Сегодня, девятнадцатого апреля две тысячи пятого года в девять часов утра, помолившись Богу, я сажусь писать этот роман в надежде на то, что он у меня получится лучше тех, что были прежде.
...
- Горит то как красиво, - шофер КАМАЗа мотнул головой в сторону оранжево-пурпурного зарева, разлившегося над дальним берегом реки Тёмы.
- Хорошо горит, - как то не очень радостно согласился молодой млиционер-гаишник.
Милиционеру хотелось бы поехать на пожар так же как сделали это все его старшие товарищи сослуживцы, но оставить контрольный пропускной пункт совсем без присмотра - этого начальство допустить не могло. Приходилось вот теперь ему - самому младшему по званию - за тех ребят-ментов, что поехали глядеть на пожар - план по штрафам выполнять.
- А чё горит то? - поинтересовался шофер КАМАЗа. Ему и весело было от того, что в небе над городком такая вечерняя красотища разлилась-разгорелась, да и милиционеру понравиться хотелось - зубы гаишнику надо было заговорить, чтоб тот не шибко придирался.
- Да дом олигарха одного нашего горит, - пожевывая спичку и как бы нехотя, отвечал милиционер. Он не торопясь, по кругу обходил остановленную им фуру, думая про себя, - сколько можно содрать с этого дальнобоя.
- Откуда у вас в ваших краях, да олигархи? - с сомнением усмехнулся шофер КАМАЗа, - олигархи то все чай в Москве!
- Да он у нас московский и есть, олигарх этот Веня, из Москвы из самой то и приехал к нам, - отвечал милиционер, - здесь то раньше до него санаторий детский был, ну он его купил, да дворец, понимаешь, отстроил, вот теперь видишь? - и гаишник не без злорадства махнул полосатым жезлом в сторону зарева, - горит...
- Гори-гори ясно, чтобы не погасло, - хохотнул шофер КАМАЗа.
- Да у него всё застраховано, ты за него не боись! - хмыкнул гаишник, - ты лучше покаж, чё в фуре у тебя.
- У меня? - изумленно подняв брови спросил шофер.
- Ну не у меня же! - хмыкнул милиционер.
Мимо них завывая сиреной и мигая синими проблесковыми огнями, промчалась пожарная машина.
- Ого, это уже шестая, это из Рождествено, - воскликнул милиционер, - ни фига себе олигарх дает, весь район без пожарных машин оставил, все пожарники к нему!
- А это не сам едет? - спросил шофер КАМАЗа мотнув головой в сторону дороги.
Из-за поворота на липовую аллею выехала красивая и очень дорогая, редкая не то что для таких глухих мест, а для самой Москвы машина. Выехала, повернула морду свою в сторону столицы и стала быстро-быстро удаляться.
- Не, это не он, - вздохнул молодой милиционер, - он на Мерседесе ездил, а это роллс-ройс какой то что ли или ягуар? Это, наверное гости его после такого горячего пикника разъезжаются.
Шофер КАМАЗа хохотнул, поощрив удачную шутку, - это ты точно, брат подметил, не удался у них шашлычок, вот и разъезжаются по домам теперь.
- Ладно, кончай базар, поднимай брезент, кажи чё в фуре везём? - оборвал шофера молодой милиционер.
- Слушай, брат, а может деньгами? Никого нет, разве не договоримся?
...
- Разве не договоримся? - спросил Рустам, - ну ты думай, Анжелка, думай!
Ягуар мягко набрал скорость и несся по направлению к Москве.
- Ты с ума сошел, ты чего меня в Москву везешь? Давай назад в Бердск на Матроса Железняка дом двадцать шесть...
Но она не сердилась.
Она говорила это смеясь.
Впереди ее ждала Москва.
И счастливая жизнь.
- А помнишь, как я тебя на твою улицу Матроса Железняка ночью подвозил? - спросил Рустам.
- Ой, совсем я забедовала тогда, поезд опоздал, в два часа ночи пришел, а автобусы уже не ходят, а тут парень какой то на Мерседесе...
- Не на Мерседесе, а на порше, - поправил Рустам невесту.
Вениамин Борисович умел объяснять корни своей собственной сексуальности. Он был умным человеком. А иначе, разве смог бы он в пятьдесят пять лет, с практического нуля за три года сделать себе состояние, да еще при этом и остаться в живых? Когда те, кто были моложе и глупее, а потому были и менее осмотрительными - те уже давно лежали где-то там... Закатанные под метровым слоем железобетона. А вот он - Вениамин Борисович, он был не только благоразумен и расчетлив, но и еще и смел. Потому как иные - робкие - те его ровесники и бывшие коллеги по науке, с которыми он некогда заседал в ученых советах и на партийных собраниях факультета - они теперь жались по своим норкам - по фанерным дачкам на шести сотках и на чем свет стоит, ругали нынешние порядки, которые вместо обещанного им старым режимом почета и уважения по старости - дали черную зависть к несправедливо по их разумению разбогатевшим.
Они - его бывшие коллеги по университету - с которыми он некогда учился в аспирантуре, защищал диссертации, подавал на различные конкурсы, выдвигался на премии - теперь так забавно выряженные в недорогие джинсы турецкого производства и такие-же недорогие кроссовки, в этой своей не по возрасту манере одеваться как-то что-ли наверстывали недополученное в детстве... Компенсируя этими нынешними вызывающе не по возрасту джинсами - те обиды, нанесенные их самолюбию в студенческие годы, когда американский коттон был лишь у богатых и пронырливых... Как красный подбой на тоге у патриция.
Но только вот уже и остатка жизни не хватит им, чтобы скомпенсировать теперь те их новые комплексы, что породило нынешнее время.. Когда кто-то ездит в свое Рублево на дорогой немецкой машине, а эти - старые шестидесятилетние мальчики в турецких- а ля- хиппи семидесятых - джинсиках и кроссовках, ездят на свои шесть соток - кто в на старой ржавой отечественной пародии на авто, а кто и вообще - на электричке.
Так и получается, что если в этой жизни ты несмел - никогда не выберешься из вечных кругов черной зависти. И преодолев одну полосу детской тоски по недополученным джинсикам, упрешься в другую - более сложную и трудоемкую - с Мерседесами и модными курортами юга Франции. Такими же недостижимыми теперь, как некогда - в семидесятые казались недосягаемыми кожаные пальто, джинсы ЛЕВИС и ондатровые шапки на удачливых парнях грузинской наружности.
Да.
Вениамин Борисович умел объяснить многое.
Умел он объяснить и корни собственной сексуальности.
Почему, например, в ранней молодости, ему просто, прямолинейно и примитивно нравились все грудастые девчонки с длинными ногами, и почему ему был безразличен при этом цвет их волос и цвет их глаз?
И почему теперь, с возрастом, он стал вдруг так избирателен и из тысячи девушек с развитым бюстом останавливал свой взгляд едва на одной. И обязательно на светловолосой. С голубыми или зеленоватыми глазами.
Потомушто, потомушто, потомушто...
А еще Вениамин Борисович верил в проведение.
В случай.
В некого Ангела, что подталкивает к заветной встрече, и подает при этом знак, мол это она. Не пропусти - это именно та единственная, что прописана тебе в высочайшей прескрипции .
Именно так было в его жизни с Мариной.
Вениамин Борисович часто вспоминал тот день, когда у них на кафедре появилась ОНА. Двадцатитрехлетняя аспиранточка пришла чтобы ей назначили нового научного руководителя, взамен умершего профессора Бородавкина, которого они только-только схоронили. Ах, как дрогнуло сердце в груди у Вениамина Борисовича, как сладко сжалось, когда стройная и робкая - стояла она подле стола заведующего кафедрой, а Вениамин Борисович говорил себе - всё отдам, всё сделаю, чтоб эта стала моей.
И сделал. И именно его назначили Марине её новым научным руководителем. И все у них потом было. И его навязчивые ухаживания, и её сперва решительное сопротивление. И потом - вдруг резкое прекращение этого сопротивления. И белый флаг над крепостью. Такой неожиданный для него - для осаждавшего. Такой неожиданный, что он уже готов был плюнуть и отстать.
И потом было счастливое обретение...
И потеря.
Да, прошли годы.
И ушло.
И работа с аспирантами ушла, и профессорство кануло, да и кафедра... Где она? Захирела, небось, совсем. Кто там теперь остался? Старые седые мальчики в недорогих турецких джинсах? Что до язвы в желудке завидуют таким как он - удачливым и смелым.
И вот теперь...
Вениамин Борисович зашел в этот книжный магазин. И сразу увидал её. И ангел на небе протрубил на той одному Вениамину Борисовичу слышимой частоте - вот она. Не пропусти.
В городе Бердске это был единственный книжный магазин.
Хорошо торговля в нем шла только раз в году. В августе - перед первым сентября, да и то за счет отдела канцелярских принадлежностей. Ну, да еще на Новый год и на восьмое марта, когда покупатели приходили за недорогими подарками. В основном за открыточками. А теперь вот еще один праздник прибавился - святого Валентина, так тоже - эти придурошные школьники за три дня на открытках с сердечками месячный план магазину выполняли.
Но Мэри работала не в отделе канцелярских товаров.
Она стояла в книжном.
Позади ее светлой головки рядами выстроились благородные корешки мировой классики, зловеще отливали черным и кроваво-красным развалы бандитских приключений, яркими рисованными полуоткрытыми губами - подманивали покупателя глянцевые обложки любовных романов, фиолетовой таинственностью заигрывали с читателем груды космической фантастики...
И в руках у Мэри - тоже всегда была книжка. Чаще французского автора. "Воль де нюи" Антуана Экзюпери, "Большой Мольн" Алена Фурнье, "Доменик" Эжена Фромантена, ...................
Внутренний радар Вениамина Борисовича сразу ее отметил. Сразу засек её.
Но обладатель радара не стал кидаться в атаку в тот же самый миг.
Вениамин Борисович встал перед стендом книжных новинок и сделал вид, что интересуется только книгами. Но не молоденькой продавщицей.
- Вы так интересно держите книгу в руках, - сказала она ему потом. Потом, когда они уже почти подружились, - я вас поэтому сразу отметила. У нас, наши местные покупатели никто так бережно и нежно что ли книгу в руки не берут. И я сразу подумала, вот настоящий интеллигентный человек.
Но сперва, но сперва это он с нею заговорил.
Вернее, не заговорил, а позволил себе подглядеть, то что она читает, а увидав, обрадовался случаю.
Со словами, - вы разрешите полюбопытствовать? - Вениамин Борисович одним пальчиком приподнял загнутую обложку отложенной ею на прилавок книги и вдруг обрадовавшись, раскрыл ее в каком то одному ему особо известном месте и сказав девушке, - следите, правильно ли помню? - принялся говорить.
По французски...
J'a pris bien vite a mieux connaitre cette fleur. Il y avait toujours eu, sur la planete du petit prince, de fleurs tres simples, ornees d'un seul rang de peteles, et qui ne tanaient point de place, et qui ne derangeaient personne. Elles apparaissaient un matin dans l'herbe, et puis elles s'eteignaient le soir. Mais celle-la avait germe un jour, d'une graine apportee d'on sait ou, et le petit prince avait surveille de tres pres cette brindille qui ne ressemblait pas aux autres brindilles.. Ca pouvait etre un nouveau genre de baobab.
А потом тут же и перевел.
"Скоро я узнал этот цветок получше. На планете Маленького Принца обычно росли самые простенькие цветочки. У них было мало лепестков, они занимали мало место и никого не беспокоили. По утру, они раскрывались, а к вечеру уже увядали. А вот этот пророс однажды из неизвестно откуда занесенного ветром зерна и Маленький Принц теперь не сводил глаз с этого ростка, такого непохожего на остальные. А вдруг это новый вид баобаба?"
Он знал, что это эффектный ход.
Ну, не на всякую женщину рассчитанный, но здесь это было к месту.
И еще он знал, что ему так превосходно дается это грассирование в "нё деранже па"...
Конечно же он признался, что никакой не фокусник, а просто учась некогда на филфаке МГУ, на четвертом что ли курсе, когда у них были и Фурнье и Экзюпери, просто зазубрил несколько абзацев наизусть...
Но дальше, они уже читали вместе.
И вместе переводили.
И он поправлял...
Поправлял ее и в произношении и в подыскивании более точных слов русского эквивалента...
Le petit prince, qui assistait a l'installation d'un bouton enorme, sentait bien qu'il en sortirait une apparition miraculeuse, mais la fleur n'en finissait pas de se preparer a etre belle, a l'abri de sa chamber verte. Elle choisissait avec soin ses couleurs. Elle s'habillait lentement , elle ajustait un a un ses petals. Elle ne voulait pas sortir toute fripee comme les coquelicots. Elle ne voulait apparaitre que dans le plein rayonement de sa beaute.
"Маленький принц еще никогда не видел таких больших бутонов. И он предчувствовал, что нынче увидит чудо. А неизвестная гостья, еще скрытая в своей зеленой комнатке, все продолжала принаряжаться. Она тщательно подбирала краски, она неторопливо примеряла лепестки. Она не желала появляться на свет растрепанной, как какой-нибудь мак. Она желала появиться в свет во всем блеске своей красоты."
А потом они вместе принялись восхищаться.
- Согласитесь, как он все же знал женщин! - говорил Вениамин Борисович
- Это французы, - отвечала Мэри.
- Нет, я знаком с этой породой, и уверяю вас, им несправедливо приписывают это знание, - возражал Вениамин Борисович, -Зачастую это бесчувственные жадные моральные уроды. А Экзюпери это скорее исключение, нежели правило. В смысле знания женщин.
- Да, так знать женщину, так восхищаться ею, как розой - задумчиво говорила Мэри.
- Не обязательно, возражал Вениамин Борисович, - Дега знал балерин, но рисовал их уродками. Знать - не обязательно означает любить.
Когда он уходил, он вспоминал ее слова...
- Вы так интересно берете в руки книгу?
И она вспоминала эти свои слова, смущаясь своей похвалы.
А потом подумала - а как же он берет в руки женщину? Если так он берет книгу?
Мечтала ли Мэри о том, что вот когда то в магазин зайдет он?
Просто в школе, когда к девятому классу она так не по местному убедительно расцвела, восхищенная природа мальчишечьего остроумия сама выдала это - Мэри.... Потому что так это было более верно. И более подходяще к невиданной доселе здесь красе.
Правда, находились среди мальчишек некоторые бунтари, не признававшие очевидно состоявшегося и по недоуменной инерции инфантильности своей, скорее пытаясь скрыть тем собственное перед этой красотою бессилие - вдруг дразнились, типа:
Ах, Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре!
Дразнились, но тут же получали по шее от адекватно признававших состоятельность Маринкиной красоты.
Угодило бы случиться такой красоте не в Бердске, а в Москве - все бы в жизни у Мэри сложилось иначе. Поступила бы в свой МГУ на вожделенное романское отделение. И уже перешла бы на третий курс. И жила бы полной событиями насыщенной столичной жизнью, легко совмещая посещение дорогих ночных клубов с блестящей учебой, открывающей перспективы аспирантуры по страстно любимой литературе начала ХХ века. И уже съездила бы пару или даже тройку раз в Париж. И уже бы наверняка завела бы себе там поклонника, который водил бы ее там по кафушкам на Шонс Элиссе...
Но родилась Мэри не в Москве, а в Бердске.
И произношение, которым она так гордилась учась в их Первой Бердской гимназии, в Москве на Ленинских горах, вызвало лишь обидную усмешку той высокомерной выпендрежницы-аспирантки, что принимала у Мэри вступительные по языку.
И плохим утешением для Мэри было то ее оправдание, что преподавательнице она попалась молоденькой, да некрасивой.... Позавидовала та Маринкиной красоте, вот и захотела та унизить, - де с вашим произношением, лучше вообще не пытаться грассировать... Для педвуза, может быть и сошло бы, но для дневного филфака МГУ - это "тро"....
И как беспощадный эпикриз:
Берите репетиторов, готовьтесь... У нас, слава Богу, не Израиль, девушек в армию не берут, на следующий год приезжайте...
И кабы еще не только факт рождения в Бердске - сколько девчонок из провинции, не поступив на первой попытке, оставались потом в столице - искать московского счастья, кто в официантках, кто в клубных танцовщицах, кто в ларечных продавщицах?!
Но помимо всего - был у Мэри строгий папа.
И оттого строгий, что росла Мэри у него одна - сироткой.
Маму схоронили они еще когда Мэри не была Мэри, а была просто Маринкой. Второклашкой с косичками вокруг темечка.
Папа ей и сказал по-простому, как умел.
Останешься в Москве - с поблядушками рисоваться, приеду, найду, поймаю, выпорю, и тогда уже на следующий год ни в какой МГУ не отпущу, будешь в наше Бердское медучилище поступать на фельдшера. Или в лицей - на швею-мотористку.
Если Мэри оставалась за старшую, Генка приходил и помогал поставить магазин на сигнализацию.
Генка всем своим видом пыжился - показывал, что Мэри ему безразлична.
Это он тогда в девятом все пел - Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эс-Эс-Эре...
И это ему Пашка за эти дурацкие куплеты все по шее костылял.
Генка работал в отделении Росгосстраха - агентом.
В армию его после школы не взяли из-за плоскостопия и из-за гастрита.
У них в Бердске такие интимные подробности про всех всегда знают.
Тем более, что тетя Маша - Мария Евгеньевна - врачом в призывной комиссии работала. А тетя Маша с Маринкиным папкой давно ... как это называется... Дружили что ли... После того, как мама Маринкина умерла.
Вобщем, работал Генка в Росгосстрахе, а Росгосстрах располагался как раз над их магазином.
Знала Мэри, что Генка ее любит?
Скорее - не задумывалась.
Разве известно королеве, что один из ее многочисленных пажей в нее влюблен? Или даже не из пажей, а просто один из солдат королевской гвардии?
Скорее всего - ей это было безразлично.
Как бывает вам безразлично, если вам скажут лет через десять после выпускного, - а знаешь, этот или эта был (была) в тебя влюблен (влюблена). Польстит немного самолюбию такая информация, но не более того.
Так и с Генкой.
Хотя...
Все красивые девочки затылком, спиной и печенками чувствуют, когда мальчики по ним сохнут. Тут напускай на себя - не напускай... Чутье природное не обманешь!
Но Генка был парнем гордым.
Хоть и хилятиком и очкариком, но гордым. И чтобы не ходить в обиженных - он ни за что не признавался, никому не признавался, что влюблен в Мэри.
И даже лучшему дружку своему - Пашке - и тому никогда не признавался.
Наоборот, всем своим видом, всеми выходками своими и словечками, на которые был горазд, он демонстрировал свое к Маринке презрение. Вроде, - подумаешь, красивая! А мне, Генке, на это наплевать.
Так бывает между детьми в младших классах, когда мальчик, ту девочку, что ему нравится, вместо того, чтобы приласкать - наоборот за волосы оттаскает. И в лужу толкнет.
Но у Генки не то чтобы детство затянулось, когда уже в десятом и в одиннадцатом, он все дразнил и дразнил их самую красивую в классе девчонку. Дразнил и задирал. И за то получал по шее от Пашки, тоже влюбленного в Мэри. Тоже влюбленного, но в отличие от Генки, влюбленного не тайно, а явно. Явно, потому что у простого как три рубля Пашки - на тайную любовь ума бы никогда не хватило.