Анишкин Валерий Георгиевич : другие произведения.

Житеские истории. Рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы, составляющие этот сборник, так же как и предыдущие сборники рассказов автора ("Баламуты" и "Уходящая натура"), описывают ушедшую советскую эпоху, хотя почти все написаны в постсоветский период, Россия пережила перестройку и вступила в новый исторический период. Но времена меняются, а люди, в сущности своей, остаются теми же людьми со всеми их достоинствами и недостатками, и, например, тема "свекровь-невестка" (рассказ "К сыну", типичной житейской истории, где нет правых и виноватых) также вечна, как тема отцов и детей. Вся разница в том, что эти люди живут в других условиях, времени, которое принято называть "доперестроечным", и весь их быт и поведение определяются и подчинены этим условиям.
  
   Валерий Анишкин
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЖИТЕЙСКИЕ ИСТОРИИ
  
  
   Рассказы
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   г. ОРЁЛ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АННОТАЦИЯ
  
  Рассказы, составляющие этот сборник, так же как и предыдущие сборники рассказов автора ("Баламуты" и "Уходящая натура"), описывают ушедшую советскую эпоху, хотя почти все написаны в постсоветский период,
  Россия пережила перестройку и вступила в новый исторический период. Но времена меняются, а люди, в сущности своей, остаются теми же людьми со всеми их достоинствами и недостатками, и, например, тема "свекровь-невестка" (рассказ "К сыну", типичной житейской истории, где нет правых и виноватых) также вечна, как тема отцов и детей.
  Вся разница в том, что эти люди живут в других условиях, времени, которое принято называть "доперестроечным", и весь их быт и поведение определяются и подчинены этим условиям.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГОРБУН БОРЯ
  
  Сверху послышался шорох, и посыпались камешки. Цепляясь одной рукой за землю, по крутому берегу неловко спускался горбатый Боря. На голове, вдавленной в плечи, сидела мятая фетровая шляпа, засаленная и потёртая настолько, что трудно было угадать ее настоящий цвет.
  - Ну, что, соколики мои милые, водичка тёплая? - его резкий скрипучий голос шёл не из горла, а откуда-то из нутра.
  - Не-е, холодная, - засмеялся Пахом.
  - А мне сказали, как парное молоко.
  Подбородок горбуна тянулся кверху, ещё больше вдавливая затылок в плечи, и умные огромные васильковые глаза от этого тоже глядели вверх. Глаза были настолько выразительны, что, казалось, живут на лице отдельно, сами по себе.
  - А ты сам окунись, а потом нам скажешь, - посоветовал Пахом,
  - И то верно, - согласился Боря и стал неторопливо раздеваться.
  Голый Боря являл совершенно нелепое зрелище. Длинные тонкие ноги, как у журавля, подпирали короткое туловище с плоским тазом, а в промежности висела, будто сама по себе, темная кила тяжелой мошонки.
  - Дядь Борь, закройся, вон бабa бельё полоскает, - предупредил Изя Каплунский.
  - Небось не укусит, - бросил равнодушно Боря и пошёл своей маятниковой походкой, закидывая руки за спину и размахивая ими за ягодицами, ступая осторожно, будто пробуя воду. В речку Боря зашел также неторопливо, как шел по берегу. Когда вода дошла ему до груди, он перевернулся на спину и поплыл вдоль берега.
  - Во даёт, - хохотнул Монгол, - вода ледяная, окунуться б, да назад.
  - Да Боря зимой по двору в трескучий мороз без рубашки ходит, - сказал Мухомеджан.
  - Зачем? - заинтересовался Самуил.
  - Закаляется, чтобы не болеть. Ты же видишь, он убогий, болел часто, вот и стал закаляться. Он и зимой в плаще ходит.
  - Да это мы знаем, - засмеялся Пахом. - Больше надеть нечего, вот и ходит.
  - Ладно, есть чего или нечего, а ты поплавай с Борей, если такой ушлый, - усмехнулся Монгол.
  - Ага, разогнался. Я лучше щас Армена искупаю, - и он сделал движение в сторону Григоряна, тот приготовился вскочить.
  - Да не бойся, я пошутил, - Пахом расслаблено улёгся на песок.
  Из речки вышел Боря. Он руками стряхнул с себя воду и стал одеваться. На теле не появились даже мурашки.
  - Дядя Борь, это правда, что ты голый по двору ходишь, закаляешься? - спросил Изя Каплунский.
  - Да что ты, милый, - засмеялся как заквакал Боря, - голый не хожу, а закаляться закаляюсь и, вздохнув глубоко, сказал:
  - Эх, ребятушки, пошли вам Бог хорошего здоровья. Плохо хворому-то.
  - А правда, что ты подпольщиков у себя при немцах прятал? - поинтересовался Каплунский.
  - Было такое, соколик мой, - нехотя ответил Боря.
  - Расскажи, дядя Боря, - попросил Мишка Коза.
  Боря вдруг поскучнел лицом и завозился со шнурками на кирзовых ботинках.
  - Расскажи, дядя Борь, не ломайся, - присоединился к просьбе Мишки Монгол.
  - Да ведь будь она, эта война, проклята. Как вспомню, сердце останавливается. До сих пор Густав во сне снится.
  - Что за Густав такой? - поинтересовался Мотя.
  - Жилец. Унтер... Как напьется, за пистолет: "Горбатч, к стенке". Да, почитай, каждый день расстреливал. Стоишь и думаешь, пальнёт мимо, или спьяну попадёт? А то выводил во двор. "Всё, Горбатч, пошли. Ты есть партизан, и я буду тебя расстрелять". Выведет, к дереву поставит и целится в лоб. Я смерти-то не боюсь. Что я? Муха. Прихлопнул и растёр. А вот унижение терпеть невыносимо. Человек, он что? Червь. Есть он - и нет его. Но это опять же, с какой стороны смотреть. Разум мне дан свыше, а отсюда и гордость человеческая, и боль, и скорбь. И терпел я унижения эти потому, что не за себя одного отвечал, а за людей был в ответе, которых хоронил в подвале своем. У меня дома подвал до войны хитрый получился. Из кухни вход под половицами. Дом-то старый, помещичий, ещё Никольскому принадлежал.
  - Это, какому Никольскому, деду Андрею Владимировичу? - уточнил Мишка.
  - Истинно. Андрею Владимировичу. У него ещё два дома по нашей улице стояло.
  - Так он - буржуй недорезанный, - зло пыхнул Витька Мотя. - Как же его в Сибирь не сослали?
  - Э, милок, человек Андрей Владимирович особый, не стандартный. Только революция пришла, он тут же дома Советской власти отписал. Золото, не скажу, что всё, а в ЧК самолично сдал. Пришёл, попросил двух сотрудников, привёл в сад, показал, где копать, да не в одном, а в нескольких местах. Жена, покойница, в голос: "Ирод, по миру пустил, дочку без приданного оставил". Тот сначала слушал, а потом как гаркнет: "Цыц, купчиха чёртова, из-за тебя, на утробу вашу совестью торговать начали, о душе забыли. Куда копили? Кого грабили? Да взял топор - и к трубе водосточной. Разворотил коленце, а оттуда банка круглая с драгоценностями. "Вот, - говорит, - хотел на чёрный день оставить, а теперь вижу: не надо, ничего не надо, всё берите". Да перекрестился и говорит: "До чего же мне легко стало, Господи! Яко наг, яко благ...".
  - Ну, дед, ну Никольский! - обрадовался почему-то Пахом, а Самуил недоверчиво покачал головой:
  - Ну, положим, всё-то он не отдал; что-нибудь да себе оставил.
  - А ты по своему Абраму не суди, - обиделся за Никольского Каплунский.
  - Да, соколики мои, русская душа за семью печатями лежит. И никому не дано понять и оценить характер и поступок русского человека. Казалось бы, писатели наши: Достоевский Фёдор Михайлович и Толстой Лев Николаевич куда как полно раскрыли русский характер и в душу русскую заглянули. Ан нет. Ещё Чехов Антон Павлович понадобился, чтобы новую струнку затронуть. И не разгадан русский человек, и не описан полностью остался.
  Максим Горький изумился как-то и с восхищением воскликнул: "Талантлив до гениальности", не удержался и заметил: "И бестолков до глупости".
  Взять того же Никольского Владимира Андреевича. Как сыр в масле катался. Казалось бы, чего тебе ещё? Ешь, сыт и ублажён, и прихоти любые твои исполняются. А ведь ел его червь сомнения, душа роптала и протест в ней зрел.
  Фашист, он так и думал, когда ему место головы Городской Думы предлагал. Мол, властью обиженный, лишился всего и теперь зубами грызть большевиков будет, а он кукиш им. Стар, говорит, немощен я служить, дайте помереть спокойно. А старик, сами знаете, крепок. И про подвал он знал, конечно. Кому как не ему свой дом бывший знать? Знал и молчал.
  - Так что про подвал-то, дядя Борь? - напомнил Монгол.
  Вот я и говорю. Подвал с каменными сводами был аккурат под моей квартирой, я им и пользовался. Вход со двора, из палисадника, ещё до войны замуровал заподлицо с фундаментом, а проём, где кончались ступеньки и начинался подвал, тоже заложил кирпичом, так что получился потайной простенок. А вход в подвал у меня начинался из подпола. Только если в подпол спустишься, входа в подвал не увидишь, кто не знает, тот и искать не станет. Опять же, если кто вход найдёт, да вниз спустится, ни за что не догадается простенок искать. А в простенок-то и можно через потайной лаз попасть, да если что, отсидеться.
  Все мы про Борин подвал знали, но слушали, не перебивая, будто в первый раз слышали.
  - Дядя Борь? - опросил Самуил. - А как же так вышло, что ты на базаре примусными иголками торгуешь? Самого секретаря горкома прятал и иголки продаёшь.
  Самуил, прищурив глаз, смотрел на Борю. Мы тоже с интересом ждали, что скажет Боря.
  - Эх, вы, воробушки небесные, да мало ли кто кого где прятал, кого спасал. Что ж теперь памятники им ставить? Да и не секретаря я прятал, а человека Божьего...
  - А вот Густава я всё же встретил, - без всякого перехода сказал Боря.
  - Да ну? Где? - вскинул голову Мотя.
  - А здесь, в городе. У Свисткова, начальника над военнопленными, немцы дом ремонтировали. Иду как-то по улице, вижу: двое пленных свистульки и гимнастов на двух палочках на хлеб меняют. Гляжу и глазам не верю: Густав, подлец, стоит, а вокруг ребятишки. Увидел меня, узнал, вытянулся, побледнел. Улыбка жалкая, "Гитлер капут, русский гут", - шепчет. Посмотрел я на него, и чувствую, нет у меня зла. Всё перегорело. И передо мной не зверь какой стоит, а самый обыкновенный человек, рыжий, лопоухий.
  - Я всё равно б не простил, - сказал Пахом. - Они наших вешали, а мы их в плен.
  - Э, милый, всякие немцы были. Были такие, что вешали. А были солдаты чести, которые воевали, выполняя приказ фюрера Германии. Эти не лютовали, а исполняли свой долг. А больше всего было одураченных... Правда, к концу войны прозрели и те, и другие.
  - Я б не простил, - упрямо повторил Пахом.
  - Ну ладно, ребятушки-козлятушки, вы загорайте, а я пошёл. Пора мне.
  И Боря полез наверх, то помогая себе одной рукой, цепляясь за кустики, то становясь на четвереньки. А мы смотрели ему вслед, пока он не взобрался на верх крутого берега и, став на тропинку, не исчез за его крутизной.
  
  
   ТУРИСТ ИЗ ФРГ
  
  В одно из воскресений, в день свободный от лекций, я намеревался съездить в Петергоф, пока ещё работали фонтаны. На праздник закрытия фонтанов я не попал, но фонтаны обычно ещё после праздника работают где-то до середины октября, и мне хотелось успеть полюбоваться этой красотой.
  Я спустился по лестнице на первый этаж общежития.
  Внизу, в холле, какой-то человек пытался что-то втолковать вахтёрше тёте Глаше на смеси английского, немецкого и русского языков. Вахтёрша слушала, кивала головой и всё повторяла, почему-то ломая язык: "Ихь не понимайт". Увидев меня, вахтерша обрадовалась.
  - Не могу понять, что басурману нужно. Спроси, чего он хочет-то? - взмолилась тётя Глаша.
  - Deutscher? - спросил я.
  - Ja? Ja? - обрадовался немец.
  - Was wollen Sie?
  - Ich suche eine Frau. Valia Kosova .
  Я попросил немца подождать, а сам пошел искать Косову. В её комнате была только одна из подруг, которая сказала, что Валя ушла к своим дальним ленинградским родственникам и придёт поздно.
  Немец расстроился и хотел уйти, но я, пожалев его, решил в Петергоф не ехать, а показать немцу город. Не знаю, что больше мной руководило - альтруизм, или эгоистическое желание воспользоваться случаем и попрактиковаться в разговорном языке.
  Немец просиял. Мы познакомились.
  - Kurt, - представился мой новый приятель. Я назвал себя.
  
  Мы прошли почти весь Невский проспект, Курт, как я недавно, восторгался тем Петербургом, который я успел ему показать, а показал я ему и клодтовских коней, и Исаакиевский сбор, и статую Петра, и Дворцовую площадь, и не просто показал, а как заправский гид рассказал историю создания, описав при этом эпоху, в которую создавались шедевры.
  Немецкий я ещё знал недостаточно хорошо, но немец, как многие европейцы знал английский, и я, когда затруднялся выразить мысль на немецком, пользовался английским.
  Когда проходили мимо Гостиного двора, Курт попросил зайти с ним в этот огромный магазин, чтобы присмотреть какие-нибудь сувениры для родственников и друзей.
  В это время к нам подошёл ничем не примечательный молодой человек и попросил меня отойти с ним в сторонку. Я извинился перед Куртом и пошёл за молодым человеком. У одного из окон магазина стояли двое: один, по виду мой ровесник, и товарищ постарше. Тот что постарше, молча уставился на меня оловянным взглядом холодных глаз, изучая и, наверно, оценивая, что я за тип и куда меня отнести по его градации. Потом строго спросил:
  - Тебе что нужно от иностранца? Фарцуешь?
  И вдруг тот, который по виду был моим ровесником, спросил:
  - Слушай, это ты читал в Герценовке со сцены стихи?
  - Переводы с английского? Я.
  - Фёдор Алексеич, это свой. На инязе учится. Он так раздолбал англичан в стихах! Я, говорит, брожу по Лондону, а там сплошная нищета и кругом безрадостная жизнь.
  - Это Уильям Блейк. Стихотворение "Лондон". Только это было написано в конце XVIII века.
  - Да какая разница! Главное - нос утёрли капиталистам.
  - Так чего ты с иностранцем ходишь? - повторил вопрос старший.
  - Да он пришёл к нам в общежитие, знакомую искал.
  - Что за знакомая? Как фамилия? - оживился старший товарищ.
  - Да откуда ж я знаю? Это мне вахтёрша сказала, что он какую-то девушку ищет...
  Я плёл что-то несуразное и чувствовал себя полным идиотом. Давно заметил, что, попадая в определённый круг людей, ты невольно принимаешь их культуру поведения, иначе тебя не поймут и, в лучшем случае, - отвергнут как чужака, в худшем - могут и морду набить.
  - Так чего ты с ним ходишь? - повторил старший.
  - Хочу показать гостю героический Ленинград, и потом, я же на инязе учусь, так что для меня это лишняя языковая практика... Рассказываю, как народ отстоял город от фашистской оккупации.
  - Я ж говорю, наш человек, - обрадовался мой ровесник
  - Ладно, продолжай свою экскурсию, - разрешил старший. - И вот ещё что, узнай, к кому приходил твой иностранец.
  Я молча пожал плечами, но не преминул заметить:
  - Кстати, немец хоть и из ФРГ, но рабочий и социалист.
  Рабочий-социалист смиренно ждал меня у стенки, куда придвинулся, чтобы не мешать движению многочисленных покупателей. Увидев меня целого и невредимого, Курт обрадовался, а заметив смущение на моём лице, сказал:
   - Es ist ihre Sicherheitsdienst? Mach dir keine sorgen. Wir haben auch so ein ...
  Курт по моей подсказке накупил деревянных крашеных ложек, матрёшек, маленьких шкатулок, ещё какой-то мелочи, потом объявил, что в пивном баре недалеко от метро Маяковская его ждут товарищи. Я было хотел раскланяться, но Курт ни в какую не хотел отпускать меня, уговорив пойти вместе в пивной бар, чтобы познакомить с другими немцами из их тургруппы.
  В баре нас шумно встретили два толстых немца. Может быть, они были ненамного крупнее упитанного, но спортивного Курта, но "пивные животы" придавали им тяжеловесную массивность. Я отметил пунцовый цвет их лиц. И не без основания: стол, за которым они сидели, был заставлен пустыми и полными кружками пива.
  Представляя меня, Курт с жаром расточал в мой адрес похвалы. Немцы кивали головами и приговаривали: "Gut, gut". Одного немца звали Пауль, другого Гельмут.
   Они заказали пиво и сосиски с капустой и зелёным горошком - для Курта и для меня. Пива я не любил, но пригубил, чтобы не обижать немцев; зато с удовольствием съел порцию сосисок и пару бутербродов с сыром.
  В разговоре немцы всё упирали на то, что они рабочие и "Wie ist es bei euch?.. Sozialisten ".
  Я соглашался: "Gut, gut". Но не верил: глаза немцев были лукавые.
  - Wie mögen sie Leningrad ? - спросил я из вежливости.
  - Gut, gut, - закивали немцы.
  Но неожиданно Гельмут сказал:
  - Жаль только, что вы в блокаду уморили голодом целый миллион ни в чём не повинных людей.
  - Мы уморили? - возмутился я.
  - Вам нужно было сдать город немецким войскам. Это спасло бы сотни тысяч ваших людей, а вы предпочли сражаться за бесполезный клочок земли, принеся в жертву мирных жителей.
  - Ja, ja, - подтвердил Пауль.
  - Всё не так, - сказал я. - Во-первых, Ленинград - это не бесполезный клочок земли. Это для нас святыня. Во-вторых, он оставался важной частью всей системы обороны. Но главное в том, что, если бы наши войска сдали город, судьба жителей стала бы ещё страшнее.
  - Жителей можно было эвакуировать, - упрямо возразил Гельмут. - Но раз не эвакуировали, гуманно было бы Ленинград сдать.
  - Может быть, нам нужно было и Москву сдать? - ехидно спросил я.
  - Если бы не морозы, немецкие войска Москву сами бы взяли...
  Гельмута, видно, задевало поражение Германии, это сидело в его подсознании, и он искал хоть какое-то оправдание своим воинственным соотечественникам.
  Спорить с фанатами идеи всегда бессмысленно, потому что доказать им ничего не сможешь, а обращать в свою веру муторно и накладно.
  - Жителей можно было бы эвакуировать, - гнул своё Гельмут.
  Курт во время нашего спора всё пытался остановить Гельмута и перевести разговор на другую тему. А Пауль пил пиво и, похоже, ему доставляли удовольствие выпады Гельмута против русских, потому что он с удовольствием как попугай повторял неизменное: "Gut, gut".
  Этот неприятный и в какой-то степени провокационный разговор как-то сам собой прекратился. Гельмут даже, как бы в извинение, сказал:
  - Es ist gut, wenn eine Junge ein Patriot seines Landes ist .
  Я поблагодарил за угощение, попрощался. Курт попросил передать привет Вале Косовой, сказать, как он хотел её увидеть и как сожалеет, что не застал.
  И мы расстались.
  
  
   КВАРТИРА НА ВАСИЛЬЕВСКОМ
  
   Снять квартиру я хотел непременно на Васильевском острове. Я знал, что там центр основания Санкт-Петербурга, Заячий остров, на котором расположены Петропавловская крепость и Стрелка, а также Университет, где учился мой преподаватель Зыцерь и куда он мне тоже советовал переводиться. На Васильевском находились Кунсткамера, Академия наук, Академия художеств, дворец Меншикова...
  Среди объявлений, которыми был залеплен столб на троллейбусной остановке возле вокзала, я нашёл то, что нужно...
  Троллейбус вёз меня по Невскому, и я узнавал здания, которые уже видел во время своей пешей экскурсии, потом, не отрываясь от окна, смотрел на Неву с Дворцового моста и наконец вышел на нужной остановке на Васильевском острове.
  Квартира располагалась на первом этаже каменного трехэтажного дома. На стене, справа от входных двухстворчатых дверей, крашенных тёмно-коричневой масляной краской, успевшей облупиться, торчали чёрные кнопки звонков с приклеенными под ними бумажками с фамилиями и указаниями, сколько раз кому звонить. В объявлении говорилось: "Спросить Варвару Степановну". Фамилии не значилось, но других фамилий с инициалами В.С. кроме Проничевой под звонками я не нашёл и уверенно нажал два раза на кнопку - как указано на бумажке. С минуту за дверью не было никакого движения, и я уже хотел позвонить ещё раз, но послышались шаркающие шаги, короткая возня с засовом, и дверь открылась. Передо мной стояла старушенция в синем в цветочек засаленном байковом халате, из-под которого выглядывало чёрное спортивное трико.
  В руке бабуля держала папиросу, и от бабули попахивало водкой.
  - Я насчёт квартиры.
  - Пойдём, - позвала в ответ старушка и повела меня в свою комнату через длинный коридор, захламлённый предметами быта: на стенах висели тазы, велосипед без одного колеса, засаленная рабочая роба, сундук, который занимал почти весь проход, резиновые сапоги, какая-то стоптанная обувь, что-то ещё.
   Комната оказалась довольно большой, квадратной, с двумя окнами, выходящими во двор-колодец.
  - Студент? - окинула меня взглядом старушка
  - Студент, - подтвердил я.
  - Я живу с сыном, Колькой. Сплю за ширмой. - Она кивнула на угол у окна, где стояла полураскрытая ширма, обтянутая потерявшим вид шелком с поблёкшими павлинами. Я подумал, что новая ширма, наверно, смотрелась очень красиво. Из-за ширмы выглядывала металлическая кровать с никелированными шарами, которые тоже облупились от времени.
  В комнате вдоль стен разместились топчан и широкий диван. Посреди стоял прямоугольный раскладной стол, застеленный клеёнкой, с простыми жёсткими стульями, какие бывают в конторах. У другого окна, напротив хозяйкиного угла, пристроилось мягкое кресло, пара дивану, и такое же зачуханное. Ещё возле дивана примостился старинный буфет, а на этажерке с несколькими книгами украшением стоял телевизор "КВН" с линзой, заполненной водой.
  - Если договоримся, спать будешь на топчане. Колька спит на диване...
  - Сколько за квартиру платить? - задал я важный для своего бюджета вопрос.
  - Не обижу, - сказала ровным голосом хозяйка. - Раз студент, то шестьдесят рублей за месяц... Сколько будешь жить?
  - Не знаю, - замялся я. - Обещали общежитие.
  - Ладно, давай тридцатку за полмесяца. Только, если уйдешь раньше, деньги не верну, - предупредила бабулька.
  Я вынул из кармана брюк деньги, которых было у меня аж почти четыреста рублей, отсчитал три десятки и отдал хозяйке.
  - Ну вот. Зовут меня Варвара Степановна. Сын, Колька, мужик не злой, только что выпить любит. Но это, кто теперь не любит. Соседи добрые - увидишь. Живём, почитай, с самой революции всё на этом месте. Половина поумирала в блокаду. Мужики и пацаны, которым пришло время, ушли воевать, да многие тоже не вернулись. Заселили новых. Мой Колька тоже раненый, нога простреляна. Пришёл живой. А жена, Валька-подлюга, не дождалась. Она эвакуированная была с ребёнком, да так с кем-то там и сошлась. Ребёнок-то Колькин, да не судиться же. Как от матери дитё отнимать?! Колька с тех пор и ходит бобылем. Работает на Обуховском слесарем.
   Она почему-то назвала Кировский завод по-старому, Обуховский.
  - Вот и посуди, как рабочему человеку выпить запретить? - заключила разговорившаяся Варвара Степановна, видно, считая меня теперь полноправно своим человеком.
  - Может выпьешь? А то давай по рюмочке с новосельем.
   Я отказался.
  - Ну, тогда вечером, как Колька придёт. А я полечусь. Всю неделю кости ноют, спаса нет, - Варвара Степановна достала из своего угла чуть начатую бутылку водки, заткнутую свёрнутой из газеты пробкой, и взяла из буфета гранёную рюмочку...
  Оставив рюкзак и чемодан в моём новом жилище, я пошёл знакомиться с Васильевским островом. Со Стрелки я смотрел на Петропавловскую крепость, полюбовался дворцом Меншикова, который, не помню кто, назвал "главным украшением города". Здесь часто бывал сам Пётр, и здесь обычно отмечались победы русской армии и флота. Да и вообще, весь остров принадлежал Меншикову, которого Пётр I назначил первым генерал-губернатором и которому этот остров и подарил. Я постоял возле Академии художеств, большого жёлтого цвета здания с белыми колоннами, на берегу Невы. История её связана с именем Шувалова, который предложил Екатерине II "художеств академию". Здесь же, на Университетской набережной, я отважился сходить в Кунсткамеру, известную коллекцией "уродцев". Но меня не увлекли анатомические уродцы. С `большим удовольствие я знакомился с экспонатами, собранными путешественниками в Африке, Японии, Китае и других странах, которые дают представление о культуре и быте народов многих стран мира. Я представляю, какое удивление вызывали у людей того, даже послепетровского времени, никогда невиданные шаманы, индейцы, китайцы, самураи и предметы их быта, если даже мы с неослабевающим интересом рассматриваем эти экспонаты. Несколько часов я ходил по залам Кунсткамеры и посмотрел всё, что хотел, чтобы сюда больше не возвращаться. "Занимательно и поучительно, но не Эрмитаж", - решил я.
  Уже поздним вечером вернулся на постой к Варваре Степановне и попал "с корабля на бал". Ещё при входе в дом я услышал нестройный хор голосов, который выводил "Ой цветёт калина в поле у ручья". Я долго звонил, прежде чем мне открыли.
  - А, студент, - сказал дядька невысокого роста с тёмными с проседью усами, узким лицом и большими залысинами. - Мы ждали, что раньше придёшь. Проходи. Щас новоселье отмечать будем.
  Дядька заметно припадал на левую ногу, и я сразу сообразил, что это хозяйкин сын Николай.
  В комнате хозяйки дым стоял коромыслом. За столом тесно друг к другу сидело человек восемь. На столе стояло несколько бутылок водки, половина из которых уже была выпита, тарелки с крупно нарезанной колбасой, бычками в томатном соусе и килькой. Варёные картофелины и свежие огурцы лежали в алюминиевых мисках, а зелёный лук - пучками на столе. Всё уже находилось в пьяном беспорядке, и все пребывали в весёлом расположении духа, как бывает, когда ещё не пьяные, а водки много.
  Все загалдели, приглашая наперебой к столу. Я чувствовал себя как карась на сковородке. Мне претили застолья, потому что видел в них тупую бессмысленность и пустое времяпровождение. Но отказаться не мог и сел за стол.
  - Штрафную ему, штрафную! - понеслось со всех сторон.
  Мне налили водки, но я только пригубил и поставил стакан на стол.
  - Не пьёшь? И правильно, - одобрил Николай. - Она, водка, до добра не доводит. А ты ешь, студент, ешь!
  Я положил в тарелку, которую подставила Варвара Степановна, картофелину, пару долек колбасы, огурец и скибку хлеба и ел с аппетитом.
  Постепенно я понял, что за столом собрались соседи: две женщины, пожилые, может быть, ровесницы Варвары Степановны, две помоложе, лет сорока; мужчины возраста Николая, возможно, мужья молодых женщин. Все, кроме одного мужчины, который, как и Николай, по всему видно, воевал, были блокадниками. Блокаду и войну за столом не вспоминали, говорили о текущих делах и пели.
  - Вот ты говоришь, что Никита правильно Сталина развенчал, - говорил Пётр, жилистый мужик с шевелюрой без намека на лысение, но с заметной сединой - тот, который воевал. - А он войну выиграл. Мы в бой за Сталина шли.
  - В бой ты за Родину шёл, - возразил блокадник.
  - И за Сталина, - упрямо стоял на своём Пётр.
  - А скольких пересажал твой Сталин? И сейчас сидят.
  - А Никита не сажал? Чистенький?
  - А Никита сидельцев из ГУЛАГов возвращает, - сказал блокадник.
  - Ага, возвращает. А мой сидит, - тихо сказала одна женщина и слезы появились в её глазах. Но она костяшками пальцев вытерла слезы и вдруг звонко и отчаянно завела:
  
   Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя,
   Золотою казной я осыплю тебя.
  
   Вразнобой подхватили:
  
   Саклю пышно твою разукрашу кругом,
   Стены в ней обобью я персидским ковром.
  
  И уже пьяно, но дружно запели почти слаженным хором:
  
   Галуном твой бешмет разошью по краям
   И тебе пистолет мой заветный отдам.
  
  - Вер, придёт и твой, - уверенно сказала одна из тех, что помоложе. - А вы, мужики, зря на Хрущёва ополчились. Он целину поднял и колхозникам поблажку дал.
  - А кругом одна кукуруза, - засмеялась Варвара Степановна.
  - За колхозное хозяйство первым встал Маленков. - напомнила та, что Вера.
  - Поживём - увидим, - примирил всех Пётр.
  Затянули "Шумел камыш", а когда всё выпили, стали петь "Позабыт позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья в жизни мне нет". Пели с каким-то ожесточением. При этом Николай плакал, наверно, по сиротской доле своей дочери, которая осталась без родного отца и живёт с чужим дядей.
  Разошлись к ночи, но Николай долго еще колобродил: то курил у открытой форточки, то пил воду, то просто сидел на своём диване и почему-то скрипел зубами. Варвару Степановну, вероятно, одолевала бессонница, она тяжело вздыхала за ширмой и ворочалась...
  Застолья повторялись через день. Мне это становилось в тягость. Я уходил из дома с утра после Николая и приходил только спать. Если заставал застолье, меня непременно сажали за стол, потчевали водкой, которую я не пил и сидел дураком, боясь обидеть гостеприимных хозяев...
  Через неделю мне дали общежитие.
  
  
   ДАЧНИКИ
  
   Автобус всегда был переполнен, и те полчаса, которые они ехали на дачу, им приходилось стоять, тесно прижавшись друг к другу. Рюкзак и сумка на колёсах лежали в ногах и мешали менять позу. Время от времени Виталий Юрьевич перемещал тяжесть тела с одной ноги на другую, менял руки, держась за ручку кресла, у которого они стояли, и считал минуты, которые медленно текли, наглядно подтверждая теорию относительности. В летний сезон они с Ольгой Алексеевной старались уехать ближе к вечеру, когда дачный народ уже возвращался в город, и автобусы в сторону дач шли полупустыми. Но сегодня им нужно было зайти к своим деревенским знакомым с утра, чтобы застать их трезвыми, пока похмелка не переросла в новый запой.
  Автобус, наконец, вкатился в деревню и остановился у сельмага. Народ вывалил наружу и, растянувшись цепочкой, потопал по лужам, скользя по грязи. Виталий Юрьевич с Ольгой Алексеевной пошли назад по шоссе к жилью своих знакомых.
  Два дома стояли рядом на отшибе. Небольшой домик Николая со стенами, обитыми фанерой, и с крышей в заплатах толи, стоял почти вплотную к изгороди, составленной из спинок железных кроватей, листов ржавого железа, металлических пластинок, выброшенных в металлолом после отштампованных из них форм, и каких-то ещё железяк, попавших под руку.
  Они открыли калитку, подняв её и отведя в сторону, потому что калитка не висела на петлях, а стояла на земле, прикрученная к столбу проволокой, и столкнулись лицом к лицу с Татьяной, сожительницей Николая.
  - Юрьич! - обрадовалась Татьяна. - Ольга Алексеевна!
  И зашептала, испуганно оглядываясь на двери:
  - Колька совсем рехнулся. Неделю пьёт без продыху. Хоть бы вы ему, Юрьич, сказали. Вас он послушается. Буянит, дерётся. Вон, в стекло кастрюлей запустил.
  Действительно, одно окно было заткнуто подушкой, и она пузом торчала из створки. Они зашли в дом.
  - Здорово, Юрьич! - осклабился в улыбке Николай, показывая щербатый рот. - А я думаю, зайдёт или нет. А ты зашёл, значит. Молодец.
  - Николай уже успел похмелиться и находился в добром расположении духа. Подбородок его был стёсан, нос разбит, а нижняя губа припухла.
  - Где это тебя угораздило? - сочувственно спросил Виталий Юрьевич.
  - Да ерунда, землю пахал! - хохотнул Николай.
  - Ночью в уборную пьяный вставал. Так от кровати до дверей летел, - выдала Татьяна.
  - Цыц! Поговори у меня! Ну-ка, сгинь с глаз! - прикрикнул Николай, и Татьяна, что-то ворча невнятно, скрылась в комнате. - Садись, Юрьич. Ольга Алексеевна.
  Николай сидел на разбитом топчане, застеленном тряпьем. Это было подобие кухни, потому что напротив топчана стояла печь с двумя конфорками, а у самых дверей - колченогий стол, застеленный рваной клеёнкой. С обшарпанных стен свисали клочья обоев. На полу валялись окурки. Кроме кухни со спальным местом была еще одна, сравнительно большая комната, где располагалась допотопная полутороспальная железная кровать, стоял засаленный диван, два стула и чёрно-белый ламповый телевизор "Рекорд", который, как ни странно, ещё работал.
  - Чего надо сделать, Юрьич? Ты говори. Для тебя сделаю... Только если по земле. Ты знаешь. А если по железкам, то к Юрке, - с пьяным задором, стараясь быть внушительным, пообещал Николай.
  - По земле, Коль! Надо поставить столбы для изгороди. А то лежат в сарае уже года три, ржавеют. Да как бы не поворовали. И одну соточку вскопать нужно.
  - Сделаем, Юрьич! Но не сегодня. Сегодня не могу. Сегодня я ещё гуляю.
  - А ты всю неделю гуляешь! - высунулась из комнаты Татьяна. - Я его уже боюсь, Юрьич. Он ночью просыпается и, если самогонки не осталось, кричит, скрипит зубами и бьётся об пол. Лихует!
  - Брысь, отсюдова! Смойся с глаз, сказал, - снова цыкнул на Татьяну Николай. - Сама жрешь не меньше моего.
  - Во дурак, - возмутилась Татьяна. - Я выпью, так знаю свою меру, а ночью тебя, бесстыдника, караулю, чтоб не сдох.
  Татьяна опять скрылась в комнате.
  - Ты, Николай, всё же как-нибудь с этим делом полегче, - счёл необходимым заметить Виталий Юрьевич.- Ну, хоть перерыв делай, что-ли, если совсем без этого не можешь... Так ведь и помрёшь, не заметишь.
  - И помру, - серьёзно сказал Николай. - У нас в деревне каждый год от водки помирают... А кому я нужен, Юрьич? Я же сирота горькая. Вот Танька только и жалеет, - на глазах Николая появилась пьяная слеза. Он немного помолчал, жалея себя, и вдруг весело заключил. - Да и Таньке я на хер не нужен.
  Ольга Алексеевна смущенно опустила глаза.
  - Здесь, Юрьич, скажу тебе, по пьяни чего только не бывает. В марте, шоссейка уже подсохла, Сенька, бабки Тони сын, на той стороне дороги живёт, ты у неё в прошлом году молоко покупал. Так вот, Сенька и Толян, этого ты не знаешь, он из Грачёвки, выпили и заспорили, кто первый свернёт на мотоцикле. Ночью разъехались и навстречу друг другу на всей скорости.
  - И что же? - нервно спросила Ольга Алексеевна и, предугадывая ответ, покрылась, как от озноба, мурашками.
  - Никто не свернул, - довольно заключил Николай. - Лоб в лоб, и оба насмерть.
  - Господи, что ж мы за дураки такие? - покачала головой Ольга Алексеевна.
  - То-то, я смотрю, на столбе венок висит, - вспомнил Виталий Юрьевич. - Молодые ребята-то?
  - Да и одному и другому в армию идти... А Ваську, Юрьич, помнишь? Мы с ним тебе помогали фундамент заливать.
  - Помню, конечно, помню, - кивнул Виталий Юрьевич.
  - Помер зимой. Не проснулся.
  - Он же с тобой где-то одного возраста, - сказал Виталий Юрьевич.
  - Моложе на год.
  - Вот видишь, Николай. Сам понимаешь всё. Останавливайся, выходи из этого. Давай-ка завтра приходи с утра. Мы сегодня с ночевкой. Ольга Алексеевна обед приготовит.
  - Приду, о чём разговор? Завтра как штык. Только, Юрьич, - Николай замялся. - Это. У тебя нет ничего с собой?
  - С собой нет. На даче есть, - развёл руками Виталий Юрьевич.
  - Ну, тогда, Юрьич, дай две тыщи рублей. Завтра рассчитаемся.
  - Коля, - попробовала направить мужика на путь истинный Ольга Алексеевна. - Ты сейчас опять заведёшься, а завтра голова болеть будет, похмеляться начнешь.
  - Похмелюсь я обязательно, - заверил Николай. - Без этого я работать не смогу. Но вы, Ольга Алексеевна, будьте спокойны. Я завтра всё вам сделаю.
  Виталий Юрьевич вынул из кармана деньги и дал Николаю две тысячи рублей.
  - Коля, ты помнишь, какой ты был, когда из армии вернулся? Мы тогда с тобой познакомились. Здоровый, красивый.
  - Это после Чечни? - усмехнулся Николай. - Эх, Юрьич, нашел, что вспомнить. Это как в школе учили: "дела давно минувших дней"
  Лицо Николая стало серьезным, и он посмотрел на Виталия Юрьевича неожиданно трезвым взглядом.
  - А пошли они все на ...
  И он грязно выругался так, что Ольга Алексеевна от неожиданности вздрогнула и покраснела. И было в этом мате такое безнадёжное отчаяние и правда, которой он заклеймил кого-то, кого считал виноватым во всей своей пропащей жизни, что ни Виталий Юрьевич, ни Ольга Алексеевна не осмелились сделать какое-либо замечание своему деревенскому приятелю, считая это бестактным со своей стороны.
  За калитку их проводила Татьяна.
  - Не знаешь, Юрка дома? - спросил Виталий Юрьевич.
  - Был дома, сейчас не знаю, - пожала плечами Татьяна.
  - А где ваша Тоня? - спросила про Татьянину дочку Ольга Алексеевна.
  - А в городе, - беззаботно махнула рукой Татьяна. - К какому-то чечену прибилась. С ним живёт.
  - Так ей же ещё пятнадцати нет, - удивилась Ольга Алексеевна.
  - Пятнадцать уже есть, - возразила Татьяна. - А пусть живут. Хоть в городе. А здесь что?
  Ольга Алексеевна недоуменно пожала плечами.
  - Ладно, Тань, = сказала она, - приходи завтра с Николаем. Пообедаем вместе.
  - Спасибочки, приду, - рот Татьяны растянулся в довольной улыбке. Она любила приходить к ним на дачу, когда для Николая была там работа, но ей всегда требовалось отдельное приглашение, и она стеснялась и ждала, когда они сами скажут, чтобы приходили вместе...
  - Зачем ты дал Кольке денег? Это похоже на то, что ты спаиваешь человека, - стала упрекать мужа Ольга Алексеевна, когда они шли к дому соседа Николая Юрки.
  - Брось, Оль. Мы их почти пять лет знаем. Ему нужно выпить, и он выпьет, дам я ему денег или нет. Отработает. А то будет по деревне лазить.
  Юркин дом с крышей, покрытой шифером, выглядел солидно, стоял на высоком фундаменте, но больше походил на странную крепость, потому что стены возводились из заливного бетона, а, кроме того, хозяин каждый год что-то подстраивал то с одной стороны, то с другой, и выходов и входов у Юрки было несколько, как у крота, и вели они из жилой части дома во все сараи, в гараж, где стоял старенький мотоцикл, купленный как металлолом, восстановленный своими руками для сына, и в мастерскую с верстаком и разными инструментами вплоть до сварочного аппарата. Двор отгорожен был невысокой метровой анодированной сеткой, ворота и калитка сварены из толстого пятидесятимиллиметрового уголка. Во дворе стояла сварная же теплица без стёкол и торчали два высоченных столба с перекладиной для качелей. Ограда уходила вниз холма, на котором стоял дом, и от холма никакой пользы не было, просто хозяин пометил себе ту территорию, на которую лёг глаз. С таким же успехом он мог бы отмерить и в десять раз больше, если бы хватило сетки. Земли вокруг лежало немерено, с лугами, речкой, посадками, рощами. Здесь каждый имел участок под огород не меньше гектара, а хочешь, бери два, да только кому они нужны, если не обработаешь.
  Вид с холма открывался невероятно красивый. В какую сторону ни глянь - картина, которая так и просится на холст. Внизу - заливной луг, по которому вьётся просёлочная дорога, и мосток через узенькую речушку. Дорога вела в соседнюю деревню, Грачёвку, расположенную на небольшой возвышенности. Из Грачёвки, особенно в ранние утренние часы, доносился собачий лай, мычание коров, позвякивание вёдер и голоса сельчан, перекликающихся друг с другом. Справа синел в дымке лесок, где грибов и ягод было невидимо. Для горожанина - рай земной, но всё это привычно и обыденно для сельского жителя. И он прозябает в этой красоте.
  
  Юрка сидел в яме, которую выкопал рядом с домом под погреб. Яма уже была залита бетоном и вела, естественно, в дом, и это превращало погреб в катакомбы или обширное убежище на случай атомной войны. Рядом лежали бетонные плиты для перекрытия. Увидев Виталия Юрьевича, Юрка вылез из ямы. Тощее, но жилистое и гибкое тело Юрки украшали наколки, отчего голое до пояса тело отливало синевой. Здесь были и русалка с женскими грудями и рыбьим хвостом, и орёл, несущий жертву в виде голой женщины, и могила с крестом, и... черт знает, что ещё. Юрка когда-то сидел. За что, Виталий Юрьевич не спрашивал, а Юрка не любил об этом вспоминать. Раз только, когда зашел разговор о тюрьме, от которой у нас, как и от сумы, нельзя зарекаться, он поморщился и сказал, что сидел недолго и по глупости. Больше этой темы они не касались.
  - Пойдём в дом, Виталий Юрьевич, - позвал Юрка.
  Дома у Юрки с прошлого года ничего не изменилось. На кухне стоял тот же старый прямоугольный стол под вытертой клеёнкой, две табуретки у стола и два облезлых кресла с деревянными ручками. Стены были выложены самодельным кафелем с золотым тиснением по синему фону... Юрка за многое брался, многое умел, но все затеи его оканчивались ничем. Он быстро охладевал к очередной затее, уходил в запой, выходил из него с новой идеей и со страстью принимался за её осуществление, пока опять не терпел крах. Так было с кафелем, который он задумал продавать в деревне, так получилось с кроликами, идеей разведения которых он увлёк председателя, и тот под идею выделил ему деньги на сетку для клеток и на корм. Из крольчатины Юрка собирался делать тушёнку, для которой уже стал собирать пол-литровые стеклянные банки и купил тысячу металлических крышек за счёт колхоза. Кролики через полгода отчего-то передохли, и Юрка бросил это дело, а председатель после этого не то что здороваться, на порог сельсовета перестал его пускать.
  - Подожди, Виталий Юрьич, сейчас чифирчику сварю. Я ж неделю уже не пью, а без чифира, ты знаешь, не могу.
  Юрка достал пачку чая, высыпал её в литровую эмалированную кружку, залил водой и поставил на газ.
  - У Кольки были? - спросил Юрка.
  - Заходили, - ответил Виталий Юрьевич.
  - Пьяный? - поинтересовался Юрка.
  - Пьёт, - неохотно пояснил Виталий Юрьевич. - Татьяна говорит, неделю.
  - Да какая неделя? Кабы не месяц! - сообщил Юрка. - Точно дом пропьют.
  - Какой дом? - удивилась Ольга Алексеевна.
  - Так у Таньки дом в Грачёвке. Они этот дом продают.
  - А как же Татьянина дочь? Они же не имеют права. Ущемляется право ребёнка.
  - Какой ребёнок! - засмеялся Юрка. - Ее здесь, в деревне уже все мужики, прошу прощения, Ольга Алексеевна, переимели. И в город уезжала, по несколько дней домой не показывалась. Теперь, говорят, с каким-то чучмеком снюхалась, с ним, вроде, живет. А он на базаре фруктами торгует.
  - Ну, всё равно. Мало что случится? Ей жить-то где-то надо, - пожалела девочку Ольга Алексеевна.
  - Да Колька вроде всё устроил: прописал Таньку с Тонькой и всё что нужно оформил,... Пропьют дом, как пить дать. Это они ещё деньги не получили. Дай только деньги в руки попадут, - уверенно сказал Юрка.
  - А ты как? - поинтересовался Виталий Юрьевич. - Где домочадцы? Жена на работе?
  - Ушла от меня Алка, подлюга. С дочкой к матери ушла. А мы с Пашкой вдвоём хозяйничаем. Я в последний раз, когда запил, побил её. Мне давно говорили, что она к мужику одному ходит. Да это, хрен с ней, пусть ходит. Только на посмешище зачем выставлять? Вся деревня знает... Я пошёл к тому, знаю я его. Так, мол, и так, ты чего к моей бабе лезешь? А ты, говорит, пропил свою бабу. Я ему в рыло, а они с брательником меня и отму..., прошу прощения, отходили... Ну, это я пьяный был. Теперь трезвый пойду. Меня в деревне знают. Когда я трезвый, меня трое не осилят. Я как угорь, меня не зацепишь. А один на один ещё никто не одолел.
  - Брось, не связывайся, - посоветовал Виталий Юрьевич. - Ты тоже виноват... Этим жену не вернёшь.
  - Да я и возвращать не хочу. Мало что ли баб в деревне? Девки молодые сами лезут... А только не срами! - упрямо стоял на своем Юрка. - А мужика я уделаю. Он меня попомнит.
  - Ну и сядешь! - попытался вразумить Юрку Виталий Юрьевич.
  - Не сяду. Моя правда.
  - Да какая ж правда, если ты пьешь? - возмутилась Ольга Алексеевна.
  - Я пить пью, а дело знаю. Это Колька не просыхает. А я напился, утром встал, и мне похмеляться не надо. Только чифиру выпью и пошёл... А насчет пьянки. Зимой мы поспорили с Кузьмичом, его дом стоит за Колькиным, у шоссе. Сам-то он малопьющий. А его жена и говорит: "Юр, ты пьёшь, как лошадь, ты дня без водки не проживёшь". Тут я взвился: "Спорим, - говорю, - что раньше твой Кузьмич выпьет, чем я?". Тут Кузьмич обиделся: я, мол, могу вообще не пить. И поспорили мы на пять тыщ на полгода. Кто первый выпьет, тот проиграл.
  - Кто ж проиграл? - смеясь, спросила Ольга Алексеевна.
  - А никто. Три месяца не пили. Ни я, ни Кузьмич. Мне что? Я чифирчику заварю и нормально. Выпить, конечно, тянуло, но не так уж, чтоб невмоготу. Потом Кузьмич говорит: "Юр, может, ну её совсем с этим спором. Праздник скоро. Все пьют, а мы как дураки ходим". Ну, мы с ним, не дожидаясь праздника, и долбанули. В общем, нажрались - лучше некуда... Однако, Виталий Юрьич, хоть я и выпиваю, в работе никого не подвёл. Если обещал - сделаю.
  - Это ты, конечно, молодец, - похвалил Виталий Юрьевич. - Но, согласись, от трезвого тебя твоя Алка не ушла бы. А ведь у вас дочь - невеста.
  - Ладно, Виталий Юрьевич, разберёмся. - Юрка криво усмехнулся. - Ты скажи, что тебе надо сделать?
  - Да заштукатурить бы стены внутри. Так всё сделано, а стены голые.
  - Если сказать честно, не люблю я это дело. Занудство, а не работа. Особенно окна и двери обходить. А у тебя их там полно. Вот сварить бы чего, или крышу покрыть - это мне в кайф. А штукатурка, копка - западло.
  - Юра, на тебя только и надежда, - льстиво заговорила Ольга Алексеевна. - Ты скажи, сколько?
  - Столько у вас не будет. В городе за квадратный метр по пять тыщ берут.
  - Я буду помогать, - пообещал Виталий Юрьевич.
  - Да чем ты, Виталий Юрьевич, поможешь, - скептически усмехнулся Юрка.
  - Ну, раствор мешать, подавать.
  - Ладно, - отмахнулся Юрка. - Не надо мне ничего мешать. Возьмусь, потому как люди хорошие. Бесплатно, конечно, не могу: с калыма и живу, но за сто тыщ сделаю. Только, чтоб пока работаю, был чай для чифира. Листовой, а не труха. Теперь, выпить, но не много, перед обедом. Ну, и, само собой, хавка, поесть, то есть.
  Ударили по рукам, договорились о сроке и распрощались...
  
  На другой день Колька заявился ни свет ни заря. Они спали, когда с улицы раздался его пропитый, хриплый голос:
  - Хозяин! Есть дома кто?
  - Минуточку, сейчас выйду! - подал голос Виталий Юрьевич и стал торопливо одеваться.
  - Что-то ты рано, - сказал он Кольке, открывая калитку, которую на ночь запирали на задвижку.
  - Да я в пять часов проснулся. Не могу спать и всё, - пожаловался Колька и, понизив голос, зашептал:
  - Юрьич, ты говорил, у тебя на даче есть. Похмели. Трясет всего. Вчера после тебя чего-то расчувствовался, выпил сначала чуть, а потом не заметил, как нажрался.
  - Виталий Юрьевич провел Кольку на кухню, достал полулитровую бутылку самогона, который он специально для дачи покупал у соседки, что обходилось дешевле, чем водка, и поставил на стол. Потом поставил на стол соленые огурцы, сало, хлеб и вчерашнюю картошку, сваренную в мундире.
  - Не, Юрьич, убирай, - замахал руками Колька. - С утра ничего не лезет. Я потом. Вот разве что солёный огурчик.
  Колька налил две трети граненого стакана самогона, залпом выпил, передёрнулся по-собачьи, завёл глаза под потолок, нюхнул, а потом откусил огурец. С минуту он сидел, прислушиваясь к себе, и заговорил, и голос его уже был почти нормальный.
  - Всё, прячь, - показал он на водку. - Теперь если только в обед. Ты давай мне лопату. Где у тебя что? Трубы, цемент.
  - А что ж Татьяна не пришла? - поинтересовалась Ольга Алексеевна. Она уже оделась, причесалась и спустилась к мужчинам.
  - Так это я в самую рань, не спится. А она позже подойдет. Здрасте, Ольга Алексеевна, - запоздало поздоровался Колька.
  До двенадцати часов Николай с помощью бура поставил все столбы и даже вбил их кувалдой в землю, выровняв так, что они стояли свечками. Осталось только засыпать лунки щебёнкой и залить раствором цемента.
  Ольга Алексеевна уже возились с Татьяной с обедом.
  За обедом Виталий Юрьевич спросил:
  - Коль, это правда, что вы с Татьяной дом продаёте?
  - Юрка сказал? - поднял голову Колька.
  - А что, это секрет какой? - уклонился от ответа Виталий Юрьевич.
  - Да какой секрет? - отозвалась Татьяна. - Зачем нам на два дома жить? Мы продадим один. Мой же на отшибе, в Грачёвке. Чем два плохих, лучше один хороший сделать. Этот деревянный обложим кирпичом, покроем шифером. Потом заведём хозяйство: курей, поросеночка купим. Глядишь, и заживем по-человечески.
  - Ну, если так, то разумно. Лишь бы деньги на пустое не разошлись, - поддержал Виталий Юрьевич и деликатно добавил: - Проесть-то все можно.
  - Как можно, Юрьич! - Николай обиженно захлопал глазами.
  - А как же дочка? - повернулась к Татьяне Ольга Алексеевна. - Сейчас она пока в городе, а в случае чего... ведь мало что может случиться.
  - Я ей свой дом отписал, - важно сказал Николай. - Помру, всё её будет.
  Помолчали. Татьяна сосредоточенно и аккуратно, подставляя под ложку хлеб, хлебала суп из пакетов. Николай без аппетита, даже с некоторой брезгливостью, выпил стакан самогона, съел несколько ложек супа, отставил тарелку и пошел во двор курить.
  - Коль, поешь, - попыталась остановить его Ольга Алексеевна. - Откуда силе браться, если ты не ешь ничего?
  - Сейчас, Ольга Алексеевна, только покурю, - пообещал Николай.
  - Коль - спросил Виталий Юрьевич, когда тот вернулся за стол. - Вот ты воевал в Чечне...
  - Не воевал... я служил в Чечне, но нас вывели оттуда в девяносто первом году... хотя накушался я там по горло, - криво усмехнулся Николай.
  - Ну, всё равно. Раз там служил, значит, не понаслышке знаешь ситуацию... Мне интересно знать твоё мнение. Ты слышал, что опять в Чечне делается? Похищают журналистов. Уже после войны, накануне выборов нового президента Чечни, там были убиты шесть женщин, представительниц Международного Красного Креста. А теперь, после того как президентом стал Масхадов, обстановка стала ещё хуже.
  - Давить их надо, как крыс - вот и всё мое мнение, - глаза Николая зло сверкнули и сузились.
  - Так что же, новая война в Чечне?
  - Значит война, - согласился Николай. - Юрьич, сплошное предательство. Оставили в Чечне оружие, которое досталось "за здорово живёшь" чеченским мужикам. А когда я служил в Краснодаре, у нас, помню, солдата вые... - Николай покосился в сторону Таисии Ивановны, - простите, вздрючили за шесть не расстрелянных на стрельбище патронов, которые нашли у него в тумбочке... А зачем наших отозвали, когда мы их загнали в горы? Да тогда бы и конец войне. А уж если мы схлестнулись в этой Чечне с бандитами, то нужно было оставаться там до конца и отомстить. Ты знаешь, Юрьич, что они делали, гады, с нашими в девяносто первом году? Видел бы ты, как они резали наших солдат и как издевались над русскими. Говорили: "Русские, не уезжайте: нам нужны рабы".
  - Так я знаю, что и наши с мирным населением не церемонились, - возразил Виталий Юрьевич.
  - Так это мирное население по ночам нам в спины палило.
  - А ты знаешь, что одна русская, жена чеченца, сказала? "Не можем мы выдавать наших, даже если они воюют. Здесь так не принято". Может быть, мы просто не знаем или не хотим знать их обычаи, их культуру, и пытаемся решить всё вопросы с позиции силы?
  - Это всё только умные слова, - криво усмехнулся Николай. - Чечня - это Россия. А раз Россия - сидите и не рыпайтесь.
  - Вот я про то и говорю. Ты считаешь чеченцев злыми, они, мол, относятся плохо к русским. Только мы не помним, как Сталин в 1944 году одним махом выселил чеченцев с их родной земли.
  - При Сталине чеченцы сидели бы тихо как мыши, - буркнул Николай себе под нос. - А теперь они обнаглели... Налей-ка мне, Юрьич, ещё чуток, да я пойду столбы доделаю...
  Уже вечерело, когда Виталий Юрьевич с Ольгой Алексеевной собрались домой. Они пошли не по дороге, а по берегу, вдоль речки. По берегам стеной стояли ракиты. Стволами они кланялись речке, касаясь ветками воды. В этой неширокой быстрой речушке водилась всякая рыба вплоть до щук, и рыбаки с удочками в любое время дня стояли в воде в своих глубоководных до бёдер сапогах. До мосточка - справа, а после него - слева тянулись дачки, и Виталий Юрьевич с женой любили рассматривать домики, которые до одного знали, сравнивали их со своим домом и радовались или удивлялись, если какой-то домик приобретал новое очертание, когда в него добавлялась новая деталь вроде веранды или трубы, что означало появление в доме камина или печки. Восторг Ольги Алексеевны вызывали вновь посаженные цветы, и она тут же давала себе слово посадить у себя такие же.
  - А сколько лет Татьяне? - спросила вдруг Ольга Алексеевна.
  - Не знаю, - пожал плечами Виталий Юрьевич. Знаю, что она на десять лет старше Николая. А ему где-то двадцать семь. А что?
  - Если так, то ей под сорок. А выглядит на все шестьдесят, - удивилась Ольга Алексеевна.
  - Да! Если вас рядом поставить, ты ей фору дашь, - довольно заключил Виталий Юрьевич.
  - Велика гордость, ровняться с несчастной, которая всю жизнь в навозе, да в земле ковыряется, чтобы добыть пропитание.
  - И водку, которую пьёт вместе с мужиком. А ему, дураку, нет чтобы девку хорошую найти, он берёт выпивоху, да ещё с ребёнком, который ему безразличен. Парочка - баран да ярочка.
  - Какой ты злой! - укорила Ольга Алексеевна. - Это их беда и их крест.
  - Я не злой. Мне обидно за хорошего мужика. Ты помнишь его в первый год, когда он нам на даче помогал? Тогда он после армии шофёром в совхозе на газике работал, да ещё и подрабатывал. Приятно было смотреть. Ладный, загорелый. Кто ему мешал жениться, обустроиться? Ведь любая девка за него с радостью пошла бы.
  - Значит, не сложилось. Война людей ломает. Он же, в сущности, совершенно беспомощен, - вздохнула Ольга Алексеевна, жалея Кольку. - Знаешь что? - сказала она. - Давай им отдадим твои чёрные туфли. Ты их всё равно не носишь. У вас же примерно один размер... И курточка твоя. Она тебе уже мала... А я отдам Татьяне кофту синюю, она мне не идёт. И туфли на каблуках. Я на каблуках теперь не ношу.
  - Пропьют, - вяло возразил Виталий Юрьевич. - Сколько ты уже давала им разной одежды, вплоть до одеяла, а я что-то ничего ни у Кольки, ни у Таньки не видел.
  
  Перейдя мостик, они, чтобы сократить путь, пошли по тропинке между деревенскими домами и наткнулись на компанию из трех деревенских мужиков, которые расположились на лужайке за изгородью одного из домов и пили то ли водку, то ли самогон. Чуть поодаль, у самого забора, лежала навзничь баба. Мухи ползали по ее лицу, и она делала неловкие движения рукой, пытаясь согнать их. Возле мужиков валялись две пустые поллитры, а пили они из одного стакана, который ходил по кругу: один из мужиков держал стакан с налитым до половины самогоном, а двое других молча ждали, пока тот выпьет.
  Виталий Юрьевич и Ольга Алексеевна тихо прошли мимо. Мужики даже не взглянули в их сторону.
  Дальше они шли молча. Только раз Ольга Алексеевна схватила его за руку и восторженно прошептала:
  - Смотри!
  На чёрной пашне краснели брошенные кем-то гладиолусы. Это было красиво и одновременно страшно: это была какая-то могильная красота.
  
  
   ПАВЕЛ-ПИАНИСТ И БЫВШИЙ ЛЁТЧИК
   МЕРЦАЛОВ
  
  Погода стояла замечательная: солнце ещё не успело прогреть как следует воздух, утренняя прохлада приятно ласкала кожу, и лёгкий ветерок трепал волосы. В этот день не хотелось ничего делать, и я просто бездельничал. Выйдя из дома, я пошёл в сторону Ленинской, к парку, рядом с которым жила моя матушка с отчимом.
   На перекрёстке, у дома Свисткова меня догнал Павел. Он запыхался, был бледен и, прежде чем заговорить, держался за сердце и пытался отдышаться. Переведя дух, он сказал:
  - Вов, дай семьдесят копеек.
  У него был жалкий и виноватый вид, руки дрожали, а воспалённые глаза просительно смотрели на меня. Его мучало тяжёлое похмелье.
  - Так ведь рано. Небось, ещё винные отделы не работают, - сказал я.
  - Уже почти десять, - с трудом размыкая губы проговорил Павел.
  - Пойдём, - и я решительно пошел в сторону Московской. Павлик как мог поспешал за мной.
  У винно-водочного отдела стояли несколько человек. Продавщица уже заняла место за прилавком, а мужской народ нетерпеливо топтался в ожидании минут, которые тянулись убийственно медленно, до открытия.
  - Вов, - попросил Павел. - дай мне деньги, там знакомый впереди стоит, он возьмёт.
  Я дал Павлу рубль, но не ушел, а ждал в сторонке у витринного окна. Любопытство взяло верх над здравым смыслом, и мне вдруг захотелось окунуться в эту другую жизнь, где теряется связь с реальностью, где она становится иллюзорной и существует сама по себе.
  Вскоре Павел подошёл с бутылкой "Агдама" в руках.
  - Вов, здесь, в гастрономе есть буфет. Там можно стакан взять, - нетерпеливо, почти скороговоркой выговорил Павел.
  Мытые стаканы стояли на подносе возле конусов с томатным и виноградным соками, и Павел хотел незаметно стянуть стакан, но на него прикрикнула буфетчица:
   - А ну-ка, поставь назад! Ходют тут. На вас стаканов не напасёшься!
  И задвинула поднос поближе к конусам.
  - Паш, иди занимай место, я здесь сам разберусь, - я подтолкнул Павла в сторону высоких круглых столиков, предназначенных для скорого перекуса.
  Я взял два стакана томатного сока и пару бутербродов с сыром, вежливо попросил пустой стакан. Буфетчица строго оглядела меня и стакан дала.
  Павел маялся и на него жалко было смотреть. Он бы выпил и из горла, но стеснялся меня и смиренно ждал, пока я присоединюсь к нему.
  - Ты будешь? - спросил он. Я покачал головой, он налил себе полный стакан и жадно выпил. Я подвинул ему тарелку с бутербродами, но он сделал страдальческую гримасу и отмахнулся, словно я предложил ему что-то неудобоваримое. Через минуту лицо его стало розоветь, глаза приобрели осмысленное выражение и вроде как подобрели, он чуть распрямился и к нему вернулась обычная живость.
  За соседним столиком расположилась компания из двух молодых мужчин и женщины. Под глазом у женщины красовался лиловый синяк. Они разговаривали как-то похохатывая и не стесняясь мата, хотя старались говорить негромко.
  - Паш, плесни чуть... Здорово, Володь.
  У стола стоял Колян Галкин с улицы Революции. Колян выглядел не лучше Павла-пианиста до того как тот похмелился.
  - Это Вовка бутылку купил, - Павел попробовал отшить нахлебника, но я сам налил Коляну, а заодно Павлу, сказав, что дам ещё на бутылку. Павел успокоился, а Колян одним махом осушил свой стакан.
  За глаза Коляна звали Меченым из-за вырванного куска щеки, которая срослась, оставив глубокий шрам, а, может быть, ещё и из-за мизинца и безымянного пальцев, которых не хватало на левой руке.
  Он подорвался на мине, когда с братом и ещё одним пацаном из нашей седьмой школы, Толиком Беляевым, ходили в Медвежий лес за патронами и порохом. В лесу после войны, несмотря на то что минёры прочесали лес миноискателями, оставались ещё патроны, неразорвавшиеся снаряды и гранаты. Старшего Галкина разнесло на куски, Толику оторвало ногу и ранило в голову - он так и умер, не приходя в сознание. Младшему Галкину "повезло". Наверно, потому что он шел последним... Работал Галкин плотником после ПТУ, куда поступил после седьмого класса.
  - Жена, сучка, ушла, - угрюмо сказал Колян. - Вчера вечером собрала вещи и ушла. Я говорю, Галь, дай рупь, раз уж уходишь. А она: "Хватит, - говорит, - надавалась". Да ещё, курва, свиньёй обозвала".
  В голосе Коляна была неподдельная обида. С такой же обидой говорил мне сорокапятилетний Веня из соседнего двора, жалуясь на сына, что он никогда бутылки не поставит, когда отец к нему в гости приходит.
  - Так это, вроде, ты должен к нему не с пустыми руками в гости идти. У твоего ж Митьки уже своя семья и мальчик, твой внук, - попробовал я объяснить ситуацию, как я её по своему разумению понимал, но он посмотрел на меня как на идиота, махнул рукой, вроде того, "что с тобой дальше говорить", и отошёл от меня.
  Я ругнул себя за попытку влезть "в чужой монастырь со своим уставом", что делать было бессмысленно, тем более моё суждение больше походило на нравоучительную сентенцию.
  Известно, что жизнь - это не то, что мы видим, а то, как мы на это смотрим. Веня смотрел на жизнь просто. Ему была чужда мысль представить, как его жизнь выглядит со стороны, он жил своей, привычной для него жизнью, которая его устраивала. Так жили и Павел-пианист, и Колян, и ещё многие, которых я знал. Пьяное забвение скрашивало серые будни, но отправляло в небытие. Время в этом случае перестаёт существовать и стираются грани прошлого, настоящего и будущего, создавая лишь иллюзию жизни...
  Павел сходил ещё за бутылкой, которую они с Коляном выпили и даже, наконец, закусили бутербродами с сыром. После этого мы пошли в сквер танкистов, где у скамеек кучковались мужики по два, по три, а то по четыре человека; кто-то привычно сидел на корточках. После хорошей похмелки их тянуло к душевным разговорам, всегда пустым и бессмысленным. Иногда среди них оказывался "философ" из образованных, но опустившихся, и тогда его разглагольствования с претензией на научность и глубокий смысл о непреодолимости обстоятельств, о неминуемости происходящего, о судьбе и превратностях жизни слушали с почтением, пытаясь придать лицам глубокомысленное выражение. Это возвышало.
  - Вов, - сказал Павел, - вон сидит Степан Егорович, лётчик, Герой Советского Союза. Фамилия его Мерцалов. - Давай я тебя с ним познакомлю.
  - А где ж у него звезда Героя? - спросил я, сомневаясь.
  - А хрен его знает. Может, пропил. Но Герой - точно. Он документы показывал. Он всем показывает.
  - Насчёт "пропил", это ты зря, - усомнился я. - Тот, кто кровь проливал и жизнью рисковал, награды, какой бы он ни был пьяница, пропивать не станет. Слишком дорогой ценой достались.
  - Ну, не знаю, говорят.
  - А чего он один? Вон все сидят кучками, а он один.
  - А это дело тонкое. Ведь он за свои никогда не пьёт. Ну, то есть, если деньги есть, пьёт, но один и дома. А когда на мели, сидит в сквере и ждёт, чтобы кто-нибудь поднёс. Раньше подносили, сейчас реже, потому что надоел. Все знают про его подвиги наизусть.
  Герой сидел на крайней к выходу скамейке и поглядывал в ту сторону, где сидели выпивохи.
  Мы подошли к уже далеко не молодому человеку с ленинской лысиной ото лба, в военном кителе без знаков различия и наград. Павел и Колян поздоровались с ним.
  - А это переводчик, языки знает, - представил меня Павлик.
  - Герой Советского Союза Мерцалов, Степан Егорыч, - отрекомендовался важно и, даже чуть привстав, Степан Егорович, предвкушая дармовую выпивку.
  - Ваш батюшка воевал? - с места в карьер пошёл в атаку Степан Егорович, после того как мы сели рядом. Колян остался стоять и не забывал посматривать за тем, что делается у соседних скамеек.
  - Да, конечно.
  - Где, если не секрет? В каком звании? Не лётчик?
  - Нет, - ответил я. - У него было секретное задание. Знаю только, что он служил в Тегеране.
  - Да-да, понимаю, - Степан Егорович понизил голос и приложил палец к губам. - Молчу.
  Мне показалось, что он уже значительно выпивши.
  Коляна неожиданно поманили, показав бутылку, и он, наскоро простившись с нами, поспешил на новую, более перспективную позицию.
  - А я воевал в небе. Героем Советского Союза стал в конце сорок третьего года, когда звание можно было получить за пятнадцать самолётов, а не за десять, как в сорок первом. У меня к концу года было девяносто шесть вылетов и семнадцать сбитых самолётов.
  На соседних скамейках произошло некоторое тревожное движение.
  - Атас, мусора! - послышалась негромкое предупреждение.
  - Пошли-ка от греха, - Павел поднялся со скамейки, я следом, а за нами Степан Егорович, который, нюхом почуяв вероятную возможность выпить, теперь от нас не отставал. Мы покинули сквер. Я, решив быть благодетелем до конца, дал Павлу пять рублей, чтобы он купил три бутылки вина.
  - Пойдём ко мне, - сказал я. - Ты догоняй, мы подождём тебя на углу Советской.
  - А заесть? - Павел после бутылки вина пришел в себя, и у него пробудился аппетит.
  Я дал ещё рубль.
  Мы, не торопясь, дошли до угла улицы, но Павла ждать почти не пришлось, потому что он появился следом. Он сиял и, наверно, ждал обычной похвалы за то, как быстро управился, но я проигнорировал его идиотское тщеславие от пустого и, на мой взгляд, унизительного "таланта" шестёрки-скорохода.
  Две бутылки торчали из карманов брюк Павла, а одну, прижатую поясом, закрывала рубашка.
  Дома Павел вытащил ещё одну бутылку из-за пояса со стороны спины и оказалось, что он купил четыре бутылки вина вместо трёх.
  - А закуска? - спросил я.
  - Да понимаешь, - объяснил компаньон, - посчитал - как раз выходит... Хлеб-то у тебя найдётся?
  Я усмехнулся. Жадность перевесила, и Павел не смог устоять перед соблазном взять ещё одну "поллитру", если представилась такая очевидная возможность.
  Пришлось мне выставить из холодильника то немногое, что там могло быть: начатая банка солёных огурцов, которыми меня снабжала матушка, немного колбасы и сыр. В холодильнике остались только яйца, консервы, да банка свиной тушёнки. Но это я предусмотрительно приберёг для себя.
  - Вот видишь? - сказал довольный Павел. - Правильно я сделал.
  Я дал себе волю, пил вместе с Павлом и Степаном Егоровичем, слушал не очень связные разговоры уже нетрезвых моих собутыльников и был в небольшом подпитии сам.
  - У вас дети есть? - поинтересовался я.
  - Есть, сын и дочка, но они давно живут отдельно, - охотно поведал Степан Егорович.
  - А жена?
  - А она в мои дела не лезет. Она сама по себе, я сам по себе. Денег даю, а она готовит и стирает...
  Он, очевидно, ждал, что я спрошу про пенсию, которая у него должна быть по нашим меркам приличной, и, предупреждая вопрос, с оттенком гордости сказал:
  - Все деньги на детей уходят. Хоть у них и семьи, неустроенные ещё. У сына квартира есть, а дочери собираю на кооператив.
  Я не поверил. Насколько я знал, если в семье алкоголик, то деньги там не водятся. А Степан Егорович был алкоголиком.
  - А чего звезду не носите?
  - Украли... Сволочи.
  Он повёл плечом, будто ему что-то мешало, и в нервном тике задёргался глаз.
  - Как же так, украли?
  - Да вот так и украли. Отдыхал с семьёй в Сочи, в санатории Ленина. Тогда я ещё был в звании и выпивал умеренно, потому как смысл был. Пошли на пляж... Ну и позагорали, мать её так, - выругался Степан Егорович. - Пришли. Всё на месте, а пиджака со звездой и удостоверением нет. Удостоверение потом вернули по почте через наш Обком.
  - А звезду, значит, не нашли, - посочувствовал я.
  - Дело возбудили, старались, но пропажу не нашли. Следователь сказал, что там в гостиницах и раньше воровали ордена.
  Чем больше Степан Егорович пьянел, тем яростнее вспоминал войну, которая сидела в нём незаживающей раной в душе и сердце. Он повторялся, снова и снова говорил о боевых вылетах и сбитых самолётах.
  Павел молчал и клевал носом, а потом голова его уткнулась в стол. Я помог ему подняться и отвёл на диван. Он сразу уснул.
  Вино было выпито, и я решил, что Степану Егоровичу тоже пора домой.
  - Вы дойдёте? - спросил я.
  - Всегда, - твёрдо ответил боевой лётчик.
  Я вывел его на улицу, он был пьян, но на ногах, как ни странно, стоял твёрдо. Я с минуту смотрел, как он вышагивал, иногда чуть сбиваясь с ноги и чуть пошатываясь, и вернулся...
  На следующий день, когда утром пришла мать, которая раз в неделю убиралась в квартире и готовила мне обед на неделю, увидев пустую посуду из-под вина, вопросительно посмотрела на меня.
  - Володя, ты что, пил?
  - Мам, так сложилось. Это нечаянные гости.
  - Гости гостями, но ты на себя посмотри. Весь помятый и под глазами круги.
  - Мам, я выпил не много. Просто у меня сейчас не самый лучший период. И потом я устал.
  - Усталость и стресс нормальные люди бутылкой не снимают. После пьянки, сынок, усталость остаётся, а проблемы только усугубляются.
  - Хватит, мам, я и без тебя всё понимаю, не маленький. Говорю ж, случайно,
  - Жениться тебе надо, вот что! - заключила мать.
  - На ком? - усмехнулся я.
  - На девушке, - серьёзно оборвала меня мать...
  В понедельник начальница отдела Конкордия сказала с иронией в голосе при всех:
  - Владимир Юрьевич, вас в субботу видели в странной компании. Какие-то сомнительные люди, похожие на алкоголиков. И вы с ними... Вы что, выпиваете?
  Меня словно окатили ушатом холодной воды. "Ну, город, - подумал я. - Шаг ступишь, уже всем известно в какую сторону. Интересно, сама видела или доложили?.. И кто бы мораль читал! Пусть бы на себя посмотрела. Когда Зиночка недавно сообщила о том, что стерилизовала свою кошечку, Конкордия, старая ханжа, сделала изумлённую физиономию и взволнованно сказала: "Как же можно лишать животное его природного инстинкта к размножению! Это же безнравственно". Но всем известно было, что она регулярно топит котят, которых приносит её кошка. А топит их в ведре.
  - Да ну что вы, Конкордия Михална! - сказал я, вкладывая в голос всю искренность, на которую был способен. - Очень редко. И разве что рюмку коньяка или бокал вина, не больше. Случайно встретил приятелей, с которыми когда-то учился в школе. А они, знаете, к сожалению, пьют. Говорят, жизнь такая.
  Я говорил это с некоторой иронией, хотя вся история с Павликом и Степаном Егоровичем, а тем более с неожиданной оглаской, была мне неприятна, и я чувствовал себя неловко.
  
  
   К СЫНУ
  
   Екатерина Акимовна ехала к сыну. Поезд, наконец, прибывал к вокзалу. Больше полутора суток тряслась она в пассажирском поезде от Макеевки. Постель из экономии не брала и ночь дремала на голой полке, подложив под голову сумку и старое потёртое пальто с облезлым воротником.
  Встречал Екатерину Акимовну сын. Она увидела его на платформе ещё на ходу поезда. Он искал глазами нужный вагон, а её не заметил. Не угадав места остановки, он торопливо шёл, почти бежал за вагоном, а она уже стояла в тамбуре с двумя хозяйственными сумками, перевязанными полотенцем, и высматривала невестку с внуком.
  Когда поезд встал, Екатерина Акимовна, переждав, пока сойдут передние, подала сыну сумки и чемодан и неловко слезла по крутым металлическим ступенькам сама. Обняла сына и всплакнула.
  - Похудел-то как! - заметила она, вытирая слёзы ладонью.
  - Да что вы, мама! Еще на три килограмма поправился, - усмехнулся сын.
  - А Лена-то с Алёшкой чего ж не пришли? - обидчиво спросила Екатерина Акимовна. - Алёша здоров ли?
  - В саду Алёшка. А Лена на работе. Рабочий же день.
  - Отпросилась бы.
  - Да что вы, мама? Отпросилась. Я сам еле на часок вырвался. - Сейчас тебя домой отвезу - и в Управление.
  Домой ехали в такси. По дороге Екатерина Акимовна крутила головой, узнавая город, где последний раз была два года назад, и радовалась, что помнит ещё места, которые проезжали.
  Сын открыл квартиру, показал, где взять поесть, отщипнул на ходу кусок булки, оставил ключи и побежал на работу.
  Екатерина Акимовна спохватилась вдруг, подставила табуретку к окну и, открыв форточку, закричала во двор сыну:
   - Я Алёшку-то возьму из сада.
   - Ладно, - махнул рукой сын. Ему было неловко, что мать кричит на весь двор.
  - На перерыв-то домой ходите? - кричала мать.
  - Лена придёт, - недовольно ответил сын и исчез за домом.
  Оставшись одна, Екатерина Акимовна огляделась и стала разбирать сумки. Зная, что здесь у них плохо с мясом, она привезла немного колбасы, а из дома взяла своего, домашнего, сала. Разобравшись с вещами, Екатерина Акимовна заглянула в холодильник и, не обнаружив ничего кроме супа на дне кастрюльки и рожков, нашла в морозилке мясо и положила его оттаивать в тёплую воду.
  Потом оделась и пошла за внуком в детский сад. Алёшка ей обрадовался. Это её растрогало, и она принялась целовать внука в нос, губы, и даже то что внук вытирался ладошкой после поцелуев, её не обидело.
  - Обслюнявила бабка. Вот какая противная, - весело говорила она. - А я тебе гостинчик привезла.
  И заметив нетерпеливый блеск в глазах внука, достала из кармана тряпицу, развернула её и подала два красных леденцовых петушка на палочке.
  - Я их много привезла, - сказала она.
  Петушков делал её сосед, безногий инвалид Иван Романюга, на продажу, а для её внука отлил штук двадцать отдельно и денег с неё не взял. "Наша порода, - с нежностью думала Екатерина Акимовна, глядя на крупного внука. И, выделяя чернющие глаза, большой рот и мясистый нос, с удовольствием отметила: "в батьку".
  Когда на перерыв прибежала невестка, на столе уже стоял разогретый суп; рожки, залитые яйцом, шипели на сковородке, а крупно нарезанная колбаса и толстые куски свойского сала навалом, так же как хлеб, лежали на глубокой тарелке. Стол, накрытый с деревенской простотой и непритязательностью, вызывал аппетит.
  Лена с порога поздоровалась с Екатериной Акимовной и, раздеваясь, мешкала, не зная как поступить: целовать или нет, но та обняла её сама и расцеловала троекратно по-русски.
  - Алёшка ел? - спросила Лена.
  - А как же ж, кормила! - ответила Екатерина Акимовна и заговорила о другом.
  - Я из мяса бульон сварила. Что делать, суп, чи щи?
  - Я хотела из этого мяса котлет накрутить. Мясо-то любовое, - огорчилась Лена.
  - Не можно котлеты делать. Как же без горячего-то? Мужика щами, чи супом кормить надо. Без первого мужик всё равно, что ничего не ел. Сашка у меня без горячего никогда не был. Того и здоровый.
  Лена вспыхнула, но сдержалась и промолчала ...
  Она не любила свекровь. Та всегда старалась подчеркнуть лишний раз достоинства сына и показать его превосходство, и выходило, что женившись на ней, он чуть ли не осчастливил её. А Лена вспоминала с кривой улыбкой, как её муж, когда ухаживал за ней, часами ждал у дома, ревновал и не давал прохода, а она, принимая его ухаживания, подтрунивала над ним и изводила. Её же маме он нравился именно тем, чем не нравился ей: был добродушным увальнем, молча сносил все Еленины насмешки и краснел как девушка. Бабушка, как Джули у Голсуорси, считала, что толстые мужчины ни на что серьёзное не способны и, кроме того, как интеллигентку и чисто городского жителя, ее шокировала неотесанность Елениного ухажера. Эта неотесанность не импонировала и маме, Татьяне Юрьевне, но "за" были другие доводы: Александр не пил, не курил и обещал быть хорошим семьянином, а неотесанность - явление распространенное - со временем стешится. А как-то, когда он, сделав что-то неловкое, и Лена с издёвкой заметила: "Мужчинам краснеть вообще неприлично!", Татьяна Юрьевна укоризненно покачала головой и сказала:
  - Не обращайте на неё внимания, Саша. Она не знает того факта, что великий полководец Юлий Цезарь предпочитал брать в свою армию тех, кто краснеет. Он считал, что эти люди наиболее мужественные и храбрые воины. Вот так-то.
  Однако последнее слово было за Леной. И хотя она была от ухажёра не в восторге, ей льстило его настойчивое ухаживание, он нравился маме, да и бабушка, в общем-то, против него ничего особенно не имела.
  И Лена сказала "да" и, не то в шутку, не то в серьез, заметила при этом: "Всё равно всех женихов пораспугал".
  Свадьбу сыграли скромную. Были друзья из института, где они оба учились. Приехала мать Саши. А больше у него никого из близких не было, как, впрочем, и у Лены. Так, дядьки, тётки, двоюродные сёстры, тоже жившие на Украине; с ними Александр отношений не поддерживал.
  Его мать Лене сразу не понравилась: распоряжалась как хозяйка, хотя в свадьбу почти ничего не вложила, а невесте подарила свой перстень.
  Не понравилась она и Лениной маме, и бабушке. Назойливо и приторно стала расхваливать сына, точно на торгу, и обидела Лену, заметив, хоть и в шутку, что дома он мог бы найти дивчину и получше...
  - Сварите борщ, - сказала Лена, сдерживая раздражение. - Там полкочана капусты есть. Специи в пенале, морковка в кладовой.
  - Ладно уж! - согласилась свекровь.
  И чувствуя, что чёрная кошка вот-вот пробежит между ними, Лена стала лицемерно благодарить свекровь за колбасу. Та немного оттаяла.
  Чмокнув Алёшку в щеку, Лена выскочила за дверь. Во дворе её догнал голос Екатерины Акимовны. Свекровь нараспев кричала в форточку:
  - После работы сразу ждать, чи задержитесь? - И было видно, что ей доставляет удовольствие вот так кричать через двор. Похоже, так она заявляла о себе, утверждаясь в роли нового жильца.
  - Сразу, сразу! - крикнула в ответ Лена, оглядываясь по сторонам, но, видно, её голос прозвучал тихо, потому что из форточки опять раздалось:
  - Я грю, чи задержитесь, чи шо?
  "Как на базаре", - зло подумала Лена и, не ответив, только махнула рукой и поспешила пересечь двор, так как Алешка тоже лез к форточке, отталкивая бабку.
  Захлопнув форточку и отогнав внука от окна, Екатерина Акимовна стала готовить борщ.
  "Нешто такая жена Сашке нужна?" - в который раз думала про невестку Екатерина Акимовна. Сама была она женщиной крупной, жилистой и невестку мечтала видеть по вкусу своему, крупную, упитанную.
  Лена была хоть и лицом, и фигурой ладная, ничего не скажешь, но очень уж хрупкая, не работник. Того и гляди рассыплется. Екатерине Акимовне по душе были круглолицые весёлые хохлушки с синими глазами. У этой же и глаза были зелёные, холодные, и вся она казалась неприветливой. "Матерью так ни разу и не назвала. Вы да вы", - вспомнила Екатерина Акимовна и вздохнула, жалея сына.
  Первое время молодые жили у Лены, в квартире матери. После института Александра, как комсомольского активиста, пригласили работать в горком комсомола, а вскоре он перешёл работать в какую-то серьёзную организацию, и когда родился Алешка, им дали двухкомнатную квартиру в крупнопанельном пятиэтажном доме. Жили они, в общем, дружно, если не считать мелких непринципиальных ссор.
  Лена помнила, что ещё когда они с Сашей ехали с юга и завернули на денек к его матери, та намекала, что хорошо бы им жить вместе.
  Разговор был между прочим, и Лена пропустила слова свекрови мимо ушей. Но через неделю, после того как они приехали, получила от неё письмо и забеспокоилась.
  "Здравствуйте, сыночек Сашенька, невестка Леночка и внучек Алексей, - писала свекровь. - Саша, я, слава Богу, жива и здорова, чего и вам желаю. Погода у нас по весне стоит хорошая, тёплая. А мне всё хворается. Маюсь ногами и сердцем. Одна я тут. Другой раз и погутарить не с кем. Вот я и надумала: хорошо бы с вами жить вместе. Дом можно продать. А я мешать не стану. Буду обед варить и с внучиком сидеть, а вы своим заниматься и гулять. А то соседи спрашивают, что ж, мол, сын тебя к себе не берет. Мать, мол, вырастила, а теперь не нужна стала. Я говорю, что нет, мой сын такого не может. И невестка у меня хорошая. На этом письмо писать кончаю. Что вы мне ответите? Здоровы ли сами? Здоров ли внук Алексей? Кланяется вам низко соседка Поля, хромой дядя Игнат, что петушков делает и продаёт, и все знакомые. Кланяюсь и я, мать ваша Катерина Акимовна".
   Лена, прочитав письмо, вспыхнула:
  - Если твоя мать приедет к нам, я уйду с Алёшкой к маме.
  - Успокойся, никто с тобой жить не собирается, - оборвал жену Александр.
  - Но ты понимаешь, что это невозможно? Напиши что-нибудь, объясни.
  - А почему невозможно? Она мне мать. Хочет жить с сыном, ходить за внуком. Вполне естественно. Дело к старости.
  - А чем ей там плохо? Свой дом, огород, сад. Всех знает. А здесь все чужие.
  - Она там одна. И зря ты возмущаешься.
  - Но мы ездим к ней в гости. Она у нас была. Пусть ещё приезжает. Но жить вместе с твоей матерью я не смогу. Ты это понимаешь? Мы от моей матери ушли... Я сама хочу быть хозяйкой. И меня не надо освобождать от обедов. Я согласна лучше готовить десять обедов в день...
  - Лена, - перебил жену Александр, - я не собираюсь приглашать мать жить с нами, Я просто говорю, что её желание жить в семье сына - естественно, и она имеет право требовать от сына внимания и помощи.
  - Но моя же мама не требует от нас помощи. Твоя хоть раз какую-нибудь тряпку купила Алёшке? А моя одевает его и обувает, да ещё нам жратву тащит.
  - У моей нет такой возможности. Она пенсионерка, больной человек. Стыдно от неё чего-либо требовать, - обиделся Александр.
  - Знаешь что? Пенсионерка. Моя бабушка до шестидесяти четырех лет работала. И мама, я знаю, будет работать. В нашей семье заведено так, работать. А в пятьдесят лет отдыхать? С сорока рублями пенсии... Извини, но я этого не понимаю и, наверно, не пойму никогда.
  - Ну, хватит! - вышел из себя Александр. - Успокойся. Она у тебя ничего не просит. А помогать здоровому сыну не обязана. Твою мать тоже никто не просит.
  - Не просит. А когда гостила в прошлом году, на обратную дорогу денег не было.
  - Стыдись, - краснея, сказал Александр и ушел в спальню.
  Лена заплакала. Она и сама чувствовала, что наговорила лишнего, и теперь нужно думать, как загладить свою вину.
  Вытерев слёзы и немного обождав, она пошла в спальню. Александр лежал на кровати и делал вид, что читает книгу.
  - Саша, - нерешительно сказала Лена. - Ну прости меня... Я виновата... Я не хотела.
  Александр даже не поднял головы. Видно было, что он обиделся не на шутку. И Лена хотела встать и уйти, чтобы дать ему время остыть, но муж вдруг отложил книгу в сторону и сел на кровать.
  - Нельзя так, - сказал он, и Лена вернулась и села рядом с ним. - Она моя мать. Конечно, у неё много своих недостатков. Но чего ты от нее хочешь? Она простая, необразованная женщина со своими понятиями о долге и со своими, пусть допотопными, взглядами на жизнь ... И то, что для тебя условности, для нее - образец поведения. И не надо подгонять её под мерку твоего отношения к своей матери. Надо быть терпимей.
  - Хорошо, больше не буду... - примирительно сказала Лена и поцеловала мужа в щеку. - Но ты же не хочешь, чтобы она действительно переехала к нам жить?
  - Нет, не хочу. Завтра напишу письмо, всё объясню... Я вообще не думаю, что она сама серьезно что-то решила. Там соседи обивают с толку. Из письма ясно ...
  Но Лена уже не слушала мужа. Она гладила его по волосам, теребила пальцами кончик уха, и постепенно ее заполняло желание. Целуя мужа в шею, она покусывала кожу губами, и глаза ее, когда она их поднимала, чтобы поймать выражение его лица и найти в них согласие, масляно поблескивали из полуприкрытых век. Он взял ее лицо в свои руки и стал целовать в губы ...
  После близости с мужем она лежала обессиленная с закрытыми глазами и чувствовала, что вся она, каждая её клетка заполнена благодарностью к нему. Приподнявшись на локте, она дотронулась до его лица и нежно поцеловала в лоб, коснувшись его тела обнаженной грудью. Потом встала, чтобы поднять с пола свалившийся халат. Она не стеснялась своей наготы перед Александром, потому что всё, связанное с вопросами любви, считала естественным и не стыдным, и Александр всегда с удовольствием смотрел на её стройную фигуру, довольно массивную грудь, которая не выделялась, когда Елена была одета, и узкие бёдра, придававшие ее фигуре спортивный вид. Обнажённая, Елена впечатления хрупкой не производила ...
  На следующий день Александр отправил матери письмо:
  "Здравствуй, дорогая мама! Письмо твоё получили. Признаться, письмо меня удивило. Ты пишешь, что хочешь продать дом и приехать к нам. Продать всё можно, потом вернуть назад трудно. Так нельзя. Посуди сама. В Вязках тебе каждый кустик знаком, все тебе кланяются, все тебя знают, и родственники, какие ни есть, а рядом, областной центр близко, и Донецк - рукой подать. Могилу отцову тоже не перенесёшь. И за дом дадут гроши: дом не новый. А здесь за эти деньги ты даже шалаш не купишь. А в нашей квартире вчетвером жить тесно. А ещё вот что я тебе скажу. Меньше соседей слушай, своей головой думать надо. В общем, пока повремени, а приедешь - поговорим подробнее. Пока всё. Мы все здоровы. Алёша ходит в сад. Читать никак не научился. Буквы знает, а складывать не умеет. У меня очень много работы. Погода у нас стоит плохая: идут дожди, и грязь не просыхает, хотя снег давно сошел. Не обижайся на письмо. Целую. Твой, всегда любящий сын Саша.
  Привет от Лены, Татьяны Юрьевны и бабушки. А Алёшка передает привет своим рисунком, который я вкладываю в конверт".
  И вдруг, как снег на голову, письмо, где свекровь сообщает, что нашла на дом покупателя, и как продаст, сразу приедет. Лена растерялась. Она плакала, упрекала мужа в том, что ему своя семья безразлична, что он не любит сына. Александр успокаивал её как мог и тоже был расстроен, так как известие это было для него такой же неожиданностью, как и для неё ... Он не мог понять, почему мать так спешно продает дом, несмотря на то что его согласия на это не было.
  И тогда Лена написала сама:
  "Здравствуйте, Екатерина Акимовна. Мы все были очень расстроены, когда прочитали ваше последнее письмо. Саша не знал, что и думать. Что вас заставило так поспешно продавать дом? Саша вам уже высказал в письме своё мнение на этот счет. Сейчас у нас жить нельзя. В двух маленьких комнатах и втроем тесно. Алешка спит в зале, а в нашей спальне развернуться негде. У Саши сейчас ответственная работа, приходит поздно, очень устаёт, и ему нужен покой.
  Он даже Алешке не может уделить ни минуты.
  Вот всё, о чем я хотела написать. Целуем вас. Привет от мамы и бабушки. Ждём вас в гости".
  Отправила письмо Лена авиапочтой, не подумав, что до Вязок поездом оно дойдёт гораздо быстрее.
  После этого письма Екатерина Акимовна окончательно похоронила надежду переехать к сыну и затаила обиду на невестку, видя в ней основную причину того, что не может жить с ними. Историю с продажей дома она выдумала.
  В последующих письмах она писала, что дом продавать раздумала, что ей живётся хорошо и ничего не нужно, но хочет поглядеть внука. Успокоенная, Елена приглашала её в гости.
  К осени Екатерина Акимовна собралась...
  
  Лена с работы пришла раньше мужа. Обед был готов, и стол накрыт. Екатерина Акимовна чувствовала себя хозяйкой. Она протирала полотенцем тарелки и ложки. Пока Лена переоделась и помыла руки, пришёл Саша. Он купил по дороге торт, чтобы отпраздновать приезд матери. Вина ни Саша, ни Лена не пили, но у них на всякий случай всегда была бутылка водки и вино, и Лена по случаю приезда свекрови поставила выпивку на стол. Выпив водки, Екатерина Акимовна развеселилась и затянула украинскую "Йихал казак за Дунай". Саша подтянул хорошим баритоном, и Лена с удивлением смотрела на него. Она никогда не слышала, чтобы Саша пел. И ей было немного неловко и за него, и за свекровь. К тому же, дом был панельный, и даже громкий разговор был слышен через стены, и она вздохнула с облегчением, когда допели песню.
  
  
  Постелили Екатерине Акимовне в зале на диване, а Алёшку пришлось положить с собой. Александр с Леной был ласковее, чем обычно, стараясь инстинктивно внести мир в дом теперь, когда у них гостит мать, и, сам того не сознавая, лгал, показывая всем видом, что в тайном союзе против матери, которого, в общем, не было, он был на стороне жены.
  - Теперь Алёшке спать негде! - сказал он в упрек матери и обрадовался, когда Лена возразила:
  - Ничего, Алешке все равно маленький диванчик покупать надо.
  - Ты только не переживай. Не век же она гостить будет.
  - Да я что, возражаю что-ли? Пусть живёт, сколько хочет.
  Александр молча погладил руку жены. Он был ей благодарен...
  Шел второй месяц, как Екатерина Акимовна жила у сына. Она водила Алёшку в сад и забирала его, готовила приличные обеды, в которых на первом месте были настоящие украинские борщи, и не ладила с невесткой.
  Ссоры начались уже через несколько дней после приезда свекрови и возникали по всякому поводу. Свекрови не нравилось, как невестка ведёт хозяйство: уборку делает кое-как, деньги на продукты тратит не экономно, стирает бельё - не кипятит, Алёшка без пуговицы на курточке ходит. "Дом вести - не лапти плести", - сказала она как-то Лене. Лена огрызалась, просила не совать нос не в своё дело, жаловалась мужу.
  Александр жил как на вулкане, метался от одной к другой, мирил, и становился раздражительным и дёрганым. А у Лены росло раздражение против мужа. Его мать ставила её как жену и хозяйку ни в грош, и она мстила за это мужу. Временами она почти ненавидела его. И когда он приставал к ней с ласками, она, всегда исполненная желанием, всегда с удовольствием уступавшая ему, теперь грубо отвергала их. По воскресеньям, если муж дежурил, она с Алёшкой уходила к своей матери и домой возвращалась только к вечеру, когда муж был уже дома. Татьяна Юрьевна и бабушка к ним не ходили.
  Александр весь извелся. Ему жалко было жену и мать не хотел обижать. Но однажды, когда мать сцепилась с Леной из-за Алёшки, - Екатерина Акимовна заявила, что Лена не дает ему есть после сада, и он ходит голодный, на глазах тает, - он взорвался самым неприличные образам, грубо толкнул жену в спальню и, еле сдерживая ярость, подступил к матери:
  - Тебе чего не хватает? Ты что, склоки разводить сюда приехала? Чего ты хочешь? Тебе что, есть не дают? ...
  - Ой, люди, сын родной мать убивает, - вдруг дурным голосом закричала Екатерина Акимовна.
  - Александр в испуге отпрянул:
  -Ты что, сдурела что-ли? Кто тебя убивает? Опомнись, ишь, надумала.
  Щелкнула английским замком дверь. Это ушла Елена.
  А мать голосила:
  - Я-то не сдурела. Ты сдурел. Жёнке даёшь волю над матерью измываться ... Я управу тоже найду... Пойду на твою работу. Там по головке не поглядят... И алименты матери платить будете. Я больная пенсионерка... За мать заступиться некому.
  Она голосила теперь тоненько и жалостливо.
  - Иди, жалуйся, если тебе хочется... А склоки не разводи. Не нравится - уезжай.
  - Буду жить, сколько захочу. Попробуй, выгони. Я тебе мать, не имеешь права.
  - Тебя никто не гонит.
  Александр затравлено посмотрел на мать, хотел что-то сказать, но, передумав, махнул рукой и пошел к вешалке.
  Оделся и вышел, сильно хлопнув дверью.
  Лену Александр нашел у Татьяны Юрьевны. Она сидела на диване, глаза были красные от слез. Алёшка, который ночевал в субботу у бабушки, испуганно жался к матери.
  Когда вошёл Александр, Татьяна Юрьевна укоризненно посмотрела на него и, ничего не сказав, вышла в другую комнату.
  - Ну хватит, пойдем куда-нибудь сходим! - сказал Александр, дотрагиваясь до Лены рукой. Лена уткнулась в его плечо и снова заплакала.
  Вечером все сидели за столом и делали вид, будто ничего не случилось. В конце ужина Екатерина Акимовна, пряча глаза, сказала сыну:
  - Загостилась я у вас. Домой поеду. Ты бы, сынок, мне билет на поезд взял.
  - Что торопишься? - испытывая неловкость, спросил Александр. - Пожила б еще. Тебя же никто не гонит.
  - Нет, поеду! Пора и честь знать. Да и дом без присмотра.
  - Соседи же смотрят.
  - Соседи соседями, а без хозяина дом сирота.
  - Ну, как хочешь. Я тебе билет на субботу закажу. Недельку ещё погостишь.
  Скандал, после которого у всех остался неприятный осадок, на время отрезвил, и Екатерина Акимовна с Леной теперь старались уступать друг другу. Но отношения оставались натянутыми, и только помня, что свекровь вот-вот уедет, Лена сдерживала себя, хотя неприязнь к ней не проходила.
  И ни разу Лена не попыталась понять её, поставить себя на её место.
  Как-то, когда Лена была на работе, Екатерина Акимовна доставала из кладовой трёхлитровую банку с компотом. Банка стояла в глубине на верхней полке, и чтобы достать её, Екатерине Акимовне пришлось стать на стул. Она с трудом дотянулась до банки, достала, но когда стала слезать, банка выскользнула из рук и, грохнувшись о пол, разлетелась на части. Екатерина Акимовна не на шутку перепугалась. Она собрала осколки и поспешила вынести в мусорный ящик, тщательно вытерла пол и стала со страхом ждать прихода невестки. Когда Лена пришла на обед, Екатерина Акимовна, стараясь угодить ей, суетилась, предупреждая каждое её движение, подавая нож, подставляя хлеб; моментально убрала тарелку из-под борща и тут же поставила второе. А когда Лена поела и собралась уходить, Екатерина Акимовна напугала ее, заголосив вдруг:
  - Ой, что ж я наделала? Ой, убить меня мало, дуру безрукую!
  - Что? Что случилось? - быстро спросила Лена, чувствуя, как леденеют руки.
  - Ой, не могу сказать, ты меня ругать будешь!
  - Да что случилось-то? Говорите, - потребовала Лена.
  - Банку с компотом разбила, - выговорила свекровь.
  - У Лены словно камень с души свалился.
  - И всё? - спросила она.,
  - Всё, дочка, что же ещё-то? - уже ровным голосом сказала Екатерина Акимовна и стала рассказывать, как уронила банку.
  Лену даже передернуло. "Чуть не волосы рвала на себе, и тут же, как будто ни в чём не бывало. Надо же так притворяться!" - с брезгливостью думала она...
  
  Провожать Екатерину Акимовну к поезду пошли все, кроме Лениной бабушки. Она попрощалась с Екатериной Акимовной дома. Лена дала свекрови три рубля, чтобы она взяла постель, выпила чаю.
  Когда проводник попросил провожающих покинуть вагон, наскоро поцеловались с Екатериной Акимовной и вышли на перрон. Александр чуть задержался и сунул матери двадцать пять рублей, утаённых от жены.
   - Купи себе что-нибудь, - мягко сказал он.
   - Спасибо, сынок. Не надо бы!
  И вдруг припала к его груди и молча затряслась в рыданиях.
  - Ой, сынок! Ой, кровиночка моя!
  И получалось вдруг, что не он мать жалеет, а она его. И это поразило его. Поезд тронулся, и он поспешил выскочить из вагона. Некоторое время все шли рядом с вагоном и махали руками. Екатерина Акимовна в ответ тоже махала рукой и вытирала слезы ладонью. Поезд набирал скорость, и провожающие постепенно отставали.
  Домой шли растроганные, со сладким чувством всепрощения. У Лены на душе было легко и свободно. Александра щемила жалость к матери. Он угадал её тоску, когда они прощались в вагоне и когда махали руками с перрона, а она напряженно стояла у окна, сгорбившаяся, и от этого ставшая маленькой, и её тоска передалась ему.
  Татьяна Юрьевна эгоистично радовалась, что Саша с Леной остались опять вдвоем. А Алёшке было жалко бабушку, и он еле сдерживался, чтобы не зареветь.
  
   УБОГИЙ
  
   Но как от злых людей спастися?
   Убогим быть -беда;
   Катенин П.А.
  
   Генка родился вне брака. Так случилось, что Капитолина с отцом ребёнка не успели расписаться. Его за что-то арестовали, и он так и сгинул, и она даже весточки от него никакой не получила. От сестры своего сожителя уже где-то через год узнала, что ему дали "десять лет без права переписки", а сведущие люди по секрету объяснили, что это расстрел.
   Капитолина сожителя не любила и связь с ним сложилась случайно. Красотой она не отличалась и рада была любому мужскому вниманию, поэтому, когда на вечеринке у одной из подруг к ней проявил интерес развязный кряжистый и широкоскулый техник-интендант, она с коровьим равнодушием приняла его ухаживания и стала с ним жить, переехав из общежития швейной фабрики, где работала, в его небольшую комнату в коммуналке, где навела порядок, найдя каждой вещи своё место и создав иллюзию семейной жизни.
   Но всё, что осталось в памяти от недолгих встреч с сожителем, - это постоянный перегар от водки и грубые лапы, которые не ласкали, а больно сжимали, оставляя синяки на теле. Поэтому исчезновение интенданта с горизонта её жизни не ударила больно по ней, но когда она родила мальчика, ей пришлось изведать все тяготы вдовьей жизни...
   Капа подалась в город из деревни, где жила с матерью, выпросив у председателя направление на учёбу, и поступила в техникум. Председатель долго направления не давал и пугал: "Дура, в городе обрюхатят и приедешь назад, да только кому ты такая здесь будешь нужна?". А мать провожала со слезами: "Езжай, дочка. Может выучишься, человеком станешь. А здесь что? От зари до зари как проклятые, а на трудодни одни палочки. Хоть ложись, да помирай"
   Капа без особого труда поступила в техникум лёгкой промышленности, жила в общежитии, получала сорок пять рублей стипендии и подрабатывала уборщицей. После техникума устроилась бухгалтером на швейную фабрику и даже в дурном сне не помышляла о том, чтобы вернуться в свой колхоз. В это время и появился этот техник-интендант, будущий отец ребёнка.
   После декретного отпуска, который ограничился месяцем до родов и двумя после, Капа пристроила ребёнка в ясли при фабрике, когда ему ещё не исполнилось и трёх месяцев. Она могла бы взять три месяца без содержания заработной платы, который ей был положен государством, но не могла себе это позволить - на что-то надо было жить! И она бегала к сыну в перерыв, который тоже ей полагался как кормящей матери, и кормила малыша грудью. Иногда из деревни приезжала мать, Варвара Степановна, и сидела пару-тройку дней с внуком, оставив хозяйство на соседку, покладистую тётку Клавдию. И тогда Капа могла сделать небольшую передышку от нескончаемой и беспорядочной суеты, беспокойных ночей и дней без продыху.
   Сына она не любила, как и его отца - а, может быть, как раз потому, что не любила его отца - даже не то что не любила, но была к ребёнку равнодушна. Ребёнка надо гладить по головке, ласкать, баюкать, петь колыбельную, он должен чувствовать, что мама его любит и не бросит, и тогда он растёт уверенным и сердце его не черствеет и не ожесточается. Капа малыша не ласкала и колыбельных песен не пела, она его с каким-то постоянным раздражением укачивала, он долго не засыпал, часто плакал, от чего она ещё больше раздражалась. Она не уследила, когда он в младенчестве упал со стола, на котором пеленала, после чего и стало с годами всё больше обозначаться выпячивание в области спины. Капу это не насторожило, но выпячивание становилось всё заметнее и ей пришлось показать мальчика врачу. Записали к травматологу. Про то что ребёнок падал и при этом ушибся, она врачу рассказала, предположив, что поэтому кость и выпирает, но врач осмотрел мальчика и поставил диагноз:
   - У ребёнка заболевание костно-мышечной системы и позвоночника. Отсюда - деформация и выпячивание на задней поверхности в области спины и грудной клетки. Это ведёт к образованию кифоза, то есть горба.
   Это повергло Капу в шок. При этом до неё не сразу дошло, насколько это серьезно для ребёнка, её не привёл в отчаяние диагноз, который поставил доктор, и она не подумала о судьбе, которую уготовил злой рок её сыну, она инстинктивно почувствовала, что её жизнь теперь окончательно пойдёт под откос, и личное счастья, которым она грезила, теперь становится призрачным.
   - Так это не от того, что он ушибся? - с некоторым облегчением спросила Капа?
   - Не думаю, хотя, может быть, это стало в какой-то степени провоцирующим фактором.
   - И что делать? - отрешённо спросила Капа доктора.
   - Для начала нужно сделать рентген позвоночника, взять кровь на общий анализ, ну и так далее. А потом лечить.
   - А это лечится? - с надеждой спросила Капа.
   - Ну, как вам сказать. Сейчас хрящевая ткань рёбер и грудины ещё не полностью заменена костной, поэтому значительно мягче и легко поддается искривлению, а значит и лечению, а к возрасту окостенения грудной стенки уже изменяют свою форму и не могут возвратиться к норме. Нужна мануальная терапия, то есть массаж, физиопроцедуры, лекарства для уменьшения воспаления в мягких тканях. В крайнем случае хирургическое вмешательство, то есть операция. Но это вам нужно консультироваться у хирурга.
   - А отчего это, доктор? - упавшим голосом спросила Капа.
   - Да много причин. Здесь налицо следствие аномального развития эмбриона. Ну, например, если у мамочки в питании нехватка мяса, в котором содержатся витамины и белки, перенесённые инфекционные заболевания. Да мало что?.. Вы курите, выпиваете?
   - Нет, что вы, - испугалась Капа и спросила:
   - Куда мне теперь?..
  
   Мальчика смотрел хирург и сказал, что об операции сейчас и речи быть не может, тем более, что это сопряжено с высоким риском осложнений.
   Ребёнку назначили лечение, и Капа водила его на массаж, давала таблетки, растёртые до порошка, таскала на электрофорез, магнитотерапию, на инфракрасное прогревание, но все лечебные процедуры не принесли результата, а на хирургическое вмешательство она не решилась, когда узнала, что в позвоночник ребёнка будут вставлять стержни, которые предназначены выпрямлять позвоночный столб. И здесь уже отозвалось не успевшее окончательно отвердеть материнское сердце. Она представила долгие и болезненные мучения мальчика и невольно передёрнулась от ощущения этой боли почти физически.
   Ребёнок стал обузой, мешал устроить её жизнь, отнимал всё время, и она не могла позволить себе никаких развлечений и временами ненавидела этого маленького уродца. Он мешал ей жить. Иногда она жалела, что не оставила ребёнка в роддоме. Дело доходило до нервного срыва. Однажды Капа в состоянии крайнего раздражения толкнула мальчика так, что он ударился лицом об стену и у него из носа пошла кровь. Он заплакал, ничего не понимая, а она испугалась, инстинктивно схватила его на руки, но словно окаменела и держала его, не пытаясь как-то успокоить.
   - Что ж ты творишь? - закричала в ужасе мать, которая оказалась невольным свидетелем этого случая, она выхватила у Капы ребёнка, прижала к себе, стала гладила и успокаивать.
   Капа, наконец осознав, что произошло, заревела.
   - Больше не могу! -судорожно всхлипывала Капа. - Сил моих больше нет!
   - Он же убогий! Ему, болезному, и так тяжко... Сучка ты сучка! Зачем рожала, если мужик не любый был?.. А теперь на дитё зло своё вымещаешь?.. А если б насмерть убился? Ведь посодют дуру...
   После этого случая Капа старалась свой гнев умерять. Отношения своего к ребёнку изменить не могла, но сдерживалась и даже подзатыльники давать опасалась. Тюрьмой мать её напугала.
  
   Снова Капа вышла замуж, когда ребёнку пошёл шестой гол. Она ещё была молода, собой нехороша, но её плотно сбитое тело способно было волновать, а её нерастраченные чувства и жажда любви делали её более привлекательной, и она время от времени сходилась с молодыми мужчинами, но связи эти оказывались мимолётными, ни к чему не обязывающими, и только усиливали тоску по настоящему чувству, которое для Капы виделось призрачным. И поэтому, когда за ней серьёзно стал ухаживать немолодой прораб Николай Васильевич, которому по всем признакам перевалило далеко за сорок, она ухаживания приняла, а через какое-то время стала находить в нём много положительного: он хоть и выпивал, но в меру и не был пьяницей; к первой жене он с войны не вернулся - а у неё уже был другой, - тем более, что детей они завести не успели; деньги у него водились, и он даже два раза водил Капу в ресторан; в общем, он показался надёжным, да и жильём обеспечен: двухкомнатная квартира, в которую Николай Васильевич как-то привёл Капу, была просторной и полностью обставленной. Он знал, что у неё есть ребёнок, но она долго не решалась рассказать о его дефекте и всё разговор откладывала, боялась, что после этого он сразу её бросит, а когда вынуждена была открыть это, потому что Николай Васильевич стал откровенно недоумевать, почему она так упорно отказывается познакомить её с сыном, она, наконец, решительно выложила всё про болезнь ребёнка, не преминув пожалеть себя, чтобы разжалобить ухажёра, но уже уверенная, что на этом их отношения и закончатся. Но Николай Васильевич принял известие о том, что у ребёнка физический недостаток в виде горба, спокойно и даже заботливо спросил:
   - А ты его врачам показывала?
   - А как же, показывала, - со слезами проговорила Капа.
   - И что?
   - Да ничего. Процедуры не помогли, а на операцию я не согласилась.
   - Почему?
   - Страшно. Я и так все нервы вымотала с этими электрофорезами, да массажами, а здесь ещё смотреть, как он будет мучиться с железками в спине. Я и так не живу, а маюсь, - призналась Капа
   Николай Васильевич жалел её и утешал.
   - Ничего, ничего. Пословица говорит: "Не узнаешь горя, не узнаешь и радости". Жизнь она как? То одним боком повернётся, то другим. Ничего... А ребёнок хоть какой, всё равно ребёнок.
   Они расписались. Свадьбу отметили в ресторане. С его стороны был только один свидетель, мужчина в его возрасте, однополчанин, а с её стороны две женщины из бухгалтерии во главе с главбухом.
   Сначала всё складывалось как нельзя лучше. Николай Васильевич в отношении ребёнка имел самые серьёзные намерения, он собирался воспитывать его как своего и даже усыновить. Капа не препятствовала и не вмешивалась, когда муж был с ребёнком строг, и научила сына называть отчима папой. Против этого не возражал и Николай Васильевич. Но лучше она к своему сыну относиться не стала. А когда забеременела и родила здорового мальчика, всё внимание отдала ему. Николай Васильевич тоже заметно охладел к пасынку и больше возился с сыном. Убогий мальчик стал его всё больше раздражать своей неуёмной жаждой познания и любопытством, которое рождала массу "почему". Иногда он лениво отвечал, но чаще отмахивался от него.
   Как-то Капа застала сына заплаканным в углу, куда его поставил отчим.
   - А чего ревёшь? - спросила Капа.
   - Голова болит...
   - С чего это? - равнодушно спросила Капа.
   - Папа по голове бил.
   - Вот мерзавец, - не выдержал Николай Васильевич. - Вот дерьмо. Подумаешь, подзатыльник отвесил. Так за дело. Подошёл к Витькиной кроватке и лицо пальцем трогает. Говорю, отойди от кроватки, а он не слышит.
   Капа за сына не вступилась
   - Ты зачем Витечку трогал? - строго спросила Капа. - Ты понимаешь, что этого делать нельзя? Ты понимаешь, что инфекцию можешь занести? Хватит нам одного больного.
   - Я хотел посмотреть, - всхлипывал Гена. - Я ему ничего не сделал.
   Из угла мальчика выпустили. По поводу подзатыльников Капа мужу ничего не сказала, но он сам, чувствуя себя виноватым, признал, что, ударив малого, поступил нехорошо.
  
   Геннадий рос без материнской ласки, к этому привык, а осознавая свою ущербность, замкнулся в себе и был в общении сдержан, глаза его смотрели насторожённо, словно он постоянно ждал какой-нибудь неприятности от своих близких. Он был лишним, обузой в этой семье, и он это чувствовал и понимал. Отчим теперь относился к нему как к данности, как к неудобству, с которым приходиться мириться.
   И мальчик всё чаще стал делать что-то назло отчиму или матери, что вызывало ещё большую неприязнь к нему, и вело к отстранению и отчуждению. А ему доставляло садистское удовольствие наблюдать, как они закипают, и это было чувство злорадного удовлетворения, что перевешивало страх перед наказанием, которое могло последовать в виде очередной затрещины или оскорбительно унижающих слов. Они не хотели понять его душевных мучений, к которым примешивались физические страдания. Для Капы выше были собственные страдания.
   Вердикт вынес отчим.
   - Он кого хочешь доведёт! - сказал однажды Николай Васильевич
   - Ещё как доведёт! - согласилась с Николаем Васильевичем Капа. - С этим надо что-то делать...
   И она отвезла мальчика в деревню к матери, Варваре Степановне...
  
   Бабушка звала его Геником.
   - Геник, - говорила бабушка, - сходи в сельмаг, купи хлебушка, а себе пряничков. Или:
   - Геник, внучик, - покорми цыпляточек, а то мы их сегодня не кормили.
   И Гена брал глиняную миску со смесью из творога, варёного яйца и овсяной каши и крошил во дворе корм цыплятам, любуясь этими жёлтыми комочками с оживлённым писком-гомоном.
   Бабушка жалела его и любила. Не на показ, но искренне, став единственным близким ему человеком.
   Иногда бабушка просила сходить за каким-нибудь делом к соседке бабе Клаве, которая тоже была с ним ласкова, тоже любила, и не отпускала без кружки молока с куском ржаного хлеба домашней выпечки.
   Генка охотно помогал бабушке по хозяйству, а в деревне эта работа есть всегда, потому что нужно и за огородом следить, и за живностью ухаживать, и что-то починить. И всему этому Генка научился и мог не только козе или поросёночку корм задать и грядку прополоть, но и забор поправить, быстро научившись управляться с молотком.
   Это были счастливые его годы. Он окреп физически и духовно, обрел уверенность в себе.
   Мать навещала сына время от времени, не забывая оставлять какие-то деньги на пропитание и не скупясь на гостинцы как ребёнку, так и матери и этим словно заглаживала свою вину перед ними.
   Вместе с Капой в деревню приезжал и Николай Васильевич. Он вёл недолгие нравоучительные беседы с пасынком, давая понять, что мальчик, хоть и живёт у бабки, но и ему, и матери не безразличен.
   Мальчика напрягали эти посещения, и он снова замыкался в себе, у него снова появлялось чувство беззащитности, и он ждал, когда мать с отчимом, наконец, уедут. Иногда мальчика забирали и какое-то время он жил при матери. Эти дни становились для него тягостными, и он мучительно ждал, когда его снова отвезут к бабушке.
   После восьмилетки, которую он окончил в сельской школе, он поступил в педучилище.
   К пятнадцати годам Геннадий выглядел достаточно плотным и широким в плечах подростком, имел приятное со смуглым оттенком кожи лицо, чёрные прямые волосы, зачёсанные назад, и небесно-голубые глаза. Крупная голова, вдавленная затылком в туловище, смотрела вверх, но так как рост его оставался небольшим, казалось, что глаза его смотрят на тебя. Ходил он неторопливо, как бы в развалочку, отчего выглядел серьёзно и степенно. Руки при ходьбе закидывал за спину, и они качались маятниками в такт походке.
   С людьми, которых хорошо знал, он вёл себя свободно и совершенно расковано, а после знакомства с ним и недолгого общения люди переставали замечать его дефект.
   После окончания училища он, как инвалид, мог получить свободный диплом и устроиться на работу в родном городе, но это бы означало жить в доме матери и отчима, в доме, который давно стал для него чужим и который отверг его, и он предпочёл получить назначение в отдалённое село, хотя в том же районе, где находилась деревня его бабушки. Теперь он редко навещал мать, которая принимала его, но как-то буднично, без особой радости, безучастно.Зато бабушка встречала со слезами радости, обнимала, зацеловывала, бежала к соседке бабе Клаве, чтобы поделиться радостью и позвать вечером на чай, и Геннадий получал заряд энергии и ту порцию любви и ласки, которыми был обделён в доме матери.
   Во всё время учёбы Генка у матери ничего не просил, но она, хоть и нерегулярно, подбрасывала ему небольшие деньги, и он знал, что это благодаря бабушке, которая изводилась от жалости к внуку "на чужбине". Сама бабушка нагружала его всем, чем могла с небогатого своего хозяйства, когда он, соскучившись, приезжал к ней, а раза два собралась и сама, благословясь, махнула к нему в район, где находилось училище.
   Теперь он получал зарплату, пусть и не очень большую, но если считать с доплатами за проверку тетрадей, классное руководство, ведение кружка, то выходило больше ста рублей, что для села считалось неплохими деньгами. Детей он любил и был с ними добр и терпелив. Может быть, среди педагогов начальных классов потому чаще встречаются женщины, что от природы лучше понимают детей, чем мужчины. Но Геннадий Степанович детей понимал, он помнил своё раннее детство и для него важно было развить у ребёнка чувство уважения к себе и другим, привить ему самостоятельность и независимость.
   Как-то бабушка спросила, беспокоясь о нём: "Геник, внучик, тяжело, небось, с детьми-то?" Он засмеялся:
   - Что ты, бабуль, придёшь в класс, посмотришь в глаза детям - им-то еще тяжелее, и как-то про своё забываешь. С детьми и хворь куда-то уходит.
   За неимением казённой квартиры Геннадия Степановича определили на постой к счетоводу колхоза Семёну Ивановичу, мужику щуплому и невзрачному, но умному, обходительному и доброму, который жил в просторной избе с женой Агафьей и дочкой Раисой. Агафья работала дояркой, Раиса заведовала библиотекой в Доме культуры. Родители Раисы были не молоды, а Раиса оказалась постарше Геннадия Степановича, ростом была его повыше, полная, с толстой косой и чистым, миловидным лицом, но с одной ногой короче другой, отчего как хромая уточка припадала на эту ногу и ходила как бы вразвалку.
   Жилец пришёлся ко двору: оказался работящим, нисколько не кичился своим образованием и помогал по хозяйству, выполняя любую посильную для него работу. Как-то незаметно он влился в семью и его стали воспринимать как своего. А потом у него сложилось и с Раисой. Ему нравилась её скромность, кроткий нрав и незлобивый характер.
   Раиса понравилась и бабушке, которая приняла её также ласково, как принимала его. Бабушка видела, как её Геник с нежностью смотрел на свою Раису, и это её радовало.
   - Ну, дай вам Бог! - благословила Варвара Степановна молодых...
  
   Через два года Геннадий приехал в город, чтобы заочно поступить в пединститут. Приехал не один, а с Раисой, с которой жил уже два года и теперь привёз, чтобы, наконец, познакомить с матерью и отчимом. Матери он о своей сожительнице говорил в один из приездов, поэтому мать знала о ней, и когда Геннадий попросил разрешения привезти её, она пожала плечами и сказала: "Ну, привози".
   Когда Капа увидела Раису, она ничего не сказала, будто и не заметила изъяна у женщины, а к ночи, когда легли спать, Геннадий встал, чтобы пойти на кухню попить воды, и остановился у двери спальни отчима и матери, потому что услышал своё имя. Отчим сказал:
   - Что ж ему всю жизнь одному куковать? Нашлась баба и ладно.
   - Так неказиста, да ещё хромая, - посетовала мать.
   - А он горбатый, - отрезал отчим. - Принцессу ему что ли?
  Слова больно резанули Геннадия. Всё было правдой, но правдой жестокой, которую не говорят в глаза, но которая сидит в подсознании,
   Он уже отвык от того, что его горб становится объектом внимания. И в училище, и в школе к нему относились, прежде всего, как позитивному, доброму, неглупому и рассудительному человеку. Его любили в училище, и если пытались в чём-то облегчить его жизнь там, где требовались какие-то физические усилия, то делали это тактично и ненавязчиво.
   Однажды он в компании одногруппников опрометчиво с горечью сказал, что в Спарте таких как он не могло бы быть, так как в младенчестве детей с физическим недостатком сбрасывали со скалы и, наверно, это было правильно.
   - Ты говоришь глупости, - возмутилась Валя, староста группы. - Не знаю, как там в Спарте, а у нас тысячи примеров, когда физический недостаток не стал препятствием для выдающихся успехов человека. Вспомни хотя бы Маресьева, который после ампутации обеих ступней ног летал с протезами и даже сбил вражеский самолёт.
   - Ну, насчёт того, что в Спарте младенцев сбрасывали со скалы - это только миф, тем более, что последний король Спарты, не помню как его там, сам родился хромым , - поддержал Валентину комсорг Иван.
   - Тамерлан тоже сильно хромал, а стал великим полководцем. - вспомнил кто-то ещё один исторический факт.
   Кто-то вспомнил Рузвельта, который был парализован после полиомиелита и прикован к инвалидной коляске.
   - Знаете что, - горячо сказала Зоя, черноволосая и черноглазая девушка Ивана, - сейчас не то время, когда физические недостатки человека могут сильно повлиять на его деятельность. И, в конце концов, не думаю, что общество из одних только физически совершенных людей - это идеал человечества.
   Тогда разгорелась целая дискуссия о человеке, его предназначении и месте в жизни. Говорили о том, что физический недостаток не мешает приносить пользу человечеству и что единственным недостатком человека нужно считать только отсутствие ума.
   Как-то незаметно разговор перешёл на отношение женщины к мужчине с физическим недостатком.
   - Внешность - не главное, - сказала Оля, хрупкая девушка с носиком, усеянным веснушками, и добавила: - Особенно для мужчины.
   - Во всяком случае, это не помеха уму, доброте, чувству юмора и другим качествам, за которые женщины любят мужчин, - согласилась Валентина.
  
   Геннадию чувствовал себя несколько неловко, потому что он стал как бы живым примером, вокруг которого разгорелся этот спор. Но неловкость эта была просто от его природной застенчивости, так как спор, если и возник с его подачи, то очень скоро стал естественным и персонально к нему уже отношения не имел. И здесь были все свои, студенты одной группы: одни жили в общежитии, другие местные, но часто собирались вместе и спорили до хрипоты, ссорились и мирились, но любили эти свои собрания, так же как и совместные походы в кино или на выставки.
   Генадий с застенчивой улыбкой слушал своих товарищей, в дискуссии участия не принимал, мысленно соглашался со всем, что они говорили, но помнил и горечь от встречи с девушкой, которая ему нравилась, но с которой он не решился связать свою жизнь, потому что тогда не смог перебороть этот комплекс своей неполноценности.
   Они познакомились в картинной галерее, где были выставлены несколько картин из серии революционной живописи. Получилось так, что они оказались вместе у копии с картины Петрова-Водкина "Купание красного коня".
   - Извините, - робко спросила Геннадия девушка. - А почему конь красный? Ведь красных коней в природе не бывает.
   Геннадий посмотрел на девушку. Была она невысокого роста, светловолосая и с широко распахнутыми голубыми (как у него) глазами.
   - А первоначально по замыслу художника конь был не красный, а гнедой. Только художник изменил цвет после того, как ознакомился с палитрой красок на новгородских иконах.
   - Ну и почему он не оставил первоначальный цвет?
   - Молодые люди, можно потише? Здесь всё же выставка, а не базар, - шикнула на них смотрительница зала.
   Они вышли из галереи, и Геннадий договорил:
   - У Гёте есть книга "Учение о цвете", где он определяет красный цвет как энергию и достоинство, как цвет мужества. И русское - значит красное. У нас же и площадь в Москве Красная. Это ведь картина-предсказание. Конь - знак будущих испытаний и потрясений. А картина написана в 1912 году, то есть уже после революции девятьсот пятого года, но в преддверии семнадцатого года... Сам художник говорил, что этот цвет он перенял у древнерусских иконописцев
   - А мальчик?
   - А мальчик на коне считается аллегорическим изображением Георгия Победоносца...
   Они долго еще говорили, шли куда-то и говорили. Она больше спрашивала, а он с удовольствием рассказывал и об абстракционизме, и футуризме, и кубизме, и других течениях, которые породили множество образцов живописи.
   Геннадия интересовали вопросы искусства, он полюбил чтение, когда жил у бабушки, брал книги в скудной деревенской избе-читальне, но по-настоящему клад информации открылся ему здесь, в районном городке, где находилось училище и где была прекрасная библиотека, и теперь он нашёл в лице случайной девушки благодатного слушателя...
   Девушку звали Лена. Они стали встречаться, и он видел, что интересен ей, и она ему нравилась, но он терял всякую уверенность в себе, когда невольно сравнивал себя с ней, и малодушно отвергал даже мысль о серьёзном отношении с ней.
   Всё решил случай, который поставил в этих отношениях точку. Он подслушал разговор Лены с подругой. Как-то они договорились пойти в парк. Геннадий должен был зайти за ней вечером, но когда вошел в подъезд и хотел подняться на её этаж, услышал голос Лены:
   - ...я, наверно, не готова к этому. Человек он очень интересный и светлый. Мне с ним хорошо... Вчера, когда я вернулась домой, долго думала, смогла бы я с ним быть в близких отношениях и создать семью... Не знаю. Может быть, это с моей стороны просто малодушие?.. Ведь встречаются же люди с каким-нибудь физическим недостатком и с ними нормальные женщины счастливы... А сколько моральных уродов среди здоровых людей...
   - Лен, малодушие здесь не при чём, - пылко возразил другой женский голос. - Ты же говоришь о серьёзных отношениях и думаешь о будущем твоей семьи с ним. Вот появятся дети. И ты думаешь, сможет ли он играть с ними в футбол. Ты же, когда сомневаешься, думаешь об ответственности перед детьми... А, с другой стороны, если человек стал близким по духу, если он тебе нравится, то всё это не проблема... Люди с физическими недостатками, как правило, люди умные. Не сможет играть в футбол, так будет играть в шахматы!..
   Гену как жаром обдало. Это говорили о нём, и ему был крайне неприятен сам разговор, который разбирал его по косточкам, и он тихо спустился до первого этажа и вышел из подъезда. Поразмыслив, он понял, что ничего плохого в этом разговоре нет, хотя здесь присутствовала некоторая меркантильность, но это тоже никак не могло задеть его самолюбия. Тем не менее, его щепетильность не позволила ему продолжать связь с девушкой, которая ему очень нравилась, и он в тайнике своей души оправдывал это своё решение тем, что спасает её от обузы в своём лице...
   - Нужно принимать себя таким, какой ты есть, - категорически сказала Оля. - И вообще, физические недостатки видны тогда, когда человек сам из-за них комплексует...
   Это всё, услужливо представленное его памятью, всплыло и прокрутилось в голове. Боль стала уходить, но Геннадий решил, что уедет как сможет скорее в своё село, к которому прикипел, где была его школа, где он как учитель пользовался авторитетом, где с ним считались, советовались, где родители учеников кланялись ему и останавливались поговорить, звали на свадьбы, на крестины и другие праздники и где в доме родителей Раисы относились к нему как к родному и называли "сынок".
   Раиса лежала свернувшись калачиком, лицо её порозовело во сне, волосы растрепались, рот чуть приоткрылся, и она тихо посапывала и сладко причмокивала губами, родной человек. Он с нежностью посмотрел на неё, успокоился и уснул.
  
  
   АНТАГОНИСТЫ
  
  В пятницу вечером молодой инженер Анатолий Качко дал в морду Пашке Савкову, сантехнику их домоуправления и своему соседу за то, что тот отодрал за ухо его шестилетнего Кешку.
  Дал прилично, потому что парень он был крепкий, и корявый Пашќка Савков скатился по шаткой деревянной лестнице старого двухэтажќного дома, пересчитав все пятнадцать ступенек, ведущих от площадки второго этажа. Пашка быстро поднялся на ноги, но на Качко полезть не решился, только поводил скулой из стороны в сторону и разразился матом.
  - Ну, так твою растак, ты попомнишь Пашку Савка. Ты узнаешь его силу, пидар! - пообещал Пашка и пошёл из подъезда, от бессильного зла грохнув дверью так, что от стенки отвалился кусок штукаќтурки.
  А в субботу днём пьяный Пашка гонялся за Качко по двору с тоќпором. Майка на нём висела клочьями, ноздри раздувались, как у бешеного быка, а глаза, затянутые мутной плёнкой, закатились под самые брови и ничего не видели кроме бегущего Качко. Это быќло страшно. Пятеро мужиков, сидевших вокруг самодельного стола, сделанного из листа фанеры, который был прибит к врытым в землю столбам, оставили домино и с любопытством наблюдали за происходящим. Зинка Щекотиќхина вешала во дворе, опутанном паутинами веревок, бельё. Увидев Пашку с топором, она бросила таз с бельём и пронзительно закричала:
  - Ой, люди, ратуйте, он его сейчас насмерть убьет.
  Из дома выскочила Катерина, Пашкина жена, и заорала на мужиков:
  - Что ж вы сидите? Отнимите у него топор.
  - Да он понарошку, - усмехнулся пожилой, но сильный и жилисќтый, как рабочий конь, Ребров. - Толяя попугать хочет, чтоб двор не баламутил.
  А Толик зайцем петлял по двору, и ему было не до смеха. Страх перед топором заставлял его проделывать замысловатые зигзаги, чтобы сохранить безопасную дистанцию. Он был проворнее, но ему приходилось нырять под бельевые веревки, а низкорослый Пашка, хотя и с залитыми глазами, бежал не менее резво, потому что почти не касался веревок. Своё спасение Качко видел в подъезде своего дома, но Пашка всё время отрезал ему дорогу в ту сторону.
  Закружив Пашку, Толик, наконец, оторќвался от него, влетел в подъезд и, захлопнув двери, уцепился обеќими руками за ручку, подперев для верности дверь ногой. Пашка, как бежал, сходу запустил топором в захлопнувшуюся дверь. Топор деревянќно громыхнул обухом по доске и мирно дворовой собакой улёгся у дверей, уже не страшный.
  И тут мужики скрутили Пашку, не дав ему снова взяться за топор.
  Пашка вырывался, поливал всех матюгами и обещал кучу страшных неприятностей, если его не выпустят, но его держали крепко за вывернутые руки и отпускать не собирались.
  - Врёшь, у нас не вырвешься! - удовлетворенно проговорил бывший стрелок охраны Кисляков и в подтверждение своих слов завёл заломленќную руку к лопатке.
  - Ой, что ж ты, легавый, делаешь? - блатным голосом взвыл Пашка. - Руку, гады, сломали.
  - Цыц, придурок, лежи! - шикнул на него Ребров. - А то шею к едрёне фене сверну.
  Пока мужики держали Пашку, его жена сбегала домой и принесла два длинных ремня для транспортировки мебели, которыми хозяин подраќбатывал иногда трояк-пятёрку.
  Пашку связали по рукам и ногам, оттащили домой и положили на кровать. Сначала он ругался, скрипел зубами, грозил Катерине, потом просил развязать и плакал, а потом уснул, и храп его слышен был улице.
  Кисляков, Ребров и Колька Долженков, возбужденные от возни с Савковым, пошли к столу, где оставили костяшки домино.
  - Ну, что? По рваненькому? - предложил Сашка Рябушкин, котоќрый в усмирении Савкова участия не принимал.
  - В самый раз, - согласился Ребров и, заваливаясь на бок, поќлез в брючный карман за деньгами.
  Все кроме Кислякова сдали Реброву по рублю.
  - А ты что, не будешь, что ли? - удивился Ребров.
  - Денег нет, - ответил Кисляков.
  - А когда у тебя были? - сказал Ребров. - Всю жизнь на халяву.
  Кисляков надулся и ничего не ответил.
  - Вить, сходи-ка! Принеси червивочки. Ты самый молодой, - приказал Ребров, и Витька Хряков, двадцатилетний увалень с растопыренными губами, чуть потоптавшись, пошел в продмаг за вином.
  В это время во двор вкатил милицейский фургон. Пока Савков гонялся за инженером, перепуганная Зинка успела позвонить в милицию. Из машины вышел участковый, старший лейтенант Герасименко, старший сержант и рядовой милиционер. Они огляделись и направились к столу.
  - Что у вас тут случилось? - спросил Герасименко.
  Кисляков раскрыл рот, но Ребров зыркнул на него глазами и сказал, не поворачивая головы:
  - Да ничего не случилось. Полный порядок, как у тёти Маши.
  - У какой тёти Маши? - не понял старший сержант.
  - У Копровой, что без мужа троих родила.
  Сашка Рябушкин и Колька Долженков фыркнули.
  - Шутки шутить? Я тебе покажу тётю Машу! - разозлился старший сержант. - Продержу трое суток, маму будешь вспоминать.
  - Да что с ним разговаривать? - вмешался его молодой напарник. - Сажай в машину, посмотрим, какой он там будет разговорчивый. Ишь, арапа заправляет, морда уголовная.
  Ребров молчал, словно в рот воды набрал, только уши нервно шеќвелились, да спина ниже склонилась, будто в ожидании удара.
  - Ладно, я спрашиваю, кто милицию вызывал? - справившись с раздражением, обратился к сидевшим за столом старший сержант.
  Зинка затаилась в своей полуподвальной квартире за тюлевыми занавесками и ждала, когда машина уедет. "Черт меня, дуру, дернул вызывать! - изводила себя Зинка. - Пашка, паразит, очухается, да узнает, прибьет тем же топором". Ей казалось, что милиционеры посматривают в её сторону и невольно отступала от окна в глубь кварќтиры. Зинку трясло мелкой собачьей дрожью, и она никак не могла ее унять.
  Вдруг из подъезда выскочила Юлия Качко, жена Толика.
  - Товарищи, - едва сдерживая слезы, заговорила Юлия. - Хорошо, что приехали. Здесь чуть человека, моего мужа, не убили.
  - Что ж вы-то молчите? - повернулась она к соседям. - На ваших же глазах.
  Колька Долженков скривился, будто в рот ему налили лимонной кислоты.
  - Врёшь! - сказал Ребров. - Из пустяков милицию только беспоќкоишь. Если уж на то пошло, то Толяй сам его вчера первый отоварил.
  - Ладно, разберёмся, - остановил его участковый. - Расскажите, как было дело, - повернулся он к Юлии. - Только не волнуйтесь. По порядку.
  - Вчера Павел... - начала Юлия, справившись с собой.
  - Савков? - уточнил Герасименко.
  - Да, Савков.
  - У Савкова две судимости, - пояснил участковый милиционер. - И обе за хулиганство.
  - Савков избил нашего Кешку, - продолжала Юлия. - Нашёл с кем справиться! С шестилетним ребёнком. Мой муж не вытерпел и ударил Савкова ... Это было вчера. А сегодня муж пошёл в сарай за яблоками, а пьяный Савков бросился на него с топором. Муж успел вскочить в подъезд, и только случайно топор не попал в голову, поќтому что муж успел захлопнуть дверь.
  - И опять врёшь, - снова влез неугомонный Ребров, переступая ногой скамейку и поворачиваясь лицом к Герасименко. - Не было у неќго такого намерения убивать. А с топором бегал, чтобы Тольку поќстращать.
  - Как же вам не стыдно? - заплакала Юлия. - Что вы его выгораживаете?
  - Одного поля ягодки, - сказал старший сержант. - По нём, я смотрю, тоже тюрьма плачет.
  - Ладно, пошли к Савковым, - предложил участковый.
  Милиционеры во главе с Герасименко прошли через двор к дереќвянному барачному дому.
  Показался Витька Хряков. Карманы его были оттопырены, и он шёл неловко, как водолаз в полном снаряжении, осторожно придержиќвая бутылки, чтобы не болтались. Увидев милицейскую машину, Витька встал как вкопанный. Его ждали и поэтому заметили сразу. Долженков стал махать ему рукой, показывая, чтобы он обошёл дом кругом. Витька понял и через минуту появился с другой стороны, у самых сараев. Он скользнул в открытый сарай Реброва и вышел налегке, одёргивая брюки и поправляя лёгкую сатиновую куртку.
  Жилье Савкова находилось в конце коридора, по обеим сторонам которого теснились двери квартир. Пашкина жена открыла сразу, не успели постучаться. Она уже знала о милиции и теперь моргала подслеповатыми глазами, переводя взгляд с одного милиционера на другого.
  - Ну, где твой баламут? - спросил Герасименко, но уже и так было ясно, что "баламут" спит, потому что квартиру сотрясал прямо какой-то нечеловеческий храп.
  - Спит он, - умоляюще сказала Катерина.
  Герасименко, а за ним старший сержант шагнули из закопченной кухоньки в комнату, добрую половину которой занимала печка. Связанќный Пашка лежал навзничь на высокой железной кровати с четырьмя металлическими шарами на спинках. Рот его был широко открыт и рабоќтал как насос, тяжело втягивая воздух и выдыхая его со змеиным присвистом.
  С минуту милиция любовалась Пашкой Савковым.
  - В дугу, - сказал, наконец, рядовой милиционер.
  - Да уж хорош был, если связать пришлось. Кто связал-то? - поинтересовался Герасименко.
  - Мужчины со двора, - ответила Катерина, нервно перебирая край цветастой ситцевой кофты.
  - Ну что? Забирать? - спросил старший сержант участкового.
  - Да чёрт его знает. Вроде, права не имеем. Спит.
  - Федор Степанович, миленький, не забирайте, - загундосила Катерина. - А я ему, паразиту, рожу-то его поганую сама раскровяню. Он же безвредный. Проспится - тише травы будет.
  - А похмелится - прибьет кого-нибудь, - в тон Катерине сказал Герасименко и, подумав чуть, решил:
   - Ну, вот что, Катерина, сейќчас мы его трогать не будем, пусть спит. А завтра я приду, опрошу свидетелей, да протокол составлю, а потерпевшая сторона заявление напишет. И загремит твой Пашка под фанфары, пойдет опять баланду хлебать.
  Катерина всхлипывала и размазывала слезы по щекам.
  Участковый Герасименко, а за ним милиционеры пошли к выходу.
  Сержант с напарником сели в машину и уехали, а Герасименко напраќвился к Юлии, которая стояла у своего подъезда, неловко переминаќясь с ноги на ногу и поглядывая в сторону барака.
  - Почему же вы его не забрали в милицию? - спросила недовольно Юлия. - Или вы забираете только тогда, когда человека убьют?
  - Мы не забрали Савкова только потому, что сейчас он реальќной опасности не представляет. Он спит, и к тому же связан, - спокойќно сказал Герасименко и громче, так чтобы слышно было за столом, добавил:
  - Пишите заявление - будем судить.
  Потом спросил:
  - Ваш муж дома?
  Юлия кивнула.
  - Я бы хотел с ним поговорить.
  Когда они вошли в квартиру, Толик ползал на коленках по поќлу вместе с Кешкой вокруг железной дороги и гудел вместо паровоза.
  - Толя, к нам из милиции, - окликнула мужа Юлия.
  Толик увидел участкового, смутился и торопливо встал.
  - Проходите в комнату, - пригласила Юлия.
  - Спасибо, я ненадолго, - отказался Герасименко и сразу приступил к делу.
  - Я уже вашей жене разъяснил, что вы можете подать заявление в милицию, и Савкову дадут как минимум пятнадцать суток, - сказал он, обращаясь к хозяину.
  - Вот и пусть посидит, - зло отозвалась Юлия.
  - Конечно, стоит. Ему, стервецу, и этого мало. Только, боюсь, здесь не пятнадцатью сутками пахнет. У Савкова две судимости. Так что вполне могут дать двести шестую статью, часть вторую, кваќлифицируя его действия, как хулиганские, совершенные лицом, ранее судимым за хулиганство. А это от одного до пяти лет.
  Участковый внимательно посмотрел на Юлию, потом на Анатолия. Юлия криво усмехнулась и промолчала.
  - Я писать никуда не собираюсь. А с этим гадом и сам справ-люсь. Пусть еще попробует топор взять, голову проломлю. Вон армаќтуры кругом сколько валяется.
  Анатолий выглядел этаким бойцовым петухом, но в нём скорее гоќворила обида и стыд за то, что пришлось бегать от Савкова.
  - А вот этого не надо, - жёстко сказал участковый. - За это сами под суд пойдёте.
  - Вот видите, - всплеснула руками Юлия. - За бандита под суд. Его же чуть не убили и его же будут судить за то, что он в порядке самообороны ударит вооруженного бандита.
  - Ну, уж и бандита, - усмехнулся участковый и, подняв палец, подчеркивая важность своих слов, сказал:
  - В порядке не-об-хо-ди-мой самообороны, но не превышая ее. А в это время очень даже просто превысить эту самую самооборону.
  И поймав себя на мысли, что говорит о чём-то отвлеченном, а не о том, для чего сюда пришел, Герасименко недовольно нахмурился:
  - Давайте-ка не будем перебирать кодекса законов. Давайте постуќпать так, как требует того гражданская совесть. Зачем вам-то равняться на Савкова? Впрочем, ваше законное право требовать наказания виновного. Пишите заявление, а мы дадим ему законный ход. Я к вам пришел вовсе не для того, чтобы выгораживать Савкова, а чтобы вы были в курсе дела. В общем, смотрите сами.
  Участковый козырнул и вышел, чуть не сбив фуражку о низкую притолоку двери, но вовремя успел удержать её рукой.
  Толик видел в окно, как участковый подошёл к доминошному столу и стал что-то выговаривать Реброву. Ребров оправдывался, время от времени прижимая обе руки к груди.
  Только Герасименко покинул двор, Ребров поспешил к сараю и через минуту вышел оттуда, что-то дожёвывая на ходу. Потом в сарай сходили по очереди Колька Долженков и Сашка Рябушкин. С новой силой загрохотало домино.
  - Юль, уже приложились, - поделился Толик своими наблюдениями.
  - Долго ли! - пожала плечами Юлия. - Теперь будут прикладыќваться, пока магазин не закроется. И вдруг заговорила зло, выплёскивая разом давно сидевшее в ней мутью раздражение:
  - Не двор, а забегаловка какая-то. Ребёнка лишний раз выпусќтить боишься - мат сплошной стоит. А окна хоть не открывай - от стуќка домино оглохнешь... Вышла замуж в хоромы.
  - Могла б не выходить, - огрызнулся Толик. - На аркане не таќщили.
  - Не тащили. Только золотые горы обещали, а я, дура, уши развесила, - продолжала заводиться Юлия. - Ты посмотри, все твои инстиќтутские, с кем ты учился, давно с квартирами. У Кузьмина - трехкомќнатная, у Савина - двухкомнатная в девятиэтажном доме.
  - А у Юрки Левицкого какая? - с иронией спросил Толик.
  - А у Юрки Левицкого "Жигули", и гараж во дворе. И уж не беспоќкойся, будет и квартира.
  - Ну что вечно одни и те же разговоры заводить? Знаешь же, что я на заводе на очереди стою. В следующем году будут дом сдавать. Мне обещали. И что воду в ступе толочь?
  - А то, что все люди как люди, а мы как бедные родственники. Потолки нависли, полы провалились. По лестнице идёшь - скрипит и ходуном ходит, того и гляди вместе с лестницей загремишь. Одно название, что инженеры.
  - При чём тут инженеры?
  - Да вот именно, что ни при чём. Вон Танькина мать - парикмахерша, а отец - шофёр. Так давно в кооперативной квартире живут и на своей машине разъезжают.
  - Вот и шла бы в парикмахеры, а не в институт, - ехидно сказал Толик.
  - Да молодая, дура была,- изводилась Юлия.
  - Я смотрю, ты и сейчас не поумнела, - усмехнулся Толик.
  - Ох, умник нашелся! - вскипела Юлия и, бросив на мужа презќрительный взгляд, повернулась и пошла на кухню.
  Кешка играл в железную дорогу и не обращал на родителей ниќкакого внимания. Ему даже нравилось, когда они ссорились. Переќбранки быстро кончались, и родители начинали целоваться. Тогда он тоже влезал между ними, и на его долю перепадала большая доля ласки от обоих. Они словно чувствовали себя перед ним виноватыми и тискали его, гладили, обнимали.
  - Это только слова! - пошел Толик за женой. - Верни всё назад, и ты снова будешь поступать в институт... Лично я не променяю свои книги ни на какую машину. Между прочим, если продать по пяќтерке том, как раз на машину и получиться.
  - Можно подумать, что у них книг нет. У Танькиной матери побольше возможностей, чем у тебя.
  - Так у неё и книги служат чем-то вроде хрусталя... Ну ладно, хватит злиться-то.
  Толик попытался обнять жену за плечи.
  - Отстань! - раздражённо передернула плечами Юлия.
  Толик вспыхнул и, взяв ключ от сарая, вышел из дома, привычно пригибаясь под притолокой двери.
  Во дворе его остановил Ребров и, прищурив оба глаза, спросил:
  - На хрена милицию-то вызывал? Ума много?
  - А на хрена мне нужно, чтобы всякий придурок перед моим носом топором размахивал? - в тон Реброву ответил Толик. - Вот теперь кайлом помахает, может быть, и поумнеет.
  - Посадить хочешь? - с презрением посмотрел на Толика Ребров.
  - Там видно будет, - мстительно сказал Толик и пошёл к сараю, но, сделав несколько шагов, обернулся и бросил в сторону стола:
  - Милицию, между прочим, ни я, ни Юлька не вызывали.
  - Как это не вызывали? - изумился Колька Долженков.
  - Да вот так, не вызывали и всё.
  - А откуда ж тогда милиция?
  Толик на вопрос Долженкова не прореагировал, будто и не слышал, подошел к сараю и стал возиться с замком. Открыв сарай, он достал инструмент, взял давно приготовленќные квадратики фанеры и стал городить клетку для хомяка, жившего пока в трёхлитровой стеклянной банке. Работая, он слышал, как мужики окунались в Ребровский сарай, как ругалась жена Реброќва, Валька, и как Ребров беззлобно отмахивался от жены, словно от наќзойливой мухи, доводя её до белого каления.
  То ли по причине разговора с милицией, то ли по случаю хороќшего куража, по домам разошлись рано. Только Ребров сидел за столом вдвоем с Кисляковым и сводил с ним мелкие счёты. Кисляков был трезв, но по своей природной тупости никак не хотел уступать и цеплялся хуже пьяного за каждое слово. Ребров скрипел зубами, делал страшные глаза, и даже брал Кислякова за грудки, но ударить рука не поднималась. Кисляков это понимал, но ему доставляло удовольствие ощущать себя на грани мордобоя, и он с каким-то садистским наслаждением лез на рожон, подзуживая Реброва. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы Кислякова не увела дочка, вредная и злая, как цепной пёс, баба, засидевшаяся в девках. А Ребров долќго ещё сидел в одиночестве, поскрипывая зубами, и пугал тишину бессвязным бормотанием.
  Толик Качко вставал обычно в шесть. В выходные - на час позже, но не изменял давно заведённому правилу. Делал небольшую, но изматывающую пробежку по рву, что находился сразу за домами, подниќмаясь и опускаясь по многочисленным веревочкам тропинок, пересекая его вдоль и поперек.
  - Можно бегать, - объяснил как-то Сашка Рябушкин. - На рабоќте ни хрена не делает, на заднице сидит. А тут у станка набьешьќся - жрать не хочется, не только козлом прыгать.
  После пробежки Толик мылся до пояса холодной водой, потом завтракал и шёл на работу.
  Воскресенье было исключением, и Качко, пофыркав под умывальќником, драил махровым полотенцем кожу, отчего она наливалась кровью, и он становился похожим на клопа, и мурлыкал под нос какой-то модный мотивчик, предвкушая удовольствие посидеть над кляссером и поколдовать над своими марками. Жена уже возилась на кухне, а Кешка ещё тихонько посапывал носом в некрепком утреннем сне.
  И в это время появились Савковы.
  - Вот, привела своего дурака, - волнуясь и пряча неловкость за развязанный тон, сказала Катерина и будто "дураком" поставила стенќку между собой и мужем.
  - Сайчас оденусь, - буркнул Толик и позвал: - Юль, выйди, тут пришли.
  Из кухни вышла Юлия.
  - Юленька, Христом Богом прошу, простите моего паразита,- стала причитать Катерина. - Всё водка проклятая. Разве трезвый-то стал бы с топором гоняться? Вот сегодня, проспался, да как узнал - сам стал не свой, идём, говорит, прощения просить.
  "Врёт! - подумал Толик. - Сама привела".
  Пашка молча томился за Катькиной спиной. Лицо опухло, посерело, а веки тяжеќло плавали по залитым глазам, отражающим всю гамму человеческих страданий.
  - Знаешь что, Катерина! Он не маленький ребенок и за свои поступки должен отвечать. Пьяный был, не пьяный. В глотку никто насильно не вливал.
  - Мама! - позвал Кешка.
  - В общем, пусть сам решает как хочет, - махнула рукой Юлия и пошла к сыну. Из комнаты, заправляя на ходу рубашку, вышел Толик.
  - Толик, золотце, - кинулась Катька теперь к Толику. - Не подавай в милицию. Его ж, дурака, как пить дать, посодют.
  - Во-во, теперь Толик золотце, - усмехнулся Толик. - Мозќгами шевелить нужно. А то, как что, глаза вылупит и за нож, да за топор. Люди мы, в конце концов, или кто?
  - Ну ладно, ладно, кореш, - обиделся Пашка. - Ша! Сказал, не буду - всё. Завязано. Век свободы не видать, если брешу.
  - Сказал, пить бросит, - то ли перевела, то ли подтвердила довольная Катерина и зашипела рассерженной кошкой: - Ну, смотри, оглоед, если не бросишь - сама заявлю, так и знай. Больше я с тобой, паразитом, мучиться не буду.
  Пашка, стиснув зубы, молчал.
  - Так что ж, Толенька, простишь, что-ли?
  - Можешь не беспокоиться, никуда я заявлять не собираюсь ... А насчёт простишь - это дело пятое. Но предупреждаю, Пашка, если ты хоть раз сунешься ко мне, уж я найду как ответить. Что в руках, то и в голове будет. Больше не побегу, будь уверен.
  - А ты меня не пугай, я в жизни пуганый, - стал закипать Пашка, но Катька ткнула его в бок и осадила разом:
  - А ну-ка смолкни, тварь! Что обещал? А?
  Пашка сник.
  Савковы ушли, а Юлия возмущенно сказала:
  - Вот мерзость! Как шкодить, так герой, а как ответ держать - хвост под лавку. Стоит с невинной мордой. Пить бросит... Зарекалась свинья ...
  - Да ну их. Ещё из-за Савковых нервы трепать. Давай-ка лучќше завтракать, есть хочется.
  
  Вечером Толик с Кешкой возились в сарае. Толик водил резцом по дереву, и под его руками постепенно оживала липовая плошка, которых у него было заготовлено впрок, постепенно превращаясь в ещё нечётќкий лик. Резчицкий инструмент у него был знатный. Полный набор стамесок с лезвиями различных профилей: плоские, косяки, пологие полукруглые, церазики с лезвиями в виде дуги круга, гейсмусы - угќловые стамески, клюкарзы для глубокой резьбы. А кроме того, вся меќлочь вроде линеек, угольников, ерунков, струбцин и прочих размёќточных инструментов, без которых, в общем-то, и не обойтись. Увлеќкался Толик резьбой по дереву давно и дело это любил еще со школы, но времени у него на всё не хватало, и часто начатая вещь подолгу валялась незаконченной, но иногда на него словно "находило", и он все дни после работы торчал в сарае или, если это было зимой, рас-полагался на кухне и резал дерево. Сначала он отдавал предпочтение объёмной резьбе, и у него скопилось много разных статуэток и жанроќвых композиций. Потом перешел на высокорельефную резьбу. Кухня украсилась красивыми тарелками, а зал - масками.
  Теперь Толик работал над маской индейца. Он увлеченно колдоќвал над заготовкой, а Кешка не менее увлеченно забивал молотком гвозди в кусок доски.
  В дверях показался Пашка Савков. Глаза его блестели, а морда разгладилась, словно блин на сковородке. Видно было, что он хоќрошо похмелился и находится в совершенно удовлетворённом расположении духа.
  - Столярничаешь? - поинтересовался Пашка.
  - Столярничаю, - недружелюбно ответил Толик. - А ты опять выпил?
  Пашка обиженно запыхтел и какое-то время сдерживал себя, но вдруг взорвался.
  - И что ты Скачков за человек? И что ты всё цепляешься? - заговорил он в растяжку петушиным тенорком, почему-то делая упор на "ч" в слове "что". Глаза его сузились, голова втянулась в плечи, и он весь собрался точно перед прыжком.
  - Ну, выпил, выпил. Бутылку портвейного. Гадом буду, - он ногтем большого пальца ковырнул передний зуб, вроде вырвал его, и провел ладонью по горлу. - Так похмелиться надо было? Надо.
  - Ты только не ругайся, здесь ребёнок, - предупредил Толик.
  Савков приложил палец к губам, и заговорил вдруг проникновенќно:
  - Я к тебе, кореш, со всей душой. Только ты непонятный какой-то. Мужики как мужики. И выпьют и поговорят. Опять же, "козла" забьют.
  - И в морду дать могут, если что, - заметил Толик.
  - Вот вишь, вишь? Опять ты с подковыркой. Ну и что, если и в морду? Обычное мужское дело. А вот ты всё сам с собой. Заќбьешься в свою хату и сидишь книжки читаешь. Ну, это дело, предполоќжим, нужное. А только и выпить с соседями нужно. И по душам поговорить. Нет в тебе этого понятия.
  Толик молчал, ожесточенно давил на стамеску, и из-под неё вылетала, извиваясь, тонкая спираль сухой стружки.
  - Это, значит, чей-то форштевень вырезаешь? - удивленно поќкачал головой Савков, показывая на маску индейца. - Молоток, падла буду.
  Толик метнул на него уничтожающий взгляд.
  - Всё, всё, мешать не буду. Я похилял.
  Он было вышел из сарая, но, что-то вспомнив, остановился и просунул голову в дверь.
  - Чуть не забыл. Катька сказала, что милицию не ты вызывал... Зинка, сучара. Ну, с ней будет разговор особый. А ты молоток. Ты, кореш, не обижайся. Я - по-простому.
  Савков повернулся и с важным видом зашагал через двор к столу, где азартно грохали костяшки домино.
  Толик еще несколько минут поводил резцом по маске, но руки дрожали от непонятной обиды, и он, швырнув инструмент в ящик, оставил работу, позвал Кешку и стал закрывать сарай. На душе было муторно, и когда Кешка спросил, кто его завтра поведет в сад, он или мама, Толик дернул сына за руку и раздражённо скаќзал:
  - Кто поведёт, тот и поведёт.
  
  
   ЧУВАШИ
  
   Кончилось лето, а с этим закончилась моя работа в строительно-монтажном управлении при нефтеперерабатывающем заводе в городе О., куда я устроился в качестве слесаря-трубоукладчика на подработку до начала учебного года. В сентябре начинались занятия в школах, и я приступил к работе по профессии, обозначенной в дипломе как учитель английского и немецкого языков.
  В рабочем общежитии, после того как я ушёл в школу, мне стало сложно поддерживать прежние отношения с моими соседями Степаном, Антоном и Толиком. Они теперь относились ко мне как к человеку другой касты: я в их глазах поднялся вдруг до начальника, и они только что не обращались ко мне на Вы, по имени звать перестали и стали называть по отчеству - Юрьич.
  Я всё больше ощущал неловкость своего положения, и когда комендантша стала намекать, что общежитие у них вообще-то только для своих рабочих и что мест здесь и так не хватает, я решил уйти на квартиру. Об этом я как можно мягче, чтобы ненароком не обидеть, сказал своим соседям, объяснив, почему вынужден переехать.
  За мной увязался Толик. За время работы на трубоукладке мы проводили времени с ним больше, чем со Степаном и Антоном, с которыми виделись только утром, вечером, да по воскресным дням. Толик привязался ко мне, оказывал почтение, всячески старался услужить и, кажется, ревновал меня к Степану и Антону, полагая, что прав на меня у него больше, чем у них.
  Профессия художника-оформителя, как он видел это, давала ему право ощущать себя не рабочим, и он, отделяя меня от когорты рабочего сословия, отделял и себя. Это для него казалось важным.
  Он не был художником в полном смысле этого слова, он был оформителем, какие сидят в каждой организации наряду с бухгалтером и кассиром и тому подобной категорией мелких служащих. Они пишут лозунги, плакаты, оформляют витрины магазинов, доски почёта, стенды. В школе их можно встретить среди учителей рисования, а клубные художники-оформители даже относятся к категории руководителей, хотя суть остаётся та же.
  Толик в конторе не сидел. Художником строительно-монтажной организации его оформить не могли, потому что не полагалось по штату, но так как работа оформителя была всё же нужна, его зачислили рабочим, и время от времени занимали работой по специальности.
  В Толике присутствовал апломб художника, но отсутствовали амбиции, и он безвольно плыл по течению жизни, не ставя перед собой никаких целей. Во мне же он видел родственную душу и ещё что-то, что позволяло ему держать определённый уровень своих представлений о себе, и это укрепляло его значимость в своих глазах. Я всё это хорошо понимал и смотрел как на пунктик, которыми все мы грешим.
  Когда Толя предложил снять квартиру вместе в полной уверенности, что мне это придётся по душе, я пожал плечами: вместе, так вместе. Восторга я от этого не испытывал, но и категорически отказаться посчитал неловким. "Вдвоём меньше платить, а мешать мне он вряд ли будет, так как у нас будут разные режимы работы", - решил я.
  Квартиру взялся искать Толик, и уже через день мы переехали на новое место жительства, что было сделать легко. Как говорит поговорка: "Бедному собраться - только подпоясаться". У меня - чемодан, да рюкзак, у моего компаньона один чемодан, правда, большой, но в нём умещалось всё имущество, которое он нажил к своим тридцати годам. Я тепло попрощался со Степаном и Антоном, пообещав не забывать и иногда заглядывать к ним.
  Толик привёз меня куда-то в частный сектор, где в основном стояли халупы с осевшими фундаментами, покосившимися окнами и крышами, крытыми дранкой или толем, реже шифером. От автобуса мы шли недолго и остановились у небольшого, выбеленного извёсткой домика с тремя низкими окнами, выходящими на улицу и украшенными резными ставнями, выкрашенными в синий цвет. Домик, крытый щепой, выглядел опрятно; ворота высокого забора украшал резной узор в виде солнца.
  Калитку открыла зачуханная приземистая баба средних лет. Тёмная кожа широкого лица, чуть вдавленный короткий нос и азиатский раскосый разрез глаз подсказали мне, что она то ли мордовка, то ли башкирка. Лицо её показалось мне озабоченным или даже замученным.
  - Здравствуйте! - как можно приветливее поздоровался я.
  - Салам! Меньле эндсем? - поздоровался Толик, и я догадался, что квартиру он снял у своих, то есть у чувашей.
  - Тавах! Майбень , - ответила женщина и пошла, не оборачиваясь, ко входу в дом.
  Через сени мы попали в комнату, где за столом сидели дети: две девочки лет шести и лет восьми, и ели алюминиевыми ложками из мисок какую-то еду. Увидев новых людей, они повернулись и с любопытством уставились на нас
  - Ешьце! - сказала строго хозяйка по-чувашски и добавила по-русски: - Чо глазеть по сторонам!
  Она провела нас в каморку, где умещались две кровати и небольшой самодельный столик между ними у окна.
  - Как вас звать? - спросил я.
  - Тарья, - назвалась хозяйка. - По-русски - Дарья.
  Мы с Толиком чуть посидели на своих кроватях, привыкая к новому жилью, а потом ушли каждый по своим делам в город.
  Назад мы шли вместе, так как договорились зайти в магазин, чтобы купить себе что-то из еды на утро и на вечер, а также отметить новоселье и потрафить хозяевам. Когда я хотел взять бутылку водки, Толик категорически сказал:
  - Бери две!
  - Зачем так много? - удивился я. - Ты, вроде, не алкаш, мне пары рюмок достаточно, а хозяину тоже хватит.
  - Хозяину не хватит, он человек хоть и тихий, работящий, но пьющий.
  - Муж у неё тоже чуваш? - спросил я Толика, зная, что чуваши - народ смешанный, часто бывают межрасовые браки, и чувашки выходят замуж за русских, за татар, за украинцев, отсюда и преобладание европеоидного типа, когда встречаются русые волосы и светлые глаза, несмотря на черты, отличающие их от русских.
  - У неё - чуваш. Только дома они говорят по-русски... В городе все говорят по-русски, боятся, что иначе дети не смогут хорошо выучить русский язык, а тогда не смогут здесь учиться или играть с другими детьми, ходить в поликлинику, ну и всё в этом роде...
  - Обидно, - огорчился я. - Так вы скоро вообще потеряете свой язык... Чувашы - не маленький народ. Только у нас в стране больше полутора миллионов.
  - Конечно, обидно... Я знаю, что даже в Чувашии уже нет городских школ, где учатся на чувашском... В деревнях и то стали больше говорить по-русски...
  Вечером мы сидели у новых хозяев за столом и отмечали новоселье. Почувствовав праздник, Тарья выставила на стол всё, чем они были богаты: начатый пирог с рыбой ; что-то типа колбасы, но по форме шире, как круглый хлеб ; тыквенные оладьи , ватрушки с картошкой и домашний ржаной хлеб .
  - Извините за бедный стол, - сказала Тарья. - Это всё осталось от праздника. У нас шарттан или кагай-шурби делают только по праздникам, а в простые дни мясо едим не часто. Только если варим салму или иногда щюрбе . А так картошка, овощи, каши, ну, рыба. Да, в общем, мы сейчас, как и русские, и щи варим, и котлеты, когда мясо есть, делаем... Зато всё из русской печи.
  Поставив всё это на стол, Тарья ушла в их с мужем комнату и вскоре явилась во всей красе чувашской женщины. Поверх свободной белой полотняной рубахи типа хитона , расшитой красным затейливым каким-то геометрическим орнаментом вверху и внизу, а также по рукавам, красовался передник , тоже с красной вышивкой и аппликациями.
  Голова Тарьи была повязана таким же щедро расшитым и украшенным узорными полосами, орнаментом, кружевом и бисером платком . И я увидел другую Тарью, отличавшуюся от зачуханной бабы, которую мы встретили днём. Эта показалась мне красавицей, какой она, наверно, всегда и была.
  Я искренне восхитился действительно красивым нарядом женщины, и та, зардевшись, пояснила:
  - Теперь в таких нарядах ходят только в деревнях, да и то, если свадьба или обряд какой, ну, ещё бывает в праздник. А так мы ходим как все, в городской одежде.
  А по поводу платка Тарья грустно сказала:
  - Видели бы вы наших девушек, когда они надевают тухью или хушпу , украшенные вышивками, бисером и монетами.
  И в голосе её слышалась ностальгия по давно ушедшим временам, когда деревенский быт чувашской деревни был совсем другой.
  Хозяин, Сандар, или как он сказал: "на русский манер Александр, но все зовут Сашкой", сидел так, как он, очевидно, ходил дома, то есть в длинной до колен белой рубахе без всякой вышивки, но подпоясанной красным шнурком. Был Сандар или Сашка, как и другие чуваши, которых я уже видел, невысокого роста, с небольшим монгольским разрезом глаз, широким, как у Толика, лицом. Но в отличие от него, с тёмными жесткими волосами и карими глазами. Толик же, при своём монголоидном типе лица, отличался европеоидным русым цветом волос и светлыми глазами.
  Мы выпили за знакомство, потом за хозяйку и хозяина, причём хозяину налили сразу почти полный гранёный стакан. Я пил тоже из такого же стакана, но налил себе совсем чуть, а Толя от хозяина не отставал и чувствовал себя как дома. Тарья не жеманилась и тоже выпила водки и видно было, что это ей привычно. Как ни странно, Сашка выглядел трезвым и после второго стакана, а Толик заметно повеселел и его потянуло на разговоры. Он вспомнил свою деревню Казанку, откуда приехал в Омск, чтобы поступить в художественное училище, да так здесь и остался. Стал рассказывать про посиделки, которые у чувашей называются "улах".
  - Хорошо было, - вздыхал Толик. - Херсем рукодельничают, гармонь, песни, танцы.
  - А манкун ? - моментально отозвалась Тарья. - Самый лучший праздник. Всё уберешь, помоешь, мужчины вокруг дома все вычистят, выметут. А потом пироги, крашеные яйца, лепёшки, ватрушки...
  - У нас на пасху всегда были йава , - добавил Толик.
  - А качели, а на санках? - вспомнила Тарья и залилась весёлым смехом.
  - А пиво из бочек? - напомнил Сашка. - Гуляли так гуляли. - А саварни , когда зиму провожали. Весело было. Особенно, когда чучело сжигали. И пива - море.
  - Пиво - это хорошо, - серьёзно сказала Тарья. - Только сейчас больше самогон пьют. Сейчас редко какой мужик в деревне трезвый. Приезжаю в деревню, вроде, все работают от мала до велика, и все не трезвые. А ведь раньше такого не было... Да вон и мой сидит - тихий, работящий, а без водки - никак.
  Сашка на незлобивые слова жены не повёл и ухом, только допил водку, оставшуюся в стакане и хрустнул соленым огурцом, смиренно принимая как факт упрёк своей Тарьи.
  - А когда я девчонкой жила в Машканке, кроме пива разве что могли выпить медового вина . И пьяных не было... Мы никогда замков не знали, всё на виду. Не дай Бог, кто-то набедокурит - лучше уезжай, потому что житья в деревне не будет... Нигде так старших не уважали, как у нас в чувашской деревне, и все были как одна семья, все друг другу помогали. А теперь как-то быстро всё пошло наперекосяк.
  - У чувашей - как, например, и у якутов, легко появляется алкогольная зависимость, - пояснил я. - Такая зависимость есть у китайцев, японцев и корейцев. Это наследственная причина.
  Все чуть помолчали, переваривая новую для себя информацию. Потом Сашка сказал:
  - Вишь, Дарья, как оно складывается? Выходит, я, вроде как, и не виноват, что водку пью.
  Толик засмеялся, а Тарья безнадёжно махнула рукой, только пояснила:
  - Водку-то пить накладно, не напасёшься, так он помаленьку самогон гонит.
  И спохватившись, она опасливо посмотрела на меня.
  - Володьку не бойтесь, он не выдаст, - сообразил успокоить Тарью Толик...
  После выпивки, когда мы ушли в свою коморку, я спросил Толика:
  - Я понял, что Тарья почти местная, из чувашской деревни, что под Омском. Встретила Сашку, вышла замуж. Сашка тоже из её деревни?
  - Из деревни, только деревня его под Чебоксарами. Будайка называется. Слыхал?.. В этой деревне родился Чапаев. Понял? - и Толик торжествующе посмотрел на меня, наверно, ожидая увидеть на моём лице, если не восторг, то хотя бы удивление. Но я разочаровал его, моё лицо оставалось спокойным, потому что для меня узнать, где родился Чапаев, было пустым звуком, и мне было совершенно всё равно, что Чапаев, хоть и легендарный комдив, родился именно там, а не где-то ещё.
  - А как он тогда в Омске оказался?
  - Ты, наверно, знаешь, - продолжал Толик постным голосом, - что ещё до войны из Чувашии людей переселяли на новые земли в Сибирь.
  - Ну, в двадцатые годы много кого переселяли или выселяли, перемещали и тасовали, - подтвердил я.
  - Ну вот, вся Сашкина семья и попала сюда. Родители потом переехали в город, построились, а Сашка закончил ремеслуху и стал плотником.
  - А родители?
  - А родители, как и у меня, давно померли. Времени-то с тех пор прошло "слава Богу"
  - А ты про него откуда знаешь, твои какие-то родственники? - поинтересовался я.
  - А мы здесь все, то есть чуваши, как родственники... Они хорошие люди, хоть и бедные. Мы через одного моего товарища из нашей деревни познакомились. А про себя он как-то за бутылкой рассказал.
  - А ты-то что, один? В деревне кто-то остался?
  - Сестра в деревне, в возрасте уже. С мужиком живёт-мается. А он непутёвый. Работать работает, а пьёт сильно... Хотя все там пьют, - заключил Толя, зевая...
  Я не заметил, как он уснул. А я ещё долго лежал с открытыми глазами и думал о тех коренных народах, которые испокон веков населяли Сибирь России, и о тех, кто населял Поволжье. Я думал о нелёгкой судьбе чувашей, мордовцев и удмуртов и незавидной судьбе коряков, чукчей, дауров, о которых достаточно знал из литературы.
  Ведь коренное население Сибири подверглось самому настоящему геноциду. Когда некоторые народы отказывались платить ясак, их убивали. Этим отметился и Василий Поярков в 1645 году, и Ерофей Хабаров в году следующем, когда расстреливали дауров . Многие покидали свои деревни, столкнувшись с жестокостями русских, которые подавляли всякое сопротивление пушками. И был Ермак, казачий отряд которого Карамзин назвал "малочисленной шайкой бродяг". И кто он? Герой-покоритель или герой-завоеватель?
  А позже императрица Елизавета решила полностью "стереть" культуру коренных народов Сибири, перебив чукчей и коряков. Только с XVIII по XIX века было истреблено до 90% камчадалов. В общем, колонизация Сибири сопровождалась истреблением коренного населения, и только немногие народы добровольно входили в состав Русского государства.
  Народы Поволжья геноциду не подвергались. Но пример чувашей показывает, как нелегко было утвердиться в правах среди многочисленного и могущественного русского народа. Чуваши вошли в состав России в середине XVI века. По реформе Петра I территория Чувашии вошла в состав Казанской губернии , что ухудшило положение чувашей из-за резкого увеличения налоговых сборов, новых податей и повинностей, и чувашские крестьяне в XVI - XVII веках целыми семьями, родами, а то и деревнями переселялись на юг и восток. Покидали свои родные места чуваши и после того как русские помещики стали захватывать земли нерусских народностей и заселять их своими крепостными. К концу XVIII века коренного населения в районах Поволжья осталось меньше 30%. Поредело население и во время Крестьянской войны Пугачёва, когда чуваши, марийцы, мордва и татары стали массово пополнять его армию. За счёт народов Поволжья осуществлялась колонизация Приуралья и Сибири. Бежали чуваши и от обращения в христианство, в которое народы Поволжья обращались насильственно, а они не хотели креститься и долго в душе оставались язычниками. Служба на непонятном церковнославянском языке была им чужда. Если во время столыпинской реформы чувашей переселяли в Сибирь, то при советской власти в начале 20-х годов их просто стали высылать в Сибирь. Так они и оказались в сегодняшних Новосибирской, Омской, Тюменской областях. И в довоенные, и в послевоенные годы чувашей переселяли по оргнабору на Восток. Даже во время войны переселение не прекращалось, и из республики переселилось около 14 тысяч чувашей.
  Свою культуру чуваши сохранили, но влияние русской культуры оказалось подавляющим, и быт, нравы и язык стали преобладать; постоянное общение с русскими и смешение браков повлияли и на одежду, так что в городах по внешнему виду чувашей уже трудно отличить от русского населения...
  Всё это у меня прокрутилось в голове как-то между прочим, и осталось горьким осадком от мысли, что мир несовершенен, и что законы природы неумолимы, а история не имеет сослагательного наклонения, и то что произошло, то произошло. Народы всегда воевали, наверно, потому что в это заложен инстинкт выживания, а неосвоенные земли были притягательны для государств. Такова человеческая природа, которая держится на эгоизме. Как сказал один психолог: "Конфликт заканчивается, когда силы природы уравновешивают эгоизм каждой из сторон хрупким равновесием. До следующего конфликта...", а другой психолог утверждает категорически, что "Нет другой силы противоположной эгоизму, и в этом наша проблема. Поэтому мы не можем быть... разумными...".
  Мне виделся Ермак, его сподвижники Кольцо, Черкас, Гроза. Все при доспехах: в кольчугах, панцирях и шлемах, с саблями на поясах. Снился хан сибирский Кучум, снились сибирские дали с непроходимыми лесами по Иртышу и Оби, города и улусы. Снились местные народы ханты и остяки, а за ними татары, которые в знак покорности тянулись к Ермаку с дарами. И слышался мне звон сабель, воинственные крики сражающихся и стоны поверженных кучумовых воинов. И это были то ли видения, то ли ярко и эмоционально окрашенные галлюцинации, что часто случается со мной в силу моего психического склада, когда сны путаются с реальностью и становятся похожими на кинофильмы, которые демонстрирует мой мозг .
  Потом я провалился в настоящий крепкий сон словно в бездну.
  
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
   I
   После института я уехал в один из городов Сибири, где устроился в школу учителем английского. Это было спонтанное решение, и руководствовался я больше эмоциями, чем разумом. А виной этому была девушка, которую я любил. Отношения наши развивались сложно, и в один из дней, когда мы в очередной раз поссорились, я, дав волю своему неуравновешенному характеру, собрал чемодан и оказался в поезде, где времени для размышлений оказалось достаточно, чтобы понять опрометчивость своего поступка.
  
  До конца учебного года я недоработал Мне пришлось уйти, чтобы не уволили за то, что я, "поддавшись тлетворному влиянию Запада, использовал методы обучения, которые несовместимы с нашей советской идеологией". Директор Кирилл Михайлович, будучи человеком адекватным и не злым, позволил мне уйти с формулировкой "По собственному желанию" и даже по секрету назвал виновницу всей этой нелепой истории. Это была немка Эльза Германовна, которая когда-то хвалила меня за произношение и за интересное ведение урока. Эльза Германовна время от времени сидела на моих уроках, но я относился к этому как к естественной в школе практике: учителя посещают уроки друг друга с целью обмена опытом. Я тоже пару раз присутствовал на уроках Эльзы Германовны, правда, мне и в голову не могло прийти, чтобы обличать её в том, что не соответствовало моим представлениям о её методах преподавания, а вот Эльза Германовна взяла, да и написала на меня донос в РОНО.
  Меня не удивило, когда ко мне на урок пару раз зашёл директор школы, но насторожило, когда на уроке появилась инспектор РОНО, худая невысокая женщина со строгим озабоченным лицом и в строгом черном костюме, состоявшим из юбки ниже колен и жакета, застёгнутого на все пуговицы. Она села на свободное место за последнюю парту, во время урока что-то беспрерывно писала и ушла, не сказав ни слова. Хотя директор и предупредил меня об инспекторе РОНО, это внимание ко мне было непонятно, и я терялся в догадках, с чего это вдруг моей персоной заинтересовался РОНО.
  - Кирилл Михалыч, а чего РОНО ко мне-то? - спросил я.
  - Да, белиберда какая-то, - отмахнулся директор и заспешил в свой кабинет...
  Разъяснилось всё вскоре. После урока меня вызвали к директору. В кабинете сидела инспектор РОНО. Я вошёл и ждал, что меня пригласят присесть, но инспекторша лишь попросила подойти поближе, и я стоял, невольно чувствуя себя провинившимся школьником, изображая картину художника Григорьева, где прорабатывают двоечника на комсомольском собрании.
  - Изучая иностранные языки, ученики должны быть изолированы от тлетворного буржуазного влияния, чтобы у них не развивалось низкопоклонства перед Западом, - строго начала инспекторша, обращаясь ко мне. Остановилась, посмотрела на директора. Тот согласно закивал. Инспекторша снова повернулась ко мне, выдержала паузу и спросила в упор:
  - Вы с этим согласны?
  - Конечно, - ответил я.
  - А зачем же вы включаете в свою программу стопики про то, как хорошо живётся студентам в Англии и в Америке, и вообще рассказываете небылицы из истории и культуры этих стран. Это же прямой подрыв нашего социалистического уклада.
  Слова про подрыв социалистического уклада меня насторожили.
  - Извините, - не выдержал я. - После этих слов меня можно прямо из этого кабинета в ГУЛАГ отправлять.
  - Ну, зачем вы так-то уж? - смутилась инспекторша.
  - Да вы же меня только что обвинили в антисоветской деятельности.
  - Никто вас в антисоветской деятельности не обвиняет, - нервно сказала инспекторша. - Но моя обязанность как представителя РОНО указать на отступление от методики преподавания. Вы слишком свободно ведёте уроки.
  - А я не вижу ничего плохого в том, что даю своим ученикам темы, которые, кстати, называются топики , а не стопики, на темы жизни в стране, язык которой они изучают, - я чувствовал, что начинаю хамить, но меня выводил из себя этот её непререкаемый тон и полная уверенность в бесспорности своей истины. - Моя цель как учителя научить ученика разговорному иностранному языку. А как это сделать, если лишить его возможности наблюдать жизнь чужой страны хотя бы через фотографии, через рассказы об этой стране?
  - Топики или стопики - не это важно, - не моргнула глазом инспекторша. - Вы должны задать учащемуся верное отношение к чужому миру, научить его через освоение другого языка соблюдать границу между "низкопоклонством" и "пренебрежением". А у вас сквозит какая-то странная любовь к англоязычному.
  Я понял, что бесполезно доказывать то, что доказать невозможно, и попробовал зайти с другого конца.
  - В статье "К вопросу о задачах Рабкрина, их понимании и их исполнении", - сказал я. - Ленин писал: "Задача Рабоче-крестьянской инспекции - не только и даже не столько "ловить", "изобличить", сколько уметь поправить..."
  - Я понимаю, что вы образованный молодой человек, - сказала с сарказмом инспекторша, - но я вас удивлю. Я тоже читала эту выдающуюся работу Владимира Ильича. Если вы помните, там ещё сказано, что в задачу инспекторских проверок входит определение эффективности и оценка деятельности школы, ее руководителей и педагогического коллектива, выявление недостатков и установление путей их устранения.
  Инспекторша была подкованной тёткой, из тех, кого голыми руками не возьмёшь. И я смирился, признав её преимущество в идеологической борьбе, потому что за её идеологией стояло вся страна, а за моей - мелкобуржуазный уклон.
  - И как же вы будете устранять недостатки, которые видите в моей работе? - спросил я ехидно.
  - Мы указали на недопустимость методов, которые вы применяете в процессе обучения, а ваша задача принять к сведению наши замечания и изменить своё отношение к предмету. Так что устранять недостатки вы будете сами. Пока мы ставим вам на вид, ну, а если к нам поступят ещё сигналы, примем более строгие меры.
  - Уволите?
  - А вы сомневаетесь? - жёстко возразила инспекторша. - Мы же не можем допустить анархию в преподавании. Существуют реальные школьные программы по изучению иностранного языка, призванные формировать в сознании учеников правильный взгляд на иностранный образ жизни, который не должен стать для советского школьника источником соблазна... Кстати, у вас уже был неприятный инцидент с учеником шестого класса.
  Этого я вообще не ожидал. Мне казалось, что случай с учеником, о котором говорила инспекторша, не вышел за пределы школы и давно забыт. Тем более, что я с парнем дополнительно занимался английским и, сочувствуя сиротскому детству и обещанию его матери присмотреть за сыном, всячески опекал, да и вообще претензий ко мне ни со стороны учителей, ни со стороны матери, которая искренне благодарила меня "за науку", выразившуюся в небольшой трёпке, не было.
  В том, что теперь меня в любой момент можно уволить, я не сомневался, как не сомневался и в том, что нет никакой гарантии, что та же немка Эльза Германовна не отправит ещё один донос. А потому решил не дразнить судьбу и уволиться сам, прежде чем это сделает РОНО.
  - Владимир Юрьевич, - сказал директор, положив ладонь на моё заявление, - что это за мальчишество? Да мало ли к нам претензий от вышестоящего начальства бывает! Что ж теперь, и мне увольняться? Вы не горячитесь, подумайте ещё, а потом поговорим. Лично у меня к вам претензий нет. И коллектив вас уважает... Ну оставьте вы эти свои топики, как они там у вас называются, да и дело с концом.
  - Спасибо, Кирилл Михалыч, - но дело даже не в гороно, хотя и в этом тоже... Мне нужно домой. Знаете, мать стала сниться, дом... Личные дела нужно решить... Да и не могу я поступиться своими принципами. Методику преподавания, которую предлагают мне, я не приемлю... Но скажу больше, я не чувствую в себе таланта педагога. Я это начал понимать, когда учил детей там, у себя, а сейчас окончательно пришёл к выводу, что это не моё.
  - Голубчик, Владимир Юрьевич, вы просто на себя наговариваете. Я же сидел на ваших уроках. Всё у вас так. И дети вас слушаются...
  - Намекаете на Стёпочкина? - усмехнулся я.
  - Да что вы, что вы. - замахал руками Кирилл Михайлович, - Упаси Бог. - Непедагогично, конечно, но, как говориться, всё, что делается, - к лучшему. Стёпочкина теперь не узнать. Старается, все двойки поисправил. Так это же тоже ваша заслуга. Так что мой совет, учительство вам бросать нельзя ни в коем случае...
  Директор заявление всё же подписал, хотя просил доработать хотя бы до конца мая, когда у младших классов начнутся каникулы, но это не стало проблемой, потому что на это время меня согласилась заменить та же Эльза Германовна, с чем директор в конце концов и согласился.
  
   II
  
  Оставаться в школе я не мог, но уехать и появиться дома, когда в школах ещё продолжались уроки, я тоже считал для себя невозможным, потому что пришлось бы объяснять не только матери, но и знакомым, с чего это я приехал прежде, чем закончился учебный год, и не проштрафился ли я в чём-либо...
  Но я всё чаще думал о доме, и меня стала одолевать тоска, которая съедала душу и угнетала психику. Я страдал от одиночества и от той тоски по любви, которая живёт в нас всегда, но проявляется вдруг с особенной и непонятной силой. Я решил освободиться от груза неудобных и потому лишних для меня здесь связей, в том числе отрешиться от всякой напрягающей мозг работы, ничего не писать, ничего не читать и нагрузить своё тело, которое с точки зрения христианской морали является низшей частью моего существа, хотя другие святые отцы утверждают, что человеческое тело, как и душа, - суть художественное изделие, физической работой, утомить себя, и я всё чаще думал о той, кто мне на расстоянии оказался 'большим, чем я представлял. Я любил Милу и мысли о ней становились навязчивыми и занимали всё моё сознание. И только один вопрос не давал мне покоя: осталось ли в ней хоть что-то от взаимного чувства ко мне... И для сомнений были основания, потому что я не получил ни одного ответа на те, пусть и редкие письма, которые писал ей.
  Толику, вместе с которым снимал квартиру, я оставил записку, в которой врал, что срочно должен уехать, сослался на непредвиденные обстоятельства, которые требуют моего присутствия дома, хотя, если иметь ввиду моё настроение и намерение, наконец, определиться в отношениях с той, которую любил, в этом была правда, просто появилась вынужденная необходимость немного задержаться.
  На столе вместе с запиской я оставил деньги за проживание вперёд, памятуя о скудном достатке семьи, в доме которой прожил некоторое время...
  На кирпичном заводе, куда я устроился, любые рабочие руки в связи с текучкой кадров были в дефиците, и я без труда получил общежитие. Комендантша, строгая женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и гребешком в волосах, с отсутствием даже лёгкого намёка на макияж и в совершенно простой одежде в виде черной длинной юбки и синей шерстяной кофты на пуговицах, указала мне на две свободные кровати в просторной, но пустой комнате на четверых: кроме четырёх кроватей с тумбочками, облезлого шкафа, да стола с двумя стульями, больше ничего не было, как и в общежитии Строительно-монтажного управления.
  - А кто здесь ещё живет? - спросил я больше для приличия, чтобы как-то завязать разговор.
  - Татарин, да хохол, - сухо ответила комендантша, и видно было, что она не расположена к разговору. - Придут - увидишь. И что б мне никаких пьянок и никаких баб, - строго заключила она и вышла.
  После работы один за другим пришли оба жильца.
  - Новенький? - сказал высокий, сухой и жилистый малый, конопатый, с неприятными чертами лица и беспокойными мышиными глазками. - Чтой-то ти на рабочего не схожий... Мабуть мамин синочок? - Ничого, завтра ти побачиш, почому фунт нашого лиха.
  - Микола, что ты к человеку цепляешься? - осадил Миколу другой жилец, татарин, которого назвала комендантша наряду с хохлом.
  - Я - Сабан, - протянул мне руку татарин, белозубо улыбаясь.
  - Сабан? - вырвалось у меня при имени, которое показалось мне необычным.
  - Так называли у нас того, кто родился во время пахоты.
  - Вот ти и пашешь як лошадь и все життя пахать будешь, - желчно откликнулся Микола.
  Микола иногда мешал украинские слова с русскими и злобствовал без всякой причины. Злобствовал просто по своей мелкой сущности. Я сразу понял, что это дрянь человек, его нужно опасаться и держаться от него подальше.
  - Ну и злой же ты... как собака, - лениво сказал Сабан, и это вызвало взрыв агрессии у Миколы.
  - Що, татарин, давно не били? - вспыхнул Микола и уже готов был кинуться на Сабана, но встретился со мной взглядом, остановился, развернулся и пошёл к своей кровати. Он сел и тупо сидел в одной позе всё время, пока я говорил с Сабаном. Я был рад, что дело не дошло до мордобоя в первый же день моего нахождения в общежитии, да и не хотел я, чтобы симпатичного татарина ни с того, ни с сего бил жилистый Микола.
  - У вас в общежитии, наверно. часто драки бывают? - спросил я Сабана.
  - А как пьянка, так и драка, а пьют почти что каждый день. - А бывает, из-за баб. У нас на заводе почти одни бабы работают.
  - Ты-то ведь не пьёшь, - сказал я.
  - Почему не пью? Пью. Только немного. Не люблю пьяных. Пьяные как свиньи.
  - А как же шариат? Шариат запрещает мусульманам пить алкоголь.
  - Да, запрещает. Но не многие соблюдают запрет. Разве что только истинные масульмане... Не знаю. У нас все религиозные праздники, не говоря о Курбан-байраме, всегда отмечались с водкой. У нас говорят, "сто грамм - не харам ".
  И словно оправдывая татар, Сабан добавил:
  - Но мы не курим и не едим свинины.
  Известно, что одной из российских проблем всегда было пьянство, но я не знал, что эта привычка не обошла стороной и татар. Невольно вспомнился просветитель Каюм Насыри, который, соглашаясь с утверждениями некоторых докторов, сначала тоже считал, что алкоголь в небольших дозах перед едой полезен, а потом стал категорическим противником выпивок независимо от дозы и призывал татар вовсе отказаться от этого. Очевидно, философа тоже обеспокоило распространение пьянства среди его соотечественников...
  Спать здесь ложились рано, потому что рано вставали. Сабит с Миколой быстро уснули, а я всё еще ворочался, привыкая к новому месту.
  В эту ночь мне снилась Мила и наша с ней романтическая ночь, когда мы не могли наговориться, и которая закончилась на травяном ложе среди густых зарослей кустов, лип с роскошными кронами и берёз, укрывших нас свисавшими почти до земли своими кудрявыми ветками у стен старого монастыря. И я во сне ощутил ту редкую благодать, которая вызывает слёзы радости и невыразимого счастья. А в ушах звучала фраза: "Я буду ждать тебя. Я буду ждать тебя, сколько бы ни прошло времени, я буду ждать даже, если ты не захочешь вернуться" ...
  Утром я вышел на работу. И в первый же день Микола стал изо всех сил стараться, чтобы я "побачил", почём фунт лиха.
  Процесс изготовления кирпича в общем прост и примитивен, но требует силы и выносливости. Это тяжёлая работа.
  Всё начинается с глиняного карьера, который часто находится почти рядом с цехом по производству кирпича. Экскаватор загружает глиняной породой самосвалы или вагонетки-думпкары . Вагонетки с помощью дрезины подаются в цех по производству кирпича и ссыпаются в приёмный бункер. Из бункера глина по транспортёру идёт на конвейер, просеивается, проходит другие подготовительные работы и в итоге попадает в пресс. Выходящая из пресса глиняная прямоугольная "колбаса" нарезается специальным струнным резаком на кирпичи. Кирпич-сырец сначала раскладывается на стеллажах для сушки, а затем обжигается в простой земляной печи.
  Всем этим занимались женщины, которых на заводе работало большинство. Вагонетки между цехами толкали тоже женщины.
  Моя задача заключалась в том, чтобы принять поддоны с готовой продукцией с вагонетки на свою платформу, отвезти и выгрузить на месте складирования.
  Микола не поленился встать на приёмку кирпича вместо женщины, которая обычно работала на этой операции и, привычный к такой работе, стал гонять кирпич из цеха обжига с такой скоростью, что я, еще не выработавший определённой сноровки, не успевал вернуться с пустой вагонеткой, а он уже стоял с новой партией кирпича и матерился, подгоняя меня.
  - Швидше, швидше! - орал он. - Це тоби не вдома у мамки, тудыт-растудыт твою...
  И он кривил губы в злой усмешке. Женщину, место которой он занял па приёмке, он приставил ко мне, и она помогала принимать кирпич, но гонял вагонетку на выгрузку я один. Я старался не обращать внимания на Миколу и, молча, стиснув зубы, толкал вагонетку с кирпичом до места складирования и пустую обратно. Обратно я старался идти помедленнее, но Микола подгонял меня, не стесняясь в выражениях. На крепкие слова женщина не реагировала, потому что здесь мужики, как я заметил, все как на подбор без мата слова выговорить не умели, но, видя, как мне всё тяжелее даётся работа, не вытерпела и сказала:
  - Что ж ты, чёрт, измываешься-то?.. Дай парню передых. Дай обвыкнуть. Он же новенький, не привыкший ещё.
  - Жалислива знайшлася! - осклабился в улыбке Микола, но темп чуть сбавил.
  До перерыва я дотерпел. Нашел угол подальше от глаз, сел на кирпичи. Руки дрожали, а ноги гудели, и я боялся, что потом не встану. Глаз задержался на плакате, заключённом в рамочку, который висел на кирпичной стене напротив: "Строители! Развернём соревнование за досрочный ввод объектов второго года семилетки". Тепло от ещё горячего кирпича разморило, и я чуть задремал.
  - Эй, спишь, что ли? - раздался надо мной голос.
  Я открыл глаза и увидел лицо напарницы, которая склонилась надо мной.
  - Чего молоко не берёшь? Нам за вредность полагается. Я тебе взяла.
  И она протянула мне бутылку молока и половину батона, который разломила. Я взял молоко, и стал отказываться от батона.
  - Бери, бери, - строго сказала напарница. - Тебе поесть нужно, а то до конца смены не дотянешь.
  - Я с тобой посижу?
  И она села на кирпичи напротив, хотя я не успел даже кивнуть в знак согласия.
  - Меня зовут Вера, - назвалась она.
  - Владимир, - представился я.
  - Ты, Вов, на Миколу не обращай внимания. Он всегда орёт, по делу и без дела. В общем, как говориться, "Не дурак, а родом так". Среди людей живёт, а людей не любит.
  - Всякий родится, да не всякий в люди годится, - я с трудом изобразил улыбку.
  - Во-во, - засмеялась Вера.
  На вид она выглядела лет на сорок-сорок пять, но я мог и ошибиться, женщины на таких работах старились быстро, это я заметил и на трубоукладке, хотя работа на кирпичном заводе не шла ни в какое сравнение с той; но, с другой стороны, если представить зимний период, то и на трубоукладке работа не мёд.
  - А вы давно здесь работаете? - поинтересовался я.
  - Да лет пять работаю... Только ты мне не выкай. Мы к этому непривычны, - с улыбкой сказала она, и лицо её как-то стало моложе.
  Одета она была по-рабочему непритязательно: ситцевое платье в цветочек поверх синих спортивных штанов, растянутая вигоневая кофта, грубые кирзовые ботинки; голову покрывала туго повязанная косынка. Весь этот "наряд" завершал клеёнчатый фартук. Примерно также одевались и другие работницы, только вместо ботинок у некоторых на ногах были сапоги или туфли на низком ходу.
  - Тяжело женщине кирпичи-то таскать, - посочувствовал я.
  - Всем тяжело... Здесь заработок хороший, а у меня двое. Одному шесть, другой десять... да мать.
  - А муж?
  - Объелся груш... К другой ушёл... Все вы, мужики, ненадёжные. Лучше уж одной.
  - Алименты платит?
  - Да ну, слёзы. И то через пень колода... Да у него и от той уже двое... С чего платить?.. Да Бог с ним...
  Она чуть помолчала, потом спросила.
  - Ты-то, видать, не из простых.
  - Я учитель. Только, если ты имеешь ввиду происхождения, то из самых что ни на есть простых. Отец несколько лет как умер, а мать снова вышла замуж, - приоткрылся я.
  - Учитель, а чего ж на заводе?
  - Да я только до лета, подработаю чуть и уйду...
  На этом наш разговор и закончился.
  До вечера я доработал с трудом и к концу смены ничего не соображал, тупо толкал вагонетки, упираясь в землю ватными ногами. Микола уже не орал, только довольно посмеивался, видя мои жалкие потуги в борьбе с гружёной вагонеткой.
  Я добрался до своей кровати и завалился, как был, в одежде. Только сбросил туфли и снял рабочий халат, который мне выдали для работы. Уснул я сразу и с трудом разлепил глаза, когда меня стал трясти за плечо Сабан.
  - Иди есть и пить чай. Потом спать пойдёшь, - приказал Сабан.
  - Не хочу, завтра поем, - стал отказываться я, но Сабан не отстал, и я притащил своё непослушное тело к столу, вынув из тумбочки ливерную колбасу, хлеб и сахар, купленные после того, как заселился в общежитие.
  На столе стоял чайник с кипятком, на газете лежал нарезанный хлеб и колбаса, только это была не ливерная, а самая настоящая варёная колбаса. Однако темно красный, почти бурый цвет её заставил вспомнить Алекпера, который угощал картошкой с мясом, нечастым в меню нашего детства, и организм одного нашего товарища не выдержал необычного для русского продукта, и он, зажав рот, опрометью выскочил на улицу.
  - Конская? - спросил я Самана, показывая на колбасу.
  - Конская. Это я у своих беру. А что?
  - Да нет, нормально. Просто вспомнил детство.
  И я рассказал эту историю Саману, на что он пожал плечами и сказал:
  - Не знаю, мясо как мясо. Да уж лучше свиньи, которая жрёт что попало.
  - А где Микола? - спросил я.
  - К своей бабе пошел, - равнодушно ответил Сабан.
  Следующий день я проспал до полудня, благо, что по графику попадал в ночную смену. Спал я так, что не слышал, как встал и ушел на работу Сабан, а потом куда-то Микола, который тоже выходил на работу в ночь.
  Тело ломило, и все мышцы болели, будто меня весь день трепали как зерно на обмолоте цепами.
  Но теперь мне трудно далась разве что первая вагонетка. А дальше пошло живее, и в конце смены я уже не ощущал вчерашнего состояния, когда мне казалось, что это предел всех моих сил и хотелось лечь и умереть.
  Микола всё ещё пытался куражиться надо мной, но, я молча принимал кирпич и упрямо толкал вагонетку на разгрузку, и он, видя, что я упрям и не ломаюсь, как-то потерял ко мне интерес, а после перерыва отправил Веру назад на приемку и исчез из поля моего зрения. Мужики, в отличии от женщин, занимались управлением машинами и механизмами, а также их починкой, а другие укладывали рельсовые пути...
  Я втянулся и работал так же, как остальные. Я слился со всеми, и меня перестали замечать...
  Заканчивался месяц моей работы на заводе, когда у общежития появился Толя. Не знаю, как он меня нашел, может быть, случайно увидел в городе. Да и про кирпичный завод мы как-то упоминали, когда разговор зашёл о заработках, мол, там хорошие деньги платят.
  Кто-то заглянул в комнату и спросил: "У вас в комнате живет новенький, Володька? Его ищет какой-то пьяный мужик. Толиком назвался".
  Это уже была какая-то собачья преданность дружбе, которой не существовало и которую он выдумал. Я, позволив хвостом увязаться за мной, когда решил снять квартиру, сделал глупость, о чём потом пожалел. Он пытался всё время мне услужить и даже раболепствовал, что меня не только угнетало, но и вызывало раздражение и стойкую неприязнь. Толя был из тех, кому нужен кто-то, с кем он хотел бы отождествлять себя, с тем, кто привлекателен для него какими-то качествами, которыми не обладал сам. Это свойственно людям, мало что из себя представляющим, но с апломбом. Они создают кумира, готовы следовать за ним и служить ему, но это бессознательно эгоистическое стремление, потому что они хотят ощущать свою значимость от близкого общения с ним.
  У меня не было желания объясняться ни с трезвым, ни с пьяным Толиком, но на улице уже шла какая-то разборка, и в комнату доносились обрывки пьяного разговора. Толя громко и бессвязно пытался что-то доказать своему визави. Мужики, которые обитали в общежитии, отличались нравом буйным и характером драчливым, а потому пьяные драки здесь не являлись редкостью. Я не хотел, чтобы Толику накостыляли из-за меня, и поспешил выйти. Он увидел меня, но это его не обрадовало, напротив, он тут же оставил своего собеседника, чтобы переключиться на меня, перенаправив весь запал своей агрессии. Семён, корявый мужик из соседней с нами комнаты, тоже не совсем трезвый и, уже было начавший хватать Толю за грудки, увидел меня и вопросительно смотрел, пытаясь осмыслить свои дальнейшие действия, но я успокоил его, сказав, что это человек свой, развернул Толю и, взяв его под локоть, повёл подальше от общежития.
  - Ты обошёлся со мной подло и предал меня как Иуда Христа, - пьяно проговорил Толя.
  - Я не Иуда, а ты не Христос. Тем более, что Иуда предал Христа, потому что любил больше деньги, которые по Библии являются корнем всякого зла. И, кстати, я не воровал из ящика пожертвований, - серьёзно сказал я.
  - Я не понимаю, о чём ты говоришь, - напрягся сбитый с толку Толя.
  - Это из Евангелия от Иоанна, если ты уж вспомнил Иуду. Только деньги здесь не при чём. Я культа из денег не делаю, и в жлобстве ты меня обвинить не можешь.
   - Конечно, оставил на столе целый стольник. Откупился ото всех сразу. Вот и есть Иудины деньги, - в его голосе чувствовалась злая ирония.
  - Деньги я оставил как благодарность Сандару и Таре за их гостеприимство. Ты же сам видишь, как они живут?.. Толь, чего ты от меня хочешь? - Толик начал меня раздражать.
  - Ничего не хочу. Хочу в глаза посмотреть.
  - Посмотрел?
  Толя вдруг всхлипнул и стал размазывать пьяные слёзы по лицу.
  - Так с друзьями не поступают, - выговорил Толя.
  Мне стало его жалко, потому что все претензии ко мне были искренни и с его точки зрения справедливы.
  - Толя, если я перед тобой в чём-то виноват, прости. Спасибо тебе за твоё тёплое и дружеское отношение ко мне, но мне действительно нужно домой. И если я не уехал раньше, как сообщил в записке, то на это были основания. На днях я действительно уезжаю...
  Я замолчал и ждал, что он на это скажет, но он тоже молчал.
  - Ну, что, обнимемся, что ли? Может быть больше не увидимся, - сказал я.
  Толя посмотрел на меня, мне показалось, совсем трезвыми глазами, чуть постоял в нерешительности, повернулся и ушёл, чуть покачиваясь, но так ни разу и не обернувшись.
  Не простил.
  Я глядел ему вслед, пока он повернул за угол в сторону остановки автобуса...
  На следующий день я взял расчёт и покинул гостеприимный и не очень, но, во всяком случае, неудобный для меня и надоевший город.
  Россия страна большая и в своих безграничных пределах разная: кладезь для пытливого ума, раздольная для путешественника и романтика и неисчерпаемый источник для историка. Но для себя я понял, что милее сердцу места нет, чем та небольшая земля, где ты родился, где прошли твое детство и юность, где, может быть, ты встретил свою первую любовь, и куда тебя тянет вернуться неподвластная тебе сила.
  И я вернулся.
  
  
   СМЕРТЬ МУЗЫКАНТА
  
  Как-то поздно вечером, когда Виталий Юрьевич с Ольгой Алексеевной собирались лечь спать, зазвонил телефон. Звонок был неожиданный в столь поздний час, и Ольга Алексеевна вздрогнула от тревожного предчувствия.
  - Мам, - раздался в трубке плачущий голос дочери.
  - Что? Что случилось? - у Ольги Алексеевны бешено заколотилось сердце и застучало в висках.
  - У нас ничего, - поспешила успокоить мать Мила. - Дядя Слава умер.
  - Какой дядя Слава? - не сразу сообразила Ольга Алексеевна, но сердце отпустило, и она вздохнула с облегчением, только закружилась голова.
  - Да Линкин отец! - всхлипнула Мила.
  - Ой, да что ты? - вернулась к действительности Ольга Алексеевна. - Когда?
  - Сегодня днем.
  - А что случилось?.. Как же так вдруг? Он же моложе нашего папы. - Ольга Алексеевна окончательно пришла в себя, но теперь уже расстроилась из-за несчастья, которое обошло их, но коснулось близкой подруги Милы, и это сразу отозвалось новой болью в сердце.
  - Инсульт, - коротко ответила Мила.
  - Лине сообщили?
  - Я звонила ей по сотовому и дала телеграмму, чтобы был документ. Завтра прилетит. А я с тетей Валей сидела, недавно пришла.
  - Может быть, мне прийти завтра, помочь чем? - предложила Ольга Алексеевна.
  - Да нет. Вроде ничего не нужно. Похороны взяла на себя филармония, а готовить мы завтра с Татьяной будем. И Ленка обещала прийти.
  - Беляев умер? - переспросил Виталий Юрьевич, когда Ольга Алексеевна положила трубку.
  - Да, Вячеслав Михайлович, - подтвердила Ольга Алексеевна.
  - От чего ж инсульт? Как-то ни с того ни с сего, - недоумённо произнес Виталий Юрьевич.
  - Господи, да мало ли от чего? Бывает, человек здоров, а раз - и нет. Все под Богом ходим.
  - Да это да. Мой учитель Зыцерь Юрий Владимирович говорил: "Не то странно, что человек болеет и умирает, самое поразительное, что он живёт". Биологическая природа человека настолько сложна, что, если бы Бога не существовало, его нужно было бы придумать.
  Виталий Юрьевич помолчал и сказал:
  - Может быть, он перед этим выпил лишнего?
  - Да ты что, Виталий, он десять лет в рот спиртного не брал. Он же зашит был. Как понял, что пить не может, так и зашился.
  - В том то и дело, что я его недавно выпившим видел, - возразил Виталий Юрьевич.
  - Ну, не знаю, - отмахнулась Ольга Алексеевна. - Какая теперь разница, выпил он, не выпил. Нет человека - вот и весь сказ.
  - Талантливый был мужик. Всю Европу с ансамблем своим объездил. Жаль. Рано ушёл.
  - Это он до перестройки ездил. А после ансамбль еле существовал, пробивались кто чем мог. А иначе, чего ему было гонять машины.
  На следующий день в обед заскочила Мила.
  - Есть будешь? - спросила Ольга Алексеевна.
  - Буду, мам. Я с утра у тёти Вали. Меня с работы отпустили. Сейчас там Татьяна с Ленкой, а я убежала, чтобы Катьку в школу отправить. Катю покормила, а сама не успела. Да и одной как-то неохота.
  - Ну и ладно. Ну и молодец. Сейчас я быстренько картошечки отварю. Потерпи полчасика. А пока котлетку съешь. Возьми сама в холодильнике, в кастрюле. И борщ достань заодно.
  Сидели на кухне. Ольга Алексеевна высыпала в раковину из ведра с десяток картофелин и открыла воду. Чистая струйка воды растекалась по картошке и уже грязными подтёками устремлялась в отверстие слива. Ольга Алексеевна смешала картошку и стала мыть, подставляя под кран то одну картофелину, то другую, и постепенно замысловатые зигзаги воды вокруг груды картошки светлели, пока ни стали такими же чистыми и прозрачными, как струя из-под крана. Виталий Юрьевич с любопытством ребёнка смотрел на эту простую метаморфозу и отвёл глаза, когда Ольга Алексеевна взяла нож и стала чистить вымытую до нарядности картошку. Под ножом картошка шуршала и очистки, извиваясь непрерывной лентой, падали в раковину.
  - Так что ж там всё же произошло, дочка? - спросил, наконец, Виталий Юрьевич. - Инсульты и инфаркты тоже просто так не случаются. Какой-то толчок ведь был?
  - Всё из-за машины! - сказала Мила. - Ты же видел "Шевроле", на котором он ездил?
  - Да, он меня даже подвозил на ней до дома.
  - Ну вот, я тогда говорила, что он эту машину пригнал под заказ.
  - Ну да, он её тогда и обкатывал, - подтвердил Виталий Юрьевич.
  - Вот и дообкатывался, пока двигатель запорол, - тихо сказала Мила. - Машина новая, при обкатке скорость не должна превышать девяносто километров и то по хорошей дороге. А дядя Слава за городом гонял под сто сорок.
  - Как же это он? - сокрушённо покачала головой Ольга Алексеевна
  - Да так же! - передразнил жену Виталий Юрьевич. - Эти машины с места развивают скорость до ста километров. А на дороге скорость у них вообще не ощущается.
  - Господи! Ты-то откуда знаешь? - с иронией посмотрела на мужа Ольга Алексеевна.
  - А это папа по опыту на своем драндулете марки "Москвич ИЖ-комби" знает, - грустно пошутила Мила.
  - Глупые! - обиделся Виталий Юрьевич. - Можно подумать, я кроме "Москвичей" других машин не видел. Да мне и Вячеслав Михайлович покойный говорил.
  - В общем, "плавали, знаем!" - Мила обняла отца за плечи, и он невольно рассмеялся. Смех получился невесёлым и как-то сразу погас.
  - Отдал бы машину сразу, как пригнал, и ничего бы не было, - заявила Ольга Алексеевна.
  - Свежая мысль! - сказала с сарказмом Мила. - Задним умом мы все крепки.
  - Ладно, пусть мотор сгорел, - упрямо сказала Ольга Алексеевна. - Машина-то цела.
  - Да без этого, как ты говоришь, мотора грош ей цена... А ты знаешь, с кем дядя Слава связался? Ребята, на его беду, оказались крутыми, да такими, что круче некуда. Деньги-то он за машину взял предоплатой. А разбираться, что там с двигателем и почему, им по барабану.
  - Мила, выражайся прилично, - одернула дочь Ольга Алексеевна.
  - Да ладно! - отмахнулась Мила.
  - Ну, можно же было машину продать подешевле, и деньги вернуть, - поддержал жену Виталий Юрьевич.
  - Пап, ты прямо как с луны...это, - Мила покосилась на мать. - Ты знаешь, сколько машина стоит? А без двигателя кому она нужна?
  - Ну, расплатиться-то можно было. Хоть за сколько-нибудь продал бы. Ну, добавил бы, конечно.
  - Нет, пап, ты чего-то не догоняешь!
  - Как это не догоняю? - удивился Виталий Юрьевич.
  - Ну, не просекаешь! - засмеялась Мила.
  - А-а! И чего же это я не просекаю?
  - А то, что пришли крутые ребята с бычьими шеями и железными бицепсами и назначили срок: три дня. А потом включили счётчик.
  - А счётчик-то зачем включать? - обалдело посмотрела на Милу Ольга Алексеевна.
  - Ну и дремучие вы, родители! - Мила покачала головой. - Включить счётчик - это значит назначить проценты за каждый день просрочки. А проценты такие, что легче повеситься, чем расплатиться.
  - Ой, да что ж это делается! - запричитала Ольга Алексеевна. - Это же чистый бандитизм. Куда же милиция смотрит?
  - Какая милиция, мама? Окстись. Ты в каком времени живёшь? И время другое и власть другая.
  - Я вижу, бандитская, - буркнула Ольга Алексеевна.
  - И как же они выбрались из этого дерьма? - хмуро спросил Виталий Юрьевич, оставляя без внимания причитания Ольги Алексеевны.
  - Дядя Слава запил, а тётя Валя с согласия Лины продала её квартиру, которую Лина здесь купила.
  - Продали квартиру? - ахнула Ольга Алексеевна.
  - Если бы только квартиру, - отозвалась Мила. - Чтобы полностью расплатиться, им пришлось продать всё ценное, что имели. У них вообще ничего кроме двухкомнатной квартиры, в которой сами живут, не осталось.
  - Ну, проценты можно было не отдавать. Что это за проценты такие? Техас что-ли? Слава богу, в России живем, - строго сказала Ольга Алексеевна.
  - Это другая Россия, - поправила Мила.
  - Которой Техас теперь в подмётки не годится, - отозвался эхом Виталий Юрьевич.
  - Неужели было не стыдно этим, как ты говоришь, крутым ребятам пользоваться несчастьем людей и отнимать нажитое честным трудом.
  - Ну, мам, вы с отцом неисправимы. Вы ещё рассуждаете о какой-то совести. Совесть, как категория, становится понятием второстепенным. Она мешает новым хозяевам жить.
  - Это как у Гитлера: "Солдаты вермахта, я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью".
  - С той разницей, что нас от совести никто не освобождал. Мы от неё освободились сами, - у Милы от возбуждения лицо покраснело.
  - Очень жаль, - мрачно сказал Виталий Юрьевич. - Где нет совести, там нет и нравственности.
  - Конечно, - согласилась Мила. - Мы вчера с Володей наблюдали отвратительную сцену. Молоденький лейтенант, совершенно пьяный, в одном туфле, с оторванным погоном, держался за угол киоска, грязно ругался. Плащ валялся в грязи, а недалеко, тоже в грязи, лежала сумка.
  - Это не только отвратительно, но и трагично, - горячо согласился с дочерью Виталий Юрьевич. - Если мы позволяем гулять по улицам в таком виде тем, кто недавно ещё нас радовал твёрдой дисциплиной и показывал пример, тот, кто вселял в нас уверенность в то, что мы находимся под надёжной защитой, то до каких пределов мы дошли? И это, доложу я вам, пострашнее любого экономического кризиса... Теперь офицеру не отдают честь. Я понимаю это так, что офицерской чести больше нет... Мы не воспитываем нашу молодежь.
  - Какое воспитание! Мария Тимофеевна из соседнего подъезда сегодня жаловалась. - Ольга Алексеевна оставила кастрюлю, которую чистила губкой, посыпая на неё "Пемолюксом" из пластмассовой бутылочки. - Подростки, правда, не из нашего двора, наверно, монастырские, бросались камнями в ее кота. Она их стала стыдить: зачем, говорит, вы бьёте кота? Он вас трогает?" А один из подростков говорит: "Я, щас в тебя кину". И матом. Та раскрыла рот и не нашлась, что сказать. Взяла кота и унесла домой.
  - Удивила! - усмехнулась Мила. - Сейчас это в порядке вещей. - Мат, откровенное неприкрытое хамство. В автобусе вчера бабушка с клюкой стояла, а девочка, по возрасту третьеклассница, смотрела на неё синими чистыми глазами, и ей даже в голову не пришло уступить ей место.
  - Ну, девочку-то винить не надо, - вставила Ольга Алексеевна. - Это родители должны были научить ребенка элементарной культуре поведения. И состраданию к больному и немощному... А вот откуда такой цинизм у подростков? У нас на лестничной площадке вывернули лампочку и не унесли с собой - это было бы понятно, а растоптали тут же, на площадке и на масляно выкрашенной панели, набирая пальцами побелку, написали: "Посмотри вниз! Нравится?"
  - Положим, это было всегда, - не согласился Виталий Юрьевич. - И лампочки выкручивали, и место в трамвае не уступали, и в котов камнями бросались.
  - Не столь откровенно и не с таким цинизмом, - возразила Ольга Алексеевна.
  - Ну, что ж, больное государство - больное общество. Как говорится, лес рубят - щепки летят.
  - Только щепками почему-то как всегда оказываются люди, - горько посетовала Мила. - Когда хоть будет что-то нормально? Вечером ложишься и не знаешь, что тебя утром ждёт.
  - Ладно. Всё, в конце концов, образуется. Post tenebras lux - говорили латиняне. Oportet vivere .
  - У Вячеслава Михайловича всё уже образовалось. Ему теперь не скажешь "надо жить", - Ольга Алексеевна тяжело вздохнула и кончиком фартука промокнула глаза.
  Виталий Юрьевич по обыкновению забарабанил пальцами по столу. Мила молчала, и на кухне воцарилась тишина, только звякали столовые приборы, которые доставала Ольга Алексеевна из ящика кухонного стола.
  - Что ж он, и не жаловался ни на что? Так вот сразу инсульт с летальным исходом? - спросил Виталий Юрьевич.
  - Ну, как? Жаловался раньше на шум, тяжесть в голове, головокружение. Но как-то серьёзно не обращали внимания... У меня тоже вот голова и болит, и кружится.
  - Тьфу, тьфу, тьфу! Не дай бог! - Ольга Алексеевна обозначила крест в сторону дочери.
  - Утром встал, - серьезно продолжала Мила, - оделся, есть не стал. Включил телевизор, потом сказал тёте Вале, что ему что-то нехорошо и попросил чаю. Тетя Валя приготовила чай, приносит, а он в кресле мертвый. Тетя Валя даже не поняла, что случилось, потом закричала, соседи прибежали, скорую помощь вызвали. Но уже бесполезно. Констатировали смерть от апоплексии, т.е. острого нарушения мозгового кровообращения.
  - Ну, хоть не мучился, - сказала Ольга Алексеевна. - Сразу. Лёгкая смерть.
  - Легкая-то легкая, а каково тёте Вале? Она всё время в полуобморочном состоянии. Хоть бы Линка поскорее приехала.
  - А когда приедет-то? - спросила Ольга Алексеевна.
  - Да я же говорила. К вечеру должна быть.
  - Вот сволочи! И всё из-за проклятой машины, - вырвалось у Ольги Алексеевны.
  - Конечно, потерять в один момент всё, что наживали, можно сказать, своим горбом. Я как представлю, мороз по коже.
  За обедом говорили о домашних делах и всякой другой всячине. Катюха стабильно получала пятёрки, и Мила с удовольствием передавала родителям слова классной учительницы, которая хвалила девочку...
  
  Пили чай с яблочным пирогом и сливовым вареньем. Чай Ольга Алексеевна заваривала с небольшой щепоткой индийского или китайского листового чая, но это, в принципе, было не важно, потому что основной вкус чаю придавал зверобой и мята, которые она добавляла к заварке. Чай получался пахучим и с красивым красноватым оттенком.
  - Как же теперь Валя одна будет? - сказала Ольга Алексеевна, когда чаепитие закончилось и чашки перекочевали в мойку.
  - Наверно, уедет к Линке в Бельгию. Там всё налажено: стабильный заработок, хорошая квартира. Да и детям бабушка нужна, всё равно няню нанимают. А потом тётя Валя классный дамский мастер. По крайней мере, здесь к ней в "Салон красоты" в очередь за месяц записывались.
  - Это она сама сказала или ты так думаешь? - поинтересовалась Ольга Алексеевна.
  - Нет, я знаю, что Лина этого хочет. Еще когда отец был жив, Линка говорила, хорошо, мол, если бы родители были рядом, а тетя Валя говорила, что будь она одна, уехала б хоть на край света, но дядя Слава считал, что русские должны жить в России, даже если она стала мачехой, а с ансамблем своим его только смерть разлучит.
  - Вот и разлучила, - вздохнула Ольга Алексеевна.
  - Где ж хоронить будут? - спросил Виталий Юрьевич.
  - На Крестительском кладбище.
  - А говорят, теперь хоронят на новом кладбище, где-то в Лужках. А здесь, в городе, не хоронят.
  - Почему? Хоронят и здесь, - отозвалась Ольга Алексеевна. - Если есть место, хоронят.
  - У него мать и брат на Крестительском похоронены, - пояснила Мила.
  - Ну вот, - почему-то обрадовалась Ольга Алексеевна. - Значит место есть...
  
  Было уже по-зимнему холодно. Зима ещё не наступила, но ждали, что вот-вот посыплет снег: ветер уже носил позёмку, и снежная крупа больно хлестала по лицу, и люди поворачивались спиной к ветру или утыкали носы в шарфы и воротники пальто.
  Несмотря на ненастную погоду, народу на похороны пришло много. На гроб филармония поскупилась. Вячеслав Михайлович лежал в стандартном сосновом гробу, правда, обитым красным бархатом. Под траурный марш гроб с телом вынесли на улицу и поставили на две табуретки. "Какой синюшный цвет лица, - безразлично отметил Виталий Юрьевич. Равнодушно, потому что он уже не отождествлял лежащее в гробу тело с Вячеславом Михайловичем. Для него человек существовал или не существовал. Все остальное уже было не важно. Так случилось, когда умер его отец, Юрий Тимофеевич. Виталию Юрьевичу тогда было двадцать лет. Он очень переживал, когда отец медленно угасал от рака, не находил себе места и изводился от тоски и жалости к отцу. А когда отец умер, и Виталий Юрьевич увидел его мёртвым, он поймал себя на мысли, что смотрит с какой-то брезгливостью на труп и воспринимает его просто как нелепость, несовместимую с тем живым, которого он любил, и кто ему был дорог. Его попросили побрить мёртвое лицо, на котором вдруг выступила щетина, и он с трудом заставил себя взять в руки электрическую бритву и автоматически, избегая смотреть на то, что недавно еще было его отцом, водил по щекам, усам и подбородку. И на похоронах, которые он запомнил как дурной сон, он слышал причитания, похожие на заунывную, надрывную песню бабушки, и истерический, захлебывающийся плач матери, и разноголосые стенания, похожие на вой, родни, но сам не проронил ни слезинки и выполнял всё, что его просили, с отрешённостью зомби. Отца просто не стало. Всё остальное было бутафорией. Родственники тогда упрекнули его в черствости, а мать до самой смерти жаловалась, что похоронить её будет некому, потому что на сына, которого даже смерть отца не тронула, надеяться нечего...
  До центральной улицы гроб несли на плечах под непрерывный, разрывающий душу похоронный марш. Процессия растянулась на сотню метров. Впереди несли венки: от филармонии, от танцевального коллектива, от родственников, от городского отдела культуры и даже от городской администрации. На подходе к улице Горького гроб погрузили в катафалк, близкие полезли за гробом, остальные, кто хотел ехать на кладбище, сели в автобус.
  У кладбищенских ворот процессию встретил батюшка, гроб внесли в церковь, и началось отпевание. Виталий Юрьевич столбом стоял в толпе провожающих, косился украдкой на иконы, к которым многие прикладывались, не знал, как вести себя, и чувствовал неловкость. Он с удивлением отметил, что Ольга Алексеевна крестится и делает это естественно и ловко, как истинно верующая.
  - А вы что? Если в храм пришли, перекреститесь. Креститесь, креститесь, рука не отсохнет, - услышал Виталий Юрьевич и не сразу понял, что дьяк обращается к нему.
  Он неловко перекрестился и, почему-то, ему было стыдно.
  - Вот она, катком прокатившаяся по душам атеистическая мораль советской власти, - иронически подумал Виталий Юрьевич. - Видно, я как был атеистом, так им и останусь... Но, в конце концов, Толстой был верующим, а в церковь не ходил и церковно-служащих не любил, - успокоил свою совесть Виталий Юрьевич.
  К месту захоронения шли за батюшкой, который неразборчиво бубнил старославянские слова и размахивал кадилом. Время от времени он оборачивался, и тогда Линин муж, Володя, совал ему в руку мелкую купюру.
  Когда гроб закрыли крышкой, с женой покойного Вячеслава Михайловича Валей случилась истерика. Она бросилась к гробу, её оттащили и удерживали Володя и Лина, пока она не успокоилась.
  Гроб опустили на веревках два могильщика. Им помогал кто-то из провожающих. Могильщики оступались на мёрзлых кучах земли, скользя и теряя равновесие. Наконец, гроб стал на дно могилы, головами уйдя в выемку у самого дна, вырытую из экономии, чтобы не копать могилу во всю длину. Градом застучали о крышку гроба смёрзшиеся комья земли, и вдруг хор голосов завёл обрядовую песню к разлуке:
   Стоят сани снаряженные,
   Ой да наряженные.
   И полостью подернуты,
   Ой да подернуты.
   Только сесть в сани да поехати,
   Ой да поехати.
   Кому вынется, тому сбудется,
   Ой да сбудется.
   Тому сбудется, не минуется,
   Ой да не минуется.
  Пели ладно, высокий голос выводил строку, а остальные многоголосно подхватывали припевные повторы. Песня плачем разносилась по кладбищу и от этого плача или стона щемило сердце.
   Сидела я у окошечка,
   Ждала к себе милого.
   Не могла дождатися -
   Спать ложилася.
   Утром встала - спохватилася,
   Гляжу на себя - вдова!
  На могильный холмик положили венки. Венков было много и те, что не поместились на холмике, поставили вдоль ограды. Потом кто-то говорил прощальные слова над могилой, но Виталий Юрьевич не вслушивался. Теперь, когда могилу закопали, ему хотелось побыстрее уйти домой. И когда первые провожающие пошли на выход к автобусу, он взял Ольгу Алексеевну под руку, давая понять, что им тоже пора.
  По дороге их нагнала нищенка, полная девочка с грубо зашитой заячьей губой и загундосила: "Владимир Петрович всем денежку давал, а мне не дал. Дайте, Христа ради!"
  - Оля, дай ей сколько-нибудь! - растерянно попросил Виталий Юрьевич.
  Ольга Алексеевна достала из сумки десятку и отдала девочке, та сразу отстала
  - Чего она ко мне-то? - удивился Виталий Юрьевич.
  - Внушаешь доверие, - шепнула Ольга Алексеевна.
  - Кто такой Владимир Петрович?
  - Здравствуйте! Муж Лины... Он же здесь вроде старшего. Распорядитель, что-ли.
  - Надо же, нищие как быстро сориентировались, и имя отчество знают, - чуть усмехнулся Виталий Юрьевич.
  Они подождали Лину и Валентину на выходе, ещё раз выразили соболезнование. Ольга Алексеевна соврала, что Виталий Юрьевич плохо себя чувствует, и они не остались на поминки.
  Дома Виталий Юрьевич с Ольгой Алексеевной помянули покойника, выпив по рюмке водки перед ужином, а на следующий день, в субботу, когда к ним зашёл Владимир Сергеевич с Милой и Катюшкой, Виталий Юрьевич достал из холодильника начатую бутылку водки и поставил на стол.
  - Надо всем вместе помянуть Вячеслава Михайловича, - ответил он на вопросительный взгляд жены.
  Ольга Алексеевна собрала на стол, вслед за мужчинами пригубила из рюмки.
  - Похороны были знатные, - заметил Виталий Юрьевич.
  - Дай бог каждому, - эхом откликнулась Ольга Алексеевна. - Много было народу. Венки. И от филармонии, и от отдела культуры. И весь ансамбль "Матрёшки", которым он руководил, хотя они последнее время и перебивались кое-как.
  - Вы, родители, завидуете, что-ли? - засмеялась Мила.
  - Не говори глупости, - обиделась Ольга Алексеевна. - Завидовать тут нечему. А только приятно, когда в последний путь тебя провожают по-человечески, а не кое-как.
  - Да ладно, мам, шучу! - серьезно сказала Мила. - Не обижайся. Вам еще рано думать о похоронах.
  - Всё хорошо. Только гроб еле через ограды протащили, - вспомнил Виталий Юрьевич.
  - Так у нас ограды, как заборы на дачах, в человеческий рост. Только зачем, непонятно! Некоторые на калитки даже замки вешают, - заметила Ольга Алексеевна.
  - Да это ладно. Сейчас место на городском кладбище - дефицит. Ловкие люди и здесь поспели. Ходят, выискивают заброшенные могилы и за взятку приватизируют места. Да ещё могильщики, тоже за взятку, теснят уже занятые места и чуть не на дороге устраивают захоронения. Вот и растут ограды там, где им не положено быть.
  - Ну надо ж! - всплеснула руками Ольга Алексеевна. - Ещё неприятности!.. Мы когда на могилу сходим? - набросилась она на мужа. - Там, небось, уже заросло всё. Вот займут наше место, куда мы с тобой? И повезут в Лужки, к чёрту на кулички.
  - Да какая тебе разница? - буркнул Виталий Юрьевич. - Omnia vinitas .
  - Ну, вы, родители, даёте! - только и могла сказать Мила.
  
  
   ДИК
  
   Алексей Сергеевич неподвижно сидел на старом потёртом диване с откидными валиками. Натруженные переплетённые синими венами руки покоились на коленях. На мягкой подстилке рядом с диваном лежала собака, Дик, чёрная с рыжим подпалом и небольшой белой ласточкой на груди. Она лежала на боку с вытянутыми лапами и тяжело дышала, бока её часто вздымались. Иногда по телу пробегали судороги.
   Три дня назад Алексей Сергеевич утром пошёл с Диком гулять, у Дика отказали задние лапы, он упал и не мог встать. Последнее время Алексей Захарович замечал, что Дик становится слабее, медленнее передвигается, не обращает внимания на других собак и предпочитает с прогулки скорее вернуться домой. Алексей Сергеевич понимал, что это возраст, но такой беды, чтобы вот так вот вдруг у его Дика отказали ноги, не ожидал. Он с трудом дотащил питомца до подъезда и в квартиру внёс на руках.
   Дик пытался вставать, но только в первый день смог доползти до входной двери, больше пользуясь передними лапами и волоча задние, сделал лужу и заскулил, словно извиняясь за свою немощь. Алексей Сергеевич отнёс Дика на его место и гладил по спине, успокаивая и давая понять, что ничего плохого собака не сделала.
   Ветеринар, мужчина с усталыми глазами и неторопливыми движениями пожилого человека, пса осмотрел, покачал головой и спросил:
   - Сколько ему лет?
   - Четырнадцать, - угрюмо ответил Алексей Сергеевич.
   - Это, если по человеческим меркам, то для такой крупной собаки, считай, будет за восемьдесят?
   - Так что? Безнадёжно? Она же только недавно бегала, - упавшим голосом проговорил Алексей Сергеевич.
   - Все мы бегаем до поры до времени, а потом раз и... - философски изрёк ветеринар, не закончил фразу и махнул рукой, подчёркивая трагизм человеческого существования.
   - Так что же делать-то? Она же живая.
   - Может и поживёт ещё, - посмотрев на жалкое лицо Алексея Сергеевича, обнадёжил ветеринар. Эти собаки, бывает, и до двадцати лет живут. Тем более, что продолжительность жизни дворняги в среднем выше, чем у породистых собак. У метисов сильнее их природный иммунитет... У вашего пса паралич задних лап. Это дегенеративные заболевания позвоночника. Здесь может наблюдаться так называемое локальное старение отдельных участков позвоночного столба. Другими словами, остеохондроз позвоночника, которому бывают подвержены все породы... Но трудно вот так, на глазок диагностировать заболевание... А кроме того, у собаки ярко выраженная сердечная недостаточность. В общем, вам нужно везти вашего Дика в ветеринарную лечебницу. Там сделают необходимые анализы, рентген на наличие патологий в области позвоночника и назначат более полное лечение. Иначе коллапс и летальный исход.
   Ветеринар сделал собаке укол, прописал антибиотик бицелин-3, кальций и витамины и ушёл, оставив Алексея Сергеевича в совершенной растерянности и расстройстве...
  
   Дик был метисом дворняги с овчаркой и у него не было документов, и не было родословной. Алексей Сергеевич выкупил щенка у незнакомого мужика, когда тот собирался топить его. Сердце Алексея Сергеевича не выдержало, и он с укором, испытывая щемящую жалость, сказал:
   - Как же можно живую тварь жизни лишать?
   - А куда мне её? Скулит и скулит под дверью... Подбросили, сволочи!
   - Отдай мне, - попросил Алексей Сергеевич.
   - Дашь на бутылку - бери! - неуверенно, так, на всякий случай, сказал мужик, не надеясь на то, что повезёт, и он сорвёт пару рублей с лоха, но Алексей Захарович достал из кармана брюк кошелёк, где лежал свёрнутый вчетверо трояк и мелочь и, не торгуясь, молча отдал бумажку хозяину щенка.
   Беспомощный маленький комочек Алексей Сергеевич сунул под пиджак, почувствовал тепло живого существа, и его охватило внезапное чувство волнения, нежности и умиления, а вместе с тем ответственности за щенка, которого он брал в свою семью.
   Щенок дрожал всем телам и время от времени тоненько скулил. Алексей Сергеевич нёс щенка и придумывал, как будет уговаривать жену оставить его у себя. Он прижимал щенка к груди и, сам того не замечая, разговаривал вслух: "А мы ей скажем, как же такого хорошего щеночка не взять. А гулять с ним буду я. А мы сейчас придём, нальём в блюдечко молочка, полакаем, да спать ляжем. Мы тебе мягкую подстилочку сделаем". Но перед дверью нервничал и, когда жена, Галя, открыла, вынул щенка из-за пазухи, поставил на пол и сходу, придавая голосу твёрдость, отрезал: "Вот. Как хочешь, но он будет жить у нас". Жена было открыла рот, но ничего не сказала, а когда щенок сделал лужицу, покачала головой: "Не было заботы, так купили порося" и добавила, погрозя пальцем: "Я за ним убирать не буду". "Сам буду убирать", - поспешил согласиться Алексей Сергеевич. Отойдя от шока и смирившись с тем, что собака - вот она, и тут уж теперь ничего не поделаешь - действительно, не выбросишь же на улицу, - Галина взяла щенка на руки и стала тискать. Щенок лизнул её в лицо, и она засмеялась.
   - Где хоть ты его взял? - спросила Галина.
   - Да идиот один утопить хотел, - с облегчением сказал Алексей Сергеевич.
   - Утопить? - испугалась Галина. - Такого махонького?..
   И щенок стал жить у них с полным правом. Над именем Алексей Сергеевич долго голову не ломал. Он где-то читал про героическую собаку времён Отечественной войны, которую звали Дик . Ему имя понравилось, и он закрепил за щенком кличку Дик.
   Дик оказался на удивление сообразительным. Он быстро привык к отведённому ему месту, откуда мог видеть всю комнату и диван, на котором любил сидеть хозяин перед телевизором с газетой в руках, и свободно расхаживал по всей небольшой двухкомнатной квартире; любил кухню, потому что там стояли его миски с едой и водой, но усвоив команду "место", беспрекословно, хотя неторопливо и даже с некоторым достоинством занимал свой лежак, что стало только его территорией и его собственным пространством.
   Первые полгода Алексею Сергеевичу ещё приходилось убирать за Диком лужицы, почему все дерюги и ковры с полов убрали, но постепенно он привык к режиму прогулок рано утром и вечером и справлял свои дела только на улице.
   К году Дик знал все основные команды, мог сидеть, лежать, давать лапу и идти рядом, а однажды, отметив, что хозяин, приходя с улицы, снимает обувь и надевает смену, принёс ему тапок, который сам же и утащил из прихожей к своему лежаку. Алексей Сергеевич закрепил у Дика эту его способность, стал оставлять тапочки в комнате, и пёс с видимым удовольствием приносил их ему, когда тот приходил домой.
  Алексей Сергеевич обожал Дика, и Дик отвечал ему взаимностью. Дик любил и хозяйку, но не так безгранично и самозабвенно, как хозяина. Хозяином для него был только Он. Дик радовался, когда домой возвращалась хозяйка, даже скорее не радовался, а освобождался от беспокойства за свою маленькую стаю, членом которой она для него являлась. Он полностью чувствовал себя спокойно только в присутствии всей стаи. Но в отсутствии хозяина он скучал и нервничал и каким-то невероятным чутьём угадывал, когда он должен появиться, и за несколько минут до его прихода спешил в прихожую, суетливо метался там и нетерпеливо поглядывал на дверь. Открывалась дверь, и Дик прыгал на Алексея Захаровича, становясь на задние лапы и кладя передние на его грудь, лизал шершавым языком лицо, повизгивая от удовольствия. До года Дик от счастья встречи с ним даже оставлял под собой лужицы. Но ещё большим счастьем для Дика было постоянное присутствие хозяина, от которого он получал ласки и нежные слова, различая их по интонации.
  От хозяйки Дик слов нежности не слышал и не ждал. Интонация её слов отличалась от интонации слов хозяина. Она ворчала, когда убирала его шерсть с предметов мебели весной и осенью, покрикивала, когда Дик в нетерпении мешал ей ставить миску с едой или когда она вытирала ему лапы после улицы, хотя чаще это делал хозяин. И с маленьким щенком она намучилась, когда он грыз ножки мебели, рвал зубами обувь и оставлял кучки и лужицы, пока не подрос. Может быть всё это и толкнуло хозяйку на шаг, за который она потом стыдилась и осуждала себя.
   Дику было полтора года, когда она предала его.
   Тогда Алексей Сергеевич лёг на несколько дней в больницу на обследование после гипертонического криза. После выхода на пенсию у него участились боли в области сердца, появилась одышка, учащённое сердцебиение; он стал ощущать боль в груди, если поднимал что-то тяжелое, иногда темнело в глазах. И Галине пришлось выгуливать собаку самой. Как-то вечером она гуляла с Диком, как обычно, за домом, на небольшом пустыре. Она отстегнула поводок, и Дик носился по зелёной траве и с радостным лаем разгонял голубей. Какой-то мужчина вышел из стоявшей у пустыря "четвёрки" и смотрел с улыбкой на резвого, полного сил пса.
  - Хорош кобель! - похвалил мужчина Дика.
  - Когда спит, - мрачно усмехнулась Галина. - То жрать ему, то гулять. Задолбал.
  - А вы отдайте его, - в шутку посоветовал мужчина.
  - Да кому он нужен! - раздражённо бросила Галина. Её с самого утра преследовало дурное настроение. Она тревожилась за мужа, и у неё самой к вечеру повышалось давление и болела голова, да ещё мытарство с собакой
  - Так давайте я возьму! - серьёзно сказал мужчина. - Будет у меня в деревне дом сторожить.
  Галина серьёзно посмотрела на него с каким-то тупым безразличием, и сама того не ожидая, произнесла:
  - Да берите!
  Мужик сходил к машине, достал из багажника верёвку. Она подозвала Дика, сняла с него ошейник. Дик дал себя привязать за шею и стал упираться только когда его сажали в машину.
   - Далеко хоть ваша деревни? - по инерции спросила Галина.
  - Да нет, - ответил мужик, - Плещеево. Знаешь?
  Галина ничего не ответила, но дома впала в панику. Она вдруг поняла, что в один миг разрушила их с Алексеем Сергеевичем уклад, который сложился и утвердился с появление Дика и придал новый смысл жизни их одиночеству. Теперь она не знала, что делать и как оправдываться перед мужем за свой опрометчивый поступок...
  Когда Алексей Сергеевич через день вернулся из больницы и не нашёл Дика, Галина, полная раскаяния, с рёвом путанно пыталась объяснить, что произошло. У Алексея Сергеевича сердце упало, когда он понял, что Дика нет, и он собрался завтра с утра ехать в Плещеево, чтобы найти Дика и, если понадобится, то даже за деньги выкупить его...
   Ночью, сквозь зыбкий и тяжёлый сон он услышал за дверью знакомый лай и нетерпеливое царапанье по дереву створки. Алексей Сергеевич вскочил с постели, бросился в прихожую и стал непослушными руками поворачивать ключ в замке. Дверь открылась и на Алексея Сергеевича обрушилось мягкое тело его верного любимого Дика. От неожиданности Алексей Сергеевич упал под тяжестью пса и, лёжа, обнимал его, гладил и трепал за уши, а Дик лизал его лицо и радостно повизгивал. На шее Дика болтался отгрызенный кусок верёвки.
  У Дика не было обиды на хозяйку. И зла у него не было, потому что у него вообще отсутствовал ген зла. Он не винил хозяйку в том, что она позволила увезти его чужому человеку. Он не связывал происшедшее с хозяйкой и принял это как какую-то игру или нелепую случайность, и его теперь ждут дома и волнуются, поэтому нужно скорее вернуться домой, к хозяину. И он старательно грыз верёвку, которой был привязан к сараю, а потом долго бежал по обочине дороги, неуловимым чутьём угадывая направление пути.
  Заглаживая свою вину, хозяйка тоже гладила Дика и извинялась перед ним; в её голосе Дик слышал ту же интонацию, которую слышал у хозяина, и снисходительно позволял хозяйке ласкать себя.
   Вся эта история быстро и благополучно забылась. Дика теперь окружала двойная забота, его холили и давали косточки с мясом, выгуливали утром и вечером, и он любил эти прогулки. Но с некоторых пор он стал ждать их с ещё большим нетерпением, чем прежде.
   У Дика появилась подружка.
   Чужая хозяйка выгуливала во дворе и на пустыре двух собак: маленькую толстую дворняжку на коротких лапах, Дружка, и такого же метиса как Дик, только меньшего размера и серо-чёрного окраса, Мальку. Когда Алексей Сергеевич подходил с Диком на поводке к чужой хозяйке, Малька начинала разговаривать на своём собачьем языке. Говорила она или скулила как-то тоскливо, словно жалуясь на что-то. Дик на это подвывал и поскуливал, вроде сочувствуя, и получался настоящий разговор. Алексей Сергеевич и чужая хозяйка невольно смеялись, и хозяйка Мальки объясняла, что животным действительно не комфортно у неё в квартире, где ещё живут три кошки, которые тиранят собак, а, кроме того, Малька прибаливает: у неё артрит. Ветеринар говорит, что если не лечить, то разовьётся артроз. "Даю ей вольтарен и бруфен, - сказала хозяйка Мальки. - А как не болеть, если я её полуживой подобрала на улице. Мороз, а она, бедная, прижалась к стеночке и сидит дрожит, а глаза такие жалостливые. Тут уж мимо пройти невозможно... Я вообще хочу отвезти её в деревню к сестре. На природе ей будет вольготней"
  На пустыре собак спускали с поводка, и они резвились, играя по-своему, по собачьи. Неуклюжий Дружок не поспевал за более длинноногими собратьями, а Малька быстро уставала, и тогда Дик, убегая, возвращался, кружил вокруг Мальки или какое-то время стоял возле неё.
  К осени хозяйка увезла Мальку в деревню. Дик долго не мог понять, почему нет Мальки, тащил Алексея Сергеевича к подъезду, из которого её выводила чужая хозяйка, скулил, а сделав свои дела, просился домой. Два дня он не притрагивался к еде. Алексей Сергеевич как мог утешал его, гладил и разговаривал с ним. Он знал, что Дик очень сообразителен, и видел, что тот внимательно слушает его и понимает - о чём говорил его глубокий взгляд немигающих глаз.
  Постепенно Дик успокоился, но после этого как-то изменился, словно враз повзрослел. Теперь он не резвился и сломя голову не носился по пустырю, а чинно ходил на поводке, увлекая за собой Алексея Сергеевича, а когда с него снимали поводок, неторопливо расхаживал по зоне выгула, сосредоточенно вынюхивая и метя территорию.
  Теперь он всё внимание отдавал хозяину. Он никогда не выпускал его из виду, знал все его движения и поступки и понимал с полуслова...
  
  Дику исполнилось двенадцать лет, когда не стало хозяйки. Хозяйка умерла в больнице. Она долго болела. Врачи говорили о гипертонии при сердечной недостаточности, отмечали нарушение кровообращения мозга и ещё что-то. Давление часто зашкаливало, и приходилось вызывать скорую помощь. А потом случился инсульт и её положили в больницу.
  Дик чувствовал угнетённое состояние хозяина, его беспокоило отсутствие хозяйки, и он тоже нервничал, потерял аппетит, ходил с поджатым хвостом, жался к ногам хозяина и вопросительно заглядывал ему в глаза. Алексей Захарович гладил Дика и говорил, что, может, всё образуется и хозяйка поправится. Дик внимательно слушал и иногда повизгивал. Но за несколько дней до кончины хозяйки Дик стал выть, метаться и отказывался от еды. Алексею Захаровичу передалась тревога собаки, которая каким-то своим "шестым чувством" ощущала беду, и он, оставив Дика, уходил в больницу и сидел у кровати все её последние дни... Обширный инсульт, результатом которого стал летальный исход, случился ночью, когда Алексея Сергеевича рядом не было...
  Алексей Сергеевич хоронил жену один. Рассчитывал на помощь дочери, но она жила с семьёй в далёкой Канаде и приехать на похороны не смогла.
  Первые дни Алексей Сергеевич не находил себе места. Он сидел на диване и бессмысленно смотрел в одну точку, включал телевизор, но не воспринимал происходившее на экране. Сам мог за день выпить лишь кружку чаю с куском белого хлеба, но Дика кормить не забывал. Когда становилось особенно муторно, Алексей Сергеевич брал Дика, и они сидели в парке: он на скамейке, Дик рядом. Спать он ложился поздно - боялся, но боялся не сна, а пробуждения, потому что было страшно проснуться с ощущением, что Галины нет рядом, а когда приходило осознание, что её вообще нет, он еле удерживал себя, чтобы не завыть.
  Переживания хозяина разделял и Дик. Лишённый возможности произносить слова утешения, он не отходил от хозяина, ловил его взгляд. Он никак не мог понять отсутствия хозяйки, вдруг вставал и шел на кухню или в ванную, где особенно часто она бывала, не находил её там и жалобно скулил. Он не мог осознавать, что смерть - это безвозвратное событие. И он в растерянности снова шёл к хозяину и заглядывал ему в глаза, словно ища ответа на то, чего не мог понять.
  Их переживания были созвучны и это ещё больше сближало их. Алексей Сергеевич обнимал и гладил Дика, и чувствуя себя уже менее одиноким, чуть успокаивался. Это успокаивало и Дика.
  Постепенно боль уходила...
  Прошло два года. Дику исполнилось четырнадцать лет, но это оказалось пределом его жизни...
  
  Утром Алексей Сергеевич с трудом взял сильно похудевшего Дика на руки и пошёл в ветеринарную лечебницу. Лечебница находилась в двух остановках от дома, но Алексею Сергеевичу стоило больших трудов влезть в троллейбус, а потом перейти с Диком на руках дорогу и пройти оставшуюся сотню метров. И по дороге до троллейбусной остановки, и до лечебницы он делал передышку, садясь на редко расставленные скамейки. Он держал Дика на коленях, тот пытался лизнуть его в лицо и виновато поскуливал.
  В ветеринарной лечебнице Алексей Сергеевич сидел с Диком на удобном мягком диванчике и терпеливо ждал своей очереди. Очередь была небольшая, но приём шел довольно долго, и Алексею Сергеевичу пришлось бы просидеть не один час, если бы не сердобольная ассистентка, которая проходила мимо, и, обратив внимание на старика с собакой на коленях, сказала об этом ветеринару и тот вызвал Алексея Сергеевича вне очереди.
  Ветеринар, мужчина средних лет, терпеливо и доброжелательно разговаривал с Алексеем Сергеевичем, который, волнуясь и надеясь на какой-то положительный исход, излишне подробно рассказывал о проявлениях симптомов заболевания Дика. Сделали рентген на наличие патологий в области позвоночника, что подтвердило диагноз его коллеги, которого Алексей Захарович вызывал на дом, и выявило дископатию . "Конечно, виноваты и травмы позвоночника, которые могли оставаться незамеченными, но главное - старость, и здесь уж никуда не денешься", - сказал ветеринар.
  Дику сделали и ЭКГ, что показало сердечную недостаточность. Делать другие анализы ветеринар не стал.
  - Можно сделать МРТ , УЗИ и анализ крови, - сказал ветеринар, - но я бы не советовал. Собака не жилец. Зачем её зря мучить?"
  Это был приговор. Сердце Алексея Сергеевича защемило, он как-то сразу сник и, молча, с тоской смотрел на Дика, лежавшего беспомощно на столе.
   - Лучший выход - это усыпить вашего Дика, - тихо, сочувствуя, проговорил ветеринар.
  - Нет! - твёрдо сказал Алексей Сергеевич, но голос его дрожал и руки дрожали.
  - Ну, смотрите, - отступил ветеринар. - Я хорошо понимаю ваши чувства, но должен был предложить это. Давайте я сделаю вашему Дику новокаиновую блокаду. Это на какое-то время купирует боль и снимет воспалительный процесс.
  Ветеринар проколол Дика, и Дик терпеливо перенёс эту операцию, словно понимал, что так нужно, если возле него стоит хозяин.
  Выписав лекарства, ветеринар сказал:
  - Кетонал снимет боль, которая может быть при остеохондрозе, а кофеин-бензоат натрия - для стимуляции и поддержания сердечной деятельности.
  Он показал на Дике, как нужно делать уколы, оттянув его холку, и отпустил их с Диком. Алексей Сергеевич взял на руки Дика.
  - Вы бы вызвали такси, - посоветовал ветеринар.
  - Да я так, - угрюмо ответил Алексей Сергеевич. На такси у него денег не было. Визит в ветеринарную клинику обошёлся в копеечку, и он боялся, что ему не хватит на лекарства, выписанные для Дика.
  
  Теперь Алексей Сергеевич знал, что уколы Дику не помогут, и делал всё, чтобы создать ему более-менее комфортные условия, обеспечив покой и постоянное своё присутствие, создав тишину, и даже вывернул лишние лампочки из осветительных приборов, чтобы яркий свет не раздражал. Алексей Сергеевич пытался Дика кормить, и тот съедал чуть дорогого мягкого корма, который хозяин покупал в магазине для животных, но не отказывался от воды и жадно пил. За два дня до смерти Дик перестал есть и пить. Он просто лежал неподвижно, и когда Алексей Захарович гладил его и говорил ласковые слова, слабо вилять хвостом. Вскоре он уже почти ни на что не реагировал, но чувствовал присутствие хозяина и слабо обозначал свою благодарность хвостом, который мог только подрагивать. К ночи, когда Алексей Захарович задремал, сидя рядом с Диком, он услышал, как Дик тихо взвизгнул и замолк. Алексей Захарович вскочил с дивана, бросился на колени перед Диком и увидел его тускнеющие глаза. Его бока ещё слабо дышали, но через минуту он ещё раз пискнул, словно попрощался, судорожно дёрнулся и неподвижно застыл.
  Алексей Сергеевич знал, что эта минута неотвратимо наступит, с тревожной и мучительной тоской ждал этого, и тем не менее это случилось неожиданно и потрясло его. Кроме Дика у Алексея Сергеевича никого больше не было. Они сблизились с Диком, и он был его опорой. Когда он уходил куда-то, ему всегда хотелось возвращаться домой, потому что помнил, что его ждёт любящее и преданное ему существо, с которым он делил мелкие радости и печали. Теперь он был одинок. И он не знал, что делать с его одиночеством...
  
   От дочери Алексей Сергеевич получил письмо, в котором она, сочувствуя отцу, в последних строках писала: "...папа, пусть душа твоя не болит, потому что животные, которых так любят, после смерти попадают на Радугу , где живут счастливо и без боли и ждут там своих владельцев".
  
  
   ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ
  
   После окончания литфака О-ского пединститута Валентин распределился в отдалённый Должанский район, а районо направило его в среднюю школу деревни Грачёвка, что вообще у чёрта на куличках, по-другому не скажешь. В Грачёвку раз в неделю из О-ска летал "кукурузник", который садился прямо на картофельное поле, если оно пустовало после уборочной, или на большую полянку - когда картошка зацветала и поспевала, - что было дальше от деревни. И это занимало каких-нибудь полчаса времени. Автобусом же, который ходил регулярно до районного центра, нужно было трястись больше трёх часов, а потом дожидаться другого рейсового автобуса, чтобы выйти на остановке "д. Грачёвка" на трассе или добираться как Бог даст, то есть на попутке до той же остановки, а там топать пару километров до места.
   И это был его осознанный выбор. Но, с другой стороны, это был и шаг отчаяния от полного равнодушия, постоянной апатии и осознания всей бессмысленности дальнейшего существования в родном городе при отсутствии всякой перспективы и от понимания, что лучше здесь у него ничего не будет, потому что ничего для него не изменится, а дальше всё будет только хуже...
   Отец умер, когда Валентин перешёл в девятый класс. Отец, статный молодой мужчина крепкого телосложения, "сгорел" от онкологии буквально за месяц. В какой-то момент он стал чувствовать непонятную слабость, появилась одышка, потерялся аппетит, появилась тошнота. Когда отцу стало совсем плохо, мать отвела его в поликлинику. На обследовании УЗИ показало, что у отца онкология, а множественные метастазы дали основание полагать, что болезнь уже неоперабельная и в этом случае нельзя даже "делать химию", потому что организм не выдержит, что подтвердили и анализы.
   Через месяц отца не стало.
   К смерти отца, которого Валентин любил, он привыкнуть не мог. Он долго не мог осознать, что больше не услышит его шаги на лестнице, не раздастся звонок в дверь и он не поспешит в прихожую, чтобы обнять отца, а тот не потреплет с нежностью его непослушную шевелюру; и не будет больше прогулок и разговоров с отцом, самым любимым человеком на свете.
   Мать Валентин тоже любил, но не так как отца, который относился к нему как к мужчине, в отличие от матери, видевшей в нём всегда только ребёнка. Он не был отверженным, мать его любила, но той любовью, которую называют "слепой", однако он рядом с ней чувствовал себя спокойным, счастливым и уверенным, а поэтому бессознательно отвечал взаимностью, хотя внешне это не проявлялось и мягко пряталось за мужской сдержанностью и даже за упрямым непослушанием. И это было естественным, потому что, взрослея, он всё больше отрывался от матери, переходя из женского в мужское. А с возрастом он стал любить и уважать свою мать уже потому, что она находилась рядом с отцом.
   Смерть отца, которому было всего сорок семь лет, мать переживала тяжело, часто плакала, и Валентин, который переживал горе не менее сильно, старался не показывать своих переживаний, оставаясь с ними наедине, чтобы уберечь мать, страшась потерять и её. Он часами сидел в своей комнате, рассеянно читал или слушал музыку, старался быть предупредительным, но в школе стал вести себя вызывающе и даже агрессивно, и это словно компенсировало его невольно сдержанное поведение дома. Переживая смерть родного и любимого человека, он чувствовал теперь себя одиноким, несмотря на то, что мать жива.
   Со временем боль потери стала постепенно отступать и, хотя полностью не исчезла, они научились жить с ней, и Валентину казалось, что всё налаживается. Он по-прежнему помнил об утрате, иногда скучал, но уже полностью и трезво контролировал себя и справлялся с эмоциями...
   Всё изменилось с появление отчима. Валентин учился на втором курсе, когда мать снова вышла замуж.
   Он видел, что матери, как и ему, трудно смириться с ранним уходом родного близкого человека, но с удивлением вдруг узнал, что у неё при этом остались обиды на отца, и что она вообще жила только ради него, заботилась только о нём, а о себе забывала, что при его жизни она на всё закрывала глаза, а когда, наконец, пыталась высказать ему своё недовольство и довести до него свои обиды - возникали скандалы.
   Валентин понимал, что мать ещё не старая женщина и что ей нужна опора в жизни, и вполне естественно, что она может снова выйти замуж, но, когда в их жизни возник чужой человек, расценил это как предательство, ему казалось, что. устраивая свою личную жизнь, она предала и отца, и его, своего сына. И хотя в глубине души Валентина таилось сознание, что он может быть не прав, отчима категорически не принял и невзлюбил. Одиннадцатилетнюю дочку отчима от первого брака, которая тоже теперь жила с ними, Валентин возненавидел сразу и игнорировал все попытки матери наладить их отношения.
   - Ты очень изменился, - нервно пеняла ему мать. - Я никогда не думала, что ты можешь быть таким злым. Почему ты грубишь Николаю Евгеньевичу? Он хороший человек и к тебе относится хорошо.
   - А ко мне не нужно относиться хорошо или плохо, - жёстко и даже вызывающе отвечал Валентин. - Он мне не отец и пусть не лезет в мои дела, и не указывает, что мне делать и чего не делать.
   - Валя, я понимаю, что Николай Евгеньевич не заменит тебе отца, и он это тоже хорошо понимает, но ты же хамишь ему и ведёшь себя так, словно он в чём-то виноват.
   - Ты предала память отца! - гневно бросил Валентин.
   На лице матери выступили красные пятна.
   - Я никого не предавала, - тихо сказала мать. - Я помню отца и помню всё хорошее, что у нас было, хотя было и плохое... Ты этого не знаешь... Не будем об этом. Отца уже нет. Но жизнь продолжается, и нужно жить не прошлым, а настоящим... Николай Евгеньевич - мой муж, и мы теперь одна семья. Он хочет заботиться о тебе, а я хочу, чтобы ты уважал и прислушивался к его мнению.
   - Это не моя семья, тем более, мне глубоко наплевать на его мнение.
   - Может быть, тебе и на меня наплевать? - с раздражением сказала мать.
   Валентин хотел возразить, но махнул рукой и повернулся, чтобы уйти в свою комнату.
   - Валя, сынок, - остановила мать, - пожалей хотя бы девочку. Она тоже без матери осталась. Поверь, ей не легче, чем тебе. А у тебя, по крайней мере, есть мать, которая тебя любит.
   В душе Валентина невольно шевельнулась жалость к матери, которую он и любил, и порицал одновременно, и ему хотелось сказать ей что-то хорошее и ободряющее, но он демонстративно, напуская на себя безразличие, ушёл к себе в комнату, оставив мать в слезах и чувствуя горечь от разговора с ней...
   Однажды мать с удивлением отметила, что Валентин курит. Это мать расстроило, но ещё больше она была обеспокоена тем, что он стал приходить домой выпивши. Она пожаловалась Николаю Евгеньевичу, что Валентин совсем отбился от рук, и попросила его поговорить с сыном, но тот поморщился, будто выпил лимонной кислоты, и сказал, что это сделать лучше ей самой, потому что у него разговора не получиться по причине неприятия пасынком, и он не хочет лишний раз натолкнуться на грубость.
   Серьёзный разговор с матерью состоялся после того как Валентин в один из выходных, даже не позавтракав, пытался незаметно проскользнуть из своей комнаты к выходу из дома.
   - Валя, - остановила мать Валентина, - нам нужно поговорить.
   - Ты что, караулишь меня что-ли? - недовольно проговорил Валентин. - Мне некогда.
   - Это куда тебе некогда? Сегодня воскресенье.
   - Ну? О чём говорить-то? - набычился Валентин.
   - О том, что твоё поведение выходит за всякие рамки. Мало того, что ты куришь, так ты пить начал, - строго начала мать.
   Валентин видел, что она сейчас "на нервах" и настроена на разговор решительно, не стал грубить и предпочёл оправдаться.
   - Подумаешь, выпью иногда с ребятами, что, не имею права? Мне не пятнадцать лет, я давно уже взрослый.
   - Взрослые и спиваются. Сам не заметишь, как твои выпивки станут нормой. Подумай о том, что отец был бы тобой недоволен.
   - Можно подумать, что отец не выпивал, - Валентин смотрел на мать исподлобья.
   - Выпивал по случаю. А ты почти каждый день.
   - Каждый день я не выпиваю. А если мы с друзьями иногда и выпьем вина, это что, преступление? Мы молодые люди, тем более, в монахи не записывались.
   - Знаешь, сынок, всегда всему можно найти оправдание. Только заметь: дурак никогда не признается, что он дурак, а алкоголик не признается, что он алкоголик. Кстати, мы тебе деньги даём не на выпивки.
   - Можете не давать. Сам заработаю. Между прочим, я стипендию получаю, - отрезал Валентин зло. - И хватит мне читать нотации. Я учусь и учусь прилично. Отстаньте, наконец, от меня... А нотации читай своему мужу. И воспитывать меня нечего, воспитывай лучше мою новоявленную сестричку.
   Валентин повернулся и вышел, хлопнув дверью.
   Больше мать к этому разговору не возвращалась ...
  
   Обладая хорошей памятью, Валентин действительно учился прилично, но как-то спустя рукава, хотя это выходило бессознательно, непреднамеренно.
   Часто у Валентина возникало желание снять где-нибудь комнату и жить отдельно, но это бы окончательно рассорило его с матерью, чего он не хотел, потому что всё же жалел её и понимал, что все её попытки наладить отношения в семье от того, что он ей не безразличен, и ему иногда было самому не по себе от своего упрямства и нетерпимости, но он не мог и не хотел переломить себя. Как-то однажды мать в разговоре с ним винилась в том, что у него с отчимом не сложилось тёплых отношений, а потом со слезами сказала, словно из души выдавила занозой сидевшую боль: "Я вижу, что теряю тебя, и я не знаю, как с этим жить дальше". Это затронуло его угасающее чувство к матери и вызвало желание как-то поддержать её, но он только пожал плечами, потому что тоже не знал, как ему самому жить с этим.
   Он чувствовал себя одиноким, но видел, что никто из однокурсников, с которыми он тусовался, пил портвейн, обсуждал романы Ремарка и Хемингуэя и спорил об их литературных достоинствах, не подвержены этому чувству, не страдают от этого так как он, и испытывал чувство своей ущербности и неполноценности. Наедине с собой он ощущал дискомфорт, но ему не приносило успокоение и общение с институтскими товарищами, ни с кем из которых у него за всё время учёбы так и не сложилось доверительных отношений. Все отношения оставались неглубокими, поверхностными и не с кем было поделиться самым сокровенным и важным. Друзья, перед которыми он смог бы излить душу, остались в детстве. То есть они были, но жизнь успела разбросать их по разным сторонам, а те что продолжали жить в городе и даже на той же улице, стали другими, приобрели профессии, обзавелись семьями. Они искренне радовались, когда случалось где-то встретиться, но обменявшись стандартными фразами и, пообщавшись "на ходу", расходились без эмоций. Валентин грустно улыбнулся, вспомнив, как недавно нос к носу столкнулся на улице с Пахомом.
   - Ну, ты как? - лицо Пахома расплылось в улыбке.
   - Да всё учусь. Слава Богу, на последнем курсе, - тоже с улыбкой отвечал Валентин. - А ты как?
   - Да всё также, мастером на заводе.
   - Толяна давно видел?
   - Давно. Как новую квартиру получил, один раз только и виделись. Приходил на улицу, выпили.
   - А я Ленку недавно встретил. С коляской, на Ленинской. Мальчишку родила.
   - Да ну?! Молодец... Да, на прошлой неделе Монгол заходил. Проездом в Сочи.
   - Из Мурманска?
   - Оттуда...
   Пахом посмотрел на часы и заторопился:
   - Ну ладно. Пока. Спешу: моя дома ждёт, небось, уже "икру мечет".
   - Ну, пока. Увидишь кого, привет передавай.
   - Передам.
   И они разошлись, будто и не встречались.
   Одно в этом случае было хорошо: с друзьями детства отпадала необходимость притворяться.
   Если были деньги, и когда становилось особенно муторно, Валентин шёл в пивную. Здесь тоже не нужно было притворяться. Здесь царила анархия, демократия и свобода. В тесной пивной стоял шум от множества голосов и сизый сигаретный дым висел в воздухе. Здесь говорили о политике, футболе и хоккее, целовались в порыве пьяного чувства и запросто решали мировые проблемы. И было всё это сермяжное, часто наивное, но искренне настоящее и не фальшивое.
   - Студент! - говорил Иван Васильевич, мужик средних лет с густой шевелюрой и крупным сизым носом. - Вот скажи мне, для чего человек живёт?
   - Ну, как? - растерянно мялся озадаченный Валентин. -
  - Это широкое понятие... Философ Кант, например, считал, что смысл существования в следовании нравственному закону... Ну, может быть, смысл жизни человека - это жизнь в гармонии с природой... А, может быть, в том, чтобы создавать благоприятное существование для себя и для других (Валентин вспомнил Энштейна ).
   - Дурак твой Кант, - категорически отверг великого философа Иван Васильевич. - Смысл существования в продолжении рода человеческого. Если бы бабы не рожали, откуда бы взялось человечество? Даже в Евангелии сказано: "Плодитесь и размножайтесь ".
   Иван Васильевич многозначительно поднял указательный палец.
   И Валентин согласился, потому что затевать спор было бессмысленно. Да и он тоже не смог бы ответить на вопрос, в чём смысл жизни, если даже великие философы не нашли однозначного ответа, хотя задавались этим вопросом. "Если говорить о воспроизведении себе подобных, то это больше смысл жизни для других животных, от которых человек отличается тем, что у него есть разум... Может быть смысл жизни в самой жизни, чтобы просто ощущать "красоту бытия ?". - думал Валентин".
   А за соседним столом пьяно спорили об Афганистане.
   - ... ты мне скажи, на кой хрен мне нужен этот Афганистан? - зло пытал мужик в мятом пиджаке и со стрижкой под бокс интеллигента в клетчатой рубашке с обтрёпанным воротничком и кое-как завязанным галстуком.
   - Да пойми ты, дурья голова, иначе никак было нельзя. Там к власти пришла Народно-демократическая партия, то есть почти социалистическая, и у нас с ними был договор о дружбе. А когда власть захватил Амин, началась гражданская война и моджахеды, то есть исламисты, пошли против социалистического правительства.
   - А мне-то что с того? Моя страна Эсэсэсэр. А ты мне про моджахедов. Где Афганистан, а где мы?.. А у меня сын осенью в армию пойдёт, мать места себе не находит, каждый день ревёт: "Вась, его пошлют туда?", "Вась, а если пошлют?".
   - Да-а, - сочувственно произнёс мужик в галстуке. - Это, оно, конечно... Так ведь куда ж денешься? Они к нам обратились за помощью. Тем-то НАТО помогает, а этим никто... А, с другой стороны, это ж угроза нашим республикам в Средней Азии...
   А за другим столиком до драки спорили, кто станет чемпионом, Московский "Спартак", Донецкий "Шахтёр" или Киевское "Динамо".
   После стакана "перцовки" и кружки пива Валентин выходил из заведения хмельной, но с просветлённо головой, из которой выветривалось чувство одиночества, ущербности, неуверенности в себе и ненужности. На время он снова обретал ощущение самого себя. Но комплекс "белой вороны" оставался, и он в конце концов всё больше замыкался в себе.
   Раз в неделю Валентин ходил в баню, где тоже, как в пивной, царила свобода и где мужики мылись, парились, расслабившись водочкой с пивком, отдыхали душой, свалив с себя все дела и заботы. В баню Валентин ходил по привычке. Когда они жили с отцом и матерью на старой квартире, у них все удобства были во дворе, вода в колонке, а тепло в печке, которая топилась углём и дровами. Голову мать мыла в тазу, вскипятив кастрюлю воды, а раз в неделю все шли в баню. Баня находилась в квартале от дома, стояла на берегу Оки, второй этаж занимало женское отделение, третий - мужское. Парились с берёзовым веничком в русской парной, мылись долго и с удовольствием, а в прохладном раздевальном отделении, блаженствуя, отходили от пара.
   Это ощущение праздника осталось навсегда в памяти Валентина, и он, уже когда отцу дали на семью новую квартиру в четырёхэтажной хрущёвке в том же районе, с ванной и другими удобствами, продолжал ходить в свою баню на берегу сначала с отцом, потом один. Но теперь его походы незаметно приобрели другой смысл. Нет, он мылся и сидел в парной, получая удовольствие от традиционного процесса, но большим удовольствием для него теперь стали импровизированные застолья после бани, когда мужики, завёрнутые в простыни, которые выдавались банщиком за полтинник, вынимали из сумок четвертинки с водкой, а свой в доску банщик приносил пиво, - с одной стороны, потому что знал своих постоянных клиентов, с другой стороны, потому что в накладе не оставался. Но примитивные застолья эти оставались для Валентина просто приложением к главному, что его привлекало теперь в бане. Главное, он слушал незатейливые, простодушные, сдобренные крепким словом, истории из быта, похожие на анекдоты, споры; и часто меткие суждения о происходящих событиях поражали его. И это тоже было настоящее, без фальши и лукавства. И это тоже спасало его от одиночества...
   Его всё больше раздражала городская суета с её трамвайным звоном, шумом автомобилей и толкотнёй в переполненных автобусах, угольной гарью от ТЭЦ и вонью от коровьих шкур с мясокомбината. И даже ночью город был наполнен шумом и светом. Валентину казалось, что он какая-то лишняя деталь в этом огромном городском механизме и до него никому нет дела. Кругом суета, толпы народа и каждый сам по себе...
   Ни мать, ни отчим так и не поняли, зачем он едет в глухомань, когда есть возможность остаться в городе. Уж, в крайнем случае, было бы понятно, если бы он уехал преподавать куда-то в другой город, а тут глухая деревня...
  
   В Долгом Валентин не стал задерживаться, он дождался автобуса в сторону Грачёвки, через полчаса тряски в допотопном "пазике" вышел на остановке с указателем "д. Грачёвка" и пошёл в направлении деревни по просёлочной дороге, обходя лужи после недавнего дождя и скользя на вязкой глинистой земле. Вскоре туфли Валентина покрылись липкой грязью, и он подумал о том, что без резиновых сапог здесь ему не обойтись. Идти мешал большой чемодан и рюкзак, набитый книгами, но это никак не портило его настроение, как и грязь, по которой он теперь шлёпал, не заботясь о состоянии своих туфель; его радовала тишина, к которой он не привык. Из небольшой рощицы доносился щебет птиц, а на одинокой берёзе стрекотала сорока. Стоял тёплый солнечный и безоблачный день, и ещё не чувствовалось дыхание осени.
   Валентин прошагал с километр, когда перед ним словно из-под земли вырос дед с всклокоченной седой бородой, в кирзовых сапогах и в мятой кепке с потёртым козырьком. В одной руке дед нёс лукошко полное грибов, другой опирался на суковатую палку.
   - Здравствуй, дедушка! - поздоровался Валентин, снимая рюкзак и ставя чемодан на обочину дороги.
   - Здравствуй, милок! - приветливо ответил дед.
   - Грачёвка далеко? - спросил Валентин.
   - А вот как дорога свернёт за рощей, так деревню и увидишь. Слева будет лес, справа - деревня, - охотно объяснил дед. - А ты чьих же там будешь? Что-то я тебя не примечаю?
   - А я ничьих, - весело сказал Валентин. - Я учитель. Детишек в школе учить буду.
   - Учитель - это дело хорошее. - похвалил дед. - А я живу в соседней деревне, здесь недалёко...
   - Грибов-то много? - поинтересовался Валентин, больше для того, чтобы продолжить разговор.
   - Много, - охотно ответил дед. - Вот, за час целое лукошко набрал.
   - А речка здесь есть?
   - А то как же, - и пруд и речка Кобылинка. По ней раньше и деревня Грачёвка-Кобылинка звалась, а лет так, почитай, двадцать или чуть меньше просто Грачёвкой стала.
   Чуть передохнув за разговором, Валентин снова закинул рюкзак за плечи и взял чемодан.
   - Ну, дедушка, бывай здоров.
   - И тебе, милок, не хворать, - пожелал дед, снимая кепку и кланяясь.
  
   За рощей действительно открылась деревня, послышался глухой лай собаки и прерывистые голоса, уносимые лёгким ветерком. Дорога ныряла в неглубокий овражек и, поднимаясь, выводила на ровное поле. Казалось, что до деревни рукой подать, но Валентину, как он ни менял руку, перекладывая чемодан, пришлось два раза передохнуть, и он садился на свою ношу на обочине дороги и, несмотря на лёгкую усталость, наслаждался тишиной, изредка прерываемой собачьим лаем, мычанием коровы, металлическим звуком ведра или отбиваемой молотком косы. Он смотрел на синее безоблачное небо, на окружающую его первозданную природу, где не бросается в глаза навязчивое присутствие человека, и ощущение покоя пронизывало всё его существо.
   Школу долго искать не пришлось. У первого же дома Валентину встретилась молодая женщина с двумя вёдрами воды на коромысле. Рядом с ней шла девочка лет восьми. Валентин поздоровался и спросил, где находится школа.
   - А недалеко, на соседней улице, - доброжелательно ответила женщина, снимая коромысло с вёдрами и ставя их на траву возле калитки. - Да вот Катя проводит... А вы, извиняюсь, по какому делу школу ищите?
   - Я новый учитель, - ответил Валентин. - буду литературу и русский язык преподавать.
   - Ой, вот как хорошо-то! Я вас, выходит, первая встретила, да ещё с полными вёдрами - к удаче. Меня Варей кличут. А это моя доченька, Катенька, во второй класс перешла.
   - Ну спасибо вам, - поблагодарил Валентин и взялся было за чемодан.
   - Ну, нет уж, - строго сказала женщина. - Щас своего мужика позову. Пусть поможет ваши вещи донести. - И посетовала: - Как же это вас никто не встретил? Такую тяжесть в руках несли.
   Валентин смутился и стал отказываться, но Варвара послала дочку в дом, и тотчас к ним вышел крепкий светловолосый парень. Узнав в чём дело, он безропотно взял рюкзак и чемодан Валентина и повёл его к школе.
   В учительской Валентин нашёл завуча и пожилую учительницу. Завуч, тоже немолодая женщина лет пятидесяти пяти или чуть больше, представилась Еленой Васильевной, и тоже заохала:
   - Как же вы не сообщили о времени приезда? Мы бы вас обязательно встретили... Тем более с вещами. Спасибо тебе, Иван, что помог Валентину Витальевичу (она и имя его знала), - поблагодарила мужа Варвары Елена Васильевна.
   Завуч послала учительницу за директором, Петром Сергеевичем, который вскоре пришёл и тоже стал извиняться за то, что не встретили, а потом повёл нового учителя устраивать на квартиру.
   - Квартировать будете у счетовода Ивана Кузьмича, - говорил по дороге Пётр Сергеевич. - У него изба просторная, живёт вдвоём с женой, Анной Саввишной. Сын живёт в Долгом, тоже по бухгалтерской части, приезжает редко, у него там своя семья. За квартиру платит школа, так что вы, Валентин Витальевич, не беспокойтесь. Кроме того, хозяину за ваше проживание полагается тонна угля и дрова.
   Хозяева приняли Валентина радушно, показали его комнату, небольшую, но светлую и уютную, со столом, стулом, железной кроватью, стареньким шкафом и полками с несколькими книгами.
   - Это комната сына, Васи, но она ему теперь не нужна, а если когда и приедут, то места всем хватит, вон ещё комната есть, - объяснил Иван Кузьмич.
   - Ладно, старый, - строго сказала Анна Саввишна. - Соловья баснями не кормят. Давайте-ка к столу. - Нет-нет. И вы, Пётр Сергеич. - Хозяйка заметила, что тот взялся за шляпу. - Как же без вас?
   - А на столе уже стояла бутыль мутного самогона, дробные огурчики, помидоры, целая картошка, которую Анна Саввишна достала из русской печки в закрытом крышкой чугунке и видно, что ещё горячая, варёные яйца и мясо курицы, разделанной на части.
   Пётр Сергеевич ломаться не стал и сел за стол. И видно было, что он здесь человек свой. "А здесь, наверно, все свои", - тепло подумал Валентин, вспомнив деда, которого повстречал на дороге, и Варвару с полными вёдрами, которую встретил в деревне.
   Выпили, хорошо закусили, но сидели недолго. У Валентина спрашивали про родителей, а Анна Саввишна поинтересовалась, есть ли у него невеста. Пётр Сергеевич говорил о школе и проблемах, которые не всегда удаётся решить в районо, и приходиться даже обращаться в область.
   После сытного обеда и хорошей порции самодельной водки Валентин прилёг на своё новое ложе и проспал до петухов. Сказалась и усталость...
   До начала учебного года оставалось два дня, за которые Валентин познакомился не только с учителями, но и с некоторыми сельчанами, включая председателя колхоза "Новая жизнь" Иваном Васильевичем. С председателем его познакомил директор школы Пётр Сергеевич, отметив при этом заботу Ивана Васильевича о школе. "Без его помощи у нас бы не было ни стадиона, ни спортивной площадки", - сказал Пётр Сергеевич. Действительно, в берёзовой роще, за логом, располагался "стадион", где была оборудована яма для прыжков в длину и высоту, беговая дорожка, и стоял турник, во дворе, где вдоль заборов росли сирень, кусты акации и росли берёзки, дети бегали на "гигантских шагах", а рядом играли в волейбол подростки на хорошей волейбольной площадке с настоящей сеткой, натянутой между двумя обтёсанными столбами. В самой школе спортзала не было, но занятия по физкультуре проводили в довольно широком коридоре, где висела шведская стенка.
   Вечером в последний день перед началом учебного дня у директора школы Петра Сергеевича сидели учитель географии Игорь Владимирович, завхоз Силантий Петрович и новый учитель русского и литературы Валентин Витальевич, а также председатель колхоза Иван Васильевич, сын которого учился в восьмом, выпускном, классе и колхозный бухгалтер Яков Семёнович. Отмечали начало нового учебного года. Сидели хорошо, по-семейному. Говорили о своём, деревенском. "Главное, - говорил Иван Васильевич, - это кадры. В первую очередь я своих людей знаю хорошо, потому что родился и вырос на этой земле, а поэтому, когда назначал на должности бригадира или завфермой, или звеньевого, то ошибок не допускал, и у меня в хозяйстве, вот Яков Семёныч подтвердит, полный ажур... А ещё, чего уж тут лукавить, не гнушайся выпить с председателем сельсовета, да с председателем района - и будешь всем хорош. У нас сколько председателей поснимали? Наш брат, председатель, по краю, можно сказать, ходит... А работать некому. Молодёжь из деревни бежит.
   - Да, уходят квалифицированные кадры, - подтвердил Яков Семёнович. - А почему? А потому что на земле работать не заинтересованы, а те кампании, которые проводят по закреплению молодёжи на селе, - никаким образом не способствуют этому.
   - Всё так, - согласился председатель и повернулся к директору школы. - Вот у вас, Пётр Сергеевич, сколько выпускников в этом годе в город подались?
   - А то вы, Иван Васильевич, не знаете. Почитай две трети. - А как запретишь? Они едут в город учиться. Сейчас без образования никак, - ответил Пётр Сергеевич.
   - Учиться, конечно, надо, потому что ученье, как говорится, - свет. Так они и остаются в городе, а не в родной колхоз едут.
   - Эх, Иван Васильевич, что мне вас учить. Вы ситуацию лучше меня знаете. И Хрущёв Никита Сергеевич нагородил с этими МТС, с укрупнениями, неприятиями подсобного хозяйства и тому подобным, и сейчас ещё никак не можем наладиться. На селе ведь ни достойной работы для молодых нет, ни зарплаты...
   Председатель молча кивнул головой.
   - Ну, кое-кто ведь вернулся, отучился и вернулся, - бодро заметил Иван Васильевич. - Валентина Плахова теперь у нас главный агроном, Петя Сироткин - моторист, Вера Агеева клубом заведует... У нас в школе библиотекарь после Института культуры. И те, кто остался, работают... на виду. А вот и новые кадры, - Иван Васильевич посмотрел на Валентина. - Валентин Витальевич, после института не в город, а к нам.
   - Так Валентин Васильевич поживёт у нас, дай Бог, с годик, да и тоже в город. Так Валентин Витальевич? Да и то, театров у нас нет, ресторанов тоже, кино и то показывают не каждый день.
   - У нас есть клуб и самодеятельность, и библиотека хоть в клубе, хоть в школе хорошая, - заступился за деревню бухгалтер.
   - А я в рестораны не ходил, да и в театре бывал редко, - обиделся Валентин. - И сюда я попросился сам, хотя мог бы и в городе остаться или, по крайней мере, распределиться в райцентр.
   - А чего так? - заинтересованно повернулся к нему председатель.
   - Не поверите, природу люблю. Тишину люблю. А город с его шумом и суетой душа не принимает, - сказал просто Валентин. - Не знаю, может быть, мне передались гены моего прадеда, который жил в глухой деревне Галеевке Брянской области, да так там и умер, наотрез отказавшись переехать к сыну в город... А теперь этой деревни нет, словно стёрлась с лица земли - и как и не бывало.
   - Извините, Валентин Витальевич, не хотел вас обидеть, - сказал председатель.
   - Да ну что вы, какие тут обиды. Мне у вас всё нравится. И главное - люди. Всё искренне, по-доброму и, как говорится, без фиги в кармане.
   - Чего нет, того нет, - засмеялся Иван Васильевич и добавил: - Вы, вижу, человек простой, свойский, так что, добро пожаловать.
   - Спасибо, - искренне поблагодарил Валентин...
   И началась у Валентина новая его жизнь, которая отличалась от городской.
  
   Деревянная двухэтажная школа располагалась вблизи пруда, где, как заверил его хозяин Иван Кузьмич, водились в большом количестве карпы и караси, а в реке Кабылинке - любая рыба вплоть до щуки и сома. И Валентин решил, что как только поедет в район, обзаведётся удочкой и всем, что полагается для рыбалки. В коридоре со шведской стенкой висел лозунг: "Каждому школьнику глубокие и прочные знания". В классных комнатах стояли стандартные парты с выемками для чернильниц-непроливаек, такие же, на которых сидел и Виталий в его бытность школьником, а в классном шкафу стояла бутылка с фиолетовыми чернилами. Те же тоненькие тетради в клеточку и линеечку с промокашками, от которых он уже отвык, потому что для лекций студенты пользовались общими тетрадями. В углу классов стояли печки голландки, которые холодной осенью и зимой нужно было топить учителю. Растапливал печи истопник, но подбрасывал дрова учитель. Почти все ученики зимой ходили в школу в валенках, редко кто из мальчиков в сапогах. И всё в школе было как-то по-домашнему: в учительской стоял в ведре большой фикус, а на окнах с простыми ситцевыми занавесками - горшки с геранью и какие-то другие цветы. В пионерской комнате находилось знамя пионерской дружины, горн и барабан, а в коридоре, в учительской, и в классах висели портреты: где Маркса и Энгельса, а где Ленина или Брежнева. При школе держали смирную лошадь Зорьку тёмно-рыжей масти с чёрными подпалами на морде, на этой лошади пахали школьный огород, возили воду, сено и дрова.
   Через неделю учёбы школьники во главе с Валентином Витальевичем отправились на уборку картошки и моркови в помощь колхозникам, потому что сами по малочисленности справиться с уборкой не могли. И Валентин неожиданно для себя с удовольствием убирал картошку и морковку вместе с учениками и с каким-то непонятным восторгом наблюдал, как следом за трактором перелетает стая грачей и чёрные птицы деловито ходят по свежей пашне, выбирая из неё червей...
   Жизнь в деревне отличалась своим размеренным ритмом. Здесь не было спешки, здесь присутствовала гармония и полное слияние с природой. Он всё яснее понимал, что городская жизнь с её вечной толчеёй, непрерывной суетой и беспокойным шумом, где люди всегда спешат, будто всё время боятся опоздать куда-то, мешает чему-то настоящему. Жизнь в большом городе напрягала, и, лишая душевного спокойствия, не приносила радости. И ему нравился этот неторопливый деревенский уклад, покой и чистый воздух вместо городской суеты и городского смога.
   "Мы ищем смысл жизни, но это задача индивидуальная, - думал Валентин. - Толстой искал смысл жизни в добре и самопожертвовании, для Достоевского смысл жизни состоял в свободе человека, и в этом он видел главное людское счастье. А вот древний мыслитель Анаксагор определял смысл жизни как возможность созерцать небо: "Посмотришь на усыпанное звёздами небо и начинаешь понимать всё величие мироздания. Нас окружает природа, но мы не научились наслаждаться ею". У Валентина была общая тетрадь в сером коленкоровом переплёте, куда он записывал мудрые мысли великих. В тетрадке он как-то записал несколько высказываний о природе. Тициано Терцани говорил: "Ошибкой было то, что мы отошли от природы! В её разнообразии, красоте, жестокости и бесконечном, несравненном величии заключён весь смысл жизни". А Лев Толстой сказал: "Одно из первых условий счастья - неразрывная связь между человеком и природой"...
  
   В деревне Валентин стал "свойским"; как говорили деревенские, "будто и нашёлся тут". В свой город Валентин поначалу ещё нет-нет да съездит, но к матери с отчимом как-то ноги не несли, и он больше двух дней пробыть у них не мог, сам удивляясь своей отчуждённости, укоряя себя, но не особенно терзаясь угрызениями совести за то, что сердцем очерствел и к родной матери не осталось должного сыновьего почтения. Мать это видела, но обида её была застарелой, и она давно смирилась с тем, что сын для неё уже давно отрезанный ломоть и живёт сам по себе. Друзей у него здесь и раньше не было, а со знакомыми, если и встречался, то говорили ни о чём и расходились без чувства сожаления. И он, тоже без сожаления, возвращался к себе, в Грачёвку.
   Это теперь был его дом.
  
   ***
   Как-то, по прошествии нескольких лет, у одной из сокурсниц с просторной квартирой собрались выпускники литфака. Как всегда в таких случаях, были объятия, короткие удивления вроде: "А ты совсем не изменилась!", был обильный стол с выпивками и хорошими закусками, были шумные разговоры, тосты и анекдоты.
   Когда выяснили, кто теперь кто и где, как-то естественно перешли к своей студенческой жизни, стали вспоминать преподавателей, забавные истории, которые случались за время учёбы; вспомнили и шефскую помощь селу по осени "на картошке" ...
   Кто-то из присутствующих вдруг спросил:
   - Ребят! А куда делся Валька Агеев? Его разве на встречу не приглашали?
   Наступило короткое молчание.
   - Да как-то не удалось связаться, - виновато проговорила хозяйка вечера. - Никто точно не знает, где он сейчас.
   - Так он же куда-то в район распределился, - вспомнил один из однокурсников.
   - В деревне Грачёвке ваш Валька. В сельской школе преподаёт, - сказал бывший комсорг группы Юрка Федотов. - Я с проверкой от Облоно туда ездил.
   - И что, он с тех пор в деревне так и сидит? - удивилась сокурсница.
   - Сидит, всем доволен и никуда не собирается уезжать, - усмехнулся Юрка Федотов. - Ему колхоз дом построил.
   - Женился?
   - Да нет. Ходит на рыбалку, на охоту. Я тоже спросил: "Валь, а ты что, так и будешь до конца жизни в деревне прозябать?" и предложил помощь устроиться в школу в городе. А он знаете, что мне ответил?
   Все с интересом смотрели на Юрку Федотова.
   - Мне, - говорит, - и здесь хорошо. Меня здесь уважают, в каждом доме я свой. На любом празднике, хоть крестины, хоть именины, я почётный гость. У меня здесь лес, речка и пруд. И собака, которая меня любит просто за то, что я есть.
   Помолчали. Кто-то иронически усмехнулся, кто-то недоумённо пожал плечами.
   - Да он всегда был не от мира сего, - махнула рукой хозяйка вечера, а Юрка Федотов сказал с насмешкой:
   - Дурак!
   И была в его голосе непонятная желчь и злоба.
  
  
   КОЛХОЗ XX ПАРТСЪЕЗДА
   (почти документальный рассказ)
  
  На планёрке у директора ОКБ обсуждали вопрос помощи колхозу в уборке урожая; другими словами, посылали "на картошку". Когда определились с количеством от каждого отдела, директор спросил: "Кого назначим старшим?" Начальник планового отдела сказал своим мерзким скрипучим голосом: "Предлагаю Виталия Юрьевича, он начальник новый, молодой. Этот опыт ему будет кстати". "Чтоб тебе чёрт во сне приснился! - в сердцах пожелал я.
   Начальника планового отдела, а по совместительству парторга, Алексея Кузьмича, народ не любил. И не то, чтобы боялся, но на глаза старался попадаться меньше: Алексей Кузьмич зорко бдил. Утром он стоял с блокнотом на проходной и записывал опоздавших. Даже за минуту опоздания он докладывал шефу о "злостном" нарушении трудовой дисциплины. Директор, Дмитрий Евгеньевич, человек умный и адекватный, для которого важно было дело, а не эти крохоборные минуты, морщился от таких донесений как от зубной боли, но вынужден был принимать меры к нарушителю, чтобы не вступать лишний раз в конфликт с занудливым начальником планового отдела, который формально был прав. На деле же Алексей Кузьмич сам был редким бездельником, но при этом обладал даром имитировать бурную деятельность. Он часто куда-то исчезал в рабочее время, но в конце рабочего дня сидел за своим письменным столом, зарывшись в бумаги, и его сосредоточенный вид и бесконечно озабоченное выражение лица могли обозревать все работники, выходившие с территории предприятия, потому что плановый отдел находился в корпусе с фасадом на улицу, и с окнами в пол на две стороны; но Алексея Кузьмича словно ветром сдувало после того как уходил с работы директор. А ешё Андрей Кузьмич носил ромбик, подтверждающий наличие высшего образования, к чему молодые работники ОКБ относилось с иронией, но ещё большую иронию вызывала юбилейная медаль 30 лет Победы в Великой Отечественной войне, которую он надевал в торжественных случаях, и это, на фоне боевых наград ветеранов, действительно участвовавших в боевых действиях, выглядело неприлично...
  Втайне я надеялся, что директор не утвердит мою кандидатуру, но директор сказал: "Хорошо, пусть будет Виталий Юрьевич"
  И я не мог отказаться, потому что недели не прошло как меня назначили начальником отдела, должность престижную и с материальной точки зрения завидную. В другое время я бы сам с удовольствием съездил на эту работу, да, засучив рукава, с молодым задором потрудился бы во славу сельского хозяйства - мало мы что-ли ездили в колхозы будучи студентами! Но меня непонятным образом и без видимых причин крутил радикулит. Участковая врачиха Галина Николаевна, добрая женщина с приятным лицом и усталыми глазами, предлагала лечь в больницу, но я по причине того же нового назначения наотрез отказался. Врач настаивать не стала, но убедительно посоветовала хотя бы показаться невропатологу. К невропатологу я тоже не пошёл.
  Я с трудом передвигался с осторожностью кошки, которая вышла на охоту за воробьями, опасаясь очередного прострела, и старался не делать резких движений. Жена колола мне диклофенак. После укола становилось легче, но скованность оставалась, и стоило мне ускорить шаг, появлялась колющая боль в спине, отдающая куда-то в ягодицу и в ногу...
  
  Колхоз носил громкое название "XX партсъезда" и объединял две деревни: Хитровку и Калиновку. Правление находилось в Хитровке с её полутора сотнями хозяйств. В Калиновке же, которая располагалась километрах в восьми от Хитровки, было всего тридцать домов. Так что основной наш десант из двадцати человек разместился в Хитровке, а в Калиновку отрядили восьмерых во главе с ведущим конструктором Николаем Семёновичем, человеком серьёзным и ответственным. Но если нам предстояло работать на картошке, то в Калиновку посылали на обрезку свёклы.
  - Свёклу - в самый раз, а картошку-то нормальные люди везде уже поубирали, - не удержался от ехидной реплики в адрес председателя Николай Семёнович. - Покров на носу.
   - Может везде и поубирали, - обиделся председатель. - А у нас рук не хватает. Потому и просим город помочь.
   На это Николай Семёнович только пожал плечами.
   Женщин председатель устроил в сельском клубе с печным отоплением. В зрительном зале, где крутили кино и устраивали концерты художественной самодеятельности, кресла сдвинули к стенам и поставили железные односпальные кровати, которые мы притащили вместе с тощими матрацами из барака, специально построенного два года назад для городских рабочих, строителей и шабашников, куда поселили нашу мужскую часть. Спать нам предстояло на соломе, а из отопления здесь стояла печка-буржуйка, которую мы сами должны были топить и которая вряд ли могла достаточно нагреть нашу комнату. Но, слава Богу, работало электричество в виде голой лампочки, свисающей с потолка на витом проводе. Все остальные удобства находились во дворе. "Вот здесь-то мне и кирдык, - мрачно усмехнулся я" и пошёл в контору, чтобы решить вопрос с питанием. Острой боли я не чувствовал, но тупая, ноющая боль изводила и портила всё настроение.
  Председатель, Иван Митрофанович, добродушный дядька с багровым мясистым носом и стойким запахом самогона, с первого нашего знакомства угадал у меня радикулит и теперь спросил, прищурив глаз:
  - Что-то ты, Виталий Юрьич, ходишь как-то набок и вроде как с опаской. Ай радикулитом маешься?
  - Да есть такое дело, - не стал скрывать я.
  - А это его надо к Нинке Самохваловой определить. Она с него вмиг энтот радикулит снимет, - сказал серьёзно бухгалтер, мужчина лет пятидесяти пяти с небритой щетиной на красном лице. Был он заметно выпивши.
  В кабинете сидело ещё два человека: бригадир и комбайнёр, оба молодые мужики лет тридцати или чуть больше. Оба дружно захохотали.
  - Ну-ну! - строго осадил их председатель. - Шутки дома будете шутить... Здесь дело сурьёзное.
  - Его надо к бабке Варваре поселить, - сказал бригадир. Она лучше любого лекаря всё знает. И заговорить может, и травы у неё особые. Всю деревню лечит. Как что, так к кому? К бабке Варваре идут.
  - Дело говоришь, - согласился председатель. И ко мне: - Тебе, Виталий Юрьич, со всеми сейчас селиться никак нельзя. И как работник ты сейчас никакой. Я знаю, какая это зараза, радикулит этот. Поселим тебя отдельно, к Варваре. Она и вправду поможет.
   - Фёдор, - обратился председатель к бригадиру. - Отведёшь Виталия Юрьича к Варваре. Скажешь, Иван Митрофаныч приказал. Да пусть как следует полечит, по-своему. А мы, скажи, её не обидим, подбросим чего... А насчёт харчевания, что ж, у нас хорошая столовая. С заведующей, Степанидой Семёновной, вопрос согласован. Так что в восемь добро пожаловать на завтрак, обед будут возить на поле, а время ужина согласуете на месте.
  Я попросил Фёдора завернуть к своим, чтобы сказать насчёт столовой и взять свой рюкзак.
  По дороге спросил:
   - Фёдор, а чего вы как жеребцы заржали, когда ваш бухгалтер про какую-то Нинку сказал? Что смешного-то?
   - А-а, - усмехнулся Фёдор, - шалава у нас такая есть. Симпатичная девка, но дюже до мужиков охоча. У неё, считай, полдеревни перебывало. Даже пацанов, которые в возраст вошли, принимает.
   - Если симпатичная, чего ж замуж не выходит?
   - Так замужем и была. Да он её с дитём оставил и слинял куда-то: то ли на Север, то ли ещё куда, неизвестно. А только с тех пор она как с цепи сорвалась - по рукам пошла... Сколько скандалов потом из-за этого вышло!.. Бабы её даже прибили как-то, но больше даже не из-за своих мужиков, а за пацанов малолеток... А всё равно ходют, - махнул рукой Фёдор.
   - А как же ребёнок, - спросил я?
   - Ванька-то? А никак. Мальцу ещё только пять лет и спит он на печи. А она в закутке за занавеской у печки. Знаешь, у русской печки с одной стороны лежанка, а с другой - небольшой закуток. Уютно и тепло...
   Фёдор в барак не пошёл и остался ждать меня на улице.
   В бараке было холодно. На дворе стоял октябрь. И несмотря на то, что месяц находился в своём начале, белые мухи уже кружились, снежинки хотя и таяли, нося скоротечный характер, но всё же являлись предвестниками зимы. Буржуйка топилась, но ребята сидели вокруг прямоугольного стола в тёплых свитерах и пиджаках. На столе стояла водка и нехитрая закуска из колбасы, яиц, хлеба и кильки в томатном соусе.
   - Садись, Юрьич, - сказал Павел из конструкторского отдела.
   Все стали тесниться, освобождая мне место. - Извини, что не дождались.
  - Нет, спасибо, - отказался я. - Сейчас не могу. - Мужики, вы не обижайтесь, - сказал я. - Я пару-тройку дней поживу у бабульки, к которой определил председатель. Говорит, она лечит какими-то своими мазями из трав. Может, боль в спине снимет. А то от меня сейчас толку как от козла молока. И нехорошо получается: вы будете вкалывать, а я баклуши бить.
  - Да ну, Юрьич, успокойся. Что мы без понятия что ли? Лечись сколько нужно, - разрешил Павел.
  - Общество согласно загудело.
   - А ты, Паш, старшим на поле побудешь, - сказал я.
  Против Павла никто не возражал...
  
  Бабка Варвара жила в ветхом бревенчатом доме, вросшем одним концом в землю, отчего окна казались перекошенными. Однако крыша была покрыта шифером, а не щепой или толем как большинство домов.
  Федор по-хозяйски открыл калитку палисадника, и мы оказались перед дверью дома. На стук в дверь никто не отозвался, и Фёдор со всей силы загрохал кулаком в створку двери. Вскоре послышалось недовольное ворчание и дверь открылась.
  - Федька, ты что ль? - сердито спросила крупная старуха в цветастом ситцевом халате и с накинутым на плечи шерстяным платком. - Чего к ночи припёрся?
  - Да какая ночь, баб Варя, ещё вечер только, - засмеялся Фёдор.
  - Ладно, проходи, - снисходительно и мирно произнесла бабка, и мы прошли за ней в просторную горницу.
   - А это кто с тобой? - обратила наконец бабуля на меня внимание.
   - Да тут вот какое дело, - начал разговор Фёдор. - Иван Митрофаныч просит взять на постой старшого над городскими, которые приехали колхозу помогать, а у него спина болит. Иван Митрофаныч сказал, что только ты и можешь помочь. А кто ж ещё?
   Голос Фёдора приобрёл льстивый оттенок. Бабулька усмехнулась, а Фёдор поспешил добавить:
   - Не за так, конечно, Иван Митрофаныч оплату обещал.
   - Да какая у него там оплата! - махнула рукой баба Варя. - Бог с ним совсем. Ладно, найдём место. С моим внуком Петькой поселю в отдельной комнате. Да полечу, не сомневайтесь. Так председателю и передай.
   - Тебя как зовут-то, милок? - неожиданно ласково спросила бабуля.
   - Виталий, - назвался я.
   - Значит Витя, - поправила моё имя хозяйка на более удобно для себя.
   - А меня зови баба Варя. Вижу, вижу, милок, на бок ходишь, с опаской. Ну, ничего, Бог даст, выгоним эту хворь.
   И она провела меня в небольшую комнатёнку, где едва умещались два спальных топчана с самодельными матрасами, застеленными пёстрыми лоскутными одеялами...
   На ночь баба Варя сделала мне компресс, намазав спину подсолнечным маслом и выложив какую-то массу на домотканое полотенце. Всё это она накрыла другим таким же полотенцем, а сверху положила на меня шерстяное одеяло, подоткнув его с боков.
  - Это что за средство такое, баба Варя? - не удержался я от вопроса.
  - А это, милок, кашица из чёрной редьки с мёдом, - объяснила бабулька. - Лежи, терпи, сниму к ночи.
  Утром я встал с явным облегчением: ноющая боль исчезла, хотя осталась скованность и ощущение, что боль где-то сидит ещё, вроде как притаилась, но себя не проявляет. Я с благодарностью объявил о моём состоянии бабе Варе.
  - Да нет, милок, не всё так просто. А вот сегодня я истоплю баньку, пропарю тебя, а потом разотру мазью ядрёной, да ещё на ночь раза два "кантмпрес" из редьки сделаю - вот тогда, глядишь, хворь и уйдёт. Тогда и благодарить будешь.
  - А то повременил бы, не ходил никуда сегодня, - сказала баба Варя, видя, что я готовлюсь уходить.
  - Да нет, надо баба Варя. В Калиновку поеду. Там тоже наши стоят. Проверить надо, как устроились.
  - Ну, так сядь позавтракай, да чаю выпей на дорожку.
  - Спасибо вам за доброту, баба Варя, - сказал я, ловя себя на смиренном тоне голоса, которым говорят монастырские послушники, - но нас в столовой будут кормить, а сейчас я как раз на завтрак успею. Так что я со всеми.
  В столовой я договорился с заведующей о времени ужина и обеда, который председатель распорядился доставлять прямо в поле, и отправился в Калиновку на старом грузовичке ГАЗ вместе с термосами с обедом на восемь человек.
  Грузовик подпрыгивал на неровностях грунтовой дороги, термосы глухо звякали в кузове, посуда отзывалась тонким алюминиевым звоном, а я вжимался в сидение и крепко держался одной рукой за скобу, другой за ручку двери, боясь, что боль при тряске снова отдаст прострелом. Но когда мы остановились на обочине поля, я вышел из машины, ощущая лишь небольшую скованность, но не чувствуя резкой боли.
  На поле возвышались гурты свёклы, наши заводские сидели и стояли у одного из буртов, они обрезали свекольную ботву, и рядом образовался ешё один гурт, но уже из обрезанной свёклы, а недалеко от них делали то же самое местные колхозницы.
  Обедали дружно и с аппетитом, кое как сполоснув руки из бидона с водой, который стоял на обочине с привязанной к нему алюминиевой кружкой. Ели, устроившись кто как мог, сидя на перевёрнутых вверх дном вёдрах и каких-то деревянных ящиках, поставив миски на колени.
  - А где ещё двое? - спросил я старшего, Николая Семёновича. - Вас же восемь человек было.
  - Жанка приболела, а Татьяна по хозяйству хлопотать осталась.
  Кто-то прыснул со смеху, но на неё шикнули.
   - А чего здесь такого? - огрызнулась насмешница. - Подумаешь, тайна какая. Будто никто Жанку не знает.
   Я вопросительно посмотрел на Николая Семёновича.
   - Да ладно, мелочи жизни. - Завтра все выйдут...
   - Да не темни ты, Николай, - перепила что ль? - догадался я, потому что многие знали, что за Жанкой из бухгалтерии водится такой грех. На работе она себе ничего лишнего не позволяла, но если отмечали сдачу темы или другое какое мероприятие, то Жанку несло как лодку под парусом при благоприятном ветре. Николай Семёнович чуть помедлил, словно взвешивая, говорить или не говорить и всё же завесу открыл:
  - Вчера сабантуйчик небольшой устроили по поводу начала сельхозработ, ну, Жанка немного меру не рассчитала. Сейчас лежит, мается.
  - Так оставили бы ей сто грамм на похмелку, - здраво рассудил я.
  - Так мы и оставили, - усмехнулся Николай Семёнович.
  - Ладно, - сказал я. - Мы сейчас заедем к вашей больной, обед оставим, чтоб поела. А ты, Николай, смотри, волю не давай, а то мне по шапке и дадут, если что. Да сами не очень распространяйтесь на этот счёт. А то, не дай Бог, до Алексея Кузьмича дойдёт.
  - Да-а, это да, - согласился Николай Семёнович, а все как-то притихли, будто тень Андрея Кузьмича пронеслась над полем.
   Я нашёл дом, где остановились девушки. Постучался и вошёл. На соломе, застеленной дерюгой, лежала Жанка, укрывшись взятым с собой из дома лёгким пикейным одеялом. На табуретке сидела другая девушка, Юля, художница из ОНТИ, и читала книгу. При виде меня, Юля испуганно захлопнула книгу и встала, а Жанна села, натянув одеяло до подбородка.
   - Юль, - сказал я. - Ну ладно Жанна. Приболела. А ты чего со всеми не в поле?
   - Да... это, - смутилась Юля. - Жанка как же одна? Подать что или ещё чего... Завтра пойду обязательно.
  - А хозяйка где?
  - На работе. - сказала Юля. - Мы одни.
  - Ладно, - не стал я усугублять ситуацию. - Я вам обед привёз. Ваши все уже поели. Бери тару и пойдём, там, в машине, термосы с супом, картошкой, котлетами и компот.
   - А ты, - повернулся я к Жанне, - чтоб поела обязательно. Хоть насильно, если есть не хочется... С тебя, Юль, спрошу.
   Юля нашла кастрюли, взяла литровую банку для компота, и мы пошли к машине.
   - Обедать будете в поле, - сказал я Юле и спросил: - Хозяйка-то утром и вчера вечером кормила?
   - Кормила. На завтрак яичница была и молоко с хлебом, а на ужин вчера картошку с варёным мясом давала.
   - Ну и хорошо. Ей на вас председатель выписывает продукты и за постой обещал приплатить.
  Я ещё раз зашёл в дом. Жанна встала и водила расческой по волосам.
  Помятое лицо её выражало неприкрытое страдание.
  - Надо вас с мужчинами поселить вместе, и веселее и порядка больше, - пошутил я с серьёзным видом. Юля шутки не поняла, растерянно захлопала ресницами и испуганно сказала:
  - Да вы что, Виталий Юрьевич? Как можно?
  Я невольно рассмеялся, попрощался и вышел...
  Вечером баба Варя с помощью внука Петьки натопила баньку. Банька представляла из себя небольшой сруб с крохотным предбанником и самой парной и топилась по-чёрному. Я никогда раньше не парился в такой бане, хотя париться любил и хотя бы раз в месяц шёл в городскую баню с русской парилкой, брал за полтинник тощий берёзовый веник у банщика и получал неслыханное удовольствие от "экзекуции" на полке до розовой кожи как у молодого поросёнка.
   В парной стояла каменка с топкой без дымохода, которая нагревала камни открытым огнём. При топке дым заполнял всю парную, но при низких потолках парная быстро нагрелась, дым выветрился через открытые двери и маленькое ветровое окошко. Петька плеснул хорошую порцию воды из ведра на камни, камни зашипели, и вся парная наполнилась густым паром.
   - Ты, милок, давай раздевайся, да ложись на скамью. Да не стесняйся, я смотреть не буду, - видя моё замешательство, проговорила баба Варя, - похлещу тебя как надо веничком, потом помоешься, а дома я тебя буду дальше лечить.
   Баба Варя сняла с себя кофту и юбку и осталась в нижней рубахе. Она вошла в парную с густым веником и начала хлестать меня по спине, приговаривая при этом что-то несвязно. Через пять минут я уже едва мог дышать, а она ещё окатила из ведра раскалённые камни, пар заклубился и расползся по закутку парилки, скрывая стены.
   - Терпи, милок, - строго сказала баба Варя в ответ на мой то ли стон, то ли всхлип. Но ещё через пять минут я решительно вскочил, забыв и про свой радикулит, и про то, что стою в чём мать родила, заявил решительно, что больше терпеть не могу, с меня хватит и выскочил в предбанник.
  - Ну, хватит, так хватит, - добродушно согласилась баба Варя, проветрила парную, открыла дверь и ветровое окошко, пока я сидел, закрывшись полотенцем в предбаннике, и оставила меня мыться.
  После бани баба Варя поила меня чаем с мятой, который я пил вприкуску с пиленым сахаром, блаженствуя от лёгкости в теле и ощущения приятной невесомости. На душе было покойно, словно она вдруг освободилась от невидимой тяжести.
  - Дух парной, дух святой, - проговорила баба Варя, будто угадав моё безмятежное состояние.
  - А куда делся Петька? - спросил я, вспомнив, что после бани его не видел.
  - А Бог его знает. Молодой, нешто его удержишь? Шастает где-то с ребятами, да с девками женихается.
  - А где его родители? - осторожно поинтересовался я, не зная, как отреагирует на это баба Варя.
  - Мать, дочка моя, померла, пять лет назад, когда Петьке тринадцати не исполнилось, а отец через год завербовался на север куда-то и уехал. Приезжал два раза, денег дал, крышу шифером покрыл, да и так иногда сколько-нибудь на почту переводит. Петька поначалу скучал, потом привык. Так и живём.
  - Сейчас работает или в школу ходит?
  - Какая школа!? Неспособный он к учёбе. Хорошо хоть восьмилетку закончил. На тракториста выучился, в колхозе работает... Но парень он хороший, смирный, и водку, как другие не пьёт, хотя, бывает и выпьет... но не пьяница, слава Богу, - добавила она, наверно, чтобы сгладить как-то отношение к внуку и выделить его из среды колхозных мужиков, которые пили здесь крепко.
  - А отчего ж дочка ваша умерла? - тихо спросил я.
  - От аппендицита.
  - Как же так? - удивился я. - Это же простая операция.
  - Дак пока что к чему сообразили... Ну болит живот и болит, а то перестанет. Сначала думали - отравление какое, а когда привезли, врачи сделать уже ничего не смогли. Сказали, что осложнение.
  - Перитонит, - сказал я
  - Во-во, так говорили, - закивала головой баба Варя и, тяжело вздохнув, поднесла конец завязанного поверх головы платка к глазам и, безнадёжно махнув рукой, поднялась.
  - Ладно, слезами горю не поможешь, - сказала баба Варя. - Давай-ка, милок, я твой радикулит лечить буду.
  Она принесла бутыль с какой-то жидкостью, уложила меня на топчан, и начала втирать снадобье в спину. Я почувствовал запах хрена и самогона.
  - А это сок хрена, настоянный на первачке, - подтвердила баба Варя.
  - А то хорошо ешё средство из шляпки подсолнуха, когда он цветёт, настоянный на самогонке. Только я не заготовила этого, не успела... Но оно и хрен хорошо берёт.
  Потом она повторила процедуру с компрессом из чёрной редьки с мёдом и укутала меня шерстяным одеялом.
  К ночи баба Варя компресс сняла.
  Я задремал, но проснулся от шума и голосов, доносившихся с улицы. А потом появился Петька. Лоб его был нахмурен и лицо выражало испуг. Он плюхнулся на свой топчан и сидел, нервно покусывая губы.
  - Что случилось? Что там за шум? - спросил я.
  - Да так, - ответил Петька, - калининские приехали наших бить.
  - На чём приехали?
  - На тракторе с прицепом.
  - А за что бить?
  - Чтоб наши к их девкам не ходили.
  - Так это они, что ли, у вашего дома бузят?
   - Ага.
   -Тебе-то не досталось? - сочувственно полюбопытствовал я.
   - А мне-то за что? Я к их девкам не хожу, своих хватает. Они заставляли, чтоб я кого-нибудь из наших на улицу вызвал.
   - А ты?
   - А ну их к чёрту, - зло сказал Петька. - Пусть сами разбираются.
   - Так они не уйдут теперь. Сюда хоть не вломятся?
   - А хрен их знает, придурков, пьяные же все.
   В дверях показалась баба Варя. Она слышала последние слова нашего разговора и грозно проговорила:
   - Я им щас покажу, как по ночам людей беспокоить!
   Она метнулась в горницу, откуда вышла с ухватом, и мы опомнится не успели, как она скрылась за дверью на улицу. Потом мы услышали громкий голос бабы Вари и пьяные голоса калиновских, а потом уже удаляющиеся выкрики, мат, свист и улюлюканье.
   Баба Варя вернулась в дом и закрыла двери на засов.
   - Как вы не побоялись? - с тревогой спросил я бабу Варю. - Они же пьяные. От них чего угодно ожидать было можно.
   - Да уж нет, они меня знают. Связываться со мной - себе дороже обойдётся, - воинственно проговорила возбуждённая баба Варя. - Я ж их всех тоже наперечёт знаю.
   Она прислушалась и удовлетворённо сказала:
   - Ушли.
   Ночью калиновские побили первого попавшегося на глаза парня, но хитровские уже знали о калиновских, только пока собирались, те успели ноги унести, погрузились в прицеп своего трактора и укатили в свою Калиновку.
   - Теперь наши собираются в Калиновку с ихними драться за то, что те шестеро одного нашего, Ваську, побили, - сказал Петька.
   - Ты-то не ходи, - хотел я отговорить Петьку.
   - Как не ходить? Я и так вчера вроде как струхнул, дома сидел.
   - Так ты ж не знал, будет там драка или нет, - попытался я успокоить Петькину совесть, но он только криво усмехнулся...
  
   Через несколько дней стараниями бабы Вари я забыл про свой радикулит и вышел в поле вместе со всеми.
   Женщины шли рядами по распаханным бороздам и собирали картошку в вёдра, мы ссыпали её в мешки, а потом грузили на машины. Я в погрузке не участвовал, но добросовестно таскал вёдра с картошкой. Вороны важно ходили следом по распаханным бороздам, выхватывая из обнажившейся земли жирных червей, а галки суетливо хватали червя и отлетали в сторону, чтобы тут же снова вернуться на межу.
   Невдалеке от нас работали украинцы. Их было всего человек шесть, но они работали споро от зари до зари и результат их труда значительно превосходил наш. Никого из колхозников мы на поле не видели, разве что тракториста. Зато пьяных видели постоянно. Как-то наши девчонки увидели привязанную в поле корову, которая дико мычала. Корова была недоена и взывала к людям. Девчонки нашли хозяйку, которая лыка не вязала, нашли у неё ведро и кое как сами с грехом пополам корову подоили.
   Незадолго до ужина я пошёл в столовую, чтобы проверить, как справляются наши дежурные по кухне, которые помогали чистить картошку, убирать со столов и мыть тарелки. Не успел я подойти к столовой, как навстречу мне бросилась одна из дежурных девушек, зарёванная и перепуганная Татьяна.
   - Виталий Юрьевич, там Колька из опытного производства, пьяный... с ножиком бегает, всех убить грозится, - всхлипывая, сквозь слёзы проговорила Татьяна. - Поварихи двери на кухню закрыли и сидят, не выходят... а Зойка в зале осталась. Я успела убежать, а Зойка не успела... Он же её убьёт.
   И Татьяна разразилась слезами. Я бросился в столовую. Зойка сидела в углу между раздачей и стенкой обеденного зала, закрыв голову руками, в глазах её застыл страх и выступившие слезы, а Колька с дурными глазами бегал по залу, размахивая большим кухонным ножом и выкрикивая что-то невразумительное. На Зойку он не обращал никакого внимания.
   - Коль! - окликнул я.
   Колька остановился и как-то по-собачьи передёрнулся, словно сгоняя с себя дурь и силясь понять, что происходит.
   - Коль, это я, Виталий Юрьевич! - мягко сказал я. - Брось нож...ну, не дури. Положи нож на стол.
   Николай будто остолбенел и стоял, не понимая, чего от него хотят и что делать.
   - Коль, сейчас придёт милиционер и у тебя будут неприятности. Тебя же за нож посадят. Ты что, в тюрьму хочешь?
   Видно, до Кольки стало что-то доходить. Он как-то обмяк, съёжился, и его и так неказистая и малорослая комплекция теперь не вызывала ничего, кроме сочувствия, и он стоял жалкий и растерянный, похожий на нашкодившего ребёнка. Я подошёл к Николаю без всякого опасения и взял у него нож. Николай сел на лавку у стола и вдруг заплакал.
   - Простите меня, - проговорил Николай, размазывая слёзы по щекам, отчего лицо его расцветилось грязными бороздами и вдруг заявил: - Я спать хочу.
   Из кухни вышли поварихи, две местные женщины. Зойка теперь уже спокойно сидела за столом напротив. С улицы позвали Татьяну, и она села рядом с Зойкой, но с опаской поглядывала на смирного Николая.
   - Никого он убивать не собирался, - стал я выгораживать Кольку. - Просто нервы у человека сдали. Ну, перепил немного. У вас что ль мужики не пьют?
   Женщины сочувственно закивали головами.
   - Проспится и будет тише воды. Он вообще-то малый спокойный и даже стеснительный, - продолжал я обелять Кольку. - Не знаю, что на него нашло.
   Кольку я отвёл в барак и уложил спать. Он покорно завалился на солому и тут же захрапел. Зная, что дело не замять, потому что поварихи растрезвонят о Кольке с ножом по всей деревне, да ещё прибавят чего и не было, да и наши девушки держать язык за зубами не станут, я пустил всё на самотёк, хотя с председателем поговорил на предмет того, что всё, что произошло в столовой, выеденного яйца не стоит. Свои же мужики отнеслись к этому случаю с пониманием и над Колькой только посмеялись. А Колька ходил с опущенной головой, извинялся перед Зойкой с Татьяной и ходил в столовую к поварихам, где каялся в содеянном.
   Потом выяснилось, что пьяный Колька за скудостью закуски отправился в столовую незадолго до ужина и потребовал, чтобы его накормили. Поварихи обозвали его алкашом и попытались вытурить из столовой, на что Колька обиделся и схватил столовый нож, лежавший вместе с ложками на раздаче. Убивать он, конечно, никого не собирался, но, видя, что его боятся, вошёл в раж и стал пугать поварих и заодно своих дежурных.
   - Пил-то ты с кем? - спросил я Кольку на следующий день.
   - С деревенскими, у них самогон был. Закуски не было. - Я же по-хорошему... Да у меня и в голове не было убивать кого. Что я бандит какой, что ли? А только зло меня взяло: что, жалко было поесть дать?.. Ну, хоть и пьяный... А то их мужики все трезвые ходят!
   - Ты понимаешь, чем это может кончиться? Я, конечно, с председателем поговорил, а он милиционера уговорил, чтобы тот делу хода не давал. С тобой милиционер уже разговаривал?
   - Разговаривал, стращал. Я ему всё рассказал, как было. Тем и кончилось.
   - Хорошо, если кончилось. Не дай Бог, до нашего руководства дойдёт.
   - Да не-е, - неуверенно сказал Колька, - Зойка с Танькой не проболтаются, а ребята не выдадут...
   Алексей Кузьмич появился в колхозе через день собственной персоной. Приехал он на директорской "Волге", подкатив прямо к правлению. За мной послали, и я, ссыпав очередное ведро картошки в мешок, поспешил в правление. Председатель в это время докладывал районному начальству по диспетчерской связи о выполнении плана по уборке свёклы. Диспетчерская связь была громкой, и председатель как обычно кричал в микрофон так, что на улице слышали его надрывный охрипший голос. Жилы на шее его при этом надувались, а лицо становилось багровым, хотя в нормальном, чуть подвыпившем состоянии, лицо его было красным, что можно было отнести к издержкам режима работы, требующей постоянных выездов на поля, отчего лицо могло задубеть и покраснеть от мороза, ветра и дождя.
   Алексей Кузьмич встретил меня строгим выражением лица и выговором с места в карьер:
   - Что у вас здесь происходит, понимаешь?
   - А что происходит? - прикинулся я валенком. - Работаем, претензий к нам нет, председатель, вроде, доволен...
   - Ты, Виталий Юрьевич, дурочку-то не валяй. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду... Тебе людей доверили, и ты, как руководитель, несёшь за них ответственность. А ты людей распустил... Поножовщина, пьянство.
   - Какая поножовщина? Какое пьянство?.. Ну, выпил человек, не сдержался - поругался в столовой с поварихой... так она тоже виновата, обозвала его непотребно.
   - Упрощаете ситуацию, Виталий Юрьевич. Хулигана защищаете? Ножом ваш подзащитный угрожал... А это на статью тянет.
   - Да вы что, Алексей Кузьмич? Какая статья? Парень извинился, да и милиционер местный с ним беседу провёл. Работает парень хорошо. Так что всё в порядке.
   - Ну, с этим мы ещё разберёмся, когда вернётесь, - пообещал Алексей Кузьмич. - Я думаю, будем вопрос об увольнении ставить.
   - Я буду категорически против, - заявил я.
   - А вы, Виталий Юрьевич, не горячитесь. Вы ещё человек молодой, неопытный... А если так будете и отдел свой вести, без должной строгости, и идти у подчинённых на поводу, то и в начальниках не засидитесь.
   Алексей Кузьмич отчитывал меня как мальчишку, раздувался от своей значительности и упивался своей маленькой властью. Это раздражало, и я стал закипать.
   - Посмотрим, - сказал я строго и даже стальные нотки появились в моём голосе. - Я сам знаю, как мне в своём отделе с людьми вести. И в вашем совете не нуждаюсь. Кстати, я всегда думал, что хороший начальник не будет изводить своих подчинённых мелочными придирками и слежкой по всякому поводу. Мне, например, не важно, на сколько он опоздал, на три минуты или на пять. Мне важно, как хорошо и в срок он сделал свою работу. Думаю, что Дмитрий Евгеньевич в этом со мной согласен. Он знает мои качества и способности, а потому и предложил мою кандидатуру на должность начальника отдела.
   Алексей Кузьмич не ожидал такого отпора и смешался.
   - Намекаете на то, что я иногда стою на проходной и записываю опоздавших? - с обидой сказал парторг.
   - Думайте, что хотите, - резко ответил я.
   - Напрасно вы так, Виталий Юрьевич. Я, как старший товарищ, хочу вам помочь, предостеречь, что ли... а стою я на проходной для порядка, потому что народу стоит только поблажку дать, на голову сядут. Сегодня на пять минут опоздает, а через неделю вообще на работу к десяти часам станет приходить.
   - Плохо вы о людях думаете, - сухо сказал я.
  
   После работы Алексей Кузьмич собрал всех нас в правлении, говорил о необходимости помощи города селу в уборке урожая, о том, что в этом участвуют не только рабочие и служащие городских предприятий, но и студенты и школьники, потому что это наше общее дело, и закончил громкой фразой:
   - Работа на полях не только необходима, но и ответственна. Не зря же фразу "сбор урожая" именуют не иначе как "битва за урожай".
   - То есть, война, мать её, - насмешливо произнёс кто-то из наших, по голосу - Андрей из конструкторского.
   - Слушай, умник, - помолчи, - осадил я Андрея, не желая усугублять и так напряжённую ситуацию. Алексей Кузьмич благодарно посмотрел на меня и тут же перешёл на нравоучительную речь
   - А кое-кто у нас этого не понимает, - заявил Алексей Кузьмич. - Не понимает, что кушаем мы все одинаково - 3 раза в день, и деревенские, и городские. Только вот еда в городе не растёт. А то, что растёт, требует своевременной уборки. А кто будет убирать?.. Убирать, а не пьянствовать и не амуры разводить.
   Среди собравшихся послышался недовольный ропот, но вслух никто недовольства не высказал, понимали, что с Алексеем Кузьмичём связываться - себе дороже, и что это вызовет лишние нарекания со стороны руководства, что кроме неприятностей ничего не сулит.
   Ещё какое-то время Алексей Кузьмич читал нам политинформацию на тему смычки города с деревней и объяснял нормы поведения советского члена общества, но, в конце концов, запал его красноречия иссяк, и он, видно, ощущая молчаливое неприятие тех, перед кем выступал, как-то скомкано и нервно закончил свою речь.
   Уехал Алексей Кузьмич недовольный, сухо попрощавшись со мной и даже не протянув руки. Он не только не съездил в Хитровку, но даже не спросил о ней.
   Все вздохнули с облегчением, а я остался с неприятным и смутным чувством тревоги о том, что ждёт меня после отработки "на картошке" ...
   - А как он узнал о Кольке? Да и про Жанку пьяную намекал, - спросил я у ребят на следующий день, когда мы работали в поле.
   - А чего тут знать? Зойка на почту бегала и в город звонила. Она ж в его отделе экономистом работает. Она и донесла.
   - Вот сучка! Тьфу! - сплюнул на землю Павел и поглядел в ту сторону, где по грядке "ползли" девушки.
   Зойка как ни в чём не бывало собирала картошку с распаханной борозды и наполняла своё ведро...
   За неделю до окончания нашего срока пребывания в колхозе, когда конец картофельного поля явно обозначился, а картошка всем осточертела и стала сниться по ночам, председатель попросил выделить четырёх человек из мужчин на три - четыре дня для работы на элеваторе в районе, где нужно было лопатить пшеницу, чтоб избежать самовозгорания.
   - Отчего она загорится-то? - недоумённо спросила Татьяна. - И зачем её лопатить?
   - Самосогревание зерна - это увеличение его температуры. От дыхания зерна происходят окислительные процессы, в ходе которых выделяется тепло, - пояснил Павел и добавил: - Не знаю, что даст перелопачивание. Это только усугубляет процесс, потому что добавляется ещё больше кислорода, что только усиливает возможность самовозгорания. Просушивать лучше надо было, прежде чем отправлять на элеватор.
   - Ну, им видней, - пожал плечами Колька, который уже забыл про то, как бегал с ножом, а к угрозе увольнения отнёсся спокойно. "Тоже мне, сгрозил, - весело сказал Колька. - Таких рабочих как я, с пятым разрядом, с руками где угодно возьмут, а я ещё и поломаюсь, куда пойти".
   На элеватор отправилось трое во главе с Павлом. Здесь Павел как старший мне больше был не нужен, потому что я сам работал вместе со всеми, хотя организационной работы тоже хватало, и мне приходилось время от времени отвлекаться от полевых работ.
   К нашим командированным председатель прикрепил счетовода, который должен был обеспечить харчевание...
  
   Через два дня наши вернулись, усталые, голодные и злые.
   - Что случилось? - удивлённо спросил я Павла.
   - Счетовод, сволочь, все деньги пропил, которые нам на кормёжку отпустили. Мало того, что пропил, ещё и в вытрезвитель загремел. Мы день без жратвы на элеваторе деревянными лопатами зерно ворошили. И всё этого алкаша ждали, а когда он из вытрезвителя утречком вышел, пришёл и откровенно сознался, что все деньги пропил. Хотели мы его отметелить как следует. Но кого там метелить? Сморчок. Жалкий, с похмелья трясётся, руки дрожат и фингал под глазом. Плюнули мы, да и пошли назад. Не побираться же.
   - Пешком? Сколько ж вы прошагали?
   - Да больше двадцати километров. В какой-то деревне древняя бабулька жареными грибами накормила.
   Павел вдруг вскинулся, лицо его сморщилось, и он с горечью произнёс:
   - Представляешь, у неё самой кроме грибов ничего в доме нет. Ни корки хлеба. Пол земляной... Грибы в чугунной сковородке без ручки выставила на стол, и ещё нас жалеет. Сидит, смотрит, как мы с жадностью грибы молотим, и сокрушённо кивает головой, а в глазах слёзы... Одна живёт, ни детей, ни родных... И пол земляной. Хорошо хоть печка русская в пол избы стоит. А у нас и денег нет, чтобы отблагодарить бабульку как-то... Вить, снял я свои часы и бабке отдал. "Бабуль, говорю, продай часы, хоть какие-то деньги. Встали мы, бабке поклонились, да и пошли...
   Когда счетовод появился и предстал пред очами председателя, тот его обматерил, аки Зевс метал молнии, грозился уволить, потом объявил выговор и отпустил с миром, оставив в должности счетовода. Другим санкциям виновный подвергнут не был по причине дефицита кадров. После этого счетовод каялся, божился, что в рот больше спиртного не возьмёт, на что председатель, опытный в части отношений с выпивкой, безнадёжно махнул рукой и изрёк: "Зарекалась свинья в грязи не валяться".
   Этим дело и кончилось...
  
   Домой мы вернулись с грамотой, в которой нам объявляли благодарность за помощь в уборке урожая, а об инцидентах, которые случились, все забыли. Конечно, Алексей Кузьмич директору доложил обо всём, что произошло у нас в колхозе, и красок не пожалел, но директор отмахнулся от него как от назойливой мухи, и дело замялось.
  
   ТРЕТИЙ ИСТОЧНИК ВЛЕЧЕНИЙ
  
  Женщины меня волновали лишь настолько, насколько это заложено природой и насколько этого требовала физиология, которая определяется всего лишь выбросом в кровь тестостерона.
  Древние индусы говорили: "Есть три источника влечений человека: душа, разум и тело. Влечение душ порождает дружбу. Влечение умов - уважение. Влечение тел порождает желание...". Я больше полагался на влечения души и разум. Уловок, которыми пользуются мужчины для соблазнения женщин, я не знал, а поэтому чаще оказывался в ситуации, когда девушка сама проявляла инициативу, и благодаря Богом данным женщине лукавству и кокетству, желание присвоить меня исходило от неё, а я, не искушённый в правилах любовной игры, мог разве что неумело подыгрывать, оставляя за ней право на уверенность, что она объект и жертва моего ухаживания.
  Все эти связи не отличались какими-то страстными чувствами и проходили, не задевая сердца и не оставляя глубокого следа в виде душевных ран. Я был однолюбом и маниакально, как Дон Кихот Ламанчский Дульсинее, оставался преданным одной, - той, которая поселилась в небольшом уголке моего сердца, где не осталось места для других.
  Однажды я получил письмо из Ленинграда, которое мать вложила в свой конверт, потому что пришло на наш старый домашний адрес. Письмо вызвало у меня чувство боли и ностальгической грусти и оставило неприятный осадок от чувства вины.
  На двух листах, написанных аккуратным убористым почерком, содержалось признание в любви. Незнакомка писала, что я не замечал её, хотя старалась быть у меня на виду, а сама так и не решилась признаться в своём чувстве.
  Может быть, во мне и сидел, как однажды сказала в упрёк жена моего друга Маша Миронова, "некоторый цинизм", но я искренне жалел девушку, потому что при всей своей кажущейся рациональности сам знал, что такое муки любви.
  Как ни пытался, я не мог вспомнить её лица, но остался преисполнен благодарности к чувству той, которую не знал, и которая любила меня на расстоянии и безответно. В конце письма стояла подпись: Марина.
  Я так и не вспомнил девушку с именем Марина среди ленинградских друзей. Правду говорят, что люди не замечают, когда их любят. Они замечают, когда их перестают любить.
  На письмо я не ответил, рассудив, что переписка всколыхнёт угасающие чувства Марины и даст напрасную надежду, хотя латиняне говорили: "Contra spem spero" , что часто происходит с нами, хотя этот путь и ведёт в тупик. Я этого для Марины не желал...
  Иван не раз пытался познакомить меня с подругами своих подруг. Я знакомился, но на этом наше общение и заканчивалось. Пример тому Вика, которая вполне могла обратить внимание на себя не только тем, что знала стихи опального Даниэля, но и вполне привлекательной внешностью. Я обидел её, когда, проводив до дома после вечеринки у Жорика по случаю ноябрьского праздника, Иван остался со своей девушкой, а я сухо попрощался с Викой и ушёл. Я видел, как она недоумённо пожала плечами и поспешила скрыться в подъезде, не поняв, что не так, если между нами уже возникла некая симпатия и ощущение какой-то общности.
  Иван вёл холостую и свободную жизнь, не обременяя себя условностями. Иногда он ходил на танцевальные вечера в клуб офицеров, а иногда в парк на "тырло", где у входа на деревянной обрешётке забора висела почти плакатная таблица: "Вход в джинсах на танцплощадку запрещён. Администрация"
  Меня туда Иван заманить не мог и после двух или трёх попыток звать перестал, только потом весело и в подробностях рассказывал о своих приключениях. Я до морализации не опускался и снисходительно слушал, но меня тоже занимали эти истории, не эротической сутью, а галереей персонажей незнакомого мне быта, с которым я до этого не сталкивался, но который относился к "культурным обстоятельствам", потому что в газетах с докладом товарища Брежнева на съезде говорилось: "Советский образ жизни - это социальные, экономические, бытовые и культурные обстоятельства, - характерные для основной массы советских граждан".
  - Вань, - с улыбкой говорил я, - в двадцатых годах танцы считались мещанским занятием. Даже диспуты проводились на тему: "Может ли комсомолец ходить на танцы?"
  - Нашёл, что вспомнить, - смеялся Иван. - Где ещё барушку закадрить, если не на танцах?
  Рассказы Ивана не были скабрезными и отличались декамероновским простодушием.
  Как-то, когда мы шли с Иваном по улице, его окликнула черноокая красавица. Мы остановились.
  - Ты, Вань, куда пропал? Чего на танцы не ходишь? - заговорила красавица, а глаза её перебегали с Ваньки на меня.
  - Дела, Кармен. Некогда, - серьёзно ответил Иван.
  - А это кто с тобой такой симпатичный? - спросила она игриво. - Познакомь.
   - Володя, - представил меня Иван. - Только он не по этой части, у него жена есть.
   - Да ладно, - засмеялась Кармен. - Жена - не стена, подвинется.
   - Ну и наглая ты дама, Кармен! - со смехом сказал Иван.
   - А куда вы идёте, мальчики? Можно я с вами? Вы мне оба так нравитесь.
   - Не, Кармен. В следующий раз. Сейчас мы правда заняты, - Иван напустил на себя серьёзность и даже посмотрел на часы.
  - Ну, тогда пока! - ничуть не расстроилась Кармен. - Приходите на танцы.
  И мы пошли дальше, оставив развязную красавицу Кармен.
  - Что за девица? - спросил я Ивана.
  - Да баруха с танцплощадки. - Совершенно безотказная баба. Моральных принципов никаких. С ней кажется, весь Нефтегородок переспал.
   - Ну, а тебе-то она на кой ляд?
  - Да, господи, она сама как-то на танцах ко мне как репей прицепилась, я и пошёл её провожать. Свернули на пляж, и она дотерпела только до первой скамейки... Девка повёрнута на этом деле. Я вообще думаю, что больная.
  - А деваха красивая. Всё при ней, - пожалел я Кармен. - А почему Кармен? Имя необычное у нас.
  - Да какое имя? Кликуха. Там у них у всех кликухи. У неё подруга есть - Эллен, смазливая, с матовой кожей, дебелая и пышная не в меру. Хотя у мужиков тоже пользуется популярностью.
  - И что, ты и с ней был?
  - Да ну, я и с Кармен-то спьяну оскоромился. Да и на танцах, сам знаешь, я не завсегдатай.
  - А говорят, у нас проституции нет, - засмеялся я.
  - Конечно, нет, - сказал Иван. - Проституция - это когда услуга за деньги, а здесь так, из спортивного интереса. Ну, купят мужики вина; может быть, и подарят что по мелочи. Какая ж это проституция? Наша распущенность - это да, может быть. А, с другой стороны, чего тут лицемерить? В конце концов, все мы живые люди.
   - Жениться тебе, Ванька, нужно, - серьёзно советовал я.
  - И ты туда же, - добродушно возражал Иван. - Меня мать с отцом задолбали этой темой... А я погожу, молодой ишшо.
  И он беспечно смеялся...
  
  Новый год я встречал в компании Ивана. Родители уехали на пару дней куда-то за город к другу и однополчанину Сергея Николаевича, оставив квартиру, как выразился Иван, ему "на разграбление".
  Несмотря на свою замкнутость и склонность к уединению, в эту ночь, полную романтических ожиданий и надежд на лучшее в новом году, в праздник, который проводят если не в семье, то в весёлой компании, мне никак не хотелось оказаться одному, тем более, в общежитии в обществе Серёги и Витька, начавших готовиться к Новому году с запаса водки, которой заполнили всю нижнюю полку тумбочки Серёги. Даже мои товарищи Степан, Антонио и Талик Алеханов пристроились встретить праздник где-то не в общежитии.
  Компания у Ивана собралась небольшая: Иван с Эммой, я, уже знакомая мне Вика, и Татьяна, невысокая, круглолицая, но очень симпатичная девушка с высокой причёской, которая ей шла и делала чуть выше. Затею Ивана с девушками я расценил по-своему. Помятуя о том, что я не очень сошелся с Викой, на всякий случай он пригласил и Татьяну, а там, мол, как сложится. Ждали ещё каких-то друзей Ивана, но в десять часов их не было, и мы, подождав немного, сели за стол.
  Шампанское оставили на двенадцать часов, но дружно выпили водки, хотя на столе стояли вина: и сухое, и креплёное, и даже вишнёвый ликёр.
  Меня усадили между Викой и Татьяной. Я не возражал и как истинный джентльмен ухаживал за обеими.
  Ни в одиннадцать, ни в половине двенадцатого друзья Ивана не появились. Без пяти минут Иван открыл шампанское и мы разлили вино по бокалам. По телевизору вовсю шёл "Голубой огонёк", но в двенадцать пробили куранты, и мы под крики "Ура", свои и те, что доносились с нижних и верхних этажей, выпили шампанское. Через некоторое время выпивку повторили, но уже снова наливали в рюмки водку. Девушки пили тоже водку, и бутылки с вином и ликёром стояли на столе неоткрытыми.
  В разгар веселья раздался звонок, Иван пошел к двери и вернулся с двумя приятелями, которых уже совершенно не ждали, да и думать о них забыли. Оба были навеселе.
  - Мы забыли адрес, - возбуждённо, перебивая друг друга, стали рассказывать новые гости. - Думали, что не найдём. Пробило двенадцать, весь дом ходуном ходил, как орали "Ура" во всех квартирах. Ну и мы сели во дворе под грибок и бухнули.
  - А потом Кольку осенило, узнал и дом, и подъезд, а квартиру я сам помнил, - весело сказал другой, которого Иван назвал Константином.
  И ребята достали из портфеля и выставили на стол три бутылки водки.
   - Коль, вы что, офонарели? - испугался Иван. - Нам той, что есть, не выпить.
   - Ничего, - успокоил Константин. - ночь длинная. И завтра ещё гулять.
   - А где ваши дамы? - спросил Иван.
   - Какие наши? Моя Верка - с родителями. Там брат с женой приехал, то да сё; а Костя со своей в пух и прах разругался, - сказал Николай и добавил: - без них обойдёмся.
  И пошла какая-то бестолковая и неуправляемая пьянка.
   - Это что, ваше сибирское гостеприимство? - с усмешкой спросил я Ивана.
   - А что? - легкомысленно отозвался хмельной Ванька. - Лучше больше, чем не хватит.
  После этого я только подносил рюмку к губам и делал разве что глоток. Вика тоже почти не пила, только поднимала рюмку и ставила на стол, чуть пригубив. Зато Татьяна не пропускала ни одного тоста. Она раскраснелась, не к месту хохотала и говорила что-то бессвязное. Вскоре всё перемешались. Николай с Константином оказались рядом с Викой и Татьяной, а я остался в стороне и как бы на задворках. Я замечал, что на меня время от времени поглядывает Вика, но как-то незаметно застолье вдруг опустело. Иван ушел с Эммой в свою комнату, а Вику с Татьяной Николай и Константин увели на кухню.
  Мне Вика нравилась больше других девчонок, и я чувствовал ревность и даже злость от того, что она так легко, словно тёлка за хозяином, пошла уединяться с парнем, которого впервые видела. Но если рассуждать здраво, я не имел на неё никакого права, как не имел права и судить её, если сам отталкивал, демонстрируя своё безразличие. Я решил, что мне здесь делать больше нечего, налил в рюмку водки, выпил на посошок и вышел в прихожую. Я уже одевался, когда из кухни вышла Вика.
   - Володь, ты куда? - спросила Вика.
   - А что? - раздражённо ответил я.
   - Подожди, я тоже пойду.
   - А тебе-то чего уходить? - с иронией сказал я.
   - А что я, как дура одна здесь буду сидеть?
   - А как же Константин?
   - А что Константин? -усмехнулась Вика.
   - Это же он тебя куда-то на кухню увёл?
   - Это я его увела и спать уложила. Они же с дружком своим в дрызг пьяные.
   - А как же ты подругу оставила?
   - А её тоже сморило в темноте. Я её хотела увести, а она бормочет несуразное и спать прикладывается. Ванька как знал, подушки и одеяла на кухне оставил... Так что, спят все как младенцы.
  Вика оделась, и мы вышли на улицу.
  Было ещё темно. Зима выдалась снежная, в небе стояла ясная луна и освещала город бледным светом. Снежок искрился и скрипел под ногами. Морозный воздух бодрил, но выпитое давало себя знать, и я чувствовал лёгкое опьянение, которое приятно расслабляло, лишало трезвого рассудка и располагало к романтике. Наверно, то же самое чувствовала и Вика.
  - Ты сейчас куда? - спросила Вика
  - Не знаю, - искренне ответил я. - Новый год какой-то скомканный получился.
  Мне не хотелось оставаться одному, и я сказал:
  - Давай погуляем.
  - Может быть, пойдём ко мне? - огорошила меня Вика.
  - А родители? - я немного растерялся
  - Мы вдвоём с мамой живём. А она Новый год встречает со своим другом. Она за него замуж собирается.
  Я так долго был один, что чувства оказались сильнее разума, и я с головой броситься в омут соблазна. Искушение оказалось сильнее меня. Но, как говорится в одной из притч Соломона: "голодной душе всё горькое сладко".
  - Нужно было взять вина у Ивана. Они там всё равно водку будут пить, когда проснутся, - сказал я.
  - У нас всё есть.
  И Вика взяла меня под руку, как бы утверждая между нами новые отношения.
  А мне оставалось уповать на другую мудрость Соломона: "...да не увлечёт она тебя ресницами своими".
  
   ИЗМЕНА
  
  Умерла Володькина бабушка, Дарья. Было ей под девяносто, и жила она в семье своего старшего сына Михаила. Володька бабушку любил, хотя виделся с ней редко, и когда ему сообщили о её кончине, не пойти на похороны не мог. Отца давно не было в живых, а мать не пошла, потому что не пошёл отчим, который считал, что знаться с родственниками бывшего мужа своей жены дело кляузное. Жена Володьки, Ирина, родственников мужа тоже не жаловала. Ей претил откровенный сельский налёт, который сопровождал их быт. Какой-то вечный "кагал". Если Михаил ехал куда-то на своей машине, то туда набивалось народу до отказа. Ходили они кучей. А все их праздники были шумными, с обильной выпивкой и частушками. Но деваться было некуда, и Ирина на похороны вместе с мужем пошла.
  Хоронили Дарью с попом. Как и положено, отпели в церкви, опустили в могилу, засыпали и поставили временный крест, сколоченный из сосновых брусков в столярной мастерской на предприятии, где работал Михаил.
  У могилы стали поминать, разливая водку в небольшие гранёные стаканчики.
  К Володьке, жавшемуся с женой к огќраде соседней могилы, подошел Колька Павлет, красавец с шапкой руќсых волнистых волос на крупной голове.
  - Ты что-то, племяш, совсем загордился. Чураешься нас что-ли?
  На нём ладно сидело демисезонќное пальто. В его красоте было что-то грубое, от топора, но был он хорош, и скроен крепко. По мускулистой шее и широким скулам видно было, что он недюжинно силён. Даже через пальто ощущалась мощь бицепсов.
  "Здоров, черт. Чистый Геракл", - с неудовольствием отметил Володька и покосился на жену, которая с любопытством поглядывала на Павлета.
  Володька знал, что бабы не давали Павлету проходу и липли к нему, словно мухи к сладкому, хотя у того была жена и двое детей. Жену, бесцветную робкую женщину, мать его двух сыновей, Павлет жаќлел, но с ней не считался, а она угождала ему всячески, смотрела сквозь пальцы на его похождения, и редкие ласки его принимаќла как подарки.
  - Да всё как-то времени нет. Сам знаешь, с работы на работу. То, да сё, - протянул Володька.
  - Ладно заливать-то, - обнажил Павлет ровный ряд белых зубов. - Знакомь с женой, - потребовал он. - Слышал, женился, а что да как, толком не знаю. Ириной звать, кажется?
  - Ирина.
  - Очень приятно. - Павлет долго держал руку Ирины в своей огромной лапище и, не сводя с неё своего кобелиного взгляда, говоќрил комплементы:
  - Ишь, какую бабёнку отхватил. Всё при ней. Хороша!
  Он откровенно раздевал её, но делал это с наивным восторгом первозданного человека, и Ирина, к удивлению своему, не чувствовала стыда. Наоборот, что-то сладкое и тревожное будоражило и волноваќло кровь. Она кокетливо улыбалась.
  - Работаешь всё там же? - повернулся Павлет к Володьке.
  - Там же, а ты?
  - Да всё в своем НИИ. Восемнадцать лет сельское хозяйство подќнимаю. Нам, сельским, при сельском хозяйстве и состоять надо, - засќмеялся Павлет.
  - У вас, говорят, там хорошо только кандидатов выращиќвают.
  - Это точно. Кандидатов стало как собак. Кандидат на кандидате сидит... Четыре доктора. Мой шеф Рыжевский то-же докторскую зимой защитил. А темы, хоть в "Крокодил" посылай. Как только ВАК пропускает: "Роль силоса в развитии животноводства".
  Павлет искоса поглядывал на Ирину, проверяя впечатление, котоќрое он произвёл, рассуждая про кандидатов. Та с интересом слушала.
  - Да сейчас, вроде, защититься-то не просто, - вставил Володька.
  - Да брось ты, - отмахнулся Павлет. - В институте существует план научной работы, где определено, сколько надо подготовить канќдидатов, сколько докторов. И готовят, за уши тянут. А в ВАКе тоже не дураки сидят, знают, кому помочь. Институт, слава Богу, один такой на всю страну...
   - Так уж и один? - усомнился Володька.
  - Серьёзно говорю, - обиделся Павлет. - Институты такие есть, конечно, но с такой базой как наша, вряд ли. У нас одна селекциионная станция больше тысячи гектаров.
  Подошла Клавдия, жена Михаила, и позвала помянуть усопшую. Павлет обласкал взглядом Ирину и пошёл за Клавдией.
  - Он тебе кто? - спросила Ирина мужа.
  - Седьмая вода на киселе, - отмахнулся Володька. - То ли двоюќродный, то ли троюродный дядька по отцу.
  - Научный сотрудник какой-нибудь?
  - Что? - усмехнулся Володька. - Шофёр. Раньше возил директора, теперь водит институтский автобус... Что-то ты им больно интересуќешься, - подозрительно прищурился Володька. - Понравился что ли?
  - А что? Ничего мужчина, - засмеялась Ирина и скользнула взгляќдом по мужу, будто сравнивая с Павлетом.
  Володька обиженно засопел и молча пошёл туда, где поминали Дарью. Был он средќнего роста, при ходьбе сутулился и бестолково размахивал руками, отчего казался меньше, чем был на самом деле.
  Ирине с Володькой налили водки. Ирина выпила два глотка и взяла из протянутого кулька конфету. Володька выпил до дна, и Ирина, не отягощенная редким пристрастием мужа к водке, неожиданно для себя прошипела с раздра-жением:
  - Дорвался?
  Володька вспыхнул и чудом сдержался, погасив вспыхнувшую в душе обиду. Только стиснул зубы, и желваки заиграли на скулах.
  Когда шли через кладбище, к Володьке прицепился муж тетки Шуры Иван. Он успел хорошо помянуть Дарью и по своему пьяному обыкновению плёл несуразное. Его дуќшила жалость, он всех любил, не знал, как это выразить, и время от времени звал: "Володь, а Володь?" Володька поворачивался слушать, но Иван только кивал головой и подмигивал двумя глазами. Мол, вишь как? Так-то вот всё! От бессилия выразить то, что неясно тесниќлось в подсознании, он плакал, размазывая ладонью слёзы по лицу.
  - Господи, вот полудурок-то, - подкралась боком Шура.- А ну, отстать от людей, пьянь! - отогнала она Ивана от Володьки.
  Иван безропотно отстал и плёлся сзади.
  За воротами кладбища полезли в похоронный грузовик. Лезли с двух сторон по колесу через закрытые борта и садились прямо на еловые ветки. Благопристойность осталось за воротами. Говорили оживќленно, спорили за место. В кабину было села Клавдия, но Михаил вытурил её, отправив в кузов, и сам уселся рядом с водителем.
  В кузове всем места не хватило. Ирина с Володькой, Павлет, и ещё несколько человек потащились к трамвайной остановќке. В трамвае все держались кучкой на задней площадке. Садиться никто не решался, будто боялись перепутаться с остальными пассажиќрами. Павлет всё терся возле Володьки с Ириной. Он взахлеб распиќсывал свои края, причём обращался больше к Ирине.
  - Да у нас на станции лучше любого курорта. Ни пыли, ни гари, - голубем ворковал Павлет. - Воздух...
  - Чист и прозрачен, - скривил губы в усмешке Володька. Павлет его всё больше раздражал.
  - Чист и прозрачен, - серьезно подтвердил Павлет.- Опять же, пруд, летом грибы пойдут, ягоды. Вы вот что, - решил Павлет, обволакивая Ирину бесовским взглядом. - Как чуть потеплеет - сразу ко мне. Походим по лесу, покажу ягодные места, на пруд сходим.
  Ирина живо воспринимала слова Павлета, она то и дело поправляла непослушную чёлку, выбивавќшуюся из-под берета, а Володька, насупившись, слушал трёп Павлета и недовольно поглядывал на Ирину...
  Поминали Дарью в два захода. Сначала за столы уса-дили старушек и соседей. Старушки расположились было основательно, но их быстро спровадили, и они, расходясь, благодарили, лицемерно нахваливая стол друг другу, чтобы слышали родственники и знали, что они довольны.
  Наконец за стол полезли родственники. Володька с Ириной сели рядом по центру стола. Сидели тесно, мешая друг другу локтями. Павлет отодвинул от Ирины Клавдию и втиснулся между ними. Клавдия зашипела змеёй и заёрзала на лавке, устраиваясь удобней. Володька недовольно покосился в его сторону и отвернулся, напустив на себя безразличный вид.
  Расселись. Стали наливать в гранёные стаканы водку, расклаќдывать по тарелкам закуску. Но никто не решался выпить. Вроде чего-то не хватало. Поглядывали на Михаила. Тот видел, что все ждут его слова и лихорадочно искал слова, которые нужно было сказать о матеќри. И слова эти в нём были, он их чувствовал, знал, но встал и понёс ахинею про то, как его ценят на работе, как он всего добилќся сам: и на механика выучился, и ещё курсы газооператоров закончил; так что на кусок хлеба всегда заработает. К матери эти слова отноќшения имели только в том смысле, что она его, Михаила, родила, но бессвязную речь его выслушали серьёзно. Хоть и был он жлобоват, родственники с ним считались и почитали за главного. Михаил умел жить. У него была трёхкомнатная квартира, полированная мебель, на которую молилась Клавдия, и машина "Жигули".
  - Ладно, про себя расскажешь потом, - перебил Павлет Михаила. - Давайте лучше Дарью помянем. Встал и выпил налитые полстакаќна водки до дна. Михаил хотел что-то сказать ещё, но за столом уже активно поминали Дарью, и не обращали теперь на него никакого внимания.
  У Ирины от выпитой стопки лицо некрасиво передернулось, и гримаса оставалась на лице, пока она тыкала вилкой в тарелку с холодцом. Володька с коровьим равнодушием водил скулами, перетирая кружок варёной колбасы.
  Стол был обильный: холодец, селёдка, сыр, вареная колбаса, консервы "Сельдь иваси" и "Скумбрия в томатном соусе", вываленные из банок в глубокие тарелки; котлеты с картофельным пюре. Всё груќдилось беспорядочно на столе, всё крупно нарезано: хлеб, колбаса; даже котлеты были огромные, в ладонь.
  Некоторое время за столом стояла тишина. Только слышалось металлическое позвякивание вилок о тарелки, вздохи и чавканье.
  Михаил, помня о своем старшинстве, снова поднялся. Глаза его масляно поблескивали, но на этот раз он сказал коротко и по существу: "Давайте выпьем за мать. Чтоб на нас там не обижалась. Кажись, всё по-человечески". Выпили по второму разу. Шура принялась вдруг опять голосить. Ее успокаивали. "От этого не уйдешь, - изрекла младшая сестра Нюра. - И так пожила, слава Богу!"
  Шура быстро успокоилась. Скоро заговорили свободнее, за столом стало оживлённо.
  После второй рюмки Нюра вдруг затеяла склону с Шурой.
  - Плохо нам без матери будет, - вздохнула Шура. - Любила я ее.
  - Любила, - ехидно сказала Нюра. - Потому и клубнику со своей дачи по базарной цене продавала.
  - Брешешь! - ощетинилась Шура. - Я клубнику Клавке, а не матеќри приносила. А чегой-то я ей за так должна отдавать? Я работаю так же, как и она. Не богаче всех.
  - Клавке принесла, - передразнила Нюра. - А мать не с Клавкой живёт. Как только совести хватает? Нет, чтоб принести - на, мол, мам.
  - Подлюка ты, Нюрка! - взорвалась Шура. - Кто бы говорил, только не ты. Помолчала бы лучше. Ты матери много принесла? Твой Федор из последних грошей тридцатку у матери занял, да так и не отќдал.
  - А ну, хватит! - цыкнул на них Михаил. - Забыли, где сидите? Совсем охренели?
  Шура уже поставила руки в боки и набрала побольше воздуќху в лёгкие, готовясь разнести Нюрку, но от окрика Николая опомќнилась. Груди сестер тяжело вздымались, а из глаз, когда они встречались взглядами, летели разящие молнии, сталкивались где-то на полпути, и, казалось, треск идёт по комнате.
  Охмелевший Иван вдруг затянул "Ой цветёт калина". Разгоряќченная Шура с разворота подцепила его локтем, и он кувыркнулся со скамейки на пол, попытался встать, но дальше четверенек дело не шло. Михаил с Шурой подняли его и увели на кухню, где уложили на топчан.
  Павлет пил и не пьянел. Он старательно ухаживал за Ириной, подливал в рюмку водку, подкладывал закуску и, протягиваясь к таќрелкам, то и дело, как бы невзначай, цеплял её то за бок, то за грудь, хотя и так сидели тесно, касаясь друг друга.
  Ирина почти не пила, но ухаживания с замиранием души принимала. В этой игре, которую затеял Павлет, было что-то греховное, но до обморока сладостное, и она не противилась этому; и любопытно было и тревожно, и хотелось броситься в грех, как в омут, с головой.
  Володька только подливал себе в стакан и пьянел всё больше и больше. Ирина поглядывала на мужа насторожённо и, хотя сама дала ему волю, теперь боялась за него, ненавидела и жалела себя, не сознавая, что этой жалостью старается оправдать свой флирт.
  Когда Володька встал и нетвёрдо пошёл в коридор курить, Ирина вышла за ним и дала волю раздражению.
  - Нажрался? - Учти, я домой тебя тащить не буду.
  - Я трезвый, - тяжело выговорил Володька. И вдруг свирепым взглядом вцепился в Ирину и рявкнул:
  - Иди отсюда, гадюка!
  Ирина вспыхнула и, ни слова не говоря, тенью скользнула в комќнату. Застолье базарно гудело. Разбились парами и кричали о своих делах, обидах, болезнях.
  Шура плакалась Клавдиной соседке Вере на своего Ивана.
  - Убила бы, паразита. Я с ним и по-хорошему, и по-плохому - ниќчего не помогает, - жаловалась она. - Вер, ведь без просыпу. Прошќлый раз чуть дачу не спалил. Хорошо мы с Валькой подоспели. Как пьяный курил, так с папиросой и уснул. В одеяле полуметровая дырка. Вата тлела, дым, гарь по всей комнате - так хоть бы шевельнулся! Ох, и зло ж меня взяло. Я его возила за волосья... всю морду раскровянила. Да что толку-то? Проспался - и за старое.
  Шура всхлипнула и вдруг зло блеснула глазами:
  - А я терплю, терплю, а потом сдам во Мценск, в ЛТП , там быстро выќлечат.
  Вера наклонилась к Шуре:
  - А я вот что тебе скажу, - зашептала она. - Есть одно средство. У нас сосед хромой, Юрка. Уж как пил! Всё пропивал. С себя вещи продавал... Сейчас в рот не берёт. Как подменили.
  Шура заинтересованно посмотрела на Веру.
  - Есть одна бабка, её все Шкрипка зовут. С трех раз загоќваривает со святой водой и даёт травку, а травку нужно в еду подќмешать. И всё! После этого водку на дух не принимает.
  Шура заволновалась:
  - Веронька, милая, век буду Бога молить. Сведи меня с бабкой этой.
  В глазах была мольба.
  - Свести не долго. Только не за так. Шкрипка двадцать пять рублей берёт ... Ну. и мне пятерочку.
  - Да кабы вылечить, оно и не жалко, - нерешительно сказала Шура. Вера уловила эту заминку и, приставив к ее уху ладонь, зашепќтала что-то. Зинка также отвечала шёпотом.
  А рядом тетка Марья давала рецепты "от солей" жене Михаила Клавдии:
  - Ты попробуй кедровые орехи. Двести граммов не очищенных орехов на поллитру спирта. Потом залей спиртом, и пусть стоят две недели, - учила Марья. - Потом на ночь растирай больное место. Говорят, хорошо помогает.
  - Не знаю. Чего только не пробовала. И адамов корень настаивала, и рис натощак три месяца ела, и змеиным ядом растиралась, и пчелиным - ничего не помогает.
  - Ну, тогда тебе надо ехать на Украину к костоправу. Знамениќтый дед, говорят. Про него даже в газетах писали. Всех на ноги ставит.
  - Это куда Полякову Нинку муж возил?
  - Нет, Сашка Нинку в Молдавию возил. Там свой костоправ есть. Но тот больше массажом берёт. А это место называется Кобеляки, а фамилия дядьки - Косьян. У меня всё записано: и как доехать и как стать к нему на очередь.
  - Ну, не знаю, как там. А только Нинка Полякова, опять в больниќце лежит. Сашка говорит, что две тыщи отвезли. Сколько прожили, пока очереди дождались! Народищу, говорит, тьма. Все квартиры заќбиты. А за квартиру местные пять рублей с носа берут. Дороже, чем в любом Сочи.
  - Это ты ничего не знаешь, - поджимая от обиды губы, возразиќла тётка Марья. У Нинки, после того как она туда съездила, всё как рукой сняло. Только ей нужен был покой, а она сразу на самолет, да потом поездом. Ее растрясло, что-то там опять в позвоночнике сместилось, и стало хуже. Вот в больницу и попала. Здесь сами виноќваты. Потом, этот, который в Молдавии, больше массажом действует, а в Кобеляках, который Косьян, тот нащупывает вывих какой и вправќляет. Даже, говорят, пальцами соли разбивает. У нас на работе бухгалтер, Петр Афанасьевич, без палки ходить уже не мог. Извёлся, в щепку превратился. Сейчас не узнать. Как боров стал...
  Ирина села на своё место. Павлет что-то ей говорил, она не слушала и кисло улыбалась, искоса поглядывая на двери. Вошёл Воќлодька. Он втиснулся на своё место и сразу же налил в стакан водќки.
  От выпитого Володька был бледен. Глаза его становились всё более бессмысленными, а отяжелевшие веки ползли вниз, и он с трудом их разлеплял, закатывая при этом глаза куда-то под брови.
  Ирина всё это видела, у неё кипело всё внутри, но она не подаваќла вида. А когда Володька взял её за локоть и глухо, заплетающимќся языком потребовал: "Пойдём домой", она вырвала руку и проќцедила сквозь зубы: "Нажрался - иди. Я с тобой никуда не пойду".
  Володька поднялся и, ни с кем не попрощавшись, ушёл.
  Ирина сидела как на иголках. Павлет жужжал ей что-то в ухо, но ей было уже не до Павлета, она думала о Володьке и изводилась. То ей казалось, что он где-нибудь завалится и его забеќрут в вытрезвитель, или заведёт шпана куда-нибудь: нож в бок - и поминай как звали, а то спьяну под машину попадёт. В конце конќцов Ирина не выдержала:
  - Извините! - перебила она Павлета. - Мне надо домой.
  - Я провожу, - сказал Павлет.
  - Нет, нет! Не надо. Я сама, - торопливо ответила Ирина. Встала и пошла к Михаилу, чтобы попрощаться, но тот, багровый от духоты и выпитой водки, стал шумно уговаривать её остаться посиќдеть еще.
  - Не могу. Володька пьяный ушел. Как бы чего не случилось.
  Только тут Михаил заметил, что Володьки нет. Ирина сняла с вешалки в прихожей свой плащ и вышла, просовывая на ходу руки в рукава. Внизу её догнал Павлет.
  - Я же сказала - не надо! - Ирина недовольно посмотрела на Павлета.
  Павлет, казалось, не заметил ее настроения. Он широко улыбќнулся, показав ровный ряд безукоризненных зубов.
  - А если кто остановит? Не страшно?
  - Не страшно, - голос Ирины был всё ещё сердит.
  - Сейчас не страшно. Потому что со мной.
  - Да ну вас, - отмахнулась Ирина от Павлета, как от назойлиќвой мухи.
  И в автобусе, и когда шли пешком, Павлет без умолку болтал, стараясь развеселить Ирину. Он шутил, рассказывал анекдоты, и это у него хорошо получалось. Но Ирина кроме раздражения и усталости ничего не чувствовала. У своего подъезда она немного задержалась, ожидая, что Павлет повернётся и уйдёт, но он открыл дверь, мягко, но решительно втолкнул её в подъезд и втиснулся сам. И она вдруг оказалась с ним лицом к лицу в темноте под лестницей. Это её так ошеломило, что она растерялась и молчала, инстинктивно напрягаясь, когда Павлет притянул её к себе и стал целовать. Она билась в его руках цыплёнком, задыхалась, отворачивала лицо, и горячие поцелуи приходились на щёки, шею.
  - Вы с ума сошли! - выдавила из себя Ирина. Она освободила руки и выставила их перед собой, отталкиваясь о каменную Павлетову грудь.
  - Отпусти, - шёпотом потребовала она, боясь, что её могут услышать.
  Павлет ослабил железные тиски, но совсем Ирину не отпустил. А у Ирины дрожали и подкашивались ноги. Она вдруг как-то ослабла, и у неё не было сил сопротивляться. Она ещё пыталась оттолкнуть руки Павлета, когда он задрал ей платье и начал судорожно стягивать трусы. Это ему плохо удавалось, и он рванул их с силой так, что лопнула резинка. Потом она почувствовала тепло его обнаженного тела и уступила ему, плохо соображая что-либо, и не стала кричать и звать на помощь. Он вошел в нее грубо, и его судорожные толчки вызывали боль, но в какой-то момент она ощутила желание, которое всё усиливалось и закончилось вулканическим извержением и невольным её вскриком.
  Все произошло как-то скоро. Ирина стояла обессиленная, расслабленно опустив руки, а Павлет тяжело дышал и всё ещё держал её своими медвежьими лапами.
  Пусти, - вяло попросила Ирина, высвобождая ногу из цепкой Павлетовой хватки.
  Он отпустил её, и Ирина, нащупав упавшую сумку, сунула в неё сползшие на щиколотку трусы и, придерживаясь за перила, стала медленно переступать ступеньки лестницы, поднимаясь к себе на третий этаж.
  - Я тебе завтра позвоню на работу, - сказал вслед Павлет.
  Ирина не ответила.
  Павлет слышал, как она нащупывает ключом отверстие замка и открывает двери. Щёлкнул английский замок - двери закрылись. Павлет с минуту еще постоял, прислушиваясь к шорохам, вышел на улиќцу, осторожно закрывая дверь...
  Ирина с порога услышала храп, потом увидела Володькины туфли. Туфли валялись посреди коридора, грязные и даже не расшнурованные. Она ногой отшвырнула туфли к порогу и как была в плаще и сапогах, ринулась в спальню. Володька лежал на кровати одетый, поверх покрывала. Из полуоткрытого рта вырывался с каким-то орлиным клёкотом храп. Одна нога свесилась на пол, а руки были сложены на груди, как у мёртвой Дарьи. И тут Ирина дала волю слезам. Слёзы душили её, и она, словно во сне, снимала плащ и стягивала сапоги в прихожей. Потом пошла в ванную, разделась и долго мылась, будто вместе с липким потом хотела смыть грех своего падения. Она ненавидела свою плоть и ненавидела себя. Но не за то, что уступила, - в конце концов, этот Павлет взял её силой, - а за то, что поддалась похотливому желанию, которое вдруг охватило её, отодвинув реальность происходящего, заставив забыть обо всём на свете. И только в этом она видела - или хотела видеть - свою измену.
  Войдя в спальню, Ирина подошла к кровати и стала изо всех сил трясти мужа, пытаясь разбудить, но он только нечленораздельно мычал и вращал мутными белками. Поняв, что все попытки бесполезны, Ирина ткнула его кулаком в бок и снова заплаќкала. Размазывая слёзы по лицу, она достала из шифоньера простынь и одеяло и пошла спать в зал на диван. Вернулась за подушкой, сразу не нашла и выдернула подушку из-под Володькиной головы: голова отќкинулась на покрывало, и дыхание стало тяжелым, а храп прорывался, словно преодолевая препятствие, с трудом. Тогда Ирина достала из кладовой старое пальто и, свернув, подсунула его под голову мужа.
  Она долго не могла уснуть, заставляя себя не думать ни о Павлете, ни о муже, но невольно думала, и ей одинаково были сейќчас противны и муж, и Павлет, и сама себе она была противна тоже, потому что затеяла двусмысленную игру с едва знакомым человеком, и со стыдом вспоминала подъезд и себя с Павлетом под лестницей.
  Мысли путались, в ушах стали звучать пьяные голоса Володькиных родственќников, потом появился батюшка в рясе и пропел трижды "аллилуйя".
  - Завтра уйду к маме, - уже где-то во сне решила Ирина и уснула незаметно со слезами на глазах.
   Орёл, 1982 г.
  
  
   ХРУПКАЯ ЛЮБОВЬ
  
   Выпускник филологического факультета Володя Анохин сидел в своей комнате с Леночкой, студенткой старшего курса иняза, которая помогала ему с освоением английского языка, необходимого для поступления в аспирантуру. Но пока любой текст на английском приводил его в ступор, потому что из всего, что он усвоил из английского в школе, он хорошо помнил только стишок: "Гуд монинг, гуд монинг, гуд монинг ту ю...", потому что дальше шла непотребная рифма, а, как известно, глупость всегда почему-то легко запоминается.
   В школе к иностранным языкам отношение было лишь немногим лучше, чем к уроку военной подготовки или к физкультуре. Наверно, их училка твёрдо решила, что иностранный язык им всё равно не пригодится, а поэтому и учила не разговорному языку, а его построению, вдалбливая грамматику. В результате, после школы из английского выпускники знали лишь десятка по два слов, которые вместе связать не могли.
   Леночка Володе нравилась, а она охотно принимала его ухаживания и с удовольствием согласилась помочь, когда он попросил подтянуть его английский. Они уютно сидели на старом диване с валиками и высокой спинкой и переводили рассказ "Philomel Cottage" by Agatha Christie. Леночка категорически настояла, чтобы он сам пытался понять текст, но получалось, что почти каждое слово всё равно переводит Леночка. "Гуд бай", - я знаю, а что такое "дарлинг"? - спрашивал Володя. "Это - дорогой" - говорила Леночка. "А "свитхарт"?". "Дословно: "сладкое сердце", при обращении лучше "сердце моё".
   - А про что хоть рассказ-то? - не выдержал Володя.
   - Ну, девушку Аликс Мартин любил такой Дик, хотя напрямую о своей любви не говорил, а она влюбилась в некоего Джеральда, и он "fell violently in love with her", то есть у них начался бурный роман, и они помолвились. Они поселились в коттедже Филомель, где её Джеральд хотел убить, потому что оказался не тем, за кого себя выдавал. Спас Аликс Дик, который продолжал её любить.
   - Значит у них была "бурная любовь", - сказал Володя.
   - Ну... наверно, - пожала плечами Леночка и деланно строго спросила: "Ты переводить будешь или нет?"
   - Да подожди, - с улыбкой сказал Володя. - Вот смотри: "efficient" переводится как "рациональный", "sencible" - разумный, "unexpected" - неожиданный.
   - Ну, всё так, и что? - недоуменно спросила Леночка.
   - Да вот на ум пришло, что все эти эпитеты можно отнести к любви: любовь рациональная, любовь разумная или неожиданная. Вот у героев рассказа была любовь бурная. А какой она может быть ещё?
   - Да какой угодно, - засмеялась сбитая с толку Леночка. - Верной, вечной, беззаветной, романтической, безумной, безрассудной... А чего это ты вдруг?
  В глазах Леночки появилась заинтересованность, и она отложила толстый Англо-русский словарь в сторону.
  - Да вспомнил свою старую улицу, Советскую, и школу, в которой учился. От той улицы почти ничего не осталось: всё поснесли и вновь построили, так что я только приблизительно смог определить, где стоял наш ветхий деревянный многоквартирный дом.
   - А при чём здесь любовь? - спросила Леночка.
   - А я вдруг вспомнил про любовь, которую можно назвать и первой, и хрупкой, и односторонней, и даже нелепой.
   - И в кого же ты так нелепо влюбился? - засмеялась Леночка.
   - Да не я, а мой товарищ, одноклассник... Если хочешь, расскажу.
   Леночка замялась, в ней боролись долг учительницы и простое женское любопытство. Любопытство победило, и она сказала:
   - Ну, давай.
  
   Рассказ первый
  
   Во время фашистской оккупации небольшой ремзавод, который скромно существовал в глубине между частными и жактовскими домами на улице Советской, был разрушен - кто говорил немецкой бомбой, сброшенной с самолёта при наступлении, а кто, что взорвали свои при отступлении. После освобождения развалины разобрали, но ещё долго на этом месте оставался пустырь и лежали бетонные плиты, на которых мы, мальчишки, играли в разбивалочку, а девочки - в классики, потому что даже в ненастную погоду и слякоть здесь было чисто, а после дождя плиты скоро высыхали.
  Однажды на пустыре появились рабочие. С помощью подъёмного крана убрали плиты, экскаватор вырыл небольшой котлован, на грузовиках привезли шлакоблоки, мешки с цементом, песок и началась стройка. К осени на пустом месте вырос незатейливый двухэтажный жилой дом с шиферной крышей.
  На нашей улице двухэтажными были только школа, да молельный дом баптистов. А самым высоким зданием считалась бывшая синагога, где располагалось ремесленное училище.
  К зиме дом заселили две семьи. Верхний этаж заняли муж с женой и их сын - студент машиностроительного института с революционным именем Дамир ; на нижнем этаже поселилась женщина с сыном, моим ровесником Женей. Женщину звали Капитолина Алексеевна, и работала она товароведом на базе Роспромторга, а Женя пришёл в наш десятый класс, став пятым мальчиком среди семнадцати девочек. Был он застенчив, незлобив и добродушен, звёзд с неба не хватал, но прилежность и целеустремлённость обеспечивали ему репутацию твёрдого хорошиста. Пятёрки он получал редко, но и тройки как-то всегда исправлял. Нас считали друзьями, может быть, потому, что мы жили по соседству и часто шли в школу вместе. Я не возражал, хотя, думаю, мы были просто хорошими товарищами.
   Мы все были детьми войны, часто зажатыми и скованными, что отражалось не только на поведении, но и на учёбе. Жили небогато, у многих отцы погибли на фронте, а те, кто вернулся, израненные, медленно умирали после войны. Многие голодали, и после уроков основная забота заключалась в том, чтобы насытить голодный желудок. Я помню, как в четвёртом классе переросток, тихий увалень Семёнов, приносил с собой в школу в немецком котелке толчёную картошку и жадно съедал на большой перемене, выскребая алюминиевой ложкой дно и стенки; но толчёная картошка считалась роскошью, и Семёнов чаще довольствовался парой картофелин в мундире или варёной репой. Закончив начальную школу, Семёнов пошёл учиться на каменщика.
  К тому времени, когда мы заканчивали школу, с едой стало чуть лучше, но лакомством оставался кусок чёрного хлеба с подсолнечным маслом, посыпанный солью, или жмых , который приятно отдавал тем же подсолнечным маслом и долго размокал во рту и разгрызался.
  Десятые классы были немногочисленными, потому что многие заканчивали семь классов и шли в ремесленные училища или сразу на завод учениками к мастерам токарного, слесарного или другого дела. Кто-то поступал в техникумы, где требуется меньше времени, чем в институтах, чтобы стать квалифицированным специалистом.
  До выпускного класса мы учились в мужской школе, но в тот год ввели совместное обучение. Мы как-то незаметно прошли период от подросткового возраста к юношескому, и нас стали чаще посещать плотские томления, неясные переживания, предчувствия любви и ожидания. Мы старались произвести впечатление на девочек, и готовя домашние задания и отвечая у доски, думали не только о предмете, но и о том, что думают о нас девочки, тем более, что они отличались большей старательностью и учились лучше нас.
  Мы тайно влюблялись, делали глупости, чтобы обратить на себя внимание, но на этом всё и кончалось. Наша скованность и неловкость в общении с девушками шла от неуверенности в себе, у нас начисто отсутствовали социальные навыки, или, другими словами, мы не были научены общению.
   Однажды, прогуливаясь как-то вечером большой компанией по улице Московской, мы увидели, как Женька с Элей прошли вместе вдоль сквера Героев, а заметив нас, Элька демонстративно взяла Женьку под ручку и что-то пылко стала говорить ему. Мы были удивлены до лёгкого оцепенения, мальчики не упустили случая для насмешек вслед, что, скорее всего, шло от неосознанной ревности, а у девочек, которые ходили парами сами по себе, появился повод для всестороннего обсуждения.
  Я уже знал про Женьку с Элей, но когда он, немного стесняясь, поделился со мной тем, что она предложила ему дружить, я не знал, как к этому отнестись, и просто пожал плечами, но Женьке и не нужно было моё отношение, он уже был весь в своих мечтах и грёзах.
  Закончились эти отношения в конце концов ничем. Эля - первая красавица класса, к которой мальчики в силу той же скованности, робости и неуверенности в себе не решались подойти с признанием в чувствах и предложением дружбы, сама, первая, увлекла застенчивого, добродушного и посредственного Женьку, взяв инициативу в свои руки, и Женька, краснея и не веря своему счастью, бросился в омут чужого тайного томления. Но у неё не было психологической потребности быть рядом со случайным выбором. Это была минутная блажь от неосознанной тоски и ожидания любви. Зато Валька Плахов на фоне отношений Женьки с Элей проговорился, что не только целовался в засос с Тамаркой Паршиковой, но она позволяла ему и большее. Что "большее", он не говорил, но загадочно ухмылялся, оставляя нам самим догадываться, что там Тамарка ему позволяла. Мы ему не верили, но на Тамарку стали смотреть как-то по-особенному, с некоторым волнением и тайным желанием.
  - Насчёт "позволяла", это вряд ли, - усмехнулась Леночка. - Скорее, это фантазии вашего Вальки. Прихвастнул, чтобы приподнять свой авторитет. Знаю, проходили.
  - Ну, может быть, а скорее всего, так и было, - согласился Володя. - Слушай дальше.
  Женька телёнком ходил за Элькой, провожал до дома, таскал её портфель и унижался, а она видела, что он влюблён в неё по уши и морочила голову, позволяя ухаживать за собой, не отталкивала, но и не давала надежды на взаимность и тешила своё самолюбие. На Женьку было жалко смотреть. Он вообще отличался какой-то беззащитной добротой и детской наивностью в восприятии мира. Он был наделён редкой способностью удивляться. Как сказал Конфуций: "Всё имеет красоту, но не каждый это заметит". Он, например, говорил: "Вот пчела. Это же поразительно, Это же целый завод. Она перерабатывает нектар в мёд, производит воск, да ещё и целебное лекарство, которое называется прополис. Удивительно". При этом весь вид его говорил, что он не может понять, как такое может быть, а лицо его светилось неподдельным восторгом.
  Я не мог пройти мимо Женькиных страданий и как-то сказал:
  - Жень, она же тебя не любит. Брось ты её. Тебе же хуже будет, когда она сама тебя бросит... поиграет тобой и бросит.
  - Не могу, - вздохнул Женька. - Понимаю, что я ей не пара, но когда она улыбается, у меня на душе тепло.
  - Жень, говорят, что любовь - это счастье, но это когда она взаимная. А у тебя любовь какая-то нелепая, односторонняя.
  - И что делать? - тихо спросил Женька. Он как-то сразу сник, на лице отразилась растерянность. Видно, что он и не надеется на взаимность, но это его романтическое чувство любви сейчас заключало некоторый смысл его жизни.
  - Ты в тайне тешишь себя надеждой и этим только изводишь себя. Ты присмотрись к ней повнимательней - она же пустышка. В ней кроме красивого личика ничего нет. Уже одно то, что она сама знает, что ты не её герой, и выбрала тебя как объект своего самоутверждения, потому что под рукой другого пока не оказалось ... Я где-то читал, что мы часто любим не человека, а созданный образ.
   - Тебе легко говорить! - тоскливо сказал Женька. - Посмотрел бы я на тебя на моём месте.
   Женька был прав. Слова, которые я говорил, ничего не стоили, потому что за ними не стояло чувства. Отсутствие взаимности - это всегда грустно. А Женька страдал от неразделённой любви, и это уже даже не грустно, а печально.
   - В конце концов, объяснись с ней, объяснись и оставь её... Пройдёт время, которое лечит, и всё забудется.
   Женька соглашался, но я видел, что от моих разговоров толку было мало. Да и как можно заставить человека не чувствовать. Так просто взять и отвернуться от Эльки Женька не мог. А, с другой стороны, советы хороши, когда их хотят получить, а Женьке, может быть, совет был и нужен, но он не готов был его воспринимать...
   А через день после нашего разговора Женьку избили. После уроков нас во дворе школы встретили двое. Мы знали их. Это были качки из соседней улицы, Орех и Кум. Ребята были где-то года на два старше нас и работали на Медведевском заводе. Кум занимался штангой, а Орех играл за сборную области в хоккей. Сами они шпаной не были, но отличались задиристостью, умели драться, и их знала и побаивалась городская шпана. Орех подозвал Женьку, что-то сказал ему и тут же залепил кулаком в лицо. Женька упал, поднялся, получил удар в живот, согнулся и упал от удара в скулу. Мы мялись и не знали, что делать, но из школы выходил наш классный Юрий Вениаминович и, не раздумывая, закрыл собой Женьку.
   - Вы что, совсем озверели? - закричал Юрий Вениаминович. - В школе, на виду малышни устроить драку. А ну-ка вон с территории школы, пока я вас на пятнадцать суток не определил.
   Лицо нашего классного побагровело от гнева. Он повернулся к нам, мальчишкам из десятого Б класса, топтавшимся рядом, и пристыдил:
   - А вы что ж за товарища не вступились? Струсили?
   Мы смущённо переминались с ноги на ногу и молчали. Нас было трое, но силы всё равно были не равны. Да и Юрия Вениаминовича легко отправил бы в нокаут один Кум, но в этом случае сыграл роль фактор внезапности и положение хозяина на своей территории, то есть школы. Орех нахально улыбался, а Кум, не обращая внимания на Юрия Вениаминовича, сказал в сторону Женьки: "Ещё раз увижу с ней, убью!" И они неторопливо удалились со школьного двора.
   На следующий день я хотел зайти за Женькой, чтобы вместе идти в школу, но он сам встретил меня возле своего дома и сказал, что в школу не пойдёт. Под глазом у него расплылся лиловый синяк, глаз заплыл, а верхняя губа раздулась.
   - Скажи там, что заболел, - прошепелявил Женька.
   - Говорил, брось её!
   - Теперь не брошу. Подумают, что испугался, - угрюмо проговорил Женька, прикрывая ладонью рот.
   - Ну и ещё накостыляют.
   - Ничего, я с собой ножик возьму.
   - Дурак ты, Жека, - разозлился я. - Ты же ударить ножом никого не сможешь, а они этим же ножом тебя и пырнут.
   Женька молча почесал затылок и тяжело вздохнул.
   - Ладно, пока, - мрачно сказал Женька, повернулся и пошёл домой...
   На перемене я подозвал Эльку, которая стояла у окна с Тамаркой Паршиковой. Они о чём-то болтали и смеялись. Элька пожала плечами и сделала недоумённое лицо в сторону Тамарки.
   - Надо поговорить, - сказал я, когда мы отошли в сторонку.
   - О чём?
   - О Женьке.
   - А чего о нём говорить? - усмехнулась Элька.
   - Его же избили из-за тебя?
   - А при чём здесь я? - запротестовала Элька. - Откуда я знала, что они собираются бить его?
   - Орех и Кум - это же твои знакомые?
   - Ну, знакомые. Живём на одной улице.
   - Эль, ни с того ни с сего пришли в школу и избили пацана?
   - Ну, за мной пытался ухаживать Орех. Да только на фиг он мне нужен. Они шпана.
   - Так тебе и Женька на фиг не нужен. Зачем ты ему голову морочишь? Ты своё самолюбие тешишь, а парень в тебя по уши втюрился. А теперь ещё за это и пилюль получает.
   - А что ты за него так переживаешь? Может быть я тебе тоже нравлюсь? - она игриво посмотрела на меня.
   - Нравишься. Только ты не в моём вкусе.
   - Скажите пожалуйста! - обиделась Элька, потом серьёзно сказала:
   - Ладно. И чего ты от меня-то хочешь?
   - Во-первых, поговори со своей шпаной, чтобы Женьку не трогали, а то он теперь бросится защищать своё достоинство. Это он внешне кажется беззащитным и застенчивым, а на самом деле он, если коснётся его убеждений, пойдёт на пролом. И он не трус.
   - Серьёзно? - удивилась Элька, потом согласилась: - Да я и не спорю, что Женя хороший человек. Да я и не хотела, чтобы всё так получилось. Ну, приятно, конечно, что за тобой так ухаживают, н если ты так считаешь...
   - Эль, поговори с Женькой, откровенно и так, чтобы его не обидеть и напрасно не обнадёживать, - попросил я. - Объясни ему, что ты не та девушка, которая ему нужна.
   - Ладно, - пообещала Элька.
   В общем, Элька оказалась не такой бессердечной и бесчувственной красавицей, какой её считали и я, и мои одноклассники.
  
   Володя замолчал и непонятно было, закончил он свой рассказ или нет. Леночка явно ждала продолжения и сказала:
   - Это всё? А что было дальше?.. Чем-то ведь это кончилось?
   - Конечно, кончилось, - согласился Володя. Только для этого нужно рассказать ещё одну историю про любовь. Но это уже другая любовь - и случайная и последняя, и, может быть, даже странная.
   - Раз уж начал, рассказывай, - потребовала Леночка и недовольная тем, что пошла на поводу у лентяя и, словно оправдывая своё не к месту любопытство, строго сказала: - Но после этого ты переведёшь две страницы текста.
   - Есть, товарищ преподаватель! - шутливо отрапортовал Володя, чуть помолчал и продолжил рассказ.
  
  
   Рассказ второй
  
   Наш классный руководитель - учитель литературы и русского Юрий Вениаминович Добрых - был человеком ярким. Он выгодно и разительно отличался от других учителей школы: организовывал походы, водил нас в музеи, обсуждал с нами прочитанные книги, вёл драмкружок, а также самодеятельность, аккомпанируя на аккордеоне или фортепьяно. Ему доставляло большое удовольствие возиться с нами, входящими во взрослый мир, но ещё наивными в спорах о смысле жизни и поисках своего места в этой жизни. Мы были ему интересны, может быть, потому, что были такими разными. Кто-то отличался собранностью, умел планировать своё время и ставить перед собой конкретные цели, другие отличались живым воображением и жили в мире фантазий и мечты, а кто-то не задумывался о будущем и жил настоящим днём, как бы плывя по течению. Но все спорили, спорили обо всём и отстаивали своё мнение, впадая в крайности и не всегда доказательно и конструктивно, но это помогало разобраться в себе, развивало наше мышление.
   Нам Юрий Вениаминович нравился, а девочки в него были поголовно влюблены.
   Юра, как мы звали учителя за глаза, молодой высокий мужчина, с карими глазами, смуглой кожей и чёрной густой шевелюрой чуть тронутой сединой, был похож на цыгана. Ходил он стремительной походкой, держался необыкновенно прямо, немного откинув голову назад, непременно в кожаном пальто и всегда с неизменным, набитым книгами и тетрадками портфелем с двумя замками.
   Учитель привечал меня за мою любовь к его предмету и за стихи, которые я писал, и я был вхож в его дом. Жил он в конце нашей улицы, недалеко от излучины реки Оки с пологим берегом и ровной лужайкой, где можно было играть в футбол. Дом стоял в глубине сада и из-за старого дощатого забора не был виден. Через весь сад к забору тянулся тонкий проволочный шнур с колокольчиком и заканчивался петлёй у калитки, и для того чтобы калитку открыли, нужно было подёргать за петлю.
   Весь сад состоял из нескольких яблонь и ягодных кустов вдоль проволочной ограды, отделявшей соседние участки слева и справа. Вдоль дорожки до самой осени стояли коготки, бессмертники, и чудом долго держались астры. Дорожку, вымощенную когда-то давно красным кирпичом, который высыпался от времени, устилали жухлые листья. Домик был невелик и стар. Крыша под железом, но облезлая, оттого что ее давно не касалась краска. Фундамент чуть просел, от чего и двери, и окна покосились. Стёкла в окнах были вставлены местами из половинок, а стыки замазаны для тепла замазкой. За домом угадывался небольшой огородик, вряд ли больше двадцати метров в длину: с дорожки был виден тупик из редких, чёрных от времени, досок. Сенцы, где в беспорядке на небольшом квадратном столе, на полу, на стульях стояли пустые банки, бутылки, а в углу теснились мешки, наверное, с картошкой, приготовленной для засыпки в погреб, и комната с низким потолком, до которого каждый из нас мог дотянуться рукой.
  Так мне запомнился дом моего учителя, который жил с женой Елизаветой Алексеевной, тоже учительницей русского языка и литературы, от которой у него родилось двое детей: мальчик Саша и девочка Маша. Дом, в котором они жили принадлежал деду Юрия Вениаминовича, Якову Степановичу. В доме жила ещё престарелая мать Елизаветы Алексеевны.
  Мне всегда казалось, что Юра жил с женой в полном мире и согласии, но как-то я стал невольным свидетелем негромкого, но неприятно поразившего меня скандала. Я сидел в зале, ожидая пока Юра освободится, чтобы показать ему свои стихи для стенгазеты, и смотрел, как дед Юры одним пальцем подбирал на пианино песню "По долинам и по взгорьям". Голова деда, седая до меловой белизны, поворачивалась вслед за пальцем, и я видел всклокоченную бороду, жёлтую вокруг рта, с прилипшей к ней махоркой. На кончике носа деда висела капля, и я с любопытством ждал, когда она упадёт. Я сидел у самых дверей в соседнюю комнату, спальню, дверь была чуть приоткрыта, и до меня доносились сдержанные голоса Юры и Елизаветы Алексеевны. В какой-то момент Елизавета Алексеевна потеряла контроль над собой, голос её стал громче, и я отчётливо слышал слова:
   - Как ты мог?.. Ей же ещё семнадцати нет... Ты предал нас... и не только меня, но и наших детей.
   Голос Елизаветы Алексеевны дрожал и прерывался всхлипами.
   - Ты сама виновата, - глухо произнёс Юра.
   - Что ты городишь?.. Чем?
   - Ты охладела ко мне... Я тебе безразличен. У тебя свои дела. Я одинок... но ты этого не замечаешь. Ты мне стала чужой.
   - Это неправда... - голос Елены сорвался крик... Я...
   - Тише! - прервал её Юра. - Нас слышно... И отдай письмо.
   Дверь плотно закрылась, и вскоре Юра вышел, хмурый, но внешне спокойный.
   Я не подал вида, что слышал их короткую нервную перепалку, но всё понял.
   В конце лета в гости к Добрых приезжала погостить то ли троюродная, то ли ещё какая племянница, дочка его дальних родственников Лена. Лена была моя ровесница, тоже перешла в десятый класс и жила в Ялте. Юра меня познакомил с Леной, которая мне очень понравилась. Смуглая с широко расставленными карими глазами с поволокой и короткой стрижкой тёмных волос. Роста Лена была невысокого, но с точёной фигуркой и заметно развитой грудью. Я заметил, что Юра ведёт с девушкой как-то фривольно и это её, кажется, совсем не смущало. Наверно, в этом ничего особенного не было. Часто девушки вообще более раскованы, чем мальчики моего возраста. Тем более, девушка - южанка, где много солнца, море, и пляжная одежда более привычна, чем та, которую мы напяливаем на себя в нашей средней полосе, где купальный сезон укладывается, дай бог, в два месяца. Лена прожила у Добрых с месяц, а я искал поводы для того, чтобы зайти к Юрию Вениаминовичу и лишний раз её увидеть. Юра понимал это и, казалось, даже поощрял меня, стараясь оставить наедине с ней. Но я видел, что Лене не интересен. Это меня расстраивало, но я философски принимал её равнодушие, потому что сам относился к себе критически: не герой, одет не модно, не развязен, да и не велеречив настолько, чтобы увлечь девушку, которая любит ушами. Как-то Юра сказал:
   - Володя, а почему бы вам с Леной не сходить в кино. Сейчас в "Родине" хороший фильм идёт. "Анна на шее" по Чехову.
   Он повернулся к Лене и не спросил, а как-то утвердительно сказал:
   - Ты как?
   Лена пожала плечами, что означало: "Сходить так сходить".
  Матушка дала мне деньги на билеты и на мороженое, я часа два потратил на то, чтобы пробиться к кассе и взял билеты на шесть часов вечера, прикинув, что на утренние сеансы ходят только дети, а позже - женихи с невестами.
  После кино мы неторопливо шли домой и на ходу ели "эскимо".
   - Тебе кино понравилось? - спросил я.
   - Да так, - равнодушно сказала Лена. - Выйти замуж за старика.
   Она состроила брезгливую гримасу.
   - Ну, пятьдесят два года - это не такой уж и старик, - возразил я.
   - Откуда ты знаешь, что ему пятьдесят два года? - Лена исподлобья посмотрела на меня.
   - Из текста рассказа. В самом начале говорится: "да и скучно слушать музыку, когда чиновник пятидесяти двух лет женится на девушке, которой едва минуло восемнадцать".
   - Ты так хорошо знаешь Чехова? - в её голосе слышалась лёгкая ирония.
   - Насчёт "хорошо" не знаю, но Чехова читал, - сказал я сухо. - А насчёт "выйти замуж за старика" - это в духе того времени. Выходили и за более старых. Картину "Неравный брак" художника Пукирева знаешь? Там это хорошо изображено...
   - Всё равно не понимаю, как можно жить со стариком. Какая это любовь?
   - А любви и не было. Был расчёт. Модест Петрович с помощью жены получает повышение по службе и орден, а Анна попадает в высшее общество и получает все радости жизни. Только всё это достигается потерей человеческого достоинства. Он впадает в зависимость от Анны, а она, избавившись от унижения перед мужем, бросается в водоворот веселья и теряет свои лучшие человеческие качества, черствеет душой и предаёт семью, то есть больного отца и маленьких братьев. Конечно, здесь во многом виноваты легкомысленность Анны и эмоциональность, но главное, что хотел показать Чехов, - это то, что мир богатых построен на деньгах, а отсюда и все человеческие пороки, которые приводят к деградации.
   Всё это я вычитал в какой-то критической статье и сейчас к месту пересказал. Лена посмотрела на меня с уважением и некоторым удивлением.
   - Ты, наверно, отличник? - усмехнулась Лена.
   - Да ну, что ты, - весело сказал я. - У меня и трояки есть.
   - Ну, по литературе-то точно пятёрка? - угадала Лена.
   - По литературе да! - подтвердил я.
  У дома я остановился и робко, чувствуя, что краснею, спросил:
   - Может быть, ещё погуляем немного?
   Но Лена не ответила и подёргала за проволочную петлю, а потом словно нехотя проговорила:
   - Извини, у меня голова болит, - серьёзно посмотрела на меня и добавила: - Володя, зачем? Я всё равно через два дня уезжаю.
   Калитка отворилась, и Лена исчезла за глухим забором дома Добрых, так что я даже не видел, кто открыл калитку. Скорее всего мать Елизаветы Алексеевны, иначе меня бы пригласили в дом.
   Теперь я понимаю, что Юра просто использовал меня, чтобы отвести от себя какие-то подозрения, которые могли возникнуть у Елизаветы Алексеевны по поводу его отношений с Леной...
  
   Мы закончили среднюю школу и наши судьбы разошлись. Кто пошёл в техникум, кто в институт, кто на завод. Тамара Паршикова выучилась на швею и стала работать в ателье, Эля сразу после школы вышла замуж за моряка дальнего плавания, а в душе Женьки, если и осталось какое-то чувство к первой любви, то оно осталось тёплым воспоминанием с оттенком грусти и лёгкой горечи.
   Я поступил на филфак педагогического института, а Женька провалился при поступлении в Харьковский политехнический институт, но поступил с третьей попытки. Зная его упрямый и настойчивый характер, я не сомневался, что он поступит, не с третьего, так с четвёртого раза. Он зубрил физику, которую в школе давали кое-как, и при этом всегда грыз кусковой сахар, вбив себе в голову, что это даёт дополнительный импульс мозгам, улучшает память и повышает тонус организма. При этом Женька набирал стаж, устроившись почему-то на самую чёрную работу в литейный цех Медведевского завода. На обед он ходил домой, принципиально не переодеваясь в чистое, шокируя людей промасленной и запачканной сажей робой, и это был его вызов обществу.
   Я стал студентом, получив долгожданную свободу, но эта свобода оказалась не такой, как я её представлял, она предполагала ответственность, самоорганизацию и самоконтроль, а самостоятельность состояла из сплошных обязанностей. В общем студенческая жизнь в корне отличалась от школьной. Лекции, семинары, лабораторные работы. В школе можно было и учиться, и "дурака повалять", а здесь за плохую успеваемость можно было запросто вылететь из института. Но всё же студенческая жизнь не предполагала занимать всё время учёбой. Мы ездили в колхозы на картошку, мы ходили в кино и в театр, мы находили время, чтобы прочитать Ремарка и Хемингуэя, потанцевать на студенческих вечерах, и мы постоянно собирались на тусовки, которые проходили в институтском общежитии или у кого-нибудь дома.
   С Юрой я теперь почти не виделся. При встрече останавливались на несколько минут, он дежурно интересовался моими делами в институте, спрашивал, пишу ли стихи, и мы расходились. Раза два я всё же забегал к нему домой, но это было исключительно по делу: я помнил, что в одном из книжных шкафов Юрия Вениаминовича стояли толстые синие тома Большой советской энциклопедия, а я искал материал для какой-то курсовой работы по педагогике, а они с Елизаветой Алексеевной пользовались ещё и работами по методике преподавания и другими материалами. Елизавета Алексеевна была со мной приветлива, и мне показалось, что у Юры в семье всё благополучно. Но как-то Юрий Вениаминович спросил меня:
   - Володь, а вы где общаетесь с друзьями?
   - Да где придётся, - ответил я. - В библиотеке, после лекций, - пожал я плечами.
   - Нет, я имею ввиду более тесное общение, ну, собираетесь вместе, выпиваете, обсуждаете какие-то новости.
   - Ну, конечно, собираемся. Иногда в общежитии, где устраиваются танцы, чаще у кого-нибудь, когда родителей нет, - я недоумевал, почему Юра спрашивает меня об этом, но всё стало ясно, когда он попросил:
   - А можно нам с вами тоже пообщаться?
   - Кому вам?
   - Ну, я хочу одну девушку познакомить со студенческой молодёжью, - как-то замявшись объяснил Юра и поспешил добавить: - Она тоже собирается поступать в ваш институт. Да ты её знаешь.
   - Ну, наверно, можно, - удивлённо сказал я. - Только мне нужно предупредить ребят. Я тогда скажу вам.
   - Спасибо! Только ты приходи не домой, а в школу, - попросил Юра.
   До меня стало доходить, что у Юры появилась молодая девушка, и он, человек давно не студенческого возраста, хочет повысить самооценку и, сам того не осознавая, показать ей, что он ещё достаточно молод для того, чтобы разделять интересы молодёжи. Он пытался как-то соответствовать ей, условно стирая возрастную границу...
  
   Юра пришёл на нашу тусовку с Элькой.
   - С той, в которую был влюблён твой Женька? - догадалась Леночка.
   С той самой, с Элькой, от которой мой товарищ Женька Углов в десятом классе сходил с ума и за которую пострадал, получив хороших тумаков от ревностно опекавших её пацанов. Когда Юра сказал, что я знаю девушку, мне пришла на ум Лена, южная красавица, гостившая у них как-то летом и ставшая причиной его скандала с женой, и был удивлён и сбит с толку, когда увидел Эльку.
   Выглядела моя одноклассница сногсшибательно. Умело наложенный лёгкий макияж подчёркивал теперь уже зрелую красоту её лица, с которого время убрало нежную девичью припухлость, и оно стало более утончённым. На это лицо хотелось смотреть. Одета была Элька тоже безукоризненно. "Ничего удивительного, подумал я. - шмотки заграничные, потому что муж моряк торгового флота и ходит в загранплавание... Но тогда при чём здесь Юра".
   Я познакомил своих друзей с Юрой, представил Эльку. Юра под одобрительный гул вынул из своего неизменного кожаного портфеля с двумя замками бутылку коньяка и коробку конфет. Сначала все немного стеснялись нового члена нашей компании и больше не потому, что никто его не знал, а потому, что был он, по крайней мере, вдвое старше нас, но Юра вёл себя естественно и раскованно. К месту рассказал пару анекдотов. В споре о достоинстве книги "Три товарища" Ремарка рассказал о том, чего никто не знал, в частности, что у Ремарка есть ещё и другая книга со схожим сюжетом - "Жизнь взаймы", которая написана сразу после перевода на русский текста первой книги.
   - По отзывам многие хвалят именно "Жизнь взаймы", - сказал Юра, - а "Три товарища" называют этакой пародией. Я, правда, читал только "Товарищей", и лично мне сравнивать тяжело.
   А когда Юра сел за небольшой кабинетный рояль, который, однако, занимал значительное место в небольшом зальчике двухкомнатной квартиры нашего приятеля, мать которого преподавала в нашем же институте педагогику, и "сбацал" буги-вуги, восторгам наших посиделок не было конца.
   Он безоговорочно завоевал расположение нашей компании, а Эльку одолевало чувство самолюбивой гордости за своего мужчину, и она с каким-то чувством торжества и превосходства смотрела на нас.
   Я на правах старого знакомого танцевал с Элькой и не мог не удовлетворить раздирающее меня любопытство.
   - Эль, спросил я, - а как же муж?
   - Опомнился, - засмеялась Элька. - давно развелись. Он, паразит, оказался ревнивым. Приходил из плавания и изводил своими: "с кем была" и "кто он", а потом стал морду бить за то, что кто-то на меня смотрит "не так", а я, мол, даю повод... А ну его. По молодости, да по глупости замуж выскочила... Пустой человек. Только что тряпки заграничные возил.
   - А Юра? Это серьёзно?
   - А Юра - это Юра. Я за ним хоть в рай, хоть в ад... Ты же не хуже меня Юру знаешь.
   - Он же старый, - неуверенно возразил я, чувствуя некоторую ревность и тайную обиду от невольного сравнения не в мою пользу с Юрой.
   - Что ты понимаешь?! - с усмешкой сказала Элька. - Вы все здесь мальчики, а Юра мужчина. Да мне как-то всегда больше взрослые мужчины нравились...
  
   Володя замолчал, прервав свой рассказ как-то вдруг, словно потерял интерес к нему, оставив недосказанным.
   Леночка вопросительно смотрела на Володю, ожидая какого-то продолжения, но он взял в руки отставленную книжечку с рассказом Агаты Кристи, собираясь продолжить перевод.
   - Подожди Володя! - остановила его Леночка. - Она была его очередной любовницей?
   - Да нет, на Эльке он женился, - сказал Володя, - и они уехали, то ли в Курск, то ли в Воронеж, где жила его мать, оставшаяся одна после смерти отчима в трёхкомнатной квартире...
   - А как же жена, дети?
   - А жена, Елизавета Алексеевна... Я её встречал... плакалась мне, как человеку близкому. На Юру была сильно обижена и говорила, что больше как раз из-за детей... Хотя, не сказать, что он детей оставил, он платил не только алименты, но и достаточно сверх положенного.
   - Всё равно, он поступил подло, - безапелляционно осудила Юру Леночка. - Оставить жену, которую, наверно, когда-то любил, и которая родила ему двух детей, только потому, что встретил более молодую и красивую - свинство.
   - Не судите, да не судимы будете! - философски изрёк Володя. - А если это любовь?
   - А кроме любви есть ещё долг и порядочность, которые выше, - отрезала Леночка. - А если это любовь, то тоже односторонняя. Ей-то он зачем нужен? Он же ей в отцы годится. Ну, ему, понятно, потешить самолюбие: вот, я ещё могу нравиться молоденьким, а вы завидуйте. А потом будет за ней бегать и ревновать, она будет мучиться, а однажды плюнет и уйдёт от него.
   Леночка надула губки и сидела, мрачно сдвинув брови и недовольно поглядывая на Володю, словно это он был виноват в этой невесёлой истории.
   Володю это развеселило, в глазах появились чёртики, и он сказал:
   - Лен, не дуйся. Бывает и горькая любовь. Такова жизнь... А у нас с тобой будет какая?
   - Никакая, - отмахнулась Леночка, искоса взглянув на Володю.
  - Нет, - весело сказал Володя, - у нас будет настоящая и романтичная любовь.
  На это Леночка ничего не ответила, но морщинка от сдвинутых бровей разгладилась, лицо просветлело, и на губах чуть обозначилась улыбка...
  В этот день английским они больше не занимались.
  
   Орёл, 1984 г.
  
  
   ИЛВА и ЭДИТЕ
  
   В своё время мне посчастливилось работать на Международной выставке "Интероргтехника" в "Сокольниках", в Москве.
   У нас не было какого-то закреплённого места работы вроде письменного стола. В зале стояли сдвинутые выставочные столы, на которых всегда лежали кипы проспектов, брошюр и другая печатная продукция на иностранных языках, которую мы переводили по необходимости за этими столами.
  Андрис, высокий худой латыш, интеллигентный и вежливый, английскому предпочитал немецкий, с которого охотно переводил, а говорил с ещё большей охотой, потому что владел так же хорошо, как родным латышским. На русском он говорил тоже свободно, но с характерным акцентом и немного растягивал слова. Я не мог понять сразу, например, когда он сказал, что он был в Москве "только два года обратно". Оказалось, что он был в Москве два года назад. Ударения в глаголах он ставил всегда на первых слогах и у него получалось "взяла и уб"рала, а, если он не расслышал фразу, то говорил не "повторите, пожалуйста", а "как, пожалуйста?" или "что, пожалуйста?"
  Он мне был симпатичен простотой в общении и отсутствием всякого фанфаронства, и я с ним с удовольствием вёл простые житейские разговоры, вспоминая гостеприимную Ригу, где прогостил целую неделю, облазив, кажется, все закоулки. Меня тогда поразила разница, которая бросалась в глаза на границе, отделяющей Прибалтику от российской части; впечатление такое, что это не СССР, а другое государство: кончилась грязь и началась убранная территория с выбеленными бордюрами, ухоженными дорогами и скошенными газонами. А потом в Риге я впервые увидел, как жители спокойно и терпеливо ждут зелёного сигнала светофора, чтобы перейти дорогу, даже если ни справа, ни слева не видно ни одной машины. Позже то же самое я встретил в Минске. В каком-то кафе-подвальчике я видел безотрывно целующуюся молодую пару, что было бы слишком даже для Москвы, а там на них просто никто не обращал внимания. Перед отъездом я зашёл в отдел грампластинок и попросил что-нибудь на память о понравившемся мне городе, и продавщица, очень симпатичная и очень вежливая девушка, достала мне из-под прилавка винил с оркестром Поля Мориа, что ещё больше расположило меня к столице Латвии.
  Однажды после работы мы с Андрисом пошли на Главпочтамт: я позвонить матушке, а он получить деньги, а после не отказали себе в бутылочке вина в каком-то подвальчике и, знакомясь с достопримечательностями, за разговорами оказались в районе Чистых прудов. Погоды стояли по-летнему жаркие, но вечерами, когда солнце, пройдя зенит, клонилось к закату, дышать становилось легко и свободно.
  - Пошли в парк, - предложил Андрис.
  - Поздно уже, - сказал я, а мне ещё до Тушина добираться.
  - А ты ос"тавайся, мы переночуем в нашем представительстве. Здесь недалеко. Меня там знают. Кстати, там можно и поужинать, и даже выпить. Девушки это устроят.
  - Тебя знают, меня-то нет! - возразил я.
  - Ты со мной. Это нормально.
  Я не возражал, и мы, погуляв по парку и посидев у воды, пошли к представительству. Андрис знал дорогу и уверенно шёл по Чистопрудному бульвару мимо театра Современник, затем мы свернули в какой-то переулок, и, наконец, Андрис указал мне на двухэтажный особняк на улице Чаплыгина, в котором располагалось латвийское Представительство Совета министров.
  Андриса здесь знали, он поздоровался с дежурным, что-то сказал ему на латышском, тот засмеялся, мы свободно прошли и поднялись на второй этаж. Андрис оставил меня в небольшом холле, где я уютно устроился в мягком кресле. Холл поражал роскошью отделки с лепниной и минимализмом в интерьере. Кроме мягких диванов, кресел и журнального столика здесь больше ничего не было, если не считать трёх небольших картин с изображением пейзажей. Зато настоящим украшением выглядела хрустальная люстра с восьмью плафонами.
  Андрис вернулся скоро в сопровождении светловолосой красавицы. Она мне приветливо улыбнулась и назвала имя - Илва. Я тоже представился. Илва провела нас в небольшую комнату, где стоял овальный стол орехового дерева, вокруг гнутые стулья из массива дерева, а также диван и кресла. У стены стоял большой буфет, на стенах висели бра с лампочками-свечами, а окна драпированы массивными бордовыми шторами с тиснёным золотым рисунком. Всё выглядело дорого, но не казённо, по-домашнему.
  В комнату заглянула ещё одна девушка, тоже блондинка и тоже довольно красивая. Она поманила Андриса, они вышли, но дверь осталась неплотно закрытой, и я услышал: "Зачем ты русского привёл?" Андрис ответил что-то по-латышски и дверь прикрылась. Илва тоже слышала реплику подруги и, стараясь замять неудобное положение, с улыбкой сказала: "Эдите сегодня с утра не в настроении, всё её раздражает". Андрис позвал Илву, та извинилась и вышла. Андрис вошел и сел:
  - Всё в порядке, - сказал Андрис. Сейчас выпьем и поужинаем. Девушек мы угощаем. Ты согласен?
  - Конечно, - ответил я.
  Вскоре Илва вкатила сервировочный столик с холодными закусками, бутылкой Столичной водки и двумя бутылками Мадеры.
  - Для ужина немного, но что нашли, - сказала Эдите.
  Мне неудобно было пить вино вместе с Илвой и Эдите, и я выпил водки вместе с Андрисом, который не стеснялся и пил много. Меня пить не принуждали, и я выпил не более трёх рюмок. За столом говорили о разном. Я не преминул рассказать о том, какое хорошее впечатление на меня произвела Рига, когда мне посчастливилось там побывать, чем расположил к себе серьёзную Эдите, и она смягчилась. А когда я сказал, что ездил в Саласпилс, город, под которым фашисты построили детский концлагерь, Эдите раздражённо заметила:
  - А ваши лучше?
  - Ну, наши концлагерей в Латвии не строили, - осторожно заметил я.
  - Не строили, зато советской властью было выселено и отправлено в вашу Сибирь почти 60 тысяч ни в чём не повинных наших людей, а дома заняли русские переселенцы. Мой отец в числе многих, которые так и не вернулись.
  - Эдите, - сказал я. - Я искренне сочувствую вам. Наших тоже миллионы сгинули в ГУЛАГах... В нашей истории много намешано всего. Я далёк от политики, для меня важен человек, и если он сволочь, то мне не важно, латыш он, еврей или американец с африканскими корнями, я с ним никаких дел иметь не стану... Вот я сижу здесь с вами, и мне сейчас хорошо, а всё остальное не имеет значения, потому что от того, что я думаю и как, вряд ли что-нибудь изменится...
  - Эдите, я говорил тебе, что он наш человек, - пьяно поддержал меня Андрис.
  За окном уже стемнело, когда мы покинули застолье. Летом темнеет поздно. Мне показали комнату, где стояла широкая кровать с двумя тумбочками по бокам, большим шкафом-купе, креслами и журнальным столиком. Всё здесь выглядело также роскошно, включая лепнину на потолке и дорогих обоев. Вторая дверь вела в ванную комнату с туалетом. Я принял душ и лёг в постель. Выключив свет настольной лампы, я закрыл глаза и лежал, испытывая блаженное состояние покоя на мягкой кровати, и не предполагал, что кто-то может прервать это блаженство, и уже стал дремать, как почувствовал, что дверь открылась, и кто-то, мягко ступая, вошел в комнату.
  - Володя, ты не спишь? - я услышал голос Илвы. Сердце у меня забилось так, что я слышал его глухие удары, будто оно собирается выскочить из грудной клетки наружу.
  - Нет, - произнёс я осевшим голосом...
  
  Утром меня разбудил Андрис. Спал я крепко, но открыв глаза, вспомнил вчерашнюю ночь и Илву и невольно оглядел комнату. Но здесь кроме меня и Андриса никого не было, и у меня на мгновение мелькнула мысль, что это было наваждение, а может быть, просто сон.
  Солнце уже значительно поднялось над горизонтом. Я быстро принял душ, оделся, и мы с Андрисом собрались попрощаться с девушками и уйти, потому что и так опоздали, хотя время работы нам не регламентировали, но в дверь постучали, и в комнату заглянула Эдите.
  - Мальчики, - сказала Эдите. - идите позавтракайте, потом пойдёте.
  Завтракали мы в той же комнате с овальным столом, где вчера ужинали. Обе девушки находились в хорошем настроении, гостеприимно потчевали нас бутербродам с красной икрой и осетриной и непринуждённо болтали. Мы пили кофе с бутербродами, и я украдкой посматривал на Илву, но она вела себя так, будто между нами ничего не произошло, и я для неё был просто хорошим знакомым...
  - А ты-то где спал? - спросил я у Андриса, когда мы вышли на улицу.
  - У Эдите, - просто ответил Андрис.
  Время мы провели волшебно, но обошлось это нам с Андрисом в копеечку.
  
  На работе мы появились после десяти, но нас никто не искал и не спрашивал. За столом мы застали сонного Борю, переводчика с английского из Курска, который всегда занимал место за столом рядом со мной и Андрисом.
   - Борис, ну и как она? - спросил с улыбкой Андрис.
   - Ничего особенного. Всё как у всех, - равнодушно ответил Боря.
  Боря чуть не с самого начала наших командировок стал оказывать усиленное внимание женщине очень маленького роста, почти карлице, при всём при том, что и сколько-нибудь привлекательной внешностью она тоже не отличалась, что вызывало насмешки у всех, кто был знаком с Борисом. Причём сам Борис хотя и был среднего роста, но занимался штангой, отличался накачанной фигурой и выглядел внушительно. Кончилось тем, что она пригласила его к себе домой, о чём он и поведал нам с Андрисом. С работы они ушли вместе.
  - Борис, ты извращенец, - с открытой улыбкой сказал Андрис, на что тот беззлобно отмахнулся.
  
  
   МОРЕ ЛАСКОВО ИГРАЛО
   (сентиментальная история)
  
   Художник Реваз Саркисович Кароян вторую неделю томился в санатории "Южный". Он скучал, хандрил и с едким сарказмом писал друзьям: "Публика здесь серая и неинтересная. Молодёжи мало, а женщины, как на подбор, толсты и некрасивы. Однако обручальных колец никто не носит. Мужики будто сорвались с привязи и напропалую волочатся за дамами, пьют водку и режутся в карты. Они напоминают мне командированных, которые на неделю вырвались из-под домашнего контроля и, кое-как уладив дела, бросаются в разгул, пропивают утаённую от жены заначку, упиваются до чёртиков и попадают в вытрезвитель, а потом дают домой слёзную телеграмму с просьбой выслать денег на дорогу и виноватые, с поджатыми хвостами, возвращаются к жёнам... Разумеется, все здесь принимают ванны, жарятся на солнце, обгорают до розовой, почти кровоточащей кожи, и без устали как бакланы ныряют в воду, охлаждая разгорячённые тела - удивительно, что вода не шипит"...
  В свои сорок пять лет Кароян уже лет десять ходил в звании заслуженного художника и совсем где-то вот-вот ждал присвоения народного.
  И был он броско красив. Как все брюнеты стал рано седеть, и пышная шапка сильно посеребрённых волос обрамляла смуглое аскетическое лицо с чуть ввалившимися щеками, как у артиста Заманского, правильными чертами, умными карими глазами и тонкогубой улыбкой, обнажающей ровный ряд белых ухоженных зубов. Был он невысок, подтянут и худощав.
  Со студенческих лет, когда он набивал руку на рисунке, во всякую минуту делая наброски на всём, что попадало под руку - на клочке бумаги, на салфетке, на обратной стороне письма и даже на газете - осталась привычка постоянно работать, и здесь он тоже не расставался с карандашом и папкой, где лежала пачка нарезанной ватманской бумаги.
  Не сойдясь ни с кем, он поначалу с удовольствием уединился, много читал, писал акварели, гулял, выбирая места глухие, подальше от суеты. Но через неделю одиночество стало тяготить.
  В один из вечеров, когда Кароян привычно сидел в своей комнате, не замечая, что наступили сумерки и стало темнеть, это сидение в темноте и одиночестве показалось ему вдруг идиотски бессмысленным. С танцплощадки доносилась музыка, что-то выкрикивал массовик, раздавался смех. И его неудержимо потянуло к людям. Он решительно включил свет и стал одеваться. Одевался он всегда тщательно, со вкусом. Перебрав свой небольшой гардероб, ограниченный чемоданом, Кароян остановился на чёрных брюках, велюровой курточке и белой сорочке, под которую повязал тёмно-вишнёвый шейный платок. Туфли Кароян носил самые модные, остроносые с ковбойским каблучком.
  Танцы устраивались на террасе, искусно пристроенной к корпусу санатория и служившей как бы продолжением холла, отгороженного стеной из стекла и стали, и выходом на неё. Терраса была обращена к морю и, казалось, висела над пропастью, но ограничивалась и украшалась балюстрадой с затейливо-пузатыми гипсовыми балясинами, сработанными в период социалистического классицизма с его архитектурными излишествами.
  Откровенно дилетантский инструментально-вокальный ансамбль держал марку: ярко-зелёные пиджаки, белые брюки и рубахи с рюшками. Массовик честно отрабатывал свой хлеб: сыпал остротами, рассказывал анекдоты, сводил мужчин и женщин, делал двусмысленные намёки и подстрекал к действию, нагнетая атмосферу сексуального томления.
  Танцевал кто как мог. Твист и шейк уже пережили свою популярность и наступила их вольная импровизация, которая называлась просто "быстрый танец".
  Кто-то обладал врождённой грацией и прыгал более изящно, кто-то, лишённый этого дара, просто притопывал на одном месте, будто на деревенской свадьбе. Какой-то киргиз или казах со значком депутата районного совета вдруг бросился в присядку, его дама, не придумав ничего лучшего, пошла ходить вокруг него павой и, казалось, вот-вот взорвётся частушкой, как на Орловской матане.
  Люди пожилые жались к перилам балюстрады и воспринимали танцы как концерт. Но когда оркестр заиграл вальс, балюстрада опустела.
  Ветеран войны, моложавый мужчина с тремя рядами орденских колодок, ловко вёл свою партнёршу, выписывая ровные круги и делая шикарные двойные переходы. Дама, толстушка с великолепным молочной белезны цветом лица, млела от удовольствия и на щеках её играл свекольный румянец.
  Кароян с интересом наблюдал за публикой. В нескольких шагах от него. у гипсовой вазы с цветами, появилась девушка. Джинсы плотно облегали стройные ноги, а тонкий шерстяной свитер-водолазка подчёркивал небольшую аккуратно посаженную грудь.
  Кароян невольно залюбовался девушкой. "Смелая девочка, - отметил он. - В таких джинсах могли бы и не пустить на танцплощадку". Она, почувствовав его взгляд, повернулась и, встретившись с ним глазами, едва заметно улыбнулась. В этом повороте головы было столько грации, а в лёгкой улыбке столько доброжелательности, что Кароян, привыкший к обществу красивых женщин и избалованный их вниманием, сам того не ожидая, смутился. И понял, почему она одна: никто не решался поставить себя рядом с ней. Кароян тоже улыбнулся, показал на себя и очертил пальцем несколько кругов, изображая танец. Она согласно кивнула. В это время кончился вальс и их разделили. Он стал пробираться к ней, а она тоже искала его глазами. Оркестр заиграл мелодию "Восточной песни", которую исполнял Ободзинский.
  Почти одновременно с Карояном к девушке шагнул светловолосый парень, но она извинилась, сказав, что уже обещала танец, и пошла с Карояном.
  Кароян заметил как лицо парня залилось краской. Приятели что-то ему сказали, и все засмеялись.
  - Кажется, мы человека обидели, - улыбнулся Кароян.
  Девушка молча пожала плечами.
  - Обидели, обидели, - заверил Кароян. -Молодой человек долго собирался с духом подойти к вам, решился, наконец, и, нате вам, увели из-под носа.
  - Вот вы и виноваты.
  - Ну, уж нет. Недаром французы говорят "шерше ля фам". А когда смотришь на вас, невольно убеждаешься, что французы правы, - опустился до банального комплимента Кароян и невольно усмехнулся, поймав себя на мысли, что становится на скользкий путь заурядного волокиты, но остановиться уже не мог.
  - Вы в санатории новенькая? - утвердительно спросил Кароян.
  - Это что, по моему лицу видно? - усмехнулась девушка.
  - Да нет. Всё проще. Во-первых, на вас нельзя не обратить внимания, а я вас сегодня в первый раз вижу. Во-вторых, вы одна, а такие девушки больше дня без поклонников не остаются. Вокруг них быстро собирается рой воздыхателей.
  Она засмеялась.
  - Здорово это у вас получается.
  - Что? - не понял Кароян.
  - Да вот комплименты.
  Теперь засмеялся Кароян. Ему вдруг стало с ней легко и просто и казалось, будто знакомы они уже не один день. Она ему нравилась, и он не сомневался, что нравится ей тоже. И оба они ощутили некое родство, которое ещё острее проявлялось в этой разноцветной танцевальной карусели, где для них, может быть, не было другого варианта выбора.
  - Как вас зовут? - тихо спросил Кароян.
  - Ирина, - ответила она.
  - Реваз Саркисович, - назвал себя Кароян и почувствовал неловкость от того, что представился полным именем, будто сразу отделив её от себя барьером ощутимой разницы в возрасте.
  - Я художник, - быстро сказал Кароян. - Я привык, что в моей среде меня все зовут Ревазом независимо от возраста. Мне бы очень хотелось, чтобы вы меня тоже звали Ревазом.
  Слова его прозвучали искренне, но в них слышались просительные нотки, и Ирина с удивлением посмотрела на него, не совсем понимая, чем это вызвано, но её женская интуиция сразу уловила его слабость, а значит в какой-то мере зависимость от неё, и нежная снисходительность к этой слабости сделали её на какое-то время старше Карояна.
  В это время его толкнули. Он сбился с ноги и на мгновение коснулся Ирины всей грудью.
  - Извините, - сказал Кароян, - меня толкнули. - он чуть повернул голову и встретил насмешливый взгляд своего незадачливого соперника, светловолосого парня, танцевавшего рядом. Карояну выходка эта не понравилась, и он напружинился весь, ожидая нового толчка, и когда парень снова толкнул его, Кароян был готов к этому, и тот словно наткнулся на стену и сам отлетел, сбиваясь с ритма и наступая на ноги партнёрше.
  Танго кончилось.
  - Простите, я на минуточку, - сказал Кароян.
  Ирина с тревогой посмотрела на Карояна. Лицо его окаменело, губы плотно сжались, а глаза сузились и совсем почернели.
  - Не ходите! - попросила Ирина, но Кароян, даже не обернувшись, направился к компании, где стоял "обиженный", как окрестил его Кароян.
  Обладая гипертрофированным чувством собственного достоинства, он не мог оставить выходку незнакомого человека без ответа.
  - Послушай, дорогой! - чётко расставляя слова, сказал Кароян светловолосому парню. - Если я тебя чем-то обидел, то готов извиниться. Но зачем же так вести себя? Тем более, что я не давал для этого никакого повода.
  И Кароян немигающим взглядом своих угольных глаз уставился на парня, не обращая внимания на двух его приятелей, будто их и не было. В его словах и во всей его манере говорить, чувствовалась сила и уверенность. Парень смутился, но выдержал взгляд Карояна.
  - Сам извиниться не хочешь? - спросил Кароян.
  - Никакого желания, - с кривой усмешкой сказал парень.
  Его друзья одобрительно засмеялись.
  - Ну, я вижу, тебя плохо воспитывали, - спокойно произнёс Кароян. - Только хочу предупредить, я не терплю хамства, поэтому прошу впредь держаться от меня на разумном расстоянии...
  - А то что? - с натянутой улыбкой спросил парень.
  - А то шею сверну, - жестко ответил Кароян, обвёл взглядом всю компанию и неторопливо пошёл прочь.
  Он слышал, как приятели парня что-то недовольно ему выговаривали, но это его мало беспокоило.
  Быстрый танец они пропустили. Кароян с увлечением рассказывал, а Ирина с неменьшим увлечением слушала, о последнем вернисаже в Москве, где выставлялись две его картины, и Ирина была смущена той обыденностью и даже некоторой фамильярностью, с которой Кароян называл имена известных людей, с которыми он был лично, а иногда коротко знаком.
  Когда массовик объявил "белый танец", предварив его избитым анекдотом о том, как муж поехал на юг без жены, и что из этого вышло, Ирина пригласила Карояна. Они сразу попали в самую гущу танцующих. Кароян невольно прижал к себе Ирину и почувствовал, как она вся собралась, внутренне сопротивляясь. Он видел перед собой округлое лицо с большими серо-синими глазами, казавшимися темнее в обрамлении чёрных ресниц, аккуратным, почти неуловимо вздёрнутым носиком и полными красиво очерченными губами, естественными и влажными, будто пропитанными морковным соком, и любовался чистым матовым цветом лица, чуть тронутого лёгким загаром. Ирина почувствовала себя неловко под взглядом Карояна и спрятала лицо, почти уткнувшись в его плечо... Её волосы теперь касались его щеки, и он ощутил запах свежескошенной травы, не удержался и провёл губами по её волосам, вдыхая этот дурманящий запах, исходящий от неё, и почувствовал, как всё время державшее её напряжение, отпустило её, и она безвольно подчинялась ему. Кароян держал её в своих руках, хрупкую и юную, ощущал свою власть над ней, и ему страстно хотелось теперь любить и быть любимым и непонятно как возникшее вдруг желание это было платонически чистым, откуда-то из мира грёз.
  Он боялся теперь вспугнуть это чувство, боялся, что оно уйдёт, и вместе с тем ему было страшно, что это давно забытое вернулось к нему сейчас так неожиданно, когда он давно его похоронил.
  Они ушли не дожидаясь конца танцев. Кароян заметил, что Ирина устала, да и он, не считавший себя поклонником этого развлечения, с удовольствием предпочёл танцам прогулку. Они стали спускаться по каменной лестнице к морю, и Кароян не обратил внимания на то, что за ними идут три парня. На площадке нижней террасы их догнали. Уже знакомый светловолосый парень попросил у Карояна закурить. Два его приятеля стояли чуть поодаль. Караян всё понял и усмехнулся:
  - Ба, знакомые всё лица. Я предполагал, что вы не успокоитесь, в крайнем случае, товарищи не дадут... Только предупреждаю, я за себя постоять могу, поэтому мой совет: не делайте глупости.
  Ирина уцепилась за его руку, и он чувствовал, как она мелко дрожит.
  - Что ж ты за девку держишься? - сказал один из приятелей светловолосого парня.
  - Ирина, отойдите! - попросил Кароян.
  - Не надо, Реваз Саркисович!.. Не трогайте его! Это подло! Вас же трое! - стала просить Ирина.
  - Ира, отойдите! - грубо отстранил, почти оттолкнул её Кароян.
  Она споткнулась, чуть не упала и не успела заметить, как светловолосый парень ударил Реваза и сам оказался вдруг на вымощенном камнем полу. Но она видела, как его приятель бросился на Карояна, но мгновенно был сбит с ног, а Кароян стоял, расставив ноги, собранный и агрессивный, как сиамская кошка, готовый отразить новое нападение.
  - Предупреждаю! Ещё полезете, буду ломать руки! - тяжело дыша от возбуждения, сказал Кароян и опять в его голосе было что-то жестокое и решительное, не вызывающее сомнения в его словах.
  - Ребята, он же каратист! Не связывайтесь! - удивлённо сказал третий, который так и не успел влезть в драку.
  - А что, у него на лбу что-ли написано? - сказал товарищ светловолосого, с трудом поднимаясь и массируя плечо.
  - Ничего, ещё встретимся, - на всякий случай пообещал один из приятелей светловолосого.
  - Топайте, топайте! - сказал Кароян и добавил вслед, обращаясь к светловолосому:
  - Если ещё кого бить придётся, бей сразу. Просить закурить - старо и банально.
  И он засмеялся. Ирина молча смотрела на происходящее. Теперь, когда всё так неожиданно кончилось, она почувствовала себя одураченной, и когда Кароян подошёл к ней и обнял за плечи, она вспомнила вдруг, как он оттолкнул её, и запоздалая обида выползла наружу. Она заплакала. Кароян по-своему истолковал её слёзы и стал утешать словно маленького ребёнка, но она высвободилась из его рук и пошла в сторону санатория. Кароян догнал её.
  - Что случилось? - осторожно спросил он. Ирина не ответила. Тогда Кароян легко и решительно повернул её к себе и, глядя на неё своими угольными глазами, в которых было недоумение, попросил:
  - Ирина, объясните, что случилось? Почему вы обиделись?
  И Ирина не выдержала, она уткнулась в его плечо и разрыдалась. Она уже не чувствовала обиды и сама теперь не знала, что с ней происходит. А Кароян гладил её волосы и целовал лицо, словно пропаханное бороздками слёз, смешанных с тушью, и она сама подставляла ему своё лицо и губы, безвольно опустив руки и почти не владея собой.
  Когда они подошли к корпусу санатория, Кароян, заметив на её лице дорожки от слёз, достал носовой платок и помог убрать их следы.
  - Боюсь, нас неправильно поймут! - усмехнулся Кароян и дотронулся до кончика её носа.
  Договорились утром встретиться на пляже.
  - После процедур, - сказал Кароян. - Я постараюсь часиков в девять занять места.
  Он вместе с Ириной поднялся в лифте на четвёртый этаж и проводил её до комнаты. Проходившая по коридору пожилая женщина с полотенцем в руках с интересом посмотрела на них, и когда прошла мимо, Кароян почувствовал, как она обернулась им вслед.
   Со своими соседями по комнате Ирина успела познакомиться ещё днём. Обе были дома. Нина гладила платье, а Анна Васильевна укладывалась спать. Нина, добродушная толстушка с полными губами и плутоватыми зелёными глазами, Ирине сразу понравилась, а Анна Васильевна оставила неопределённое впечатление. Она оглядела Ирину так, будто прикинула, чего та стоит, и затаила своё твёрдое мнение на этот счёт, как спрятала. Было от этого как-то не по себе и хотелось быть настороже.
  - Ирина переоделась в халатик, сходила умылась, быстренько разобрала постель и нырнула под одеяло, блаженно вытянувшись на матрасе.
  - Нагулялась, девка! - сказала, и вроде как осудила, Анна Васильевна. Ирина промолчала.
  - А что ещё делать? Здесь только и погулять! - отозвалась Нина.
  - Да ты уж не теряешься.
  Нина засмеялась.
  - Симпатичный? - заинтересованно повернулась Нина к Ирине.
  - Хорош! - ответила за неё Анна Васильевна. - От таких девки в подолах приносят.
  Ирина вспыхнула:
  - Вы ж его не знаете.
  - А ты уже успела узнать. Утром приехала, днём познакомилась, к вечеру насмерть полюбила. Так что ль?.. Опять же, мужик в возрасте, небось и дети есть.
  - Ой, как страшно! - весело сказала Нина. - Мало у кого что есть. У меня тоже кое-что есть, потому мужики и липнут.
  - Ну и бессовестная ты, Нинка!
  Нина оделась, тщательно намазала глаза и пошла к дверям.
  - Домой-то придёшь? Или опять на ночь? - спросила Анна Васильевна.
  - Как понравится! - беспечно отозвалась Нина.
  - Ох девки пошли. Ничего не боятся, с невольным оттенком уважения сказала Анна Васильевна.
  - А ты смотри, - стала учить она Ирину. - Нинка, она, что ж, баба. Замужем была. А ты, видать, ещё девушка. Тебе ухо держать востро нужно. Гулять, то есть, гуляй, да не всё позволяй.
  - Да ты, никак, спишь? - Анна Васильевна зевнула и не дожидаясь ответа, выключила свет и стала ворочаться, поскрипывая кроватью.
  Ирина не спала. Она снова танцевала с Ревазом Карояном, снова переживала драку, хотя драки, по существу, не было. Реваз разбросал парней как котят. И тут же вспомнила как он толкнул её, и снова обида кольнула сердце. Она словно увидела его жёсткие глаза, и ей стало неуютно. Но через минуту уже другие глаза смотрели на неё. Они были мягкие, бархатные, ласковые и добрые. Потом она вспомнила, что Анна Васильевна сказала про Реваза: "Мужик в возрасте, небось и дети есть" и почувствовала, как кровь приливает к лицу. Было что-то неприличное и стыдное в том, что она завела роман с женатым человеком, да ещё при первом же знакомстве позволила поцеловать себя. Но всё произошло так стремительно, что она не успела ничего понять, кроме того, что бесповоротно влюбилась. "А может быть он не женат?" - подумала Ирина, оставляя в душе хрупкую надежду, и почти не веря в это. И вместе с тем ею овладевало отчаянно-сладостное чувство проникновения в запретное, когда и страшно, и душа замирает, и нет сил остановиться. Ей вдруг захотелось увидеть Реваза и показалось, что ночь будет тянуться очень долго, но она не заметила, как мысли стали путаться, и она погрузилась в сон. Под утро ей снился Кароян. Она куда-то с ним бежала, а за ними гналось множество людей: вот-вот догонят. А ноги не слушаются и крик не получается. И вдруг она видит, что это дети. Она хочет взять ребёнка, но Кароян толкает её, и она падает и летит в пропасть. Ужас останавливает сердце, и она душераздирающе кричит.
  Ирина проснулась в поту и никак не могла понять, где находится. У кровати стояла Анна Васильевна и улыбалась.
  - Это что ж тебе за страхи снятся, если ты как резаная орёшь? - добродушно спросила Анна Васильевна и сама объяснила:
  - Вчера наморилась, вот и спала неспокойно. Да ещё духота.
  Солнце заливало комнату, высвечивая прямоугольник окна на полу, растянув его во всю длину комнаты. За окном стрекотала сорока. Губы Ирины тронула улыбка, и радость от сознания собственного бытия стала заполнять всё её существо. Она вздохнула легко и будто сбросила с себя тяжесть липкого ночного кошмара.
  Реваза Саркисовича Ирина нашла сразу. Он сидел в шезлонге недалеко от волнореза с альбомом в руках и рисовал, делая быстрые размашистые штрихи. Заметив Ирину, закрыл альбом и встал ей навстречу. Сильное мускулистое тело Карояна покрывал тёмный с каким-то даже фиолетовым отливом загар, и Ирина, стесняясь своего, почти не тронутого солнцем тела, медлила раздеваться.
  Предусмотрительный Кароян кроме шезлонга взял ещё два лежака, и Ирина, застелив один махровым полотенцем, села на него, оголила ноги, подобрав платье, и ещё долго не решалась раздеться, примеряясь к пляжу.
  Пляж был густо усеян коричневыми телами со всеми оттенками загара - от шоколадного, до охрового, похожего на увядшие листья, и лишь изредка бросались в глаза молочные тела вновь прибывших.
  На Ирину с Карояном никто не обращал внимания. Люди купались, загорали, переворачиваясь как перепела на вертеле, и принимали самые разнообразные позы, чтобы поджариться равномерно. Ирина, наконец, сняла платье и легла, тоже подставив спину солнцу. Кароян устроился рядом. Их лица оказались одно против другого, и Кароян с мягкой улыбкой смотрел в её глаза, прикрытые прозрачными розоватыми стёклами больших круглых очков. И опять она почувствовала себя с ним легко и свободно, и у неё появилось ощущение, что они знакомы давно, и не было той неловкости, какую она испытывала, когда пришла на пляж.
  Они как все пеклись на солнце и вместе, взявшись за руки, бросались в море, плавали до гусиной кожи и усталые валились на лежаки, с трудом переводя дыхание. После очередной порции морских ванн, когда Ирина, тяжело дыша, лежала без сил, положив голову на руки и закрыв глаза, Кароян с улыбкой спросил:
  - Ирина, ты меня упорно не зовёшь по имени. Почему?
  -Не знаю, - пожала она плечами и вдруг весело сказала:
  - Больше не буду,
   Она попросила и стала смотреть альбом. Ей сразу понравились рисунки. Было в них напряжённое ожидание и затаённая грусть. Динамичные чёткие линии и мягкое лиричное выражение рисунка необычно гармонировали, мирно уживаясь одно с другим. Кароян рисовал обычные южные пейзажи: море, покрытые синей зеленью горы, кипарисы, пляж - обычная кавказская экзотика, но рисунки волновали и запоминались, настраивая на размышление о величии природы и о месте в ней человека.
  Вот необозримый морской простор, а в нём маленький бедняга-пароходик. Море тихо и спокойно, и не колышется морская гладь. Но это обманчивое спокойствие. Пеной разбилась о мол прибежавшая оттуда волна, пророкотав грозно, словно предупреждая о силе стихии, и, рассыпавшись по бетону волнореза тысячами брызг, откатила назад.
  А вот домик-игрушка в горах. Снизу поднимается туман. Вот-вот доберётся до домика и скроет, ничего не оставив от присутствия человека, и вершины громадин-гор повиснут в воздухе.
   А это Ассоль, поразительно похожая на Ирину, смотрит в море. Она вся подалась вперёд, а ветер обтягивает платье, обнажая её тонкую фигурку. Ассоль ждёт, хотя море чисто, нигде не видно ни лодки, ни паруса. Ты тоже ждёшь, и тебе кажется, что сейчас что-то появится на горизонте, вынырнет из волн.
   И вдруг она увидела себя. Это несомненно она. Только не такая, какой себе сама представляла. Портрет был явно идеализирован. На Ирину смотрела красавица-принцесса с глазами в пол-лица и властью карать и миловать.
  Ирина закрыла альбом и, молча, положив его на шезлонг, снова вытянулась на лежаке, подставив спину солнцу.
  Они ушли с пляжа, когда кожа Ирины стала арбузно-розовой.
  Вечером Кароян напрасно ждал Ирину в столовой, её место за столиком оставалось свободным. Кароян весь ужин поглядывал на дверь, но Ирина так и не появилась. В вестибюле к нему подошла толстушка с весёлыми глазами. Она оглядела Карояна с любопытством и, кокетничая сообщила:
  - А Ирочка не придёт. Она заболела.
  - Это она просила передать?
  - Нет, я сама... Просто подумала, что вы, может быть, ждёте.
  - А вы кто сами-то будете?
  Под насмешливым взглядом Карояна толстушка смешалась.
  - Я Нина. Мы с Ирой в одной комнате живём.
  - Подруги, значит, - улыбнулся Кароян и вдруг приказал: - Идёмте со мной.
  У Нины округлились глаза, но она послушно пошла за Карояном. Они поднялись на второй этаж. Кароян открыл свою комнату, попросил подождать и через минуту вышел и передал Нине коробку шоколадных конфет:
  - Передайте, пожалуйста, Ирине. Пусть выздоравливает. А это вам, - и Кароян протянул плитку шоколада "Гвардейский".
  Нина, обиженная тем, что Иркин кавалер не пригласил её в комнату и оставил ждать в коридоре, передавая конфеты, сухо сказала:
  - Твой просил передать.
  Увидев, как покраснела Ирина, она заметила:
  - А в нём ничего особенного. Я думала, он интереснее.
  Ирина пропустила эти слова мимо ушей.
  На следующий день Кароян с нетерпением ожидал Ирину в столовой к завтраку. Он уже доедал свой манный пудинг, когда в дверях появилась Ирина. Она выглядела очень привлекательно в лёгком брючном костюме салатового цвета, с гладко причёсанными волосами, собранными в конский хвостик.
  Кароян быстро пошёл ей навстречу:
  - Скорей, автобус отходит через час.
  - Какой автобус? - удивилась Ирина.
  - Едем на озеро Рица. Иди, быстренько поешь и соберись. Жду тебя в холле внизу.
  Через час они сидели в автобусе.
  - А если б я сегодня не пришла? - сказала Ирина.
  - Ну ты же пришла, - просто сказал Кароян и спохватился: - Извини, я даже не спросил, как ты себя чувствуешь.
  - Нормально... Голова болела - перегрелась... Спасибо за конфеты.
  Кароян кивнул головой. Ирину немного кольнуло это его "ну ты же пришла", и она поняла, что он бы и без неё поехал на эту экскурсию. Хотя эта глупая обида скоро прошла, словно выветрилась после первых километров пути.
  Автобус петлял по горной дороге на скорости, доступной не всякому водителю, привыкшему к прямым автострадам. То слева, то справа открывались ущелья и пропасти, и сверху были видны игрушечные домики, стада овец и спичечного размера люди. Впереди открывались синие от дымки горные дали. Без умолку трещал голос экскурсоводши, усиленный микрофоном:
  - Сейчас мы проезжаем пропасть, которую здесь называют "Прощай мама!" - вдохновенно объясняла она.
  Экскурсанты немедленно устремляли взоры к окнам слева.
  - В этом месте вели строительные работы солдаты. Один солдат сорвался в пропасть и, когда падал, успел крикнуть: "Прощай, мама!" Отсюда и название.
  Экскурсанты ловили и жадно впитывали каждое слово экскурсоводши, стараясь ничего не пропустить, всё запомнить и не перепутать, когда придётся рассказывать это дома.
  Всем понравилась и растрогала легенда об озере.
  - Если не знаешь, послушай, - посоветовал Ирине Кароян.
  - В горном ауле жила девушка Рица. Она любила горца по имени Гиго. И Гиго тоже любил красавицу Рицу. Только не нравилось это богатому князю, потому что он и сам не прочь был взять эту девушку в свой дом. Возненавидел князь богатыря Гиго и решил от него избавиться, но все козни разбивались о Гиго. И тогда князь услал его на войну. Так прошёл год, потом ещё много лет. Не получала Рица от любимого никаких вестей. Князь угрожал Рице, так как она упорно отказывалась от его ухаживаний и всё надеялась, что Гиго вернётся. Ждала и надеялась, надеялась и ждала. Ещё прошло много лет. Все в ауле открыто говорили, что погиб Гиго и жалели Рицу. Долго не верила в это Рица, но капля точит и скалу. Когда князь потребовал от Рицы окончательного ответа, бросилась она в горы, ушла далеко-далеко, села на камень и горько заплакала. От слёз образовалось озеро, а Рица ушла ещё дальше в горы...
  Нашёлся Гиго. Узнал, что Рица в горах и пошёл искать её. Он звал её громовым голосом дни и ночи, но Рица не отозвалась, видно далеко ушла. Тогда схватил Гиго в ярости кусок скалы и бросил его на свой родной аул.
  Погиб аул, в котором потерял Гиго своё счастье, а сам он вытянулся как раз над озером во весь рост и умер, а потом окаменел. А Рица всё бродила по горам и однажды наткнулась на каменного Гиго. Узнала его, и ещё больше слёз потекло в озеро. Безутешна была Рица в горе своём. Водопадом текли слёзы, но не могли они подействовать на Гиго. Камень есть камень. Взглянула тогда красавица Рица в последний раз на своего возлюбленного и бросилась со скалы в своё озеро.
  - Вот такая легенда, - заключила экскурсоводша.
  В салоне было тихо. Каждый переживал историю по-своему. Ирина задумчиво смотрела в окно на горы, ей тоже было немного грустно.
  - Хорошая легенда, - сказала Ирина, когда Кароян коснулся её руки.
   Километрах в четырёх от озера Рица остановились, чтобы полюбоваться ещё одним озером, голубым. Ирину озеро поразило: небольшое в диаметре - каких-нибудь пятьдесят метров - оно лежало в котловине среди гор и было действительно голубым. Не зеленоватым, не синим или других меняющихся оттенков, а ярко-голубым, как в детском рисунке. Казалось, в большой сосуд, выдолбленный в скале, налили много краски. Грузины-фотографы снимали желающих в лодке, на коне в бурке и в папахе. Ирина заставила Карояна надеть бурку и папаху, и он сфотографировался, сделав свирепое лицо, став похожим на дикого горца времён кровавой мести.
  Сама Ирина попросила сделать ей цветную фотографию на фоне озера.
  Озеро Рица понравилось ей меньше: обширный водоём, впитавши цвет буйной растительности гор, а вокруг обжитое пространство, какие-то земляные насыпи, дома, домики, киоски, магазинчики и павильоны, автобусы и машины. Всё это лишало озеро первозданной прелести, делало обыденным. Не уголок природы, а какое-то коммерческое предприятие. Им показали дачу Сталина. На противоположенной стороне среди кипарисов стоял небольшой двухэтажный дом, показавшийся Ирине невзрачным, может быть, потому что был далеко. Гораздо значительнее выглядели частные дачи в горах и на побережье: белокаменные, похожие на дворцы.
  Они попробовали форели. Кароян ел рыбу с привычным удовольствием, а на Ирину форель не произвела никакого впечатления. "Царское название, а вид обыкновенной селёдки "Иваси", - подумала Ирина. Потом они ели шашлыки и пили сухое вино на террасе над озером. Шашлыки оказались жёсткими, а вино кислым...
  На обратном пути усталая Ирина дремала на плече Карояна. Экскурсоводша больше молчала, и экскурсанты, разморённые от солнечного зноя и перенасыщенные впечатлениями, лениво поглядывали в окна и торопили время, с нетерпением ожидая конца поездки.
  В санаторий вернулись к концу дня и, усталые и сонные, разбрелись по своим комнатам до утра.
  Почти весь следующий день Кароян с Ириной провели на пляже. Только утром сходили на процедуры, да днём на обед. А вечером Кароян пригласил Ирину в ресторан. Они встретились в холле санатория пораньше, чтобы наверняка занять столик. И всё же опоздали. За стеклом двери висела табличка: "Мест нет", и загорелый швейцар невозмутимо поглядывал через стекло на нетерпеливую очередь.
  - Не отставай! - шепнул Кароян Ирине и стал проталкиваться к двери. На них недовольно поглядывали, но пропускали. Ирина держала Карояна за рукав пиджака и шла за ним как по лыжне. Оказавшись у входа, Кароян уверенным жестом показал швейцару на дверь и тот, подчиняясь, открыл им, однако на всякий случай заметил: "Мест нет, дорогой". Кароян что-то сказал ему по-армянски и положил в карман куртки с галунами трёшку. Тот расцвёл и сказал по-русски, очевидно для Ирины: "О чём разговор, дорогой!" Почтительно пропуская Карояна с Ириной вперёд, он как дорогих гостей проводил их до лестницы, ведущей наверх к залу.
   Места были - швейцар искусственно создавал дефицит, цепко вглядываясь в желающих попасть в зал ресторана, сортировал, снисходя, пропускал, предупреждая, что мест нет, и всякий раз получал мзду.
  Столик они нашли у окна, подальше от оркестра. Музыканты настраивали инструменты и с эстрадного помоста доносились нестройные аккорды гитары, звуки скрипки. Ирина украдкой оглядела небольшой уютный зал со столиками, расставленными в два ряда по стенам так, что оставался широкий проход в центре. Бросались в глаза вызывающе потёртые джинсовые пары, плотно обтягивающие фигуры (что снова удивило Карояна, потому что ни в один московский ресторан в джинсах бы не пустили), играли люрексовыми бликами вечерние платья. Ирина надела в ресторан тёмно-вишнёвое трикотиновое платье, модный "мокрый трикотин". Платье изумительно шло ей, и она успела заметить, что не только Реваз смотрит на неё с восхищением. Сам Кароян бал в светло-сером костюме, белоснежной рубашке и красном галстуке, а безукоризненная причёска с ровным пробором делала его строгим и академичным. Вместе с Ириной они смотрелись очень красивой парой. Официант подал меню. Кароян протянул меню Ирине. Та долго читала и, наконец, вернула Карояну:
  - Не знаю, Реваз, мне всё равно. Закажи сам.
  Кароян быстро пробежал глазами меню и подозвал официанта. Он заказал красную икру, цыплят табака, боржоми, шампанское и армянский коньяк. Для Ирины Кароян попросил полкило конфет "Кара-кум" и шоколад "Бабаевский".
  Обслужили их быстро. Сначала появился коньяк, боржоми и шампанское в ведре со льдом, потом икра, конфеты, шоколад. И, наконец, ароматные "цыплята-табака", от которых шёл пар с чесночным запахом. Рядом с цыплятами появились соусницы и фарфоровые сосуды с какой-то марганцового цвета жидкостью. Ирина с недоумением посмотрела на сосуды и перевела вопросительный взгляд на Карояна.
  - Это для рук, - наклонился к Ирине Кароян. - Цыплят-то будем есть руками.
  И он, засучив рукава, показал, как сейчас вонзится в ароматного цыплёнка. Ирнна засмеялась. Кароян взял из ведра запотевшую бутылку шампанского, бесшумно открыл и налил Ирине в бокал, потом в две рюмки коньяка.
  - Одну рюмочку, - сказал он в ответ на протестующее движение Ирины.
  - Я никогда не пила крепкое, боюсь, запьянею.
   - Донесу, - пошутил Кароян.
   Ирина мужественно проглотила коньяк, задохнулась, и слёзы выступили на глазах, но она справилась с собой и потянулась к лимону вслед за Карояном. Потом ели цыплят. Ирина смотрела, как Кароян ловко расправляется с курицей. У неё так не получалось, и когда Кароян доедал, она всё ещё возилась со своей порцией.
  Заиграл оркестр, за столиками заговорили громче и сразу стало шумно. Кароян хотел наполнить бокал Ирины шампанским, но Ирина вдруг попросила ещё рюмку коньяка. От музыки и коньяка ей стало весело, она почувствовала себя расковано.
  - Реваз, пойдём танцевать!
  Кароян встал и протянул Ирине руку. Танцевал он хорошо. Это Ирина отметила, когда он танцевал с ней ещё на танцах в санатории. Он был пластичен и естественен. Он делал сложные па и не отрывал своего угольного немигающего взгляда от Ирины, и она растворялась в его взгляде, теряя власть над собой и подчиняясь его воле как мелкая зверюшка под гипнотизирующим взглядом удава.
  Когда Кароян вёл её к столику, у неё кружилась голова. Она раскраснелась и устало улыбалась. Кароян налил ей шампанского, себе рюмку коньяка
  - Тебе удивительно идёт красный цвет, - скаал Кароян и с улыбкой добавил:
  - Ты в этом платье опасна.
  - Почему? - подняла брови Ирина.
  - У Гёте есть книга "К теории цвета", где он разделил цвета по психологическому влиянию на человека. Так вот, по этой классификации красный цвет - это цвет возбуждающий, горячий и ассоциируется с огнём, опасностью, страстью.
  - Тогда это относится больше к тебе. У тебя галстук красный. А у меня платье скорее бордовое, - засмеялась Ирина.
  - Скорее пурпурно-красное, - возразил Кароян. - А пурпурно-красный цвет - это цвет силы и могущества и ассоциируется с кровью. Так что, всё равно страшно.
  - А как насчёт зелёных цветов? Я люблю зелёный.
  - Ну, здесь целая гамма оттенков. Например, жёлто-зелёный - жизнерадостный, свободный, он предполагает ясность духа, скромность; светло-зелёный - нежный, кроткий; тёмно-зелёный - цвет природы, естественность и ассоциируется с безопасностью, надеждой, материнством... А тебе зелёный цвет не пойдёт, - заметил Кароян. Зелёный цвет хорош в природе. Впрочем, в природе всё хорошо. Я, например, не принимаю сочетания зелёного и красного в одежде, а в природе это изумительно.
  - Я сказала, что люблю зелёный, а не ношу.
  - Тебе должен идти голубой. Если ты читала Голсуорси, то помнишь, как одевалась твоя тёзка Ирэн. Лиловое с голубым, а волосы с прядью цвета жжёного янтаря... Только лиловый - цвет неспокойный, отягощающий... Нет, не для тебя. А вот голубой - это небесный простор, тишина... Но вообще твои цвета яркие: жёлтые, красные, чёрно-белые.
  Голсуорси Ирина не читала, так же как и Гёте, в школе этого не проходили...
  Из ресторана они ушли в одиннадцать часов. Коньяк остался недопитым, зато бутылка шампанского была пуста.
  - Не забудь взять конфеты, пригодятся, - сказал Кароян Ирине, заметив, что она положила в сумочку шоколад и мнётся, не решаясь взять конфеты.
  Черная и прохладная августовская ночь висела над головой. Где-то вдалеке звучала музыка, цикады сверлили тишину. Волной плеснулся рядом чей-то смех и снова - тишина с треском цикад. Всё кругом дышало покоем и любовью.
  Когда они подошли к корпусу санатория, Кароян сказал:
  - Зайдём ко мне. Твои соседи тебя искать не будут?
  - Не будут, - глухо отозвалась Ирина.
  Они поднялись на второй этаж, и Кароян открыл двери. Пока Ирина стояла в темноте, Кароян прошёл в комнату и включил ощупью настольную лампу. Ирина опустилась в кресло и оглянулась. Комната была небольшая, зато с ванной и прихожей. В углу стоял холодильник, у двери на балкон, на тумбочке - телевизор. Кровать аккуратно застелена. Кароян достал из холодильника запотевшую бутылку болгарского "Рислинга", сполоснул стаканы и налил вина Ирине и себе. Ирина высыпала на журнальный столик из сумки конфеты. Вместе с конфетами вывалились зеркальце, губная помада, тушь для ресниц, платочек, шпильки, расчёска, какие-то женские мелочи ещё.
  - Я же говорил, пригодятся, - натянуто улыбнулся Кароян.
  Они выпили.
  - Иди ко мне, - позвал тихо Кароян. Ирина поставила на стол стакан и подошла к Карояну. Кароян притянул Ирину к себе, и она опустилась к нему на колени, обняла за шею, и её волосы, пахнущие морем, коснулись его лица. Она отвечала на его поцелуи страстно. Его руки ласкали её тело, ощущая молодую упругость кожи, но Ирина ничего не чувствовала, кроме единственного желания слиться, растворить в себе этого мужчину, которого она уже любила, и сказала, задыхаясь, то, к чему давно была готова, и на что уже решилась раньше.
  - Подожди, я разденусь, - сказала она каким-то всхлипывающим, прерывающимся голосом. Она встала и дрожащими руками стала расстёгивать платье...
  
  Дверь их комнаты была не заперта, и Ирине не пришлось стучаться. Она, не включая света, разделась, повесила на стул платье и легла. Накрылась с головой одеялом и разрыдалась.
  Сейчас ей по-другому виделось то, что произошло у Карояна. От близости, на которую она решилась, Ирина ждала другого, чем грезила часто наедине с собой, и это были сладостные томления в руках любимого мужчины и упоение счастьем, которое она даёт ему. Но в реальности всё произошло быстро и буднично, и от этой близости осталось только ощущение боли и разочарования. Она чувствовала брезгливость к своему телу, когда мылась у него в душе, и ушла торопливо, не отвечая на его ласки и оставив его в недоумении. Теперь она ненавидела себя и готова была провалиться от стыда за то, что так просто перед ним разделась, предлагая себя как какая-нибудь уличная девка, и она спрашивала себя, как бы она поступила, окажись с ним вместе снова. И понимала, что его власть над ней сильнее её воли.
  - Ир, ты что? - спросил Нинкин голос. Щёлкнул выключатель.
  Ирина быстро вытерла слёзы. На край кровати села Анна Васильевна.
  - Что с тобой, девонька?
  - Ничего, - огрызнулась Ирина. - Отстаньте!
  - У него, что ль, была? - допытывалась Анна Васильевна.
  - Да отстаньте вы от меня. Где была, там была. Вам-то что?
  - А часом не надругался он над тобой? - ахнула догадкой Анна Васильевна.
  - Да не трогайте вы меня, - сквозь слёзы выговорила Ирина.
  - Ох, девка, говорила я тебе, - сокрушённо закрутила головой Анна Васильевна, отходя к своей кровати. - Что теперь делать будешь?
  - Ой, как страшно, засмеялась Нинка. - Что будет делать? Да ничего. Что делала, то и будет делать.
  - Дура ты, Нинка, - сочувственно покачала головой Анна Васильевна и с крёхтом полезла под одеяло.
  - Какая есть, - огрызнулась Нинка. - А вы бы лучше свет выключили. - Нинка встала и сама пошла к выключателю. - А ты, Ирка, не бери в голову. Нашла о чём переживать. Случилось и случилось. Не смертельно.
   Ирина не ответила, и Нина повернулась к стенке и моментально уснула.. Только Анна Васильевна долго ворочалась в боку на бок, и кровать её однотонно скрипела.
  На следующий день Ирина на завтрак не ходила и Карояна не видела. А днём получила от него письмо. Письмо принесла Нина. Она подмигнула Ирине и многозначительно шепнула:
  - Лежало в почте на твоё имя. От него? - и тут же потребовала: - Ну, читай. Ирина при Нине читать не стала, и та, обиженно фыркнув, вышла из комнаты.
  Письмо было деловито-спокойным, и Ирина словно видела за жестокими строчками волевое красивое лицо Карояна:
  "Ирина, я уезжаю, - писал Кароян. - Поверь, мне это сделать было нелегко. Я не думал, что ещё раз испытаю это неповторимое чувство пылкой юношеской влюблённости. Я виноват перед тобой, потому что ничего не могу дать тебе взамен. Реваз Кароян.
  P.S. Желаю тебе настоящего счастья и верю, что оно у тебя будет.
  Ирина несколько раз пробежала глазами письмо, словно искала в нём ещё какой-то скрытый смысл. Строки стали сливаться в сплошную линию, и она смяла листок в кулаке, опустилась на кровать. Губы её дрожали, в глазах стояли слёзы, но она не заплакала, только сжала пальцами виски, будто заталкивая обратно боль, которая, пульсируя, стучала изнутри, вырываясь наружу.
  А потом озарением пришло облегчающее: "Он меня любит, и я его найду, потому что он моё настоящее счастье".
  
  
   ХУДОЖНИК МИТЯ
  
  Художника звали Митей. Это был человек небольшого роста, оптимист, балагур и жизнелюб. Роста своего он не стеснялся, по этому поводу не переживал и не комплексовал. "Главное - не рост, - серьёзно говорил Митя. - Главное - размер". "Бессовестный!" - улыбались девушки. "Я имею в виду большое сердце", - смеялся Митя. Он располагал к себе лёгким доброжелательным характером, и девушки его любили.
  Дверь в конференц-зал оказалась изнутри закрытой, я подёргал ручку и хотел уйти, но из-за двери осторожный голос спросил: "Кто там?", я ответил, и дверь открылась.
  - Один? - спросил я. - А где Анюта?
  - Будет завтра? Нужна?
  - Да нет. Просто я привык, что вы вдвоём...
  - Ну да, закрылись и занимаемся чёрте чем, - засмеялся Митя.
  Художница, Анна, фактурой являлась полной противоположностью Мите, который считался её начальником: высокая, статная красавица, румяная словно матрёшка, с густыми русыми волосами, уложенными в толстую короткую косу. Про таких говорят: "кровь с молоком", а ещё, что они "коня на скаку остановят". При всей своей привлекательности Анна отличалась ещё и добрым, покладистым характером, имела весёлый нрав и живо реагировала на хорошую шутку.
  - А чего закрылся? - я оглядел чуть затемнённый сдвинутыми шторами зал.
  - Портрет Брежнева парторг заказал. Формат большой. Я его через диапроектор на холст спроецировал, теперь обвожу. А дверь закрыл от греха: какой-нибудь придурок растрезвонит, что Митька художник хреновый - не может портрета нарисовать, поэтому и переводит. Не все ведь понимают, что у нас тоже есть свои технические секреты.
  Митька вдруг добродушно рассмеялся. Я вопросительно посмотрел на него.
  - Насчёт "закрылись и вдвоём". Вспомнил, как мы с Анькой в Москву в командировку ездили. Сейчас расскажу.
  Он выключил проектор и приоткрыл шторы. На загрунтованном холсте, прикреплённом к стенке за сценой медицинским пластырем, обозначился контур вождя.
  - С ней ездить одно удовольствие. Хохотала всю дорогу. Хохочет, аж слезы из глаз, "Ой, говорит, не могу. Сил, говорит, моих смеяться больше нет". А потом просит: "Мить, расскажи еще что-нибудь смешное". Ну, ладно. В один день не уложились, потому как приехали днём. А где ночевать? У неё в Москве никого нет, в гостиницу не устроишься. А у меня тётка в Мытищах живёт, Поля. Меня знает, но видимся редко. Купил я бутылочку вина, коробочку конфет. Поехали.
  - Мытищи, это с Ярославского вокзала? - уточнил я.
  - Ну да... в ту сторону. В общем тётка рада, разохалась, про мать, то есть, свою сестру спрашивает и всё на Аньку смотрит, мол, кто такая со мной заявилась. "А это моя жена", - говорю. Анька сначала чуть слюной не подавилась, а потом, чувствую, сейчас расхохочется и кулак ей за спиной показываю. "Хороша, - говорит тётка Дарья. - И где только такую отхватил!" И обижается: "А на свадьбу-то не позвал". "Да у нас, - говорю, - и свадьбы особой не было. Расписались, да чуть с друзьями выпили - вот и вся свадьба". Анька сидит и похохатывает. "Весёлая тебе жена попалась, - говорит тётка Дарья. - С такой и жить в радость. Ну, ладно, пришло время спать ложиться. Тётка стелет нам кровать в отдельной комнате. Кровать узкая, полутороспальная, но с периной. Анька молчит, но, вижу, нервничает. Тётка говорит приветливо так и как-то игриво: "Ну, молодые, спокойной ночи!" и уходит, притворив за собой дверь.
  - Да-а, - конфузия, - засмеялся я. - И как же вы?
  - Во-во, Анька и говорит: "Мить, а как же спать? Кровать-то одна". А я говорю: "Да вместе спать и будем. Ты ж мне жена". "Ага, - говорит, - разбежалась. Вместе с тобой я спать не буду". Я говорю: "Ань, рассуди. Не могу же я теперь сказать тётке, что ты мне не жена?" А сам смеюсь. "Да ты, - говорю, - не бойся, я на твою честь посягать не буду, так что мы с тобой будем спать не вместе, а рядом". Анька покочевряжилась немного и говорит: "Ладно, только я буду спать в одежде". А какая там одежда? Лето же. Платьице на голое тело и даже колготок нет. Тем не менее, когда она ложилась, заставила меня отвернуться. Я разделся до трусов и майки, потому что в брюках на чистое ложиться как-то неловко.
  - И что? - я себя поймал на том, что уподобляюсь мужикам, которые, когда собираются вместе, начинают смаковать интимные подробности о женщинах, с которыми провели ночь.
  - Да ничего. А ты хотел, чтобы что-то было?
  - Да ничего я не хотел, - смутился я. - Но у всякой истории должен же быть конец.
  Я улыбнулся.
  - А конец такой. Утром встали свеженькими и выспавшимися, тётка напоила чаем, и мы пошли на электричку.
  Митя посмотрел на меня, подмигнул и добавил:
  - Ну, конечно, попробовал я Аньку приобнять, да прижаться под предлогом, что кровать тесновата, но она меня локтём успокоила... А девка хороша. Я б и женился, да, знаю, не пойдёт.
  Кончался перерыв, и я поспешил в отдел.
  - Заходи, расскажу, как мы в поезде соседей по купе разыграли, - бросил мне вдогонку Митя
  На следующий день, когда я зашёл к Мите, он раскрашивал портрет, и лицо вождя приобретало всё большее сходство с теми портретами, к которым мы успели привыкнуть.
  - Что, твоей Анюты опять нет? - спросил я.
  - А пусть погуляет, пока особо делать нечего. Я её отправил вроде как для обмена опытом в НИИЛегмаш. Там пацаны с нашего худграфа работают.
  - Понятно. Ну, тогда давай рассказывай, - сказал я.
  - Про что?
  - Про командировку. Ты вчера обещал рассказать, как вы с Анькой в поезде пассажиров разыграли.
  - А-а, - Митя засмеялся. - Слушай... Закончили мы свои дела, полазили по магазинам и с сумками погрузились в поезд. Поезд наш, фирменный, который приходит в Орёл утром. А по дороге я говорю Аньке: "Пока не приехали, ты всё ещё моя жена. Войдём в купе, пусть народ завидует мне". Анька хохочет. "Ладно, - говорит. - Пусть буду жена". Взвалил я на неё все наши сумки и кульки, и она, нагруженная, в двух руках тащит всё это за мной в купе. Я вхожу гоголем, грудь колесом. Я-то, сам понимаешь, ростом не вышел, а Анька здоровая, на голову меня выше. Вошли: я вперёд, она с сумками за мной. Я говорю строго: "Сумки клади наверх, да смотри осторожно". И к пассажирам: "А то, безрукая, прошлый раз вазочку стеклянную расколотила". Анька покорно в ответ: "Хорошо, Митенька. Ты только не волнуйся, тебе волноваться нельзя". Соседи по купе, немолодые уже женщина и мужчина, когда мы вошли, о чём-то разговаривали, а тут, словно дар речи потеряли, молча переглянулись и женщина головой покачала, вроде: "Ну и ну!". А я дальше продолжаю комедию ломать. "Анька, - говорю опять строго, - сходи, чаю принеси. Да смотри, чтоб горячий был, да с заваркой хорошей". И опять к соседям: "А то прошлый раз чуть тёплый подала, да еле заваренный". А Анька опять: "Сейчас, сейчас, Митенька, потерпи, милый!" И - из купе, как ветром сдуло. Женщина опять головой покачала и говорит мне: "Это чем же, не пойму, ты её, такую красавицу, взял, что она на тебя молится?". "Значит, есть за что, - говорю важно. - Иной мал, да удал, а другой велик, да дик". А она мне: "Да, видать, правда в пословице говорится: "Велик осёл, да воду возит, мал сокол, да на руках носят". И на мужика своего зырк-зырк глазами.
  Митя замолчал.
  - И что, признались, что это только шутка? - спросил я, сочувствуя женщине и её спутнику, очевидно, мужу.
  - А зачем? Я даже когда ложился на вторую полку, обыграл это так, что, вроде, не могу спать низко, а то бы жену туда загнал...
  - Пусть люди знают, что дело не в росте, а в голове, - заключил Митя. - Что толку от того, что у тебя длинные ноги, если с тобой и поговорить не о чем.
  - Это точно, - согласился я...
  
  Я где-то читал, что низкий рост заставляет людей прилагать больше усилий и работать усерднее, благодаря чему многие из них добиваются более значительного успеха, чем высокие. В общем, этим людям приходится полагаться только на свою активность и предприимчивость. А ещё считается, что люди маленького роста со временем приобретают большее чувство юмора.
  Митя как раз и являлся примером этого вывода.
  
  
   ЭДИК КОВАЛЁВ
  
  Эдик жил на Ленинской, бывшей Болховской. Немного в стороне от Ленинской, над рекой, стояло несколько домов, составляющих улицу Пролетарская гора, которая раньше, называлась Левашовской в честь губернатора графа Левашова, и где теперь жила моя мать с отчимом, Константином Петровичем. Немудрено, что я часто проходил по Ленинской, навещая своих. Но если на Пролетарской большие дома появились уже после войны и поселились там новые люди, в той или иной степени относящиеся к управленческому аппарату, то до'ма на Ленинской занимали старожилы, но старожилы уже из послереволюционного времени, сначала уплотнившие, а потом и занявшие квартиры городской знати и орловских купцов, которые расселились здесь, когда Орёл стал губернским городом и началась активная застройка Болховской улицы.
  Как-то в воскресенье я встретил Константинова. Он лениво плёлся вверх от Александровского моста в сторону горсада. В руках он держал холщовую сумку, в которой звякала пустая посуда. Увидев меня, просиял, мы перекинулись несколькими ничего не значащими словами, после чего он, немного стесняясь, попросил:
  - Володь, ты деньгами не богат?
  - А что? - спросил я, прекрасно понимая, что за этим обычно следует.
  - Не одолжишь трояк до получки?
  - Одолжу, - обрадовал я Константинова и поинтересовался: - А ты сейчас куда?
  - К Эдику. А без бутылки... сам знаешь.
  После проходного разговора о двух выпивохах из конструкторского, который случился в отделе, мне не давало покоя любопытство и интерес к Эдику, и я спросил:
  - А можно мне с тобой?
  Константинов удивлённо посмотрел на меня.
  - А зачем тебе? Ты ж с ним, вроде, не контачишь.
  - Да так, - уклонился я от прямого ответа. - Выпьем, посидим, поговорим.
  Он чуть поколебался и сказал:
  - Ну ладно... Только давай в гастроном зайдём.
  Под одобрительный взгляд Константинова я купил три бутылки портвейна три семёрки, причём Константинов вынул из своей сумки четыре пустые бутылки и выставил на прилавок на обмен, но строгая продавщица приняла только три посудины.
  - А у нас обмен баш на баш, - отрезала хозяйка прилавка в ответ на возражение Константинова. - Берите ещё бутылку, тогда приму все.
  - Оставь, Евгений Иваныч, - сказал я, и он, поворчав недовольно, сунул лишнюю пустую бутылку назад в холщовую сумку.
  - Володь, возьми чего-нибудь поесть, а то там у них с этим туговато, - попросил Константинов, и мы взяли кулёк камсы, сырки и буханку ржаного хлеба, то есть то, на что хватило фантазии Константинова; мне это показалось слишком убогим даже для самого скудного стола, и я по своей инициативе купил полкило варёной колбасы и две банки бычков в томате.
  Эдик жил в двух шагах от гастронома. Через арку мы вошли в закрытый со всех сторон строениями с обшарпанными стенами двор и поднялись по деревянной шаткой лестнице на второй этаж двухэтажного кирпичного дома, который своей фасадной стороной с улицы казался более привлекательным. Дверь, в которую мы постучались, тоже была ободранной, так что клоки ваты вылезали из дерматиновой обивки. Дверь открыла жена Эдика, Вера. Она действительно отличалась приятной внешностью, не красавица, но с хорошей, ладной, хотя немного полноватой фигурой, с большими серыми глазами и густой копной русых волос, уложенных в короткую причёску. Роста она была невысокого, может быть, немного ниже среднего, но Эдик даже с наращенными каблуками и взбитым коком волос не дотягивал до её роста, тем более, что и комплекция её превосходила его изящную фигурку. Я представил их на улице, где он, должно быть, выглядел рядом с ней подростком. Судя по тому, как Эдик даже на работе, останавливаясь с женщинами в коридоре, всегда как-то находил точку, которая делала его чуть выше, на улице он, наверно, прыгал вокруг жены, обходя её то с одной стороны, то с другой, в зависимости от рельефа тротуара, пытаясь уровняться ростом.
  Эдик лежал на железной полутороспальной кровати, застланной потёртым байковым одеялом, и читал. При нашем появлении он отложил книгу и сел. Увидев меня, он как-то растерялся, и глаза его вопросительно и настороженно смотрели на меня, потом перебежали на Константинова, словно ожидая объяснения, но я опередил Константинова и сказал, придавая своему голосу обыденность:
  - Привет, Эдик. А я встретил на Ленинской Евгения Ивановича, узнал, что он идёт к тебе и напросился. Моя матушка живёт рядом, так что я в вашем районе часто бываю. Не прогонишь? - весело заключил я.
  - Да нет! - пожал плечами Эдик, очевидно ещё не решив, как всё же он должен реагировать на неожиданный визит.
  Константинов выставил на стол портвейн и закуску. Эдик оживился и глаза его заблестели.
  Вера явно была недовольна.
  - Жень, - раздражённо сказала она. - Каждый день!.. А просто нельзя было прийти, если уж решил навестить.
  - Вер, ну что значит "просто"? С пустыми руками, что ль?
  - Да он уже с утра выпил и лежит мается - мало. А потом - в запой.
  Вера меня совсем не стеснялась.
  - Вам всегда мало. Да ну вас на хрен. Хоть залейтесь.
  И она пошла было к вешалке, где стояла обувь.
  - Вер, - заволновался Эдик. - Зачем ты так? При новом человеке. Стыдно же.
  - Вера, - вмешался я. - У нас всего три бутылки вина. Это же не много. Если вы хотите уйти из-за меня, то давайте лучше уйду я.
  - Да вы-то здесь не при чём! - отмахнулась Вера.
  - Вер, действительно, что такое три бутылки вина на четверых? А если ты уйдёшь, получится больше... Да мы ненадолго, чуть посидим и уйдём, - поддержал меня Константинов.
  Вера чуть постояла, как бы размышляя, потом бросила туфлю, которую держала в руке, на пол и задвинула её под полку для обуви.
  - Ладно, - сказала она. - Чёрт с вами. Только больше чтоб в магазин не бегали. А то, знаю, начинается с бутылки, а потом не остановишь.
  И Вера строго и, мне показалось, с неприязнью, посмотрела на мужа.
  - Вер, мы хоть и выпиваем, от нас никому никакого вреда.
  - Ага, от вас одна польза, - усмехнулась Вера. - Всё на пропой. Посмотри, как мы живём.
  Комната действительно выглядела бедновато: кровать, простой прямоугольный стол, покрытый клеёнкой, старый продавленный диван - наверно, с довоенных времён - с высокой спинкой и откидными валиками, облезлый шифоньер со стеклянным окошечком, заставленным картинкой с репинскими бурлаками из "Огонька", потёртое мягкое кресло под стать дивану, два стула и две табуретки. Особое место занимал шкаф с книгами. Когда мы вошли, Эдик читал "Робеспьера" Левандовского из серии ЖЗЛ, а в шкафу стояли книги, названия которых я успел отметить по корешкам, и наряду с лёгким чтивом выделялись серьёзные тома, такие, как "Императоры. Психологические портреты" Георгия Чулкова и "Из истории великих русских географических открытий" профессора Ефимова. Книги довоенного советского издания отличались богатым оформлением: в красном и чёрном переплётах с золотым тиснением.
  Видно, в книги он уходил от обиды на людей и от внутренних проблем, так же как и в стимуляцию себя вином, которое придавало смелость и облегчало контакт с окружающими. И читал он книги о героях, о выдающихся личностях, потому что, как сказал Марк Твен, "по-настоящему великие заставляют вас поверить, что вы тоже можете стать великим".
  Когда я заметил, что среди книг, которые у них в шкафу, есть замечательные, Вера сказала:
  - Были замечательные. Он почти все в букинистический отнёс. И последние отнесёт, благо, что магазин через два дома напротив.
  Эдик зло посмотрел на неё, ничего не сказал, только сжал сильнее челюсти так, что скрипнули зубы.
  Однако дома было чисто, и я себя чувствовал неловко от того, что не снял у порога туфли, хотя хозяйка и сказала, чтобы мы проходили так. Просто я вспомнил свой визит к писателю Степанову, человеку одинокому и преклонного возраста. Он мне тоже сказал, чтобы я проходил прямо так, в обуви, но я счёл это за простую вежливость и обувь снял, но его двухкомнатная квартира оказалась настолько запущенной, а пол настолько грязным, что я дома носки выбросил, а ботинки изнутри чистил губкой с мылом.
  Вера своей женской рукой навела порядок на столе, и всё, что мы свалили кучей, лежало нарезанным и разложенным на тарелках, а гранёные стаканы возле бутылок вина дополняли нехитрый натюрморт.
  - Книги остались от Эдиковых родителей, - сказала Вера, после того как мы выпили.
  - А кто были родители? - спросил я осторожно и посмотрел на Эдика, отмечая, как он отнесётся к моему вопросу, не обидит ли это его, но он, уже получивший дозу алкоголя, расслабился, и его отпустило постоянное напряжение, а настороженность в глазах, которые сразу потеплели, оставила его.
  - Отец - офицер, до войны преподавал в танковом училище... - охотно отозвался Эдик. - В сорок третьем, в сражении под Прохоровкой горел в танке, с трудом выжил, но остался инвалидом. Мы с матерью вернулись из эвакуации сразу после освобождения Орла, а отец лежал в госпитале и за ним ходила бабушка, его мать, которая оставалась при немцах в городе и сохранила квартиру. Мне тогда было всего три года.
  - Ребёнку нужна любовь, а матери было не до него, всё внимание доставалось больному отцу. И рос бедный Эдик сиротой при родной матери.
  - Ладно тебе, - недовольно прервал Веру Эдик. - Они что ль виноваты? Война была.
  "Может быть, зря считают, что она с ним из-за квартиры, - подумал я. - Может быть здесь как у Шекспира: "Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним".
  - У меня та же история, - сказал я. - Мы с матерью тоже были в эвакуации, и отец, тоже офицер, в том же сорок третьем году получил сильную контузию, и мать выхаживала его. И мы тоже вернулись в город сразу после освобождения.
  Эдик посмотрел на меня как-то по-особому дружелюбно, и во взгляде его было и удивление, и сочувствие, и благодарность.
  Константинов после двух бутылок выпитого вина чувствовал себя свободно, и не видно, чтобы он был выпивши; Эдик заметно охмелел, а Вера, которая даже не допила налитые ей полстакана, сказала, как мне показалось, с одобрением:
  - А вы, Володя, я смотрю, не очень охочи до вина.
  - Ну, почему? - смутился я от того, что это меня выделяет из компании, и я как-то перестаю вписываться в случайное застолье. - Просто не люблю быть пьяным.
  Константинов усмехнулся.
  - До НИИ я работал на заводе Погрузчиков замначальника конструкторского бюро. Начальник, которого я знал ещё по институту, представлял меня директору завода. Всё прошло нормально, только, как потом мне рассказал мой новый шеф, директор спросил, выпиваю я или нет. Шеф говорит: "Выпивает в меру и на работе не позволяет". "Это хорошо, - сказал директор, - потому что, если трезвенник, так обязательно кляузник. А я кляузников на дух не переношу, от них у меня одни неприятности случаются".
  - Ну, конечно, у вас только пьяницы нормальные люди, - недовольно возразила Вера.
  - А что? Взять Ревякина из нашего отдела.
  - Сволочь редкая и бездарь, - пьяно проговорил Эдик.
  - Конечно, сволочь - постоянно докладывает начальнику о том, что делается в отделе, когда его нет. Мне пришлось с ним в командировку попасть. Я в гостинице, конечно, выпил, как полагается, а только не в ущерб работе. Задание я выполнил и отчитался. А потом все, вплоть до Ивана Ивановича, знали, что Константинов в командировке пил не просыхая.
  Мы сидели ещё около часа, и когда допили вино и Вера сказала клюющему носом мужу: "Эдик, иди-ка ты спать!", мы с Константиновым откланялись.
  На улице мы расстались. Я пошёл домой, а Константинов - в магазин пропивать трояк, который я ему одолжил...
  Прошло около двух недель после нашего скромного застолья у Эдика и Веры, когда мне приснился сон. Я видел комнату, в которой мы вчетвером сидели за столом, уставленном бутылками дешёвого вина и простой закуской. Комната снилась мне совершенно пустой. Не было стола, не было шифоньера и книжного шкафа - ничего не было, только посреди комнаты стояла кровать, на которой лежал почему-то голый Эдик со скрещенными на груди руками и стеклянными глазами, уставившимися в потолок. На шнуре раскачивалась лампочка под самодельным бумажным абажуром, прикрепленным к крюку на потолке.
  Я проснулся и сел на кровати, ощущая неприятный подвальный холодок. И вдруг пришло осознание, что Эдик мёртв...
  Несчастный Эдик повесился на том самом крюке, на котором висел бумажный абажур. Самоубийству предшествовала депрессия, перешедшая в запой, после которого от него ушла жена.
  Болезненное самолюбие обрекло его на одиночество, он страдал и, может быть, планировал самоубийство. Он пил, а трезвея, чувствовал угрызения совести.
  
  
   РОДНОЕ ГНЕЗДО
  
   Природа... будит в нас
   потребность любви.
   И.С. Тургенев
  
   Как-то я, поддавшись настроению отца, который не выпускал из рук томика Есенина и нет-нет да вспоминал то отчий дом, где прошло его детство, то своих сверстников, почти всех погибших в войну, с которыми бегал босоногим мальчишкой в лес (а бескрайние брянские леса начинались в двухстах метрах от дома), то яблоневый сад, завораживающий взгляд в период цветения, сказал другу Юрке:
   - Не хочешь махнуть на пару дней в какую-нибудь глухомань?
  - В какую еще глухомань? - насторожился Юрка.
  - Да есть такая. Родина отца. За Брянском, от Дубровки пятнадцать километров пёхом.
  - А что там? - заинтересовался Юрка.
  - Там Брянские леса, волки и медведи, банька по-чёрному и моя мудрая и добрая бабулька, которая накормит блинами и напоит чаем из самовара.
  - А давай! - загорелся Юрка.
  И мы стали собираться. Ехали налегке. Юрка раздобыл где-то унты, и они нелепо смотрелись под его модным пальто. Не лучше выглядел и я в лыжных ботинках, зелёных лыжных штанах и тоже в лёгком, как у Юрки, пальто. Ещё мой друг прихватил охотничье ружье, когда-то подаренное его отцу, а к нему с десяток патронов.
  - На медведя? - ехидно спросил я.
  - На что придётся, - не обиделся Юрка.
  - Если на медведя, лучше рогатину, - серьезно сказал я, пряча улыбку.
  В рюкзаки мы запихнули только самое необходимое: шерстяные носки на смену, если промокнем, по паре банок частика в томатном соусе, колбасу, да хлеб, так что если бы не гостинцы в виде редких в меню деревенских жителей макарон, сахара, да карамели детям, рюкзаки болтались бы у нас за спиной как сдутые шары. Отец мой обрадовался нашей поездке так, будто сам ехал с нами на встречу со своим детством; он как-то повеселел, суетился, давал ненужные советы и успокоился только, когда я, пропуская мимо ушей наставления на дорогу, вырвался из дома и поспешил на автостанцию, где меня ждал Юрка.
  Через три часа мы добрались до Брянска, но долго ждали автобуса на Дубровку, так что успели перекусить в привокзальном буфете чаем и своим хлебом с колбасой, да немного прогуляться по городу. А дальше транспортом могли служить только лошадь с санями из колхоза "Новый путь" деревни Галеевки, конечного пути нашего путешествия.
  - Да это вы неделю можете прождать. Туда редко бывает оказия, тем более, зимой, - расстроили нас местные. - А вы пешком. Здесь не так далеко, километров десять или чуть больше. За пару часов хорошим шагом доберетесь.
  И мы потопали своим ходом. Шли бодро, потому что время шло к вечеру, а темнело рано. За два часа мы поспевали как раз добраться до темна.
  Скрылась из вида станция, а потом и последние дома райцентра, и теперь вокруг нас расстилалось "белое безмолвие". Мы шли по едва обозначенному полозьями саней и пешеходами дороге; повали снег, и эти следы замело бы в мгновение ока, и сбиться с дороги стало бы делом пары пустяков. Слева от дороги вдали чернел лес, но вскоре дорога ушла в сторону, и лес остался позади. И снова мы шли по заснеженному полю. Снег слепил, и мы невольно прищуривали глаза, потому что смотреть на равнину с холмами, покрытыми белой слепящей массой снега, становилось невозможно. Сначала мы переговаривались, что-то рассказывали друг другу, потом замолчали и шли молча, механически двигая ногами. Я вспомнил Джека Лондона: "Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого безмолвия. Безмолвие мрака милосердно, оно как бы защищает человека, окутывая его своим покровом и сострадая ему; прозрачная чистота и холод Белого безмолвия под стальным небом безжалостны".
  "Господи, - стыдливо подумал я. - Что такое эта наша недолгая прогулка по заснеженной равнине между двумя населенными пунктами в десяток километров перед той величественной и страшной стихией, в которой выживали герои американского классика!".
  Однако день клонился к вечеру, а мы не знали, как долго нам ещё предстояло идти. По времени мы уже шли около двух часов. Теперь лес показался справа. На сером небе обозначилась луна, хотя вокруг по-прежнему оставалось светло. Это от снега, который вдруг под луной засеребрился и сказочно засверкал. Стало быстро темнеть. Со стороны леса послышался протяжный вой.
  - Собаки? - с надеждой спросил Юрка.
  - Кабы не волки, - насторожился я.
  Мы ускорили шаг и почти бежали, подгоняемые страхом.
  Но вот впереди показались далёкие огоньки. Это окрылило нас, и мы, вздохнув с облегчением, несмотря на усталость, бодро зашагали к спасительному свету.
  Дом моей бабушки стоял особняком на холме, отдельно от всех остальных домов, которых насчитывалось не больше трёх десятков, и располагался так, будто предназначался для обороны от нашествия монголо-татар. Это было глухое, но необыкновенно живописное место. С двух сторон дом окружал в низине широкий ручей с толстым, стесанным топором для удобства перехода по нему, бревном; метрах в двухстах от дома начинались Брянские леса, уходящие за горизонт, а за домом - огород, который переходил в поле без конца и края. Перед домом украшением стоял яблоневый сад, голый, но от этого не менее красивый, а в глубине примостилась у тына ладно собранная бревенчатая банька.
  Свет от окон бабушкиного дома отражался жёлтыми квадратиками на утоптанном снегу расчищенной дорожки перед домом. Я постучался в окно и почувствовал, как бьётся моё сердце, а волнение я ощутил, как при возвращении в родной кров после долгого отсутствия. Это странно, ведь я приезжал сюда всего два раза, и то давно. Видно, работала генетическая память, которая шла от моих вековых корней.
   Увидев меня, бабушка охнула, руки её сложились крестом на груди, и она заголосила, запричитала:
  - Дитёнок! Ох! Бог послал радость! Ахти мне! Да с товарищем, с ангелом небесным! - запричитала бабушка.
  Юрка стоял смущенный. Городской житель, далёкий от подобного проявления искренней, лишённой всякой фальши радости, он растроганно хлопал ресницами.
  Как и в прошлые годы, когда бабушка приезжала к нам и когда мы ездили к ней в гости, одета она была так же, то есть так, как одевались в деревнях на Брянщине испокон веку: белая рубаха, расшитая крестом, понёва из домотканой ткани и повойник на голове, а на ногах лапоточки с онучами, перевязанными тонкой бичевой.
  Из-за занавески у запечья вышла моя тётка, младшая сестра отца Катерина. Она поправляла волосы, закручивая их в пучок на голове, и застенчиво улыбалась.
  Бабушка захлопотала вокруг русской печки, занимавшей без преувеличения полгорницы. Она сняла заслонку со свода печи, достала чугунок со щами и поместила туда другой чугунок, с варёной картошкой. Катерина накрыла стол, дала нам чистые рушники, расшитые крестом петухами, чтобы мы положили их на колени и, не дай Бог, не пролили щи и не капнули ещё чем на наши "дорогие" штаны. Катерина поставила на стол деревянные миски и положила простые без росписи деревянные ложки, сходила в сенцы, повозилась там немного и принесла бутыль самогона и солёные огурцы, а бабушка поставила чугунок со щами на середину стола, и мы сами большой деревянной ложкой - межеумком или бутыркой - налили себе в миски щи, от которых шёл умопомрачительный запах. Мы выпили по маленькому стаканчику самогона, но только потому, что с мороза и продрогли основательно, съели по целой миске щей с мясом, потом с огурцами - по паре целых картофелин, которые быстро разогрелись в долго не остывающей русской печке, и, сытые и разомлевшие, уснули богатырским сном на печи и спали, не слыша петухов, но отходя от сна от легкого скрипа половиц, от позвякивания ухвата о чугунную сковороду, на которой бабушка пекла оладышки, и от детских голосов и смеха. Это дети Катерины, восьмилетний Ванятка и пятилетняя Дашуня. Отец их, Степан Иванович, как зима пришла и закончились колхозные работы, отправился в Брянск на заработки.
  Умывались мы студёной водой в сенцах, разбив хрупкую ледяную корочку ковшом. Завтракали яичницей с салом и оладышками. Я уже раньше ел блюда из печи, в которой даже верхушка сливок молока в кубане поджаривается до коричневой пенки и приобретает вкус не сравнимый с обычным кипячёным, а Юрка видел это в первый раз. И яичница, и оладушки имели вид пышный, объёмный и покрывались румяной корочкой. Такого на плите не приготовишь, тем более на газовой.
  Бабушка осталась довольна гостинцами, потому что всё это можно купить только в районе. Далеко, да и деньгами колхозников особенно не баловали, небольшие деньги могли появиться если только от продажи продуктов своего хозяйства. Конфеты же Катерина спрятала на полку, выдав ребятам по две штуки.
  - Сейчас жить можно. Как Сталин этот умер, так облегчение пошло, - рассказывала бабушка. - Девки поют: "Пришёл Маленков, дал нам хлеба и блинков". А теперь и вовсе хорошо: и скота держи, какого хошь, и налог помене, и на трудодни деньги дают".
  "А ещё пели: "Ай, спасибо Маленкову - разрешил держать корову", - вспомнил я. Отец рассказывал, как жили в колхозе после войны. Единственным пропитанием у колхозника оставался его приусадебный участок, да своя корова. Это и не давало умереть с голода. Но, кроме того, он должен был со своего участка сдать государству какое-то количество картошки, яиц, молока и мяса. В больших семьях одеть детей было не во что. Часто сапоги носили по очереди. На огороде приходилось выращивать даже пшеницу, питались в основном картошкой, а лакомством служили капустные кочерыжки и то, когда солили капусту...
   После завтрака Юрка уговорил пойти в лес. Мне бабушка нашла дедовы валенки, которые я надел вместо своих бесполезных в лесу лыжных ботинок. Валенки я никогда не носил и впервые ощутил блаженное удобство от этой обуви. Считается, что валенки - исконно русская обувь. Но нет, оказывается, к русским жителям валенки попали во время нашествия Золотой Орды. Монголы носили обувь, похожую на валенки, которая называлась "пима", а в России валять валенки стали недавно, конечно, если двести лет считать сроком небольшим.
  Проводником к нам напросился Ванятка, а с ним увязалась собака Манька непонятной породы, которая жила при доме. Так что на охоту мы шли по всем правилам: с ружьём, проводником и собакой.
   По дороге нам встретился дед в облезлой ушанке и драной фуфайке, в прорехах которой торчали клоки ваты. Дед нёс большую вязанку хвороста. Увидев нашу компанию, он сбросил хворост на снег, вытер пот со лба рукавом, поздоровался и спросил:
   - А вы чьих же будете? Вижу, городские. Ай к Василине приехали, раз Ванятка с вами?
   - Здравствуй, дед, - ответил я. - Я внук её. Погостить с товарищем на денёк приехал.
   - Хорошее дело, - одобрил дед. - На кого ж с ружьём-то идёте?
   - А на кого придётся, - сказал Юрка. - Может, зайца подстрелим.
   - Зайца, значит. Это дело. Ну, давай вам Бог, - хихикнул дед в бороду, взвалил на себя хворост, но вспомнив вдруг, сказал, обращаясь ко мне:
   - Скажи Василине, что, мол, Дарья зубами второй день мается, пусть зайдёт заговорит, а то, прям, беда.
   И дед пошёл в деревню.
   В лесу мы побродили с час, стараясь держаться протоптанных тропинок. Стоило нам отклониться в сторону, как мы начинали утопать в сугробах и возвращались назад. Зайцев мы не встретили, но видели заячьи следы. По крайней мере, Ванятка сказал, что это заячьи. По этому поводу мы ничуть не расстроились, а на выходе из леса Юрка пальнул по воронам, подняв их с насиженных гнёзд, и они, встревоженные, поднялись в небо и огласили окрестность беспорядочным карканьем.
   Вечером Катерина истопила нам баню. Баня топилась по-чёрному, то есть без трубы, и весь дым оставался в помещении. Натопив баню, Катерина открыла двери, чтобы вышла вся гарь, и оставила нас с Юркой, показав, как поддавать пар. Мы разделись в предбаннике, взяли берёзовые веники и смело вошли в парилку, обильно вылили ковш воды на камни, грудой лежавшие в углу; раскалённые камни зашипели, и пар окутал всё пространство так, что мы потеряли друг друга из виду. Стало жарко и нечем дышать, но мы всё же легли на полки и попытались похлопать себя по спинам, но через пару минут выскочили, одуревшие от жара, сначала в предбанник, а потом в сад и с маха бросились в сугроб, невольно издавая при этом дикие вопли. Когда чуть охладились, вернулись в парную и теперь уже смогли попариться как следует, колотя себя вениками по ногам, животам и спинам что есть мочи. Тела наши стали пунцово-красными, и мы, распарившись, снова ныряли в сугробы.
   После бани мы пили душистый мятный чай из самовара с заваркой из смородиновых и вишнёвых листьев, попахивающий смоляным дымком, потому что кипятился на еловых шишках. Я не понимаю, как могло вместиться в нас столько чая! Мы выпили стаканов по шесть или больше, вприкуску с сахаром, без хлеба, опустошив чуть не половину ведёрного самовара...
  Провожала нас на следующий день бабушка со слезами, перекрестила на прощанье и долго стояла возле дома на горе, откуда дорога виделась почти до горизонта.
  
   ЧАСЫ
   (быль)
  Мой дед, Василий Ермолаевич Алексеев, бывший агроном и государственный служащий, а ныне персональный пенсионер, был сильно чем-то расстроен, и когда я вошёл к нему в комнату, застал его в самом мрачном расположении духа. Он сердито сморкался в платок и фыркал как наш сибирский кот, когда был чем-то недоволен. На моё приветствие дед не ответил, только зло обозначил плевок себе под ноги.
  - Ты чего, дед! - удивлённо спросил я.
  - А вот! - показал дед носом на стол, где лежали карманные часы с открытой крышкой, и уставился на меня своими вылинявшими глазами поверх очков, сдвинутых на кончик носа.
  - Ну, твои часы! И что?
  - А то, что у ваших кишка тонка починить их.
   - У кого это "у наших"? - усмехнулся я.
  - А у стиляг волосатых. - ехидно блеснул очками дед. - Перевелись мастера. Видать руки у вас только для того остались, чтоб стрелки на штанах утюгом наводить, да - как там у вас, чувихи? - с чувихами бестолку по Ленинской фланировать.
  - Ну, это ты, дед, ерунду говоришь, - обиделся я. - Не надо стричь всех под одну гребёнку. Я, например, не стиляга... Скажи лучше толком, что случилось.
   Дед чуть помолчал, посопел носом, кашлянул, повернулся ко мне и стал жаловаться на часовщиков, ни один из которых не взялся за ремонт его часов. При этом дед подчёркивал своё возмущение постукиванием об пол массивной тростью в виде суковатой палки.
  Дедовы часы фирмы "Павел Буре" я отлично знал и знал их историю. Это были хорошие часы и замечательной была их история. А относилась эта история к гражданской войне, и часами этими наградил моего деда, в то время комэска Алексеева, сам командарм Будённый за лихую рубку в степных боях с разрозненными бандами всяческих батек.
  Но всё имеет свой конец: банды были разгромлены, война окончена, геройски воевавший дед - теперь персональный пенсионер, а часы... однажды встали и не завелись. И сколько дед ни ходил по часовым мастерским, старые часы брать в ремонт отказывались, чаще всего даже не взглянув на механизм. "Такие не берём!" - и всё. Дед выходил из себя, ругался и даже топал ногой, но от этого суть не менялась. Часы стояли, и это было страшнее старых ран. Деду казалось, что это не часы стоят, это умирает память, а вместе с памятью тускнеют времена его молодости. И с этим дед мириться никак не мог. Он знал, что часы починить можно, если за это возьмётся человек неравнодушный, а ему всё попадались дельцы, которые не хотели тратить время на сомнительную с их точки зрения работу.
  - Сегодня ходил к одному частнику, в Ряды, - мрачно сказал дед.
  - Это напротив Дома профсоюзов? - уточнил я.
  - Знаешь что-ли? - дед исподлобья стрельнул подозрительными глазами.
  Я знал. Часовой ларёк держал Сеня Письман. Невзрачный щуплый малый. Он считал себя в какой-то степени художником и носил длинные волосы, а чтобы они не спадали на глаза, пользовался повязкой из сложенной в несколько раз цветастой косынки, которую скреплял узлом на затылке. Недавно Сеня женился на городской красавице Лильке Лучко и говорили, что пошла она за Сеньку из-за денег, потому что перед Лилькой Семён при своём незначительном росте выглядел просто гномом.
  - Я и говорю, волосатики, - презрительно скривил губы дед. - "С вашими часами, - говорит, - весь день возиться будешь, а потом окажется, что впустую". А я ему говорю: "Про таких как ты Эйнштейн сказал: "Тому, кто хочет видеть результаты своего труда немедленно, нужно идти в сапожники". "Вот, говорит, и идите к своему Эйнштейну". Плюнул я, и пошёл себе домой со своими часами"
  Дед опять засопел и, молча, с иронией смотрел на меня, будто я виноват во всех его бедах.
  Я понимал деда. Он скептически и с тревогой смотрел на нас, молодых, и его волновало равнодушие моих современников, среди которых он искал неравнодушных. Кажется, дед нас пробовал "на зуб", что же мы за поколение такое и за что они воевали?
  В какой-то степени это был вызов мне, и я должен был его принять.
  - Ладно, дед, - сказал я. - Найду я тебе мастера. Есть среди нас и настоящие. И им не обязательно сидеть в часовых и прочих мастерских.
  Дед заинтересованно повернулся и недоверчиво поверх очков, посмотрев на меня, сказал:
  - Ну-ну!
  Но в глазах его сверкнули искорки надежды.
  
  Работал у нас в ОКБ в опытном производстве один мой приятель по профессии лекальщик шестого разряда. И был он до смерти влюблён в железки так, что мимо ни одной гайки не пройдёт, чтобы в руки не взять или ногтём не ковырнуть. Механизмы ему во сне снились. Звали его Егором. Егор Честных. Вот ему я и рассказал про дедовы часы.
  - Павел Буре, говоришь? - оживился Егор. - И никто не может починить? Идёт! Веди меня к твоему Дон-Кихоту.
  И в ближайшее воскресенье я представил Егора деду, который встретил его сдержанно, и хотя мы довольно мирно беседовали у него в комнате, беседа носила больше односторонний характер: дед, задавая вопросы, как бы прощупывая моего приятеля, причём пристрастно - его не оставляли обиды от неудачных походов к часовщикам. Егор отвечал почтительно, вежливо наклоняясь к деду после каждого вопроса.
  - Значит, работаете вместе с моим Петькой?
  - Да, - делал лёгкий поклон Егор. - Только я в опытном производстве, а он конструктор.
  - Так-так! А чего не пойти, к примеру, в рембыт? Холодильнички, машиночки пишущие! А? Калым!
  Дед ехидно хохотнул, притворяясь частником.
  - Как-то, знаете, не думал, - серьёзно, с тем же поклоном, отвечал Егор. Но мысль эта ваша хорошая.
  -Гм-гм! - дед уловил нотки иронии в голосе Егора. - В комсомоле, небось, состоите?
  - Как же, состоим! - и опять поклон, но теперь похожий на лакейский.
  Разговор всё больше принимал какой-то нехороший, неприятный оборот, он потихоньку разжигал общую неприязнь, и я разом прекратил его.
  - Ну, дед, знаешь что?... "Калым", "состоишь"... Брось ты эти свои штучки. В комсомоле Егор состоит, кроме того состоит в заводском комитете комсомола. А ещё у него два запантентованных изобретения и не сосчитать сколько рацпредложений А ещё он состоит на последнем курсе заочного ВУЗа, и тэпэ и тэдэ.
  - Ну, а раз ясно, - подвёл я итог, - давай к делу, показывай часы.
  Дед смутился, спесь с него съехала, он извинился и повёл себя совсем просто. Безоговорочно достал часы и протянул Егору.
  Егор взял часы осторожно, подержал какое-то время в руке, словно взвешивая и будто определял всю тяжесть времени, наконец, щелкнул крышкой, открыл циферблат, закрыл и, поискав глазами место, где можно пристроиться, остановился на письменном столе деда. Дед понял, встал из-за стола и подсел ко мне на диван. Егор попросил меня принести его портфель, вынул кожаный футлярчик с инструментом, приладил на глаз лупу с гибким держателем, скрючился над столом и... отключился.
  Мы говорили с дедом о том о сём, но дедовы глаза нет-нет да скосятся в сторону Егора. Говорим-говорим, а дед "зырк, зырк глазами.
  - Что ты волнуешься, дед? Мне даже за тебя неловко. Что Егор подумает? - шёпотом пристыдил я деда.
  - Да я ничего, я так, - тоже шёпотом отозвался дед. - Мне почему-то кажется, что он починит.
  - Не сомневайся. Я Егора знаю, - ответил я и посмотрел в сторону письменного стола, потому что спина Егора шевельнулась и выпрямилась. Он выбросил в мою сторону руку и, не поворачивая головы, как хирург инструмент, сипло и отрывисто попросил:
  - Петь, масло... в карманчике моего портфеля... небольшой флакончик... принеси.
  Я бросился в прихожую, куда отнёс портфель Егора, нашёл в портфеле и принёс микроскопический пузырёк из-под пробных духов.
  Прошло довольно много времени, в течение которого мы молчали, не отрывая глаз от согнутой спины. Наконец скрипнул стул, Егор распрямился, с хрустом потянулся и встал. Мы с дедом как по команде тоже встали и как загипнотизированные продолжали "есть глазами" Егора.
  Но вот Егор подмигнул нам с дедом, заулыбался.
  - Идут? - обрадовался дед.
  - Как часы, - засмеялся Егор.
  - Голубчик, - с захлёбом простонал дед и полез целовать Егора. Потом принял из рук в руки своего "Буре", прижал их к уху и заворожённо слушал минуту-другую, дирижируя свободной рукой и повторяя "тик-так, тик-так, тик-так"
  - Идут! - торжественно заключил дед и влюблённо посмотрел на Егора.
  Над нами парил дух взаимной любви и расположения, тот редкий дух, когда всё кажется в розовом свете и хочется сделать кому-нибудь что-то хорошее.
  Дед понимал, что Егор не возьмёт за часы денег, а потому гаркнул, высунув голову в прихожую:
  - Мать, неси обед и всё, что полагается.
  Закрыл дверь, опять высунулся и добавил:
  - Праздничный обед, мать!
  Егор из вежливости стал протестовать, но я осадил его, и он сидел и больше не возражал против растущих на столе тарелок с закусками и графинчиков. Я знал своего деда. Он строг и придирчив до тех пор, пока не поверит в человека. Сходится с людьми трудно, но если кто-то расположит его к себе, последний пиджак снимет и отдаст. И тогда трудно убедить его в том, что в человеке он ошибся, что человек этот не тот, за кого его принимают, и горько бывает смотреть на деда, когда его обманывают...
  Какое было у деда вино! Вишнёвое, клубничное, смородиновое. И настойки: на клюкве, на меду, да ещё своя домашняя перцовочка.
  Такое вино и такие настойки мог делать только мой дед, специалист-садовод. От вина исходил запах едва уловимой садовой свежести и тонкого вкуса; вино было в меру сладкое и в меру крепкое. От него слегка кружилась, но не болела голова и развязывался язык.
  - Прости меня, Егор, - сказал дед после того как мы плотно пообедали с дедовым вином и сидели, откинувшись на спинки стульев в расслабленных позах, отдаваясь воле блаженного состояния, - это какое ж масло у тебя было во флакончике? Не слоновая ли кость?
  - Точно. А вам откуда это масло известно?
  - Да вспомнил я один случай, тоже с часами. Давно это было.
  И замолчал.
  - Что за случай? - подхлестнул я деда. Обстановка располагала, а дед всегда был хорошим рассказчиком
  - Расскажи, дед! - Видя, что он колеблется, попросил я.
  - Пожалуй расскажу, - ответил дед. - Тем более, что это будет к слову о хорошем мастере и увлечённом человеке.
  
  Году так в двадцать шестом это было. Самый разгар НЭПа. Учился я тогда в Сельскохозяйственной академии в Москве. Учился с удовольствием, тяга к знаниям у меня всегда была, а меня как из гимназии из последнего класса вышибли в шестнадцатом, так я ни одного учебника вплоть до Академии и не держал: то война, то банды, то да сё. Так что истосковался по учёбе. В общем, шёл я среди первых. Преподаватели были мной довольны, а профессор Лукомский Виталий Валерьянович, тот выделял меня особенно, и я к нему запросто ходил чаи пивать. И литературку он мне всё интересную подбрасывал. Знатный, между прочим, старик был. Высок, статен, шевелюра седая, а целая. Трость с серебренным набалдашником носил. И ходил с высоко поднятой головой, аристократически поигрывая этой своей тростью. Красив был. Прхожие даже останавливались бывало и смотрели вслед.
  Ну ладно. Дома у профессора Лукомского было подобие антикварного магазина. Любил красивые вещи. И чего у него там только не было: редкие шкатулки, статуэтки, немыслимые стульчики и креслица с гнутыми ножками. Не знаю, сколько это всё стоило, только недавно, будучи в Москве, забрёл я в комиссионный магазин и видел столик Екатерининских времён, небольшой, вроде нашего журнального, ну, естественно, инкрустация, гнутые ножки и так далее. Цена ему была двести тысяч рублей. Вот точно такой я помню у Лукомского. Ну, меня вообще-то вещи интересовали мало, а любители вроде Лукомского мне были смешны. Да и как иначе? Я был молод, полон сил, передо мной была вся жизнь и меня волновали проблемы глобального масштаба, а тут какое-то старьё, хлам старорежимный. Но из уважения к хозяину вслух я этого не высказывал, напротив, вёл себя в квартире осторожно, стараясь не зацепить, не дай бог, что-нибудь, да не свалить.
  Время от времени профессор, показывая мне ту или иную безделушку, давал небольшие пояснения, вроде: "это семнадцатый век", "это работа французских мастеров начала прошлого века", "это настоящий китайский фарфор" и так далее. Иногда спросит, как мне нравится то-то и то-то, но взглянет на мою постную физиономию и переведёт разговор на другую тему.
  Но вот однажды профессор показал мне часы. Это, скажу я вам, была вещь! Во-первых, часы были изумительной работы. Во-вторых, это была ювелирно дорогая вещь. Золотая луковица с драгоценными камнями, уложенными в платину. Кроме того, часы показывали не только время, но и месяц и день недели, имели астрономический календарь, да ещё отзванивали мелодию, когда их открывали.
  Как объяснил мне профессор, часы были сделаны неизвестным мастером где-то в первой половине 19 века. Это были часы со свободным анкерным спуском, который позже стали применять в карманных часах. Сторговал профессор их случайно у одного приличного гражданина, по-видимому, из бывших, и принадлежали они в своё время, оказывается, князю Юсупову. А как попали к гражданину, неизвестно.
   Ну вот, и эти-то часы не шли. Попробовал было профессор починить их, но не тут-то было. Кто боялся взяться за ремонт, а кому Лукомский сам опасался доверить часы - уж очень много жуликов плутовало кругом, такое было время. Профессор даже денег какую-то сумму выделил специально на ремонт, но часы так у него и лежали, ждали случая.
  А был у меня хороший знакомый, Иван Григорьевич, можно сказать, даже родственник, то ли двоюродный, то ли троюродный брат жены... Погиб в отечественную. Добровольцем пошёл. Сын у него, Кирилл, был; тоже следом за отцом ушёл. А что дальше с ними стало, неизвестно. Всех война разбросала и осиротила...
  Так вот, Иван Григорьевич. Очень интересный человек был. Грамотный, начитанный, с очень оригинальным образом мышления. Библиотеку собрал тогда редкую. Но главным его увлечением были часы. И весь его кабинет - или спальня, как хотите, потому что он там и работал, и спал - был увешан и заставлен часами. В зале книги, в спальне - часы. Каких часов там только не было: и напольные, большие, с боем; и ходики с кукушкой, и настольные. Прямо музей.
   Все часы были отремонтированы, отлажены и пущены руками Ивана Григорьевича. Были у него, помню, часы, в которых не было ни одной металлической части. Деревянные. И шли. Часы эти были предметом особой гордости Ивана Григорьевича мастера и Ивана Григорьевича коллекционера... Меня до сих пор удивляет, как он мог спать среди тиканья, таканья, звона и боя. Но он спал, и спал крепко и говаривал, что без своих часов мучается бессонницей.
  В общем, вспомнил я Ивана Григорьевича и спросил профессора Лукомского:
  - Виталий Валерьянович, вы мне доверяете?
  - Что за вопрос? - даже немного обиделся Лукомский.
  - Дайте мне ваши часы на какое-то время. Я знаю человека, который их починит, - сказал я и, заметив некоторую нерешительность профессора, пояснил:
  - Это мой родственник, честнейший человек и золотые руки.
  А Лукомский как раз уезжал куда-то на юг на семинар по плодоводству, где должен был выступить с докладом. Часы он мне, конечно, доверил - не знаю, с лёгким ли сердцем, нет-ли, но доверил, и я понёс их к Ивану Григорьевичу. А Лукомский уехал.
  Иван Григорьевич как увидел часы, так и застыл, впившись глазами, а взял в руки - руки подрагивают. Не хочется сравнивать, но вот точно пьяница, которому налили стакан водки. Я коротко объяснил ему суть дела и договорился прийти через день-два с Лукомским.
  Через три дня я встречал профессора на курском вокзале. Номера вагона я не знал и чуть не прозевал его. Увидел, когда перрон уже опустел. Профессор растерянно озирался по сторонам, очевидно высматривая носильщика, а перед ним стоял саквояж, большая бутыль в плетёнке, а в руках профессор держал огромный арбуз.
  Увидев меня, Лукомский просиял, рванулся ко мне, наверно, обнял бы, если бы не арбуз. И всё приговаривал:
  - Голубчик, вот кстати, вот кстати! Уж и не знаю, что делать с этим - он пнул ногой бутыль и показал глазами на арбуз. - Хоть отдавай первому встречному, а жалко. И тут же поинтересовался.
  - А как там мои часы?
  - Да вот я и встретил вас, чтобы условиться, когда за ними зайти.
  - Голубчик, да прямо сейчас! Удобно?
  Мы взяли извозчика и покатили к дому Ивана Григорьевича. Жил он в районе Сокольников, на извозчике - не так далеко.
  Встретил нас Иван Григорьевич, по обыкновению своему, радушно, и после того как я его познакомил с профессором, тут же повёл нас в свой кабинет-спальню.
  Часы Лукомского были в лучшем виде. И гость, и хозяин по очереди слушали как часы тикают, открывали крышку и слушали мелодичный перезвон. Лица их при этом выглядели безмятежно как пробуждение, а улыбки плавали на лицах как у младенцев, и они похожи были на блаженных.
  Лукомский нарушил идиллию будничным: "Чем я вам обязан?", которое прозвучало стыдливо и смягчило базарное "Сколько с меня?"
  - Оставьте, Виталий Валерьянович, - замахал руками Иван Григорьевич. - Это я обязан вам. Давно я не получал удовольствия покопаться в таком механизме. Ай-ай-ай, какая работа! Сколько выдумки! Всё отдал бы за такой экземпляр. Случаем, не продаёте?
  - Нет-нет! - испугался Лукомский. - Что вы!
  - Жаль. Это я к тому, Виталий Валерьянович, что если вы когда-либо надумаете - мало ли что - вспомните меня... дайте-ка мне ещё на секундочку ваши часы, - попросил Иван Григорьевич. - Я маслица редкого капну.
  И он достал из шкафчика над письменным столом микроскопическую бутылочку вроде вашего флакончика, Егор. Окунул кончик обыкновенной швейной иглы в бутылочку и капнул куда-то в шестерёнку раз, другой. Закрыл крышку часов, спрятал бутылочку и сказал:
  - Это, Виталий Валерьянович, масло "слоновая кость". Сто лет не будете смазывать.
  И вручил часы хозяину.
  - А чтобы вы не чувствовали неловкости, - продолжал Иван Фёдорович, я с удовольствием выпил бы с вами рюмочку-другую хорошего вина и отведал арбуз. Вижу, с юга...
  Дед мой замолчал. Мы не мешали ему, потому что видели: мысленно он там, в своём прошлом.
  - Не буду утомлять вас рассказом о том как я провёл вечер в компании двух интереснейших людей, - наконец, заговорил дед. - Вы мне, Егор, невольно напомнили небольшой эпизод из моей юности. А почему напомнили? Да потому что вы такой же увлечённый и неравнодушный человек, как многие люди моей молодости. И это очень хорошо, Если есть люди увлечённые - значит всё в порядке. Жизнь продолжается. Как говорят поляки: "Ещё Польска не сгинела". Равнодушие - вот что страшно. Это самое страшное, на мой взгляд, что может быть в человеке. Оно как ржа разъедает души. Равнодушие рождает преступления. Я встречал подлецов, предателей, убийц. И всё начиналось с равнодушия.
  Дед замолчал и протянул руку к графинчику с вином, чтобы наполнить рюмки, но Егор остановил его вопросом:
  - А что дальше стало с часами, не знаете?
  - К сожалению, - развёл руками дед. - Я знаю, что профессор после этого случая стал захаживать к Ивану Григорьевичу. А вскоре после этого я получил назначение в Смоленскую область, с головой ушёл в работу. Учёный, правда, из меня не вышел - всегда времени не хватало на кабинетную работу. Так, кое какие статьи иногда печатал, что-то вроде обобщения опыта... С профессором переписывался, хотя больше по вопросам, касающимся работы, что в немалой степени отвело от меня неприятности по его делу... Там дело было. Состряпали какие-то подлецы, и укатали Виталия Валерьевича "в места не столь отдалённые". Там он, по моему, и умер. Потом война... Очень жаль, что у истории нет продолжения.
  - Продолжение есть! - тихо вымолвил Егор, но это тихое "продолжение есть" громом оглушило нас с дедом. Дед мой в это время опять тянулся к графинчику, да так и замер на полпути, а я выкатил глаза, силясь понять непонятное, и смотрел на Егора. На эффект и рассчитывал, видно, Егор. Его глаза весело поблескивали, лицо улыбалось.
  - Часы находятся в Музее Великой Отечественной войны. Будете в Москве, поинтересуйтесь.
  Егор обвёл нас торжествующим взглядом и убедившись, что мы внимательнейшим образом внимаем ему, продолжал:
  - А попали они в музей просто. Иван Григорьевич сдал их вместе с другими ценностями на постройку танка перед уходом на фронт. Танк построили, а часы были такой редкой работы, что попали в музей. Там и табличка соответствующая есть, что, мол, часы были сданы в фонд обороны таким-то и таким-то, погибшим в Великой Отечественной войне.
  - А как же часы попали к Ивану Григорьевичу? - изумился дед.
  - Да Лукомский подарил их как раз перед тем, как его забрали. Видно понимал, чем дело кончится, и решил, что лучшего хозяина, чем Иван Григорьевич часам не найти. Да и память о себе хотел оставить. Они ведь после этого случая сошлись - водой не разольёшь. Кстати, сам Иван Григорьевич тоже чудом уцелел тогда. Его долго трепали допросам после того, как взяли Лукомского.
  - Да вам-то, Егор, откуда всё это известно? -спросил дед.
  - Так фамилия Ивана Григорьевича, Честных?
  - Точно, Честных! - подтвердил дед.
  - А это мой родной дед! - поставил точку Егор и посмотрел на пустую рюмку.
  
  
   ЗНАКОМСТВО С НЕВСКИМ
  
  ...Переждав толкучку покидающих вагон, я, закинув рюкзак за плечи и взяв чемодан, где книг, включая учебники, оказалось больше, чем носильных вещей, вышел на платформу.
  Сдав вещи в багаж, я с лёгкой серой картонной папочкой, где поместились необходимые для оформления перевода в Ленинградский ВУЗ бумаги, направился к выходу из вокзала, по пути спросил какую-то симпатичную барышню: "А где здесь Невский проспект?". Она посмотрела на меня и удивлённо сказала: "Так вы стоите на Невском", а потом объяснила, как добраться до института Герцена: "Вон троллейбусная остановка, через дорогу".
  - Да я пешком! - заулыбался я во весь рот. Настроение у меня было приподнятое. Ещё бы: я стоял на земле легендарного города, заложенного Петром I, второй столицы нашей Родины, и, хотя ещё не ощутил кожей его величия и красоты, уже любил его и знал, что он меня примет.
  - Пешком? - удивилась девушка, и улыбка тоже невольно появилась на её лице. - Это вам весь Невский придётся пройти. Знаете, сколько?
  - Знаю, - сказал я весело. - Четыре с половиной километра. Спасибо.
  - Ну, это от Александро-Невской лавры до Адмиралтейства. Вам чуть меньше.
  Малиновым звоном прозвучали для меня слова: "Александро-Невская лавра"! "Адмиралтейство"! Я энергично зашагал в ту сторону, где должен был находиться мой новый храм науки, а когда через несколько шагов обернулся, симпатичная девушка всё еще стояла и удивлённо смотрела мне вслед.
  Город встретил меня приветливо - ясным солнечным утром и безоблачным небом, что для прибалтийской широты - явление не частое.
  Вспомнив легенду, по которой чётная сторона Невского проспекта является солнечной и на ней всегда больше улыбающихся людей, чем на теневой стороне, я сообразил, что нахожусь как раз на нечётной стороне, потому что оказался в тени. Недолго думая, я перешел на другую сторону, где люди должны были улыбаться. К моему разочарованию, люди здесь улыбались не чаще, чем на той, нечётной стороне, хотя настроения моего это никак не испортило.
  Я шёл и крутил головой, узнавая памятники великого зодчества и, наверно, казался похожим на аборигена Новой Гвинеи, которого по преданиям взял с собой в Петербург Миклухо-Маклай.
  Я дивился на коней Клодта на Аничковом мосту через Фонтанку. Правильнее сказать, на четыре скульптурных группы "Укротители коней" Петра Карловича Клодта.
  На память пришли стихи Александра Блока:
  
   ...Лошадь влекли под уздцы на чугунный
   Мост. Под копытом чернела вода.
   Лошадь храпела, и воздух безлунный
   Храп сохранял на мосту навсегда...
   Все пребывало. Движенья, страданья -
   Не было. Лошадь храпела навек.
   И на узде в напряженьи молчанья
   Вечно застывший висел человек.
  
  Честно говоря, мне эти стихи не нравились. Что-то громоздкое, заумное и путанное. А, с другой стороны, если они отпечатались в моём сознании, то, наверно, источали какую-то мощь и силу, которые меня впечатлили.
  Я ещё дважды прошёл по мостам - через канал Грибоедова и в конце - через Мойку. Подивился сходству магазина купца Елисеева в Ленинграде и в Москве. У Гостиного двора я перешел Невский проспект в самом его широком месте. Площадь Гостиного двора занимала целый квартал. Купцы, на деньги которых предполагалось строить торговое здание, пожадничали, отвергли проект Растрелли и приняли более скромный - Валлен-Деламота. Но и согласно этому скромному проекту здание растянулось на 230 метров. Я специально прошёл всю анфиладу, чтобы представить, где и как можно было разместить 300 лавок, которые изначально расположили здесь.
  У Казанского собора я замедлил шаг, отдавая дань похороненному в нём полководцу Михаилу Кутузову.
  Моё знакомство с городом только начиналось, но я уже испытывал восторг перед величием творения Петра. Город возник, как призрак - были болота и вознёсся "великий град".
  Пока я, не спеша и глазея по сторонам, чтобы не пропустить что-то интересное (а интересным оказалось каждое из зданий, выходящих фасадом на Невский), незаметно пролетело время. Часы показывали без четверти десять. Это значит, что я разгуливал по Невскому почти два часа. На небе появились тучки, похожие на белых барашков. Они медленно плыли по небу, ненадолго закрывая солнце, и тогда тени от предметов размывались и пропадали.
  У Мойки, чтобы выйти к институту, нужно было свернуть налево, но зная, что где-то рядом находится Исаакиевский собор, не удержался от соблазна и пошёл его искать. Правду говорят, что в Питере трудно заблудиться: всё по прямой; я без труда нашёл Морской проспект, и, наконец, увидел: вот он, Исаакий - один из самых известных символов города на Неве наряду с Медным всадником и Адмиралтейством. Я стоял перед собором и мыслью уносился в тот далёкий век, когда француз Огюст Монферран показал свой проект императору Александру I, а потом под основание будущего собора вбивали более десяти тысяч шестиметровых сосновых свай. Представить невозможно, что ста двадцати пяти тысячам рабочих потребовалось пять лет, чтобы заложить один только фундамент...
  
  Петербуржцы часто сравнивают погоду в своём городе с "лондонским" климатом. Меня предупреждали, что в северной столице конец августа может быть ветреным, а часто ветра превращаются в настоящие ураганы. Но, как говорят умные люди, раз на раз не приходится. Погода стояла в меру тёплая, солнечная, только иногда лёгкие порывы тёплого еще ветра гоняли мелкий сор и редкие упавшие листья с начинающих желтеть деревьев. Ветер лохматил волосы людей, они поворачивались ему навстречу - ветер причесывал их.
  Может быть, природа пробовала силу, как бы примерялась, чтобы потом обрушиться всей мощью непогоды на город.
  С вокзала я ушёл в одной шёлковой тенниске, но предусмотрительно взял с собой шерстяной пуловер. Конечно, учитывая неустойчивость погоды в Питере, не помешал бы зонтик. Но у меня его вообще никогда не водилось, ходить с зонтом у нас считалось делом нафталинным.
  С лёгким сердцем человека, сбросившего с себя тяжёлый груз, свободного как ветер, и довольного жизнью, я порадовался обедом из трёх блюд в студенческой столовой и сразу чувствовал себя полноправным членом студенческого сообщества большого города. А съел я полную порцию борща, котлету с двойной порцией макарон и компот из сухофруктов. Всё это стоило два рубля с полтиной. "На десятку в день можно прожить, - отметил я. - Стипендия двести сорок пять рублей, да из дома пришлют, обещали. "В общем, жизнь прекрасна и удивительна", - решил я и отправился дальше знакомиться с городом, который теперь стал и моим.
  Я ходил по Дворцовой площади, главной площади Ленинграда; размеры её больше московской Красной в два с лишним раза, и дивился на Александровскую колонну, которую Пушкин назвал Александрийским столпом.
  Воздвиг колонну Монферран по своим же эскизам по указу Николая I в честь победы его брата Александра I над Наполеоном.
  Я обошёл колонну со вех сторон, чтобы убедиться в том, что она стоит прочно, потому что фотография в путеводителе не давала настоящего представления о её размерах, и я всё удивлялся, как она могла стоять и не падать, если совершенно не закреплена и держится только силой собственного веса. Наконец-то я убедился, что эту махину никаким бульдозером не свалить.
  Недаром говорят, что Дворцовая площадь - сердце Северной столицы. Здесь привлекает каждого строгостью и великолепием здание Зимнего дворца. Возведение его закончили в год восшествия на престол блистательной Екатерины II. Здесь заседали цари, заседало Временное правительство в 1917 году, которое в том же году и свергли революционные солдаты и матросы. Теперь здесь Эрмитаж.
  Говорят, обойти все залы Эрмитажа за час-другой невозможно, даже если бежать, не глядя по сторонам и не останавливаясь, - коллекция музея насчитывает более трёх миллионов произведений искусства и памятников мировой культуры, начиная с каменного века и до нашего столетия. Здесь воздух пронизан временем и присутствием гениев и их творений. Я был счастлив оттого, что теперь увижу работы легендарных Тициана, да Винчи, Рафаэля и Рембрандта, испытаю восторг в залах греческого и римского искусства.
  Петропавловскую крепость я узнал издали. Она расположилась как раз напротив Зимнего дворца. Я чуть постоял, любуясь видом, а потом шёл по Английской набережной и любовался красавицей Невой.
  А вот и памятник Петру I, известный всему миру "Медный всадник". Я стоял как зачарованный и во мне звучали стихи Пушкина:
  
  Ужасен он в окрестной мгле!
  Какая дума на челе!
  Какая сила в нём сокрыта!
  А в сём коне какой огонь!
  Куда ты скачешь, гордый конь!
  И где опустишь ты копыта!
  
  Я смотрел на памятник, а в ушах грозно ревела буря, и ветер гнал волны разбушевавшейся Невы на появившийся вдруг город, словно пытаясь смыть его, раздражённый вторжением в свои вековые владения.
  
  Перегражденная Нева,
  Обратно шла, гневна, бурлива,
  И затопляла острова,
  Погода пуще свирепела,
  Нева вздувалась и ревела,
  Котлом клокоча и клубясь,
  И вдруг, как зверь, остервеняясь,
  На город кинулась.
  
  "И перед младшею столицей померкла старая Москва". Это ощущение я вынес вслед за поэтом после моего первого путешествия по Северной столице...
  
  
   БЕЛЫЕ НОЧИ
  
  Невский выглядел празднично, он и в дни белых ночей утопал в огнях, но не это делало его праздничным, а толпы людей, которые заполняли тротуары и шли навстречу друг другу: одни - в сторону Московского вокзала и старого Невского, другие обратно, в сторону Дворцовой площади и Адмиралтейства.
  Прогуливаясь, мы не заметили, как наступило время разведения мостов. С Дворцовой набережной, усеянной сотнями людей, мы увидели необычное зрелище, когда к мосту приплыла масса кораблей, барж, катеров и лодок. Они тоже ждали разведения моста, заполнив почти всё водное пространство. Мост разводился торжественно и легко, будто поднимались не тысячетонные крылья, а легкая игрушечная конструкция. Вместе с крыльями поднимались фонарные столбы, которые, в конце концов, заняли почти горизонтальное положение, но при этом горели. И сразу под разведенными крылами поплыли корабли: большие - по очереди друг за другом, катера и лодки проплывали как-то беспорядочно через неразведённые части моста. Величественно проплыли двухмачтовая яхта или бриг, потом огромная баржа.
  Я уже видел разведение мостов прошлой осенью, но сейчас, как и в первый раз, с восторгом следил за проплывающими кораблями. А Юрка как зачарованный смотрел на это волшебное действо. Казалось, что всех этих плавучих средств так много, что будут проплывать до самого утра, но всё закончилось быстро.
  Толпа заволновалась и стала на глазах редеть.
  - Куда они? - удивился Юрка.
  - А это туристы, хотят успеть на развод Троицкого моста, - засмеялся я. - Отсюда он виден, но плохо. Только это совершенно бессмысленно: до Троицкого моста почти полтора километра, а разводится он всего на десять минут позже.
  - А сколько вообще мостов в Ленинграде? - спросил Юрка.
  - Если в городской черте, то считается триста сорок два моста, из них разводных, по-моему, двадцать. Да и как обойтись без разводных мостов, если город расположен на тридцати трёх островах. Даже при Петре все мосты через Неву, хоть и были деревянные, но разводные.
  - Недаром говорят, что Ленинград - один из самых красивых мегаполисов в мире, который с одного взгляда поражает своим великолепием, - подтвердил я.
  Напротив Дворцовой набережной, через Неву, виделась стрелка Васильевского острова, Петропавловская крепость и ярко светилось здание Главного штаба. А в стороне Невского проспекта виднелись купол Исаакиевского собора и шпиль Адмиралтейства.
  - Да-а, город не просто красивый, но уникально красивый, - отметил Юрка.
  Мы прошлись по набережной и дождались момента, когда крылья моста опустились. Фонарные столбы, как ни в чем не бывало, стали на свои прежние места и уткнулись горящими плафонами в небо.
  А небо вдруг раскрасилось в жёлтый и розовый цвет, оставляя нежно-голубое пространство над головой; ветер играл с серо-белыми кучевыми облаками, создавая причудливые формы, и они затейливыми скульптурами двигались на фоне светлого небосклона.
  На память приходили пушкинские строки:
   Пишу, читаю без лампады,
   И ясны спящие громады
   Пустынных улиц, и светла
   Адмиралтейская игла.
  
   И, не пуская тьму ночную
   На золотые небеса,
   Одна заря сменить другую
   Спешит, дав ночи полчаса.
  
  Я плохо представлял и страстно желал воочию увидеть это волшебство. И вот оно. Ещё не погасла вечерняя заря там, над Финским заливом на Западе, а на Востоке небо уже начинает светлеть, играя буйством красок. Это солнце, не успев опуститься, снова начинает подниматься.
   По Дворцовому мосту мы прошли на Васильевский остров и на Стрелке встретили Свету с Аллой, с которыми я познакомился на даче у однокурсника Витька.
  В общежитие возвращаться среди ночи не хотелось, тем более с Юркой, хотя я и договорился с комендантшей Варварой о том, что он пару дней поживет в нашей комнате, где кроме меня оставался один Жора Дроздов, и теперь бродили уже вчетвером, бесцельно, куда несли ноги: посидели в сквере. На широком спуске к Неве встретили весёлую свадебную компанию, которая покинула застолье, чтобы полюбоваться белыми ночами.
  Света как-то сразу прилепилась ко мне и всё время оказывалась рядом, как бы мы ни перемешивались во время нашей сумбурной прогулки.
  Пологие гранитные пандусы спускались прямо к воде и завершались двумя огромными гранитными шарами на постаментах. Говорят, скульптор вырубил эти шары на глаз, не пользуясь какими-либо измерительными инструментами. Со спуска слева хорошо виделась Петропавловская крепость, а справа отлично во всех деталях как с открытки смотрел на нас сотней окон Эрмитаж.
  Становилось прохладно. Я заметил, что девушки зябко ежатся в своих легких кофточках. Юрка снял пиджак и накинул на плечи Аллы. Я был в легком пуловере, так что все что мог сделать для Светы, это приобнять её, на что я не решился.
  - А пойдёмте ко мне, - неожиданно пригласила нас Света. - Это недалеко - минут пятнадцать ходьбы.
  Мы переглянулись с Юркой. Юрка пожал плечами, и я понял, что он не возражает.
  - Спасибо, - сказал я и из вежливости добавил: - если удобно. Время-то, хоть и светло, а ночное.
  - У нас всегда всё удобно, тем более, когда мамы нет дома, - весело заверила Света.
  - А где мама? - спросил Юрка.
  - Она проводница. У неё сменный график. Так что будет только завтра к вечеру.
  Света жила с матерью в коммуналке на втором этаже трехэтажного дома. Когда мы поднялись на её этаж, она открыла ключом входную дверь. Я взялся за ручку, чтобы пропустить девушек вперед и внезапно в глазах полыхнуло пламя. Я отшатнулся и невольно прикрыл глаза рукой. Девушки прошли вперед, ничего не заметив, а Юрка беспокойно спросил:
  - Ты чего?
  - Голова закружилась.
  Я не стал раскрывать, что со мной произошло. Всё исчезло, но я понял, что это скоротечное видение, которое не переросло в объёмную картинку, потому что я не дал ему развиться, и оно, мгновенно возникнув, также быстро погасло, стало знаком пожара, который случился в этом доме и начался с этой двери в коммунальную квартиру.
  Комната в коммуналке, где жила Света с матерью, оказалась довольно большой, с трехметровыми потолками и была хорошо обставлена. Кроме старинного трюмо в рамке с резьбой комнату украшала "горка" с красивой посудой и хрусталём. Над кроватью и диваном висели ковры, у окна стоял письменный стол, а на крышке этажерки с книгами - телевизор с линзой. Видное место у стены напротив окна отвели под старинное пианино с двумя подсвечниками.
  Света достала бутылку вина, бокалы, сыр и начатый батон.
  - Как-то нехорошо получается, - заметил Юрка с неловкой улыбкой. - Мы в гостях у милых дам и без цветов, без конфет, да еще нас и вином угощают. Может быть где-то близко есть какое-нибудь заведение, где можно купить вина и, если не цветы, то хотя бы коробочку конфет?
  - Да что вы, время - шести нет. Раннее утро. Теперь если только днём, - засмеялась Света.
  - Ну, ладно. Я надеюсь, что эта наша встреча не последняя, - Юрку понесло. В кругу женщин он становился сам не свой и мог наговорить кучу комплиментов и наобещать всё что угодно.
  Мы выпили вина, закусили. Все проголодались и хотели есть, но неловко было признаться в этом, и мы неторопливо жевали бутерброды с сыром, всем своим видом разыгрывая сытость.
  - Света, - спросил я. - А когда у вас случился пожар?
  - Совсем недавно, весной. Только ремонт сделали. А откуда ты про пожар знаешь?
  - Да я не знаю, - соврал я. - Просто, говорят, что в коммуналках часто дома горят.
  - Это алкаш один, дядя Петя, из квартиры напротив. Жена домой с бутылкой не пустила, так он в три часа ночи дверь поджог на лестничной площадке. Все спали. Пока пожарные приехали, всё уже полыхало. Больше двух часов пять пожарных расчетов тушили.
  Юрка внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал. Он хорошо знал, что со мной часто случаются подобные штуки вроде озарения.
  - Света, а вы нам не сыграете что-нибудь? - попросил Юрка.
  - Я бы с удовольствием, но время раннее, соседей разбудим, - объяснила Света. - Как-нибудь в следующий раз.
  Она искоса посмотрела на меня, наверно, ища во мне согласие на её "следующий раз".
  Заспешила домой Алла.
  - Я провожу, - торопливо сказал я, вставая с места.
  Алла удивлённо посмотрела на меня, а Света как-то растерянно на Аллу.
  Юрка, не поняв моего идиотского решения нарушить отношения, которые сложилось естественно, то есть, я - со Светой, а Юрка - с Аллой, не подал виду и сидел спокойно, ожидая, что будет дальше. А дальше - Света напустила на себя безразличный вид, а Алла, поколебавшись, и тоже не ожидая такой развязки, пожала плечами и молча пошла к двери.
  - А почему ты не остался со Светой? - спросила Алла, когда мы вышли на улицу.
  - Я не хочу её обнадеживать. У нас с ней все равно ничего не получится, - прямо ответил я.
  - А со мной получится? - Алла игриво посмотрела на меня.
  - И с тобой не получится, - как можно мягче обозначил я наши отношения, которых, тем более, не было.
  - А я на серьёзные отношения и не рассчитываю, - вдруг откровенно призналась Алла.
  Её дом был в двух шагах от Светиного. Когла подошли к дому, Алла спросила:
  - Зайдёшь?
  Я молча пошел за Аллой.
  Жила Алла тоже в коммуналке, только в семикомнатной. Снова я продирался, как у бывшей своей хозяйки Варвары Степановны, по тёмному коридору, натыкаясь на какие-то предметы, попадающиеся под ноги, и задевая плотно заполненные одеждой вешалки. Алла вела меня за руку и тихо смеялась, как фыркала, когда я спотыкался обо что-то на полу.
  - Опять лампочка перегорела, - объяснила Алла. - Вроде недавно новую вкрутили.
  - А чего двери не закрываются? - спросил я, когда Алла без стука открыла дверь в свою комнату.
  - А у нас никто не закрывает, - беспечно махнула Алла рукой.
  В комнате нас встретила мать Аллы, женщина в халате и с заспанным лицом. Она видно только что встала, но успела выпить, потому что на столе стояла чуть начатая бутылка водки и гранёный стакан.
  - Чего с утра-то? - спросила просто, без всякой злобы, Алла.
  - А вчера у директрисы день рождения был. Столовую закрыли и отмечали, - ответила мать. - А это твой новый хахаль что ли?
  Она говорила обо мне так, будто меня не было. Я глупо улыбался и молчал.
  - Ага, - сказала Алла. - Новый. Ты на работу не опоздаешь?
  - Успеешь, - с усмешкой огрызнулась мать. - Не спроваживай.
  - Как зовут? - спросила меня мать Аллы.
  - Володя, - ответил я.
  - А я Валентина Сергеевна, мать этой дурочки.
  Алла фыркнула и ничего не сказала. Я видел, что их отношения совершенно лишены какой-либо сентиментальности, но вполне дружелюбны. Валентина Сергеевна не спросила, где всю ночь гуляла её дочь, будто это так и нужно.
  - Ал, приготовь чего-нибудь поесть. Небось оба голодные? - она повернулась ко мне. Я пожал плечами, и она сама ответила: - Ну, конечно, целую ночь по городу лазить где-то.
  - Алла безропотно пошла на кухню, а мы с Валентиной Сергеевной остались вдвоём. Она подошла к шифоньеру, без всякого стеснения сбросила халат и стала одеваться. Я отвернулся, чтобы не смотреть на неё, а когда она подошла к столу и села, я увидел модно одетую привлекательную женщину и отметил, что Алла очень похожа на мать: такие же черные глаза и красивый изгиб бровей, полные губы и матовая кожа лица. Это был другой тип красоты, который не напоминал Милу. Мила тоже отличалась красотой, не яркой и не броской, но классической русской красотой: её прекрасный овал чистого лица обрамляли густые тёмно-русые волосы, сине-васильковые глаза закрывали длинные пушистые ресницы, а полные губы, будто натёртые морковным соком, открывали ровные жемчужные зубы.
  - Тебе моя Алка нравится? - спросила вдруг в лоб Валентина Сергеевна.
  - Нравится, - честно ответил я.
  - Тогда женился бы на ней что-ли, - как-то устало то ли попросила, то ли сама с собой проговорила желание увидеть дочь определившейся в семейном плане.
  - Да где мне? - растерялся я. - Я студент. Ни кола, ни двора, ни работы.
  - Так вот квартира. А я в любое время уйти могу. Мне есть куда. Слава Богу, черт бы вас подрал, от мужиков ещё отбоя нет, - она выпрямила грудь и провела руками по бокам. - Девку жалко: оставишь одну - задурит, совсем по рукам пойдёт... Был бы жив отец!
  Валентина Сергеевна тяжело вздохнула.
  - А что с отцом? - спросил я, довольный тем, что разговор переменился.
  - А как у многих - погиб на войне, будь она проклята. Был бы жив, разве бы мы так жили? Он капитаном на фронт ушел.
  Она замолчала. Я тоже молчал. Мне всё более становилось неловко: я чувствовал себя врагом-завоевателем, вторгшимся в чужие земли, чтобы учинить погром.
  Вошла Алла. Она несла сковороду с яичницей и колбасой. Поставив на металлическую проволочную подставку сковороду, она снова ушла на кухню и принесла две фаянсовые миски с помидорами и огурцами, из буфета достала хлеб, тарелки, стаканы, ножи и вилки. Сходила на кухню ещё раз и принесла эмалированный чайник с кипятком.
  - Водку пить будешь? - спросила меня Валентина Павловна. На дочь она даже не взглянула.
  - Ну, и ладно. Мне тоже хватит, - она встала, и сама убрала бутылку в буфет.
  Мы поели, выпили чаю с бубликами, и Валентина Павловна, оглядев себя в трельяж и поправив причёску, ушла, наказав:
  - Потом застели кровать, никогда не застилаешь.
  Алла унесла на кухню грязную посуду, долго возилась там, пришла и сказала буднично, будто мы живём с ней не один год:
  - Если тебе нужно помыться, у нас есть душ. Последняя дверь направо, там на двери моющаяся в ванне девочка нарисована, хотя никакой ванны у нас нет. Я тебе своё полотенце оставила.
  Когда я вернулся в комнату, Алла лежала в кровати, натянув лёгкое пикейное одеяло до подбородка...
  
  Юрка набросился на меня с упрёками. Он ждал меня у общежития больше часа, замёрз, потому что на Васильевском острове особенно ощутимо дуют ветры, а по утрам особенно. Я извинялся, он ворчал, но быстро успокоился, предвкушая сон в тепле, который отодвигал на задний план желание съесть хоть чёрта, если он на вертеле. Умереть голодной смертью я ему не дал: у меня в тумбочке оставался термос с горячим чаем, кусок копченой колбасы и немного зачерствевшие пирожки с ливером.
  Спали мы недолго, днём сходили в Эрмитаж и прошлись по городу, а ночью уже ехали поездом в Москву.
  В голове под стук колёс звучали слова Аллы: "Ты ещё зайдёшь?", и моё безнадежное: "Не знаю, как получится".:
  В Москве Юрка поехал к своему дядьке Николаю Дмитриевичу, а я взял билет на первый отправляющийся домой поезд. Юрка обещал приехать через пару дней.
  
  
   РЕКА РАЗЛИЛАСЬ
  
   Ещё вчера река лежала неподвижно, скованная льдом, и наиболее отчаянный народ всё еще перебирался на другой берег по едва заметному следу, размытому талым снегом, перепрыгивая через небольшие лужицы и щупая ногой глубину выступившей из-подо льда воды, шлёпали прямо по ней...
  А ночью лёд пошёл, и река стала быстро подниматься. К утру начали рвать ледяные заторы, и от взрывов в домах задребезжали стекла.
  В школу в этот день пришло меньше половины ребят. Все, кто жил ближе к реке, остались дома. Нас возбуждали взрывы, доносящиеся с реки, мы старались определить, в какой стороне рвут, и почти не слышали учителей. Слова их вязли где-то на полпути к нашему сознанию, так как у нас полностью отсутствовало желание воспринимать что-то ещё, кроме надвигающегося наводнения. Зоя нервно вздрагивала вместе с каждым глухим ударом и вела урок кое-как. Многие учителя тоже жили в районах возможного затопления, и их сейчас занимала судьба их жилища больше уроков.
  После третьего урока нас распустили по домам...
  Мы стояли у самой воды. А по речке быстро неслись льдины и льдинки. Большие льдины сталкивались иногда, вздыбливались и наползали одна на другую. Оживление вызвала собака, плывшая на льдине. Она скулила и металась от одного края к другому. Кто-то засвистел, заулюлюкал, но большинство собаку жалело, и вздох облегчения прошёл по толпе, когда наперерез льдине с собакой устремилась моторка, в которой сидело трое: один правил лодкой, двое других баграми отталкивали льдины. Лодка благополучно достигла цели, льдину подцепили багром и потащили было к берегу, но собака вдруг прыгнула в лодку, чуть не сбив лодочника.
  Вместе с льдинами по реке плыли доски, брёвна, ветки. Стихия завораживала.
  Вода стала выходить из берегов на самых низких участках. Она быстро сочилась дальше, затопляя впадины и ямки прибрежного пространства.
  К вечеру вода полностью вышла из берегов и затопила первую из параллельных реке улиц - улицу Свободы, рукавами растекаясь по боковым переулкам. Обычно здесь вода останавливалась. Дальше всё становилось неинтересным, и ребята, усталые и пресыщенные зрелищем, разошлись по домам. В какой-то момент, когда я шёл к дому, я вдруг ощутил, что иду по затопленной улице, меня окружает вода, и я тяжело передвигаю ноги, стараясь преодолеть её сопротивление. Это наваждение длилось недолго, и я, давно привыкший к сюрпризам своей психики, отмахнулся от него, как от назойливой мухи...
  Утром меня разбудили тревожные голоса, звон вёдер, глухие стуки молотка или топора по дереву. Родители были на ногах и поднимали с пола всё, что можно было поднять: сняли дорожки, табуретки взгромоздили на столы. Картошку и всю засолку они ещё раньше подняли из подвала, и мешки, бочки с капустой и огурцами стояли в углу кухни, занимая большую её часть.
  Я быстро вскочил, натянул штаны, надел рубашку, сунул ноги в резиновые сапоги, которые мать заставила меня надеть, когда я ходил на берег, накинул пальто и выскочил во двор. Я, осторожно ступая по воде, вышел к улице и влез на бугор за сараями, где мы летом всегда сидели с пацанами, и стал наблюдать за водой. Кое-где люди сидели на крышах, и их снимали солдаты на "амфибиях".
  - Вовец, - услышал я знакомый голос. - Вас затопило?
  На половинке ворот плыл Пахом. Он отталкивался длинным шестом. На лице сияла довольная улыбка.
  - Нет ещё, - крикнул я в ответ.
  - А у нас всех эвакуировали в кино "Родину". Там народу - ужас.
  - А ты как же?
  - Так наш дом-то двухэтажный. Мы у Пирожковых наверху сидим.
  - А Каплунские как?
  - Что Каплунские? Если нас по окна залило, то Каплунские полностью под водой... Да ничего страшного. Все ушли, когда вода подходить стала. Собрали вещички кое-какие, и своим ходом. А кто не ушёл, вон на крышах сидят. Всё, думали, обойдётся. А в "Родине" им булки сегодня давали и, говорят, днём суп привезут.
  - А ты откуда знаешь? - удивился я. - Вы ж у Пирожковых сидите.
  - А мы ходили туда с Витькой Мотей по очереди. Один плот караулил, а другой ходил. Ладно, Вовец, пока. Хочу к Монголу сплавать. Вон он, через забор смотрит. Мне отсюда видно.
  И жизнерадостный Пахом оттолкнулся шестом и поплыл к дому Мишки Монголиса.
  - Вам хорошо, вашу сторону никогда не заливает, - крикнул в мою сторону Пахом.
  - Мишке привет, - прокричал я в ответ.
  - Ладно! - не оборачиваясь, пообещал Пахом.
  С берега были видны огороды, залитые водой. Каменное крыльцо прокурорского дома вода залила до самых дверей, но до окон не дошла, закрыв лишь высокий фундамент. В одном окне дрогнула штора, и кто-то выглянул из-за нее. А может быть, мне показалось. Зато убогий домик бабушки Хархардиной плавал в воде по самую форточку.
  Отовсюду доносились всплески воды, переговаривались люди, лаяли собаки. Промычала где-то, может у Митрохиных, корова.
  Во дворе раздался крик, потом возбуждённые голоса и смех.
  Я поспешил на крик, оступился и съехал в воду, сразу провалившись по пояс. Ледяная вода обожгла. Я выбрался на сушу, снял поочерёдно сапоги, вылил из них воду и пошёл к нашему сараю, возле которого стояла мать, тётя Нина, пьяный Шалыгин и Туболиха. Они обсуждали необычное происшествие. Мать пошла в сарай, куда перенесли поднятую из подвала картошку, вошла, а между ног юркнула чёрная, длинная, как змея, тварь. Мать с перепугу уронила ведро и заорала как резаная. На крик прибежали тётя Нина и Туболиха.
  - Это куница! - сказал Шалыгин, который, кажется, на протяжении всего наводнения вообще со двора не уходил. - Я их видел, они длинные, хвостатые.
  - Откуда здесь куницы? Разве куницы у нас водятся? - возразила тётя Нина.
  - Скорее всего, это выдра, - сказал вышедший из дома отец. - Выдры водятся в Европейской части везде. Не водятся, разве что, в Крыму. За пищей они могут заплывать куда угодно. Вот она с водой и приплыла. А плавают они не хуже любой рыбы.
  - Вовка, да ты весь мокрый! Зуб на зуб не попадаешь, - испугалась мать.
  Я действительно замерз и выбивал дробь зубами. Одежду продувал холодный ветер, и она неприятно сковывала тело задубевшей коркой.
  - А ну, живо домой.
  Дома мать переодела меня в сухое. Топилась печка, и я быстро согрелся.
  К вечеру вода стала, уходить. Я стоял и смотрел, как на глазах уменьшается лужица у входа в наш двор, увеличивается бугор за сараями, и, опускаясь, вода оставляет мокрый след на фасадах деревянных домов на другой стороне улицы. Вот уже открылась полностью верхняя ступенька каменных приступок прокурорского дома, и почти полностью показалось окно в доме бабушки Хархардиной...
  
  
   ЯЗЫК МОЙ - ВРАГ... ?
  
   Писатель Ю. Алешковский пишет почти так же как говорит в жизни: "фиговато", "мне стукнул "полтинник" и в этом возрасте получить "червонец"? Я сказал себе "сваливай", на фиг тебе эти "бабки"!
  Интеллигентный Андрей Разбаш в одной из телепередач спросил его:
  - А почему "сваливай", а не "уезжай"?
   - Ну, я не могу представить себе, чтобы моя муза шепнула мне "уезжай", она могла шепнуть мне только "сваливай". - был ответ.
  Правда, "по телевизору" Алешковский матом не ругался.
  Что такое проза Ю. Алешковского? Это язык лагерной "фени". Автор считает, что если страна наша была большим лагерем, то лагерный язык волей-неволей переносился во все слои общества в той или иной форме.
  И это правда. О.С. Ахманова в статье "Язык" (БСЭ) отмечает, что "непрерывно осуществляющееся изменение и развитие языка обусловлены непрерывным изменением жизни общества. Изменяющиеся условия требуют пополнения языка новыми словами и выражениями".
  Но это совершенно не значит, что все эти изменения и, тем более мат, нужно тащить в литературу.
  Пусть простит меня Ю. Алешковский за то, что я упомянул его в качестве примера нежелательной тенденции развития русского языка. Алешковский - лишь один из многих авторов обрушившегося на головы читателей потока вульгарной литературы.
  Литературный язык любой развитой страны достаточно богат, чтобы выразить тончайшие оттенки эмоционального состояния или действия человека. И совсем, например, не обязательно пользоваться медицинской терминологией, чтобы описать любовную сцену. По крайней мере, ни Мопассану, ни Золя это и в голову не приходило. А если бы, не дай Бог, пришло, то это был бы уже Пузо или Эммануэль Арсан. Но мы же не станем сравнивать Золя с Арсан? Как пишет Елена Кушнир , "Чтобы описать секс в книге, автору нужно взять под контроль анатомию, проскользнуть между слащавостью и порнографичностью, и подобрать хорошие метафоры".
  Варлам Шаламов провёл в лагерях достаточный срок, чтобы лагерный язык накрепко пристал к нему, и он, наверно, употреблял в разговоре крепкие выражения. Однако страшные страницы его рассказов чисты в художественном отношении и продолжают лучшие традиции русской литературы.
  Вообще, если мы говорим о языке, мы подразумеваем два понятия: устный язык и письменный, литературный. И когда я в начале сказал, что Алешковский пишет так же как говорит, то недаром употребил слово "почти", потому что мы всё же не говорим так, как пишем.
   Венедикт Ерофеев пал как человек достаточно низко (не будем здесь касаться системы, которая загоняет человека в угол), но как писатель не позволил спутать два разных понятия языка. И если на наших полках стоит книжечка Ерофеева, то это не только благодаря ее социальной значимости, но и благодаря хорошему литературному языку...
  Когда я очень давно после завораживающих есенинских стихов обратился к его прозе и прочитал "Яр", я был разочарован. Повесть пересыпана местными рязанскими говорами, то есть диалектизмами. Сестрой поэта Е. Есениной даже был составлен словарь таких слов и выражений. Мешает читать "ободнялая снеговая сыворотка" (ободнять - рассветать), "скопырнулся" (умер), "теперь нам мускорно" (трудно). Позже я нашёл подтверждение своего отношения к есенинской прозе в статье "Темы и парадоксы" критика А. Измайлова, который счёл ошибочным принцип писательского этнографизма применительно к "Яру": "А местный калорит, усиленно создаваемый совершенно непонятными словами, - ушук, летуга, коряжник, еланка,, олахарь, корогод, вертье, шипульник, растагарить, тропыхать, кугакать, - говорит только о том, что рискованно писать повесть для широких кругов на местном наречии".
  Другими словами, проза Есенина оказалась "однодневной", искусственной. А ведь так говорили на рязанщине. Но Есенин добросовестно перенёс устную речь в письменную, и мы не приняли это как высокохудожественное литературное произведение. Выше упомянутая мной О.С. Ахманова утверждает: "Письмо, коль скоро оно вышло из состояния идеографии, превращается во вторичную и подсобную форму по отношению к устному языку, с развитием "литературного языка письменная форма приобретает значение как бы второй формы его существования ".
  Калейдоскоп политических и экономических изменений конца XX начала XXI веков буквально взорвал наш язык притоком новых слов и понятий. Но вместе со словами и терминами уже принятыми в мире, например, "инфляция", "девальвация", "эмиссия" и т.д. (мы эти зкономические термины употребляем чаще в политическом контексте) наши молодые политики из новых, энергичные и знающие иностранные языки, стали выдавать "на гора" пачками термины, подменяющие русские понятия, и теперь мы имеем "плюрализм" вместо "различные мнения", "консенсус" вместо соглашение", "приватизация" вместо "передача в собственность", "импичмент" вместо "отставка", "регион" вместо "район", а также "ротация", "популяция", а ещё "мэр", "киллер", "шоу" ( а среди "шоу" - "ток шоу", "секс шоу... ) и т.д. и т.п.
  "Новые русские" охотно подхватили эстафету, и у нас появились "шопы", "пиццерии", "бары", а также "эквалайзеры", "плееры", "блейзеры".
  Да, язык не является неподвижным и статичным, напротив, непрерывно изменяется и развивается в различных условиях речевого общения. Но одно дело, когда слово постепенно отмирает и выпадает из языка, оставаясь словарным, как, например, слово "отнюдь", которое вставит разве что красноречивый депутат в свою витиеватую речь, или в наш разговорный обиход входят заимствования, подчинившиеся внутренним законам языка и не вредят языку, а обогащают его, не мешая национальной самобытности, например, "культура", "трактор" с их производными, но другое дело, когда мы искусственно начинаем вытеснять русское слово из своего языка, заменяя его иностранными или жаргонными.
  В своё время против засилия языка то немецкими (при Петре I), то французскими (при Екатерине II, когда дворянская знать стала кичиться тем, что "они умеют говорить по-русски лишь с французским акцентом") словами выступали лучшие представители русской интеллигенции, и их заслуга в том, что литература сдержала этот натиск и только отметила существование этих периодов.
   Драматург А. Островский очень хорошо отразил это веяние в своих замечательных пьесах. Вспомним, как Бальзаминова учила сына:
  - Вот что, Миша, есть такие французские слова, очень похожие на русские... Послушаешь иногда на именинах или где на свадьбе, как молодые кавалеры с барышнями разговаривают, - просто прелесть слушать... Вот послушай! Ты всё говоришь: "Я гулять пойду!" Это, Миша, нехорошо. Лучше скажи: "Я хочу проминаж сделать!"
  - Да-с, маменька, это лучше, - соглашается Миша Бальзаминов.
   Сейчас в мире утвердился английский язык, как язык одной из наиболее развитых стран, его изучают, он входит в нашу жизнь и происходит, может быть, то же, что и во второй половине XVIII и почти всего XIX веков, когда русский язык вынужден был удерживать осаду французского.
  Остаётся только утешиться тем, что литературный язык более статичен, чем устный, видимо благодаря тщательному отбору слова, принятым законам написания, а также благодаря общепринятой морали, которую можно игнорировать в устной, но никак нельзя в письменной, литературной речи...
  Немаловажен вопрос культуры нашего устного языка.
  В период демократизации общества, свобода коснулась не только всех сфер нашего быта, но и культуры речи, а, может быть, и даже, прежде всего, речи. Русские люди всегда были целомудренны и совестливы. И хотя нецензурные слова и жаргонный язык существовали, кажется, во все времена, употребляли их в узком кругу и страшным поступком считалась брань в общественных местах и в присутствии незнакомых людей, и тем более женщин и детей.
  Новое время внесло поправку в исконные традиции русского быта. Молодёжь без мата уже говорить не умеет. Девушки употребляют нецензурные слова так же свободно, как и юноши, и это чуть ли не пароль в общении среди молодёжи, мол, свой.
  И безобидным кажется язык подростков (теперь говорят "тинэйджеров"): "Шнурки свалили, приходи, "жужу покрутим" на фоне нецензурной речи.
  Молодежный сленг прочно вошел в разговорную речь, но стоит ли требовать от школьника литературной речи, если многие взрослые люди не пренебрегают употреблением жаргонной лексики.
  Л.Трубилина в исследовательской работе "Молодежные жаргонизмы и сленги в русском языке пишет: "Актуальность темы в том, что жаргоны употребляются в определенном возрасте, но потом настолько "врезаются в память", что используют их даже взрослые. Люди, кажется, забывают литературный язык. Теперь жаргонизмы употребляет большая часть населения. Нередко люди даже сами не знают значения этих слов. Одни лингвисты считают, что это временное явление, так сказать, "детская болезнь", другие - опасностью для литературного языка".
  Учительница биологии из маленького, в 5 тысяч населения, городка Бабушкин на Байкале Елена Вострикова вместе с педагогами со всей страны вынуждены были составить словарь "школьного языка", где нашли объяснения "токсики", "краши", "читеры" и многое другое.
  Т.М. Павлюк в работе "Школьный сленг в нашей речи: быть или не быть?" отмечает: "В настоящее время школу волнует состояние уровня национальной речевой культуры, поскольку русский язык претерпел значительные изменения: язык "улиц" (нецензурная и жаргонная лексика) часто звучит не только в повседневной жизни, но и в средствах массовой информации, в речи политиков, в художественной литературе, а также в речи школьников. Употребляя сленговые выражения, молодежь забывает и засоряет русский язык, отсюда вытекает неграмотное использование школьного сленга молодым поколением и подмена смысла употребляемых ими слов".
  А язык, как и сознание, меняется не без помощи "средств массовой информации". Если досуг нашей молодёжи занимают второсортные американские триллеры (так теперь называются боевики, то есть захватывающее кинодействие) с примитивным текстом и ещё более примитивным переводом этих текстов, а основным чтением стала низкопробная литература, то нужно было ожидать падения не только нравственности, но и снижения требовательности к устному языку.
  И это не только быстрое введение в обиход нецензурных слов, это и примитивный разговорный язык, и произношение.
  Мы часто слышим безграмотное употребление слов и словосочетаний не только от молодёжи, но и от чиновников. Рядовым стало употребление фраз "Я увидел о том, что..." или "Я говорил то, что...", а ударением в словах "начать", "иначе", грешил, например, ещё Михаил Горбачёв. Мало кто из депутатов может правильно поставить ударение в слове "договор".
  Нельзя одновременно использовать два способа выражения сравнения:
  слова "более/менее" или "самый/наиболее" в сочетании с прилагательными или наречиями в сравнительной или превосходной степени, например: "более красивее", "более слабее", "более громче", чем вчера, "более лучше", "более тяжелее", или "самый величайший учёный".
  И совершенно не требовательны к своей речи "звёзды эстрады". В телеэфире от них часто можно услышать: "был в отключке", "как-то надо бы отвязаться". Но это уже касается жаргона, а вот безграмотность просто недопустима Просторечные употреблнния глаголов "ложат", "плотят" режет ухо грамотного человека.
  Нельзя употреблять местоимение "ихних" вместо "их". Это, кстати, вместе с "евонные" - просторечья уральских диалектизмов.
  Наиболее склонны к изменениям языка, обучающиеся ему дети, поэтому чаще представители старших поколений принуждены поправлять молодых, а не наоборот.
  "Изменение, которое протекает вначале медленно, ускоряется по мере того, как остаётся всё меньше представителей предыдущего поколения, поддерживающих старое произношение ".
  Одним из таких представителей старого поколения является несомненно ныне покойный С.Д. Лихачёв. Я выбрал Сергея Дмитриевича не случайно. И как он говорил (хочется сказать, нёс слово), могли слышать все. Запись встречи с ним в концертной студии Останкино в 1986 году потом повторялось по телевидению. И как академик бережно относился к нашему языку, видно хотя бы из такого примера. Он употребил слово "контакт" (контакт с залом) и извинился за это, сказав, что старается избегать подобных слов. Ему ближе не "контакт", а "общение" с залом.
  Конечно же, на хорошем русском языке говорят многие, по крайней мере, люди интеллигентные, но они теряются в общей массе поголовного незнания языка. Те же французы ещё лет двадцать назад приняли закон "О поддержании чистоты французского языка". За использование англицизмов и американизмов в печати и в телерадиоэфире налагаются крупные штрафы.
  Язык - это общее достояние, которое накапливается рядом поколений, передающих язык от одного поколения к другому, непрерывно обогащая и совершенствуя его. Язык сохраняет для потомства сокровища национальной культуры, литературы, науки. В конце концов, язык - это фундамент, на котором строится культура.
  
   МЫ - РУССКИЕ
  
  Есть хорошая книга Дмитрия Балашова "Бремя власти", где новгородец Василий Калика в разговоре с Митрополитом Феогностом философски отделяет русский народ от другого:
  "Как Господь уж разделил языцы по разрушению столпа Вавилоновского, так тому и быть!...Языцы разны по лику земли!
   У немец ино, чем у нас, и не можно с има вместях устроить, другие они, по иному живут! Нашему подай тута работу, а тута пир - широко, а тому - - чтобы всё до последней векши счесть и во всём свой строй и порядок поставити. Русич от того наряда загинет, захиреет, а и немец - как пойдёт с нашими в гульбу, тут ему и конец!
  Уж и не прогнутьце ему, и то потеряет, что прежде нажил. Другояко живут, другояко гуляют - всё другояко.
  И погодье в ихней земле иное..."
  На первый взгляд характеристика "русича" нелестна. Но это на первый взгляд. Мы - другие, но это не значит, что мы хуже.
  Испокон веку русский народ был не только самобытен, но и настолько значим, что его невозможно было завоевать, подчинить, скорее наоборот, об него разбивались, отталкивались, ассимилировались им, растворялись или соединялись с ним, как Казанские ханы, которые вели агрессивную политику против России, пытаясь распространить свою власть на восточные русские земли, но после длительной борьбы сами в 1552 году присоединились к Русскому государству, что, кстати, отразилось благоприятно на развитии экономики Казанского ханства.
  История и культура Руси стоит в почётном ряду наиболее значительных культур мира.
  "Муж учёный и славный", по оценке Карамзина, немец Август Шлёцер, один и из крупнейших историков и знатоков русских летописей, не мог скрыть восхищения Россией:
  "Раскройте летописи всех времён и земель и покажите мне историю, которая превосходила бы или только равнялась бы с русскою!
  Эта история не какой-нибудь земли, а целой части света, не одного народа, а множества народов, которые, различаясь между собой языком, религиею, нравами и происхождением, соединены под одну державу завоеваниями, судьбою и счастием. Русская история...есть...чрезвычайно важна по непосредственному влиянию на всю прочую, как европейскую, так и азиатскую древнюю историю".
  Так писал с искренним восхищением немецкий историк в "Опытах о русских летописях" в 1767 году.
  Русский человек с его особой кровью, где всего намешано: и азиаты мы, и европейцы, и хохлятского в нас достаточно, - ни на кого другого не похож. И это замечательно. Мы любим поговорить, порассуждать, и все мы политики, и все мы академики. Нас долго запрягать, но ездим мы быстро. У нас огромные пространства, а нам не хватает воли (не свободы, а воли. Гуляй, душа!), мы не любим замкнутого пространства. Мы герои Чехова, Тургенева и Достоевского.
  Мы не похожи на англичан, о которых английская леди Энтони Глин пишет в "Книге британца":
  "Британцы, наверное, самый одинокий народ в мире. Многие из них живут в одиночестве физически. Другие даже у себя дома или в школе одиноки эмоционально и духовно. Эта страна, где разрыв между поколениями не только признаётся, но и одобряется".
  И если в Англии возведена в культ лёгкая беседа, способствующая приятному расслаблению ума, а отнюдь не глубокомысленный диалог и, тем более, не столкновение противоборствующих взглядов, то в России сколько людей, столько и взглядов, и уж если разговор, то до драки, после которой мы тут же можем помириться, а в знак примирения - напиться до чёртиков.
  И эта "загадочная" русская душа! Вот американцы не могли понять югославов и крайне удивлялись тому, что те поют и пляшут, когда их бомбят, а дети бесстрашно разгуливают по улицам нацепив на грудь мишени с надписью "стреляй". А что тогда говорить о русских!
  Русский характер - это душа нараспашку, это неординарность и непредсказуемость, это парадоксальность и такая самобытность, что дух захватывает.
  Герман Блинов работал экскаваторщиком, был образцовым рабочим и примерным семьянином. Но затосковал. И уехал в Петербург, устроился на лимитный завод. Ночью служба, днём Эрмитаж: ежедневно по одному залу. Тянула красота. Вернулся домой в Ярославль и стал работать дворником. Жил на 120 рублей и не имел и половины тех благ, что раньше. А чувствовал себя, словно сменял коммуналку на особняк...
  Он не тащил свои картины специалистам, не мечтал их увидеть выставленными в музее. Просто торопился извести как можно больше холстов и красок, боясь, что их опять отнимут и опять упекут за решётку, называемую здравым смыслом. Случайно его картины увидели столичные фотографы и отсняли часть валявшихся в углу картин. А скоро его пригласили персонально показать свои работы в выставочном зале фонда культуры в Москве. Успех!
  Но! Одно уважаемое кооперативное учреждение в Ярославле сняло для Блинова недалеко от дома мастерскую. И... случилось непредвиденное - он перестал писать. Одна только мысль, что он теперь обязан, что его работа пойдёт на продажу, навевала хандру и рождало скуку. Промучился так Блинов три месяца и отказался от мастерской. Выделили ему участок под дачу, он натаскал туда вёдрами песка, жена приобрела десятка два кур и разбила возле курятника огород.
  Ненормальный? Нет, обыкновенный русский. Философ вселенского масштаба!.. Таких историй на Руси - пруд пруди. Они на каждом шагу. Мы их и замечать перестали.
  В том же Ярославле установили ор`ган. Приезжавшие принимать заказ немцы настояли, чтобы потолок над сценой приподняли на восемь метров. Но местное начальство, пообещав сделать это, оставило всё как есть (кстати, русское начальство - это тоже чисто русское явление). Решили, что и так много денег угрохали за "шарманку". Ор`гану душно, и настройщик, дед, похожий на бомжа, пятнадцать лет ползал вокруг инструмента с ведром и тряпкой. Чтобы ор`ган не рассохся, настройщик чуть не ежедневно обкладывал его мокрыми повязками и марлей.
  Но поразителен другой аспект деятельности настройщика. Он много лет сам пишет симфонию для большого оркестра. Он не умеет играть на всех инструментах, для которых разрабатывает свои партии и часто просит музыкантов проиграть тот или другой кусок. От него отмахиваются. Но он продолжает писать...
  Господи! Какие на Руси самородки водятся! Кто-то прокладывает метро в своей деревне. Двадцать лет! Один. От своего дома до правления. Зачем? "А в нашей глуши детишки метро не видели". Так это же делается серьёзно, научно, со всеми крепежами и с рельсовой дорогой. И уже опробовано...А кто-то в заштатном городке океанариум строит. Тоже в одиночку и тоже в высшей степени серьёзно, так что даже власти помогают.
  Но у русских может быть и так: мичман эсминца "Безбоязненный" прихватил из сейфа 164,5 тысяч бельгийских франков и "перешёл" государственную границу (благо граница проходила по трапу корабля). Корабль ушёл без мичмана. Через месяц мичман позвонил в посольство СССР и честно признался, что в чистую пропил все деньги, но Родину не продал. Потом он восстанавливал силы в Калининградском следственном изоляторе.
  Мы, русские, народ своеобразный, оригинальный, не похожий ни на кого, и, видно, судьба нам идти своей дорогой, никого не догоняя и не копируя. Нам генетически чужд американский или немецкий образ жизни. Мы ближе к природе, а значит ближе к Богу. Мы естественны. И кто знает, принесёт ли нам счастье американская сытость!
  Мы любим страдать, мы плачем под цыганские песни, а в порыве широкой души отдаём последнюю рубаху. Такому народу, да умную власть! Но что имеем, то имеем. И это тоже наш российский парадокс.
  Где-то я недавно наткнулся на слова, объясняющие, почему власть чаще всего не соответствует народу: "Государственный политический деятель занимается вопросами текущей жизни, сталкивается с задачами, требующими, как правило, немедленного решения. А поэтому политический руководитель вынужден прибегать к общепринятым шаблонам, к элементарным понятиям, духовно соответствовать некой усреднённой заурядности в человеческом обществе. Как это ни обидно, но ум и проницательность среди высоких политических деятелей, тех, кто возглавляет людей, руководит жизнью - скорее исключение, а не нормальное явление"
  Но пусть нас хоть немного утешит то, что власть везде "недотягивает" до этого вышесреднего уровня. Это можно сказать и об Америке, как равно и о любой из стран НАТО. Нет-нет, глядишь, и "проколется" где-нибудь, как с Югославией, например.
  Только нам бы не бить в барабаны и не ввязаться, упаси Бог, в какую-нибудь войну. Ещё Даниил Заточник в письме к князю (моления Всеволоду) молит о милости и проводит мысль о том, что "государство не ратью сильно, а умными людьми, коих не так уж много"...
  Но с русскими лучше дружить, чем воевать.
  
  
   МНЕ НЕ СТЫДНО БЫТЬ РУССКИМ!
  
   Я не обладаю достаточными аналитическими и управленческими способностями в купе со стратегическим мышлением, чтобы быть политиком, но, с другой стороны, считается, что политика не может быть справедливой, а политик не может оставаться честным человеком, и мы не найдём такого государства, где бы существовали абсолютно честные и справедливые политики. Доказательством тому может служить высказывание Максима Горького .
   Я никогда не состоял в какой-либо партии, потому что это предполагает лояльность к какой-то определённой группе, что, на мой взгляд, связано с определённой долей лицемерия. Английский политик и писатель Б. Дизраэли формулирует это более жёстко .
  Тем не менее, имея чёткую гражданскую позицию, хочу поделиться ей как гражданин, как русский человек; наконец, как литератор и автор книг по философии и истории...
  Немецкий историк конца XVII века Август Людвиг Шлёцер сказал однажды с восхищением: "Раскройте летописи всех времён и земель и покажите мне историю, которая превосходила бы или только равнялась бы с Русскою!"
  Но я приведу и слова российского историка конца XIX- начала XX веков А.Е. Преснякова: "Более тысячи лет державе Российской; всё было на многострадальной земле: и горе, и радости; взлёты и падения".
  Так уж исторически сложилось, что нам всё время приходилось воевать. После крещения в России ещё не существовало единого правления: князья враждовали друг с другом, отчего на Руси возникали смуты и шли раздоры. С Востока на Русь нападали половцы и другие кочевые племена. Южные земли настолько были разорены от набегов, что люди стали переселяться в сторону северо-востока. В XIII веке на Русь пришли татары, от которых государство не могло защититься, и татарские ханы более двух веков властвовали на Руси. В начале XVII началась польская интервенция, после которой Россия, по словам русского историка Н.М. Карамзина, являлась "пепелищем кровавым, пустынею". Государство разлагалось, народ впал в нищету.
  Невозможно описать все беды, которые сваливались на Россию. Русский философ и публицист XIX века Пётр Чаадаев сказал, что мы жили и продолжаем жить для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдельных поколений. И будто предсказал, потому что одно из самых страшных бедствий, которое ожидало Россию, случилось. И этим бедствием стал октябрьский переворот 1917 года, который принёс гибель (согласно статистическим данным) от 8 до 13 миллионов людей, а также нескончаемый поток эмиграций, которые волной захлестнули мир. Сначала бежали от революции, потом от красного террора и Гражданской войны. И на протяжении существования Советской власти люди бежали. Бежали несогласные с властью, другие стремились на историческую родину, третьим не хватало свободы - не устраивала жизнь за железным занавесом. Но уезжали всегда лучшие.
  Авантюра (другого слова не подберу) Ленина привела к тому, что мы рассорились с половиной мира. Нас перестали понимать. Но и мы не понимаем, почему вдруг этот мир так полюбил безликого Зеленского, который упорно хотел заставить огромный пласт русскоязычного населения говорить только по-украински, не считаясь с историческими и географическими обстоятельствами. Ведь совершенно логично было дать некоторым землям, которые до Ленина и не были в составе Украины и считались русскоязычными, какую-то относительную свободу. Ну, хотя бы не отнимать у них права говорить на их родном языке. Вот в Бельгии же официально государственными признаны три языка.
  Запад этого не понял или не хотел понимать.
  Но это уже политика, которая сейчас невольно заражает мозг и мешает свободе мысли.
  Мир медленно сходит с ума. Только невежда может воевать с Чайковским и Достоевским. От того, что поляки не будут читать Достоевского и прекратят слушать Чайковского, я ничего не потеряю, но потеряет польская культура. Она станет значительно беднее. Я бы перестал уважать того, кто бы мне из ложного патриотизма посоветовал не читать Адама Мицкевича, Болеслава Пруста, Станислава Лема или не слушать Фредерико Шопена, Станислава Монюшко или Михаила Огинского.
  Русская культура, так же как и русская история, слишком значительны, чтобы их отменить.
  Этого хотят недобросовестные политики. Народу это не нужно. Ведь не почитатели таланта отстранили Анну Нетребко от участия в спектаклях Баварской оперы и не почитатели таланта виноваты, что Валерий Гергиев стал "персоной нон грата" во многих зарубежных театрах.
  Нельзя отрицать, что история и культура Руси стоит в почётном ряду наиболее значительных культур мира. Недаром Август Шлёцер писал, что "Русская история... чрезвычайно важна по непосредственному влиянию на всю прочую, как европейскую, так и на азиатскую древнюю историю ".
  И не нужно культуру смешивать с политикой...
  Мы, русские, не умеем улыбаться так, как делают это американцы. Кто-то пошутил, что при морозах до 40 градусов не поулыбаешься, потому что зубы мёрзнут. Оно так, но, с другой стороны, жизнь у нас такая. Одна Великая отечественная война чего стоила. У нас агрессивная риторика, которая сложилась при советской власти и её трудно даже "колом вышибить". Наше поведение может иногда раздражать европейцев, хотя и американцы часто ведут себя не лучше. Но мы просты и гостеприимны. И мы последним поделимся с нуждающимся. В нас нет зла и нет расового неприятия. Может быть, мы потому и не преклоняли лицемерно колени перед афроамериканцами, что нам не понятен этот унизительный ритуал.
  Менялась власть, менялись исторические условия, а мы остались теми же русскими с богатым культурным наследием... У нас широкая душа и особая кровь. В нас же всего намешано с запасом: и азиатского, и хохлятского, и Бог знает, какого ещё. Русский характер - это и самобытность, и непредсказуемость, и парадоксальность. Вот поэтому и судьба наша - идти своей дорогой, никого не догоняя и не копируя. Ведь нам генетически чужд американский образ жизни. И вообще, мы ближе к Богу, и мы естественны. И неизвестно, принесёт ли нам счастье американская сытость! Россия настолько самобытна и самодостаточна, что строить здесь жизнь по какому-то чужому подобию не разумно...
  А тот же Чаадаев, который считал, что мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдельных поколений, предсказывал также России и достойное будущее.
  
  Не нужно забывать и слова Даниила Заточника: "Государство не ратью сильно, а умными людьми, коих не так уж много ".
  В заключение скажу: политики как и президенты, приходят и уходят, а народ остаётся. И нужно не поддаваться стадному инстинкту, когда ненависть передаётся как заразная болезнь от одного к другому; и вести себя нужно так, чтобы через какое-то время не осталось в душе ощущения стыда.
  
  Я русский. И это не хуже, чем быть немцем, французом или американцем, потому что мне есть чем гордиться, будь то история или культура.
  
  P.S. Отрадно, что в это тяжёлое, смутное и противоречивое время, когда от нас отвернулась часть так называемого "цивилизованного" мира, и в угаре политической борьбы пытается запретить всё русское, папа римский Франциск, выступая по видеосвязи перед российскими католиками и в ходе визита в Монголию, назвал их наследниками "великой России: великой России святых, правителей, большой России Петра I, Екатерины II, той империи - великой, просвещённой, страны большой культуры и большой человечности" и призвал "никогда не отказываться от наследства великой матушки-России".
  Позже папа Франциск пояснил, что слова эти относились в первую очередь к культуре страны. "Русская культура обладает красотой и глубиной, и её не следует отменять из-за политических проблем. У них были тёмные годы в России, но наследие всегда оставалось"", - отметил Франциск.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СОДЕРЖАНИЕ
  
  Горбун Боря
  Турист из ФРГ
  Квартира на Васильевском
  Дачники
  Павел-пианист и бывший лётчик Мерцалов
  К сыну
  Убогий
  Антагонисты
  Чуваши
  Возвращение
  Смерть музыканта
  Дик
  Вот моя деревня
  Колхоз XX партсъезда
  Третий источник влечений
  Измена
  Хрупкая любовь
  Илве и Эдите
  Море ласково играло
  Художник Митя
  Эдик Ковалёв
  Родное гнездо
  Часы
  Знакомство с Невским
  Белые ночи
  Река разлилась
   ОЧЕРКИ:
  Язык мой...враг?
  Мы - русские.
  Мне не стыдно быть русским.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Перед титульным листом (в начало книги)
  
  
  
  
   Филолог, историк. Член Союза российских писателей. Живет и работает в г. Орле. Автор книг "Великие мыслители. История и основные направления философии" (Ростов н/Д: Феникс, 2007), "Русь и ее самодержцы" (Ростов н/Д: Феникс, 2009), "Быт и нравы царской России" (Ростов н/Д: Феникс, 2010), "Богатство и бедность царской России (ООО ПФ "Картуш", 2013), "От Горбачёва до Путина. Политический дневник" (изд. по рецензии RIDERO, Москва, 2016), романов "Потерявшиеся в России" (ООО ПФ "Картуш", 2012), "Моя Шамбала" (ООО ПФ "Картуш", 2013), "Студент" (ООО ПФ "Картуш", 2018), "Моя карма" (2021), сборника рассказов "Уходящая натура" (ООО ПФ "Картуш", 2019) и др. Печатался в центральных и областных газетах.
   Дипломант Первого международного литературного Тургеневского конкурса "Бежин луг"; Дипломант международного литературного конкурса "Линия фронта"; финалист Международного литературного конкурса "Славянская лира", Призёр Всероссийского литературного конкурса "Герои великой победы", Дипломант Международной литературной премии "Антоновка 40+. Зрелая литература" в номинации "Проза"; Лауреат премии им. И.А. Бунина ОРО Союза российских писателей; обладатель Диплома имени Альфреда Нобиля за достижения в области литературы.
  
  Активно сотрудничаю с издательством RIDERO.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"