"Пожалуйста, дай мне уйти - и беды тебя не коснутся.
Смерть - наш нежный ангел... прости: за ней мне придётся вернуться"
Рада В. Анпилова
** * *
До полуночи оставалось всего двадцать минут, и Куопио, словно тающий под нескончаемым проливным дождём, уже погрузился в свой глубокий сон. Ниираланкату была пустынна, как будто по ней уже успела промчаться, отбирая жизнь у всего живого, сияющая колесница смерти: ни одного прохожего, ни одной искры света от уличных фонарей или домов, - ничего, кроме призрачных очертаний каких-то предметов и тёмного силуэта городского театра, который Майю мог видеть в окно сквозь чёрно-синюю пелену сумерек. Он знал, что не доживёт до рассвета и не думал о том, что случится на этой земле в следующий день. Он был здесь, в огромном старом доме на северо-западе Куопио, совершенно один, и его окружали только тьма, сырая удушливая прохлада и стук тяжёлых дождевых капель о крышу и оконные стёкла. Вместе с ним эти мрачные угрюмые спутники дожидались последней секунды боли и первой секунды свободы от неё, от прошлого и настоящего, от ВСЕГО. Болезнь обрушилась на Майю внезапно, подобно смертоносному шторму, и всего за три коротких дня сильный молодой человек превратился в какое-то ничтожное подобие человека, жалкое, не способное издать ни единого звука и беспокойно ворочающееся в своей постели, как могильный червь в гниющих внутренностях мертвеца. У него был жар, от которого Майю не смогло исцелить ни одно из лекарств, хотя он и принял всё, что смог найти в своём доме. Температура поднималась всё выше с каждым часом, и юноша был поражён, почему его кровь до сих пор не вскипела в венах и не принесла ему то долгожданное и уже страстно желаемое облегчение. Пытка оказалась очень долгой: сознание Майю помутилось и уже почти обратилось в пыль, не создавая галлюцинаций, не принимая форм болезненного бреда, того мучительного и унизительного для человеческой натуры состояния, когда несчастный видит себя окружённым ангелами и демонами, живыми и умершими родственниками и друзьями... а, может быть, это вовсе не бред, а единственная из существующих реальностей, единственная правда, которую человеку позволено увидеть лишь за несколько секунд до смерти? Что действительно могут видеть глаза, не отличающие тьму от света, масок от истинных лиц, когда истинным зрением награждено только человеческое сердце? Не каждый может понять это. У многих на это должна уйти целая жизнь, но и в самом конце её, когда, казалось, все тайны уже раскрыты и свернуть на ложный путь уже нельзя, потому что его просто больше не существует, они всё равно не понимают - не понимают из-за страха, который отравляет собой их души подобно тому, как яд отравляет кровь, и они боятся, БОЯТСЯ принять истину, обрекая себя на то, чтобы умереть обманутыми. Они обрекают сами себя, делая это по собственной воле, и в этом есть их и только их вина. Смерть, что прилетает к ним, никогда не приносит с собой лжи - ложь остаётся от жизни...
Майю не чуствовал боли - это была скорее слабость, тяжёлая коматозная слабость во всём теле, словно каждую его клеточку залили свинцом, и он почти не мог двигаться, потому что каждое движение давалось ему непосильным трудом, словно под давящей толщею воды... и он всё полнее ощущал себя тем безобразным холодным червем, что был погребён под землёй вместе с трупом. Дыхание юноши стало очень медленным и глубоким, а дар речи уже оставил его: казалось, его язык отрезали острым лезвием, а рот зашили грубыми шерстяными нитками... Майю вздрогнул от ужаса. Мгновенно воскресшие воспоминания вдруг сжали его в свои ледяные тиски, из которых он не мог и теперь даже не пытался высвободиться. Он вспомнил её лицо - обрамлённое чернильными волнистыми прядями, узкое, белоснежное, с сияющими изумрудными глазами, миндалевидными, как у арабки или индианки, с тонкими алыми губами, которые она всегда красила чёрной помадой... и вся одежда, которую она носила, тоже всегда была чёрной, и лак на её длинных ногтях всегда был чёрным - она не признавала другого цвета, её палитра состояла только из чёрного и его миллионов оттенков. Она была похожа на актрису немого кино и она была одержима немым кино: она готова была исколесить всю Финляндию ради нескольких кассет со старыми чёрно-белыми фильмами, героям которых не нужны были слова для выражения своих чувств. Она сама играла в таких фильмах, пропадая по нескольку недель на небольшой съёмочной площадке, окружённая такими же сумасшедшими фанатиками, как и она сама - современные немые фильмы, в которых она снималась, длились от пятнадцати минут до получаса, и их показывали каждый день между сеансами в театрах и в городском Доме Кино. Эти фильмы завораживали, потому что они были каким-то странным хрустальным мостом между безвозвратным прошлым и далёким будущим, до которого не каждому из восторженных зрителей суждено будет дожить. В Куопио её называли волшебницей, а она считала волшебницей и самой прекрасной женщиной, когда-либо жившей на земле, Веру Холодную. Она боготворила её и с каждой новой ролью пыталась отыскать её в самой себе. Она мечтала бы повторить её судьбу... и её мечта сбылась. Она сыграла в нескольких сотнях немых фильмов. Ею восхищались все в её родном Куопио. Она была очень красива. И она умерла в двадцать шесть лет. Да, этот срок кажется недолгим... но за отпущенное ей время она многое успела сделать. И речь шла вовсе не о немых фильмах. Она стала женой Майю в сентябре 2005 года, проведя двадцать месяцев в кажущихся бесплодными попытках доказать ему свою страстную любовь, которая вспыхнула в её сердце, в миг обратившись из крохотной искорки в ненасытное пламя. Её ничто не могло остановить - даже ребёнок, маленькая пятилетняя девочка по имени Вииви, оставшаяся вместе с Майю после трагической кончины его первой жены... впрочем, так ли уж случайна была эта трагедия? В голову Майю и тогда, и теперь лезли дурные мысли... что-то странное было во всём этом... что-то очень дурное. Но теперь об этом уже никто никогда не узнает, никто никогда не докажет, виновен ли в смерти той женщины несчастный случай или какой-то жестокий, беспощадный человек, и смысла рассуждать об этом сейчас, за несколько оставшихся до желанной смерти часов (или минут) не было... Майю не хотел ничего анализировать, изучать, ставить под сомнение... он просто вспоминал, просто вспоминал то, что произошло с ним, и ВСЁ... они познакомились за полгода до смерти матери Вииви. Её звали Тельма. Она была наполовину цыганкой и часто говорила на цыганском языке, быстром, страстном, огненном языке, из которого он не понимал ни слова, и это притягивало его к ней, как магнитом, против его собственной воли... он боялся её и стремился к ней одновременно, тщетно пытаясь решить, какое же из этих чувств всё же окажется сильнее. Потом прошли ещё пять месяцев - и Тельма осталась единственным человеком, кто не отвернулся тогда от него, кто нашёл для него несколько простых нужных слов, которые вдруг начали исцелять его, излечивать его раны... и удивительным образом, как по мановению волшебной палочки, всё то, что говорила и делала Тельма, каждое её слово, каждый жест вытягивал на поверхность, к свежему воздуху, и Вииви со дна той трясины, в которую она упала после смерти матери. Они сблизились. Они стали друг для друга почти родными людьми, почти одной семьёй. Их брак должен был быть заключён. Они должны были быть вместе. И это случилось. Да, поначалу всё напоминало Эдем - всё было даже прекраснее, чем Эдем, и Майю сам не осмеливался верить в своё счастье. Первый брак никогда, ни в один из самых лучших дней, не заставлял его чувствовать себя так, будто он был благословлён Небом. А потом, в начале февраля, Майю похоронил свою пятилетнюю дочь Вииви. Гробовщик тогда сказал ему, что февраль - это самый дурной месяц. Февраль - это месяц похорон. В феврале хоронят всех тех, кто ещё только начинал жить, кому, как думали все вокруг, отпущено ещё очень много времени. Это было безумием. Слова гробовщика оказались чистой правдой... и в феврале 2006 года две похоронных церемонии отделили друг от друга всего тринадцать дней. И после того, как этот кошмар наконец закончился или, лучше сказать, КАЗАЛОСЬ, что закончился, Майю сразу же сжёг в огне все фотографии, все плёнки с записями немых фильмов, даже тех старых, на которых ещё была запечатлена обожествлённая Вера Холодная, все тетради с ремарками и сценариями, которые были когда-то написаны на тех страницах на финском и цыганском языках... и ещё плюшевую игрушку, замаранную детской кровью, которая, если бы он дал убийце ещё хотя бы один день, отправилась бы на дно Куопионлахти... он попытался уничтожить ВСЁ, что могло бы, пусть и случайно, напомнить ему о Тельме Никкари, о его второй жене. Он пытался верить, он страстно желал никогда больше её не видеть, но её красивое бледное лицо, обрамлённое чёрными блестящими волосами, снова и снова появлялось перед его глазами. Внезапный бой башенных часов, установленных на Ниираланкату рядом со зданием городского театра, громко известил его о наступлении полуночи, и Майю тяжело, судорожно вздохнул, готовясь преодолеть последний, на этот раз САМЫЙ последний отрезок своего пути. Вздох отдался острой болью в каждой клетке его горячего побелевшего тела, и Майю зажмурил глаза, словно это была боль от прикосновения самой смерти... когда же он вновь открыл глаза, то, мгновенно похолодев и сжавшись в комок, как эмбрион внутри утробы, решил со смешанным чувством ужаса и растерянности, что уже оказался в Царстве Мёртвых, в ожидании своего Хирона, и больше его ничто не может связывать с земным миром. Там у него не осталось больше никого - ни друзей, ни врагов - и должно будет пройти несколько дней прежде, чем полиция взломает двери его дома, ворвётся в уже наполненную удушливым зловонием комнату и передаст его разлагающийся труп в городской морг... но эти безрадостные навязчивые мысли, впрочем, неожиданно скоро оставили его, исчезли бесследно, чтобы освободить его сознание для новых страхов и сомнений... это произошло в то самое мгновение, когда Майю увидел, ясно, отчётливо УВИДЕЛ хрупкий детский силуэт, укрытый плотным бархатным покрывалом ночных сумерек.
- ВИИВИ! - закричал бы тогда Майю, если бы мог, если бы чувствовал свой язык и мог заставить свой голос звучать. Но, по канонам старых немых фильмов, слова никогда не бывают нужны, чтобы выразить искренние чувства, чтобы рассказать кому-то правду, разбить вдребезги преграды - они служат людям не для того. Он действительно видел перед собой Вииви. И никакие слова никогда не смогли бы этого изменить, чьи бы уста, пусть даже уста самого Христа, ни произнесли их. Его пятилетняя дочь снова стояла перед ним, прямо у его постели, и тяжёлые бордовые капли крови падали из её рта на белые подушки и простыни, и даже на руки Майю, которые он, обессиленный, тщетно пытался протянуть к девочке. Вииви плакала, прижимая свои мертвенно-бледные ладони к окровавленному розовому платьицу, но, казалось, её тоже что-то или кто-то держал в плену, и она не могла сделать ни шага в сторону своего отца, чтобы стать его проводником в другом, скрытом за миллионами тайн, предрассудков и глупых людских страхов мире. И так, взамен её ласкового мягкого прикосновения Майю получил что-то совершенно другое, что-то очень важное, но пугающее и отвращающее тем, как открыто, близко и ясно в нём была раскрыта правда. Он увидел, как умирала его пятилетняя дочь, стал беспомощным наблюдателем её самых последних секунд... это произошло прямо в её маленькой светлой комнате, где она любила рисовать, играть со своими куклами, собирать мозаики и строить настоящие городки размером с детскую кровать из своих игрушек и ярких книжек... здесь всё было точно так же, как и во все предыдущие дни - нет, ПОЧТИ точно так же... Вииви было очень, ОЧЕНЬ страшно. Этот пока необъяснимый страх сквозил в каждом её движении, в каждом её взгляде, который начинал метаться по комнате из угла в угол, едва слух девочки улавливал малейший случайный шорох. Боже праведный, что могло случиться?!... ведь это же Вииви, его маленькая смешная Вииви!... Майю даже не представлял, что мог когда-нибудь увидеть её ТАКОЙ... он даже не представлял себе этого. Какой-то бред... но Майю и сам знал, что это не бред и не может быть бредом: смерть подобралась очень близко, а смерть не умеет лгать. На детском календаре, который висел на стене детской, значилась дата того дня - 2 февраля 2006 года. Его долго не было в городе в тот день, и он не помнил о нём ничего - только то, что этот день стал последним в жизни его дочери... внезапно дверь распахнулась настежь и с грохотом ударилась о стену: Тельма ворвалась в комнату, оскверняя её чистоту, как чёрная тень, как потревоженный и восставший из мёртвых призрак. Вииви вскрикнула и забилась в угол, дрожа, как осенний листок, и оглядывая мачеху округлившимися и остекленевшими от ужаса глазами цвета неба... а Тельма.... Тельма играла. Словно это была её очередная роль в очередном немом фильме. Она не издавала ни единого звука - только наигранно недоумённо таращилась на ребёнка и размахивала руками, словно говоря на своём странном, ей одной ведомом, языке: "Так что ты хотела рассказать обо мне папочке? Что папочка никогда не должен обо мне узнать, но из-за тебя всё же узнает сегодня вечером?!..."
Да, это было чудовищно - не то, что Тельма играла с чужой смертью, как будто ещё одну роль в кино, а то, что Майю мог слышать, по-настоящему СЛЫШАТЬ её вопросы, её голос, дрожащий от возбуждения и переполняемый триумфом, предвкушением этого кошмарного удовольствия... Вииви была так напугана, что дар речи оставил её... и тогда Тельма, этот дьявол, который всегда притворялся ангелом, метнулась к ней, сжала горло девочки и сделала всего одно, молниеносное и резкое, движение... в её руке блеснуло стальное лезвие бритвы, уже ставшее багровым, а потом всё, ВСЁ перед глазами Майю заполнилось кровью... он уже знал, что произошло... беспомощный хрип Вииви, пытающейся, наверное, позвать его на помощь, стал лишним доказательством не только его правоты, но и его вины, вины перед дочерью, которой ему никогда уже не искупить... Господи Боже... Тельма отрезала ребёнку язык... и ребёнок умер от того, что, тщетно окликивающий отца, захлебнулся собственной кровью... нет... НЕТ. Майю до сих пор боялся верить в то, что это и была истинная реальность. Этого не могло и НЕ ДОЛЖНО было случиться... он ДОЛЖЕН был защищать свою дочь до самого конца, он НЕ МОГ оставить её одну рядом с Тельмой... и он ДОЛЖЕН был, наконец, понять, что Тельма - это абсолютное зло, всегда являющееся в мир под прекрасной сияющей маской, а не в обличье чудовища, что она - это плоть от плоти Дьявола...
- Майю, - будто услышал он её холодный низкий голос и ужаснулся перед самим собой. Нет, Тельма не звала его, не разговаривала с ним, потому что она всегда презирала язык и человеческую речь... но Тельма была сейчас здесь, рядом с ним, потому что Вииви, маленькая плачущая девочка в окровавленном розовом платье, исчезла вновь, бесследно растворилась в сумерках, не подарив своему отцу ни одного лишнего мгновения счастья перед тем, как переступить черту между жизнью и смертью. Но она никогда не исчезла бы без причины - она была как будто привязана к своему отцу невидимыми нитями, которые невозможно было разорвать. Она ушла сейчас из-за Тельмы. И в тот чудовищный день, 2 февраля 2006 года, она тоже ушла из-за Тельмы. И Тельма была здесь. Да, готично красивая, ослепляющая излучаемым от своего тела холодным колющим светом, она стояла у стены, сжимая пальцами плюшевую игрушку, на которой в призрачном полумраке серебрилась запёкшаяся кровь. Её длинное чёрное платье из бархата было разорвано чуть выше талии и обнажало рваную рану. Лицо Тельмы было всё так же прекрасно, как и на плёнках, и грубые шерстяные нитки, зашившие её рот, казалось, даже преумножали эту красоту, были тем самым последним штрихом, который превращает одну из тысяч великолепных картин в единственную гениальную, в уникальный шедевр... 15 февраля 2006 года. Это был тот день, когда Майю - случайно, по нелепому капризу своей судьбы - нашёл в комнате своей жены окровавленную игрушку, принадлежавшую когда-то маленькой Вииви. Он не смирился с её смертью до сих пор - и тем более он не мог оставить убийцу своего единственного ребёнка безнаказанным. Точнее, безнаказанной - ведь он сразу же, в первую же секунду, понял, что Вииви погибла от руки его второй жены, его божественной, гениальной Тельмы. План мести, который, конечно, даже сложно было бы назвать планом, появился в его воспалённом мозгу мгновенно, словно сам Господь, желая наказать детоубийцу, вложил свой меч в руки обманутого отца, который тоже стал жертвой одной ведьмы, прислужницы Дьявола. Да, церковь всегда называла всех лицедеев приспешниками Антихриста и запрещала хоронить их грязные тела в освящённой земле кладбищ - и теперь эта прочная цепочка грехов, тянувшаяся за цыганкой Тельмой с самого её рождения (а, может быть, и до того проклятого дня, когда какая-то чёрная богемка подарила чудовищу жизнь), пополнилась ещё несколькими звеньями... Майю просто понял, что её нужно разорвать любой ценой. Поздним вечером, когда Тельма вернулась с очередных киносъёмок, продрогшая и едва стоящая на ногах от усталости, он заварил для неё крепкий чай и растворил в нём около дюжины таблеток снотворного. Потом принёс чашку своей жене, присел рядом с ней на край постели и тупо уставился на неё неподвижным взглядом, не давая ей ни малейшего шанса избежать наказания. Да, Тельма, как и все цыганки, как и все дочери Лилит, была награждена за свою верную службу магическим шестым чувством, но у неё всё равно не было выбора. Её муж, не произнося ни одного слова, не совершая ни одного движения, смог ЗАСТАВИТЬ её выпить этот отравленный чай до последней капли... Майю был убеждён, что такая доза сделает её сон вечным, но... ненависть к Тельме переполняла его. Ярость становилась всевластной, а жажда мести за единственного ребёнка должна была удовлетвориться - иначе Майю сам стал бы следующей жертвой в этом кровавом замкнутом круге. Да, он вернулся к своей жене через два часа, когда она, замерев в какой-то странной позе, напоминающей позу распятого на кресте Иисуса, лежала на постели поверх тёплого одеяла. У Майю в руках был нож - странно приятный холод, исходящий от его рукоятки и стального лезвия, как будто призывал его поскорее осуществить то, что уже в тысячный раз проносилось в его воображении, как кадры кинофильма. И он подчинился, он сделал это, из последних оставшихся сил вонзив нож прямо в живот своей, уже, наверное, мёртвой жены, превратив его в основание её крестного распятия... её тело конвульсивно содрогнулось, но глаза остались закрытыми, а губы - плотно сжатыми. Тельма была мертва - было бы глупо сомневаться в этом. Но это не останавливало Майю: он смотрел на её красивое стройное тело, как загипнотизированный, желая одновременно изуродовать его ещё сотней ножевых ударов и сорвать с него одежды, прижать его к груди, почувствовать его уходящее тепло... ему было по-настоящему страшно. Но сквозь этот страх прорезалось, как солнечные лучи сквозь рваные тучи, осознание того, что ещё НИКОГДА в своей жизни он не чувствовал себя таким удовлетворённым, таким безмерно гордым, таким... таким счастливым и свободным. Он поверил в то, что не напрасно прожил отведённый ему срок, совершив свой маленький подвиг... это было сумасшествие, первые взмахи его могучих крыльев, который в тот вечер Майю не смог отрубить. Он поддался этой власти, этой силе, как поддаются листья силе ветра, срывающего их с древесных ветвей. Отыскав в комнате катушку ниток и толстую затупившуюся иглу, он зашил покойнице рот. Так, чтобы теперь она действительно никогда не смогла бы произнести ни одного слова, так, чтобы её мечта слиться воедино с каждой из сыгранных ею в кино немых героинь осуществилась. Что будет с ним дальше, его тогда ничуть не беспокоило... как, впрочем, и этой ночью. Он бессильно наблюдал за Тельмой, отслеживая каждое из её движений усталым, затуманенным взглядом. Она медленно направилась в его сторону, и с каждым её шагом боль внутри его тела усиливалась, разгоралась всё больше, как пламя, в которое подливают масло, и Майю, уже теряя последние контакты с окружающей его реальностью, с ЖИЗНЬЮ, лишь тщетно пытался, но не мог больше представить себе, как этот Дьявол подходит к его постели, встаёт у изголовья, нашёптывает свою чёрную богохульную молитву и прикасается окровавленными пальцами к его воспалённым вискам. От этого прикосновения исходит смертельный холод, который и убивает его, и приводит к нему смерть, и она забирает его с собой, заставляет его следовать по одной дороге за Тельмой... но это всё равно оказалось бы ложью. Тельма шла не к нему, а к стене, к белоснежной стене, на которую падали призрачные блики лунного света. Она прижалась к холодному камню всем телом и раскинула руки в стороны. Тень от её тела, упавшая на стену, приняла форму креста. Потом по её ладоням и пальцам заструилась кровь из невидимых ран, и Тельма, оглянувшись и пристально, но безразлично, даже бессмысленно посмотрев на Майю, на убийцу убийцы, нарисовала что-то на стене. Это было её посланием для него. Она хотела передать то САМОЕ важное, что никогда и никто не сможет выразить словами. Когда она отошла, забилась в угол и спрятала лицо за кровоточащими ладонями, Майю смог увидеть это послание. На залитой жидким серебром стене была нарисована бордовая пентаграмма. Звезда оказалась перевёрнутой, как и любой другой из символов сатанизма, и в её лучах было написано несколько слов на цыганском языке, складывающихся в цепочки: "Пирамни - Ромны", "Дром - Кхэр", "Бахт - Бибахт"... а в самом центре этого символа было написано ещё одно слово, состоящее из четырёх огромных букв - "ХАСЬ". Смерть никогда не умела лгать: она приносит правду, она учит человека тому, что он никогда не мог выучить, и дарит ему сверхъестественные силы - на несколько последних мгновений. Тельма была мертва и потому знала это - знала, что Майю поймёт смысл её бессловесного послания. Да, это стало последней из его мыслей перед тем, как сердце юноши остановилось: "Где бы мы ни были - дома или на дорогах, кем бы мы ни были - вдовцами или счастливыми возлюбленными, что бы мы ни чувствовали - радость или горе, мы всё равно встретимся, мы всё равно найдём друг друга в один из дней. Это будет тот день, когда мы умрём".