Связующим мостом между Землей и Геликонией была земная станция наблюдения, искусственный мир под названием Аверн, обращающийся по орбите вокруг Геликонии точно так же, как сама Геликония кружилась в бесконечном танце вокруг Баталикса, в свою очередь вращавшегося вокруг Фреира. В переносном смысле Аверн являл собой недреманное око, линзу, благодаря которой зрители-земляне становились свидетелями событий на Геликонии.
Жизнь обитателей Аверна целиком была посвящена изучению развития цивилизации Геликонии и ничему другому. Сей удел конечно же не был их добровольным выбором. Однако тут, под пятой всевластной несправедливости, действовали законы, продиктованные подлинной справедливостью и чувством золотой середины. На Аверне не знали нужды и физических страданий, а также и голода. Жизненное пространство было, конечно, крайне ограничено - но с этим ничего нельзя было поделать. Станция-шар имела в диаметре всего один километр - тысячу метров, не более, и почти всё существование её уроженцев протекало в пределах этой шарообразной оболочки, где царили бессодержательность и бессмысленность бытия, лишающие жизнь её исконной, дарящей радость искры риска. Взгляд на просторы планеты, простирающейся внизу, вызывал зависть в душах обитателей Аверна.
Билли Сяо Пин был типичнейшим представителем авернского общества. Внешне он соответствовал незаметно возникшему с годами в среде его сородичей стандарту; его труд был полностью умственным и гуманитарным; его любовницей была милая и привлекательная девушка; предписанные физические упражнения он выполнял неукоснительно и с удовольствием, чем выгодно отличался от всех прочих ровесников. Как и у всех молодых людей и девушек Аверна, у него был свой собственный мудрый наставник, прививавший ему высшие добродетели смирения и покорности. Лишь внутренне Билли отличался от соплеменников - изнутри его пожирало пламя странного для сына Аверна желания. Всеми фибрами души он стремился к одному - любыми правдами и неправдами попасть на распростершуюся в тысяче миль внизу твердь Геликонии и увидеть прекрасную королеву Борлиена МирдемИнггалу, поговорить с ней, дотронуться до неё, и может быть - только может быть! - вкусить прелестей её любви. Королева являлась к Билли в снах и бывала с ним очень ласкова. Во сне её горячие объятия были всегда раскрыты для него.
Далеких наблюдателей на Земле волновали проблемы совсем иного рода. На события в Геликонии они взирали под углом столь своеобразным, что обитателям Аверна он был бы непонятен. Наблюдая судьбу мужа королевы, короля Борлиена ЯндолАнганола и сопереживая ей, они прослеживали во времени истоки увенчавшей её катастрофы, вплоть до кровавого сражения в местности под названием Косгатт. То, что случилось с королем ЯндолАнганолом в Косгатте, оказало сильнейшее влияние на все его дальнейшие действия и в конце концов привело его - как стало ясно лишь постфактум - к неизбежности фатального провала.
Событие, известное как Битва при Косгатте, случилось за пять теннеров, 240 дней или половину малого года до того дня, как король и МирдемИнггала на берегу моря Орла навсегда разорвали узы супружества.
В Косгатте король получил телесную рану, но последовавшие за ней страдания всё-таки преимущественно были душевные. Ведь во время битвы при Косгатте ущербу подверглось не только тело короля, но и, что самое худшее, его репутация. И, словно в насмешку, этот обоюдоострый ущерб исходил со стороны сущего отребья, перекати-поля, бродяг и ничтожеств - варварских племен дриатов.
Как не преминули отметить наиболее осведомленные об причудливом прошлом Геликонии земляне, главной причиной поражения армии короля ЯндолАнганола при Косгатте было примененное там нововведение, по тем временам крайне эффективное во всех отношениях, то есть смертоносное и устрашающее. Нововведение это разрушило жизнь не только короля и королевы Борлиена, но и всего их народа, да и множества других народов. Имя этому нововведению было - ружьё, фитильный мушкет.
Поражение при Косгатте было особенно унизительно для короля, потому что он всегда отзывался о дриатах с величайшим презрением, впрочем, как и остальные верные сыны цервки Акханабы в Олдорандо и Борлиене. То, что дриаты - люди, все допускали с большой натяжкой.
Граничная черта между людьми и нелюдьми на Геликонии всегда имела вид чрезвычайно туманный и неясный. По одну сторону этой границы лежал мир иллюзорной свободы, по другую - не менее иллюзорной несвободы, рабства. Иные считались животными и покорно обитали в своих джунглях. Мадис - упрямо не желающих сворачивать с тропы бесконечных скитаний - можно было отнести к категории людей, хотя по сути они также оставались протогностиками. Дриаты же внешне вполне были людьми, хотя душевно напоминали животных, занесших было ногу через порог принадлежности к человеческой расе, да так и застывших на нем на века.
Наступление тяжелых для всей планеты времен Великого Лета, засуха и бесплодие земель никак не способствовали развитию дриатов и выдвижению их на передовые рубежи цивилизации. Исконной вотчиной племен дриатов были травянистые плоскогорья Трибриата, начинавшиеся к востоку от Борлиена, за бурливой рекой Мар. Дриаты жили там среди бесчисленных стад йелков и бийелков, пасшихся на плоскогорьях в течение всего Лета Великого Года.
Практиковавшиеся среди дриатов обычаи, воспринимаемые всем остальным миром исключительно как проявление чистейшей отсталости и дикости, были продиктованы ни чем иным, как суровой необходимостью выживать. Широкое распространение среди дриатов имело ритуальное убийство, посредством которого их семейства законным путем избавлялись от бесполезных детей, в один прекрасный день не сумевших пройти установленное испытание. Во времена голода избиение стариков становилась таким же обычным делом, как и оправдание виновных на судилище вождя. Из-за обычаев такого рода дриаты снискали дурную славу среди тех своих соседей, чье существование протекало на нивах более благодатных, хотя по сути своей дриаты были людьми мирными - или, лучше сказать, чересчур глупыми, чтобы применить свою воинственность сколько-нибудь действенно себе во благо.
Внезапное и бурное развитие на востоке континента, на землях Мордриата, процветающих в дождливой тени массива Нижнего Нктрикха, многочисленных новых народов - в особенности наиболее воинственных и объединенных по этому признаку в грозную орду Ундрейдом Молотом - разрушило эту жестокую идиллию. Под давлением враждебных соседей дриаты вынуждены были свернуть стойбища, и, спустившись с плато Трибриата на предгорья, занялись там поиском пропитания, проще говоря - грабежом и разбоем.
Военным вождем дриатов стал некто Дарвлиш Череп, внесший некоторую упорядоченность в перемещения разрозненных отрядов этого разбитого на племена народа. Обнаружив в один прекрасный день, что примитивный ум дриата хорошо подчиняется дисциплине и воинскому приказу, он выстроил племена в три большие колонны и повел в скудное место, спокон веку носящее имя Косгатт. Отсюда Череп планировал, объединив все три колонны, напасть на сердце страны короля ЯндолАнганола, на его столицу - Матрассил.
Борлиен в ту пору уже находился в крайне затруднительном положении, ввязавшись в так называемую Западную войну, очень непопулярную в народе. Никто из власть имущих Борлиена, включая и самого короля, не питал иллюзий по поводу возможности победы в одновременной кампании против западных дикарей и дриатов, так как даже после победоносного завоевания править их странами, расположенными в гористой местности, было бы всё равно невозможно. К сожалению, союзные обязательства перед Олдорандо вынуждали короля воевать ещё и с Кейце.
Едва угроза со стороны Трибриата стала очевидной, спешно отозванную из Кейце Пятую армию немедленно направили в Косгатт, ибо Трибриат и дикие пустоши Косгатта находились в гораздо более опасной близости к Матрассилу, чем далекий фронт Западной войны. Карательная операция против варварских орд Дарвлиша не удостоилась официального статуса войны. Тем не менее, эта кампания потребовала не меньше солдат, денег и припасов, чем предыдущая самая настоящая война и на её фронтах развернулись не менее, а то и более отчаянные и яростные сражения, ибо с королем ЯндолАнганолом и всем его родом у Дарвлиша были личные счеты. Отец Дарвлиша был борлиенским бароном. Вместе с ним молодой Дарвлиш сражался с отцом ЯндолАнганола, тогдашним королем Борлиена ВарпалАнганолом, возжелавшим однажды присвоить богатые земли своего вассала. На глазах у Дарвлиша его отца зарубил молодой ЯндолАнганол.
Гибель барона положила конец сражению. Ни один из его солдат не счел нужным продолжать бой за мертвеца. Воинство батюшки Дарвлиша присягнуло королю, сам Дарвлиш с горсткой людей сбежал на восток. ВарпалАнганол и молодой принц гнались за сыном своего несчастного вассала, выслеживая его среди сухих лабиринтов ущелий Косгатта как дикую ящерицу, до тех пор, пока борлиенские солдаты не отказались идти дальше, по причине весьма тривиальной - в безлюдных необитаемых предгорьях некого было грабить.
Прожив в пустошах одиннадцать лет, Дарвлиш собрал новую армию и не замедлил ей воспользоваться. "Стервятники восславят моё имя!" - таким стал его новый боевой клич.
За полгода до развода с королевой - когда даже мысль о расторжении брака не посещала его постоянно мятущийся разум - ЯндолАнганол был вынужден собрать войско, и, лично встав во главе его, повести на нового/старого врага. Припасов было мало, денег ни гроша, а солдаты, настроенные непреклонно, требовали платы или добычи, которой в Косгатте конечно же неоткуда было взяться. Ввиду всего этого король решил воспользоваться услугами рабов-фагоров. В обмен на службу им была обещана свобода и земли для поселения. К счастью, двурогих в королевстве хватало. Из них спешно сформировали Первый и Второй полки Фагорской гвардии. Фагоры были идеальными солдатами в одном отношении: в бой шли и самцы и самки, вслед за которыми поспешали даже детеныши. И они с громадным удовольствием убивали любых людей, на которых им только указывали.
Ещё до восшествия ЯндолАнганола на престол его отец завел обычай вознаграждать фагоров за службу землей. Подобные меры были вынужденным следствием его воинственной политики, обескровившей и обезлюдившей страну. В результате в Борлиене двурогим жилось гораздо лучше, чем в соседнем Олдорандо, где они издавна подвергались жестоким гонениям.
Пробираясь сквозь каменные джунгли Косгатта, Пятая армия неохотно продвигалась на восток. С приближением борлиенцев враг просто отступал. Редкие стычки бывали во время сумеречного дня - ибо ни та, ни другая армии не были расположены сражаться в темноте, либо когда в небе сияли оба солнца. Но свои переходы Пятая армия, возглавляемая неустрашимым маршалом КолобЭктофером, совершала и в палящий зной.
Армия шла маршем через давно безлюдный, истерзанный эрозией край, где путь то и дело преграждали пересекающие дорогу овраги и промоины. Их до краев заполняли хитросплетения колючей растительности, но только там и нигде больше можно было найти воду - а кроме того, разумеется, змей и прочие зловещие порождения природы. В остальном пейзаже преобладали отдельно растущие зонтичные, кактусы и колючки. Продвижение в этом лабиринте оврагов давалось с очень большим трудом и шло весьма медленно.
Жизнь в этом краю была невероятно тяжелой. Из представителей животного мира на плоскогорьях обитали только два вида - бесчисленные муравьи и земляные ленивцы, питавшиеся исключительно муравьями. Солдаты Пятой армии ловили ленивцев и жарили их на кострах, но мясо этих тварей было жестким и горьким на вкус.
Хитроумный Дарвлиш продолжал отступать, заманивая силы короля как можно дальше от столицы. Иногда солдаты Борлиена натыкались на только что покинутые лагеря кочевников с ещё дымящимися кострами или на фальшивые укрепления, оставленные Дарвлишем для того, чтобы сбить карательную экспедицию с толку. На планомерное разрушение покинутых лагерей и фортов уходил по меньшей мере день, который неприятель использовал с большой выгодой для себя.
Маршал КолобЭктофер в дни своей молодости был большим любителем странствий по диким местам и хорошо знал Трибриат, и даже горы Нктрикх над Мордриатом, где, как говорили, уже кончался воздух.
- Недолго нам осталось идти, скоро они остановятся, - сказал он в один из вечеров разъяренному королю, который почем зря клял неуловимого противника. - Черепу ничего не осталось, кроме как сражаться, иначе его войска взбунтуются от бегства. Думаю, он очень хорошо понимает это. Мы уже слишком отдалились от Матрассила и караваны с припасами едва добираются до нас. Череп об этом прекрасно знает и скоро скомандует своим войскам дать бой. Но от этого нам легче не будет. Нужно приготовиться - Череп коварен и хитер, от него можно ожидать чего угодно.
- Например?
КолобЭктофер покачал своей тяжелой головой.
- Пускай Череп и хитер, но по большому счету он глуп. Наверняка он попытается применить одну из старых уловок своего отца в расчете на те стратегические выгоды, которых можно от неё ожидать. Но мы будем готовы ко всему.
Дарвлиш решил дать бой уже на следующий день. Путь Пятой армии преградила очередная промоина, на другой стороне которой дозорные наконец-то заметили длинные ряды дриатов. Промоина, идущая с северо-востока на юго-запад, представляла собой полосу непроходимых джунглей. Один берег промоины отстоял от другого примерно на четыре полета дротика.
Связавшись с частями своей армии при помощи подаваемых флагами сигналов, король приказал готовиться обойти поверху эту промоину, чтобы наконец сразиться с неприятелем. В авангард был поставлен Первый Фагорский в надежде на то, что невозмутимые, несгибаемые двурогие вселят страх в скудоумных дикарей.
Но дриаты, даром что дикари, расположились толково - их сторона промоины оказалась в тени горного хребта. Рассвет наступил совсем недавно: было только двадцать минут седьмого и восходящий Фреир ещё скрывался за горами. Когда светило наконец вырвалось на чистое небо, стало ясно, что ряды врага и ближняя к ним часть промоины останутся в тени по меньшей мере два следующих часа, в то время как Пятая армия очутилась под палящими лучами Фреира.
Боевые порядки дриатов прикрывала с тыла ломаная полоса скалистых утесов, выше переходящих в сам горный хребет. Правый фланг их армии стоял на небольшом всхолмии, углом врезавшемся в промоину. Возвышавшаяся слева столовая гора, казалось, была поставлена туда геологическими силами специально для того, чтобы укрывать левый фланг орды Черепа, развернувшейся между холмом и её скалами.
К счастью, между началом промоины и подножием столовой горы была ровная площадка, по которой борлиенская армия могла атаковать врага. Но на плоской вершине горы, на небольшом удобном плато, был наскоро сооружен грубый, но надежный форт, верх стены которого виднелся очень отчетливо. Укрепление было построено из глины, на его несимметрично расположенных башенках развевались тусклые вымпелы с неразборчивыми значками, а за стеной туда и сюда деловито двигались наконечники копий. Если бы борлиенцы пошли тут в атаку, они попали бы под град стрел и дротиков с незащищенного левого фланга.
Борлиенский король и его фельдмаршал вместе изучили диспозицию. Позади фельдмаршала стоял его доверенный сержант-ординарец, здоровенный молчун по прозвищу Бык.
- В первую очередь необходимо выяснить, скольких людей Череп укрыл в этом форте на горе, - сказал ЯндолАнганол. - Мне знакома эта уловка - Череп научился ей от отца. Он наверняка надеется, что мы с самого начала бросимся штурмовать это укрепление и на том потеряем много сил и времени. Я уверен, что форт совершенно пуст, там нет ни единого дриата. Копья, которые нам с такой настойчивостью демонстрируют, на самом деле привязаны к асокинам и арангам.
Какое-то время никто не произносил ни слова - все размышляли над сказанным. С вражеской стороны промоины из-за войска в утренний воздух подымались дымки, несущие с собой аромат жареного мяса, от которого сжимались желудки голодных борлиенцев.
Толкнув одного из стоящих рядом офицеров в бок, Бык что-то шепнул ему на ухо.
- Говорите громче, сержант, мы все хотим знать ваше мнение, - резко подал голос король. - Так что же у вас на уме?
- Ничего особенного, государь.
Лицо короля дрогнуло от ярости.
- Тогда давайте услышим это ничего!
Сержант взглянул на своего монарха, хитро прищурив единственный глаз.
- Государь, я сказал, что наши люди не рвутся воевать. Так уж устроен простой человек, и от этого никуда не деться - я говорю и о себе тоже. Желая хоть как-то выбиться из нищеты, он идет в армию в надежде хоть на какую-то поживу, и берет всё, что попадается под руку. Но эти дриаты мало чего имеют. На сучек они тоже не слишком-то похожи - я имею в виду женщин, государь, - так что надеяться на то, что наши парни пойдут в бой с большой охотой, не приходится.
Король впился тяжелым взглядом в Быка и смотрел на него так до тех пор, пока сержант не потупил глаз и не попятился.
Король ЯндолАнганол, крупный мужчина с чувственно-грубым лицом, выглядел молодо для своих двадцати пять с небольшим лет, но избороздившие лоб морщины придавали ему выражение суровой мудрости, которой он, по утверждениям злых языков, не обладал.
Подобно своим излюбленным ястребам, он всегда высоко и горделиво держал голову, как и подобало истинному правителю. Его величавая осанка, словно бы олицетворяющая собой несгибаемость нации, всегда привлекала внимание. Крупный крючковатый нос и широкий разлет черных бровей придавал ЯндолАнганолу сходство с орлом. Неистребимая щетина подчеркивала властную массивность его нижней челюсти. В темных глазах короля всегда бушевал неукротимый огонь; взор этих глаз, бьющий из-под густых бровей подобно острейшему дротику и не упускающий ничего, и заслужил ему в народе прозвище Борлиенского Орла.
Удостоенные чести узнать короля ближе и понять его характер нередко с уверенностью заявляли, что знаменитый Орел по большей части времени сидит в клетке, ключ от которой по сю пору надежно хранится у королевы королев. Король ЯндолАнганол был одержим кхмиром, иначе говоря, приступами неукротимой похоти, что, конечно же, никому не было в диковину. Привычка часто, также по-орлиному, внезапно поворачивать голову, оставаясь при этом неподвижным, выдавала в нем неуверенную натуру, постоянно мучительно просчитывающую в уме вероятность дальнейших неверных шагов.
- Сначала нам нужно разделаться с Черепом, Бык, а потом у нас будет время подумать и о женщинах, - сказал король. - Может оказаться, что дикари прячут своих жен и сестер где-нибудь в пещерах неподалеку.
КолобЭктофер откашлялся.
- Позвольте мне сказать кое-что, государь, конечно, если у вас ещё нет готового плана. По-моему, задача, вставшая здесь перед нами, невыполнима. Эта позиция слишком уж похожа на ловушку. К тому же, дикари в два раза превосходят нас числом, и, хотя наши хоксни намного проворнее их йелков и бийелков, для ближнего боя эти массивые коровы годятся гораздо лучше.
- Теперь, когда я наконец загнал их в угол, я не могу отступить - об этом не может быть и речи! - возмутился король.
- Никто не говорит об отступлении, государь, я просто предлагаю не разбивать напрасно наши лбы в штурме этого форта, а обойти мерзавцев с тыла и оттуда уже их атаковать. А если мы сможем подняться на горы, что нависают над их армией, то решим всё дело.
- Почему бы, государь, нам не выманить дриатов из-за промоины притворным отступлением, а потом устроить им в подходящем месте засаду, что дало бы нам возможность... - перебил его один из офицеров.
Слыша такие трусливые речи, ЯндолАнганол задрожал от гнева.
- Вы мужчины или трусливые аранги? Под вашими ногами всё ещё твердая земля, перед вами враг, который топчет эту землю и смеется над вами! Что же вам ещё нужно? Идите в бой и сокрушите дриатов! К закату Фреира вы все станете героями и ваши имена увековечат в легендах! Так к чему же вам медлить?
КолобЭктофер неуверенно переступил с ноги на ногу.
- Я указал вам, государь, на слабые стороны нашей диспозиции, вот и всё. Таков мой долг. Но предвкушение женского тела или возможность набить мошну награбленным добром могли бы поднять боевой дух воинов.
- Да ведь перед нами дриаты, мерзейшее из отребья - как таких можно опасаться? - в запале отозвался ЯндолАнганол. - Наши бравые вояки разделаются с ними за час - если, наконец, возьмутся за дело!
- Это другое дело, государь, - вежливо согласился маршал. - Если вы сумеете растолковать нашим людям, что на самом деле Дарвлиш со своей ордой - всего лишь грязь под их ногами, быть может это поможет им воспрянуть духом.
- Ты прав. Я поговорю со своими солдатами.
КолобЭктофер и Бык мрачно переглянулись и почли за лучшее промолчать. Маршал отправился командовать армии общее построение.
Основной строй развернули вдоль ломаного края промоины. Левый фланг укрепили Вторым полком Фагорской гвардии. Хоксни в количестве пятидесяти голов после тяжкого перехода через труднопроходимую местность, где их по большей части использовали не как верховых, а как вьючных животных, находились в плачевном состоянии. Перед атакой с них сняли поклажу и теперь на хоксни восседали всадники, что также должно было произвести впечатление на дикарей Дарвлиша. Снятый груз оставили под скудной охраной обозников в скалистой теснине, почти пещере, позади войска. Проигранное сражение могло сделать эту поклажу добычей дриатов, но об этом никто не подумал.
Пока шло построение, крыло тени, ложащейся на землю от башни венчающего хребет утеса и очень напоминающее стрелку гигантских часов, словно специально устроенных здесь, чтобы напоминать каждому человеку о его смертности, медленно укорачивалось.
Силы Черепа, прежде укрытые этой тенью, теперь постепенно оказывались на свету, но от этого не становились симпатичнее. Дикари были сплошь одеты в рваные, грязные и оттого посеревшие шкуры и пончо, наброшенные с такой же гордой небрежностью, с какой сами дриаты восседали на своих йелках. На многих через грудь были надеты скатки из шерстяных одеял, своего рода примитивная броня. Лишь немногие могли похвастать обувью, высокими узкими сапогами или хоть тряпичными обмотками, основная же масса была босиком. Зато у всех дикарей на головах красовались мохнатые шапки, сшитые из шкур йелков, иногда, с тем чтобы подчеркнуть командный ранг или может быть просто для устрашения, украшенные острыми рогами тех же йелков или ветвистыми оленей. Общей эмблемой дриатских воинов был привязанный к их штанам яростно напрягшийся фаллос, грубо вырезанный из дерева. Он был покрашен в ярко-красный цвет, долженствующий означать их хищный, неукротимый дух. Тот же фаллос, грубо намалеванный на серой некрашенной ткани, украшал, как теперь стало видно, их знамена.
Вскоре борлиенцы заметили среди дикарей Черепа. Сделать это было нетрудно, поскольку его кожаные доспехи и меховая шапка были выкрашены в безумный оранжевый цвет. Чуть ниже ветвистых, разлапистых рогов оленя скалилось сухое лицо с острой бородкой. Страшная рана, нанесенная Черепу мечом молодого ЯндолАнганола в давнишней схватке, навсегда обезобразила его. Сталь срезала часть плоти со щеки и челюсти, и сквозь дыру до сих пор проглядывали крепкие, блестящие зубы. Череп выглядел ещё более устрашающе, чем его разношерстное воинство, чьи от природы узкие глаза пониже мохнатых шапок и острые, обтянутые кожей скулы придавали им на редкость злобный вид. Под седлом Дарвлиша рыл копытом землю могучий бийелк. Подняв копьё над головой, он проорал со своей стороны промоины:
- Стервятники восславят моё имя!
Ответом ему был нестройный хор одобрительных голосов, эхо которого заметалось между каменными стенами утесов.
Вскочив на своего хоксни, ЯндолАнганол поднялся в стременах.
- Эй ты, Череп, так и будешь стоять там, пока твоя гнусная рожа не сгниет окончательно?
Слова Орла, которые тот специально произнес на смешанно-олонецком, отлично расслышали и поняли в рядах врагов. По рядам воинов дриатской армии пронесся возмущенный ропот. Ударив своего бийелка пятками, Дарвлиш подъехал вплотную к краю обрыва.
- Ты слышишь меня, Яндол, тараканий король? - прокричал он в ответ. - Или твои уши, как всегда, забиты дерьмом фагоров? Ты, ублюдок престарелого маразматика, хватит ли у тебя храбрости перебраться сюда и схватиться с настоящими мужчинами? Мои слова заглушает какой-то стук - ах да, мне только что донесли, что это стучат твои зубы! Даю тебе последнюю возможность - уползай скорее прочь, ты, падаль, да забирай с собой свою паршивую армию шлюшек-членососов!
Эхо этого крика долго не утихало, без конца отражаясь от стен скалистой гряды. Когда же оно наконец смолкло, ЯндолАнганол ответил, решив не уступать предводителю врага в насмешливости.
- Это не твоя ли подруга там блеет, Дарвлиш - обезьяний вожак? Кого это ты называешь настоящими мужчинами - колченогих иных, только недавно спустившихся с веток, что трусливо жмутся рядом с тобой? Хотя кто другой согласится связаться с таким мерзким уродом? Кто ещё сможет вынести вонь твоего гниения, кроме этих диких мартышек, чьи бабушки спали с фагорами?
Оранжевый головной убор, ярко пламенеющий на солнце, чуть дрогнул.
- И это мне говоришь о фагорах ты? Ты, выходец из пещер, не знающих света, держащий в солдатах полчище двурогих? Хотя конечно кому, как не тебе знать толк в фагорах, ведь ты с ними днюешь и ночуешь, а может и трахаешься с ними - ведь всем известно, что лучших друзей для себя, чем эти приспешники Вутры, ты не мыслишь. Давай, гони свое зверьё прочь и бейся честно, ты, тараканий король!
Со стороны орд дриатов донеслись раскаты дикого хохота.
- Уж если ты так низко пал, что потерял всякое уважение к тем, кто по сравнению с твоими йелколюбивыми сотоварищами так же превыше их, как эти горы, тогда стряхни со своего вонючего подола пауков и мусор и попробуй напасть на нас, ты, трусливый гнилолицый прислужник дриатов!.. - крикнул король.
Этот обмен любезностями продолжался ещё некоторое время. При всей своей воинственности ЯндолАнганол, чьи силы сейчас находились в крайне неудобном положении, не имел про запас никакой хитрой задумки, которыми славился изворотливый ум Черепа, и пока не решался атаковать.
Жара между тем неумолимо нарастала. Рои безжалостно жалящих насекомых набросились на обе армии. Фаланги мохнатых фагоров, сходящих с ума от зноя, скоро должны были дрогнуть под всесжигающим взором огненного ока Фреира.
- Могильный камень на грудь лучшему другу двурогих!..
- Вычистим грязь из Косгатта!..
Наконец, по команде фельдмаршала борлиенцы медленно двинулись вдоль края промоины к площадке, подбадривая себя воинственными криками и размахивая копьями. На другом берегу расселины орда дриатов принялась проделывать то же самое.
- Каким образом мы возьмем укрепление на вершине горы, ваше величество? - между тем спросил КолобЭктофер. - Оно не дает мне покоя.
- Я склоняюсь к тому, что вы скорее всего были правы, - неохотно ответил король. - Этот форт похоже просто жалкая попытка отвлечь нас. Забудем о нем. Вы, маршал, возглавите ударный отряд хоксницы, за вами пойдет пехота и Первый Фагорский. Я останусь со Вторым Фагорским и обойду с ним гору так, чтобы дриаты потеряли нас из виду. Вы нападете на них первыми, атакуете их с фланга и прорвете его. А мы, подкравшись незаметно, обойдем их с тыла. Зажмем воинство Черепа в клещи и сбросим в промоину. Пленных брать не будем.
- Я исполню ваш приказ в точности, государь, - КолобЭктофер поклонился.
- Да пребудет с вами Акханаба, фельдмаршал.
Пришпорив хоксни, король поскакал к рядам фагорской гвардии. Изнуренные зноем двурогие были в самом что ни на есть угнетенном состоянии духа и прежде чем начать задуманный маневр, королю пришлось обратиться к ним с кратким наказом.
Прислушиваясь к громыхающей над расселиной перебранкой короля и его противника, двурогие не только не воспрянули духом, но усомнились в честности обещаний Орла. Равнодушные к смерти в случае поражения, они хотели быть уверены, что гибнут не напрасно. Однако тут, в дикой глуши, ничто не подтверждало это.
Король обратился к своим двурогим союзникам на их языке, на хурдху. Эта горловая, невероятно сложная, изобилующая согласными речь коренным образом отличалась от смешанно-олонецкого, принятого для общения между различными народностями Кампаннлата и ни в коем случае не была его наречием, а представляла собой мостик, переброшенный между расами людей и двурогих, происходящий, как утверждали - впрочем, это же касалось и многих других нововведений - из далекого Сиборнала. Гудящий и скрежещущий согласными, весь в запутанных узлах герундиев, хурдху был неблагозвучен для человека, но любим и почитаем двурогими.
В родном языке фагоров имелось только одно время, настоящее-продолженное. Было ясно, что говорящие на таком языке просто не могли обладать абстрактным мышлением; даже простой счет, основанный на троичной системе, давался фагорам с большим трудом. Двурогие-математики посвящали себя нескончаемым подсчетам ушедших лет, хвастливо утверждая, что ими изобретен особый способ вневременного выражения. Вневременное выражение являлось ещё одной речевой формой фагоров, эзотерической, оперирующей концепциями вечности. Естественная смерть была понятием, неизвестным фагорам. Их уход носил название привязь и был неподвластен человеческому разумению.
Как правило, большинство фагоров было более-менее способно выражать свои мысли на вневременном, хотя мало кто из них владел священной речью так же мастерски, как простым и доступным хурдху, предназначенным для бытовой беседы и решения вопросов обычных и насущных. Люди, душой свыкшиеся с олонецким, уже не могли обходиться без его четких и обязательных правил построения предложений. Фагоры же ценили свой язык ещё и за то, что в нем неологизмы были почти так же невозможны, как и абстрактные понятия. Так, на хурдху "человек" буквально означало "сын Фреира"; "цивилизация" ни больше ни меньше, как "много крыш"; "армия" - "копья, убивающие по приказу", ну и так далее. Даже королю ЯндолАнганолу, сносно изъяснявшемуся на хурдху, пришлось сосредоточиться и собраться с силами, чтобы ясно донести свои мысли до Второго Фагорского. Фагоры не знали страха, но нарастающая жара заметно поубавила у них подвижности и внимания. Но как только сталлуны и гиллоты наконец поняли, что виднеющееся перед ними по ту сторону поросшего колючками оврага вонючее воинство топчет их исконные пастбища и обращается с их рунтами как с настоящими свиньями, погоняя их палками, дело было сделано - полк немедленно выказал желание идти в бой. Вместе с родителями, тонко мыча и требуя, чтобы взрослые взяли их на руки и несли, в бой шли и их рунты.
Воспользовавшись паузой, возникшей во время речи короля, КолобЭктофер послал в обход небольшой отряд борлиенцев, поручив им взобраться на утесы в тылу врага, с тем чтобы нейтрализовать возможную засаду дриатов на пути Второго Фагорского полка.
Как только тот пришел в движение, КолобЭктофер приказал выступать и остальным силам. Борлиенцы устремились в атаку. Пыль заклубилась в воздухе. В ответ ряды дриатов перестроились. Силами главных помощников Черепа неровные ряды дикарей были сомкнуты в более-менее сносные колонны, которые двинулись в сторону наиболее вероятного места столкновения, то есть к площадке у подножия столовой горы, где и должны были встретиться две армии.
Набрав поначалу довольно резвый ход, обе стороны постепенно сбавили темп, когда стало ясно, что природа поднесла им ещё один неприятный сюрприз. О том, чтобы ударить друг по другу с налета, речи не было - поле будущей битвы было завалено глыбами вулканического камня, напоминающими о титанических подземных выбросах и землетрясениях, породивших некогда эту изломанную местность. До врага ещё нужно было добраться, никто и не думал пускаться по таким препятствиям бегом.
Как только дистанция, разделяющая армии, стала совсем уже незначительной, на смену громкой перебранке полководцев пришли взаимные оскорбления солдат. Наконец сошедшиеся почти вплотную армии остановились. Бойцы теперь бесполезно топтались на одном месте, не продвигаясь вперед. Дикари и борлиенцы злобно сверлили друг друга взглядами, но ни те, ни другие не спешили преодолеть разделявшие их несколько последних метров. Вожди дриатов, скачущие позади рядов своих воинов, во всё горло понукали их броситься в атаку, покалывая копьями в спины и осыпая проклятиями, но всё без толку. Обезумевший от близости желанной резни Дарвлиш скакал взад и вперед, выкрикивая невероятно витиеватые ругательства, самым мягким из которых было "трусливые пожиратели падали". Однако дриаты не привыкли к атакам на готовую к отпору вражескую армию, предпочитая им быстрые бурные набеги и такие же поспешные отступления, и теперь терялись в нерешительности. Но и борлиенцы вовсе не спешили бросаться в атаку на численно превосходящего противника.
Наконец, КолобЭктофер отдал приказ. В воздух со свистом взмыли дротики. Они принесли мало ущерба дриатам, но всё же заставили их пойти в атаку. Сталь со звоном встретилась со сталью и первый меч вонзился в тело первого воина. Брань сменилась криками боли. В небе над полем битвы закружились всё более густые стаи стервятников. Борлиенцы дрогнули под ударом численно превосходившего врага, к тому же, восседавшего на йелках. Приободрившись, Дарвлиш вопил не переставая. Между тем, ударный отряд ЯндолАнганола уже появился из-за столовой горы, и, поспешая, как возможно, устремился в незащищенный тыл дриатов, как и было задумано.
Но не успел Второй Фагорский пройти и половину теснины между столовой горой и хребтом, как с крутого обрыва над ними разнеслись торжествующие крики. Оказалось, что там, устроив в тени нависающего утеса засаду, таилась непотребная женская часть племени - маркитантки, шлюхи и просто любительницы странствий. Засада была отлично продумана и устроена с толком. Дарвлиш недаром столько выбирал позицию, и разумеется предвидел, что борлиенские силы попытаются обойти столовую гору. Так как дело было ответственное, он поручил его женщинам-дриаткам, не таким порывистым, как их мужчины. Они ждали только одного - когда колонна фагоров втянется в теснину.
И вот роковой миг настал. С криками вскочив на ноги, веселые дамы обрушили вниз заранее приготовленные камни, вызвав тем самым настоящую лавину, устремившуюся прямо на Второй Фагорский. Обомлевшие от такого поворота событий фагоры застыли на месте, как вкопанные, и были сметены лавиной, точно кегли - шаром, пущенным рукой опытного игрока. Вместе со взрослыми погибло и множество рунтов.
Одноглазый сержант Бык первым заметил укрывшихся в засаде дриаток. Кого иного, а женщин он чуял издалека - сучки были предметом его первейшего интереса. Пока перебранка противостоящих армий была ещё в самом разгаре, он, возглавляя небольшой отряд отборных воинов, посланный маршалом специально для поиска этой засады, продвигался вперед под прикрытием зонтичных кактусов. Искусно скрываясь от вражеских глаз, он провел своих людей далеко влево, сквозь чащу диких зарослей незаметно обошел столовую гору и выбрался к подножию хребта, где, с запасом обогнув возможную засаду дриатов, незамеченным же забрался на скалы.
Восхождение на почти отвесный обрыв само по себе равнялось подвигу. Но ни один борлиенец не дрогнул. Следуя за Быком, воины нашли на уступе хребта тропинку, отмеченную по обочинам свежим калом дриатов. Находка подтвердила подозрения борлиенцев, мрачно улыбнувшихся своей удаче. Они продолжили восхождение и вскоре наткнулись на другую, проходящую выше тропу, идти по которой уже не составило особого труда. По этой тропинке они пробирались медленно, на четвереньках, чтобы остаться незамеченными для возможно всё же засевших в форте напротив дриатов. Причем в тишине, ибо даже один скатившийся вниз камень мог выдать столь выгодное местоположение маленького отряда отважных борлиенцев.
В конце концов их настойчивость была вознаграждена - воины вдруг узрели с гряды на уступе под собой несколько дюжин дриаток, весьма вольно раскинувшихся на рваных одеялах и вонючих накидках. Кучи заготовленных камней не оставляли сомнений по поводу планов этих коварных ведьмоподобных созданий. Но увы, оставив копья и дротики в лагере, скалолазы взяли с собой только короткие мечи. Склон утеса был неровен и изрыт, поэтому о стремительной и внезапной атаке сверху не приходилось и думать. Единственной надеждой было одолеть шлюх их же оружием - завалить, закидать и побить камнями.
К несчастью, этот героический во всех смыслах поход занял куда больше времени, чем предполагал бравый маршал, незнакомый с местностью. Когда Второй Фагорский, обогнув столовую гору, наконец-то заметил врага, а шлюхи, увидев это, мгновенно взялись за выполнение своего коварного плана, воины Быка ещё только готовились напасть на них.
- Пора взять то, что нам причитается, мои бычки! - выкрикнул сержант. В воздухе просвистело несколько десятков камней, одновременно пущенных крепкими руками борлиенцев. Однако и враг им попался далеко не робкого десятка. Дриатки храбро выдержали обстрел и только спустив свою смертоносную лавину вниз, начали разбегаться с пронзительными криками. Внизу, под склоном хребта, мгновенно и во множестве гибли под катящимися камнями фагоры.
Видя, что их западня сработала, воодушевленные дриаты набросились на ряды борлиенцев с утроенной силой и яростью, но их встретил жестокий отпор - в передних рядах беспрестанно мелькали и звенели тяжелые мечи фагорской гвардии, из задних рядов вперед без устали слали тучи дротиков. Сплоченный строй армии дикарей вскоре дрогнул и попятился под натиском беспощадных двурогих, вскоре распавшись на несколько дюжин теснимых борлиенцами кучек, у которых отчаянно кипело сражение.
Бык взирал на всю эту резню с гряды покоренного хребта. Душа его разрывалась на части - так ему хотелось сейчас быть там. В самой гуще битвы он увидел могучую фигуру фельдмаршала: он молнией мелькал среди сражавшихся, бросаясь в схватку то тут, то там, без устали вонзая в вонючие тела дриатов свой длинный окровавленный меч. Но то, что более всего потрясло Быка и заставило его похолодеть, крылось внутри таинственного форта на вершине столовой горы. Король ошибся. Форт не был пуст и вместо асокинов там прятались воины.
Несмотря на численное превосходство врага, борлиенская армия, лучше обученная и вооруженная, всё же продвигалась вперед, постепенно разворачиваясь и расплескиваясь всё шире. Сражение закипело вокруг подножия столовой горы, окружив её сплошным полукольцом. Наконец, борлиенцы достигли того места, где прошла пущенная с утеса лавина и теперь устрашающей полосой лежали изувеченные обвалом тела двурогих из Второго Фагорского. Но при всем желании Бык не мог предупредить КолобЭктофера о коварном замысле врага - в шуме кипящей внизу битвы тонул любой крик.
Отдав приказ, Бык повел своих людей вниз по склону хребта на юго-запад, держа курс на сражение. Присев на край обрыва, он частью съехал вниз на спине и заду, а частью скатился кубарем к уступу, где ещё мелькали силуэты удирающих дриатских шлюх. Молодая женщина, почти девочка, с разбитым метко пущенным камнем коленом лежала совсем рядом с ним. Заметив, что Бык, ещё не оправившись от столь стремительного спуска, медленно поднимается на ноги, она выхватила из лохмотьев кинжал и набросилась на него.
Перехватив руку дриатки, Бык жестоко выкручивал её, пока не хрустнула кость и оружие не выпало из онемевших пальцев в пыль. Отбросив кинжал далеко за край уступа, он старательно повозил девчонку лицом по земле, усыпанной мелкими острыми камнями.
- Ишь, норовистая кобылка - ничего, я займусь тобой позже, - прохрипел он дриатке.
Спасаясь бегством, шлюхи с перепугу побросали все свои дротики. Подобрав один с земли, Бык взвесил его на руке, проверяя баланс, и задумчиво разглядывая укрепление на столовой горе. Отсюда, с той же высоты, спины засевших там дриатов были почти неразличимы. Неожиданно один из сидящих в засаде воинов, оглянувшись, заметил Быка сквозь бойницу. Поняв, что каким-то неведомым образом враг оказался сзади, дриат поднялся во весь рост, а вслед за ним поднялся и второй воин, его товарищ. Быстро оглядев Быка, они наставили на него странное приспособление - нечто вроде выкованного из металла древка копья, к дальнему концу которого приник первый воин, разместив ближний на плече у второго воина. Бык понял, что видит перед собой какое-то странное, невиданное доселе оружие.
Вдумчиво прицелившись, он мощно метнул дротик в сторону укрепления. Поначалу казалось, что тот долетит до цели, но расстояние было всё же слишком велико - дротик упал в пыль, не долетев до глинобитной стены всего с полдесятка шагов.
На глазах у Быка, взирающего на происходящее с глубоким изумлением, из переднего конца железной трубки, направленной на него дриатами, вырвалось облако белого дыма. Бык услышал оглушительный хлопок. Какой-то крохотный предмет со злобным шмелиным жужжанием стремительно пронесся мимо его уха. Это совсем ему не понравилось, но сердце закаленного в битвах ветерана не дрогнуло. Нагнувшись, Бык поднял второй дротик. Взвесив его на ладони, он занял более удобную позицию для метания, взобравшись повыше на склон.
Двое воинов за стеной форта тоже были очень заняты - суетливо забивали длинным и тонким прутом что-то в конец трубки, откуда недавно вылетел дым. Заняв прежнюю странную позицию, они опять нацелили своё удивительное оружие в сторону Быка. Как только он, на сей раз разбежавшись, метнул в них свой дротик, трубка опять пыхнула клубом белого дыма.
На этот раз дротик долетел до цели - но всё же разминулся с ней на ширину головы. А вот прицел дриатов теперь был точен. Через мгновение после выстрела словно раскаленное копьё ткнуло Быка в левое плечо, да так сильно, что от удара его развернуло на пол-оборота и швырнуло на землю. Упав лицом в пыль уступа, он несколько секунд приходил в себя.
Раненая дриатка, видя такое дело, тоже подхватила один из дротиков и тут же метнула его, выбрав мишенью живот упавшего борлиенца. Получив фут грубого древка в кишки, сержант дико заревел от боли. Он с трудом вырвал из живота окровавленный дротик и отшвырнул его в сторону. Дриатка подхватила увесистый камень и помчалась вперед с явным намерением размозжить ему голову.
Но даже будучи уже смертельно раненым, борлиенец всё равно не сдавался. Ударив упрямую сучку сапогом по ногам, Бык повалил её, схватил правой рукой за горло - и, сцепившись, они вместе сорвались с обрыва вниз, разбившись насмерть...
Тем временем в рассекреченном укреплении на столовой горе был отдан приказ открыть огонь. Поднявшись на ноги, дриаты направили на войско КолобЭктофера своё невиданное оружие и дали залп.
Промахнуться по сплошной массе людей было невозможно. По борлиенской армии словно прошла коса самой Смерти. Десятки воинов пали, даже не успев понять, что с ними случилось, намного больше было ранено. Уцелевшие дрогнули от потрясения. Даже несгибаемый Первый Фагорский готов был вот-вот обратиться в бегство.
Внутренне содрогаясь при виде испуганной толпы, в которую в один миг превратилась грозная борлиенская армия, КолобЭктофер продолжал яростно сражаться, увлекая за собой солдат, однако огонь из мушкетов косил его воинов, как серп спелые хлеба. Рассмотрев, в чем дело, он мгновенно понял, где дриаты добыли такое оружие, явно порожденное хитрым и злобным разумом, - конечно в Сиборнале. Принцип действия новинки, позволявшей убивать людей на невиданном для дротиков и луков расстоянии, оставался для маршала неизвестным, а сама она вызвала у него лишь презрение - такое подлое оружие годилось только трусам. Но убивало оно очень эффективно. Попав в цель, свинцовый шарик весом в унцию легко пробивал кожаный доспех борлиенцев, разрывал мясо, дробил кости с силой палаческого топора. Сотни солдат уже полегли под пулями. Тысячи охватила паника. Они побежали, бросая оружие, пытаясь спастись от колдовской напасти, убивающей издалека и без пощады.
Пронзительно вскрикнув от радости, Дарвлиш Череп ударил пятками своего бийелка и поскакал в самую гущу битвы. Вслед за ним помчались его отборные воины, доселе стоявшие в резерве. Теперь уже ни у кого не было сомнения, на чьей стороне окажется победа. Надежда выиграть сражение исчезла, но всё же стоило попытаться заткнуть глотку маленькому форту на вершине горы.
Собрав вокруг себя шесть сотен опытных старых воинов, КолобЭктофер не медля ни секунды повел их на приступ, бросив на произвол судьбы остатки королевской армии. Спрыгнув со своего хоксни, маршал принялся взбираться по щебенчатому склону горы к глинобитным стенам. Такой атаки дриаты не предвидели - из бойниц форта не был виден склон и им пришлось взбираться на стены, что отняло у них много драгоценного времени. Когда им это всё же удалось, многие из ружья, попавших в их неумелые руки, не сработали из-за сгоревших дотла фитилей, а о запасных они по дикости не позаботились.
Невежество дриатов спасло жизнь многим борлиенцам - их огонь стал беспорядочным и слабым, и приносил атакующим уже существенно меньше вреда. Наконец, торопясь, один из дриатов засыпал в ствол куда больше пороха, чем нужно. Когда грозный отряд борлиенцев и форт разделяло всего несколько десятков шагов, их приветствовал веселый хлопок взрыва - ствол одного из мушкетов разорвался, убив осколками стрелка. Это вызвало панику уже у дриатов. Они попрыгали со стен, позволив борлиенцам ворваться в их жалкое укрепление. К тому времени большинство мушкетов уже превратилось в безвредные куски железа - без фитилей, достать которых тут было конечно же негде, они стали просто бесполезны. Ещё исправные ружья, числом одиннадцать, тоже оказались не готовы к бою - в одних ещё не было заряда, другие были просто брошены. Растерянные дикари позволили вырезать себя, почти не оказав штурмующим организованного сопротивления. О пощаде никто из солдат не помышлял и КолобЭктофер не оставил в живых никого. Избиение происходило на глазах других дриатов, окруживших столовую гору.
К сожалению, королевское воинство, точнее то, что от него осталось, обнаружив, что блистательный военачальник оставил их, занявшись делом в другом месте, почло за лучшее бежать, пока ещё есть возможность. Некоторые из офицеров КолобЭктофера пытались остановить своих людей, приказывая им идти на соединение с отрядом хоксницы, возглавляемой самим королем, но им быстро заткнули рот собственные подчиненные, оставив лежать бездыханными. Дружно развернувшись, остатки борлиенцев обратились в бегство. Их преследовали дриаты, испускающие леденящие кровь победные крики.
Отличная позиция и боевое искусство лучших воинов КолобЭктофера, взявших штурмом столовую гору, не спасло их, - дриаты превосходили их числом в десятки раз. Очень скоро все отважные воины во главе с самим фельдмаршалом были убиты во время второго, завершающего штурма форта. В своей последней битве они дорого продали свои жизни, заставив дриатов платить три за одну. Но это лишь ещё больше озлобило воинственных дикарей. Тела павших борлиенцев и их фельдмаршала были изрублены на куски и сброшены в промоину, на съедение диким зверям.
Обезумевший от радости победы, которую не смогли омрачить даже огромные потери при штурме собственного форта, Дарвлиш, разбив своё воинство на небольшие отряды, устроил охоту на спасающихся бегством борлиенцев, истребляя их без жалости и без пощады. Как раз к такому роду боя дриаты были отлично приспособлены. Пленных не брали, раненым тут же перерезали горло. К ночи на поле битвы всё стихло - там возились только стервятники и прочие пожиратели мертвечины. Так печально для борлиенцев закончился первый случай применения в их стране огнестрельного оружия.
* * *
В доме терпимости на окраине Матрассила проснулся пожилой торговец льдом. Шлюха, с которой он делил этой ночью ложе, уже поднялась, и, позевывая, бродила по комнате. Приподнявшись на локте, торговец льдом почесал волосатую грудь и кашлянул, чувствуя, что недоспал. Фреир ещё даже не успел взойти.
- Мэтти, пелламонтейн ещё остался? - хрипло спросил он шлюху. Эта шлюха, которую он знал уже давно, всегда пила по утрам пелламонтейновый чай.
- В чайнике ещё должен быть, - равнодушно ответила женщина. - Сейчас вскипячу.
Сев на краю кровати и спустив ноги на пол, он пригляделся к ней в застоявшихся в комнате сумерках. Потом быстро натянул через голову длинную нижнюю рубаху. Теперь, когда желание ушло, он стеснялся своего старого тела. Вслед за шлюхой он прошел из спальни в маленькую и тесную кухоньку, служившую одновременно и местом омовения. В очаг на угли были брошены несколько поленьев и вскоре под закипающим и весело посвистывающим чайником уже бушевал огонь. Свет пламени разогнал сумерки, которые прежде рассеивались только сочащейся в щели ставень серой предрассветной мглой. В потемках торговец смотрел, как Мэтти готовит ему чай, и думал, что это удается ей ничуть не хуже, чем его собственной жене. Да, думал он, глядя на её обрюзгшее и прорезанное морщинами лицо, она тоже постарела... сколько ей? Уже двадцать девять, а вскоре и все тридцать. Она всего-то на пять лет его младше. Красавицей её давно не назовешь, но в постели она по-прежнему на диво хороша. А кроме того, она уже не шлюха. Шлюха на покое, так точнее. Уже несколько лет она принимала только старых друзей, и то в виде большого одолжения.
Мэтти собиралась в церковь - она оделась в скромное, но дорогое платье, что-то пробормотав ему.
- Что ты сказала? - сонно переспросил он.
- Я хотела, чтобы ты ещё поспал, Криллио.
- Ничего, я привык вставать рано, - солгал он. Потом, чувствуя, как сильна в нем привязанность к этой женщине, неохотно добавил: - Мне не хотелось бы уходить, не попрощавшись с тобой и не поблагодарив. Кто знает, увидимся ли мы ещё раз.
- Тебе пора возвращаться к жене и семье.
Не поднимая на него глаз, она кивнула своим словам, насыпая в чашки точно отмеренные порции сушеного пелламонтейна для заварки. Занятая делом, она сосредоточенно поджала губы. Её движения были очень точны и деловиты - впрочем, такой она была во всём.
Накануне вечером ледовозный корабль торговца встал под разгрузку у матрассильского причала. Корабль со своим обычным грузом из Лордриардри пересек море Орла, добрался до Оттасола и поднялся по спокойной Такиссе до самого Матрассила. Как и всегда за последние пять лет, кроме льда торговец доставил в столицу ещё и своего сына, которому как раз собирался передать дело. В этот раз он привел его в дом Мэтти, с которой сам водил знакомство с тех самых славных пор, когда впервые привез в Матрассил лед для королевского дворца. В свои уже не столь юные пятнадцать Дивзин Мунтрас ещё ничего толком не знал о жизни и торговле, и это очень огорчало его.
По их предварительному уговору старая подруга Мэтти приберегла для Дива девушку - сироту Западной войны. Торговец осмотрел её со всем тщанием, проверив при помощи медной монеты даже её влагалище на предмет дурной болезни. Монета не позеленела, но он не вполне был доволен увиденным.
- Мэтти, ты хотела отдать свою дочку, Абази, в невесты Диву, - напомнил он тогда. - Почему не она?
Его сын, к несчастью отца, был глуп и недалек, но капитан всё равно хотел для него только лучшего - и, по возможности, самого лучшего. Абази же была стройна и миловидна, с прекрасными чувственными губами и роскошными густыми волосами. Увидев Абази впервые, капитан едва поверил, что её опыт в обращении с мужчинами, да и в жизни вообще во много раз превосходил всё, что знал об окружающем мире Див. Девушка же, которую Мэтти вчера привела показать им, с виду была такой же наивной и неискушенной, как Див.
- А чем плоха эта девушка? - удивилась она. При этом мрачный взгляд старой шлюхи молча говорил торговцу: "Занимайся своим сыном, а мне позволь заниматься моей дочерью". Своё Мэтти всегда старалась держать при себе. Но уже через мгновение, должно быть подумав о том, что торговец, прежде очень щедрый к ней, теперь мог запросто хлопнуть дверью и больше не вернуться, Мэтти неохотно добавила:
- Моя дочь своенравная и самостоятельная девушка, у неё большие планы. Недавно она сказала, что хочет перебраться в Оттасол. Я ответила, что в Оттасоле она не найдет ничего, чего не было бы здесь, на что она ответила: "хочу увидеть море". Не море ты увидишь там, а бесчисленных моряков, вот что я ей сказала.
- И где же Абази теперь? - сухо спросил капитан.
- Она теперь живет одна, потому что зарабатывает, лежа в кровати. Снимает комнату, в ней есть неплохая обстановка, а я дала ей немного хорошей одежды. Она копит деньги на поездку на юг. Она молодая и хорошенькая, и уже завела себе важного любовника.
Заметив тщательно скрываемую ревность в глазах Мэтти, торговец льдом молча кивнул. При всем своем любопытстве он решил не спрашивать, кто этот важный господин, чтобы не злить её ещё больше.
Но пожилая шлюха окинула неуклюжего Дива подозрительным взглядом с головы до пят, потом оглянулась на девушку. Молодые чувствовали себя очень неуютно и явно не могли дождаться, когда старшие оставят их наедине. Потом, подвинувшись вплотную к ледяному торговцу - желание поделиться сжигающей язык новостью пересилило всё, даже страх, - Мэтти едва слышно шепнула имя любовника дочери на ухо капитану. Тот удивленно хмыкнул.
- Вот как! Твоя дочурка очень далеко пойдет. Или глубоко ляжет, - меланхолически добавил он. Хотя особого потрясения от услышанного он не испытал - и он, и Мэтти слишком хорошо знали, что никто из мужчин не устоит перед предложенной им кууни.
- Ты уже идешь, папа? - напомнил отцу Див.
Торговец ушел вместе с Мэтти, предоставив сыну возможность разбираться во всём самому. До чего же глупы бывают женщины, тогда подумал он, и в каких сладострастных болванов превращаются порой мужчины!..
Сейчас Див наверняка ещё спит где-то в клетушке этажом ниже, довольно сопя и уткнувшись носом в плечо своей новой знакомой. Вчера, выполняя отцовский долг, торговец был доволен собой, но теперь это приятное чувство ушло, сменившись грустью. Он был голоден, но просить о завтраке Мэтти не хотел - за еду она брала отдельно. Со сна у него затекли ноги - постели шлюх не предназначались для удобного сна.
Вспоминая прошлый вечер, он вдруг сообразил, что всё это выглядело чрезвычайно символично, по сути дела, как настоящая церемония. Передавая сына в руки молоденькой шлюхи, он тем самым словно бы объявлял, что с этих пор отказывается от прежней разгульной жизни, начиная жизнь старика, более спокойную, степенную. Вчера, несмотря на всё искусство Мэтти, он едва смог довести дело до конца. Сегодня же он понял, что даже мысли о соитии мало привлекают его. Из-за женщин он в юности потерял всё, опустился до нищенства, но снова сумел подняться, наладить процветающее дело, хотя его похоть, страстное увлечение женскими прелестями не угасли. И вот теперь этот главный, центральный в его жизни интерес начал безвозвратно затухать... а когда он угаснет окончательно, внутри останется только гулкая, зияющая пустота, которую не заполнит даже вера, ведь он не верил в бога, это не было в обычаях его страны...
Он невольно принялся размышлять о своей безбожной родине, Геспагорате. Да, Геспагорат без сомнения нуждался в боге - но только не в том боге, которому истошно поклонялся помешавшийся на религии Панновал. Вздохнув, он спросил себя, почему то, что прячется между упругих ляжек женщин, имеет над ним гораздо большую власть, чем любое божество. Да просто потому, что с божеством нельзя трахаться, насмешливо ответил он себе.
- Идешь в церковь? - лениво спросил он Мэтти. - И не жалко время даром терять? Сколько бы ты ни молилась, Акханаба не сойдет с иконы и не всадит тебе.
Мэтти не ответила. С клиентами она старалась не спорить. Особенно с такими богатыми клиентами.
Приняв от молчаливой Мэтти чашку с пелламонтейновым чаем и согревая ладони теплой глиной, торговец вернулся в спальню, для чего ему не пришлось даже толкнуть дверь - её между кухней и спальней не было. Там он остановился и оглянулся. Не дожидаясь, пока чай остынет, Мэтти плеснула в свою чашку холодной воды и в несколько глотков выпила отвар. Сполоснув и убрав чашку, она натянула на руки черные перчатки до локтей и принялась поправлять на морщинистой шее бусы. Почувствовав его взгляд, она сказала.
- Почему бы тебе ещё не поспать? В такой час в городе все спят - слышишь, кругом тихо.
- Мы с тобой всегда хорошо ладили, Мэтти, - заговорил он, ещё надеясь услышать от неё нечто, из чего можно было бы понять, что она тоже неравнодушна к нему. - Знаешь, с тобой мне куда лучше, чем с моей престарелой женой, - добавил он в отчаянии.
Но подобные признания Мэтти слышала почти ежедневно.
- Мне приятно это слышать, Криллио, - равнодушно ответила она. - Надеюсь, в следующий твой приезд мы мило проведем время, - она говорила быстро и шла к двери, чтобы торговец не успел преградить ей путь. Но тот остался стоять, где стоял, - посреди комнаты, с чашкой чая в руке, и до дверей Мэтти добралась беспрепятственно, на ходу поправляя раструб левой перчатки. Мужчины бывают ещё большими фантазерами, чем женщины, особенно в таком возрасте, как Криллио, подумала она. Что бы он там ни напридумывал о связывающих их чувстве, уже через день он сам наверняка поймет, что оно никогда не заходило дальше его примитивной фантазии. Расставаясь с клиентами поутру, Мэтти тут же выбрасывала их из головы, что вошло у неё в привычку ещё в ранней юности.
Вернувшись с чашкой к кровати, торговец уселся и без удовольствия выхлебал горячий чай. Толкнув ставни, выглянул наружу - то ли чтобы насладиться видом Мэтти, быстро идущей по совершенно пустой улице, то ли испытать от этого муку - он не знал точно.
Тесно жавшиеся друг к другу дома были слепы из-за закрытых ставень и по-утреннему бледны. Но что-то в виде городских построек смутно обеспокоило его. Тьма ещё не сдала своих позиций наступающему утру и город казался населенным призраками.
Вдруг он заметил у соседнего дома донельзя странного прохожего, мужчину в побитых дорогих доспехах, который брел, точно пьяный, шатаясь и опираясь рукой о стену. Позади ковылял жалобно мычащий маленький фагор, рунт.
Внизу, прямо под окном, из которого выглядывал торговец льдом, из дверей на улицу вышла Мэтти. Заметив медленно бредущего выпивоху, она остановилась. Кто-кто, а Мэтти знает о пьяницах всё, подумал торговец. Выпивка и шлюхи идут рука об руку, всё равно в каком краю. Вот только этот мужчина не был пьян. По его ноге на брусчатку мостовой стекала кровь. Он был серьёзно ранен и по виду уже близок к смерти.
- Я сейчас спущусь! - крикнул торговец.
Через минуту, наспех натянув одежду, он выбежал на пустынную улицу и остановился рядом с Мэтти. Та стояла неподвижно, словно вросла ногами в землю.
- Оставь его в покое - он ранен, - сказала она. - Но в дом я его не пущу - мало ли кто придет за ним.
Раненый застонал, и, подняв голову, взглянул на торговца льдом. Внезапно чуть не задохнувшись, торговец вытаращил от удивления глаза.
- Мэтти, ради Всемогущего! Это же король собственной персоной... Король ЯндолАнганол!
Бросившись к королю, торговец и шлюха подхватили его под руки и повели к двери дома терпимости.
* * *
Из борлиенцев, участников сражения при Косгатте, как эту бойню стали называть позднее, в Матрассил вернулись лишь немногие. Поражение, которое потерпел Орел от дриатов, покрыло его и его армию несмываемым позором. Всю неделю после сражения стервятники пировали на славу, вовсю восхваляя имя Дарвлиша.
После выздоровления - во дворце за королем ухаживала его верная жена, сама королева МирдемИнггала - Орел поклялся в скритине в присутствии депутатов, что орды дриатов, какими бы многочисленными они ни оказались, будут истреблены до последнего человека. Однако баллады, которые скоро принялись распевать бродячие трубадуры, утверждали обратное. Вся страна оплакивала гибель грозного КолобЭктофера. В нижних залах королевского дворца поминали добрым словом сержанта Быка. Ни тот, ни другой так и не вернулись домой. Но никто не пожалел раненого и униженного короля. Более того, многие выражали сожаление, что он не остался в диких ущельях Костагтта навсегда.
Именно в те дни король ЯндолАнганол, страдающий от полученной раны, изнывающий от лихорадки и унижения, принял роковое решение. Он прекрасно понимал, что разоренный Борлиен не сможет победить дриатов - особенно сейчас, когда и солдат в нем почти что не осталось. Чтобы отомстить дриатам, он должен заручиться помощью соседей - членов великой Панновальской Империи, то есть Олдорандо и в особенности самого Панновала. А он, король, должен во что бы то ни стало получить для своей армии ручное огнестрельное оружие, которым дикари-разбойники воспользовались так успешно, нанеся силам борлиенцев фатальный урон.
Обдумав эти два пункта, он вызвал послов этих стран и обсудил с ними условия их помощи. Среди прочих послами была высказана мысль о необходимости династического брака с дочерью королевского дома Олдорандо, что в результате и привело ЯндолАнганола, принявшегося с потрясающей настойчивостью претворять план развода в жизнь, к катастрофе. С этого же дня он начал отдаляться от прекрасной королевы. Его размолвка с матерью заставила отвернуться от отца и наследника трона, принца РобайдайАнганола. А кроме того, по воле безжалостной судьбы, это послужило в итоге причиной гибели несчастной олдорандской принцессы, вина за смерть которой была возложена на расу протогностиков, иначе - мадис.
Глава 2.
Путь мадис
На великом континенте Кампанналат мадис были обособленной расой. Обычаи мадис не имели ничего общего с укладом жизни людей или двурогих. Более того, каждое племя мадис жило так, словно не замечало существования других племен своих сородичей.
Пока борлиенский король решал свои проблемы, одно из таких племен мадис совершало неспешный переход на запад через Рунсмур, полупустыню, начинавшуюся в нескольких днях пути к северу от Матрассила.
Странствия мадис начались в давние времена, о которых уже и не помнил никто. Ни сами протогностики, ни представители других рас, видя невозмутимых мадис, вышагивающих мимо, не могли сказать, когда и почему началось это странствие. Мадис были прирожденными кочевниками. Они рождались в дороге, вырастали, женились и обзаводились потомством в дороге, и в дороге же закрывали навечно глаза. Словом мадис, означающим "жизнь", было Ахд - "Путешествие".
Те из людей, кого интересовали мадис, - надо сказать, таких было совсем немного - твердо полагали, что именно Ахд и заставляет мадис по возможности держаться в стороне и от чужаков, и от себе подобных из других племен. По мнению других, виной тому был язык мадис. Он напоминал пение, где не слова, а мелодия несла главный смысл. Присутствующая в речи мадис невероятная завершенность в то же время соседствовала со странной упрощенностью и несовершенством в вопросах формулировки мысли, и это с одной стороны заставляло племена мадис упорно держаться своих кочевых троп, а с другой - не позволяло проникнуть в таинства их культуры чужакам и в первую очередь людям.
Но именно таким проникновением собирался заняться сейчас некий молодой человек. Ещё ребенком он пытался научиться говорить на хр'мади'х, что теперь позволило ему, уже молодому мужчине, встретиться с мадис более или менее уверенно. Он руководствовался чистыми помыслами, а мотивы его были вполне серьёзными.
Для ожидания он выбрал сень древнего каменного знака с высеченными на нем символами Акханабы - двумя кругами, соединенными изогнутыми линиями. Знак отмечал границу прохождения земной октавы или линии здравия, что сейчас, в эпоху развитых наук и прогресса, подавляющее большинство почитало суеверием. Суеверия мало волновали молодого человека.
Появившиеся наконец мадис двигались неорганизованной группой, а не отрядом и их пение предшествовало им. Проходя мимо молодого человека, мадис не удостоили его даже взглядом, хотя многие из взрослых поворачивались к камню, у подножия которого он стоял, а то и прикасались к нему рукой. Одежда мадис, и мужчин и женщин, отличалась невзрачным однообразием - одеянием им служили грубые мешки из холста, с прорезями для рук и головы, подпоясанные на талии. На случай дождя или песчаной бури мешки мадис имели капюшоны, которыми можно было прикрывать голову, что придавало им вид горбунов. Ноги вечных странников были обуты в крепкие кожаные башмаки, так как тех, чей смысл существования составлял Ахд, чрезвычайно тревожило состояние их ног.
Оглянувшись, молодой человек увидел уходящую в бесконечность полупустыни извилистую нить тропы. У тропы этой не было ни начала, ни конца. Пыль клубилась над путниками, скрывая их прозрачной кисеей. На ходу мадис тихо переговаривались на своём странном наречии. Время от времени кто-нибудь из идущих выпевал длинную мелодичную фразу и её единая, неразрывная чистая нота струилась вдоль цепочки соплеменников, словно кровь по венам. Насколько смог разобраться в этом пении молодой человек, суть фразы сводилась к обычным дорожным замечаниям. Хотя вместе с тем пение могло заключать в себе и некую самобытную форму повествования, о сути которого он не мог иметь ни малейшего понятия, поскольку у мадис не было ни прошлого, ни будущего в обычном, человеческом понимании этих слов.
Он молча дожидался своего часа. Разглядывая проплывающие мимо лица в предчувствии знака, он словно выискивал среди племени кого-то любимого и давно потерянного. Лица мадис, внешне имеющих все отличительные физические признаки людей, хранили печать какой-то им одним ведомой муки, совершеннейшей простоты и невинности, свойственной только данным протогностикам, что делало их, стройных и хрупких созданий, похожими на дикие цветы, выросшие на скудной почве.
В облике мадис было много характерных и свойственных только им общих черт. Большие мягко-карие глаза навыкате прикрывали длинные пушистые ресницы. Длинные, тонкие и острые носы с горбинкой придавали облику своих обладателей что-то отчетливо птичье, что-то от попугаев. Скошенные лбы уравновешивали несколько недоразвитые нижние челюсти. Но в целом, и молодой человек не мог с этим не согласиться, лица мадис казались странно красивыми и производили необычное впечатление, пугая и притягивая. Глядя на странников, молодой человек вспоминал собаку, которая была у него в детстве, очень симпатичную и умную дворнягу, а также почему-то бело-коричневые цветы, распускающиеся на кустах бирючины.
Отличить мужчин от женщин было непросто, но для тех, кто знал, на что нужно смотреть, это не составляло особого труда. Был один верный знак - в верхней части лба у мужчин выступали две шишки, а кроме того, ещё две шишки бугрились с обеих сторон на нижней челюсти. Обычно эти шишки были гладкими. Но однажды молодой человек увидел опиленные пеньки рогов, торчащие из этих шишек.
С нежным вниманием молодой человек глядел на мелькающие мимо лица. Простодушие мадис было близко ему, хотя огонь ненависти продолжал сжигать его душу. Молодой человек хотел убить своего отца, короля ЯндолАнганола.
Череда певуче переговаривающихся мадис струилась мимо него. И внезапно он получил свой знак!
- О, благодарю тебя! - воскликнул он.
Одна из мадис, девушка, шагающая с ближнего к молодому человеку края отряда, оторвала взгляд от тропы и взглянула ему прямо в глаза - то был Взгляд Согласия. Больше не последовало ничего, ни слова, ни жеста - да и сам взгляд погас так же быстро, как и блеснул, но он был настолько откровенен и прям, что не понять его было невозможно. Сделав шаг от каменного монумента, молодой человек пошел вслед за девушкой, которая больше не обращала на него внимания; одного Взгляда должно было хватить.
Так он стал частью Ахда.
* * *
Вместе со странниками шли их одомашненные животные: вьючные йелки, пойманные на пастбищах Великого Лета, несколько коз-арангов, овцы-флебихты - все копытные - а также собаки-асокины, молчаливые, и, казалось, захваченные ритмом кочевой жизни не меньше хозяев.
Молодой человек, обычно зовущий себя Роба и никак иначе и с презрением относящийся к своему титулу принца, с кривой улыбкой вспоминал, как часто скучающие придворные дамы, перебарывая зевоту, поговаривали о том, как бы им хотелось однажды стать свободными, как бродяги-мадис. Ибо мадис, по умственному развитию едва ли превосходящие умного пса, были безропотными рабами однажды избранного образа жизни.
Каждый день на рассвете племя сворачивало лагерь, с первыми лучами солнц выступая нестройным отрядом в дорогу. В течение дня устраивали несколько привалов, кратких и никак не зависящих от того, сколько солнц сияло на небе - одно или два. Довольно скоро Роба понял, что примитивное сознание мадис просто не отмечало подобного; всё их внимание полностью поглощала тропа.
Иногда, время от времени, на пути племени попадалось какое-нибудь препятствие - река или скалистая гряда. Что бы это ни было, мадис преодолевали преграду с полнейшей невозмутимостью. Довольно часто во время переправы тонули дети, взрослые члены племени, как правило старики, умирали в дороге, пропадали животные, съеденные хищниками. Но что бы ни случилось, Ахд не прерывался, и так же безостановочно текла гармония напевных бесед.
На закате Баталикса племя начинало постепенно замедлять шаг. В это же время чаще всего повторяемыми словами становились "шерсть" и "вода" - их твердили, как твердят молитву в правоверной стране. Если бы у мадис был Бог, то он наверняка состоял бы из воды и шерсти.
Перед тем как расположиться на ночлег и начать приготовление пищи, племя задавало корм животным и поило их, что входило в обязанности мужчин. Женщины и девушки вынимали из вьюков на спинах йелков примитивные ткацкие станки и ткали из крашеной шерсти коврики и полотно для одежды.
Если вода была основой жизни мадис, то шерсть была их единственным товаром.
Вода есть Ахд, шерсть есть Ахд.
Песня по большому счету могла ошибаться, но зерно истины в ней несомненно было.
Мужчины чесали шерсть с животных и красили её, женщины старше четырех лет шли по тропе с прялками и на ходу сучили из шерсти нитки. Всё, что выходило из рук мадис, было сделано из шерсти. Шерсть флебихтов, сатар, была самой тонкой и нежной, из неё ткали мантии, которыми не брезговали даже королевы.
Шерстяные вещи паковали во вьюки на спины йелков. Зимой мужчины и женщины племени носили их прямо на теле, под верхней одеждой из грубого холста. Товары из шерсти шли на продажу в городах, попадающихся вдоль тропы, - Дистаке, Йисче, Олдорандо, Акейце...
После ужина, вкушаемого уже в сумерках, племя отходило ко сну; укладывались спать все вместе, гуртом, поближе друг к другу - мужчины, женщины, дети, животные...
Желание женщины проявляли крайне редко. Когда настала пора для девушки Робы, та просто сбросила одежду и попросила удовлетворить её, и в её трепетных объятиях он нашел долгожданную отраду. Её наслаждение выплеснулось мелодичным стоном-песней.
Тропа мадис была так же неизменна, как и распорядок их дня. Они направлялись на юго-запад или северо-восток по разным тропам; иногда эти тропы пересекались, иногда расходились на сотни миль. Путь в одну сторону занимал неизменно один малый год, поэтому вопрос измерения времени у мадис решался просто: о том, сколько минуло дней, говорили в смысле пройденного расстояния - поняв это, Роба сделал свой первый шаг в осознании глубинного смысла хр'мади'х.
О том, что Путь мадис длится многие сотни лет, можно было судить по флоре, разросшейся вдоль их пути. Создания с птичьими чертами, в чьей собственности не было ничего, кроме их животных, тем не менее многое роняли вдоль своей тропы. Кал и семена растений занимали тут не последнее место. В привычке женщин мадис было на ходу срывать стебли попадающихся на пути трав, ветви деревьев и кустарников - афрама, хны, красной черемицы и мантлы. Из всего этого добывалась краска. Семена этих растений вместе с семенами растений, употребляемых в пищу, в основном ячменя, также падали на землю вдоль тропы. Колючие семена и споры цеплялись за шкуры животных.
На всём своем протяжении Путь начисто губил пастбища. Однако вместе с тем Путь давал земле и возможность цвести. Даже в полупустыне мадис двигались по извилистой полосе кустарника, трав и редких деревьев, виновниками появления которых были они сами. В бесплодных горах на Пути росли цветы, которые в других местах можно было найти только на равнине. Пути восточного и западного направлений - зовущиеся у мадис "укт" - пролегали, петляя подобно лентам, через весь экваториальный континент Геликонии, отмечая след вечных странствий этих почти людей.
По прошествии нескольких недель бесцельных и непрерывных переходов Роба позабыл свою принадлежность к роду людскому и ненависть к отцу. Путь вдоль тропы-укта стал его Ахд, его жизнью. Иногда, обманывая себя, он притворялся, что понимает дневное бормотание своих спутников-кочевников.
Он с самого детства предпочитал бродячую жизнь расчетливой жизни двора, но существование с мадис далось ему не просто; главной сложностью оказалось приспособиться к пище кочевников. Мадис не знали посуды и потому приготовление пищи было у них самым примитивным: размазывая тесто по раскаленным камням, они пекли пресный хлеб, ла'храп. Ла'храп мадис готовили впрок, питались им в пути, употребляя свежим, черствым или плесневелым, всё равно. С хлебом в пищу шли молоко и кровь домашних животных. Иногда, во время праздничных пиршеств, мадис позволяли себе полакомиться поджаренным на углях мясом.
Кровь имела для мадис очень важное значение. Робе пришлось вызубрить целый ряд слов и выражений, теснейшим образом связанных с понятием пути, крови, пищи и бога-в-крови. Иногда, ночами, он пробовал как-то классифицировать приобретенные знания, несколько раз в часы затишья пытался даже изложить свои мысли на бумаге. Из этого мало что выходило, ибо когда всё племя, вкусив скромную вечернюю трапезу, вповалку укладывалось спать, сон неудержимо сковывал и его.
Не было силы, которая могла бы удержать его глаза открытыми. Видения перестали наведываться в его сон и со временем он проникся уверенностью, что мадис, по всей вероятности, сны неведомы.
Иногда он начинал задумываться о том, во что могли превратиться мадис, если бы их неким образом удалось научить видеть сны. Возможно, тогда они могли бы сделать первый робкий шаг со своих вечных задворок навстречу цивилизованному миру.
Иногда, после того как его подруга, прильнув к нему для краткого экстатического соития, насытившись, откатывалась от него, он задумывался, счастлива ли она. Но спросить у неё об этом он не мог, и даже если бы такой вопрос был задан, то напрасно было бы надеяться на ответ. Был ли счастлив он сам? Он не ждал счастья, ибо, взращенный любящей матерью, королевой королев, рано понял, что жизнь есть цепь непрерывных страданий. Цена любой минуты беспечного счастья - годы мучительных испытаний. Возможно, мадис в этом смысле повезло - отказавшись от удела людей, они обманули судьбу и избежали юдоли слез.
* * *
Над Такиссой и Матрассилом клубился туман, но поверх молочного марева уже сиял Фреир. От тумана воздух стал тяжелым и удушливым, и королева МирдемИнггала решила провести это время в гамаке. Всё утро она принимала прошения. Хорошо известная в народе, она знала многих столичных горожан по именам. Утомившись выслушивать бесконечные жалобы на нищету и жестокость королевских сборщиков налогов, она задремала в сени небольшого мраморного павильона. МирдемИнггале грезился король, который несколько дней назад, едва оправившись от ран, ни словом не предупредив её, куда-то уехал по делу крайней важности - говорили, что Орел отправился вверх по реке, в Олдорандо. Пригласить с собой в путешествие супругу он даже не подумал. Вместо неё королевским спутником стал почему-то фагор, рунт-сирота, вместе с королем сумевший выбраться из мясорубки Косгатта. Это напугало и крайне встревожило её.
За стеной павильона первая фрейлина королевы, госпожа Мэй ТолрамКетинет, играла с её дочерью, принцессой ТатроманАдалой. Старшая фрейлина демонстрировала радостно щебечущему ребенку новую диковинную сиборнальскую игрушку - жестяную заводную птицу, раскрашенную яркими красками и умеющую махать крыльями. Рядом с госпожой ТолрамКетинет и принцессой на террасе павильона и прямо на траве были в беспорядке разбросаны другие игрушки и книжки с картинками.
Прислушиваясь сквозь дрему к возбужденному щебетанию дочери, королева позволила своей душе устремиться вслед за другой птицей - воображением. Она представила, как жестяная птица Татро, вырвавшись из рук фрейлины, взлетает к верхушке дерева гвинг-гвинг и усаживается там на ветку, увешанную зрелыми сочными плодами. Перед её внутренним взором безжалостный Фреир превратился в сочный гвинг-гвинг. Смертоносное приближение светила представилось ей приближением поры сладостного осеннего созревания. Брезжущее под королевскими веками волшебство превратило и её саму в гвинг-гвинг с нежнейшей кожицей, причем путем неведомого разделения она могла взирать на свои превращения со стороны.
Плод, частью которого она была, сорвался с ветви, и, с сонной замедленностью приблизившись к земле, коснулся её. Его чудесно-симметричные, скрывающие сладостную мякоть полушария были покрыты нежнейшими волосками. Прокатившись по мягкому бархату мха (нежнейший ворс на мягчайшей сочной зелени), гвинг-гвинг замер у живой изгороди. На аромат лакомства из леса появился дикий зверь - боа.
Зверь только с виду был похож на боа, на самом деле у королевы королев ни на миг не возникло сомнения в том, кто он такой, - конечно, то был её муж, король, её повелитель.
С хрустом и треском проломившись сквозь изгородь, боа принялся пожирать сладкие и сочные плоды, топтать их и разбрасывать - густой сок стекал по его бурой шкуре. Чувствуя, как из-под лопающейся кожицы плодов в воздух выплывают её сладострастные мысли, она принялась умолять Акханабу избавить её от насилия или позволить насладиться им, простив за неуёмность. Небо перечерчивали перистые облака, над городом таяли последние клубы тумана, и наконец свет Фреира упал на неё, чему главной виной была она сама, позволившая себе заснуть в такое неурочное время.
В её сне король-боа наконец овладел ею. Его могучая, покрытая густой шерстью спина изогнулась над ней. Этим летом такие ночи были - ночи, когда он звал её в свои покои. Она приходила босиком, спросонок, недовольная тем, что её побеспокоили. За ней с лампой, заправленной китовым жиром, освещая своей государыне дорогу, всегда шла Мэй - свет в стеклянном пузыре делал лампу похожей на бутыль волшебного фосфоресцирующего вина. Представая пред очи короля, она, королева королев, знала себе цену. Её глаза были темными и огромными, соски - твердыми и горячими, бедра - тугими от переполняющего их спелого сока гвинг-гвинг, до которого так охоч был клыкастый зверь.
Он и она бросались в объятия друг другу со страстью только что зародившегося чувства. Король мог давать ей ласковые прозвища, как ребенок, зовущий маму во сне. Их плоть, их душа поднимались вверх подобно густому пару, возникающему на месте слияния двух горячих течений.
Обязанностью Мэй ТолрамКетинет было во время игрищ короля и королевы стоять возле их ложа, освещая его лампой. Вид обнаженных тел друг друга доставлял им обоим особенно острое наслаждение.
Иногда молодая фрейлина, не смея покинуть свой пост, не находила в себе сил больше сдерживаться и клала свободную руку на своё лоно. Тогда король ЯндолАнганол, неразборчивый в своём кхмире, бросал Мэй рядом с собой на ложе и тут же брал её, не делая никакой разницы между королевой и простой смертной.
Днем МирдемИнггала не упоминала о случившемся ни словом. Она догадывалась, что Мэй рассказывала о диких забавах короля своему брату, генералу Второй армии; она понимала это из того, как молодой генерал смотрел на неё, королеву. Иногда, предаваясь отдыху в гамаке, она позволяла себе нарисовать в воображении несколько крайне непристойных картинок, возможных в том случае, если генерал Ханра ТолрамКетинет вдруг получит дозволение присоединиться к забавам его сестры в королевской опочивальне.
Иногда кхмир проявлял себя с иной стороны. В такие ночи, когда летающие в темноте мотыльки начинали свой танец вокруг бутыли со светящимся вином, король приходил в её опочивальню по тайному проходу, которым никому, кроме него одного, не позволено было пользоваться. Его поступь невозможно было спутать ни с чьей. Шаги Орла, одновременно быстрые и неуверенные, в точности отражали его характер. Толкнув потайную дверь, он тут же наваливался на королеву. Гвинг-гвинг по-прежнему был здесь, но клыки не исчезали. Король был не властен над своим телом и неодолимый гнев на свою презренную плоть снедал его. При дворе, где он не доверял почти никому, такое предательство было самым страшным.
После того как утихал кхмир плотский, наступал кхмир ярости и опустошения. Орел избивал жену со всей силой человека, оскорбленного изменой ближайшего друга, и ненависть его не уступала прежней похоти. Королева рыдала и стонала. На следующее утро, стоя на коленях, рабыня с потупленным от смущения взором, недовольно поджав губы, отмывала кровь с плиток пола возле кровати МирдемИнггалы.
Никогда, ни одним словом королева королев не обмолвилась о том, что происходило в стенах её спальни - о диком нраве короля догадывались, но не она была источником этих догадок. Мэй ТолрамКетинет и никакая другая фрейлина не удостаивались её откровений. Как и поступь, которую ни с чем невозможно было спутать, припадки ненависти короля были его неотъемлемой частью, им самим. Король был непредсказуем в желаниях и в обращении с супругой. Беспокойная душа, он не находил свободной минуты задуматься о себе, и едва его раны зажили, как он немедленно пустился претворять в жизнь новые планы, которых за время выздоровления у него накопилось немало.
Наблюдая, как наливаются соком и размякают незримые больше ни для кого плоды гвинг-гвинг, она сказала себе, что в жестокости Орла заключена его сила. Без этой жестокости он давно потерял бы всё, и её в первую очередь. Порой она ненавидела его, но не выдавала свою ненависть ни словом, ни взглядом. В своём кхмире король был ненасытен и неистов, и пламя его страсти воспламеняло и её. Обезумев от наслаждения, она визжала в постели, как последняя шлюха. И на следующую ночь её зверь с могучей горбатой спиной опять проламывался сквозь живую изгородь, наведываясь в её сад...
Иногда при свете дня, когда, казалось, гвинг-гвинг зрел только ради собственного удовольствия, она нагая бросалась в прохладные объятия бассейна, и, медленно погружаясь на дно, переворачивалась лицом вверх, чтобы полюбоваться, как лучи Фреира пронизывают бурлящую пузырьками воздуха воду. В один ужасный день - она знала это из своих снов - Фреир спустится вниз, в глубины бассейна, и испепелит её, покарав за неуемную греховность желаний. О, Акханаба, избави меня от этой муки! - молила она. Я королева королев - и тоже подвластна кхмиру.
Разговаривая со своими придворными, с генералами или церковниками - или с послом Сиборнала, чей неподвижный взгляд пугал её - король мог протянуть руку, не глядя взять с блюда для фруктов яблоко и вгрызться в него зубами, по-видимому, даже не думая о том, что делает. Яблоки были каннабрианскими, их привозили из низовьев реки, из Оттасола. Орел предпочитал эти яблоки самым изысканным фруктам. Он поедал их жадно и быстро, совсем не так, как это делали его придворные, жеманно откусывающие по кусочку и бросающие на пол сочную увесистую серединку. Король Борлиена ел яблоко целиком, хотя и без видимого удовольствия, уничтожая всё - и кожу, и сочную мякоть, и сердцевину с маленькими, пузатыми коричневыми семечками. Разделываясь с яблоком, он не прерывал разговора, а после утирал губы и ничто более не напоминало о том, что он сейчас съел. Глядя на это, королева МирдемИнггала думала о боа, приходящем за своим лакомством в сад за живой изгородью.
Однако Акханаба покарал её за распутные мысли. Наказание одиночеством было унизительно своей необъяснимостью - день за днем она укреплялась во мнении, что совсем не знает и не понимает Яна, и, что самое худшее, и не поймет его никогда. Наконец, она сделала вывод, что и Ян никогда не поймет и не узнает её, отчего становилось ещё горше и болела душа. Никогда Орел не сможет понять её так, как понял, не перемолвившись с ней ни словом, Ханра ТолрамКетинет...
Дремотное наваждение развеяли звуки приближающихся шагов. Открыв глаза, МирдемИнггала обнаружила, что потревожить её сон решился ни кто иной, как главный королевский советник. СарториИрвраш был единственным придворным, которому позволялось входить в садик королевы королев, место её уединения; такого права советник удостоился от королевы после смерти своей жены. Двадцатичетырехлетней королеве СарториИрвраш в свои тридцать семь казался стариком. Он вряд ли мог завести роман с какой-нибудь из её фрейлин.
В это время дня советник обычно возвращался во дворец с недальней поездки в своё имение. Однажды король со смехом поведал ей о сексуальных опытах, которые тот производит над несчастными пленниками, содержащимися в клетках. Жена СарториИрвраша погибла во время одного из таких гнусных экспериментов.
Советник снял шляпу и поклонился королеве, потом принцессе Татро и Мэй - его обширная лысина блеснула на солнце. Юная принцесса души не чаяла в советнике. Королева же не считала нужным отвечать на приветствие старика.
Ещё раз поклонившись лежащей королеве, СарториИрвраш подошел к принцессе и фрейлине. В разговоре с Татро он держался с ней как со взрослой, чем, по-видимому и объяснялась любовь к нему девочки. В Матрассиле у него было очень мало друзей - его требования к людям были слишком высоки.
Этот невзрачный пожилой мужчина среднего роста, предпочитающий роскошным придворным нарядам строгий кидрант обычного чиновника, уже давно обладал в Борлиене очень большой властью. Пока король оправлялся от ран, полученных в сражении при Косгатте, советник правил страной от его имени, верша государственные дела за своим столом, в беспорядке заваленным всякой ученой всячиной. Король относился к нему крайне холодно, но заменять не спешил. По очень важной причине - СарториИрвраш был неподкупен и глух к лести. У него не было любимчиков.
С теми же, кто пытался стать его фаворитом, он был суров вдвойне. Даже смерть жены не заставила его обратить внимание на женщин. Он не охотился и не пил вино. Он редко смеялся. Тщательно избегая во всём ошибок, он был болезненно осторожен.