Антипов Александр Иванович : другие произведения.

Мёртвые души. Том 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.02*22  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я знаю, что в планах самого гения было показать идеальную Россию! Такой, какой он хотел бы её видеть! Этому не суждено сбыться. Какие силы мной двигали? Прежде всего интерес к теме, а потом уже всё остальное. Политика за борт. Политику оставляю политикам. Фантазия свободного полёта вне политики. Несуществующий третий том. К сожалению, утеряны главы пятая, шестая и седьмая. Их мне предстоит написать вновь. Я не тешу и не лелею в себе глупые посторонние и наивные мысли, чтобы хоть таким диким способом на йоту приблизиться к его величеству гению Николаю Васильевичу Гоголю и его главному творению, но мне крайне интересна дальнейшая судьба "товарища" Чичикова Павла Ивановича, которая не отпускает меня на протяжении всей моей жизни, именно в контексте того времени, о котором, я, увы, не имею ни малейшего представления. Но опять же любопытно! Любопытство, господа! А почему нет? Назвать продолжением великой поэмы свою писанину как-то язык не поворачивается. Судить Вам.
  Мёртвые души.
  
  Третий том.
  
  Вольное Продолжение повести о капитане Копейкине.
  
  
  "...Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете
  представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка
  разбойников, а атаман-то этой шайки был, судырь мой, не кто другой..."
  Повесть о капитане Копейкине.
  Бессмертная поэма "Мёртвые души" Н.В. Гоголя.
  
  
   - А вот теперь самое время! Я и обскажу вам продолжение той самой истории, что начал давече да меня перебили!-оживился почтмейстер, хотя никто из тех, кто здесь присутствовал и не думал его об этом просить.
  - Вот ведь какая досадная штука с этим самым капитаном вышла! То бишь с Копейкиным! В Соединённых-то Штатах жизнь его не задалась, как вы помните, да и не был он там, собственно, никогда! Мордой не вышел-с!
  - Ну?-разинув рты от удивления, придвинулись к нему другие чиновники, заскрипев ножками стульев.
  - Я думаю, что и вам, судырь ты мой, интересен будет мой рассказ, -обратился почтмейстер не мало не замечая всех остальных и обращаясь исключительно через головы к одному лишь плотному господину в углу комнаты, что сидел одиноко за спинами чиновного сословия, сгорбившись и нахохлившись, как какой-нибудь важный индюк, казалось что-то обдумывая про себя и сосредоточенно шевеля пухлыми губами.
  Этот чиновник тотчас встрепенулся, как только дело коснулось до него, довольно бодро на предложение почтмейстера оглядел общество, поворотился как петух на насесте, удостоверившись, что все судари до единого на него уставились и ждут. Виновато улыбнувшись, оборотился к рассказчику, теперь уже привстав всем корпусом на тяжёлых ногах, не забыв предварительно придвинуть также свой довольно-таки массивный стул позади других, значит, поближе к кружку самых наилюбопытных. В довершении, поскольку ему ничего не оставалось, изрёк. - И мне интересно будет услышать!
  -Так вот! - встав в полный рост, важно выгнув спину, как распускает иной радужный хвост павлин, завлекая самку, почтмейстер стал продолжать, тщательно подбирая слова, но в то же самое время, чувствуя свою значимость в этот момент невероятную и непременно основанную на том, что все взоры общества прикованы только к нему, чего он собственно и добивался.
  Нетерпение длилось недолго. Вскоре в дальнейшем удовлетворено в полной мере.
  - А письмо-то, оказалось, им не с Америки было писано, а из-под Рязани. И хоть и государь его там простил и даже создал надлежащий комитет, а Копейкина всё одно распознали сами же местные крестьяне и сдуру повязали да доставили в жандармерию, хотя он их и не трогал, как только с беглыми солдатами у того было совершенно покончено и шайка распущена. Копейкин распрощался и поимел капиталец, но не достаточный для безбедной жизни и поэтому перебивался кое-как на краю захудалой деревеньки, как инвалидный. Я сейчас не мог бы сказать вам её название достоверно.
  - Как же это? Как же это так может быть, господин почтмейстер? - изумились чиновники.
  - А вот как! Дела его поначалу шли в гору. С каждой такой поездки за оброком и пошлиной, каждый из его товарищей получал приличнейший кушик, чуть ли там не десятую долю от всего отсчитывал. На которую, доложу я вам, очень легко и самому сделаться помещиком. Себе же брал меньше всех, так что ни у кого не было претензий к его атаманству.
  
  Говорят, случилась тут одна обиженная бабешка, так он и ею, судырь ты мой, не побрезговал. Пришпилил к своей ватаге. Приблизил, как родную. К себе взял. Пожалел сиротку. Пока она с конюхом Власием из соседней деревни не сбежала. Забрюхатела и понесла там робёночка. Вот ведь какая холера пошла!
  
  Словом, всё шло хорошо. Процветало, произрастало и цвело, пока...
  
  Народу не набралось пропасть. Обиженных, больных, калечных.
  А там уж, как в театре, все роли раздали. Кто с удавкой, кто с топором, а кто и на стреме. Даже споры завелись, относительно того, кому какую роль исполнять.
  Людей тьма. Так что, не понятно, кто кому подчиняется и какой субординации придерживаться.
  Но с любым делом требуется обращаться непременно к капитану Копейкину, так как всякий знает, что атаман всей этой вольницы он.
  К Копейкину уж Еремей в адъютанты напросился. У того один глаз, как у Кутузова Михайла Илларионыча. За это самое его Копейкин теперь зовёт фельдмаршалом.
  Не успели оглянуться, и при нём уже целая свита крутится.
  
  
  
  Денег пропасть. Гербовой бумаги ящик. Пиши, куда хошь. Прошения там или жалобы какие. Бумага всё стерпит. Да только одним-то налётом не ограничились. Да и другим не ограничились. А где второй там и третий, а за ним и четвёртый в хвосте плетётся.
  И там понимаете себе, он уж на боку какую-то турецкую саблю пристроил и чуть ли не халат по плечу раздобыл персидского покроя с самого султана снятый. Словом, наян эдакий получился, хоть прямо бери холст и кисти, чтобы портрет малевать. Второй Буанапарт! Готов приступить к повторной осаде Тулона. Только наш Копейкин не думал отступать. Затея им завладела всем с потрохами. А потому продолжал упорно приумножать победы, забывая, что война для него давно закончилась с тем самым моментом, когда рука и нога его прямо на поле боя благополучно отделились от основного тела и определили место в инвалидной команде.
  
  А после всякого удачного дела существует стариннейший русский обычай - отмечать. Сначала, конечно, наш Копейкин подобных гуляний сторонился и отнекивался. Словом, не принимал никакого участия, как и водится полководцу. Но очень скоро и его суровое обиженное сердце дрогнуло, сударь мой. Начал он помаленьку прикладываться к стопочке. И, так сказать, пристрастился вместе со всеми к питию горькому.
  Тут -то и пригодилась эта змея подколодная, порази её бог, Степанида. Дьявол в юбке. Безобидная на первый взгляд сиротка, которую он сам же пригрел на своей груди.
  Завелась, как моль. Завелась, как проказа. Червоточинка в ножке здорового гриба.
  
  Приголубил Копейкин эту фронтовую подругу, понимаешь ли нет. Завёл с нею шашни. Только она баба умная, сама-то кровь с молоком, а видит калеку, а на неё, понимаете, молодые смотрят. Как же тут устоять перед эдаким соблазном!
  И в каком-нибудь очередном пьяном угаре, когда денег набралось довольно, а в лесу их потратить, сами понимаете, некуда, разве что привязать к хвосту белки да гонять её по ветвям дерев.
  А наш Копейкин, душа ревнивая, заметил и спьяну-то возьми и сболтни, где, мол, всё лежит. А при мне, мол, ничего нет, окромя портков.
  
  Узнала баба Степанида у капитана на радостях про тайничок, так кому надо тут же и разболтала. Наиболее буйным. А те возьми да откопай и вскрой сундук фомкой. Вот и были таковы.
  
  Эти его же товарищи беглые солдаты, что клялись Копейкину в верности до гробовой доски, не жалея живота, взяли да растащили, улучшив момент, всё, что ни есть в тайнике, о нахождении коего догадывались, и утекли все до одного в неизвестном направлении. Так что ни о какой такой Америке, больше и мыслей никаких у Копейкина бы долго возникнуть не могло.
  
  Как только остальные узнали. Крик такой поднялся, хоть святых вон выноси. Все спьяну кинулись наутёк, кто в чём был, кляня на чём свет и себя и Копейкина. О погоне и помышлять не стали. Думали, шпионы завелись из тайной канцелярии его императорского величества.
  Хватился, а не Еремея ни Агафона, ни ординарца ни адъютантов.
  Хотел на радостях свой старый мундир в костёр кинуть. Ан нет, думает, не пришло время. Неизвестно, что ещё произойдёт. Сложил и убрал в котомку, чтоб потом ближе достать. Значит, взять. Как в воду глядел.
  Воинство разбежалось. Погоревал малость. Скинул халат заморский, вытащил мундирчик, что припас, одел и в деревню подался.
  Эдакий Ахиллес (Одиссей горемычный) да только вместо пяты весь он из одного сплошного слабого места состоит, что заплатку некуда ставить. Такая оказия, судырь мой.
  
  Поселился капитан Копейкин тогда скромно и одиноко в какой-то там деревне с длинным названием, чуть ли не в три буквы алфавита, в полуразвалившейся ветхой от времени избёнке с тем, что на себе было. А на себе у него тогда ничего не случилось, кроме узелка с медяками в штопанном кармане мундирышки, в том самом, что отправляли его с жандармом на место жительства. Хорошо, что ещё не пал жертвою, а то и ножичком бы могли напоследок. Поселился он, значит, и ждёт. Чего ждать, спрашивается. Каких таких вестей и откудова? Сам не знает. Но хоть и мужикам вреда не делал никакого, а стал сторониться. Узнают его местные. Это всё равно, доложу вам, что белая ворона. Да как же не узнать безногого и безрукого. Он, мол, и руководитель шайки, что благополучно совершила не один наезд и распалась третьеводни от любительства к чрезмерной выпивке и пагубного употребления энтих самых горячительных напитков. Они уж там чуть ли не под каждым кустом, понимаете, рассовали колбасы и кабаки завели. Так что всякий мужичок знал, куда ему следует идтить, чтобы отыскать беглых солдат. То есть, под каким лучше кустом там заглянуть и на какое такое дерево именно взлезть и каким таким пристранным способом пальцы сложить, чтобы свистнуть условным знаком.
  Думает Копейкин, надо и мне. Точно так же, как беглые солдаты. Давай бог ноги! Только одна-то нога, сами можете себе представить, у него сплошная деревяшка. А на ней, трюх-трюх, далеко-то не уйти.
  
  Наш-то Копейкин это уже другой Копейкин. Совершенно другой. Это не тот капитан Копейкин, который всходил на бастионы и штурмовал города сломя голову, что размахивал шашкой наголо, а затем взялся разбойничать по рязанским-то лесам со всей широтой обиженного русского характера. А может быть, характер его в тот самый миг переменился до неузнаваемости! Как подменили! Совсем другой человек стал! Бывало, скажет между делом, по мне лучше грудь в крестах, чем голова в кустах! И айда в налёт! Ан не вышло! Длинные руки оказались у жандармов! Но, опять же, если бы не медвежья услуга самих деревенских мужиков и не роспуск прежде времени беглых солдат, так совсем не известно, чем бы и всё дело кончилось. Этакую армию собрал, что и на Москву мог пустить. Этакие барыши в руках держивал, что иному чиновнику не в жизнь таких не видать! Не тот Копейкин стал, что слова рубил и сёк в государственной канцелярии, что говорил прямо, не выбирая выражений в растянутые физиогномии, надувших щёки военных сановников и чиновников, что их козьи бороды тряслись так, словно руки у иного асессора при виде какого-нибудь пехотного генерала или действительного тайного советника, садящегося в бричку. Наш Копейкин это трагическая неосторожность автора сего писания! Этот раб божий, куда более многострадальнее Иова вышел. Сам-то он, видите ли, без руки и без ноги пребывал после тех всех дел вышеупомянутых, которые нам уже известны стали, был препровождён жандармом до места и вдруг скрывался исключительно для разбоя. О чём впоследствии доложено было во все наивысшие инстанции. Ну вот! Копейкин поразбойничал... этого "добра" набралось у него в послужном списке с достатком. Навёл он, значит, шороху среди местных жителей окрест лежащих деревень и сёл. Возвёл Содом и Гоморру в рязанских лесах. Воскресил в памяти старцев неизгладимые воспоминания о древних вакханалиях прошлых веков, вычитанных ими же из древних писаний. Воскресил пугачёвщину! Не к ночи будь помянуто. Из всех этих скитаний совсем не одна бы трагедия какого-нибудь заезжего Шекспиришки или Шиллеришки вышла в духе трагической пиесы с каким-нибудь эдаким завитком в виде принца датского во главе, ни больше ни меньше, Хамлетом. Поверьте мне, насыщеннее по красочности, по сочности и колоритности, с выпуклостью персонажей, с яркостью красок, во многие разы превосходит созданное полотно, все ранее известные. Легко легло бы в основу скрижалей всемирной истории в живые памятники, если бы об том деле вдруг ненароком не разнюхали бы и не узнали бумагомаратели! Что способны испепелить и уничтожить всякое великое дело на корню в один раз одним росчерком гусиного пера или неосторожного слова сорвавшегося с коварного языка!
  Делать нечего! Поскитался этот Копейкин, таким манером, долгое время по дорогам с котомками да попугал жителей и селян прошлыми разбойничьими победами, как только лишился всей своей грозной братии единомышленничков.
  
   В один миг, осознав степень своей никчёмности и ничтожности перед силами природы, ударившись в бега в полнейшем одиночестве, как и начинал свои мытарства. Все сокровища мира, ставшие камнем преткновения и жертвою интриг, убийств и воровства, утеряны и пропали безо всякого следа. Лишь малая толика, угодившая в потрёпанный карман страстотерпца из изъятой казны, помимо ворованного и та не уцелела. Не скажу, что капитан отвёл душеньку от нечестным трудом заработанного. Тем искупил свою вину и стал чист перед совестью и законом, совсем напротив. И даже эта толика стала ему сущим наказанием, как какая-нибудь косточка вставшая поперёк горла. Никому не отомстил, только приумножил несчастных. Покружил вокруг вороном, как какой-нибудь спутник вокруг родного светила, не способный оторваться от действующих магнетических сил притяжения действующих на более мелкий объект около крупного. Дальше той самой деревни уйти не смог. Да опять же и наголодался пропасть. Грешным делом промотался до последнего медяка.
   А в то же время брал не больше того, что требовал ежедневно желудок, чтоб содержать его в сытости. Лишь себе на прокормление. Избрав непременной целью наказать законные власти и насолить своему отечеству в лице чиновников, но никак не простой народ и не всемилостивейшего государя, которого искренно считал помазанником божьим. И по первости, надо сказать, ему "наказывать" удавалось.
   Сыскал он средства сам, как того ему советовал генерал-аншеф. И если бы не так скоро отказался бы от преступной сей деятельности и не предательство его корыстолюбивых товарищей, то верно мог бы стать фигурою более значимой, чем сейчас из себя представлял. Жалкие остатки того громоподобного Копейкина, отправленного домой принудительно через рязанские леса, затаившего злобу и способ отмщения! - заключил почтмейстер и шумно выдохнув дабы перевести дух, потребовал, принести ему, прежде чем он пустится продолжать, рюмочку красненького винца.
   На такое безобидное желание никто из присутствующих не смел ему возражать. Один из чиновников даже улучшив момент, громко высморкался в батистовый платок. Так что почтенная публика в большом помешательстве вынуждена была прекратить всякие разговоры и отсесть на некоторое расстояние от этого почтенного мужа с бакенбардами обладателя музыкального носа.
   Как только почтмейстер выпил вина, лицо его раскраснелось. Щёки приобрели яркий цвет и запылали, а в глазах появился блеск. Он гордо по орлиному вскинул голову, огляделся по сторонам и взялся за историю капитана с другого конца с новыми силами, которые было уже стали его покидать.
  
   - Да только расплата сама пришла к нему в логово, господа! Когда он и сам, казалось, был рад такому исходу. Да хоть бы что-нибудь случилось!
  На ту беду подвернулся деревенский мужик Пётр.
  Ехал я, говорит мужик, сейчас с возом сена на моей Пеструшке. Вижу, говорит, впереди меня по дороге ковыляет без ноги и без руки калека.
  Между тем всю эту историю рассказывает он ни какому-нибудь постороннему прохожему, а самому что ни на есть ответственному лицу, в лице самого старосты, судырь ты мой.
  - А! А это не тот калека, что с обозами-то к нам хаживал?- спрашивает щурясь староста Лукич.
  - Ага. Он самый и есть.
  - Так вот, ты, Петруша,- говорит староста,- сделай мне такое одолжение и милость, голубчик! Хитростью излови мне его и прямиком к жандарму Пал Егорычу приведите. Оченно он им интересуется со вчерашнего вечера.
  Сказано сделано. Не успел уйти и десяти верст, как был схвачен средь бела дня под белы рученьки и к старосте, а потом прямиком к Пал Егорычу на допрос.
  А у Пал Егорыча не забалуешь. Строгий муж. Голова седая. Чина высокого. Роста замечательного с двухаршинными ручищами. Один кулак, что чугунок.
  - Ты, говорит ему Пал Егорыч. - Кто таков?
  - Копейкин я. Капитан, - не сморгнув глазом, отвечает Копейкин, ни мало не смущаясь.
   - Так ты, говорит, - Воровство чинил? Казну государя царя грабил?
  А Копейкину-то нашему и отпираться поздно. У Пал Егорыча на столе государственная бумага лежит. Прислан приказ, где высшим повелением приказывается сообразно закону приступить к строжайшему разысканию известного бунтовщика и даже дан подробнейший перечень примет самого главного из них и наиопасного. Словом, всех, кто соответствует этим приметам приказано без разбору тотчас хватать. Надо ли говорить, чьи приметы указаны в сём документе?
  Капитана моего все уж и без энтих примет давно узнали. По его характернейшему отсутствию рабочих членов и явному наличию калечества тела.
  - Вы, Пал Егорыч, - говорит Копейкин, - верно, всё говорите! Да только я денег-то из казны себе не брал.
  - Как не брал? - густые брови Пал Егорыча полезли вверх.
  - Кабы я, говорит, себе брал, то ездил бы теперь на золочённых каретах, а вовсе не хлебными бы крохами питался, как птаха небесная.
  И действительно, видит жандарм стоит перед ним такой инвалид.
  Лицо у того худое впалое. Щёки и подбородок, сами понимаете, обросли бородой. Цирюльников в лесу не завёл. А на ту пору капитану, можете себе вообразить, как раз стукнуло всего-то лишь тридцать пять лет отроду.
  Вместо одной ноги грубо обтёсанная деревяшка, да и вторая нога не в хрустальный башмачок обута, а в стоптанный лапоть. Вместо рабочей правой руки пустой рукав пристёгнут к груди грязного, потрёпанного временем, выцветшего на солнце, мундиришки.
  И точно человек этот вроде не врёт. А дело то уж запущено. На полном ходу. Набирает обороты, как колесо. Завертелось, как мельница. Шестерёнки механизма закрутились, знаете! Так что эти раскрученные жернова ему одному никак не под силу остановить. При всём желании. Перемелют-с. А коней на переправе не меняют! Видит он, что сделать для капитана Копейкина ничего не сможет. Человек-то этот по всем приметам совпадает. И отпустить с глаз долой тоже никак. Кроме, как отправить того за казённый счёт до Петербурга.
  Почесал Пал Егорыч затылок и понял, что делать ничего не будет. С одной стороны, конечно, жалко по человечности, но виду не показывает, а с другой стороны генерал-аншеф и отставка раньше времени светит вместо ордена, а того хуже и суд за пособничество врагу отечества.
  Только Копейкину-то моему, судари, какой уж от этого прок?!! Никакого! Доложу я вам!
  Так Пал Егорыч последние распоряжения сделал. Всё одно, не он так кто- то другой обязательно воспользуется. Да просил строго настрого приготовляться приглядывать за прохвостом, а вдруг выкинет чего. А чего выкинуть может, толком как-то не объяснил. Забыл, наверное. Сказал только напоследок наставительно, так по-отечески, предупредив служилых. - Вы там, чтобы чего!
  - Собирайтесь! Везёте безногого и безрукого! Будьте внимательнее, пока везёте. Мол, может быть уже какой-то другой с руками и ногами очутится.
  Те и боялись. Всю дорогу приглядывали за Копейкиным, а вдруг чего. Недостающие части тела, о которых настойчиво сетовал им исправник, дескать, как-нибудь ненароком у того образуются и вырастут, что естественно выходило за всякие рамки простого понимания, не подтвердили ожидания.
  Поэтому надзирателю приходилось следить не столько и не только за задержанным, но больше за обозом. Кабы чего не пропустить мимо глаз из выкинутого.
  А также, что у того в единственной руке зажато. А у Копейкина, смешно сказать, в одном кармане блоха на аркане, а в другом кармане вошь на цепи, за последние дни окромя понюшки табака ничего не водилось.
  Понял тогда и Копейкин, трясясь на колдобинах, как он жестоко ошибался. Правды искать здесь бесполезно. Приуныл. Только скрипит зубами и торопит развязку событий.
  Я, говорит, по глупости сам сыскал средства и хотел правды. И забирал себе чуть не сотую часть от всего. В то время, когда мог бы и много больше.
  
   Как мы видим, проатаманствовал наш Копейкин совсем недолго и совсем неудачно, но в скорейшем-то времени нежданно-негаданно изловлен был вновь и уже при более плачевных обстоятельствах, когда и защитить-то себя уже практически не мог никаким из вышеперечисленных способов, очутился в три дня наш судырь в телеге по дороге на Петербург. Казалось, на всём белом свете поворотить время вспять уже нет никаких природных и божественных сил вкупе с потусторонними! И чуть не тем же самым дюжим жандармом, у которого руки эдаким манером устроены за место крюков, был впихнут и доставлен в то же самое присутственное место под охраной, куда впервые поступал с прошением о монаршей милости, где всего шесть месяцев назад в нерешительности топтался у порога. Доставлен да сдан опять к его высокопревосходительству. Как говорится, с рук на руки. Нате, пожалуйте! Но под большим конвоем. Его высокопревосходительство аж побагровел, как увидел Копейкина. "Ах, это ты, грубиян!", говорит. Ажо искры из глаз мечет, будто сома целиком проглотил.
  - Я, говорит, его узнал! Заковать, так, мол, и так, мерзавца Копейкина, в кандалы на веки вечные. И только из великого милосердия оставить в живых, к его прежним заслугам. О каковых я стал уже позабывать! Пусть знает, что каков бы ни был человек, а государственные мужи обо всём помнить должны и могут исполнять свои обязанности до конца. Военный человек и сам не может знать о своих заслугах перед отечеством, прежде чем пока ему сам государь не напомнит об этом.
  Молчит капитан Копейкин, иначе, значит, чует несправедливость. Тянет воздух рваными ноздрями.
   А прокурор тем временем длиннейший перечень провин зачитывает ему.
  -Нет уж! Нет уж! - бормочет капитан прокурору: Это всё поклёпы, ваше высокопревосходительство. Я уж ни каким образом непричастен к таким делам. Оговорили меня злые люди! Что хошь делай! Долго я вас тут слушал, господа! В некотором роде, - говорит: Я участвовал в войне... в кумпании двенадцатого года. Даже, бывало, жизнью, - говорит: жертвовал. Случалось и не однажды кровь проливать. Относительно меня никаких распоряжений не было. Хрестом был награждён. Я, - говорит, - Имею звание. Я, - говорит: Капитан русской армии! И ни за что не постыжусь и перед самим государём слово правды молвить! Да хоть бы случилось и перед самим господом богом! Да хоть бы и перед чёртом!
  И словом, случайно сказанным, вылетевшим из уст, так некстати, вдруг подавился, закашлялся и поперхнулся. Все это видели, как капитан начал беспрестанно креститься, тою самой рукой, что под мышкой зажат костыль.
  -Что же по вашему? - вскричал не выдержав судья и прокурор в одно время: Его высокопревосходительству...ство не правду изволят говорить? Да как ты смеешь, червь, врать?
  -Да потому и смею, так как сам разумею, - дерзко отвечал капитан Копейкин.
  И в тот же вечер был раб божий капитан, судырь ты мой, перевезён и посажен в Петропавловскую крепость под жандармский караул, как политический арестант. А трактовка в предписании стояла следующая. Се есть политический узник, не имеющий ни руки ни ноги, но задумавший учинить государственный переворот, путём противления законным властям. И представить-то себе и вообразить-то масштаб таковых перфлуэнций в какой-нибудь отдельно взятой стране невозможно, а тут сама Россия-матушка! Где наш капитан, а где столица? Одна копейка и сто рублей! Ягодка и арбуз! Вишенка какая-нибудь мелюзговая и тыквища!
  Видать переводятся потихохоньку на русской земле благородные и честные люди, а всем заправляют плуты и мошенники высшей марки!
  
  Окончание главы четвёртой.
  
  ...<мы едва> находим здесь место здравому рассудку и смеем препятствовать тут не столько толковым словом только, но решительнейше решительным образом толковым делом. Пользительно ли, при общих обстоятельствах, такое обращение к себе!? Мы не можем этого допустить!? Как же мы можем допустить такое беззаконие! Попущателей не наказываем и виноватых не знаем. Судари, как же быть? Как быть, при всём том, что на всех мундиры? Это мы портим мундиры, попятным двором от дел государственных, трусостью несовместимой ни с логикой ни с какой-нибудь захудалой честью самого последнего воина. Я хочу доложить вам как посредник чести и совести. Я знаю, что многие задумаются, многие отнесутся не должным образом, но глядя на других преобразятся, дай то бог, ибо душа русская в опасности, а это нечто большее чем тело, это уже нечто живущее за пределами уже земной жизни, так по крайности поучает нас церковь святая и грешно было бы не верить этому именно в этот миг в такой роковой час вселенской битвы, когда нанесён страшный удар кулаком по чести и благородству русскому, историей своей и культурой своей глубиной уходящем в древность. С древних времён и по сей день не дававшим спуску духу тления и зловония, но теперь момент сей важности ниспадает на наши головы аки топор дьявольского палача ниспосланного погубить всё вокруг, я пуще всех в свою очередь и постараюсь быть примером к спасению своему и души своей же с вашей. Не всё ещё потеряно, судари мои! Нет! Не всё!
  -Господа чиновники, в этот исторический момент, - князь перевёл дух: Я обращаюсь к вам с исключительной серьёзностью. Я пришёл вам доложить, что есть ещё одно средство, коим следует пользоваться и к коему я прошу вас прибегнуть в немедленнейшем порядке. Я прошу вас присягнуть, как перед богом и судьёй небесным передо мной, чтобы прибегнуть же к нему при первой случившейся возможной крайности, а она уже не далеко та черта, кою переступить уже невозможно, а если же переступил нарушается вселенский дисбаланс уравновешенный на весах каждой духовной субстанции. Не по моей воле, а уже по своей, через душу. Волен ли я так говорить вам? Нет, ибо чувства ваши силою ничьей нельзя направить, однако же, я говорю вам, ибо хочу зажечь огонь справедливости. Вам... Вам, которые зрелые мужи, но утерявшие это, найдите в себе хоть крохотные силы воспрепятствовать всеобщему безумию. Вас с высоко поднятым чувством долга приму, прощу, позабочусь, как сынов своих приласкаю родной матерью и буду всюду и везде помощью. Так будьте же благоразумны сами, ибо только бунтом души в каждом вышедшим наружу из уст можете присмиреть и примирить непримиримость, наконец, не сойдясь с большинством и увидев своё бездуховное одиночество. Да не пропадёт русский дух, а с ним и русский народ! Рухнет с её порочнейшей и по естеству своему созданию создание и возвыситься над ним новое светлое чистое чувство первозданной красоты, дарованное божеским началом. К вам говорю ощутившим в себе в сердце своём правоту бунта правды и прорастёт семя брошенное мною в божеском побуждении в добром намерении сердца моего так глубоко тронутого тем, что творится окрест. Русский гражданин! Знаю, ещё раз повторяю, бывших ранее по кротости своей и исполнительности как надлежит быть, но внезапно засмердевших пустив вокруг зловония чертовской черноты. Зловония и гниль, расползающуюся по углам, как пауки дабы плести паутины и возводить тень на благопорядочных граждан.
  Выдержав долгую паузу и посмотрев куда-то вверх, князь замолчал и замер. Все присутствующие застыли также на своих местах и широко раскрытыми глазами глядели на высочайшее лицо, ожидая, чтобы ловить с превеликим старанием каждое следующее сказанное слово просьбы, но князь больше ни сказал ни слова. Он покинул присутственное место также неумолимо с таким же твёрдым лицом и твёрдым также шагом в сопровождении сановных чиновников.
  "Вот, что такое русский гражданин!" - говорили между собой чиновники, переглядываясь, когда князь исчез: Какую притчу поведал он о долге!
  -Я и теперь стою здесь и чувствую зловония и этот мерзкий запах!
  Внезапно чиновное сословие охватила паника. Некоторые принялись водить носом по сторонам. Другие обтирать лбы платком. Третьи стряхивать что-то с мундиров своих. Другие, четвёртые и пятые глядеть на рядом стоящих с собою, как бы опасаясь, чтобы они ненароком не завоняли или же напротив не услышали гниения неосторожного с его стороны.
  Князь, казалось, нарочно прекратил говорить и высоко подняв голову, крестился, переводя взгляд от сосредоточенных лиц в высокий потолок.
  Глаза его превосходительства были торжественно печальны.
  -Вот и сейчас я вижу на многих из вас золотые погоны покрытые ржавчиной, потускневшие пуговицы на мундирах, а на локтях камзолов повисла плесень! Это застывшая плесень! Подобно трещине через которую сочится вода, теряем мы честь и благородство последующих поколений, пора залатать дыры, пора схватиться за голову, закричать: безобразие, и опомниться, до каких пор, что останется нашим детям. Я прошу вас задуматься. Слышите ли вы меня? Я прошу вас задуматься. Да не переведутся на Руси подлинные и по настоящему благородные люди. Долг каждого везде и всегда оставаться русским гражданином в лицах государственных чиновников. Верю, жду и надеюсь. И вера моя крепнет.
  Этот голос высшего государственного сановника, то бишь звания и сословия, принадлежащий его превосходительству ещё долго отдавался в головах чиновников. Они о чём-то перешёптывались, расходились. И все постепенно один за другим после того как сам само его превосходительство покинуло зал, стали расходиться.
  Каждый придя домой, заходил осторожно, оглядывался и закрывал дверь на ключ. А потом по долгу просиживал один в кабинете. Запершись и раздумывая над тем, о чём им говорил его превосходительство.
  На следующий день в государственной канцелярии настало невероятное оживление. Духота не благоприятствовала делу, но и не препятствовала тому. Чиновники бегали. Перебегали из одного отделения в другое. Хлопали дверьми. Каждый пришёл на работу вовремя. Одни бегали с папками под мышками, оглядываясь, делились короткими незначительными новостями. Другие обращались друг к другу коротко, сухо, но каждый о чём-то думал, был с мыслью, что называется, в голове о том, как сделать для всех благо. От этого создавалась обстановка ещё более тревожная. Так как путей решения этой проблемы никак не отыскивалось для чиновного сословия даже при полном напряжении умственных способностей. Их не появлялось ни в обозримом будущем, ни вообще в перспективе.
  -Да! Да-с! Да-с! Дозвольте? Извините? Нельзя ли? Пардон...Пардон. Да-с... да-с. Прошу покорнейше. Да-с. В некоторой степени. Э-э-э, каким-то образом. В разное время, да-с.
  Чиновники перебегали из кабинета в кабинет. Между дверей суетились какие-то мелко чиновные люди или слуги. Вперемешку с денщиками низшие сановники. Просителей было много. Его превосходительство не выходил из своего кабинета. И поэтому перед высокими двустворчатыми дверями, оббитыми цветными пёстрыми рисунками, цветочками, стоял строгий высокий швейцар и не пропускал никого.
  -И не изволили пропускать! Сказали и предупредили! Позвольте вам подождать! Позвольте пождать! Позвольте дождаться других распоряжений, - отвечал, сбиваясь второпях, швейцар перед дверями, весьма старательно исполняя свои обязанности.
  Чиновники накапливались около дверей косяками, как селёдка в правильно расставленные сетки или пчёлы возле улья. Каждый спешил прийти с какими-то сердечными делами, которые лежали у них в папках под кожаными или картонными корочками, а то и вовсе свёрнутыми в бумажные свёртки или тряпицы. Все они почтительно кланялись перед представительным швейцаром, робко спрашивали его превосходительство. Как? Здоров ли-с? Когда прибыли? э-э... в каком часу отобедали? Обедали ли? Завтракали ли? Чем?
  Его превосходительство долгое время не отвечало ни на какие вопросы слуг. Сидел запершись, но каждый из чиновников стоя по другую сторону кабинета, непременно представлял перед другим, что ему открыты и известны малейшие шорохи и повороты в душевном настроении высшего начальства, каким-то удивительным образом читаемые через двери и стены. Поэтому он-то ожидает присутствия и желает первым посетить его превосходительство именно теперь, чтобы раскрыть сведения и великие тайны о тех чертах своего делопроизводства, о которых никто ему ещё не ведал и не поведает никогда, лишь по той простой причине, что знает только он один. И поделиться стоит немедленно или же может быть пока не поздно раскаяться в неожиданных или случайных грехах, принести раскаянье, как перед последней инстанцией. Чтобы его превосходительство заметило, а с тем так сказать не только чтобы заметило окружность лица самого чиновника, но и оценило высшее побуждение души подчинённого. Увидев в нём не только массу грехов, но и светлые стремления к лучшему, да и саму неравную борьбу, совершённую в одиночестве. Затем, конечно же, приблизит к себе. Чтобы тем самым возвыситься над собственными грехами, чтобы увековечить добрую память благодарных потомков через неприглядные моменты пусть даже своей крохотной биографии, тем самым добиться какого-то снисхождения и сочувствия от столь высокого заезжего случайным образом, но не исключающего божественный промысел, чиновника.
   Продолжение следует
Оценка: 8.02*22  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"