Хотя для того, чтобы согласиться со сказанным, придется отвлечься от того простого факта, что миллиарды живущих можно без труда подвести по десяток другой вполне определенных и схожих, как однояйцовые близнецы, типов.
И не принимать в расчет, что набор событий, происшествий и реакций на них при всей безграничности действующих лиц и обстоятельств места и времени столь же ограничен, как и число человеческих типов.
И не признавать, что каждое твое решение, каждая мысль, каждый поступок - в других ситуациях, с другими персонажами - уже принимались, приходили в голову, совершались, совершаются в тот же самый миг и будут совершаться в дальнейшем тысячами и миллионами тебе подобных, хотя тебе и неизвестных людей.
Но даже если отвлечься, принять, признать и согласиться, ни лучше, ни легче от осознания уникальной неповторимости не становится...
Мы рождаемся в бессилии, живем порознь и умираем в одиночестве.
Мы ищем любви, но любовь проходит, и остаются привычка или основанная на большей или меньшей степени зависимости привязанность.
Мы пытаемся увековечить свое имя в истории, как будто потомкам есть до нас хоть какое-то дело. А если и есть - что нам от посмертной славы, запоздавшего признания и несвоевременного восхищения?
Мы заводим детей, вкладываем в них все, на что способны, все, что только можем оторвать от самих себя для того, чтобы в итоге остаться один на один с собственным изображением в зеркале.
Мы пытаемся чего-то ждать от детей, прекрасно понимая, что никогда и ни один ребенок не оправдает полностью родительских ожиданий - для этого ему пришлось бы стать собственным отцом и матерью одновременно. Может оно и к лучшему, уж мы-то сами вряд ли оправдали ожидания собственных предков.
Мы, конечно, можем гордиться детьми. Но можем гордиться коллекцией резиновых слоников. И та, и другая гордость, в принципе, равнозначны...Равно бессмысленны и малоутешительны...
Как там говорится в утешительной присказке для клинически слабоумных? "Когда мне было пятнадцать, я был уверен, что мой отец идиот. Когда мне исполнилось двадцать пять, я решил, что в чем-то он разбирается. Когда мне исполнилось пятьдесят, я понял, что мой отец был мудрейшим человеком на земле?...
Сейчас мне практически сорок, но мое мнение о собственных родителях с тинейджерской поры не поменялось.
Отца я, правда, не помню, он умер когда я был слишком маленьким. Если что и встает перед глазами - так это образ вечно пьяного мужчины, постоянно заедавшегося и жестоко получавшего от друзей, соседей, просто прохожих.
А мать... Нет, я не считал ее идиоткой. Скорее она всю свою жизнь была классической русской женщиной. Той, что и коня остановит. И приготовит. И обстирает. И подберет. И утрется (рано или поздно, так или иначе) от любого оскорбления мужа. При наличии здравого смысла. Развитой способности суждения. Умении правильно оценивать ситуацию, в случае, но только ту, которая не касается лично ее.
Особый, неистребимый архи-, гено- да черт еще знает какой исторически заданный социальный тип с сильным уклоном к беспробудному мазохизму...
Я не был и уже не стану хорошим сыном. Для этого мне не хватает главного: я не особенно знал, а потому никогда не нуждался в материнской любви и заботе.
Ни в тринадцать, когда она, работая в три смены, физически не могла меня ни проследить, ни собрать, ни отвести, ни обогреть.
Ни в пятнадцать, когда налаживая женское счастье, она ушла жить к моему "второму папе?, а я остался в нашей однокомнатной квартире.
Ни когда поступал и оканчивал университет.
Ни когда вступал в монашеский орден (по вероисповеданию я католик) и колесил по матушке-России, ближнему зарубежью и Европе.
Ни после...
Нет, я никогда не обижался на нее. И никогда не судил о ней плохо. Я просто жил своей жизнью, сам принимал решения, сам реализовывал или не реализовывал их. И в этой жизни места для нее практически не оставалось. А постепенно уходили и общие темы для разговора...
Мы редко видимся, хотя шестьдесят километров, разделяющие наши города, вроде бы и небольшое расстояние. Я знаю, она очень хочет чувствовать, что нужна: мне, моей дочери, моему старшему брату и его семье. Больше, по сути, ничего у нее не осталось.
Совсем недавно, когда мы сидели на кухне ее однокомнатной хрущевки, она сказала:
- Дочери лучше, они будут помнить. А сыновья забудут и даже на могилу не придут.
Я точно знаю, что не приду на могилу. Никогда и ни к кому, ибо нет более бессмысленного и бесполезного занятия. Наверное потому сам я хочу, чтобы меня кремировали, а прах развеяли где-нибудь в поле.
И да, я знаю, что со временем воспоминания будут уходить, вплоть до почти полного забвения. Здесь я мало чем отличаюсь от остальных.
Каждая жизнь уникальна...
Каждый человек - единственный в своем роде...
Со смертью каждого человека умрет целая вселенная...
Я не был в этой вселенной чужим, но всегда чувствовал себя чужаком.