Аннотация: — Всё кончено, Томаззо. Уходи из города. А лучше — и из страны уезжай, — снова повторил голос из темноты дверного проёма, выводя из раздумий.
- Всё кончено, Томаззо. Уходи из города. А лучше - и из страны уезжай, - снова повторил голос из темноты дверного проёма, выводя из раздумий.
Человек, стоящий посреди улицы, высокий и широкоплечий, поднял голову и вгляделся внимательнее, словно силясь рассмотреть лицо советчика.
- Ты уверен, что схватили всех? Может можно ещё кого-то предупредить? - спросил он у спрятавшегося собеседника.
Проклятье, неужели все друзья уже арестованы...
- Тише, тише... - зашикал тот: голос у Томаззо был звучный, только с университетской кафедры лекции читать. - Все, кто мог, уже спасся. Говорю же, одновременно старались сцапать. Предатель знал, что делает... Так что беги.
Томаззо глубоко вдохнул воздух Неаполя, ставшего вдруг враждебным. Бежать. Оставив за спиной надежды, мечту, память...
Узкие улицы изгибались, поднимались и снова шли под горку. Каждый шаг, быстрый и твёрдый, отдавался эхом в переулках, полы плаща трепетали за спиной подобно полотнищу сломленного флага. Всё кончено. Позади остаётся город, в который Томаззо приехал когда-то совсем молодым, таким полным энергии и огня, город, где он написал трактаты о космологии, о новой метафизике, поэмы о философиях Пифагора и Эмпедокла и прочее, прочее...
Впереди из-за угла выбежали люди в чёрном, выстроились цепью посреди перекрёстка с фонтаном, невинно журчащим в ночной тишине.
- Стой! - прогремел властный окрик.
Томаззо стиснул зубы: когда на тебя нацелено несколько арбалетов, далеко не убежишь. Кулаки сжались до боли в ладонях, в глазах потемнело, могучие мускулы напряглись и медленно расслабились.
- Так-так-так, вот мы и встретились снова... - прошелестели слова.
Выйдя из-за цепи солдат, к Томаззо приближался давно знакомый человек. Джованни. Когда-то он тоже участвовал в университетских дискуссиях в Падуе, спорил с Томаззо и Галилеем до хрипоты. Потом исчез. Сначала этого и не заметили - все были поглощены другим, потому что в те дни решался вопрос о выдаче Риму захваченного год назад Джордано Бруно, тоже некогда участника этого кружка. Потом пошли слухи, что во многих арестах виноват бывший оппонент, перенёсший прения в другую плоскость...
- Ты зря решил отправиться к Никколло. Его схватили первым, - сказал, подходя, этот злой гений. - Надо было сразу уходить из города, послушав совета Фабрицио. Его, кстати, мы тоже взяли, вскоре после вашего разговора, жаль, чуть опоздали, пришлось за тобой гнаться.
Поднеся к шее Томаззо обнажённый клинок, свободной рукой Джованни обыскал его, отобрал кинжал и отступил на шаг.
- Молчишь?
Арестант только улыбнулся.
- Ничего, в тюрьме разговоришься. Там и не таких ломали.
- Посмотрим, - промолвил Томаззо.
Джованни не ответил, убрал в ножны шпагу и пошёл прочь, поигрывая кинжалом.
- Хорошенько его свяжите, - бросил он, проходя мимо арбалетчиков.
Из переулка за спиной у Томаззо показались новые стражники. Теперь враги были повсюду. Невысокий седеющий солдат передал арбалет товарищу, а сам принялся быстро и умело стягивать задержанному руки за спиной. От солдата сильно пахло вином и кожей панциря. На втором этаже соседнего дома скрипнула, отворяясь, ставня и снова захлопнулась. Ветер. Над головами летал вольный ветер.
Томаззо вели как особо опасного преступника, обступив со всех сторон, чуть ли не тыкая постоянно в спину остриём алебарды. Процессия суетливо спешила к тюрьме, словно торопясь покинуть улицы готовящегося к Рождеству города. Впереди покачивалась сутулая спина Джованни, шпага которого то и дело ударяла по худым ногам. "Тёзка", насмешливо подумал Томаззо.
Случайная мысль всколыхнула в памяти такие глубины, которых он редко касался последнее время. Вместо покрытых лёгким снегом улиц ему привиделись зелёные холмы солнечной Калабрии, слепяще-белые стены школы, озарённые сиянием дня, и - маленький мальчик, сын бедного неграмотного сапожника, который, не имея денег, чтобы учиться, просто стоял у открытого окна класса. И когда кто-нибудь не мог ответить на вопрос учителя, то неизменно от окна доносился звонкий голосок: "А можно я скажу?" Мальчика звали Джованни Доменико. Позже ему дадут другое имя - того, кто будет жадно, с головой уходить в мир библиотек Неаполитанского университета и доминиканского монастыря назовут данным при пострижении именем: Томаззо Кампанелла.
Процессия медленно погружалась в недра тюрьмы, открывая и закрывая тяжёлые двери. Томаззо считал про себя замки. Когда-то они шутили, что если схватят, то запрут каждого за таким количеством железных засовов, сколько неугодных книг он успел написать. Один, два, три, четыре... нет, книг всё равно получается больше. Трактаты "Об исследовании вещей", "Философия, доказанная ощущениями", "Новая физиология", "Речи к итальянским государям", "О монархии христиан", ещё два о поэтическом искусстве и две толстые книги: "Политический диалог против лютеран, кальвинистов и прочих еретиков" и "Апология философов великой Греции". Каждое название - это что-то родное, птица, вскормленная и выпущенная в полёт твоими руками.
- Здесь и будет твоя обитель отныне, - сказал Джованни, лично отворяя последнюю дверь.
Томаззо пришлось пригнуться, чтобы войти в небольшую сыроватую камеру, серые стены которой тонули в сумерках приближающегося утра.
- Ну как? - усмехнулся Джованни.
Томаззо не ответил. Ему было наплевать на этого мелкого служку. Человечек в чёрном, который вертится вокруг и всё не может придумать, как бы уколоть побольнее, как бы сильнее порадоваться. Человечек повертелся ещё немного и выскользнул наконец за дверь, противненько лязгнули запоры. Томаззо собрал разбросанную по полу камеры солому в жиденькую охапку, устроился у стены. Заставил себя лежать - а хотелось вскочить, молотить по стенам в бессильной ярости, биться о дверь, дотянуться до каждого врага. Всё кончено. Так и умирают надежды. Когда ветер декабря дует слишком холодно и высоко над крышами.
У него осталась недописанной ещё одна книга. Самая лучшая. Ни слова её не упало на пергамент, но вся она жила внутри, в сознании, переливаясь в лучах света. Невидимое сокровище, которое он пронёс с собой за все замки и засовы, то, что поможет сохранить рассудок и улыбнуться в лицо палачу. Мечта. Видение. Сколько раз он пытался рассказать об нём людям...
Достаточно закрыть глаза и распахнуть сердце, чтобы увидеть это - огромный город, напоминающий маленькие поселения Италии тем, какими чистыми и невесомыми кажутся дома и улочки, когда смотришь на них издали. Город, прекраснее которого не было на земле. Витые шпили и стройные башни упираются в безоблачное голубое небо, спокойствием дышат гостеприимно открытые двери, а на высоких стенах - чудесные картины, которые заменяют детям учебники. Там не будет ни у кого ни своих домов, ни своей утвари, ни даже своих детей - всё до последнего гвоздя будет общим. Благодаря новым машинам и другим изобретениям все будут работать лишь четыре часа в день, и труд будет почётен. Учёные мужи, избранные всем народом, будут править справедливо и мудро. Иногда Кампанелле казалось, что он еретик - так он верил и ждал прихода этого нового прекрасного мира, намного сильнее, чем наступления Царствия Небесного. Всё можно преодолеть, любые мучения стерпеть, если помнить об этом городе. Городе солнца...
Джованни снова поглядел на недвижимого узника, затем закрыл оконце в двери и выпрямился.
- Ну что? - спросил его испанский офицер, надзиравший за ходом арестов. - Теперь ты счастлив?
- Вполне. Наконец-то этот безумец изолирован от людей. Пусть теперь гниёт здесь и мечтает о своих общинах, уничтожении права собственности и обобществлении женщин. Глупый фанатик, слепо верующий в свои смешные идеи, пусть посидит в каменном мешке, может, задумается, - а нужно ли людям то, что он хочет навязать? Хотя, сомневаюсь. Он давно уже ничего не видит, ослеплённый привидевшимся ему светлым миром... - ответил итальянец, с трудом сдерживая злобу.
Идальго улыбнулся:
- Гляжу, у вас старая ненависть?
- Да, очень старая... - скрипнул зубами Джованни. - Ладно, к делу. Судя по нашим подсчётам мы арестовали около четырёх сотен людей. Некоторым всё же удалось бежать, но мы не останавливаем поиски. Думаю, через пару дней схватим всех до единого. Я советую поскорее применить пытки к задержанным, чтобы вызнать у них побольше.
Два офицера медленно шли к выходу, и их негромкие голоса скоро совершенно растворились в тысячах других звуков, живущих своей жизнью под полукруглыми каменными сводами...