчего вестовой поспешно отступил на шаг. В глазах его, вчерашнего выпускника Училища правоведения, титулярного советника, явственно читался страх. Чего он боится? Поздно бояться, надо...
- Так, значит, потерян... Огнеприпасы придётся собирать с миру по нитке. У врага обильный запас. Значит, будут палить в воздух. А небось ещё и половину в снег втоптали или вообще взорвали...Раскидали...
Столыпин выпрямился во весь рост. Он привык встречать неизбежное с гордо поднятой головой. Сейчас был тот самый момент, когда эта самая неизбежность в эту самую голову могла выпалить разрывной пулей.
- Сумели наладить связь с окрестными полицейскими участками и судами? - с надеждой спросил Столыпин.
В его сердце ещё теплилась надежда. Том сердце, которое было чудом спасено почти шесть лет назад.
- С двумя-тремя, Ваше высокопревосходительство. Они держат оборону. Говорят, загодя приказали пополнить запас огнеприпасов и провизии. Бог даст, несколько часов продержатся, - выдохнул сотрудник Министерства юстиции, неожиданно для себя назначенный связным между телефонной комнатой и премьером.
- Часов? Это сами чины полиции сообщили? Или Вы от себя? - пронзительно взглянул прямо в глаза вестовому Столыпин.
- Сами. Просят указать, что делать дальше. Архивы активно палят, чтобы не попали в чужие руки. Кто-то раздобыл цивильное. В случае чего будут прорываться. Вот, кажется, всё...
Титулярный советник заволновался, принявшись рукой теребить лоб. На нём уже явственно проступили настоящие раны - след сильнейшего треволнения. Нервы чиновника были на пределе, немного спасало только спокойствие - внешнее - начальства. Но пройдёт время, и это же спокойствие само начнёт пугать.
Столыпин кивнул, и на лицо его набежала тень. Из пяти отделений работали только два или три, значит, остальные покинуты или горят. Ни с одним из судов связаться не удалось. Значит, вокруг творится что-то невообразимое.
Пётр Аркадьевич на негнущихся ногах подошёл к телефонному аппарату. Набрал номер штаба Петроградского округа. Чем там вообще занимается Хабалов? Его промедление смерти подобно!
- Алло, барышня! Соедините с... - задумчиво (задумчивость та была напускной, - прикрыть волнение, охватившее Столыпина) произнёс в трубку Столыпин.
В ответ - гробовое молчание.
Столыпин покрутил ручку вызова.
Молчание.
Пётр Аркадьевич ещё энергичнее, едва не ломая, крутанул ручку.
Молчание.
Ставшая ненужной трубка легла на усики-держатели.
- Значит, Большая Морская в их руках, - протянул Столыпин.
На той улице располагалась городская телефонная станция. Молчание телефона могло означать или целенаправленное отключение, или обрыв линии. В тот момент премьер предположил самый худший вариант.
- Следуйте за мной, - уже на ходу бросил титулярному советнику Столыпин.
Молодой юрист-выпускник едва поспевал за ушедшим в собственные мысли Столыпиным. Внезапно он воскликнул:
- Я скоро, Ваше Высокопревосходительство!..
Премьер даже не остановился, не до того было. По голосу чувствовалось, что это не страх, но долг зовёт титулярного советника...
Всех встречавшихся на его пути премьер останавливал и указывал идти за ним либо собирать товарищей в зале Государственного совета. В скором времени за Петром Аркадьевичем протянулся длинный шлейф из цивильных и полицейских мундиров, аксельбантов, "Владимиров" и "Анн", отчего в глазах запестрило. Лишь одного недоставало - винтовок и пулемётов.
Едва Столыпин оказался у кресла председателя Совета - сейчас пустовавшего - замер и окинул взглядом собравшихся. Да, сейчас зал, вмещавший весь Государственный совет империи, казался полупустым. Чиновники по большей части разбежались, либо же просто не успели сюда придти. Кто-то, наверное, не захотел даже по указанию премьера покинуть свой пост, но это вряд ли!
- Мои господа!
Премьер вспомнил годы, когда он стоял за трибуной Государственной Думы. Сейчас от него требовалось то же самое: приободрить друзей и показать врагам, что голыми руками власть не взять. Ладно, даже с винтовкой и револьвером - и то не взять. И даже с пушкой.
- Телефонная связь потеряна. Полицейские участки в осаде. Суды не отвечают. Уличные заводилы с каждой секундой становятся наглее. Ходят слухи, что вот-вот сюда подъедут бронеавтомобили с восставшими солдатами.
По залу уже не шёпот гулял - настоящий гул. Господа служители империи, чья столица вот-вот заполыхает в пламени революции, ожидали предложения сдаться на милость Думе. Многие уже примеряли на себя мундиры в аппарате будущей власти. Но были и те, кто скорее пустил себе пулю в лоб, чем пошёл в слуги к Родзянке и компании. Получался каламбур: ум империи вот-вот мог потерять разум от страха.
Внезапно Столыпин встал под императорским портретом и весь словно подался вперёд.
- Но у нас есть долг перед Его Величеством и страной. Восстанию, ли, революции...
В отличие от выступлений в Думе, речь эта складывалась тут же, прямо на ходу. Со стороны казалось, что слова премьеру даются легко: никому не было заметно капель пота, стекавших по вискам.
- Мы должны противостоять так, как только можем. Здесь, во дворце, нам больше оставаться нельзя, он совершенно не приспособлен к бою. Значит, мы должны уходить...
На мгновение Столыпин запнулся. Тяжкий выбор лёг на его плечи: приказом решить всё или предоставить чиновникам свободу в решении своей судьбы. Приказу они подчинятся, с радостью, что не надо ничего решать, привычные к верности начальству. Но дай им право на сомнения...
Но она - судьба - сама решила за всех.
- Пётр Аркадьевич! Пётр Аркадьевич! - влетел тот самый вестовой. От волнения он совсем позабыл про "Ваше Высокопревосходительство", и Столыпину это понравилось. - Пётр Аркадьевич!
Лицо юриста сияло, возможно, впервые за много недель.
- Пётр Аркадьевич! Кутепов! Кутепов! Кутепов! - зал государственного совета наполнился звуками этой незнакомой, неизвестной фамилии.
Премьер кивнул, будто этого только и ждал. А ведь и вправду. Ждал. Бог указал Петру Столыпину на решение, и он покорно подчинился.
- Милостивые государи! Мы будем прорываться! - гул его голоса, казалось, разнёсся по всему Мариинскому дворцу.
А прорываться-то и не потребовалось. Первый - он же и последний - бастион восставших, захваченный "Остин", ретировался с адским гулом, стоило только первым рядам верных войск показаться на переулке. Что тут началось! С воплями "сочувствующая" публика, подмяв зевак, рванула во все стороны. На снегу остались чернеть шапки и перчатки, а кое-где - даже ботинки.
Раздались ружейные выстрелы. Кто-то из восставших решил отстреливаться, но желание это обернулось беспорядочной пальбой во все стороны. Пули забегали по стенам домов, и рикошетили в стрелявших.
- Пулеметы! - неслось из всех улиц, улочек и переулков.
Тут же раздался звон стекла: пуля влетела в окно квартиры надворного советника Бюргена, что ещё пуще напугало мятежников: им показалось, что это оттуда застрочили "протопоповские" пулеметы. Через пару дней Столыпин будет жалеть, что то были всего лишь страхи беснующейся улицы.
В считанные минуты пространство около дворцовых ворот расчистилось. Только черные пятна - шапки да ботинки - нарушали воцарившееся на единое мгновение снежное спокойствие. Казалось, надо и нужно здесь остаться, дать бой, ведь восставших так немного, а силы, верные престолу, столь велики...Но Столыпин знал: это пустые грёзы. Беглого взгляда на колонну Кутепова хватило, чтобы оценить число солдат: тысяча, может, чуть более. Только у одного восставшего запасного батальона сил больше, много больше. А тут ещё всякий сброд подтянется, как было в Московское восстание, и что тогда? Ни патронов, ни еды здесь нет.
Столыпин забарабанил пальцами по подоконнику. Электрическое освещение полыхнуло, вернувшись ненадолго, и погасло. Надо уходить туда, где есть и огнеприпасы, и надёжное укрытие - к Петропавловской. Одних её орудий хватит, чтобы отбиваться до подхода фронтовых частей. А что они подойдут, Петр Аркадьевич не сомневался ни секунды. Они должны подойти, не могут не подойти!
Столыпин развернулся на каблуках и зашагал к выходу. Десяток, много - два десятка шагов, и вот он уже в бывшем зимнем саду, зале Государственного Совета. Столыпин бросил взгляд, один-единственный взгляд длиною в вечность, на полотно, украшавшее стену. Кивнул. Продолжил свой путь. А тот человек, которому он кивнул, точнее, образ его, запечатленный художником, провожал премьера взглядом, полным надежды. Петр Аркадьевич не мог его подвести. Никак не мог. А потому нужно прорываться...Нужно!..
- Господин полковник!
С некоторым даже жаром затряс он руку этого улыбчивого, но вместе с тем задумчивого, офицера. Эспаньолка его, обычно черная как смоль, казалась ему совершенно белой: снег налипал на волосы, полковнику некогда было его отряхивать, а потому бородка покрылась снежно-ледянистой коркой.
Улыбчиво-задумчивый Кутепов ответил ещё более прочным рукопожатием. Одно это движение не говорило даже, - кричало о желании Александра Павловича навести твердый порядок во что бы то ни стало. Но глаза...Глаза его...Будто бы там было неверие в победу? Отчего? Почему? Ведь сил ещё много! Очень много! Их бы только собрать! Верить - надо! Они победят! Они остановят эту бурю!
- Петр Аркадьевич, - Кутепов ещё более жарко пожал руку премьеру. - Вы извините, что я так по-простому! Несказанно рад, что добрались до Вас! А всё это отребье - мы к порядку приведём! Что-нибудь из штаба округа сообщали? Связи никакой нормальной нет, даже походной кухни - и той нет. Все ждал, что...
Поймав раздосадованный взгляд Столыпина, полковник все понял.
- Так, значит, ничего не сообщали? - на миг он замолчал. - Что ж, будем действовать сами.
- Предлагаю отходить к Петропавловке, господин полковник, - твердо сказал Столыпин.
В его голосе чувствовались отзвуки той, стародавней, но не позабытой, речи. Когда на соседних улицах грабили магазины, палили в воздух, жгли суды и полицейские участки, - даже память об этом голосе вселяла хоть какую-то уверенность. На душе Кутепова полегчало, взгляд его очистился, и в глазах его сверкнула уверенность.
- К Петропавловке? Хм...
Кутепов, как это часто бывало перед принятием важного решения, сорвал фуражку и поскреб гладкую макушку. А после взмахнул фуражкой над головой:
- Стройся! Стройся! Идем на Петропавловскую крепость! Нестроевых - в центр! Марш! Марш! - коротко и громогласно командовал Кутепов.
Премьер не сразу понял, что нестроевые - это, собственно, они, служащие, министры и все присоединившиеся.
- Петр Аркадьевич, Вам бы тоже в центр, а то пуля...- полковник ожидающе глянул на Столыпина.
Приказывать Кутепов ему не мог, но никто ведь не смел бы мешать воззвать к разуму премьера?
- Я останусь. Пулям не кланялся и не собираюсь, - отрезал Столыпин.
- Шальная пуля... - продолжило было Кутепов, но Петр Аркадьевич оставался непреклонным.
- Не в первый раз, господин полковник, - отмахнулся Столыпин.
В свое время даже сам император не сумел убедить Столыпина "поберечься", куда уж там полковнику Кутепову!
Колонна их представляла собой то еще зрелище: у любителей старины обязательно должны были всплыть ассоциации с тевтонской "свиньёй". И точно: несколько рядов солдат, шедших впереди, прикрывали толпившихся, сгрудившихся вокруг начальства служащих.
В первых рядах, едва ли не плечом к плечу, шагали Кутепов и Столыпин. Премьер, бывший хоть и на двадцать лет старше полковника, шел так же бодро, весело и уверенно. И даже многие солдаты диву давались при виде такого человека: им в спину несся свист уставших от ходьбы служащих. Министр Барк то и дело останавливался, переводя дух, и тогда его подхватывали титулярные советники "по юстиции министерству". Сами они, молодые, но всегда задавленные кипами бумаг, едва поспевали за солдатами. Задние ряды наседали, советники ускорялись, но через несколько минут все повторялось.
Внезапно Барк уткнулся в спину шедшему впереди подпоручику: тот застыл, как вкопанный. Там, на Синем мосту, развернулось несколько шеренг солдат. И это явно было не подкрепление от Хабалова: красные ленточки пестрели на их шинелях и шапках.
Замерли, и те, что по ту сторону, и те, что по эту. Не было ни Красной, ни Белой гвардии. Никто еще не знал, что будет впереди. Но отчего ефрейтор Белинов, тот, который считанные недели назад сменил студенческую фуражку на солдатскую, чувствовал это различие? Так, будто бы Синий мост разделил весь русский народ на "тех" и "этих"?..
Поднявший снежную порошу ветер выгнал прочь это наваждение, и на Синем мосту вновь оказались просто мятежники.
- Сдать оружие! Вас не тронем, только зачинщиков, - поднял кверху правую руку Кутепов.
Он вышел вперёд, в первую линию. Один-единственный выстрел, шальная пуля, и его бы...Но полковник был спокоен, как никогда. Сейчас он был в бою, а значит - в своей родной стихии. В бою - против своих...
- Знаем мы охвицерское "не тронем"! - буркнул какой-то нижний чин, судя по форме, выправке и манере держаться, фельдфебель. - Всех перевешают! Ха! Ребятки, что мы на то господам охвицерам ответим, а?!
И толпа на Синем мосту ответила гоготом.
Кутепов пожал плечами.
- Товсь! - его ответ был коротким донельзя.
Не успел тот задорный фельдфебель повернуть лицо свое в сторону Кутепова, как раздался винтовочный залп. Стреляли не в воздух, как то было еще прошлым вечером, - а прямо в людей. И этот огненный дождь остудил "храбрецов".
Кто-то из "тех" упал на заснеженный мост, иные - обхватили руками перила, а многие и вовсе перевеселись за них и попадали на невский лед. Но что же произошло с живыми!
Они не стали отстреливаться: в смятении, страхе, повергнутые в шок неожиданной смелостью правительственных войск, они бросились кто куда. И попали в толпы зевак.
Да-да, зевак: огромное число петербуржцев высыпали на мостовые, чтобы вживую, вблизи наблюдать за разворачивающимися событиями. То тут, то там мелькали фуражки гимназистов и студентов: эти в любую секунду готовились присоединиться к восставшим в борьбе с "ненавистным режимом", который заставляли их учиться. Позади этих "фуражек", вдохновенно вглядываясь в небеса, высились преподаватели, ординарные профессора и приват-доценты. Они выводили свои аудитории на улицу с криками: "Революция началась!" - тем самым подставляя их под шальные пули. Приват-доцентов и профессоров как раз и можно было определить по этим мечтательным взглядам. Когда студенты просто буйствовали, распевая "рабочую марсельезу" или декламировали "левые" стихи, эти смотрели с этаким бесноватым огоньком. Годами они штудировали, вгрызались в нудных социалистов-материалистов, спорили друг с другом о превосходстве Фурье над Оуэном, а Маркса - над всеми остальными, с жаждой ловили каждое новое веяние, чтобы через год, а то и меньше, навсегда от него отказаться. И вот с каждым этим годом в их сердцах, в их душах все жарче горело желание наконец-то воплотить последнее слово истины - последнее западное учение. Для них то было настоящим Делом, не тем дельцем вроде обучения грамоте хотя бы одного русского мужика, но способ их всех облагодетельствовать. Только на такое Дело и стоило разменивать свои великие способности. И вот костер этой страсти разгорался, едва появлялся шанс совершить Дело. Вот по ним, этим кострам, и можно было разглядеть настоящих делателей этой революции. Кострам, которые горят только Там...
Публика всколыхнулась и прянула в разные стороны. К криками и возгласами, она потянулась в разные стороны, подальше от выстрелов. Кто-то закричал "Пулеметы!", и крик этот, казалось, подхватили даже кутеповцы. А пулеметов-то и не было...
Полковник кивнул. Выполненный приказ не отозвался в нем радостью, только болью. Сердце обливалось кровью от осознания, что там, на фронтах, армия сражается с внешним врагом, а им здесь...Здесь...Он махнул рукой,тем самым давая приказ двигаться дальше.
- Поднимайте раненных! - скомандовал Кутепов. - Помогите им. А кому поздно...
Он не продолжил. Все и так было понятно.
Столыпин обернулся: позади будто бы...Точно! Служащие понемногу разбежались. Верно, когда дали первый залп, или когда натолкнулись на "заставу" у Синего моста...Мда...Может быть, кто-то поспешил домой, спасать семью, или посчитал, что в одиночку добраться до Петропавловки проще? А иные, быть может, уже перебегали в другой лагерь. Кто их знает? Но, как ни странно, Барк остался. И пусть он дышал еще тяжелее, поминутно обмахивая шапкой алые до синевы щеки, в глазах его нет-нет, да мелькала решимость. Ну в самом деле, что такое какая-то там пальба для человека, добывавшего кредиты Российской империи?..
Барк поднял руку с зажатой шапкой кверху, помахав Столыпину: все хорошо, Петр Аркадьевич, все живы...
Снова звон разбитого стекла. И...
Петр Людвигович смешно насупил брови и тряхнул знаменитыми, "барковскими", усиками. Он, кажется, сам улыбнулся этому движению и виновато развел руками.
"Непотопляемый Барк" выбросился на мель: он падал, а на правом его боку - шуба распахнулась - расплывалось алое пятно. Он падал. Падал. Премьер рванулся было. Рванулся...Но он не успевал, он просто не успевал: ведь не повернёшь же время вспять?..
Солдаты подхватили падавшего Барка. Он все еще виновато улыбался, уставившись куда-то вдаль. Виновато. Он, министр финансов, переживший всех и вся на своем посту, он - виновато?
Столыпин растолкал солдат и служащих, обступивших Барка плотным кольцом. Министр финансов лежал на кем-то наспех сложенном полушубке. Слова давались ему трудно, судя по лицевым судорогам, но голос звучал донельзя ясно и чисто:
- Ну, что, я повоевал? - непотопляемый Барк сохранял чувство юмора даже в такой ситуации. - И, доложу вам, неплохо.
Даже в этой фразе звучала его извечная заносчивость и самоуверенность. Но вот следующие его слова полнились уже совершенно другими звуками.
- Ты мне обещай, - Барк, кажется, никогда не называл до того премьера на "ты". Но сейчас-то можно, все ему было можно, этому севшему на мель непотопляемому Барку. - Обещай. Вот перед ним. Что...Охранишь...Охранишь...
Глаза его, все еще устремленные куда-то вдаль, поверх головы Столыпина, остекленели. Тело его сразу как будто бы расслабилось, точно наконец обрело долгожданный поход, точь-в-точь как тетива лука.
Столыпин оглянулся, стараясь отыскать точку, в которую смотрел Барк. То был купол Исаакия. Значит, не к премьеру Барк обращался на "ты", а к кому на "Вы" обращаться не принято...
Премьер повернулся к Барку, опустился на колени и смежил ему веки. Большего он сделать не мог. Но что делать с ним? Что делать с телом несчастного? Будь сейчас иное время...
Тут, на счастье, раздался грохот мотора: грузовой автомобиль спешил со стороны Адмиралтейской набережной. Кутепов быстро нашелся.
- Быстро! Собрать погибших! - он едва не выпалили "и тех, и этих", но вовремя сдержался. Свои же, все-таки, русские, хоть и бунтовщики. - Остановить мотор! Погрузить на него! Выполнять!
Полковник, кажется, всегда находил выход из сложной ситуации. Столыпин уже подумывал, что надо порекомендовать Государю дельного офицера. Такие на фронте будут нужны, ой как нужны! А может, он фронтовик и есть...Черт его знает! О Кутепове, кажется, все узнали словно бы из воздуха: знание, что этот полковник - Кутепов, и ведет подмогу, пришло само собой. Восстанавливать же ход дня премьеру было некогда, подумать бы о предстоящей минуте.
Мотор, оказывается, был послан Хабаловым: сюда загрузили несколько ящиков патронов и сумки с сухарями. По словам сопровождавшего груз прапорщика, большего Хабалов выделить не смог: за Арсенал шел ожесточенный, нервный бой.
Впервые за тот день Столыпин увидел в глазах Кутепова нерешительность и сомнение. Но, к счастью, выражение \то сразу сменилось на былую уверенность. Внимательно дослушав доклад прапорщика, Кутепов отдал приказ двигаться с удвоенной скоростью к Зимнему. Да только вот...
У Исаакия их ждала огромная толпа, в две, а может, три тысячи человек. Солдатские шинели перемежались здесь со студенческой формой и дамскими шубами. Вот последние Столыпин помнил особенно отчетливо. То тут, то там, у ступеней Исаакия, мелькали женщины, весело распевавшие революционные песни и упивавшиеся ощущением скорой свободы. В этом они едва ли не обходили на все два корпуса студентов и приват-доцентов. Со стороны набережной сюда стекались люди. Даже с Синего моста можно было разглядеть красные ленточки или красные "морды": так, во всяком случае, выразился шедший по левую руку от Столыпина ефрейтор. Премьеру надолго запало в душу это выражение. От него веяло...Вечностью момента, что ли?..
А прямо на эти красные "морды" взирал с неприкрытым презрением Николай, восседавший на чугунном коне. Под сень императора, когда-то жесткой рукой подавившего мятеж предков тех, кто поднял это восстание, поспешил Кутепов. Он надеялся найти в мощи этого образа силу, достаточную для разгона толпы. Иначе - придется стрелять. А у них мало патронов. Мало. Нет, всегда есть полтора десятка, из неприкосновенного запаса, но...Кто знает, сколько раз им понадобится неприкосновенный запас? И где они еще раздобудут огнеприпасы, если Арсенал в осаде, а может, уже...
Толпа зашумела еще больше, едва завидев солдат. В нее, в эту толпу, уже влились бежавшие от Синего моста люди. И сама она, эта тысяченожка, едва не разбежалась, когда за десять минут до того началась перестрелка. Но все же тысяченожка не расходилась, а расползалась у ступеней Исаакия. Она еще надеялась проглотить с потрохами и Кутепова, и всех его людей.
Он встал прямо под бившими воздух копытами коня. Там, над ним, была опора. Кутепов верил в этом. Может, хоть потаенный, сокровенный страх всех заговорщиков и мятежников, прозвавших Николай Павловича Палкиным, разгонит эту толпу? А что?
- Приказываю всем разойтись. Дважды повторять не буду.
Кутепов выпрямился во весь рост. Силы словам его добавили цепи стрелков, выстроившиеся по обе стороны от чугунного Николая. Одна протянулась от барельефа с Хлерным бунтом, другая - от Сенатской площади. С десяток человек засел у ограды.
Тысяченожка всколыхнулась. Передние ее ноги-жвала, в шинелях, полушубках, а кто и в мерзлых виц-мундирах, подались назад, напряглись, встрепенулись. Тысяченожка готовилась к броску.
- С Вами говорит Столыпин. Тот самый, у которого есть галстук, - усмехнулся премьер, шагнув на припорошенные снегом гранитные ступени. - Разойдитесь и больше не выходите на улицы. В ином случае - галстуков хватит на всех.
Голос Столыпина отлетел от купола и разлетелся по всей площади. Ветер, было подымавшийся, стих. С неба полетели крохотные снежинки. Они падали на лежащие на курках пальцы солдат. Один из них на секунду отнял руку и прижал ее к губам, пытаясь дыханием отогреть закоченевшие пальцы. Взгляда своего он не отнимал от вспухшей на ступенях Исаакия тысяченожки. Солдат подумал о маме, о сестре Манечке, которой жениха подыскали. Свадьбу должны сыграть...А вдруг - сегодня? Он подумал, что там тепло, очень тепло, спокойно. А здесь...здесь люди...Бунт...Свои на своих... Из-за серых, таких же серых, как патроны и солдатские шинели, как окопы и трупы, туч, нет-нет, да пробивались лучики. И ему привиделось - может быть, из-за отклоненного куполом Исаакия солнечного света - что снежинки-то багрового цвета... Кровавое это марево существовало много меньше единого мига, и тут же исчезло. Но теперь этот небесный пух приобрел противный, едва ли не трупный, серый цвет. И стало солдату противно как никогда.
Молчание затянулось. По воздуху протянули невидимый канат, стальной и бесконечный, столь тяжко натянутый, что он звенел. Кутепов поднял вверх правую руку, весь напрягшись. Тут же сотни рук легли на курки. Молчание разлилось по площади. Казалось, что это на кончик полковничьего указательного пальца был намотан конец стального каната, и стоило только ему опустить руку, как...
Как со стороны набережной раздался не крик даже - вой. Тысяченожка тут же, сжавшись, распалась на бесчисленное множество черных пятен, - обезумевших от страха людей. Никто из них не пытался стрелять или бросаться в цепи камнями: все думали только о том, как бы выжить.
Столыпин услышал, как позади Кутепов выдохнул. Воздух выбивался из груди тяжело: с норовом был воздух, с тем еще норовом.