Еще был апрель, кое-где подтаивал снег, но погода стояла холодная, дул по-зимнему пронизывающий северный ветер. Особенно сильно дыхание не желающей уходить зимы чувствуется, когда ты стоишь в легкой весенней курточке перед домом с таким привычным крыльцом, в компании хмурых молодых людей и рыдающих девушек. Стоишь и не понимаешь, что происходит, почему все это.
У меня умерла подруга.
Мне сообщили об этом таким будничным тоном, что я не поверил. Натянуто засмеялся и попросил так не шутить - потому что так просто нельзя шутить, так же нельзя, как и целиться в живое существо из игрушечного пистолета. Я не поверил. Я позвонил ее лучшей подружке, не желая бросать трубку и продолжая слушать длинные гудки. Наконец, подружка ответила. Она даже не смогла сказать "алло", она громко всхлипывала в трубку, потом с трудом проскулила "Ле-ена-а-а", и я понял, что меня не обманули. Понял, но не осознал. Я все еще не верил.
У меня умерла подруга.
Можно просто стоять среди серой компании с серыми и красными от слез и холода лицами, вдыхать дым от их сигарет, слушать шум улицы и тишину их молчаливого разговора, и ощущать себя лишним. Настолько лишним, что хочется уйти домой, в тепло, в уют, забыть все, что было, как дурной сон, и проснуться. Настолько лишним, что иногда ловишь себя на глупой мысли вроде "а может, пойти купить цветы? а вдруг без меня начнут? а откуда здесь Ирка, неужели они были знакомы?" и в который раз удостоверяешься, что все это происходит не с тобой, что ты смотрел дурацкое кино 90-х и немного задремал перед телевизором.
У меня умерла подруга.
Именно до этого момента все было прекрасно. Ты понимаешь это, когда стоишь перед входом в комнату, где отчетливо пахнет настойкой валерианы и нашатырным спиртом. Куда из соседней комнаты доносится звук рыданий - голос ее матери. Где ковер на полу и часть стены окрашены в желтый цвет заглядывающим в окно весенним солнцем. Где на двух табуретах, принесенных с кухни, на тех самых табуретах, на которых вы сидели за одним столом, попивая вечерний чай, с которых ты всегда сгонял ее веселых кошек... На табуретах стоит... Он большой и чем-то напоминает кровать. Он обит белым шелком, и обивка кажется мягкой, но ты знаешь, что он жесткий, как дерево. Да он и сделан из дерева. А в нем лежит она. Красивая, как невеста. В белом платье, с фатой и букетами цветов в ногах. Ее цветы - розы. Ее цвет - бордовый. Я принесу ей бордовые розы, думаешь ты и подходишь. И видишь ее лицо. Это она. Это действительно она. Мир переворачивается, сминается в одну маленькую черную точку, потом точка становится белой и чуть разрастается, и я понимаю, что это уже не точка, а она - моя подруга. Она во всем белом, как невеста. Ей всего девятнадцать лет. Было... Красивая, как невеста. В белом платье, с фатой и букетами цветов в ногах. Я чувствую, как на глазах вскипают слезы, я даже не могу снять очки, хотя какой-то частью разума понимаю, что сквозь мокрые очки ничего не смогу увидеть. И этой же частью разума удивляюсь себе - а зачем мне видеть? Что мне видеть? Кого? О чем я думаю сейчас, в этот момент? Что вообще может быть сейчас важно? Только одно.
У меня умерла подруга.
Когда из-под снега появляется глина, очень сложно идти. Глина скользкая, снег превращается в лед, на подошвы ботинок липнет вязкая жижа, которая оттягивает ноги вниз и мешает их передвигать. Все остановились. Я стою и молчу. Читают молитвы. Я стою и молчу. Опускают. Я стою и молчу. Складывают цветы, приносят памятник, рыдает мать, плачет младший брат, тяжело, со стонами, дышит отец. Я стою и молчу. Поднимают крышку - закрыть. И тут во мне словно что-то вспыхивает. Мир перестает быть белой точкой в свадебном платье, он размывается, теряет очертания, и я понимаю, что если не увижу ее еще раз - никогда не вспомню. Я бросаюсь вперед, поскальзываюсь, мараюсь в глине и проваливаюсь в снег. Увидеть! Еще раз! Хоть раз! Закрыли. Рабочие подняли лопаты. Я стою и молчу. Моя подруга вышла замуж за принца по имени смерть. Вся огромная толпа ее друзей направляется к автобусу - переходим ко второй части праздника, свадебному пиру, на котором все забудут свое горе, будут есть, пить, разговаривать, смеяться... А я стою и молчу.
У меня умерла подруга.
Как же так? - удивляюсь я. - Разве такое бывает? Такого просто не может быть! Я лежу вечером в своей кровати и смотрю в потолок, где едва заметным серым пятном выделяется люстра. Такого не может быть. Неправда. Но... Я должен привыкнуть к этой мысли. Может быть, тогда я смогу поверить, понять, чуть успокоиться... Я лежу и говорю про себя раз за разом. У меня умерла подруга. У меня умерла подруга. У меня умерла подруга. Подумать только - я больше никогда не увижу ее улыбки, ее длиннющих волос, натуральный цвет которых не помнит уже никто, то рыжих, то зеленых, то синих, то красных; никогда не услышу ее голоса и злодейского хихиканья, когда она задумывает что-то, по ее мнению, веселое, но гадкое, а по моему - озорное; не ощущу аромата ее духов, чуть смешанного с запахом табака; не возьму ее за руку и не почувствую прохладную, нежную, чуть бархатистую кожу ее щеки под моими губами. Не отругаю ее за то, что она опять курит и за то, что ее опять не застать дома.
Я перечислял все эти "не", ощущая подсознательно всю лживость своих мыслей. Я просто не верил. Она не умерла, сказал я вслух, и мир из маленькой белой точки растянулся до обычных размеров. Я все понял. Она не умерла, она просто уехала далеко, куда сложно попасть и куда не ходят письма. Скажем, в неисследованные земли только что открытого материка. Возможно, навсегда, но ведь всегда нужно надеяться, верно?
Моя подруга не умерла, она просто уехала, повторил я. Мир в моей голове взорвался, и я завыл. Я выл часами, днями, годами, веками и тысячелетиями, не слыша стука в стену возмущенных шумом соседей, не слыша, как от старости рушится наш дом, как сгорает земля и взрывается солнце, но ощущая, как меня разбивает, раздирает на клочки, растирает в пыль, разносит по ветру. Моя душа болела, кусала и царапала меня изнутри.
Я понял, что уже не вою, а тихо поскуливаю, когда вернулся из горячей бездны. Я тупо удивился, что еще жив, но не придал этому значения. Моя подруга... у... мер... ла?...
И тут пришла она.
Нет, не умерла, просто уехала, с облегчением понял я. Я, наконец, все понял. Леночка... Ты будешь приходить, когда захочешь сама. Мы еще увидимся.
Часть 2. Он.
- Пациент около двадцати лет от роду, волосы короткие, темно русые, глаза карие, идентификационный номер - шестнадцать, триста два, сорок восемь, десять. Помещен в палату типа "бокс", номер пятьсот девятнадцать, одноместную, окна отсутствуют, встроенная видеокамера, приставлена личная санитар. Все записали? Диагноз пока не поставлен, возможно, раздвоение личности или прогрессирующая шизофрения. Позовете меня, если будут вопросы.
- Информацию о пациенте выставить в Интернет?
- Обязательно. Мы должны узнать, что это за человек. Подайте еще запрос в розыскной отдел, может быть, его уже давно ищут.
Высокая, статная женщина средних лет, в очках и с высокой прической собрала все бумаги обратно в папку, кивнула на прощание секретарю за компьютером и вышла из регистратуры. Новый пациент был довольно необычен - раздвоение личности, да еще такой странной формы, встречалось нечасто.
- Ну же, - мягко говорила врач, до самых ушей закутанная в белое. Здесь все белое, даже стены и потолок, даже кровати и врачи, даже двери и санитарки, даже пижама, в которую меня нарядили. Я ненавижу белый цвет. Ненавижу. - Не упрямьтесь, я вам желаю только добра. Вы ведь не сумасшедший, вы здоровый человек. Дайте нам шанс доказать это. Вы взрослый человек, вы понимаете, что мы не можем вас отпустить, пока вы нам не скажете все сами.
Я молчу.
- Давайте сначала. Итак, вас зовут...
Я не знаю, зачем она это говорит. Я не знаю, зачем ей нужно мое имя. И я молчу. Опять. Как вчера и позавчера и неделю назад. Хотя в моей палате нет часов и окон, я думаю, что прошло не меньше месяца, как меня забрали сюда. Просто мы слишком громко говорили, когда шли по улице, а прохожие не любят шума. Они любят, когда шумят машины, когда кто-то ругается или говорит по телефону, или курит, когда все куда-то бегут. А когда просто стоишь и споришь, люди пытаются сделать так, чтобы ты замолчал. И замахиваются, как на собаку. Лена была права, я зря схватил тот кирпич. И ударил зря. Зря. Но я не люблю этого слова.
- Может быть, вы не помните? Как вас называли родные и близкие? - все еще допытывается эта белая врач. Она меня раздражает своим мягким, как сугроб, и сладким, как вареный сахар, голосом, белым, без единого пятнышка халатом, высокой прической и блестящей дужкой очков. Мне хочется взять обломок кирпича... Но под рукой только подушка, а во всем теле такая слабость, что хочется просто закрыть глаза и заснуть. И чтобы ушла эта зануда в белом. Я уже хотел закрыть глаза - все всегда уходили из моей палаты, если я закрывал глаза - но тут пришла Лена.
- Я называла его ангелом, - улыбнулась она. - А себя - демоной, демонкой или донемонкой.
Врач удивленно смотрела на меня, и я опять начал злиться.
- Донемонкой? Что это значит?
- Донемонка - женский род слова донемон, - пояснила Лена. - Это же понятно.
- Хорошо, я рада, что вы решили нам помочь. Скажите теперь свое имя, пожалуйста. Мне нужно это занести в документы.
- Имя? - Лена ненадолго задумалась. - Если вам действительно нужно мое имя... Я Лена. Так он меня называет.
- А сколько же вам лет, Лена? - я буквально чувствовал, что эта врач не верит. Ни единому слову. Разговаривает, как с больным. Мои нервы словно наматывает на раскаленную катушку, и я пытаюсь сжать зубы, но не получается - Лена разговаривает с этой женщиной в белом халате, честно отвечая на все вопросы. Я не хочу ее прерывать, я никогда ее не перебивал, но вопросы сыплются, словно горох, продолжая мучить мою Леночку, и я не выдерживаю.
- Я не... - начала было отвечать она, когда я сжал челюсти, чуть не прикусив себе язык. Но я хотя бы остановил ее фразу. Она просто не понимает, что над ней издеваются!
- Прекратите! - прорычал я. - Я ненавижу вас! Уходите! Зачем вы нас мучаете? Зачем вы ее мучаете?! Что мы вам сделали? Убирайтесь! Ненавижу!
Я кричал все громче и громче, пытаясь заглушить неуверенные оправдания этой белой женщины. Я ненавижу белый цвет. Я не-на-ви-жу белый цвет!!!
Врач вышла из палаты и, попутно попросив санитара вколоть разбушевавшемуся пациенту успокоительного, направилась к себе в кабинет. Все-таки, работа нервная, и, как ни приучай себя ставить железный щит, часто барьер пробивается такими вот больными.
Врач прошлась по комнате, возвращая себя в нормальное психологическое состояние, и, подойдя к телефону, набрала номер регистратуры.
- Идентификационный номер - шестнадцать, триста два, сорок восемь, десять. Заполните строку предварительного диагноза на сегодняшний день: раздвоение личности. Пациент время от времени считает себя девушкой по имени Лена, девятнадцати лет от роду, при этом ведет беседу от имени первого лица женского рода. Постоянно верит в существование "второго я" в своем теле, разговаривает сам с собой как с другим человеком противоположного пола. "Истинного" себя не помнит или не желает об этом говорить. Пока все. Еще, пожалуйста, оставьте заявку на созыв комиссии, мне кажется, это сложный случай. Да, уже три дня. Нет, еще не ясно. Да. Спасибо, это все.
- Ну и чего ты добился? - тихо спросила меня она, когда ушли санитары. Они унесли с собой пустой шприц, из которого в меня перетекла какая-то мутная жижа, и теперь я чувствую только тяжесть во всем теле, так что невозможно пошевелиться. Но голова ясная, а на потолке серое пятно. Я не знаю, откуда оно, но в комнате темно, а на потолке серое пятно. Я люблю ночь. Ночью никогда не бывает белого цвета.
- Я не хотел, чтобы она тебя мучила, - так же тихо говорю я. - Я же знаю, ты не любишь это вспоминать, а она все спрашивала и спрашивала...
- Я хотела тебе помочь! Глупый, ты не понимаешь, если отвечать на все вопросы, тебя отпустят!
- Неправда. Я видел ее глаза, она тебе не верила. Ни единому слову!
- Тебе показалось.
- Я в таком никогда не ошибаюсь.
Мы помолчали. Мне было тяжело. Такое ощущение, что на меня сверху положили время. Или меня самого положили в могилу, а сверху закидали землей. Глиной, вперемежку со снегом. Скользко и холодно, и ногам тяжело, потому что на подошвы налипло много грязи.
Мы молчали, наверно, дней десять. Ну, или, в крайнем случае, около года. В комнате было темно, а на потолке сияло серое пятно. Наконец, я почувствовал, что достаточно отдохнул, чтобы продолжить разговор, но мне не хотелось. Зато хотелось ей.
- Знаешь, о чем я думаю, - начала она. - Эта женщина, врач, спросила меня, сколько лет моей матери. А я даже и не помню, сколько. Возраст отца - помню, а матери - нет. Как ты думаешь, зачем ей это?
Я молчал. Я думал о том, что тоже не знаю, сколько лет матери Лены. И никогда не знал. Отца - знаю, а матери - нет. И еще я думал о том, что Лена знает столько же, сколько и я, а я - столько же, сколько и она. Но это, наверно, оттого, что мы очень часто общаемся и все друг другу поведали. Она что-то неспешно мне рассказывает, просто размышляет вслух, а я лежу и думаю, что, как бы ни был близок с человеком, хорошо, что мы не можем читать мысли друг друга. Иначе она, узнав о моих мыслях, обидится и надолго уйдет. А без нее мне тяжко, ой как тяжко...
- Надо их слушаться, - увещевала она меня. - Почему ты такой упрямый? Если бы ты сразу рассказал им все о себе, ответил на вопросы, они бы отпустили тебя. Я же вижу, как тебе тут тяжело. Почему ты меня не слушаешься?
- Они не верят мне. И они бы не отпустили.
- Ну, ангелок мой...
- Ты прекрасно знаешь, что я не люблю этого прозвища.
- Зато оно больше всего напоминает твое имя. А ангелы такие, светлые ликом, крылатые белые создания...
- Я ненавижу белый цвет!
- Я знаю. Ты любишь бордовый. Потому и ударил того человека кирпичом по голове - потому что неровные капли крови на асфальте похожи на бордовые розы.
- Это ты любишь бордовые розы. А меня просто взбесило его поведение. И он был одет в белый плащ...
- Пожалуйста, ради меня... когда придет эта врач, ответь на все ее вопросы.
- Только ради тебя.
Мы замолкаем. Мне становится холодно, но зато уже не так тяжело. Я бы, наверно, смог подняться и пройтись по палате, но мне не хочется. Мне нравится просто лежать и смотреть в серый потолок с темным пятном посередине.
Прошло не больше месяца, когда я, наконец, осознал.
- Лена, - тихо позвал я в темноту.
- Что? - немедля откликнулась она.
- Я не помню ничего про себя.
- Как это? - удивилась она. - Я же про себя помню, почему ты...
- А про меня ты что помнишь?
- Я... - она замолкает и, видимо, задумывается. - Я попытаюсь вспомнить. Давай вспоминать вместе?
- Давай, - улыбаюсь я и, наконец, засыпаю. Мне нравится, когда темно. В темноте не бывает белого цвета.
Когда приходит врач, я честно стараюсь ответить на все ее вопросы. И уже к концу разговора понимаю, что все бесполезно. Что меня не выпустят. Я опустил щит, раскрыл свою душу, а эта начинка для белого халата просто скрутила ее в нитку, записала ее в свои бумажки, собрала их в папку и оставила меня корчиться от боли в пустой оболочке без души. Я видел, как она записывает мою душу на белую бумагу, и только одно меня утешало: белая бумага переставала быть белой, когда впитывала меня в себя. Ей тоже все это не нравилось.
- Это ты виновата, - прошипел я, даже не дождавшись, пока белая выйдет. Врач удивленно подняла на меня глаза, но мне было все равно. - "Ради тебя". Теперь довольна? Все, никогда больше, ни слова...
- Ты просто трус, боишься сложностей! - возмутилась Лена. Честно говоря, я думал, что она промолчит. - Ты всегда был трусом! Ангелочек с перышками! И курить он не будет, и спиртное он не пьет, и стишки сочиняет, и языки разные знает, и даже готов бросить себя в жертву - перевоспитать злобную донемонку, сделать ее таким же ангелочком, что и ты! Сам не заметил, как тоже стал донемоном!
Я не выдержал. Это очень тяжело, когда подруга, единственное близкое существо, начинает тебя обвинять. И я закричал. Я кричал, что во всем виноваты врачи в белых халатах, что они нарочно сводят меня с ума, что они специально поместили меня в эту белую комнату без окон, с белым бельем на постели и белыми ручками на белых дверях. Я не заметил, как врач выбежала наружу, и кричал, пока не пришли санитары. И когда они достали шприцы с мутной жидкостью, я понял, что не хочу опять лежать веками на кровати, ощущая на себе вес всего времени и чувствовать себя трупом, которого без гроба положили в могилу и так и закопали.
- Не надо, - простонал я, пока один прижимал меня к кровати, а второй заворачивал белый рукав пижамы. - Не надо...
Я дернулся, но меня держали крепко, и я заскулил, а потом завыл в голос:
- Дайте мне хотя бы мой компьютер... Или хотя бы бумагу и карандаш... Я прошу, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...
Санитары приостановились, неуверенно поглядывая на врача. А та стояла у двери и смотрела то на меня, то на санитаров.
- Пожалуйста, дайте ему бумагу и карандаш, - вдруг тихо, почти нежно попросила санитаров Лена. Она понимала, что сама виновата в моей вспышке. А может, я действительно начинаю сходить с ума?
Врач, помедлив, кивнула, и мне принесли альбом и два карандаша - простой и красный. Я улыбнулся и подумал, что она впервые послушалась мою Лену. Мне стало хорошо. Простым можно писать стихи - свои и чужие, а красным - рисовать бордовые розы. А главное - заполнять белый лист хоть чем-то, чтобы он перестал быть белым.
- Я больше не буду буянить, - тихо сказал я врачу. - Я теперь знаю, что мне делать.
- Хорошо, - осторожно ответила она мне. - Я тебе верю.
- Регистратура? Идентификационный номер - шестнадцать, триста два, сорок восемь, десять. Запишите на сегодняшнее число: пациент, получив по своему требованию альбом и карандаши, исписал всю бумагу стихами и разрисовал розами, затем начал разрисовывать стены палаты. Главврачом велено пока не принимать мер. Это все. Да. Спасибо.
Она ушла.
Я не знаю, чем она занимается, когда не рядом со мной, но иногда она уходит, и ее нет очень долго - так долго, что я сначала ужасно скучаю, а потом начинаю ее забывать. А потом опять скучаю, но уже почти до смерти, и тогда она приходит, и мы снова с ней говорим обо всем на свете и спорим до хрипоты.
Я всегда знаю, когда она уйдет - она меня предупреждает заранее. И я всегда пишу ей стихи. И свои и чужие, те, которые она уже читала, ее любимые и те, которые она впервые видит, все, которые я помню. А еще рисую ей розы. Бордовые. Ее цветы - розы. Ее цвет - бордовый. И я рисую ей бордовые розы, потому что не могу подарить настоящие. То есть, не могу подарить живые или срезанные розы, потому что нарисованные - тоже настоящие. Но ведь главное - от души, верно?
Она ушла.
Я понимаю теперь, что этим врачам в белых халатах нужна была она, а не я. Потому что когда она ушла, они почти сразу от меня отстали. Они перестали задавать глупые вопросы, перестали мучить меня всякой ерундой. А потом и вовсе отпустили - всего-то через год. А может и через шесть лет, или через два месяца, я не знаю. Знаю только, что совсем скоро, почти сразу после того, как она ушла.
Она ушла.
Но я знаю, что она еще придет. Леночка... Она приходит, когда захочет сама. Мы еще увидимся. Я знаю.