Сбившись в кучу, спицехвосты верещали, не могли что-то поделить. Пока не попала на очистной комплекс (или чистилку, как называли это место запросто), Рута и представить не могла, что могут быть настолько отвратительные птицы. А отвратительно в спицехвостах было всё: и бусины горящих злобой глазок, и грязно-серое оперение, и невероятно прочные хвостовые перья, которые эти твари могли метать, как дротики, и голос, похожий на скрежет металла о металл. Уж на что гарпии - мерзость, да только и они приятней будут!
- Нарыли что-то птички, - Рюк осторожно тронул свежую язву на щеке, - надо бы проверить...
Вид он имел отвратный, на лицо лучше не смотреть. Впрочем, Рута и сама немногим лучше выглядела - ну, роба чуточку почище, ну, красота ещё не вся осыпалась-отшелушилась, а в остальном всё то же, вонь и грязь.
- Если надо, давай проверим, - пожала плечами. - Хотя много их, конечно.
- Чем больше птиц, тем ценнее должен быть самозародок, - Рюк ковырнул другую язвочку, по щеке побежала струйка гноя. - Ты, главное, их со своими мохнатыми отвлеки, а об остальном я позабочусь.
Пушистики тут же подкатились, словно поняли, о чём речь, и звать не пришлось. Тела у них округлые, лапки - крохотные, и шерсть, шерсть, шерсть. С какой стороны голова и не понять бы, если бы не большие фасетчатые глаза да широкие, с игольчатыми зубками, пасти. У Волчка единственного шёрстка серая, Грязнуля с Чистюлей - беленькие, хотя белым Грязнулю назвать сложно, скорее уж грязно-белый, а порой и грязно-грязный.
- Пойдём, ребята, - Рута порылась в ближайшей куче, ухватила прямоугольную металлическую панель, - покажем этой плесени пернатой, кто здесь хозяин!
Волчок ворвался в птичий балаган первым, волчком и завертелся, разбрасывая во все стороны грязно-серые тельца. Чистюля с Грязнулей подхватили, стая поднялась, закружилась серым смерчем, со свистом полетели спицы. Гвалт стоял неимоверный, но Рута смогла перекричать:
- Отходим! Прячьтесь за меня!
Спицы-перья так и сыпали, Рута, прикрываясь панелью, как щитом, пятилась к искорёженной големодробилке, одна из платформ которой нависала козырьком. Если б не густая шерсть, пушистики давно обратились бы ежами, а так успели до хозяйки докатиться, юркнули за спину.
- Ещё чуточку, ребята, - сплюнула попавшую в рот чешуйку кожи, - и в безопасности.
Забились под навес, как жуки под камень, Рута и панель приладила, чтоб уж наверняка ничего не залетело. Спицехвосты орали ором, бесновались, облепили големодробилку, как пчёлы - улей. Самые настырные протискивались в укрытие, да тут и оставались, разорванные пушистиками на части. Уж на что ржавокрысы - мерзость, да только и они приятней спицехвостов будут!
- Вылезай, сладенькая, - времени прошло изрядно, прежде чем Рюк постучал по панели, - улетела стая.
По довольному голосу Рута поняла: самозародок взял.
- Так что там было? - спросила, выбравшись из-под навеса, - какой цвет?
На мелочи цверги не разменивались: чуть какая волшебная вещь начинала чудить - сразу её в мусор, потому на чистилку попадало много интересного. Ещё интереснее было, когда порченые артефакты друг с другом взаимодействовали - так и получались самозародки, или самозародившиеся артефакты, ценившиеся особенно высоко.
- Не поверишь, - Рюк ощерил в улыбке пеньки зубов, - синий!
Пододвинув ногой утыканную спицами панель, поставил на неё переносной ящичек, поводил меткой. Представляла та собой прозрачный кристаллический диск - небольшой, размером с блюдце, с прорезями для пальцев. Так просто метка, понятное дело, не давалась, нужно было заслужить. Тех, у кого метка имелась, называли искателями, стояли они на ступеньку выше простых жителей чистилки. Ещё ступенькой выше - сборщики, ну, а на самом верху человек от Теневой Плеяды - бугор. Всего их, бугров, четыре, по числу квадратов, на которые чистилка разделена.
- И правда, слушай... - Рута завороженно смотрела на метку, обретшую тёмно-синий цвет, - это же сколько можно выручить, а?
- Много, сладенькая, много!
- А взглянуть можно? - в тусклых глазах Руты блеснули искорки интереса, - никогда ещё такого не видела...
- Да там обычная каша, - заупрямился Рюк, - к тому же вонища - жуть!
Щёлкнул замками, откинул крышку, из ящичка ударила вонь, да такая сильная, как если бы кулаком в нос! Пушистики дружно принялись чихать, откатились, затявкали. Рута, наоборот, придвинулась, заглянула внутрь: действительно, комок слизи, как обычно и бывало с самозародками, с одной стороны торчит костяная рукоятка, с другой - часть ободка, возможно и длинноговорителя. Стоило придвинуться ещё ближе, как в голове зашелестели голоса, даже начала что-то разбирать, но Рюк отпихнул в сторону, поспешно захлопнул крышку.
- Надышалась, сладенькая? - участливо спросил.
- Вроде того...
- Я и сам как пьяный, - искатель прицепил к ящичку ремень, перекинул через плечо, - в голове шумит, ноги еле держат.
- Не лучше ли тогда отправиться к сборщику вместе? - озабоченно спросила Рута. - А то мало ли, где завалишься...
- Какая заботливая, - Рюк усмехнулся, - не бойся, не завалюсь. Хотя нет, вру, у нас же сегодня красная 'радуга'! Придется кое на кого и завалиться, и помять, и покусать...
- Да ну тебя!
Рута отмахнулась, а Рюк залился сиплым смехом.
[2]
'Левиафаны' на их квадрат приходят каждый второй месяц, в один из дней первой декады. И сейчас тот самый день. 'Левиафаны' - это огромные мусоровозы, плавными очертаниями и правда похожие на морских исполинов. Редко появляются раньше полудня, но люди начинают стягиваться ещё с утра, пока не собираются все жители квадрата, вплоть до новичков из карантина. Атмосфера царит праздничная, какой бы скверной ни была погода, все в предвкушении, все ждут, и вот раздаётся возглас, катится штормовым валом по толпе:
- Едут!..
Твердь содрогается от движения тяжелых машин, 'левиафаны' будто бы плывут по мусорному морю. Вот первый навис над краем площадки, распахнул широкую пасть, натужился, изрыгнул отходы. За ним второй, третий - горы хлама всё выше. Руте вспоминается Горячая, вспоминаются баржи, вспоминается их 'кулак'. Память вернулась к ней полностью, и грызёт теперь не хуже ледяного покрова, который здесь, в Играгуде, называют ледяным саваном. Средств от этой болезни, как выяснилось, нет и у цвергов, а если и есть, то не для простых смертных. С Урсулой та же история, только хворь другая - металлик, или млик. Кожу её покрывает похожая на ртуть плёнка, волосы жёсткие, словно проволока, движения резкие, рваные, как у голема. Рута к Урсуле прибилась с месяц назад, аккурат после того, как Рюк пропал. То ли погубил его синий самозародок, то ли наоборот, помог с чистилки выбраться. И скорее последнее, ведь ничего смертельного у Рюка не было - подумаешь, горгон обжег своим ядовитым дыханием.
- Я из бестиария 'Когти и зубы', - похвалился однажды, после любви, похожей на тот же бестиарий, - слыхала о таком?
Память у Руты не только восстановилась, ещё и улучшилась - без труда могла теперь вспомнить любую мелочь, и, как бы это сказать, рассмотреть с разных сторон.
- Что-то такое припоминаю... - прижала палец к губам. - Тот, где охота на живца, так?
- Я же говорю, - Рюк кивнул с довольным видом, - известное место! Кто-нибудь что-нибудь, да слышал.
- То есть ты этим самым, живцом? И как только не страшно! В бестиариях же, как слышала, чудовища исключительно лютые, из самой Дыры...
- Страшно, сладенькая, а как же, да только оплата до того страшно высокая, что на всё остальное закрываешь глаза. Безобразие у меня на лице от кого, думаешь? Горгон, стервец, дыхнул, прежде чем укокошили. Да только не в нём дело, а в том засранце-охотнике, который, чтобы неустойку не выплачивать, обставил всё так, будто я подох. Золтаном его звать-величать, Золтаном... Сучий магнат! Но ничего, я ещё вернусь, я им всем покажу...
'Левиафаны' медленно разворачиваются, уходят, за дело принимаются щелкуны, катятся со всех сторон к нагромождениям мусора. Тел, как таковых, у них нет, только одна огромная пасть с кольями зубов-кристаллов. Люди сторонятся, отходят от огороженной невысоким барьером площадки подальше, а то недолго и быть проглоченным. Кожа у щелкунов в пупырышках, как у жаб, и раздуваются так же. Наполняют себя, наполняют, а затем следуют вереницей в виде жирной такой гусеницы на отстойник. Там со временем один за другим лопнут, а инферны сожгут то, что останется. Считается, что поглощают щелкуны только опасные амулеты и артефакты, но никто не знает, сколько в том правды. Больше похоже на то, что им всё равно, что поглощать...
- Теперь наша очередь, - говорит бугор, благодаря голосовому артефакту слышат его все прекрасно. - Но не ссорьтесь, братья и сёстры, не ссорьтесь! Ибо ссоры ваши делают меня печальным...
- Пошли, - скрипит Урсула, поправляя балахон из мешковины, - полакомимся объедками. Голос у неё грубый, как и черты лица, легче принять за мужчину, чем за женщину.
- Мне, если выгрузка на четвёртый день, везёт редко, - вздохнув, Рута достаёт метку, - но пойдём, конечно, посмотрим.
Млик - вещь страшная, зато благодаря ему Урсула чувствует артефакты всем телом, никакая метка ей не нужна. Находит и отличную ловушку для ржавокрыс, и обогреватель, исполненный в виде шкатулки, и артефакт-кухню, из которой, правда, постоянно лезет каша... Руту же предчувствие не обмануло - только пару пищалок и нашла, для отпугивания спицехвостов и прочей подобной нечисти. Чтобы совсем уж не позориться, добавляет к ним цветных трубок - для украшения жилища самое оно.
- Возвращаемся, ладно, - кряхтит Урсула, - а то не дотащим...
- Ага, - кивает Рута, прикидывая, как бы так перехватить артефакт-кухню, чтобы не перемазаться в каше с ног до головы.
Со стороны соседнего квадрата уже слышится вой гноллов, пушистики рычат в ответ, тявкают. Гноллы - последнее звено в цикле переработки, подчищают за людьми. Стая займёт новые кучи, как только потемнеет, будет пировать всю ночь...
[3]
Край неба горит белым - выброс. Застал Руту с Урсулой недалеко от дома - двухъярусного строения, которые на чистилке принято называть 'коробками'. Сама Рута, понятное дело, называет иначе - Гнездом.
- Какой большой... - шепчет она в испуге, - почему же не было предупреждения?
Руту будто бы завернули в наждачную бумагу, от малейшего движения тело горит огнём. С Урсулой ещё хуже: упала, и хрипит, и трясётся, по коже с треском бегают искорки.
Смахнув со лба слипшиеся волосы, она хватается за мешковину балахона, тащит.
- Оставь меня, - хрипит Урсула, - уходи...
- Ещё чего, - с гневом отвечает Рута, - и не подумаю!..
Пушистики пищат, жмутся к ногам, Рута спотыкается о Волчка, едва не падает.
- Пошли вон, плесень лохматая! Смерти моей, что ли, хотите?
Гнездо видно издалека - тоже светится. Цветные трубки по краю плоской крыши вспыхивают то красным, то синим, то зелёным, стены увиты живой проволокой, цветочки на ней, как россыпь звезд.
- Уже рядом, - голос срывается от натуги, - осталось самую чуточку...
Света на западном краю неба всё больше, такой приятный, красивый, и кажется, будто нашёптывает: 'Брось, перестань, успокойся, ляг и усни'. Рута думает о матери, думает о Примуле - сейчас обе они соединились в Урсуле, потому, наверное, и так тяжело. Мир сломал их, ибо твёрдые, но с ней не пройдёт, не такая - текучая, юркая, как вода.
Кругом всё плывёт, всё качается, 'коробка' приближается рывками. Тяжёлая дверь с заклёпками по кромке то ближе, то дальше, то ближе, то дальше, наконец останавливается. У Руты вырывается ликующий возглас - она это сделала! Так, теперь открыть, втащить Урсулу, спуститься на нижний ярус. Руки трясутся, дыхание перехватывает, и первое получается далеко не с первого раза, второе - не со второго, третье - не с третьего. Наконец внизу, закрывает люк плотно, пушистики так и вьются, заливаются радостным тявканьем.
Сил дотащить Урсулу до лежанки уже никаких, падает на ложе сама, проваливается в забытьё.
- Воды... - по руке будто бы проходятся крючья, - воды...
Просыпаться не хочется - вот совершенно! - но надо. Урсула пришла в себя, доползла до лежанки, тянет руку.
- Вот же нас угораздило, да? - горько вздыхает Рута. - Но ничего, здесь защита хорошая - у меня вот зуд сразу прошел, да и ты не искришь больше!
Подхватив Урсулу под руки, поднимает на ложе, та всё тянет своё:
- Воды...
Чистая вода на чистилке ценится высоко, дороже неё только самозародки, потому Рута раздумывает, давать или нет. Волшебной воды здесь хоть отбавляй, отовсюду льётся, но гадости в ней до того много, что не справляются никакие очистители. Артефакты и самозародки на воду в основном и обмениваются, иначе никак. А сидит на запасах с водой, понятное дело, бугор.
- Воды, - стонет Урсула, - дай хоть глоточек...
Внутри неё что-то бренчит, как в сломанном механическом големе, Руте не по себе.
- Ладно-ладно, сейчас. Только знаешь же, как у нас мало осталось...
Бочка из камнестали выкрашена в яркий голубой цвет; откидывает крышку, зачёрпывает половину кружки, даёт Урсуле:
- Вот, держи.
Та жадно пьёт, захлёбывается, но вдруг отбрасывает кружку, вопит:
- Что ты мне налила, курва? Опять это дерьмо оранжевое!..
- Что ты несёшь, плесень? - удивление сменяется яростью, Рута до боли стискивает кулаки.
- Прости, - по лицу Урсулы проходят волны, будто стекает ртуть, - я... я не хотела...
- Ах, не хотела!..
Рута подхватывает кружку, бьёт, куда придётся, звук такой, как если бы стучала по бочке.
- Получай, карга, получай!..
Потом они плачут, обнявшись, Урсула рассказывает:
- Используют нас, пока ресурс свой не выработаем, а потом сюда вот, на свалку, мусор к мусору... Гордилась, что порна, а не простуха какая-нибудь, не ходила - носила себя. И заведение, знаешь, не какое-нибудь, а закрытого типа, для избранных. Хозяина раз только и видела, но запомнила хорошо: толстый, что твой 'левиафан', глаза разные, а улыбка широкая такая, до самых ушей. Эх, сюда бы мне его, в эти руки... - сжала пальцы-крючья, со скрежетом.
- Кажется, и я его видела... - тихо говорит Рута. - А как заведение называлось?
- Хо-хо, название с умыслом, 'Апельсиновый сад'. На оранжевой 'радуге' всё было замешано, в три круга, с размахом. На первой ступени иголочки, на второй пьёшь особым образом приготовленный раствор, на третьей в ванне с этим самым раствором принимаешь. Третья ступень - самое страшное, потому что пик наслаждения длится не миг, не минуту, а словно бы останавливается, пойманный в сети 'радуги'. Сначала поднимаешься в небо, сияешь как Игнифер, только оранжевым светом, затем взрываешься, разлетаешься на осколки, и падаешь, падаешь, падаешь прямо в Дыру...
Урсула умолкает, Рута тоже молчит, обдумывает, слышно, как работают артефакты Ветра, забирая воздух плохой, рождая воздух хороший.
- Металлик у тебя после тех ванн, так? - спрашивает наконец Рута.
- Нет, от ванн голос, и вот, борода. Женщин тот раствор в конце концов делает мужеподобными, мужчинам придаёт черты женщин, такой вот эффект.
Снова молчание, только урчат пушистики, свернувшиеся клубками подле Руты.
- Мне тоже есть, что рассказать, - говорит она, - выслушаешь?
- Конечно, - голос Урсулы со щелчками и скрипами, - почему нет?
И Рута говорит, изливает, потеряв ощущение времени. Угасают всполохи на западном краю неба, вместе с ними угасают и искорки жизни в Урсуле. Та больше не бренчит, не щёлкает, будто окончился завод в механизме. Волчок начинает тихонько поскуливать, Чистюля с Грязнулей подхватывают - лишь это вынуждает Руту остановиться, опомниться.
- Нет, - трясёт головой, взглянув на Урсулу, - не уходи...
Душит сухой плач, но Рута быстро берёт себя в руки, преображается.
- Хватит, - слова падают ледяными глыбами, - не могу больше здесь!
Утром она сооружает волокуши, отвозит тело Урсулы к отстойнику, предаёт огню. С виду инферны похожи на пушистиков, но тела у них из лавы, вместо шерсти - шлейф пламени. Плоть Урсулы вмиг обращается пеплом, пепел возносится к небу...
- Прощай, - тихо говорит Рута, - и спасибо... Спасибо за всё. Особенно за последний наш разговор.
Собирается не торопясь, но и не медля, к полудню на квадрате её уже нет, а к вечеру выбирается и с чистилки. Пушистики, понятное дело, катятся впереди.