Анпилова Рада. Жатва

ЖАТВА

"Мандис ратти кате'те манди пирамни: менди дуи си йек...

Я отдаю свою кровь тому, кого люблю: ныне двое стали одним..."

Цыганский магический заговор

ПРОЛОГ

СТАТЬЯ "ДЕНЬ КРОВАВОЙ ЖАТВЫ"

ИЗ ОКРУЖНОЙ ГАЗЕТЫ "СОБЫТИЕ",

N47 от 15 сентября 2001 года:

"Дондушень - цветущий маленький городок на севере Молдовы, золотящийся ржаными полями под солнцем, был раем для проживающих в нем одиннадцати тысяч человек до прошлой осени, когда его плодородные земли окропились пролитой кровью. В августе 2000 года в городе было зверски убито тридцать человек; их тела были найдены на огромном ржаном поле, на городской окраине, растерзанными, обожженными и оскверненными. Имена тех, кто совершил эти бесчеловечные преступления, точно неизвестны до сих пор, все местные газеты, пишущие об этой трагедии, и по сей день ограничиваются только предположениями и догадками. Кровавое действо в Дондушене прекратилось год назад, когда в ночь с 12 на 13 сентября сельскохозяйственное поле внезапно охватил огонь, поглотивший его практически полностью и побежденный горожанами только к утру. Тогда на месте пожарища и было обнаружено шесть тел, обгоревших, которые даже невозможно было опознать, и, казалось, это была жестокая расправа родных и близких жертв над их палачами, которая должна была положить конец цепи ритуальных убийств. Но никто в Дондушене, увы, так и не дождался этого чуда, и спустя ровно год город вновь накрыла новая кровавая волна. Три дня назад какая-то чудовищная, демоническая сила унесла с собой семь невинных жизней, которые должны были длиться еще десятки лет. Это очередное ритуальное убийство поражает, вселяет в сердце ужас своей звериной жестокостью и оставляет после себя массу вопросов, ответы на которые кажутся безумием, бредом душевно больного человека. И единственное, что каким-то волшебным образом смогло уцелеть после случившейся катастрофы, - это всего лишь тонкая, исписанная неровным почерком тетрадь, принадлежащая местной шестнадцатилетней девочке по имени Ада Трагару. Кроме тех записей, что она оставила в этой тетради, о ней известно немного, и больше уже ничего известно не будет: девочку нашли мертвой на том же злосчастном ржаном поле, распятой на деревянном кресте вниз головой, как фанатичку или сектантку, и к ее правой руке сухими ржаными колосьями, как нитками, был грубо пришит окровавленный серп".

***

Листок первый

30 июля 2000 года

"Это был день нашей первой встречи. Город был пуст, нем и неподвижен, весь похожий на одно огромное кладбище. Уже давно наступило утро, но солнце скрывалось за тяжелыми серыми тучами, которые лили дождь на ржаные поля, и в Дондушене не было ни тепла, ни света. Я бесцельно бродила по городским улицам, бесцельно заглядывала в занавешенные окна домов, бесцельно читала вывески и надписи. Казалось, вокруг никого не было, но я странно ощущала, что я здесь не одна и что кто-то наблюдает за мной, пристально, не сводя глаз и отслеживая каждое мое движение. И так продолжалось несколько часов, пока наш Бог наконец не свел нас вместе, лицом к лицу, не толкнул нас навстречу друг к другу... я просто шла вперед, не поднимая головы, когда он внезапно появился рядом со мной, мгновенно, точно из-под земли, и поначалу я была убеждена, что он - это всего лишь моя иллюзия. У него были длинные черные волосы и огромные глаза, разноцветные, зеленый и серый, и от этого его взгляд казался гипнотизирующим и видящим насквозь. Я не знала о нем ровным счетом ничего, но у меня было такое странное чувство, словно мы провели вместе целую вечность. Он назвал меня по имени и спросил, почему я блуждаю по улицам города под проливным дождем, и я ответила ему... я рассказала ему всю правду, впервые в жизни. Я никогда и ни с кем не была так откровенна - ни с текущей водой, ни с горящим огнем, ни даже с этой тетрадью..."

Листок второй

4 августа 2000 года

"Нас было семеро: семеро пятнадцатилетних юношей и девушек, похожих друг на друга, как две капли воды, с одинаковыми лицами и судьбами... настоящая семья, люди, близкие друг другу: эта близость была намного сильнее, чем близость матери и ребенка, вынашиваемого в ее утробе. И это был первый день, когда мы собрались вместе, встретились около полуночи на золотом поле. И он, самый старший из нас, сказал нам, что его имя Виктор, прочитал всем нам свою короткую проповедь, а после дал испить вина из старой церковной чаши, почерневшей и обугленной пламенем. Он сказал нам, что теперь мы стали единым целым, как плоть и кровь, что мы приняли Крещение и Господь вложил свой меч в наши руки. И мы пошли вслед за ним через весь город, на западную окраину, где стоял старый полуразрушенный дом, окруженный убогим неухоженным садом. И крыша, и стены, и двери, и оконные рамы того дома потемнели, доски наполовину сгнили от времени и сырости, и теперь на них, даже в полупрозрачном свете Луны, были отчетливо видны огромные желтые кресты, нарисованные жирной масляной краской, - они покрывали весь дом.

- Почему здесь нарисованы эти кресты? - спросил кто-то из стоящих рядом со мной, и Виктор, пристально, ненавистно оглядев дом, ответил:

- Христианство говорит, что желтый цвет - это символ болезни. Если на доме нарисован желтый крест, значит в нем кто-то умирает от заразной болезни...

Больше он не сказал ни слова, жестом остановив нас и запретив нам входить в дом. Мы стояли около ветхой покосившейся ограды и ждали его возвращения, не сводя глаз с одного горящего окна, но вскоре свет в нем погас и Виктор, плотно затворив за собой дверь, подошел к нам. Я увидела, как под Луной серебрятся капли крови на его руках, лице и одежде, и стала первой, кто спросил его об этом странном доме, изрисованном желтыми крестами, и о семье, которая в нем жила. И Виктор рассказал и мне, и остальным правду об этом проклятом доме, но прежде, чем сделать это, он поджег несколько сухих веток, лежавших на земле в саду, бросил их в настежь распахнутое окно дома и позволил нам увидеть, как желтые кресты на нем будут сгорать. Я не могла не заметить, как блестели его глаза, когда он смотрел на танцующее пламя: этот пожар будто становился для него концом страшного сна и первой секундой пробуждения, о котором он так долго мечтал. И лишь после того, как огонь медленно начал умирать, Виктор провел нас обратно на пшеничное поле и открыл нам правду. И он говорил так, словно его голос звучал в самом сердце, в мозгу, разливался вместе с кровью по венам, и я запомнила каждое произнесенное им слово:

- Я должен был умереть шесть лет назад, - начал он, - умереть страшной позорной смертью, как бродячая собака, на грязной окраинной улице, голодным и замерзшим. Меня спасло только одно - надежда когда-нибудь отомстить, когда-нибудь расправиться с тем ублюдком, сжечь его дом и с наслаждением смотреть на пожар, пока он не оставит только пепел. Вы хотите знать, кому принадлежал этот дом? Он принадлежал моей семье.

Мы непонимающе переглянулись, и он продолжил:

- Мне было три года, когда моя мать тяжело заболела... у нее был рак. Быть может, если бы врачи увезли ее в больницу и сразу же начали лечение, им удалось бы спасти ее жизнь... но ее муж был священником... отец Александр, проклятый сумасшедший ублюдок, которого я не хочу называть своим отцом!... он постоянно докучал ей своей религиозной болтовней о том, что на все воля Божья и что мы, ничтожные рабы, не можем ей перечить!... и так продолжалось почти год, моя мать умирала мучительной медленной смертью, а этот выродок только и делал, что читал над ней свои поганые молитвы... тогда он и нарисовал на стенах своего дома эти желтые кресты... а потом, когда мама умерла, так и не стер их... собирал прихожан в городской церкви и говорил, что он прогневал Господа и пусть эти кресты останутся на его доме навсегда, как проказа на больном...

Виктор тяжело вздохнул и опустился на колени перед зажженным на поле костром, крепко сжав пальцы и умолкнув. Мы молчали вместе с ним, терпеливо ожидая, когда боль от этих воспоминаний отпустит его. Почему-то уже тогда, в самом начале его рассказа, я смогла безошибочно угадать, каким именно будет его конец, и мне самой хотелось упасть на колени перед Виктором. Помню, когда он заговорил вновь, его разноцветные глаза как будто остекленели и в них отражались только отблески пламени; он словно делился своей историей с огнем.

- Он сошел с ума... когда он не проводил служб в церкви, он просто запирался на ключ в своей комнате, и оттуда на протяжении нескольких часов беспрестанно доносились молитвы и сдавленный плач. Проклятье, я ненавидел его за это, с каждым днем все больше и больше... меня бесил его монотонный тихий голос, я считал его жалким старым псом, который скулит от того, что его пнули ботинком в брюхо... и каждую ночь я мечтал прокрасться в его комнату и вылить горячий воск ему в рот, чтобы наутро, когда он проснется, он не смог сказать ни одного слова... единственным человеком на всей земле, которому я был нужен, который любил меня и заботился обо мне, была моя сестра... она заменяла мне и отца, и мать, и друзей, и возлюбленную - всех, целый мир... и ей было только семнадцать, когда этот ублюдок забрал у меня и ее... целый год она помогала никому не нужным старухам во всем городе, делая это за гроши, но от чистого сердца... для того, чтобы мне не приходилось голодать... и для того, чтобы купить себе отрез ткани на платье для выпускного вечера... она оканчивала школу... она была лучшей ученицей во всем городе... да, она даже всегда слушала, что говорил ей этот старый сумасшедший церковник... он позволил ей купить ткань только белого или голубого цвета - цвета чуда и невинности, цвета Господа нашего... а она сшила себе красное платье, потому что этот цвет просто превращал ей в принцессу... и потому что каждая девочка хотела бы придти на свой выпускной вечер в платье красного цвета... и такого красивого платья, как у моей сестры, не было бы больше ни у кого... но этот ублюдок увидел ее... в платье цвета крови, войны и порока... и она напрасно пыталась что-то ему объяснить... тогда ей попытался помочь я... да, мне было только девять лет, но я бы сделал все, что угодно, ради моей сестры... я крикнул ему, что она самая лучшая из всех людей на земле, что она добрая, заботливая и преданная, а он - негодяй, который убил нашу мать... когда он это услышал, он рассвирепел и попытался... убить меня... а моя сестра сделала все, чтобы меня защитить... и тогда он ударил ее... так сильно, что она оступилась и упала с лестницы... она умерла мгновенно... мы оба бросились к ней, но было уже поздно: она была мертва и истекала кровью... в своем чудесном красном платье... и тогда я крикнул этому ублюдку: "Вот что тебя заставляет делать твой Бог! Он заставляет тебя смотреть на то, как умирает твоя жена, и убивать своих детей! Вот так же Он сбросил в ад Люцифера, ни за что, да? Вот так же Он сбросит в ад всех праведников, которые придут к Нему?! Я не хочу верить в такого Бога! Я не хочу быть Его слугой! Ты убийца! Ты убил мою мать и мою сестру!..."

Виктор внезапно оборвал самого себя на полуслове и судорожно вздрогнул, словно от едва сдерживаемого плача... а потом он гордо вскинул голову, поднялся с земли, возвысившись над огнем, и громко сказал нам:

- Он пытался удержать меня около себя, но я сбежал от него, я получил свободу! Я провел на улицах этого города шесть лет, я был совершенно один, и никто бы не поверил в то, что я смогу выжить... но я знал, что я ДОЛЖЕН выжить, потому что если я умру, то кто же отомстит этой грязной церковной крысе за смерть моей матери и сестры?! Кто же отомстит ИМ ВСЕМ, десяткам и сотням таких же, как он, подонков, которые истязают своих детей, которые истязают НАС?! Кто это сделает, если не МЫ?! И если бы мы не были сейчас вместе, здесь, на этом пшеничном поле, если бы мы не разговаривали бы сейчас друг с другом, а оставались бы вдалеке друг от друга, порознь, какой Господь сказал бы, что мы все не оказались бы на месте моей сестры, отвечайте?!..."

Листок третий

12 сентября 2000 года

"Это был последний из отведенных нам дней, священный день нашего обручения. Я пришла на то золотое поле, когда часы по всему городу били одиннадцать (это было часом убийства той несчастной семнадцатилетней девушки в красном платье), окруженная пятью моими братьями и сестрами, облаченная в точно такое же одеяние цвета крови... Виктор ждал там нас всех; он стоял в центре гигантского огненного кольца, над которым в ночное небо поднимался белоснежный дым. Он был одет во все черное, как на прощальной похоронной церемонии, но под лучами Луны казалось, что от него, словно от Ангела, разливался холодный серебряный свет. Увидев нас, он протянул мне руку, и пятеро братьев и сестер встали на колени вокруг того пылающего костра, а я взяла его за руку и шагнула к нему в центр круга, прямо через огонь, и не почувствовала боли, ни единого укола. Все то, что происходило той ночью, в тот единственный час, было одновременно и первым единением двух невинных тел, и действом сатанинского шабаша, когда боль соития сильнее родовой боли, а следующее за ней наслаждение не похоже ни на что на земле, что превращает крик в тишину, свет во мрак, а движение - в инертность... это был первый и единственный раз, когда я смогла понять, что управляющий мною демон заключен не в аморфную бесполую оболочку, а в женское тело... и лишь после того, как встав с земли и прижав меня к своему горячему телу, Виктор поднял над нами пушистый сухой колосок, обагренный каплями крови, наши братья и сестры торжествующе закричали и вскочили с колен, хлопая в ладоши и протягивая к нам свои руки через алый огонь, который был укрощен ими и больше не мог причинять им боль... как объявил им Виктор и как думала я... но это была чудовищная ошибка: огонь нельзя приручить и нельзя овладеть им, огонь - это дикий зверь, огонь сродни крови, сродни красным платьям, в которых должны были встретить свою смерть и сестра моего благословенного мужа, и я сама... все, что я успела увидеть, было лишь несколько неясных силуэтов, держащих перед собой огненные цветки, а потом бросивших их сюда, прямо на золотящееся полными колосьями поле, и его мгновенно объяло еще одно пылающее кольцо, выхода из которого больше не было ни для кого из нас... мне казалось, что я умерла первой из всех нас, а потом, став уже просто душой, вырванной из плоти, беспомощно наблюдала за тем, как мой муж, мои братья и сестры сгорают в этом аду, превращаются в пепел, и я ничем не могу им помочь... но верно, Люцифер, низвергнутый с небес Христом и заточенный Им в Преисподнюю, был той ночью вместе со мной и видел все, а я видела его, не глазами, но сердцем, и я прочитала ему свою последнюю молитву, или, лучше сказать, молитвенную песню, услышанную мной очень давно, еще в детстве, когда пестрый цыганский табор проходил через Дондушень:

- Коль суждено мне жить в огне, даруй же меч, мой Боже, мне, а коль настигнет смерть меня, спаси хоть меч мой от огня...

И, еще не произнеся последнего слова, я уже была убеждена в том, что он услышал меня и внял моей молитве: вся боль и весь страх исчезли в одно мгновение, и я почувствовала себя так далеко и от пожара, и от крови, и даже от смерти, как будто Сатана схватил меня и поднял на своих крыльях вверх, высоко над тем проклятым полем..."

Листок четвертый

13 сентября 2000 года

"Да, это был тот проклятый день, когда я впервые попыталась понять, что произошло... когда я впервые осмелилась осознать, что все, что мы создавали вместе, рухнуло и сгорело на ржаном поле прошлой ночью, и что я осталась одна, СОВЕРШЕННО ОДНА... последняя из семи братьев и сестер... это была правда, мучительная, невыносимая и чистая правда. Ни Господь, ни Сатана никогда не смогут даже представить, как сильна и как бесполезна была в тот день моя ненависть ко всему, что я видела и слышала... да, мне пришлось вернуться обратно, в мою семью, в мой дом... или, лучше сказать, в ИХ семью, в ИХ дом, потому что я, как и Виктор, не хочу больше называть ИХ своими родителями: мой отец - Солнце, моя мать - Смерть, а ОНИ мне никто... я не знаю их. Но я тщетно пыталась хотя бы немного успокоиться: не было и не могло быть для меня ничего более отвратительнее этого возвращения туда, откуда я уже почти смогла убежать... да, это в тот проклятый день я снова увидела ИХ... этого мерзкого двуличного человека, прожившего сорок лет в беспрерывной гонке за какой-то пустой, фальшивой славой... эту безобразную глупую женщину, нелепо пытающуюся убедить кого-то в своей красоте и никогда в своей жизни не говорившей правду... и этого так называемого "плода их большой любви", "гордости всей семьи Трагару", этого грязного выродка, который каждое воскресенье дарит матери букет полевых цветов, а сам за ее же спиной высмеивает и истязает свою сестру за то, что она не хочет быть такой, как он, за то, что ей противен и этот дом, и эти люди, и, в особенности, он сам, обманщик и трус, который носит розовую одежду и красит ногти и губы... в тот день он долго насмехался надо мной, долго пытался вывести меня из себя и заставить рассказать ему все, что я сама знаю о нашем уничтоженном братстве... он делал это не для того, чтобы кому-то помочь: он делал это для того, чтобы успокоить себя самого, убедиться в том, что его жалкой, ничего не стоящей жизни не угрожает опасность... и несмотря на все его отвратительные насмехательства и оскорбления, я молчала, как немая, потому что знала: мое молчание для него - все равно что подтверждение смерти, которая скоро придет за ним. Он был взбешен, напуган и расстроен едва ли не до слез, и тогда ему на помощь подоспели ОНИ: отец, который с детства зверски избивал меня за малейший проступок, отчего на моем теле до последней секунды будут оставаться следы от ран, и мать, которая каждый день говорила мне, что никогда меня не хотела и что ее решение отказаться от аборта было самой страшной ошибкой в ее жизни... они долго твердили мне это снова, долго мучали меня, истязали и били, пытаясь выпытать у меня правду, но я не проронила ни слова, и они, изведя самих себя, ДОЛЖНЫ были уйти ни с чем восвояси и УШЛИ... это был первый раз, когда я одержала свою маленькую победу над ними всеми одновременно, и я поняла, что грядут перемены: не все могло быть уничтожено огнем, и то, что сохранилось, не исчезло бесследно, оно перешло ко мне от моего мужа и смешалось с моей кровью... кровь... я как будто вижу собственными глазами тот обряд на крови, который мы прошли всего несколько часов назад, ночью, во время нашего обручения... и как будто слышу голос Виктора, вновь звучащий словно из сердца и повторяющий мне одни и те же слова:

- Но я знал, что я ДОЛЖЕН выжить, потому что если я умру, то кто же отомстит этой грязной церковной крысе за смерть моей матери и сестры?! Кто же отомстит ИМ ВСЕМ, десяткам и сотням таких же, как он, подонков, которые истязают своих детей, которые истязают НАС?! Кто это сделает, если не МЫ?! КТО ЭТО СДЕЛАЕТ ТЕПЕРЬ, ЕСЛИ НЕ ТЫ, АДА?!... ни на земле, ни на небе нет такого Бога, который позволит тебе не услышать это..."

Листок пятый

12 сентября 2001 года

"Это было началом первого нового года со дня нашего обручения. Сегодня вновь лил холодный дождь, закрывал весь Дондушень сплошной беспросветной стеной, но о том дне в целом городе больше ничего не напоминало. Снова золотились ржаные колосья на поле, закрыв собою все следы, оставшиеся после пожарища, снова совершались церковные службы, словно проклятые богослужители утром и днем воспевали Христа, а вечером, возвращаясь в свои дома, истязали детей... снова мне было невыносимо, противно и ненавистно терпеть притязания тех ублюдков, что еще осмеливались называть себя моей семьей, и, улучив момент, я выбросилась из того мерзкого дома на улицы, спряталась в сплошном потоке дождя. Я шла медленно, каждое движение давалось мне с трудом: ожог от кипящего кофе, который выплеснул мне в лицо мой брат, просто так, смеха ради, до сих пор приносил боль, но эта физическая боль была ничтожной крупицей по сравнению с болью душевной. Я тщетно пыталась отыскать для себя успокоение уже целый год, но мои поиски всегда заводили меня в тупик. И мне казалось, что этот день не мог стать исключением; меня ни о чем не заставило задуматься даже то, как я решила, видение, образ моего мужа, в черных похоронных одеждах, с кожей, покрытой ожогами, такими же, как и тот, что темнел на моей щеке...

- - Но я знал, что я ДОЛЖЕН выжить, потому что если я умру, то кто же отомстит этой грязной церковной крысе за смерть моей матери и сестры?! Кто же отомстит ИМ ВСЕМ, десяткам и сотням таких же, как он, подонков, которые истязают своих детей, которые истязают НАС?! Кто это сделает, если не МЫ?! КТО ЭТО СДЕЛАЕТ ТЕПЕРЬ, ЕСЛИ НЕ ТЫ, АДА?!... ни на земле, ни на небе нет такого Бога, который позволит тебе не услышать это... сделай же то, что ты ДОЛЖНа сделать, пока еще не слишком поздно, иначе смерть придет за тобой, а не за ними, и твоя клятва на крови будет расторгнута...

Это было все, что он успел сказать мне перед тем, как исчезнуть... но я была так слаба, что не смогла понять сразу: это было знамение.

***

Я вернулась домой к девяти часам вечера: мне пришлось вернуться, настолько сильна была моя боль, которая разрывала меня на части и снаружи, и изнутри... и меня ожидало там то, что я больше всего боялась увидеть и в то же время как-то странно чувствовала, что именно ЭТО и произойдет: моя семья отмечала праздник тогда, когда я носила траур. Так было ВСЕГДА, и тот день тоже не стал исключением: они пригласили на свое мерзкое кощунственное торжество своих друзей, таких же, как они сами, подонков, которые оглушительно хохотали, рассказывали друг другу дрянные шутки и распивали вино, когда я оплакивала шестерых самых близких мне людей на земле. Они всегда словно стояли передо мной, крещенные кровью, рыдающие и тоскующие в точно такой же западне, как я и Виктор... и оттого смотреть на тупо радующихся неизвестно чему лживых двуличных людей было просто невыносимо, и от одного лишь взгляда на их фальшивые, наигранно приветливые улыбки к горлу отвратительным комом подступала тошнота. Да, среди них была и невеста моего старшего брата, его точная копия, лишь выполненная в женском обличье, эта всегда смиренная, послушная, раболепствующая крыса в огромных очках и с двумя строгими косами, которая всегда готова выдать своим покровителям кого-то из тех, кто стоит у нее на пути, мешает ей или же просто косо на нее смотрит... впрочем, нет: не всегда, а только тогда, когда ей самой это принесет выгоду и пользу... она посмотрела на меня брезгливо, как на какое-то гадкое животное; разумеется, ведь мое красное свадебное платье, насквозь промокшее под дождем, но по-прежнему хранящее следы крови, было так не похоже на ее строгий и идеально чистый белоснежный костюм. Стоило мне лишь перевести на нее взгляд, она мгновенно, с наигранным смущением, опустила глаза в пол, но, конечно, ей на помощь уже давно подоспели остальные гости этого мерзкого праздника, которые или просто косились на меня с явным презрением, сочувственно нашептывая что-то "несчастным родственникам Ады Трагару", или же прямо приказывали мне "убираться вон и не портить своим присутствием их праздник"... а я и сама до сих пор не понимала, почему я вообще остановилась на пороге гостиной и стала смотреть на их торжество - ведь я точно собиралась пройти мимо... да, я ушла сразу же, как только вернулась в реальность из какого-то небытия... но почему-то я была убеждена, что мне еще придется вернуться на этот праздник - для того, чтобы прервать его НАВСЕГДА...

***

Я вернулась в свою комнату, заперла дверь на ключ и по обыкновению решила оставить еще несколько записей в это тетради... помню, что я даже села за стол и взяла в руку карандаш, но почему-то в этот день я понятия не имела, о чем мне написать - как будто все мысли разом покинули меня и я стала совершенно пустой, как уродливая детская кукла... странно... меня пугала эта пустота, и я мучительно пыталась решить, чем же я могу ее заполнить... я усердно, словно читая молитву Господу, призывала к себе на помощь хотя бы кого-нибудь из сестер или братьев, но никто из них так и не отзывался, и это внушало мне еще больший страх: ведь они же все ВСЕГДА были со мной, и мы клялись НА НАШЕЙ КРОВИ в том, чтобы ВСЕГДА БЫТЬ ВМЕСТЕ, и при жизни, и после смерти... и я знала, что эта клятва НИКОГДА не могла быть разрушена, потому что ничто в целом мире не может связать людей так неразрывно, как кровь, как тот обряд, когда посвященные сначала протыкают друг другу вены шилом и жадно пьют из них кровь, а потом, не утирая губ, страстно целуют друг друга... кровь... вспомнив о крови, я как будто прозрела и увидела тот путь, который вновь сможет связать нас воедино, всех семерых, после смерти, как и было заключено в нашем тайном союзе... и не медля больше ни минуты, я закрыла глаза и с силой вонзила острый грифель карандаша в левое запястье, попав точно в вену... а потом подняла руку над тетрадью и долго смотрела на то, как алые капли падают на белоснежную страницу. И быть может, в то, что произошло потом, не поверит никто, кроме меня, если кому-то еще, кроме Ады Трагару, доведется прочитать этот маленький дневник, но я видела то, что видела, и я УВЕРЕНА в этом и буду уверена до своей последней секунды... несколько капель крови, вдруг слившись в одну струйку, превратились сначала в буквы, потом в слова, а затем и в целые предложения:

- КТО ЭТО СДЕЛАЕТ ЕСЛИ НЕ ТЫ СМЕРТЬ ПРИДЁТ НЕ ЗА НИМИ А ЗА ТОБОЙ ЕСЛИ ТЫ ПРОМЕДЛИШЬ БОГ ПОЛОЖИЛ СВОЙ МЕЧ В ИЗГОЛОВЬЕ ТВОЕЙ КОЛЫБЕЛИ ПОТОМУ ЧТО ТЫ КАК АХИЛЛЕС БЫЛА РОЖДЕНА С МЕЧОМ В РУКЕ И С МЕЧОМ В РУКЕ И УМРЕШЬ

Так было написано на одной из страниц моей тетради... потом, едва я успела прочесть эту надпись, кровавые буквы исчезли, словно впитались в бумагу, не оставив на ней никаких следов, но я знала, что это не было галлюцинацией. Это было лишь еще одним знаком, посланным для меня. И вот теперь оставалась самая малость, последнее, чего мне не хватало для того, чтобы окончательно принять единственно верное решение. Я подошла к своей постели, крепко сжала в руке край подушки, которую сразу же окрасила кровь, и помедлив, повторила мою короткую цыганскую молитву, то есть одну, самую важную для меня, строчку:

- Даруй же меч, мой Боже, мне...

И, оборвав саму себя на полуслове, я резко отбросила подушку на пол и откинула простынь, чтобы увидеть то, что я так сильно желала увидеть: серп, сверкающий металлом на остром лезвии, как рождающаяся Луна, серп. Они даровали его мне. МОЙ БОЖЕ ДАРОВАЛ МНЕ МОЙ МЕЧ. И мне не нужно было больше ни единой секунды для того, чтобы принять решение... когда я взяла тот серп в руку, в меня словно заново вошла жизнь, и я поняла, что это и был единственный подходящий момент для того, чтобы вернуться на тот праздник. Да, мне практически нечего больше здесь написать... я не помню НИЧЕГО с той секунды, как я сжала в своей руке этот блестящий серп и вышла из своей комнаты: все происходило так, словно я с трудом пыталась разглядеть это сквозь толщу воды, или как в тяжелом болезненном сне, но это НЕ МОГЛО быть сном, я знаю... я вырвалась из этого небытия и первым, что я услышала, был бой старых настенных часов: они пробили десять вечера... значит, все произошло быстро... я огляделась и увидела, что держу в своей руке окровавленный серп, а вся гостиная вокруг меня стала красной, багровой, точно ее освещали жидкие лучи заката... и мне казалось даже, что я видела, как смерть в своем длинном черном плаще скользит к бездыханным, испещренным кровоточащими ранами телам, которые неподвижно лежали вокруг меня, изуродованные, получившие сполна возмездие... мне казалось, что она не просто пришла забрать мерзкие душонки этих ублюдков, которых я ЗАСТАВИЛА заплатить ЗА ВСЁ, что они сделали со мной... она указала мне своей холодной, иссушенной до костей, рукой в сторону другой комнаты, в противоположной части дома... и поняв, что именно она пытается мне подсказать, я с благодарностью кивнула ей и, не медля, пошла туда. Все было так, как я и предполагала: я нашла это ничтожество в его комнате, сжавшегося в комок и дрожащего всем телом где-то в углу, под столом. Он смотрел на меня невидящими глазами, остекленевшими от ужаса, и едва слышно лепетал что-то вроде:

- Нет... нет, Ада, сестренка... пожалуйста... не надо... умоляю тебя... не надо... Ада, я люблю тебя... я всегда тебя любил, моя малышка... я всегда...

Боже, ты никогда не сможешь понять, как сильно я возненавидела его за этот обман! Я сжала серп в руке так крепко, что у меня заболели пальцы, до крови закусила губы и изо всех сил ударила его дарованным мне оружием. Он сдавленно, захлебываясь слезами, вскрикнул и рухнул на пол, закрывая рукой рану в правом боку, из которой хлестала кровь. Я подошла к нему и опустилась на пол, мечтая о том, чтобы как можно больше омрачить своим присутствием последние минуты жизни брата. Он тяжело дышал и стонал от боли, и я видела, как кровь, бьющая непрерывным потоком из его раны, становилось черной, как раскаленная смола, вместо ярко-алой. Для меня это был прекрасный знак.

- Твоя кровь вместо алой стала совсем черной, - сказала я ему как можно более спокойно: я ведь знала, что безразличие всегда ранит сильнее, чем любовь и ненависть. - Это значит, что серп перерезал, как тряпичную куклу, твою печень, и теперь тебе остается жить всего несколько кошмарных минут. Но я останусь с тобой. Давай, я помогу тебе крепче зажимать рану, чтобы остановить кровь.

Он уже не мог ничего говорить, лишь беспомощно хрипел и, глядя на меня с нескрываемым ужасом, отрицательно качал головой. Я знала, что он умирает мучительной тяжелой смертью, я знала, что ему больно, но мне ни секунды нет было его жаль: он ДОЛЖЕН был заплатить за все то, что сделал. И я провела рядом с ним, прижимая обрывки рубашки к его беспрестанно кровоточащей ране, все те десять минут, до того момента, пока смерть наконец-то не унесла с собой и его. Теперь я осталась здесь совершенно одна, но я была счастлива: счастлива получить благословение от своего Бога, счастлива выполнить свое предназначение, счастлива отомстить за моих сестер и братьев, которые тоже встретили жестокую смерть, в огненной Геенне... и я абсолютно точно знала, ЧТО мне нужно сделать теперь: вернуться на то золотое поле, где все началось, достигло своей высшей точки и где все должно закончиться... и я не сомневалась в том, что меня БУДУТ там ждать, и не сомневалась даже в том, КТО именно: я отдала свою кровь тому, кого люблю, для того, чтобы теперь двое смогли стать одним..."

Вторник, 20 декабря 2005 г.,

04:47:43

Оставить комментарий © Copyright Анпилова Рада (dukkerin@gmail.com) Размещен: 19/05/2010, изменен: 19/05/2010. 36k. Статистика. Рассказ: Хоррор		Ваша оценка:

Анпилова Рада : другие произведения.

Жатва