Аннотация: Вот как Юли, сын Алехо, пришел в страну под названием Олдорандо, где его потомки стали процветать в те лучшие дни, которые вскоре наступили.
Юли лежал на животе под кожаным пологом вместе со своим отцом, устремив взор в пустынный простор земли, которая даже тогда называлась Кампаннлат. Он стряхнул с себя легкую дремоту, когда Алехо ткнул его локтем в бок и хрипло сказал:
-- Буря стихает.
Свирепый ветер с востока дул уже три дня, неся с собой снег и тучи с Перевала. Он заполнял весь мир воющим свистом, подобно громоподобному голосу, которого не мог понять человек, и погрузил всё окружающее в серо-белый мрак. Невысокий обрыв, под которым был устроен полог, плохо защищал от яростных порывов ветра. Отцу и сыну ничего не оставалось, как лежать, закутавшись в старые шкуры, дремать, изредка отправляя в рот скудные куски копченой рыбы, и слушать, как над их головами неистовствует стихия.
По мере того как стихал ветер, усиливался снегопад. Снег падал густыми слоями, извиваясь подобно парящему перу над безотрадной пустыней. Хотя Фреир пробился сквозь тучи, -- ведь небо на западе уже очистилось, -- он скрывался за снегом. Над их головами переливалось всеми красками позолоченной шали снежное покрывало, концы которого стелились по земле, тогда как его складки поднимались всё выше и выше, исчезая в свинцовом зените небосвода. Фреир за ним давал мало света, не говоря уже о тепле.
Ниже, под обрывом, над которым они расположились, лежала в тисках льда великая река Варк -- так, по крайней мере, её здесь называли. Снег, покрывающий её, был настолько глубок, что Юли вряд ли догадался бы, что это река, а не простая ложбина меж холмов.
Отец и сын поднялись, отбросив полог, и размялись, топая ногами и энергично хлопая себя по крепким туловищам. Никто не проронил ни слова. Говорить было не о чем. Хотя буря закончилась, им нужно было ждать. Они знали, что йелки уже скоро появятся. Им недолго оставалось нести эту вахту.
Хотя местность была пересеченной, снег придавал ей весьма однообразный вид. Только на севере, где небо в кровоподтеках заката сливалось с морем, проглядывала темно-серая мрачная полоса. Восток скрывало возвышение, покрытое, как и всё здесь, белым саваном. Взоры отца и сына всё время были устремлены на запад. Когда они немного согрелись, то вновь зарылись в шкуры, погрузившись в томительное ожидание.
Наконец Алехо приподнялся, водрузив свой облаченный в мех локоть на выступающий из снега камень, поднял ладонь в перчатке, оттопырил большой палец, упершись им в левую скулу и защищая глаза пальцами левой руки, сцепленными наподобие крыши с пальцами правой. Теперь он мог смотреть с большим удобством -- блеск заходящего Фреира больше не слепил его.
Его сын отличался меньшим терпением. Ему не лежалось в этих грязных шкурах, сметанных на скорую руку. Ни он, ни его отец не были рождены для охоты на йелков. Охота на медведя -- другое дело. На медведя охотились ещё их отцы, там, на Перевале. Однако смертоносный пепел, который этой зимой извергала Горящая Гора, поразил жестокой болезнью мать Юли Онессу и выгнал их семью на эти незнакомые равнины с их более мягким климатом. Вот почему Юли был так неспокоен, так возбужден. Он никак не ожидал столь резкой перемены в своей и без того нелегкой жизни, и не представлял, что ещё она может ему принести.
Его больная мать и больная сестра остались в их жалком становище на востоке, всего в нескольких милях от них. Его дяди, вооруженные копьями из кости, отправились на запряженных йелками санях на север, к вскрывшемуся морю. Юли очень хотел знать, как они пережили эту трехдневную бурю -- дети их умерли и дяди относились к нему куда лучше родного отца, самого старшего из них. Может быть, именно сейчас они пируют, собравшись вокруг большого бронзового котла, в котором варится рыба или куски тюленьего мяса.
При мысли о мясе, таком шершавом на языке, во рту у Юли невольно навернулась слюна. Сглотнув её, он ощутил мясной привкус, а в животе, в его голодном желудке, ёкнуло.
Тяжелая, цвета железа, туча, быстро ползущая по небу, скрыла Фреир, отчего всё покрылось тенью, превратившись в смутные пятна без очертаний. Теперь никто не смог бы их заметить в этом сумраке. Алехо поднялся и знаком приказал сыну сделать то же самое. Он замер, осматриваясь, крепко держа в руках копьё, затем осторожно спустился по занесенным снегом камням к замерзшей реке.
Обрадованный возможностью размяться после трех дней неподвижности, Юли с криками бегал и прыгал по запорошенной снегом ровной земле над обрывом. Но когда он, перепрыгивая с опасностью для жизни с одной бесформенной глыбы на другую, скатился вниз, к замерзшей реке, отец властным окриком призвал его к спокойствию.
Стоя по колени в снегу, Алехо остановился, вонзил остриё копья в лед, а тупой конец приложил к уху. Он долго прислушивался к темному потоку воды у себя под ногами, пока не услышал внизу слабый, едва слышный гул и приказал Юли вернуться на выступ. Вновь накрывшись шкурами, они замерли, глядя на запад.
Западный берег реки неясно выступал своими неровными изгибами, лишь кое-где отмеченный темными стволами полузасыпанных снегом деревьев. А дальше тянулась безжизненная равнина, -- вплоть до далекой коричневой линии, которую едва можно было различить под мрачной шалью нависшего неба на западе.
-- Смотри! -- локоть отца коснулся руки юноши.
Юли, не мигая, пристально вглядывался в эту линию. Конечно, отец был прав. Он знал всё. Сердце Юли наполнилось гордостью -- ведь он был сын Алехо. Шли йелки. Приближалась пища, которой хватит, чтобы накормить каждого ребенка и взрослого из тех племен, на которые снисходил свет Фреира и Баталикса и которым улыбался Вутра.
Через несколько минут он уже смог различить первый ряд животных. Они шли плотным фронтом, поднимая снежную пыль своими точеными копытами, упрямо наклонив головы, а за ними бесконечной вереницей тянулись подобные им. Юли показалось, что животные заметили их жалкое укрытие и шли прямо на них. Он с беспокойством взглянул на Алехо, который предостерегающе поднял копьё.
-- Спокойно.
По телу Юли пробежала дрожь. Животные приближались со скоростью быстро идущего охотника. Он тщетно пытался определить размеры этого огромного стада. Уже половина видимого пространства была заполнена идущими животными, рыжевато-коричневые шкуры которых всё появлялись и появлялись на западном горизонте. Что таилось там? Какие тайны, какие ужасы? И всё же, там не могло быть ничего страшнее, чем Перевал с его удушающим пеплом и с огромным красным зевом Горящей Горы, который однажды открылся Юли в мчащихся просветах разорванных облаков. Из этого зева на дымящиеся склоны горы изрыгалась расплавленная лава. Это настолько отличалось от всего, привычного Юли, что он едва не сошел с ума. Пылающее жерло горы до сих пор являлось к нему во снах, от которых он просыпался с криком.
Тем временем, стало заметно, что живое рыжевато-коричневое море, заполнявшее равнину, неоднородно. Текучая масса животных состояла не только из йелков, хотя те и составляли большую её часть. Среди несчетного стада возвышались подобно валунам на равнине более крупные особи. Они походили на йелков своими удлиненными головами, над которыми возвышались угрожающе точеные изогнутые рога, такими же косматыми гривами, лежащими поверх толстой свалявшейся шерсти, теми же горбами, расположенными ближе к заду. Но эти гигантские, в полтора раза крупней йелков, окружавших их со всех сторон, животные были грозными бийелками, способными нести одновременно двух взрослых фагоров. Так, по крайней мере, утверждали бывавшие здесь раньше дяди Юли.
В стаде были ещё и гуннаду -- первые двуногие животные, которых увидел Юли. Их длинные шеи поднимались тут и там по краям стада. Масса йелков тупо шла вперед, а гуннаду возбужденно сновали вдоль её фронта и их маленькие головки возбужденно подпрыгивали и подергивались на концах длинных шей. Самой заметной их особенностью были гигантские уши, которые беспрестанно поворачивались в разные стороны, стараясь уловить звуки неожиданной опасности. Их короткие косматые тела держались на двух мощных птичьих лапах. Гуннаду двигались вдвое быстрее, чем бийелки. Каждым шагом они покрывали вдвое большее расстояние, чем эти тяжелые гиганты, но перемещаясь всё время вперед и назад у фронта стада они оставались на том же месте относительно всей массы живого моря. Каждое животное занимало в стаде именно то место, которое было обусловлено давно сложившимися взаимоотношениями.
Ощутив животами тяжелый, глухой, непрерывный грохот копыт приближавшегося стада охотники прижались к земле. С выступа, где лежал Юли, три вида животных можно было различить только потому, что они шли в первых рядах. В слабом свете всё стадо за ними сливалось в темную подвижную массу с неясными очертаниями. Прижимаясь к отцу, Юли не мог оторвать глаз от надвигающейся косматой стены животных. Низкое облако двигалось быстрее стада и теперь уже полностью заволокло весь небосвод, так плотно, что казалось -- они ещё много дней не смогут увидеть его.
Туман клубился над стадом, ещё плотнее скрывая его. Животные волнистым ковром перекатывались по равнине, их взаимные перемещения даже теперь едва различались, как подводные течения в бурной реке.
Охваченный ужасом, Юли дышал всё тяжелее. Первые ряды стада уже ступили на берега заснеженного Варка. Они были уже совсем рядом -- и подходили ещё ближе. Казалось, весь мир превратился в одно огромное, пышущее паром животное.
Испытывая смертельное отчаяние, Юли повернулся к отцу. Хотя Алехо заметил смятение сына, он продолжал внимательно смотреть вперед прищуренными от напряжения глазами под набрякшими от мороза веками. Зубы его хищно блестели.
-- Спокойно, -- повторил он. -- Здесь, на скале, нам ничего не угрожает.
Нескончаемый поток живых тел уже переливался между берегами реки, вздымаясь над ледяными глыбами и снова ниспадая с них неровными косматыми каскадами. Старые, нетвердо держащиеся на ногах животные порой падали, спотыкаясь о засыпанные снегом стволы поваленных деревьев, и их точеные копыта яростно лягали во все стороны, когда их затаптывали идущие сзади собратья. Уже можно было разглядеть морды отдельных животных. Они шли, низко опустив головы. Их глаза, обрамленные белыми ободками инея, неподвижно смотрели вперед. Ярко блестели белки глаз. Из пастей свисали густые хлопья зеленоватой слюны. Пар, вырывавшийся из их расширенных ноздрей, оседал полосками льда на покрытых шерстью головах.
Бийелки шли вперед, окруженные своими меньшими собратьями. Могучие лопатки мерно двигались под их серо-коричневыми шкурами. Они с беспокойством переводили глаза на упавших и растаптываемых стадом, словно предчувствуя, что впереди им тоже грозит опасность. Несмотря на это, они продолжали свой безостановочный бег и их косматые спины размеренно покачивались над пятнистым потоком. Казалось, что они ощущают впереди эту неизбежную опасность, угрожающую им, но понимают её неотвратимость и идут к ней.
Масса животных пересекала замерзшую реку, утаптывая снег копытами. Шум их движения, издали уловленный отцом и сыном, распался на приглушенный снегом стук копыт, свистящее дыхание, фырканье, мычание, кашель, лязг столкнувшихся рогов и непрерывное хлопанье ушей, отгоняющих надоедливых мух и комаров.
Три чудовищных бийелка одновременно вступили на открытое пространство реки. Раздался резкий треск лопнувшего льда и огромные его плиты вздыбились перед падающими животными. Йелков охватила паника. Те, которые уже были на льду, бросились в разные стороны. Многие спотыкались, падали и были затоптаны сзади идущими. Лед продолжал трескаться. Серая вода с остервенением рванулась вверх, как бы торжествуя своё освобождение. Бийелки медленно погружались в неё, разверзнув в жутком мычании пасти.
Но уже ничто не могло остановить животных, напирающих сзади. Они представляли собою природную силу в той же мере, что и сама река. Йелки непрерывным потоком -- десятками и сотнями -- проваливались в трещины между льдинами, заполняя проломы во льду, мостя своими телами дорогу теснящимся на равнине сородичам. По этому страшному мосту они продолжали свой путь и шеренга за шеренгой выползали на восточный берег, чтобы следовать дальше, подчиняясь зову вечных инстинктов. Над поверхностью этого живого потока от дыхания бесчисленных тел в холодном воздухе повис туман, обволакивая несчетное стадо, как саван. От него исходил едкий запах пота, в нем роились тучи маленьких кусачих насекомых, способных жить и размножаться только в этих теплых испарениях огромной массы живых тел.
Страх наконец оставил Юли. С копьем наготове он встал на колени, выбираясь из тесного полога, его глаза горели. Но отец схватил его за руку и резко дернул назад.
-- Смотри, дурак, там фагоры, -- сказал он, бросив на сына яростный презрительный взгляд и ткнул копьём вперед, в направлении опасности.
Дрожа всем телом, Юли рухнул на землю, испуганный гневом отца не меньше, чем мыслью о фагорах.
Стадо йелков, качаясь, шло по обе стороны выступавшей из обрыва скалы, разбивая в пыль её подножие. Под их напором, казалось, закачался сам берег. Туча мух и жалящих насекомых, круживших над их косматыми спинами, обволокла охотников. Юли тщетно пытался рассмотреть фагоров через этот клубящийся над горбатыми хребтами туман. Впереди он не видел ничего, кроме косматой лавины, движимой силой, неподвластной человеческому разуму. Она затопила всё вокруг, покрыла собой замерзшую реку, расплескалась по её берегам, заполонила собой от горизонта до горизонта всё обозримое серое пространство. Шли сотни тысяч животных и облако тумана было их дыханием, сливаясь с колеблющимся над равниной невероятным клубящимся облаком мошкары.
Алехо движением косматых бровей указал сыну, куда надо смотреть. Едва Юли отогнал от своих глаз мошкару, его взору предстали два огромных бийелка. Они грузно топали по направлению к ним. Вскоре их покрытые шерстью массивные спины оказались почти вровень с выступом. Юли увидел четырех фагоров, -- они сидели по два на каждом бийелке, вцепившись в их шерсть. Он не понимал, почему не увидел их раньше. Хотя они и слились в одно целое с гигантскими животными, припав вплотную к их спинам, они, тем не менее, имели надменный вид наездников, отличаясь им от тех, кто привык к пешему строю. Они восседали на передних лопатках бийелков, сразу за их могучими плечами, обратив свои задумчивые, увенчанные загнутыми рогами бычьи морды в сторону возвышенности, на которую поднималось стадо. Их багровые глаза злобно мерцали из-под рогов, неповоротливые головы высились на толстых шеях, росших из мощных туловищ, сплошь покрытых длинной белой шерстью. За исключением этих розовато-алых глаз, чужеродных своей агрессивностью, они были совершенно белы и сидели на шагающих бийелках так уверенно, как будто были их частью. За ними крепились сумки из сыромятной кожи, где находились припасы и прочее имущество.
Сейчас, когда он знал, куда смотреть, Юли заметил и других фагоров, шествующих среди огромного стада. Верхом на бийелках ехали только вожди, их жены и знать. Рядовые члены этого кочевого племени шли пешком, приноравливаясь к шагу йелков, сжимая в руках тяжелые дубинки и прочее оружие.
Осознав опасность, Юли с напряженным вниманием следил за процессией, боясь даже отогнать от глаз наседающую мошкару и привлечь их внимание лишним движением. Вот буквально в нескольких метрах от него прошли четыре фагора, их массивные тела раскачивались во все стороны. Он без труда смог бы сразить их вожака, всадив ему копьё между лопаток, прикажи ему это Алехо. Юли с особым интересом рассматривал проплывающие перед его глазами рога. В тусклом свете равнины они казались гладкими, плавно скругленными, однако юный охотник знал, что внутренний и внешний края каждого рога были остры от основания до самого кончика, превращая их в страшные футовые кинжалы.
Ещё недавно, став охотником, Юли получил прекрасный костяной кинжал, но он до сих пор страстно хотел иметь один из таких рогов. В диких ущельях Перевала, бедных кузнецами, рога мертвых фагоров высоко ценились в качестве грозного оружия. Именно за эти рога ученые люди в далеком Панновале, укрытом от бурь и врагов в огромных подземельях в чреве горы, нарекли фагоров анципиталами -- двурогой расой.
Возглавлявший четверку двурогий бесстрашно двигался вперед. Походка у него выглядела неестественной из-за шарового строения коленного сустава. Он шагал механически, как шагал уже многие мили. Расстояние не было для него препятствием. Его длинная голова резко выступала вперед по отношению к плечам типичным для фагора образом. Запястья его рук стягивали медные браслеты, к ним крепились рога йелков, обращенные остриями наружу, причем их концы были покрыты свежей кровью. При их помощи фагор мог отогнать любое слишком наседающее на него животное. Другого оружия при нем не было, но на спину идущего за ним в поводу йелка был навьючен большой узел со скарбом. Под ремни вьюка был просунут охотничий гарпун -- страшный костяной крюк с обратным ходом зазубрин -- и копьё, причем массивный наконечник копья тускло отблескивал бронзой.
За вожаком, не отставая ни на шаг, шли ещё две особи мужского пола, а затем гиллота, самка-фагор. Она была меньше ростом. На поясе у неё болтались ножны, в которых скрывался кинжал. Под её длинной белой шерстью раскачивались массивные груди. На её спине сидел малыш, неловко уцепившись за мех на шее матери и склонив свою голову на её. Самка шла механически, закрыв глаза, как будто во сне. Страшно было даже представить, какой путь она проделала за долгие годы своей бесконечной кочевки.
Посреди движущейся массы йелков шагали и другие фагоры. Животные не обращали на них никакого внимания. Они их просто терпели, как терпели мух, потому что не было возможности избавиться от них.
Стаду не было видно конца и края. Топот копыт перемежался тяжелым дыханием, шумным сопением, фырканьем, клокотанием внутренностей, шипением и свистом освобождавшихся газов. Впрочем, возник ещё один звук. Фагор, идущий во главе этой группы, издал нечто вроде жужжания своим вибрирующим языком. Возможно, он хотел подбодрить тех троих, что шли за ним. Этот нечеловеческий звук вселил в Юли необъяснимый ужас. Затем звук пропал и вместе с ним пропал фагор. Но поток животных был нескончаем. Неслись йелки, покачивались оседланные бийелки, мелькали гуннаду -- и вместе с ними бесстрашно вышагивали другие фагоры, их было невозможно сосчитать. Юли и его отцу оставалось лишь ждать, затаившись, того часа, когда орда пройдет и им придется наносить удары копьём, чтобы добыть мяса, в котором их семья так отчаянно нуждалась.
Перед закатом снова подул ветер, поднявшись, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала. Он дул снова с востока, прямо в морды поднимавшихся по склону животных, сек их своими морозными плетьми. Сопровождавшие стадо фагоры шли, низко наклонив головы и щурили глаза, преодолевая напор ветра. С уголков их ртов срывалась слюна, ложась пенистыми лохмотьями на их косматой груди и мгновенно застывая. Чугунное небо всё ниже нависало над землей.
Фреир показал свой лик сквозь эту темную завесу лишь тогда, когда коснулся горизонта. Ватные одеяла облаков разорвались и показался этот небесный часовой, который пылал в золоте заката. Он уверенно сверкал над снежной пустыней -- небольшой, но ярко светящийся, хотя диск его был в три раза меньше, чем диск его звезды-спутника Баталикса. Тем не менее, красно-золотой свет, исходящий от Фреира, был чище, ярче, резче, сообщая всем предметам удивительную четкость. Вскоре он погрузился в недра земли и исчез. Небо снова затянулось облаками, став свинцовым. Вутра, бог неба, одну за другой убрал свои багряные мантии и его владения покрылись мраком. Пожалуй, он выиграл ещё одну битву.
Наступил сумеречный день, именно такой, какие преобладали осенью и зимой. Золотой Баталикс залил хмурое небо полусветом. Только летом, в день Нового Года, Фреир и Баталикс вместе поднимались и вместе садились. Именно их встреча отличала это время года от более жестоких сезонов. А сейчас светила вели одинокий образ жизни, часто скрываясь за облаками, этим клубящимся дымом войны, которую постоянно вел Вутра.
Юли вспомнился напев, который нередко звучал дома, на земле его предков -- в Старом Олонеце. Этот напев хранил воспоминания о волшебстве давно минувших деяний, о древних развалинах и страшном бедствии, о прекрасных женщинах и могучих мужчинах, о роскошных пиршествах и о канувших в небытие вчерашних днях мира. Под низкими сводами темных пещер на Перевале часто взвивались протяжные слова этого напева:
Вутра в печали
Фреир поднимает ночами
Превыше молчания.
Уложит Фреир на дроги
И кинет нас ему в ноги.
Это воспоминание неожиданно взбудоражило душу Юли. Сгинувшее в веках прошлое было временем чудес -- и ему страстно хотелось жить тогда, а не теперь, когда жизнь была тяжела и не обещала ничего хорошего. То же, как день переходил в сумерки, служило Юли приметами, по которым он судил о погоде. Скоро порывистый восточный ветер вновь принесет на своём дыхании снег и весь завтрашний день они проведут в этих вонючих шкурах...
Как бы в ответ на изменившийся свет по всей массе йелков пробежал озноб и они остановились. Ревя и стеная, они укладывались на вытоптанный снег, поджимая под себя ноги. Наземь улеглись и гуннаду. Для огромных бийелков подобная поза была недоступна и они засыпали стоя, прикрыв глаза ушами. Фагоры перед сном стали собираться в группы, но некоторые просто бросались на снег и засыпали, положив голову на круп ближайшего йелка. Мороз не был им страшен.
Всё живое море уснуло. Отец и сын на выступе скалы натянули теплые шкуры на головы, и, уткнув лица в предплечья согнутых рук, погрузились в сновидения. В сновидения погрузилась вся равнина. Спали все, кроме ненасытного, шевелящегося, кусающего и сосущего облака насекомых.
Всё, что могло видеть сны, продиралось сквозь тягучие кошмары, которые приносил с собой сумеречный день. Из этих дремотных кошмаров было трудно вырваться зрящим свои сновидения. В целом вся картина, где не было четкой границы между светом и тенью и где, казалось, всё вопило от боли, больше походила на первобытный хаос, чем на стройное мироздание. Высоко в прояснившемся небе, на фоне тусклых звезд, едва светящихся, подобно уголькам угасающего костра, мерцал дымчато-зеленый свет полярного сияния, предвещавший появление челдримов.
Всеобщая неподвижность едва нарушалась медленным развертыванием утренней зари. Со стороны моря показался одинокий челдрим, который беззвучно проплыл всего в нескольких метрах над распростертой во сне массой живых существ. С виду он казался лишь огромным крылом зыбкого, зеленовато-синего свечения. Когда он проходил над йелками, они вздрагивали и вскакивали во сне. Челдрим медленно пролетел над скалой, на которой лежали две человеческих фигурки, и Юли и его отец также вздрагивали во сне, мучимые странными сновидениями. Затем привидение исчезло, продолжая свой одинокий путь на юг, в сторону гор, оставляя за собой шлейф зеленоватых сполохов и мерцающие искры звезд, которые постепенно гасли одна за другой в сиянии рассвета.
Вскоре животные проснулись и стали подниматься на ноги. С их ушей, искусанных за ночь бесчисленными насекомыми, текла кровь. Некоторые из животных, которые умерли там, где легли спать, за ночь примерзли к земле и превратились в глыбы льда.
Всё вновь пришло в движение. Отец и сын проснулись и молча провожали взглядом бесконечные ряды живых существ.
На протяжении всего наступившего дня великое перемещение продолжалось. Приметы не обманули Юли и вновь разгулявшийся буран покрыл животных сплошной коркой снега. Но к вечеру, когда восточный ветер погнал по небу разодранные облака, а мороз стал уже почти невыносимым, Юли наконец увидел замыкающие ряды животных.
Строй замыкающих рядов не был так плотен, как передние шеренги стада. Отставшие животные в хвосте великого кочевья растянулись на несколько миль. Многие из них хромали и жалобно чихали. Больные йелки были совершенно измучены. Большинство их двигалось с трудом и было в плачевном состоянии. Их шкуры, покрытые грязью, навозом и кровью, свисали клочками в тех местах, где рога соседей прошлись по их телу. Эти кровавые раны были результатами ссор и драк со своими собратьями. Сзади и по краям стада быстроного сновали длинные пушистые существа, почти касаясь животом земли и выжидая момент, чтобы перекусить у отставшего йелка жилу возле копыта, после чего тот, рухнув на землю, становился совершенно беспомощным.
Мимо выступа скалы, где скрывались охотники, проходили последние фагоры. Опасаясь то ли заразы, то ли хищников с отвисшими животами, они не обращали внимания на отставших животных, не подгоняли их поближе к стаду. Было видно, что им не терпится побыстрее миновать эту вытоптанную и загаженную пустошь.
По краям движущейся массы сновали другие фагоры, высматривая охотников, затаившихся в укромных местах, но пронзительный ветер, поднявшийся, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала, лишил их существенной доли энтузиазма. Пара засыпанных снегом людей оставалась неподвижной и смогла избежать их внимания. Наконец, последние фагоры скрылись. Алехо поднялся, подав знак сыну сделать то же самое. Они стояли, крепко держа в руках свои копья, а затем, осмотревшись, быстро соскользнули на ровную землю.
-- Ну вот, -- сказал Алехо. -- Дождались.
Снег был усеян трупами животных, особенно много их лежало по берегам Варка. Полынья была забита огромными тушами. Ураганный ветер сдул с реки снег и отец указал сыну на то место, где подо льдом едва заметно двигались темные удлиненные тени. За ними в мутном льду, который они как-то пробуривали, оставались темные следы. Напрягая все силы, живущие в ледяной воде рыбы упорно пробивались к тому месту, где лежали замерзшие животные, чтобы устроить себе кровавый пир.
По воздуху уже прибывали другие хищники. С востока и с угрюмого севера прилетели большие белые птицы, тяжело взмахивая крыльями и размахивая массивными клювами, с помощью которых они рвали шкуры, чтобы достать ещё не замерзшее под ними мясо. Пожирая свою добычу, они посматривали на охотника и его сына глазами, полными птичьей расчетливости.
Но Алехо не стал отвлекаться на птиц. Он не хотел терять времени. Приказав Юли следовать за собой, он пошел к тому месту, где стадо наткнулось на поваленные бурей деревья, криками и копьём отпугивая нетерпеливо круживших вокруг пушистых хищников. Здесь спотыкались и падали, переламывая себе ноги, многие и многие животные. В этом месте легко можно было подступиться к мертвым йелкам. Хотя они были истоптаны копытами своих собратьев и превратились просто в смешенное со снегом месиво, самая крепкая часть тела оставалась в неприкосновенности. Череп.
Лезвием ножа Алехо разомкнул мертвые челюсти и ловко отсек толстый язык. По его кистям на снег потекла кровь. Тем временем Юли ползал по стволам упавших деревьев, ломая сухие ветки. Ему пришлось ногой отгрести снег от поваленного ствола, чтобы устроить защищенное от ветра место для небольшого костра. Затем Юли заострил ножом палку и особым образом обмотал её тетивой. Взявшись за оба конца тетивы, он, встав на колени, принялся тянуть её взад и вперед, раскручивая палку то в одну, то в другую сторону. Её заостренный конец со скрипом терся о кусок сухого дерева, превращая его в пыль. Кучка трута скоро начала тлеть, разогретая беспрестанным трением.
Юли осторожно подул на тлеющую пыль -- и вверх взметнулся маленький язычок пламени, как это часто бывало на его глазах под магическим дыханием Онессы. Когда костер разгорелся, Юли поставил на него древний бронзовый котелок, набил в него снега и добавил соли из кожаного мешочка на поясе. Когда его отец подошел, с трудом держа в руках семь слизистых языков, снег уже растаял на огне. Языки скользнули в котел. Сварились они быстро.
Три языка Алехо выложил для Юли, четыре для себя. Он ел жадно, безобразно чавкая. Юли всё время пытался поймать взгляд отца и улыбкой дать ему понять, как он доволен столь редким угощением, но Алехо лишь хмурил брови, морщился, торопливо разжевывая ломти обжигающе горячего мяса, и не поднимал глаз от вытоптанного копытами снега. Впереди было много опасной работы, для которой его нетерпеливый сын был ещё плохо подготовлен. К тому же, они были здесь одни. Его терзало недоброе предчувствие.
Ещё не кончив жевать, Алехо поднялся на ноги и затоптал тлеющие угли. Пожирающие падаль птицы поблизости тотчас взвились в воздух, но, не обнаружив опасности, опустились вниз, продолжать свою трапезу. Юли выпил остывший бульон из горшка и убрал его в свой заплечный мешок.
Они были на том месте, где огромное стадо животных достигало восточных пределов своей миграции. Здесь, на низком плато перед горами Перевала, они искали лишайник под снегом и питались косматым зеленым мхом. Здесь же многие животные завершали свой жизненный цикл, производя на свет потомство. Именно к этому плато в миле от реки и устремились в сером полумраке отец с сыном. Вдали они увидели группы других охотников, направлявшихся туда же. Каждая группа намеренно не обращала внимания на другие. Но ни одна из них, как заметил Юли, не состояла всего лишь из двух мужчин. Это было наказание для его одинокой семьи -- ведь они были уроженцами не Равнины, а Перевала, пришельцами и чужаками. Для них все блага жизни здесь доставались с большим трудом. Даже их двоих допустили сюда очень неохотно и за богатые дары, хотя добычи тут хватило бы на всех. Уроженцам Равнины жилось здесь куда легче и безопаснее.
Они шли, согнувшись, вверх по склону. Их путь был усеян валунами -- здесь когда-то был берег древнего моря. Уже много веков оно отступало, выпиваемое неотвратимо растущими ледниками, -- но об этом они ничего не знали, да и не хотели знать, для них было важно только настоящее.
Поднявшись на край плато, они прикрыли глаза ладонями от обжигающего холодом ветра, вглядываясь вдаль. Большая часть стада исчезла, скрылась из виду. Всё, что осталось, так это едкий запах лежавшего везде навоза. Все активные особи были вне пределов досягаемости. На плато остались лишь те животные, которые должны были дать жизнь потомству.
Среди этих обреченных животных были не только йелки, но и стройные гуннаду и массивные гигантские бийелки. Они лежали неподвижно, занимая всю видимую площадь, мертвые, или почти мертвые, изредка вздымая свои рыжевато-коричневые бока при вдохе. Группы охотников пробирались между тушами умирающих животных, зло косясь на двух пришельцев. Алехо молча указал рукой в направлении группы каспиарнов, возле которых лежало несколько йелков. Там они оказались бы в стороне от недружелюбных хозяев.
Подобно громадным бийелкам и гуннаду, йелк был некрогеном: он давал жизнь потомству только через свою смерть. Животные были двуполы, сразу и самки, и самцы. Природа наградила их примитивными органами размножения, среди которых не нашлось места матке, как у млекопитающих. После совокупления изверженная сперма развивалась в теплой внутренности влагалища в виде личинкообразных форм, которые росли и питались, пожирая внутренность своих родителей.
Наступал момент, когда йелк-личинки, въедаясь в плоть родителя, достигали системы артерий и проникали в неё. Затем они стремительно, подобно семенам на ветру, распространялись по всей кровеносной системе животного, закупоривая её, и вызывая его смерть в течение короткого времени. Это всегда совпадало со временем, когда огромное стадо достигало плато на восточной границе своей миграции. Так это происходило в течение неисчислимых, подобно вечности, столетий, которых никто уже не смог бы сосчитать.
Остановившись над подыхающим йелком, Алехо торжественно всадил в него копьё, потом ещё раз и ещё, пытаясь попасть в сердце. Юли стоял неподвижно и смотрел, как его отец приканчивал беспомощное животное, которое с трудом пробивало себе дорогу в серый мир вечности. Как только он склонился над йелком, достав нож, желудок животного сжался, как пустой мешок, издав жуткий утробный стон. Голова йелка откинулась, и он наконец испустил дух. Юли встал на колени и своим зазубренным ножом-пилой вспорол брюхо животного.
Личинки йелка уже были внутри -- белесые червячки размером с ноготь. Их едва было видно в окровавленных внутренностях, но собранные в достаточном количестве они были чудесны на вкус, очень питательны и славились целебным действием. Они помогут Онессе избавиться от её ужасной болезни.
Извлеченные из чрева личинки тут же погибали под воздействием морозного воздуха. Если бы их оставили в покое, они жили бы в относительной безопасности внутри теплых шкур своих родителей. В границах своей маленькой темной вселенной они без всякого колебания пожирали друг друга. Много кровавых битв происходило в аорте и других артериях материнской кровеносной системы. Посредством последовательных метаморфоз личинки увеличивались в размере, уменьшаясь в количестве. И наконец из-под высохшей шкуры выбралось бы два или даже три уже активно передвигающихся молодых йелка. Их появление на свет в этом морозном и голодном мире совпадало по времени с началом обратной миграции стада на запад, к Великому Барьерному Хребту, и они таким образом избегали смерти под копытами своих сородичей, вливаясь в стадо.
Здесь, на бывшем побережье моря, среди размножавшихся и в то же время умирающих животных бесконечным рядом стояли толстые каменные колонны высотой в шесть человеческих ростов. Некогда они были установлены здесь более древней расой людей. Колонны имели вид изъеденных временем огромных квадратных столбов, как-то вытесанных из цельного камня. На каждой стороне каждого столба был вырезан простой рисунок -- круг или колесо с меньшим кругом внутри. От центрального круга к внешнему отходили две изогнутые спицы. Но никто из находившихся на плато, будь то человек или животное, не обращал внимания на эти обветренные столбы, стоявшие тут уже много веков. Охотников интересовала только их добыча. Лишь Юли иногда посматривал на них, думая о волшебстве прошедших дней, но и его внимание было поглощено работой. Он содрал большой кусок шкуры со спины йелка, связал его в грубое подобие мешка и соскребал в него со внутренностей умиравшие на морозе личинки. Тем временем его отец торопливо освежевывал тушу и разделывал её на части, бросая в кучу куски мяса. Впрочем, каждый кусок мертвого тела мог пригодиться. Перевязавая полосками шкуры вырезанные отцом ребра йелка, Юли начал мастерить примитивные санки. Ребра будут служить их полозьями. Это значительно облегчит им изнурительный путь домой, так как вскоре санки будут доверху загружены крупными кусками мяса из спины и задних ног туши и накрыты оставшейся частью шкуры. Они сосредоточенно работали, тяжело дыша от напряжения и не обращая внимания на то, что их окружало. Над их головами в струйках пара кишела мошкара. Хотя Фреир стоял ещё высоко в небе, -- ведь охотники находились в пределах тропиков, -- он не давал им тепла.
Из-за их спин вдруг донесся резкий скрип снега. Обернувшись на шум, Алехо громко вскрикнул, неловко вскочил, упал, затем вновь вскочил -- и бросился бежать, даже не попытавшись схватить своё лежавшее рядом копьё. Юли в ужасе оглянулся, не представляя, что могло так напугать его грозного отца. Но действительность оказалась ещё хуже его опасений.
Три огромных фагора подкрались незаметно, искусно скрываясь среди каспиарнов, и сейчас напали на них из засады. Двое бросились за позорно убегавшим Алехо. Один из них, помоложе, вырвался вперед и ударом дубинки по черепу свалил его в снег. Третий наотмашь ударил вскочившего Юли. Тот едва успел пригнуться и нацеленный в голову страшный удар пришелся по спине. Юноша, вопя от боли, упал и откатился в сторону.
Здесь, среди недружелюбно настроенных людей, они совершенно забыли о той опасности, которую представляли местные оседлые фагоры, и поэтому пренебрегли обычной осторожностью. К счастью, толстая одежда и крепкие ребра уберегли Юли от серьёзных травм. Опомнившись и тут же вскочив на ноги, он едва уклонился от вновь рассекшей воздух дубинки фагора и как мог быстро побежал прочь.
Неподалеку над подыхающими йелками спокойно трудились другие охотники, так же, как это только что делал он и его отец. Они были преисполнены такой решимости побыстрее закончить разделку, набрать мяса и личинок, связать сани и исчезнуть, -- никто не знал, что можно ждать от соседа этой голодной зимой, -- что не прерывали свою работу, а лишь изредка бросали взгляд на схватку. Всё было бы по-другому, если бы они приходились родичами Алехо и Юли. Но это были угрюмые жители Равнины, приземистые, недружелюбные к чужакам люди. Они не хотели вмешиваться. Бегущий Юли напрасно звал их на помощь. Наконец, один из них загоготал и метко швырнул в юношу окровавленную кость, на этом его "помощь" и кончилась.
Получив предательский удар "подарка", Юли споткнулся и упал. К нему стремительно приближался фагор, чтобы добить так кстати свалившегося человека. Юли попытался встать, но понял, что уже не успеет. Совершенно инстинктивно он принял оборонительную позу, опираясь на колено. Когда фагор остановился над ним, занося дубинку, Юли яростным движением всадил ему кинжал в живот, снизу вверх. Это был удар отчаяния, нанесенный испуганным мальчишкой. Но Юли недавно сравнялось семь лет и физически он был уже почти взрослый мужчина. Он с удивлением почувствовал, как костяное лезвие ножа пробило жесткую шкуру и глубоко ушло в плоть чудовища. Едва он рывком выдернул оружие, из раны тотчас же хлынул поток густой золотистой крови -- острие пробило аорту. Но обреченный фагор всё же сумел ударить его по спине и Юли снова покатился по снегу, на этот раз уже сознательно, стараясь убраться подальше от врага.
Его противник тоже упал, затем с трудом поднялся, прижав к расплывавшемуся золотому пятну свои огромные ороговевшие лапы. Пошатываясь, уже ничего не видя перед собой, он заорал: "Ооооо!", затем вновь рухнул на землю и больше не двигался. Укрывшись за спину мертвого йелка, Юли тяжело дыша взглянул на мир, который вдруг стал таким враждебным.
Поверженный Алехо лежал, скорчившись, на земле. Два фагора стояли над ним, что-то обсуждая. Они оглянулись на своего уже мертвого собрата, взглянули друг на друга и что-то прокричали Юли, очевидно, проклиная его. Алехо вдруг пошевелился -- смягченный меховой шапкой удар только оглушил его.
К удивлению и радости Юли фагоры не стали добивать его отца. Нагнувшись, они вдвоем подняли его. Один из них взвалил его на плечи и ещё раз взглянув на лежащего в снегу юношу, они двинулись прочь. Очевидно, они не сочли нужным тратить на него время, чтобы не упустить взрослого пленника.
Юли вспомнил, что местные фагоры были ленивыми существами и предпочитали, чтобы за них работали захваченные в рабство люди. У него не осталось сомнений, что фагоры появились здесь не случайно -- наверняка, жители Равнины рассказали им о появлении чужаков и о том, что не станут вмешиваться, если фагоры решат захватить их в рабство.
Юли поднялся. Ноги его в меховых штанах жалко подрагивали от пережитого страха. Оставшись без отца, без его приказов, он совсем не знал, что ему делать. Он отрешенно обошел тело фагора, которого убил. Теперь ему будет о чем похвастаться перед матерью и дядями, но это потом, а сейчас Юли бросился к месту схватки, откуда враги унесли его оглушенного отца. Он поднял своё копье и затем, после минутного колебания, забрал также копьё, которое не взял Алехо. После этого он пошел вслед за фагорами, сам не представляя, что собирается делать. Они медленно тащились впереди и было видно, как тяжело носильщику подниматься вверх по склону со своей ношей -- Алехо был крупным и грузным мужчиной. Вскоре, заметив бредущего за ними Юли, они несколько раз оглянулись, пытаясь отогнать его угрозами и криком. Каждый раз Юли хотел напасть на них, но не решался. С двумя готовыми к бою фагорами ему было не справиться, даже пусти он в ход своё копьё. Один из них был могуч даже по меркам своей расы. На каждой руке у него висело по кожаному ремню с увесистым камнем-кистенем. Юли знал, что таким оружием фагор мог отбить даже брошенное им копьё, а уж в рукопашной у него и вовсе оставалось мало шансов. Этот фагор весил, наверное, вдвое больше его самого и мог сражаться двумя руками одновременно, тогда как сам Юли держал ими копьё.
Когда к Алехо вернулось сознание, фагоры остановились, поставили его на ноги, и, подбадривая ударами в спину, погнали впереди себя, дальше на юг. Свистом Юли подал отцу знак, что он рядом, но каждый раз, когда Алехо пытался обернуться, он получал от фагоров такой удар в спину, что едва удерживался на ногах.
Вскоре фагоры встретились с компанией своих соплеменников. Это были самка и два самца. Один из самцов был стар и шагал, тяжело опираясь на палку. Он то и дело спотыкался об кучи навоза, оставленные йелками.
Сердце Юли окончательно упало. Испугавшись, он упустил верный шанс, а теперь нечего было и думать отбить у двурогих отца. Тем не менее, он всё равно тащился за ними, проклиная свою трусость и потому не решаясь отступить, что было бы крайне разумно. Присоединись к этой группе ещё фагоры -- и они могли бы передумать, устроив охоту и на него.
Наконец, земля расчистилась, туши животных перестали попадаться и тяжелый запах навоза исчез. Они шли по тропинке, ведущей вверх по склону, по которому не проходило стадо. За склоном соседнего холма ветер с Перевала утих и на склоне стали появляться нарядные хвойные деревца. Со всех сторон сюда карабкались другие фагоры, взбиравшиеся наверх. Многие из них сгибались под тяжестью цельных туш йелков. А за ними крался семилетка, едва ставший мужчиной, который не мог расстаться с отцом. Он старался не упустить из виду тех двоих, что подгоняли Алехо. Сердце его было полно страха и отчаяния.
Вечерний воздух стал тяжелым и густым, как будто был заколдован. Страх всё глубже проникал в замирающее сердце юноши. Шаг его стал медленным, хотя он сам даже не осознавал это...
Огромные каспиарны на склоне горы уже окружили их. Фагоры, всё ближе подходя друг к другу, сбились во внушительную толпу. Их грубое пение, издаваемое ороговевшими языками, звучало громко, переходя в жужжание, которое временами достигало оглушительного накала, а затем затихало. Юли был объят ужасом и отставал от отца всё больше и больше, он прятался за стволами, бессмысленно перебегая от дерева к дереву.
Фагоры двигались медленно. Они казались сильно утомленными работой и не обращали внимания на юношу. Фагоры, взявшие Алехо в плен, смешались с остальными. Теперь за пленником никто не присматривал и он брел среди фагоров сам по себе. Юли не мог понять, почему Алехо так покорен. Почему он не пытается повернуться и просто убежать вниз по склону? Тогда он смог бы снова взять своё копьё и они вдвоем перебили бы всех этих неуклюжих фагоров. Но Алехо шел навстречу своей судьбе, он не пытался вырваться на свободу и сейчас его коренастая фигура затерялась среди толпы более рослых и крепких чем он сам фагоров в уже спустившихся на деревья сумерках.
За деревьями показался могучий склон горы. Гудящая песня резко взметнулась вверх и снова замерла. Впереди замерцал дымчато-багровый свет пламени, предвещавший близость какого-то жилья.
Юли, крадучись, пробирался вперед, а затем, наклонившись, метнулся к последнему дереву. Впереди открылся грубый фасад встроенного в скалу здания с приоткрытыми деревянными воротами, за которыми был виден слабый свет огня. Фагоры что-то прокричали и ворота распахнулись шире. Они толпой повалили внутрь. Стало видно, что свет исходил от факела, который один из их рода держал в руке, высоко над головой.
-- Отец! Отец! -- отчаянно закричал Юли, вглядываясь туда, где вместе с толпой фагоров навечно исчезал Алехо. -- Отец! Я здесь! Беги ко мне!
Ответа не было. Слабый свет головни только подчеркивал обступивший деревья и живые существа мрак. В темноте пещеры, которая казалась ещё более плотной из-за света этого грубого факела, невозможно было рассмотреть, был ли Алехо уже за воротами или ещё нет. Несколько фагоров обернулось на крик с равнодушным видом и пугнули Юли, взмахнув копьями.
-- Проваливай отсюда, щенок! -- крикнул один из них по-олонецки. -- Нам в рабы годятся только взрослые мужчины. Ты же скоро надорвешься и умрешь.
Последняя рослая фигура вошла в здание и ворота гулко захлопнулись. Юли с криком подбежал к ним и стал барабанить кулаками по грубо распиленным доскам. Никто не отозвался. С той стороны ворот громыхнул задвигаемый на ночь засов.
Юли уперся лбом в шершавое дерево и долго-долго стоял неподвижно, отказываясь поверить в то, что с ним произошло. Наконец, он опомнился и осмотрелся. Ворота были вделаны в стену из грубо обтесанных глыб. Пазы и зазоры между ними были плотно забиты длинными волокнами мха. Ни одной щели. Но выше по склону поднималась такая же грубая небольшая башня, над верхушкой которой столбом клубился густой пар. Удивленный Юли не сразу понял, что видит всего лишь дымовую трубу. Она, имея толщину в несколько обхватов, была раза в три выше его.
Вновь взглянув на здание, Юли понял, что данное строение представляло собой не более чем вход в сложную систему подземных пещер, в которых, как говорили обитатели Равнины, и жили местные фагоры. Они были ленивыми существами и предпочитали, чтобы за них работали взятые в плен люди, которых они делали рабами.
Какое-то время Юли топтался у ворот, собираясь с духом, затем полез вверх по грубым леденящим глыбам, цепляясь за неровные края примитивной кладки. По крутому склону возведенной в проеме пещеры стены он быстро добрался до трубы. И легко стал карабкаться наверх, поскольку она сужалась кверху в виде конуса, а плохо пригнанные грубые камни, из которых она была сложена, давали возможность упереться ногами. Камни были не так холодны, как можно было ожидать.
Взобравшись наверх, он перебросил туловище на край трубы, неосторожно сунулся вперед -- и ему прямо в лицо ударила струя горячего древесного дыма, смешанного с застоявшимся воздухом пещер и зловонными испарениями нечистот. Юли невольно отпрянул, но тут же сорвался вниз, покатившись вниз по склону, и упал в наметенный под трубой сугроб.
К счастью, ему повезло и в этот раз. Высокий сугроб смягчил падение и Юли не получил даже синяков. Но, отдышавшись от удара, он понял, что эта дымовая труба, к которой он так стремился, была вытяжной шахтой для всех бесчисленных жилищ фагоров под землей. Нечего было и думать спуститься по ней -- он бы просто задохнулся в дыму. Это значило, ему никогда не проникнуть внутрь, и что отец безвозвратно потерян для него.
Удрученный Юли сел на снегу, отчаянно переживая разлуку с Алехо. Его светло-коричневое, с пробивавшимся румянцем лицо страдальчески сморщилось. У него вдруг защипало в плоском носу, а рот, его широкий чувственный рот, стал непроизвольно кривиться, открывая почерневший осколок в ровном ряду белоснежных зубов, и наконец он заплакал, в бессильном отчаянии ударяя кулаком по снегу.
Вдруг он понял, что голоден. Это привычное ощущение отрезвило и одновременно напугало его -- все их скудные припасы остались на месте подлого нападения фагоров. Кто угодно мог найти и забрать их, а это значило, что он будет голодать.
Юли поднялся и начал медленно спускаться к воротам. Ему ничего не оставалось, как вернуться в становище к своей младшей сестре Анчал и к своей матери, Онессе. Однако он с ужасом подумал о её болезни. Когда он уходил с Алехо, она уже захлебывалась кашлем и кровавая пена кипела у неё на губах. Взгляд, который она обратила на него, когда он обернулся к ней в последний раз, уже выходя из палатки, был страшен.
Лишь сейчас Юли понял, что означал этот страшный взгляд: она уже поняла, что не успеет вновь его увидеть. Не имело смысла искать дорогу к матери, раз она к этому времени уже наверняка была мертва. Сестру же он никогда не любил и не видел в ней пользы. Она всегда была слабым и капризным созданием, которое вечно что-то требовало от него. Лишь отец был его опорой в мире. Но отца с ним больше нет...
Придя в отчаяние от одиночества, он яростно забарабанил в запертые ворота. В ответ не раздалось ни звука. Пошел снег, медленно, но беспрестанно.
Коснувшись языком сломанного зуба, Юли вдруг вспомнил все побои, которые ему пришлось вынести от отца за свою короткую жизнь -- зачастую просто потому, что у того было плохое настроение. Почему же отец не побил фагоров?..
Он замер, подняв кулаки над головой. Затем вдруг плюнул, и плевок повис на шершавой доске ворот. Это -- отцу. Юли возненавидел его за то, что тот оказался таким слабаком, предал и бросил его. Он вспомнил его парку, заляпанную жиром так, что её мех свалялся в грязную массу неопрятных комков, его лицо, тоже покрытое грязными полосами, его немытые волосы, маслянисто блестевшие на висках и над воротником...
Наконец он с отвращением отвернулся от этого образа и пошел прочь между могучими каспиарнами. Таща за собой копьё отца, Юли вдруг подумал, что не заслужил такой участи -- его предки были великими людьми, а он влачил жизнь раба при собственном отце. Который жалко бежал, даже не пытаясь защитить его. А ведь вдвоем они смогли бы отбиться от фагоров!.. Но ему не оставалось ничего другого, как повернуть назад, к становищу своего рода -- если только и оно не разорено фагорами или теми же жителями Равнины...
Затем он вдруг подумал, что даже если там всё в порядке, вся его жизнь будет потрачена на бесконечное бегство от голодной смерти в этом негостеприимном краю, населенном чужаками. Всё, что ждет его там -- это надоевшие упреки вечно голодной сестры и насмешки дядей, презирающих его глупого и жестокого отца. Нет уж, туда он не вернется!..
Но тогда куда ему идти? Их семья осталась здесь последней из жителей Перевала -- все остальные погибли в жестоких стычках с местными или ушли дальше на запад в призрачных поисках лучшей доли. От жителей же Равнины не стоило ждать помощи -- они прикончат его, едва он посмеет обратиться к ним. О возвращении на родной Перевал нелепо было даже думать. Там не осталось ничего, кроме пепла и смерти.
Юли шел и шел, и с каждым шагом в нем разгоралась незнакомая ему прежде угрюмая злоба. Весь мир обернулся против него. Чем же ответить ему?..
Неожиданно его пронзила ясная и пугающая мысль: если он хочет не только выжить, но и обрести судьбу, достойную его предков, то остается лишь одна надежда -- искать дорогу в далекий Панновал, где ещё сохранилось волшебство и величие прежних дней.
Юли замер, осматриваясь, словно проснувшись. Он чувствовал, что с ним только что произошло нечто необычное. Казалось, в его душе что-то умерло. Внутри стало пусто и как-то непривычно легко. Впервые в своей жизни он был свободен и мог поступать по собственному выбору. Это было восхитительное чувство.
Он покрутил головой, словно не понимая, как попал сюда. Зачем он вообще пошел за отцом, так глупо рискуя угодить в лапы к фагорам?.. Ведь отец предал его, бросил на поживу фагорам, чтобы спастись самому, теперь Юли понял это совершенно ясно.
На какой-то миг его охватили сомнения -- он вспомнил свою больную сестру и свою клятву во что бы то ни стало вернуться к ней. Но что ему теперь до сестры? Наверняка, она тоже умрет, как умерла его мать. А он сделал для неё уже всё, что мог, довольно!..
Ещё какое-то время он стоял, затаптывая в душе последние искры совести. Затем, решившись, Юли быстро зашагал сквозь пелену клубящихся снежных хлопьев вниз по склону. Копьё отца он по дороге зашвырнул в кустарник, не зная, что начинает цепь роковых событий, которые через тысячу лет погубят почти всех людей на Кампаннлате и навсегда изменят историю всей его планеты.
* * *
Несмотря на охватившую его решимость, идти было очень тяжело. Ноги Юли вязли в глубоком снегу, тело ныло, голова гудела после падения с трубы. Он чувствовал себя совершенно разбитым и даже бросил свой мешок с тяжеленным котлом, вспомнив, что отец всё время заставлял таскать его. Но голод был сильнее усталости и гнал Юли вперед, пока он не добрался до берега Варка. Но его надежды были тут же разбиты. Их припасы, как он и боялся, исчезли. Все йелки были съедены. Хищники, хлынувшие со всех сторон, сожрали всё без остатка. Возле реки остались лишь скелеты и груды костей. Юли завопил от отчаяния и ярости. Однако, она же не дала ему сдаться так легко.
Река вновь замерзла и снег занес глыбы неровного льда. Юли расшвырял его ногой. Во льду виднелись туши вмерзших бийелков. Голова одного свесилась вниз, в мутный поток. Большие рыбы клевали её глаза.
Яростно орудуя копьём, Юли пробил отверстие во льду, расширил его и стал ждать рыб, глотавших пузырьки воздуха, держа копьё наготове. Наконец, в воде мелькнули плавники. Он нанес удар. Когда он потянул копьё наверх, на его острие затрепетала рыба в голубых пятнах, разинувшая рот от удивления. Она была размером в три его ладони. Юли пожалел, что бросил свой котел. К счастью, соль всегда была в кожаном мешочке при нем и поджаренная на маленьком огне рыба показалась удивительно вкусной. Он насытился до удовлетворения, затем, завернувшись в шкуры их полога, проспал целый час.
Поев и отдохнув, он уверенно направился на запад, по памяти отыскивая ведущую в Панновал торговую тропу, почти затоптанную копытами мигрирующего стада.
Фреир и Баталикс сменяли на небе друг друга, а он всё шел и шел -- единственное живое существо, которое двигалось в этой снежной пустыне.
* * *
-- Мать! -- крикнул старый Хаселе жене, ещё не дойдя до своего дома. -- Мать, взгляни, что я нашел возле Трех Исполинов!
Его сморщенная от старости жена Лорел, хромая с детства, проковыляла к двери, высунула нос на улицу, где морозный воздух обжигал всё живое, и проворчала:
-- Плевать на то, что ты там нашел. К тебе из Панновала приехали важные люди. По делу.
Хаселе усмехнулся.
-- Из Панновала? Вот они удивятся, когда увидят, что я нашел у Трех Исполинов. Иди, помоги мне, здесь не так уж и холодно. Не всю же жизнь тебе сидеть в этой хибаре!
Дом старого Хаселе был чрезвычайно необычен. Он представлял собой фундамент давно разрушенного маяка, круглую стену из грубо отесанного камня, которая поднималась едва выше человеческого роста, почти скрываясь под грудами собственных обломков. Все зазоры и трещины в полуразвалившейся кладке были забиты торчащими во все стороны волокнами мха, смешанного с застывшей липкой грязью, а сверху всё это покрывали натянутые на деревянный каркас шкуры, прикрытые для тепла кусками дерна. Чтобы ураганные ветры не сносили его, Хаселе навалил на дерн собранные на берегу доски и бревна от давным-давно разбившихся кораблей, так что вблизи всё сооружение напоминало дикобраза, отошедшего в мир иной. Но это подобие каменной юрты скрывало под собой неплохо сохранившийся подвал из нескольких комнат, а из отверстий, прорезанных в примитивной крыше, в хмурое небо поднималось сразу несколько роскошных бронзовых труб, мирно попыхивая дымком. Они говорили, что тут не становище дикаря, а первый оплот цивилизации. Этот уродливый, но многокомнатный дом служил хозяевам не только для обитания. В некоторых комнатах над печками сушились меха и шкуры, в других они продавались, а часть служила для хранения товара. В юности Хаселе был нищим бродячим траппером, который владел только женой и упряжкой в три собаки. Однако встреча с торговцами из Панновала перевернула его жизнь. Он обладал острым умом и быстро понял, что нет смысла бегать по снегу за зверем, если есть дураки, готовые делать это за него. Хаселе тоже стал торговцем и заработал достаточно, чтобы обзавестись не только внушительным жильем, но и собственной торговой лавкой. Сейчас ему самому уже с трудом верилось, что некогда он был жалким изгоем, выброшенным из родного племени за кобелиные проделки с чужими женами.
Его дом примостился на краю откоса, который, изгибаясь, тянулся на несколько миль на север. Его неровные склоны, усеянные огромными валунами, служили отменным укрытием для пушных животных. Это было первое место промысла молодого траппера, и Хаселе испытывал к нему ностальгические чувства. В дни молодости он повидал достаточно глухих и отдаленных мест, чтобы возненавидеть путешествия. Тем не менее, он каждый день обходил свои обширные владения, больше из жадности, чем из любопытства. Некоторым из наиболее внушительных нагромождений камней на своём откосе он даже присвоил названия, любимым из которых было Три Исполина. Это было особое место. Там, в укромной пещере между тремя огромными глыбами, он обнаружил отложения морской соли, которую и использовал для выделки шкур. Именно им он был обязан всем своим богатством. Не найти он случайно этой соляной ямы, он так и остался бы нищим. И, вероятнее всего, давно закончил бы свои дни.
Между чудовищными валунами в огромном количестве лежали более мелкие камни. С западной стороны каждого из них намело конус из снега, соответствующий его величине, с остриём, направленным точно в ту сторону, куда дул ветер с далекого Перевала. Всё это раньше было морским берегом, берегом давно отступившего моря, которое омывало континент Кампаннлат с севера в те далекие благодатные времена. Но море ушло так давно, что никто не мог вспомнить, когда это было.
На западной стороне Трех Исполинов под защитой каменных громад росла небольшая чаща колючего кустарника, выпускающего летом зеленый лист. Старый Хаселе очень ценил эти пряные листья, приправляя ими своё безвкусное варево, и даже ставил возле кустарника ловушки для животных, покушавшихся на его жалкое богатство. Сегодня он обнаружил в них юношу, почти мальчика. Юноша лежал без сознания, запутавшись в коварных силках. С помощью жены Хаселе приволок его в дымное святилище своего дома, причем хрупкая Лорел в основном мешала ему. Когда они поднялись на склон, он почувствовал, что его сердце едва не выпрыгивает из груди. Уже много лет ему не приходилось прилагать таких усилий.
В других обстоятельствах Хаселе не был бы так благороден, но одежда Юли привлекла его внимание. Ноги юноши покрывали сапоги из шкуры йелка, зашнурованные до колен. На нем были также теплые штаны и старая отцовская куртка из медвежьей шкуры с мехом внутрь, подогнанная ему по росту матерью; это грубое одеяние было натянуто прямо на голое тело. Поверх куртки на плечи Юли была накинута цельносшитая парка с капюшоном. Онесса в те дни, когда болезнь ещё не свалила её, украсила её белыми хвостами кроликов, пришив по три хвоста на каждое плечо, и отделала воротник узором из красных и синих бус -- последнего сокровища, которое уцелело в её семье. Несмотря на всё это Юли представлял собой плачевное зрелище. Его юное лицо было совершенно измученным.
-- Ты посмотри, он не дикарь, как те, -- с восхищением сказала Лорел. -- Видишь, как его парка украшена красными и синими бусами? И сам он просто прелесть, не правда ли?..
-- Не говори ерунды, -- оборвал её муж. -- Парень выглядит так, словно вот-вот отдаст концы. А ведь он явно знатного рода. Так что дай ему теплого супа. Наверняка, его племя щедро отблагодарит нас.
Старуха зачерпнула ковшиком горячего варева и осторожно влила в рот найденыша несколько глотков, поглаживая его горло, пока он не проглотил живительный настой. Юли очнулся, кашлянул, сел прямо и шепотом попросил ещё. Кормя его, старуха сочувственно поджала губы при виде опухших в тепле щек, покрасневших век и ушей, жестоко истерзанных морозом. Она прижала юношу к себе, положила руку ему на плечо, покачивая его и вспоминая давно забытое счастье, которому она затруднилась бы дать теперь название.
Виновато оглянувшись, она увидела, что Хаселе уже ушел. Ему не терпелось узнать, по какому делу к нему пожаловали знатные господа из Панновала.
Старая Лорел со вздохом опустила темную голову юноши и последовала за своим мужем. Он уже потягивал ратель с двумя здоровенными, раскормленными, словно боровы, торговцами. От их сырой одежды шел пар. Лорел потянула Хаселе за рукав.
-- Может быть, два этих добрых господина возьмут с собой в Панновал больного юношу? Мы не сможем прокормить его здесь, ожидая, когда его сородичи придут сюда. Мы и так голодаем, а Панновал богатый город, там всегда много еды.
-- Оставь нас, мать, мы ведем переговоры, -- ответил Хаселе барским тоном. -- Разве ты не видишь, что у нас важный разговор? Иди, проверь собак!
Она, хромая, вышла через заднюю дверь и принялась наблюдать, как их раб-фагор, позвякивая прикованными к его ногам цепями, привязывал собак торговцев к каменной конуре. Этого фагора они взяли в плен очень давно, ещё во времена своей полузабытой теперь бурной юности. Затем взгляд её устремился в серое безрадостное пространство востока, сливавшееся вдали с таким же серым безрадостным небом. Этот юноша пришел из той бесконечной пустыни. Недавно из ледяного безмолвия начали приходить люди -- поодиночке или парами -- едва переставляя ноги на последней стадии истощения. Лорел так и не смогла понять, откуда же они шли. Она знала лишь то, что за этой холодной заснеженной пустыней тянутся ещё более холодные горы Перевала. Один путник, особенно измученный, бормотал что-то о горящей горе, которая извергает огонь. Она осенила себя святым кругом над впалой грудью. Храни её Колесо от таких ужасов!..
Но в молодости её часто влекло в эту даль. Закутавшись потеплее, она подолгу стояла на краю откоса, устремив взгляд на восток, к священному Карнабхару. Над ней, помахивая одинокими крыльями, проносились челдримы, а она, упав на колени, рисовала в своём воображении смутную массу святых, которые, налегая на вёсла, направляли плоский круг её мира к тому месту, где не всегда шел снег и дул ветер. Потом, плача, она шла домой, проклиная надежду, которую приносили ей челдримы. Надежда умирала, оставляя лишь боль.
Хотя Хаселе выпроводил жену тоном, не допускающим возражений, он, тем не менее, как и всегда, оценил про себя то, что она сказала. Когда его сделка с двумя господами была заключена и небольшая груда лекарственных трав, шерстяных полотен и мешочков с мукой уравновесила скромную горстку драгоценных пряных листьев и кипу шкур, которые заберут оба торговца, Хаселе предложил гостям решить судьбу больного юноши. Может быть, они даже заберут найденного им незнакомца в свой цивилизованный мир? Он добавил, что на юноше была искусно украшенная парка и поэтому, -- о, это всего лишь предположение выжившего из ума старика, господа! -- он мог быть важным лицом, или, по крайней мере, сыном важного лица, благодарность которого не замедлит последовать.
К его удивлению господа заявили, что они с радостью возьмут знатного юношу с собой, но за это им по чести причитается дополнительное вознаграждение в виде всего одной шкуры йелка, чтобы возместить непредусмотренные расходы, а также за отзывчивость. Хаселе поломался для приличия, но затем согласился. Чужак в доме был ему совершенно ни к чему. Он не нуждался в помощниках или новых рабах, к тому же скармливать человеческие останки собакам ему не нравилось, а мумифицировать трупы незваных гостей и хоронить их в подземных гробницах, как велели обычаи, было и вовсе не в его привычках.
-- Хорошо, я согласен, -- буркнул он и отправился в подземную кладовку -- выбирать самую худшую из оставшихся шкур.
Юли к этому времени совсем ожил. Он с благодарностью принял от Лорел ещё супа и разогретую ножку снежного кролика. Тем не менее, он слышал разговор Хаселе с господами и не собирался разочаровывать их. Когда он услышал их шаги, то проворно откинулся на спину и закрыл глаза, сунув руки в пройму парки, притворившись спящим. Но торговцы лишь скользнули по нему равнодушным взглядом и вернулись обратно. Они собирались погрузить купленное на сани, провести несколько часов в веселой попойке с Хаселе и его женой, проспаться, а затем, отбыв сей приятный ритуал, отправиться в своё опасное путешествие на юг -- в далекий Панновал. Им не было до него дела.
Вскоре в гостиной старого Хаселе повис гвалт пьяных возбужденных голосов, который наконец сменился могучим храпом. Всё это время, пока мужчины за столом обменивались новостями, без конца подливая друг другу хмельной ратель, Лорел ухаживала за Юли: снова накормила его, помыла, смазала жиром обмороженное лицо, расчесала его длинные волосы и всё время прижимала юношу к своей дряблой груди, охваченная совсем не материнским чувством.
На рассвете, когда Баталикс ещё стоял низко над горизонтом, Юли с наслаждением ушел от неё. Он сделал вид, что потерял сознание, когда важные господа грузили его на сани, звонко щелкали кнутами и напускали на себя суровое выражение, стараясь сбросить с себя груз похмелья. А затем они тронулись в путь.
Оба господина, чья жизнь была трудна, грабили Хаселе и других туземных торговцев до такой степени, до которой те позволяли себя грабить, так как знали, что и их тоже будут надувать и грабить, когда они будут менять купленные ими шкуры на другие товары. Надувательство, подобно привычке укутываться, чтобы защититься от холода, было одним из способов выживания. Торговцы хорошо знали, что у них нет другого способа получить необходимое для продления своей жизни. Их весьма простой план заключался в том, чтобы, как только они скроются из виду убогого жилища старого дурня Хаселе, перерезать горло этому нежданно-негаданно свалившемуся на них незнакомому и явно никому не нужному больному и бросить тело в ближайший сугроб, захватив с собой в Панновал лишь его искусно разукрашенную парку вместе с курткой и штанами. Включая сюда и даровую шкуру, полученную от наивного Хаселе, выгода была налицо. Поэтому, согласившись забрать с собой больного юношу, они даже не сговариваясь наверняка знали, что прирежут его, как только жилище старого траппера скроется из виду.
Отъехав на милю, они остановили собак. Один из них вынул блеснувший в сумеречном свете равнины кинжал и повернулся к распростертому на санях телу. Его сноровка говорила о немалом опыте в такого рода делах.
В этот момент "распростертое тело" с воплем вскочило. Юли накинул покрывавшую его шкуру на голову того, кто хотел убить его, пнул его изо всех сил в живот, свалив торговца в снег, и побежал зигзагами, чтобы не стать мишенью для копья его товарища.
Он бежал не оглядываясь, чтобы не споткнуться. Когда Юли почувствовал, что убежал достаточно далеко, он, повернувшись, залег за серым камнем. Осторожно выглянув из-за него, он увидел, что его не преследуют, да и сама купеческая упряжка уже скрылась из виду. В безмолвной замерзшей пустыне свистал только ветер. До восхода Фреира оставалось ещё несколько часов.
Юли охватил ужас. После того как фагоры увели его отца в свою подземную берлогу, он брел неизвестно сколько дней по безжизненной пустыне в поисках Панновала, измученный жестоким голодом. Он давно потерял своё копьё и счет времени, отупел от холода и бессонницы -- если бы он заснул, то уже не проснулся бы. Его лицо истерзал непрестанный морозный ветер. Он безнадежно заблудился и приготовился к смерти, когда, вконец обессиленный, застрял в проклятой петле и рухнул в колючий кустарник.
К счастью, он был молод и здоров, и потому немного горячей еды и несколько часов сна восстановили его силы. Он позволил погрузить себя на сани не потому, что доверял двум хитрым господам из Панновала, -- напротив, они не внушали ему никакого доверия, -- а по той простой причине, что ему надоела назойливая нежность старухи с её гнусными ласками и глупым бормотанием. Да и потом, ехать в санях поверх кипы косматых рыжевато-коричневых шкур йелков было всяко лучше, чем идти по снегу пешком.
Увы, недолгое общение с людьми закончилось попыткой прирезать его. И вот, после непродолжительного перерыва, он вновь оказался в снежной пустыне, где ледяной ветер немилосердно драл его уши и щипал щеки. Но при одной мысли о возвращении в лачугу Хаселе Юли передернуло. Он не мог забыть алчных рук старухи, ощупывающих его гениталии, когда она обмывала его. От одной мысли остаться с ней в этой нелепой хибаре его начинало тошнить.
Но что же тогда делать?
Ему не оставалось ничего, кроме надежды, если он хотел выжить. Поднявшись, он ровной трусцой побежал по следу саней. Сейчас он был более-менее сыт и уже знал, куда идти.
* * *
Семь больших рогатых собак, известных под названием асокины, тянули сани коварных торговцев. Вожаком упряжки была сука по кличке Грипси, и вся упряжка в тех местах, где они появлялись, была известна под именем упряжки Грипси. Каждый час собаки отдыхали в течение десяти минут, во время которых их иногда кормили протухшей рыбой из мешка. Когда один из господ ехал, лежа на тесных санях, другой тяжело шел рядом с ними. Потом они неохотно менялись.
Юли старался держаться подальше от саней и прятался за камнями во время коротких остановок. Когда сани скрывались из виду, он безошибочно шел вслед за ними по следам людей и их собак. Во время привалов он подбирался поближе, чтобы подсмотреть, как следует управлять собачьей упряжкой. В его голове, шаг за шагом, складывался жестокий и зловещий план.
Три бесконечных дня продолжалась эта дорога и асокинам уже не хватало десятиминутного отдыха. Теперь упряжка останавливалась надолго, когда собакам приходилось отдыхать, и только поэтому измученный и голодный Юли не отстал от неё.
После трех дней непрерывного движения они достигли ещё одной из разбросанных на огромных расстояниях друг от друга пушных факторий Панновала. Здесь торговец занял древнюю дозорную башню, украсив её каменные стены рогами убитых им животных, и здесь господа задержались надолго. Синий Фреир успел зайти, уступив место золотому Баталиксу, и взойти вновь, а два господина то помирали от пьяного смеха в обществе коллеги, то дрыхли, оглашая воздух могучим храпом, который вновь сменялся взрывами пьяного хохота. Юли тем временем подкрался к их упряжке и нашел в санях несколько окаменевших от мороза галет. Он с жадностью съел их, снял с саней верхнюю шкуру, завернулся в неё и урывками дремал, улегшись прямо на снег с их подветренной стороны, пока торговцы безудержно пьянствовали в обществе хозяина фактории. Собаки, замордованные господами до состояния забитой скотины, не обращали на него никакого внимания.
Когда господа отъелись, напились и отдохнули, сани снова двинулись в путь. Теперь упряжка Грипси всё время уверенно держала курс на юг. Один купец валялся на выторгованных шкурах, другой пешком поспевал за ним. Стараясь не попадаться им на глаза, Юли замыкал шествие на почтительном расстоянии.
Вскоре показались белые горы Кузинт, уступами поднимавшиеся над равниной. Восточный ветер, путаясь в их отрогах, постепенно утрачивал свою ярость. Это означало, что они приближаются к Панновалу.
Немного погодя они уже прокладывали себе путь сквозь подножья гор, склоны которых были покрыты слоем глубокого снега. Здесь торговцам пришлось поработать. Обоим господам пришлось идти рядом с тяжело гружеными санями и даже иногда толкать их на неровных тропинках.
Наконец Юли понял, что они вышли на дорогу, ведущую прямо к Панновалу. Сливаясь с другими, она стала наезженной, ныряя в обширную долину. Недалеко от входа в неё возвышались ещё две древние сторожевые башни, сложенные из камня, где часовые стали окликать торговцев, спрашивая, кто они, откуда и куда направляются. Затем они окликнули и Юли.
-- Я иду за своим отцом и дядей, -- немедля соврал юноша. -- Они только что проехали мимо вас.
-- Проходи, -- разрешил стражник. -- Но смотри, больше не отставай, а то на тебя нападут челдримы! -- и часовые засмеялись, довольные шуткой командира.
Юли через силу улыбнулся в ответ. Он сам понимал, что его план очень шаток. Если эти часовые видели, как господа выезжали из города, они наверняка вспомнят, что те не брали с собой никого. А тогда его попросту прогонят прочь, в пустыню, на верную смерть.
-- Я знаю, -- невпопад ответил растерянный Юли. -- Но отцу не терпится попасть поскорее домой, поэтому он так спешит. И мне тоже.
Командир взмахом руки велел ему идти дальше, улыбаясь его наивности. Он прекрасно знал, что у этих торговцев нет детей. Но Панновал всегда нуждался в крепких молодых рабах.
Юли не знал обо всём этом, спеша за упряжкой. Наконец господа остановились на привал. Здесь, за постом бдительной стражи, они ощущали себя в полной безопасности. Раздав собакам оставшуюся рыбу, они, закутавшись в меха и щедро отхлебнув самогона, завалились спать в углубление в склоне горы. Это был их последний привал и они решили хорошенько выспаться перед полным суматохи днем на рынке. Вслед за ними уснули и их сытые собаки.
Как только Юли услышал их храп, он осторожно подкрался поближе, понимая, что ему представился долгожданный шанс. Несколько столкновений с несправедливостью дали ему богатый опыт. Теперь он понимал, что даже в богатом Панновале никто не встретит нищего бродягу с распростертыми объятиями. Его выгонят обратно, или, что вернее, просто убьют. Вот если бы он въехал в Панновал на полных товара санях...
Взгляд юноши обратился на упряжку. Вообще-то, ему совсем не хотелось убивать торговцев, хотя они и покусились на его собственную жизнь. Но другого способа завладеть их санями Юли не видел, и особенных угрызений совести он тоже не чувствовал. Жестокая жизнь охотника давно приучила его к суровому правилу -- или убиваешь ты, или тебя. Вопрос был лишь в том, как осуществить задуманное.
С обоими господами надлежало расправиться сразу. Юли чувствовал, что ослабел от голода. Если дело дойдет до драки, он не справится и с одним из этих раскормленных здоровяков.
Он думал, что лучше: заколоть их кинжалом или разбить головы камнем. Увы, и в том и в другом способе таились свои опасности. Кинжал был вернее -- но он наверняка не убил бы сразу и второй торговец успел бы проснуться. Камень же мог оглушить первым ударом -- но оба господина были в меховых шапках и Юли опасался, что ему не хватит силы. Он не хотел признаваться себе, что вообще не желает их убивать. Но выбора у него не было. Либо он убьет господ и завладеет их упряжкой, либо ему придется идти назад, в снежную пустыню, на верную смерть, а он так хотел жить!..
Так или иначе, надо было действовать. В любой миг на дороге могли показаться ещё люди, и тогда...
Он оглянулся, не едет ли кто-нибудь за ним. Нет, никого. Юли повернулся к господам -- и ему в голову вдруг пришла блестящая мысль. Сняв ремень с саней, он бесшумно обвязал его вокруг правой ноги одного и левой ноги другого купца. Теперь если кто-нибудь из них вздумает вскочить, то другой ему помешает. Юли проделал это так осторожно, что даже не вспугнул спящих. Он очень боялся, что они проснутся, но господа продолжали храпеть. Тем не менее, Юли никак не мог заставить себя перейти к делу. Он вновь оглянулся -- и его сердце вдруг часто забилось.
Отвязывая ремень от саней, он освободил покрывало. Теперь ветер отбросил его и под ним он заметил короткие копья со стальными наконечниками в форме узкого листа. Их украшали красивые яркие перья неведомых птиц. Видимо, они предназначались для продажи, но господа неверно оценили спрос. Мука и специи в дикой пустыне ценились куда больше оружия.
Взяв одно из копий, Юли подержал его в руке, но понял, что кидать его неудобно. Баланс был ужасный. Однако острие копья было действительно острым.
Юли понял, что сам Вутра посылает ему знак. Его сердце преисполнилось мрачной решимости. Он вспомнил, как оба господина пытались убить его, якобы беспомощного. Теперь час возмездия настал.
Вернувшись к тому месту, где почивали оба господина, он пнул ногой одного из них. Тот со стоном перевернулся на спину, как и рассчитывал Юли. Подняв копьё, как будто собирался пронзить рыбу, он изо всех сил вонзил острие в грудную клетку распростертого перед ним мужчины, стараясь попасть в сердце. Тело конвульсивно содрогнулось. С жутким выражением на лице, с выкатившимися из орбит глазами господин приподнялся, судорожно ухватился за древко копья, подтянулся на нем, на миг присел, с ужасом и потрясением глядя на Юли, а затем медленно откинулся назад со вздохом, перешедшим в мучительный замирающий хрип. Из его рта потекла кровь со слюной. Его товарищ лишь пошевелился, что-то пробормотав спросонья.
Юли рванул оружие, но скверно насаженный наконечник тут же сорвался с древка, застряв глубоко в теле. Он спокойно сходил к саням за вторым копьём и проделал со вторым господином то же, что и с первым, навсегда пригвоздив его к каменистому грунту. Теперь сани были его. И упряжка тоже.
На виске у Юли билась жилка, сердце колотилось. Он не мог поверить в то, что сделал только что, -- спокойно убил двух беззащитных людей. Тем не менее, в его сердце не было раскаяния. Он сожалел лишь о том, что эти господа -- не фагоры, угнавшие в плен Алехо. Тогда всё было бы намного проще.
Тут ему в голову пришла ещё более блестящая мысль. Вернувшись к мертвым господам, Юли начал обшаривать ещё теплые трупы и вскоре наткнулся на то, что искал -- два увесистых кошеля с золотом.
Для самого Юли золото ничего не значило, но он внимательно слушал торговцев и понял, что тут, в этих мешочках, -- всё то, что смелые охотники не получили за свои шкуры, плод бесчестного обмана, длившегося много лет. Он усмехнулся и привязал оба кошеля к ремню. Вутра был поистине милостив к нему...
Надев упряжь на рычащих и лающих асокинов, Юли поехал прочь от этого ужасного места. Асокины были слишком забиты господами, чтобы напасть на незнакомого им человека. Они подчинились ему и тянули сани по хорошо видимой тропе, которая постоянно извивалась, поднимаясь всё выше, пока не обогнула выступ скалы. За основанием скалы показалась новая долина, вход в которую запирал замок внушительных размеров.
Замок Стража Врат Панновала был искусно врезан в крутые склоны горы. Смелые зодчие давно забытых времен частью высекли его стены прямо в утесах, частью сложили из их же обломков. Издали Юли не смог различить крепость на фоне громоздящихся скал. Лишь вблизи она стала заметной, вырисовываясь в каменном хаосе законченной строгостью очертаний. Замок запирал собой горное ущелье -- единственную дорогу, что связывала город с внешним миром. С его задних стен хорошо была видна черная горловина, переходившая в туннель, миновав который путник видел над собой каменное небо Панновала. У ворот замка стоял караул из четырех закутанных в меха воинов с копьями. Они встали между литыми бронзовыми створками, преграждая Юли путь. Он остановил упряжку, когда к нему направился главный из стражников, с медным нагрудником на богатых мехах.
-- Кто ты такой, парень? Я не знаю тебя, -- грубо спросил он.
-- Я с двумя моими господами был на севере, выменивал шкуры для города, -- уже удачней соврал Юли. -- Разве вы их не помните? Они едут сзади, на новых санях.
-- Что-то их не видно, -- с сомнением сказал стражник. Его акцент звучал странно и не был похож на олонецкий, к которому Юли привык в ущельях Перевала. Одно это говорило о том, как далеко он от дома.
-- Они вскоре появятся, -- вновь соврал Юли. -- Разве вы не узнаете упряжку Грипси? -- он ловко щелкнул кнутом.
-- Как не узнать, -- согласился стражник. -- Упряжка известная. Недаром эту суку зовут Грипси.
Он посторонился. Он не знал этого парня, но знал упряжку Грипси. Мало ли кого господа могли нанять в пустыне?.. А влезать в дела уважаемых торговцев точно не входило в его планы. Ему платят только за то, чтобы к Панновалу не подобрались незаметно враги. И только. Пускай с чужаком разбирается городская стража.
-- Эй, там, пропустите мальца! -- прокричал он подчиненным, подняв свою сильную правую руку.
* * *
Юли испытал потрясение, когда увидел Панновал.
Долину с трех сторон замыкали утесы, настолько крутые, что на них даже не задерживался снег. Между ними был вырублен чудовищный котлован. Его задняя стена была вогнута и её зубчатый гребень зловеще нависал над долиной. Всё это было сделано для того, чтобы вырубить из цельного камня грандиозное изображение Великого Акха. Оно и в самом деле лишь немного не доставало до острого гребня скалы, над которым величественно клубился пар -- дыхание огромного города. Акха сидел в традиционной позе, на корточках, с коленями, упиравшимися в плечи, обхватив руками голени и сложив перед ними руки ладонями кверху. На ладонях он возносил священный Огонь Жизни. Его огромная голова была увенчана пучком перевязанных волос. Нечеловеческое лицо бога, обрамленное короткой бородой, вселяло ужас в души смотрящих на него. Даже его щеки, не говоря уж о других линиях его лица, внушали благоговейный страх. Тем не менее, его большие миндалевидные глаза были исполнены неземной кротости, а углы повернутых вниз губ и величественных бровей выражали одновременно спокойствие и жестокость.
Тропа, петляя, взбиралась по узкой, ничем не огражденной перемычке, рассекавшей котлован, отделенный от долины узким гребнем нетронутой скалы. Там, в каменном пьедестале, почти под большими пальцами босых ног обнаженного бога, в скале было отверстие ворот, казавшееся крошечным по сравнению с высеченным великаном. Издали оно казалось не больше мизинца ноги Акха, но когда сани приблизились к нему, Юли увидел, что и оно было огромно, и, возможно, в три раза превышало рост среднего человека. Сами ворота впечатляли. Они были не из бронзы и не из дерева, а каменные -- две монолитных плиты размером с небольшой дом и толщиной метра в два. За ними виднелись огни и стража в необычном одеянии. Странно звучала речь этих людей, да и мысли в их головах тоже, наверно, были странными.
Юный путник распрямил свои плечи и отважно шагнул вперед.
Вот так Юли пришел в Панновал, чтобы изменить саму Историю.
* * *
Никогда не забудет он своё вступление в Панновал, когда он впервые покинул мир, над которым распростерлось небо. Словно в забытьи он проехал на санях мимо рощи чахлых деревьев, мимо распахнутых ворот, мимо стражи, и остановился, чтобы окинуть потрясенным взором раскинувшееся перед ним крытое пространство, защищенное от ледяных небес, в котором тысячи людей жили день за днем и год за годом.
Туман вместе с темнотой создали сумеречный мир без четких очертаний, в котором формы зданий лишь угадывались. Здесь всегда была ночь. Люди, скользящие в полумраке, были укутаны в теплую одежду. За каждым из них тянулся шлейф тумана, туман, как султан, также отмечал их дыхание. Повсюду была стихия камня, из которого были высечены торговые лавки, дома, загоны для скота, марши лестниц. Вся эта чудовищная пещера невообразимых размеров уходила, сужаясь, внутрь горы, которую выдалбливали уже в течение многих тысячелетий, сооружая небольшие ровные площадки, отделенные друг от друга ступеньками и стенами. Век за веком, люди выдалбливали всё новые помещения, соединяя отдельные ниши и площадки рядами каменных лестниц.
Кое-где наверху, в разных углах этой бесконечной пещеры, мерцали факелы. Дерево в Панновале всегда считалось дефицитом и полностью осветить город внутри горы было невозможно. Приходилось беречь и жир для коптилок -- ведь он, одновременно, служил и пищей. Ввиду вынужденной экономии внутренность громадной пещеры освещалась лишь немногими факелами. Их неровный свет колыхался на вершинах маршей лестниц, а их дым ещё более усугублял непроницаемость туманного воздуха.
Новоприбывший дикарь остановился. Он был не в состоянии продвигаться дальше в этом царстве тьмы и тумана, пока не нашел себе сопровождающего. Обычно такое происходило со всеми чужеземцами, впервые попавшими сюда.
Некогда, уже много тысяч лет назад, давно забытая раса людей, прозванных Архитекторами, вырубила в скале ряд сообщающихся между собою пещер различного размера, расположенных на разных уровнях. С тех славных пор цивилизация давно пришла в упадок, но некоторые из них до сих пор использовались под жильё. Те немногие чужестранцы, которые подобно Юли прибывали в Панновал, сначала попадали в первую из больших пещер, называемую местными жителями Рынком. Это и был огромный рынок, центр знаменитой на весь свет панновальской торговли, где протекала большая часть общественной и деловой жизни Панновала. Ведь, хотя здесь и царил полумрак, глаза быстро привыкали к нему и можно было обходиться без дымного и очень дорогого огня лампад и коптилок. Днем это место оглашалось голосами, стуком молотков и нестройным перезвоном кузнечных молотов.
Здесь, на Рынке, Юли быстро освоился в деловой суматохе благодаря помощи своего проводника. Ему удалось обменять упряжку из семи асокинов и часть товара на санях на те вещи, которые были необходимы ему для его новой жизни. Здесь ему придется оставаться. Больше идти было некуда, да и незачем. Он, наконец, достиг мира своей мечты.
* * *
Юли посчастливилось тут же познакомиться с одним славным торговцем по имени Киале, который вместе со своей женой держал лавку на одной из нижних площадей Рынка. Киале был человек, исполненный постоянной и глубокой печали, с уныло свисающими усами. Он стал патроном Юли по причинам, которые сам не вполне понимал и вовсе неведомым юноше, и с самого начала взялся оберегать его от местных мошенников. Именно ему Юли продал сани и товар. В обмен на это Киале принял его в качестве ученика. Он также взял на себя труд познакомить юношу с новым для него миром.
Гул, неумолчно отдающийся эхом по всему Рынку и который Юли вначале принял за гул множества голосов, исходил от реки Вакк, которая протекала в глубоком канале, в дальнем от ворот конце Рынка. Это был первый подземный поток, который Юли видел в своей жизни, и поэтому он представлял для него одно из чудес города. Вечно бурлящая вода наполняла юношу восторгом и в ней он узрел одно из чудес своей новой жизни. Он одухотворял природу (не подозревая, что был приверженцем анимизма), и потому Вакк казался юному дикарю живым существом.
Через Вакк был переброшен деревянный мост. Он вел к самой отдаленной от ворот задней части Рынка, который заканчивался крутой каменной стеной. Вверх по стене поднималась высеченная в камне лестница. Её многочисленные ступени завершались широченным балконом, на котором стояла огромная статуя Акха, вытесанная из цельной скалы. Идол, чьи склоненные к коленям плечи выступали из теней, был виден с самых отдаленных концов Рынка. На распростертых ладонях Акха трепетал настоящий огонь. Его постоянно поддерживал жрец, появляющийся из двери, искусно скрытой позади статуи. Народ Панновала преклонял колени перед ликом своего бога, регулярно принося ему всевозможные дары. Дары принимались жрецами в черно-белых одеяниях. Они бесшумно сновали среди верующих, ненавязчиво поддерживая порядок. Молящиеся простирались ниц у ног божества и лишь когда священник проводил по земле перед ними метелочкой из перьев, они могли поднять глаза в немой надежде и взглянуть в черные каменные очи, взирающие на них из паутины, теней и тумана, а затем, высказав наконец свою мольбу, удалиться на менее священное место, уступая очередь следующим просителям.
Этот ритуал был тайной для Юли. В своей прошлой жизни он не встречался ни с чем похожим. Объяснения Киале ещё больше запутали юношу. Он явно опасался объяснять таинства своей религии чужестранцу. Тем не менее, у Юли сложилось твердое убеждение, что это древнее существо, высеченное из камня, противостояло злым силам, свирепствующим во внешнем мире, и в особенности Вутре, повелителю небес и всех зол, которые исходят оттуда.
Древний Акха мало интересовался людьми. Они были слишком тщедушны и слабы, чтобы привлечь его внимание. Ему были нужны лишь регулярные приношения, которые придавали ему силу в постоянной борьбе с Вутрой, а многочисленный рой жрецов бога существовал только для того, чтобы неукоснительно исполнять желания Акха в этом отношении, иначе на весь мир обрушились бы страшные, неисчислимые беды.
Впрочем, попутно священники, вместе с милицией, осуществляли верховную власть в Панновале. Единого правителя не существовало, конечно, если не считать самого Акха, который, по всеобщему убеждению, неутомимо рыскал по небесным горам с железной дубинкой в руке в поисках Вутры или же его грозных приспешников, таких как некий Червь.
Всё это вызывало возмущение у Юли. Он знал Вутру с самого раннего детства и был о нем высокого мнения. Вутра был великим духом, к которому в минуту опасности обращались с молитвой его родители, Алехо и Онесса. Они представляли себе Вутру как благосклонное божество, несущее свет. И, насколько он помнил, они никогда не упоминали имя Акха. У него сразу сложилось впечатление, даже твердое убеждение, что вся эта свора проходимцев в рясах просто дурит народ, попутно нещадно обирая его. Впрочем, всё это терялось на фоне более приземленных открытий.
Различные переходы, такие же запутанные, как и законы, которые издавали священники, вели к многочисленным пещерам, примыкающим к Рынку. В некоторые был открыт доступ простому люду, в некоторые вход был запрещен. Люди с неохотой говорили о запретных местах. Но Юли вскоре заметил, как туда по крутым темным лестницам волокли преступников со связанными за спиной руками. Некоторых в Святилище со статуей на балконе, а других в Зону для наказаний, Твинк, расположенный под ним. Панновал возникал в течение тысячелетий, во время которых именно осужденные рабы продолбили в скале его пещеры.
Вскоре Юли по узкому проходу попал во внушительных размеров пещеру под названием Рекк, расположенную к востоку от Рынка. Здесь тоже находилась огромная статуя Акха, с цепи на шеи у которой свисал меч, что означало, что данная пещера предназначена для учебных боев, выставок, спортивных состязаний и боев гладиаторов. Её стены были выкрашены в ярко-красный цвет. Обычно она пустовала и лишь редкие голоса стражи отдавались под её темным сводом. Иногда здесь собирались особо набожные жители и тогда темнота оглашалась завываниями фанатиков. Но в праздничные дни здесь звучала музыка и пещера была полна народа. Здесь собиралось всё население города.
Из Рынка открывался путь и в другие, не менее важные пещеры. На западной его стороне целый ряд украшенных балюстрадой лестничных маршей через множество небольших открытых площадок, между полуэтажей и многоэтажных ниш, вел к главной жилой пещере, именуемой Вакк, в честь реки, которая в этом месте выходила на поверхность, с шумом извергая свои воды из зловещего туннеля, чтобы снова скрыться под каменным сводом и показаться уже в Рынке. Входная арка Вакка была украшена искусной резьбой, где среди волн и звезд переплетались таинственные шаровидные тела. Но большая часть этого древнего орнамента была разрушена ещё в незапамятные времена.
Вакк, после Рынка, был самой древней пещерой Панновала. Ещё многие тысячелетия назад здесь были устроены основные помещения для жилья -- ниши, кельи, комнаты -- так называемые "жилые", созданные ещё в эпоху Архитекторов. Любому, впервые вступающему на порог этой огромной пещеры и обозревающему идущую вверх путаницу террас, погруженных в полутьму в неровном свете факелов, Вакк представлялся каким-то кошмарным видением, где невозможно отличить вещественное от его тени, реальное от воображаемого. Поэтому даже отважное сердце юного сына Перевала дрогнуло перед представшей его взору картиной. Только сила бога Акха могла спасти его -- того, чья нога ступала в этом жутком лабиринте теней...
Но Юли быстро освоился, благодаря присущей юности гибкости восприятия. Постепенно он привык к полумраку, щиплющему нос едкому дыму сланцевых факелов и очагов, к постоянному покашливанию окружающих. Всё это он воспринял как должное вместе с чувством полной безопасности, которое он ощутил, когда попал сюда. Жестокие ветра зимы и ещё более жестокие фагоры никогда не имели здесь власти.
Скоро, как все чужестранцы, он понял, что его окружал богатый город -- а Вакк был самым лучшим районом этого города. В сущности, каждая большая пещера с её сетью жилых помещений была городом со своими обычаями, понятиями и установившимися отношениями с соседями. Отношения между этими подземными поселениями и их жителями регулировались неписаными законами многочисленных гильдий.
Попав в компанию молодых парней-подмастерьев, таких же учеников торговой гильдии, он бродил с ними по хаотично нагроможденным "жилым", кучами лепившимся на каждом этаже, как соты, и часто соединенным между собою проходными комнатами. В каждой из этих тесных каморок была вечная мебель, высеченная, вместе с полом и стенами, из цельной скалы. Право прохода посторонних через эти кроличьи норы и ниши было очень запутанным, но всегда основывалось на системе гильдий, правивших в Вакке. И если кто-либо нарушал его и тем самым посягал на привилегию свободного жителя Вакка жить в уединении, в дело мог вмешаться суд или священники. Часто такой случай становился предметом запутанных и долгих разбирательств.
В одной из таких "жилых" нор Туска, добросердечная жена Киале, сняла Юли комнату. Она не имела крыши и её круглые стены лепестками изгибались наружу, так что Юли казалось, что его поселили внутрь какого-то гигантского каменного цветка.
Здесь было куда темнее, чем на Рынке, ибо в помещения Вакка не проникал естественный свет. Масляные лампы, которые горели здесь на каждом шагу, застилали воздух завесой дыма и копоти. Воздух был полон летающей сажи. Дабы уменьшить причиняемые коптилками неудобства, духовные лица взимали с каждой лампы налог, чтобы свет старались жечь поменьше. В глиняном основании любого из здешних светильников был высечен налоговый номер, но таинственные туманы, клубившиеся на Рынке, здесь были почти незаметны. И здесь было заметно теплее.
От Вакка, прямо к Рекку, минуя Рынок, вела широкая галерея. Над Рынком же была расположена пещера с высокими сводами под названием Гройн. В Гройн через проломы в крыше проникал свет с поверхности гор, да воздух там был всегда чист и свеж, но обитатели Вакка смотрели на жителей Гройна с презрением, как на варваров, в основном потому, что те были членами низших гильдий -- фермеров, землепашцев, дубильщиков кож и шахтеров, копавших сланец, глину и ископаемое дерево -- уголь, служивший основным топливом Панновала. Ну а кроме того, жители Гройна вовсю пользовались светом проклятого Вутры. К тому же, зимой в Гройне было очень холодно.
В скале, подстилающей Рынок и напоминающей пчелиные соты, находилась ещё одна огромная пещёра, полная жилищ для людей и скота. Это был смрадный Прейн, который знатные жители Панновала избегали. Прейн служил приемником для стока всех нечистот города, а также фермой для свиней, которые пожирали все его отбросы. Нечистоты после положенных процессов гниения затем подавались на поля в качестве удобрения. Поля были засажены грибами, прекрасно растущими в темноте и тепле, созданном гниющей фекальной массой. Грибы служили любимой пищей горожан и поэтому жители Прейна были весьма уважаемы в Панновале. Хитроумные фермеры в Прейне, используя своеобразные условия пещеры, ещё давным-давно вывели особый вид птиц по названию прит, у которых были светящиеся глаза и светящиеся пятна на крыльях. Жители города держали притов в клетках как домашних птиц. Приты были красивы в темноте, но далеко и скверно пахли, мерзко орали и потому также облагались налогом в пользу бога Акха.
"В Гройне люди грубы, а Прейне тверды", -- гласила местная пословица, сложенная служителями бога. Но Юли весь этот народ, все жители разных уровней этого пещерного города, казались весьма безжизненными, бесчувственными существами, за исключением моментов, когда их всех охватывал азарт различных игр. Редкими исключениями были те немногие торговцы, охотники и стражники, которые жили на Рынке в жилищах, принадлежащих их гильдиям, и которые имели возможность регулярно выезжать по делам на волю, в открытый небесам мир, как те два господина, с которыми жизнь так жестоко столкнула Юли.
От всех основных пещер и от более мелких в толщу глухой скалы и вглубь горной тверди вели многочисленные туннели, колодцы и лестницы, которые то поднимались вверх, то уводили в глубины. То были знаменитые Панновальские Копи -- рудники, дававшие городу уголь, медь и железо. За долгие тысячелетия непрерывных разработок они стали воистину бесконечными. Сейчас почти все они были заперты на ключ или даже замурованы. Неспроста в Панновале ходили легенды о чудовищных червях Вутры, которые приходили из первобытной тьмы недр, о похищенных ими прямо из своих "жилых" людях, поэтому никто не рвался в запретные места. Местные жители предпочитали не рыпаясь сидеть в Панновале, где сам Акха присматривал за своим народом недремлющим каменным оком. Впрочем, все здесь знали, что Панновал со своими налогами и всеми подземными страхами был всё же лучше, чем ледяной холод неуютного внешнего мира, наполненного ордами бродячих фагоров и диких племен.
Все эти легенды о мифических зверях и величайших событиях прошлого хранила в своей памяти гильдия певцов-сказителей, члены которой стояли на каждой лестнице или околачивались на террасах "жилых", плетя легковерным слушателям свои фантастические рассказы о временах, когда снег не выпадал вовсе. В этом мире туманного мрака слова вспыхивали и освещали окружающее, как зажженные свечи.
Если не считать запретных подземелий Копей, Юли мог свободно ходить по всему городу. И бродил, вместе со сказителями, не уставая удивляться тому, что он видел и слышал. Лишь в одну из частей Панновала, о которой в народе говорили только шепотом, путь ему был закрыт. Это было Святилище. В эту святая святых можно было попасть лишь по лестнице из Рынка и туннелю, но он неустанно охранялся особым нарядом милиции. Молва об этой обители святости шла настолько дурная, что никто из горожан не хотел даже приближаться к ней добровольно. В Святилище жили члены милицейской гильдии, охранявшей закон Панновала, и гильдия жрецов, охранявших его душу.
Всё это величественное здание общественного устройства выглядело настолько непонятным в глазах Юли, что он не сразу смог оценить всю степень и мерзость местного деспотизма. Но очень скоро он убедился, что под бесспорным процветанием панновальцев скрывается жесткая система запретов, регламентирующих их жизнь во всём. Размер жилищ, еда, время работы, профессия, даже одежда -- всё определялось каким-нибудь законом. Однако местные жители были довольны и не высказывали какого-либо протеста по поводу той жестокой системы, в которой они выросли и которой подчинялись. Но Юли, привыкший к вольным нравам Перевала, удивлялся здешним порядкам. Само собой разумеющийся закон выживания, правивший там, требовал ото всех инициативы и решительности, а здесь всё и все слепо подчинялись предписаниям закона. И всё же эти жалкие рабы закона считали, что находятся в особо привилегированном положении по отношению к вольным дикарям, к свободным варварам!..
Но, так или иначе, он должен был здесь жить, а на всю жизнь доставшихся ему денег не хватило бы. Располагая неплохим капиталом, пусть и приобретенным самым незаконным путем, Юли собирался купить маленькую лавку рядом с лавкой доброжелательного Киале и открыть свою торговлю. Его прельщала мирная и обеспеченная жизнь лавочника. Впрочем, если ему станет скучно, он сможет открыть и выездную торговлю, какой занимались убитые им господа, и, кроме денег и почета, получит ещё и возможность бывать в самых разных местах. Возможно, он даже навестит свой клан, поразив их уже своим обликом знатного господина.
Однако вскоре он обнаружил, что существует много законов, которые запрещают ему это весьма выгодное дело. Он не мог купить лавку, не будучи мастером гильдии торговцев. И торговать на выезд он не мог. На это нужно было иметь особое разрешение, которое выдавалось только действительному члену гильдии. Стать же членом гильдии торговцев он не мог без прохождения ученичества в подмастерьях. Более того, чтобы просто жить в городе, ему нужно было получить паспорт, для чего надо было сдать в милицию характеристику своего поручителя и сертификат благонадежности, а он выдавался милицией лишь после получения документов о наличии недвижимости и благоприятной характеристики от духовных лиц. Однако он не мог стать владельцем комнаты, которую сняла ему Туска, пока милиция не выдаст ему паспорт! Что же касается характеристики, то для этого надо было соответствовать одному, самому элементарному требованию: доказать наличие веры в бога Акха и предъявить свидетельство о регулярных приношениях Ему. Не долго думая, Юли заявился со всеми своими проблемами прямо к капитану милиции.
-- Ты дикарь, но ты уважаешь наши законы и можешь принести большую пользу городу, когда станешь торговцем, -- изрек после краткого раздумья капитан. -- Но тебе следует немедленно обратиться к местному святому отцу и обучиться основам нашей святой веры, иначе тебя бросят в Твинк, как безбожника.
Разговор происходил в личном кабинете капитана, небольшой каменной комнате с балконом, выходящим на верхнюю из террас Рынка. С балкона можно было прекрасно наблюдать за всем, происходящим внизу. Поверх обычной одежды из выделанных шкур на капитане был накинут черно-белый плащ длиной до пола. На голове у него красовалась бронзовая каска со священным символом Акха -- два колеса друг в друге, соединенные изогнутыми спицами. Сапоги из дорогой кожи доходили капитану лишь до середины икр. За ним стоял рослый фагор с черно-белой лентой, повязанной вокруг волосатого белого лба.
-- Ты меня слушай, а не его разглядывай! -- прорычал капитан. -- Да повнимательней! А не то...