Аннотация: Мой скромный вклад в сверкающий обелиск памяти Мастерам, имя которым - А.Б.С.
СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ!
...
...
...
Тишина.
Его колотило, трясло, жгло, и собственное хриплое дыхание свербило в глотке, но снаружи ничего не было. Всепоглощающая тишина, будто чёрная дыра с отчего-то белым алебастровым солнцем.
Только слова бились в мозгу, словно в предсмертной агонии, всё утихая и обесцвечиваясь, теряя всякий смысл с каждым ударом - счастья, счастья всем, всему миру разом, сейчас, ну!
Ничего не происходило.
Он постоял, слушая, как внутри угасает клокотание и страсть, безумная жажда чуда, будто под большим адским котлом резко залили огонь. Унялось и застыло, и что-то как провалилось вглубь, оставив от себя пустоту.
Тишину.
Рэдрик медленно опустил руку - когда только успел поднять? - и похлопал по карманам. Нашёл, вытянул сигарету и, держа её двумя пальцами, другой рукой неторопливо провёл по бокам. Достав зажигалку, плавно свёл руки вместе, поджёг, втянул и выпустил едкий дым. Постоял, наблюдая, как медленно тлеет табак. Щелчком отбросил окурок.
Перед ним, вмяв под себя груду породы и мусора, лежал Золотой шар.
Сталкер наклонил голову, шмыгнул, потёр щёку, скатывая в шарики засохшую слизь. Засунул руки в карманы, вразвалочку шагнул вперёд и пнул шар прямо в бок. В тяжёлый красноватый бок. Постоял, разглядывая собственный след, белый от пыли. Потом второй ногой в грязном ботинке - в блеск, в медно-солнечное сияние, с силой. И ещё раз, уже вложив корпус, припечатал подошву к безупречной округлости.
Шар молчал. Он был, очевидно, цельный, удары об него не звенели, а сухо таяли в воздухе.
Ах, так, подумал Рэдрик, ну хорошо же. Он ещё раз двинул с ноги и, выждав, аккуратно приложил кулаком, с которого слетела грязная корка. Ты что думаешь, отсидишься тут, под солнышком, не замаранным? Блестишь, чистюля, разлёгся как на параде... На! Холера краснорожая, получи.
Удар.
Вот он я - гляди, всемогущий Шар - пришёл я, не сломался. Не сопляк какой-нибудь, и своё возьму, сталкеры мы, не такое брали. Ответишь за всё, ты вот и ответишь, ясно?!
Пинок - аж откинуло назад.
Слышал - нет, меня? Счастья всем, говорю, да поживее, где застряло? И мне лично кило-два отвали, а то и десять. Где коньяк вечной молодости, где мешок денег на каждое рыло? Новый порядок, чтоб без холуев и падали человеческой, и радости оттого - всем. А золотые россыпи, машина времени, коттедж, чёрт его подери, отдельный, и без единого косого взгляда на километр - ну? Кирилл где, живой и светлый, как сотню этих дрянных лет назад - его тоже подай сюда! Твоя ведь работа, тьфу...
Прямой с руки.
Да и какое право ты, слышишь! - какое право имеешь тут лежать и сверкать, сверкать нам этой фантастической надеждой, за которую каждый всю свою требуху выложит вместе с душой, уж какая ни есть. Скольких нас со шкурой сожрал, выжег, расплющил, а, отвечай! Отвечай, гадина! Кто-то должен ответить! Ты! Ты!
Он молотил в исступлении руками и ногами по тяжёлому безответному Шару, бил с глухим стуком, который в ту же секунду высыхал в белом воздухе. Вдруг исчез надрыв, будто что-то внутри резко лопнуло. Он отступил, со свистом выдохнув, на шаг назад и услышал эхо крика, которое билось о нависшие скалы, отскакивало от искорёженных железяк и наконец утихло на отчаянной высокой ноте. "Мой голос" - мелькнула мысль. Он тяжело дышал, уставившись в золотое марево перед собой.
Солнце уже поднялось высоко, и начинало припекать. Вокруг сгустилась тишина, она наваливалась всё плотнее, пока не заполнила всё снаружи и внутри сталкера. Тишина поднялась выше, в горло, и вдруг сдавила его, словно придушив мохнатой рукой с сильными пальцами. Он судорожно сглотнул.
В глаз сверкнуло отблеском с Шара. Рэдрик зажмурился, рывком развернулся и, не оглядываясь, пошёл обратно.
Баллон с гелием остался валяться рядом с рюкзаком, флягу он тоже не стал искать. Прошёл, безучастно оглядевшись, мимо битумных скрученных клякс, потом на автомате, заржавленно переставляя ноги, поднялся по склону. Позади остался красный ковш экскаватора. Кожа под коркой ссохшейся грязи начинала свербить и чесаться; жарило уже нешуточно. Он вытер лоб тыльной стороной ладони и двинулся наверх по насыпи.
Поднявшись, увидел две дорожки следов, свои и Артура, и пошёл дальше, аккуратно наступая в собственные отпечатки. Слева лежал в низине редкий лесок, а впереди лежало как на ладони вонючее болото, через которое они вдвоём сюда ползли. Вон лоснится поганая жижа, вокруг холмики и камни рассыпаны. И сто, и двести лет ещё всё это пролежит здесь так, как и замерло, как и брошено кем-то. Вот эти даже следы - что им сделается? Когда и ветра толком нет.
И тут, будто в противовес, в ухо задуло и пронеслось мимо. Он тут же замер, как гончая на волка, не успев даже подумать. Что это, "комариная плешь"? Чтобы так по уху съездить? Непохоже. Разве что какая-то новая, гуляющая. И тут снова - на тебе! - дунуло и уже не прекращало, порывами неслось по карьеру к горам на горизонте, как будто по обычной местности, по земле, на которой вот-вот были люди. Как будто у них привал буквально за тем холмом, вон там, где воздух такой... обычный. Чистый, с ветром внутри. Странно... не такой это воздух, неправильный. Рэдрик не знал, что именно не так, но где-то внутри глухо рыкнула сталкерская чуйка - "Стоять!", и он не делал ни шага.
"Не знаешь, не лезь - вот закон; единственный, наверное, во всей моей жизни закон."
Откуда-то с гор протяжно кликнула птица, а через пару секунд показалась стая голов в двадцать. Птицы быстро и дерзко подлетели, вразнобой маша чёрными крыльями, спланировали к болоту, описали круг над бурым холмиком справа, аккурат над лежалой кучей тряпья. Иди ты; это ж Хлюст, тот самый, о котором никто ничего не помнит... Мда... Рэдрик скрёб ссохшуюся корку на руке и следил, прищурившись, за стаей, как она взмывала вверх и свободно пикировала вниз, легко так, с издёвочкой. Нам, птахам, мол, закон не писан... так, что ли?
Саднила обожжённая кожа под курткой. Он покрутил головой, чуть поддёрнул ворот и скривился от боли, чувствуя, как отдирается с плеч прилипшая ткань. Полез за сигаретой. Повертел её в руках, взглянул ещё раз на стаю, сплюнул и бросил на землю, так и не прикурив.
Он дошагал до холма быстро, минут за пять. И ещё десять стоял, тупо глядя вниз, на ворох скрученного тряпья прямо у ног. "Комариная плешь" так раскатывает, знакомая картина. Только вот с этого ракурса глядеть на неё не доводилось. Никому из живых не доводилось... Вот оно как, значит... поганое дело. Поганее всех; вот он вляпался, как за всю жизнь, наверное, не вляпывался. Что же это... Где же... Как... Может, показалось?
Впрочем, нет, он знал, чуял, что ничего ему не показалось, а всё так и есть, и где-то внутри вдруг сжался тугой зародыш страха. Такого страха, какого за всю жизнь не могла в нём вызвать Зона с её фокусами. Он стоял, как приклеенный, и не мог оторвать глаз от ветоши на земле, а в голове будто заело "вот влип ты, Рыжий, как же это ты влип, на этот раз не исправишь ничего, с концами, ну дела..."
Он отступил на шаг, другой, потом слепо развернулся и побежал по наитию куда-то назад, по кочкам, камням и по грязи, не разбирая.
По спине лило от жары и страха, на голове спекался под солнцем липкий колтун. Закололо в боку, и он, беспорядочно пройдя ещё пару шагов, остановился. Согнулся, отдышался, уперевшись руками в колени, потом побрёл вперёд, ничего не соображая. Как же это...
Он брёл, рассеянно переступая через шпалы, камни, колеи, бордюры, в полном отупении, оцепенении, будто выдернули из него фитиль и разом погасили свет в голове. Только какая-то муть ворочалась, скрывая мысль, ту самую мысль, которой не хотелось видеть.
Что всё закончилось. И желание его сбылось.
Пару раз он упал, неприятно ушиб коленку и дошёл до города прихрамывая. На него косились, но смотреть на это нечего, вяло решил он. Пусть смотрят. Скучно им, людям, пусть хоть на такого зверя поглядят, а то когда им ещё завезут матёрого сталкера... Похоже, кстати, что никогда.
Стервятника он увидел ещё с дальнего конца улицы. Инвалидную коляску с металлическим блеском и ручками под красное дерево, плотный яркий плед, скрывавший культяпки. Вечно он выделывался, этот хмырь, даже собственное уродство умудрился подзолотить. Ну-ну.
Рэдрик шёл вперёд, не сбавляя шага.
Не дождался, смотри ты, выкатил встречать. Значит, знает. Ну и чёрт с ним. Кого-кого, а уж Барбриджа не жалко. Даже сейчас, даже мне. Вот такой я добряк, ошиблись вы все, уважаемые. Ничего во мне нет человеческого.
Привет, Стервятник. Что, как делишки, семья как?
Старик дрожал в своём кресле, весь трясся, со злости, что ли. Рэдрик с тупым равнодушием смотрел на его костлявые пальцы.
- Зоны больше нет, - сказал он. - Поигрались и хватит.
Жёлтые веки дёрнулись. Морщинистое лицо скривило, и вырвалось какое-то сдавленное шипение.
- Артур... Артур... Ты, ты...
"Хоть бы обматерил меня, что ли", - с тоской подумалось Рэдрику. Хотя нет, так и так рыло ему не начистишь - калека.
Стервятник вдруг сморщился, скосился весь набок и по-стариковски заплакал, меленько трясясь в своей каталке. Вот те на, и этот сдал.
Никого из старой гвардии не осталось, только я один. А может, и меня тоже нет, может, и я такая же бессильная развалина, ни на что не годная, кроме как по помойкам шариться и гайки с ногтя кидать. А что ещё я могу, в самом деле? Что за жизнь ты, сталкер, прожил, что в ней было у тебя, кроме Зоны? Свобода была, говоришь? Хотел ни перед кем не кланяться, не прислуживаться, вольным орлом летать. Ну вот и долетался, ничего у тебя на выходе и нету. Только не повод это нюниться, жизнь как жизнь, была и прошла.
А вот ты, Стервятник, птица подлая, расклеился. Никогда по совести не жил, а на старости лет взял и встретился с высшей справедливостью. Зона дала, Зона и взяла твоего сыночка, всё по-честному. Не ной теперь, сталкер.
Рэдрик отстранённо смотрел вниз, на подрагивавшую инвалидную коляску, потом аккуратно обошёл её и побрёл вниз по улице, засунув руки в карманы.
Мимо прошёл полицейский, скользнув по Рэдрику тупым взглядом; начищенные форменные пуговицы важно блестели. Солнечный сегодня день, такой солнечный и спокойный, а ведь над Зоной птицы летают, эй, люди! Всё, нету Зоны, закончилась власть её, она вас больше не будет калечить, трястись из-за неё не будете, друг друг глотки грызть. Идите хоть всю её расковыряйте, сройте вместе с землёй, разберите на атомы, распродайте - и будет вам счастье! А хотя ну вас... живите сами, как знаете.
Собственный дом не показался ему знакомым. Просто коробка из череды коробок. Одна из. Странно. Раньше даже когда он возвращался после отсидки или просто долгой отлучки, то отлично помнил эту лестницу, вон ту обгрызенную ступеньку на втором пролёте, дверь, которая сейчас казалась чужой. За ней нет ничего родного, вдруг ясно осознал он. Для него за этой дверью нет ничего, кроме, разве что, одной последней мелочи, которую надо сделать. И пусть он уже не знал и не понимал ничего другого, пусть мысли слиплись и запутались в один медно-красный тяжёлый ком, но он знал точно, что сделать это надо непременно.
Дверная ручка поддалась не с первого раза.
Мартышка сидела на диване, уперевшись когтями в край, вытянувшись на прямых напряжённых руках. Звериная морда между сжатыми плечами была ни на что не похожа, она вдруг исказилась, и в оскале мелькнули острые зубы. "Первый раз тебя вижу, - мысленно сказал Рэдрик, - но ничего, сейчас познакомимся. Ты только не глупи".
Она вдруг соскочила и резво убежала в соседнюю комнату. Рэдрик быстро прошёл следом, обогнул двуспальную кровать и поймал её, гибкого злобного зверька, у занавески. Её рука вырвалась мохнатой плетью, она вся резко вывернулась, так, что его чуть не откинуло назад. Силищи тут, конечно... Поднапрячься надо, прижать в стене, руки зажать, чтобы не дёргалась. Она дико заверещала, когда в шерсть на горле впились его пальцы. Не бойся, Мартышка. Нам только так и осталось, сама же видишь.
Визг отдавался эхом в пустой квартире. А где Гута? Сгрызла ты её, что ли? А впрочем, так ей было бы лучше. Да, где бы ты ни была сейчас, Гута, тебе там лучше, чем здесь со мной.
Тут ведь такая штука - каждый на этой обочине смог бы своё счастье построить - и Ричард, и Хрипатый, и Стервятник. Ну, насчёт Стервятника не знаю, а остальные точно. И Гута смогла бы, если ей второй шанс дать. Каждый может слепить себе домик и солнышко и даже чуть побольше из того, что есть, да практически даром, но не когда рядом такая дикость дышит, как мы с тобой, понимаешь, Мартышка? Для нас нет счастья, НАС нет для счастья. Уже нет.
А мою просьбу Шар выполнил. По-своему выполнил, радикально. Зона ушла. И мы с тобой уйдём с обочины вселенского пикника; поближе к центру переберёмся или наоборот, провалимся с края в какую-нибудь чёрную дыру. Это неважно. Наше с тобой солнышко закатилось, если вообще светило когда-то; и нам пора. Ну, милая, пойдём.
Мартышка едва сипела, конвульсии шли всё реже.
Рэдрик сжал пальцы сильнее и услышал последний удар своего сердца.