Замри! Постарайся не дышать, и успокой уже свои трясущиеся руки. Она прямо здесь - в метре от нас. Стоит хоть слегка дать о себе знать и нам конец. Так что замри. Твой забитый простывший нос при вдохе издает свист - если уж дышишь, то дыши ртом. Но лучше не дыши совсем. Твои гнилые остатки зубов издают вонь ни с чем несравнимую. Старый урод! Продержишься еще с минуту, и она уйдет. Она никогда не сидит долго на одном месте. Уйдет, а за ней уйдем и мы. Терпи старик. Еще чуть-чуть!
Успокой уже свое сердце! Ты меня слышишь? Не смей дохнуть здесь! Дотерпи до улицы, и там помирай! Не сейчас...только не сейчас!
***
Такое бывает только с теми, у кого на лице написано "шизофреник". У них большие морщинистые глаза навыкате, следы засохшей слюны на губах, грязная и мятая одежда, как правило, излишне ярких цветов. Этого парня звали Георгий, или, как он просил его называть, Георгий Сергеевич, и он был старик шестидесяти с лишним лет, с огромным стажем обитания в дурке. Мне же было 23, когда разогнавшаяся на прямой маршрутка задела колесом бордюр и, перевернувшись набок, наградила меня переломом шеи и долгой и болезненной смертью. Потом был яркий свет, такой же болезненный, как и смерть. Он будто сжигал меня дотла - каждый сантиметр моего тела, который был способен чувствовать боль, будто кололся иглами. Раскаленными иглами. Но боль эта была в какой-то степени желанной. Я наконец-то ощущал себя полностью. Каждую свою клетку. Я познал свою форму, познал свою суть. Слишком поздно, конечно.
Затем боль прошла и была пустота. Ни видеть, ни слышать, ни ощущать, ни думать я не мог. Стал придатком вселенной. В то время как врачи творили чудо: из еще не до конца умершего тела вынимались неповрежденные органы. Четвертая группа резус отрицательный - все обладатели такой записи в медкарте знают неимоверное давление докторов на тему: "Не хотите стать донором?". Сорт крови действительно редкий, и я о своем поступке не жалею. Бумаги тогда заполнялись долго, а вот мое нутро растащили за считанные секунды. Забирайте, уже не жалко. Тогда мы и познакомились с Жориком. То есть Георгием Сергеевичем. Ему отдали огромное количество моего костного мозга - этот идиот заработал рак кожи, когда просвечивал свое тело мощной ультрафиолетовой лампой в поисках правительственных микрочипов. Потом была агрессивная химиотерапия, убившая всю его иммунную систему. Потом перевернулась маршрутка, я умер и Жоре достался спасительный подарок.
К слову, я уже слышал о нем еще при жизни. Как-то мне звонили из его больницы, и предлагали пройти ту же процедуру - отдать ему часть костного мозга. Естественно, я отказался. И фразы в духе "вы спасете ему жизнь" меня нисколько не тронули. Старик протянул бы еще пару лет, а я... кто знает, что бы со мной тогда случилось. Когда я уже прочно прижился в его разуме, я вспомнил о том звонке, даже немного поверил в судьбу. Но вывод получился вполне закономерным: если судьба и существует, то у нее весьма двинутые прихоти.
Пустота была весьма долгой. Это очень трудно описать - представьте, что вы спите, но вам не снится ничего. Когда сон уходит, кажется, что прошло мгновение, но, увидев, что за окном уже светло, ты понимаешь, что проспал всю ночь. В моем случае, за окном уже выпал снег, хотя умер я еще в конце июля. Стволовые клетки моего костного мозга неспешно создавали лейкоциты и эритроциты, сделав его кровь идентичной моей. И лишь много позже процесс дошел и до мозга. Я хотел побольше узнать об этом процессе, прочитать в интернете, но, во-первых, у Жоры нет ни компьютера, ни смартфона, а во-вторых, он очень упертый. Как-то прокручивая его воспоминания, мне даже стало его жалко, ведь не будь он таким бараном, мог бы чего-нибудь и добиться. С другой стороны, даже не будь он бараном, идиотом он бы быть не перестал.
Первое, что пришло ко мне после долгой пустоты, это обоняние. Огромное число стариковских запахов сменяли один другой. То дешевая копченая колбаса с какой-то сивухой, то больничная койка с ароматом хлорки и букет из пахучих лекарств. Но худшим из всех был запах его мочи. Будто нырять в цистерну с аммиаком! И еще один вывод: если человек отброс общества, то его отбросы будут едва ли не концентрированными. Его квартира и так воняла, как мусорное ведро, а само мусорное ведро воняло, как десяток его квартир, спаянных вместе. Эти дни были хуже, чем ничего - я бы с удовольствием остался в той пустоте еще на месяцок другой. А может и навсегда.
Позже я начал слышать его внутренний голос. Собственно, тогда я и понял, что он идиот. И сам бы таким стал, если бы не скорое появление полноценного слуха. Его вечные повторения одного и того же "не забыть выключить плиту...не забыть выключить плиту...не забыть выключить плиту". В итоге он все равно забывал, и принимался себя материть. Четыре дня только извечной вони и его недалеких мыслей. А затем шум.
Сперва я с трудом мог выделять из той какофонии хоть что-то. А, когда он принимался когтистым пальцем прочищать свои старческие уши, шорох и шум были сопоставимы с падением небоскреба. Но это было уже хоть что-то. Вонь его помойки отошла на второй план, про его нищие рассудком мысли я тоже позабыл. Мир, для меня, начал обретать полноценность.
Должен признаться, что в те дни я не имел как такового сознания - мыслить вслух, да и мыслить вообще Жорик "позволил" мне только спустя год после нашего с ним "знакомства". Я просто слышал, просто чувствовал и просто существовал в нем. Памяти о случившемся, о собственной жизни, даже о собственном имени у меня тогда не было. Я был, как младенец. Беспомощный парализованный слепой младенец. Даже слов я тогда не разбирал - они были лишь набором звуков. Так что видимо я вас обманул, говоря, что осознание скудоумия Жоры появилось, лишь заслышав его мысли. Нет, спустя год с лишним я, наконец, понял, что он так усердно наговаривал про себя. И вот тогда я сильно расстроился, но тогда я уже был вполне себе человеком, а значит и свое расстройство мог очень неплохо выразить.
Все, что со мной творилось в то время, я помню весьма отчетливо. Не знаю почему. Вы когда-нибудь медитировали? Достигнув того момента, когда не думаешь ни о чем - вот такой был я. Только добавьте запах отбросов и шум реактивного двигателя. А еще добавьте амнезию: представьте, что запах отбросов и шум двигателей для вас абсолютно нейтральны, и только спустя год вы, наконец, поймете, что это было ужасно.
До зрения, появилось осязание, а с ним пришел и полноценный вкус еды. Надо сказать, что Жора идиот еще и потому, что, несмотря на печальную картину его здоровья, он безбожно пил паленую водку. Что будет если дать попробовать водку младенцу? Он заревет. А что будет, если дать попробовать водку развивающемуся сознанию? Оно потеряет желание развиваться. Сегодня, я почти уверен, что алкоголизм Жоры - это палка о двух концах: с одной стороны, водка губила и тормозила мое развитие, но с другой, она убивала клетки его мозга, и на замену им рождались мои. То ли хорошо, то ли плохо.
Но осязание... Почувствовать сквозь пустоту материальный мир. Его формы. Даже сам воздух вокруг. Осязание было чем-то невероятным. Если бы я так чувствовал при жизни. И если бы я так чувствовал до сих пор...!
Зрение пришло последним - я полностью прочувствовал тело старика. Видел он паршиво, и смотрел в паршивые стороны. Часто моргал, а по утрам грязными ногтями тер морщинистые веки. Он много смотрел телевизор. Специфические каналы, рассказывающие теории заговоров, про НЛО и всякую нечисть. Во все эти бредни он верил и в тот день, когда в его голове появился еще один голос, принялся метаться от одержимостью дьяволом, до причастности к гласу божьему. И это выззвало множество трудностей. А до тех пор я просто наблюдал на его быт. Медленно появлялось самосознание - я был все тем же младенцем, но теперь уже полноценным. И я рос. Рос невероятно быстро. По ночам, пока он спал, сквозь темноту закрытых глаз, старательно вслушивался в застенные звуки. Вновь обретал память. Сперва пришли воспоминания Жорика, и от них приходилось старательно избавляться. Значение слов, механические навыки и понимание процессов, как ступеньки у лестницы, следовали одно за другим. Я рос. Рос быстро. В пешей прогулке, однажды заметил свой старый дом, в другой раз узнал своего прежнего друга - как в выцветшей на солнце картине, силуэты узнавались с трудом. Но память возвращалась. Возвращалось мнение и оценки. Изначально, лишь на инстинктивно-рефлекторном уровне. И Жора это чувствовал - отвращение к запаху его квартиры и у него начало вызывать тошноту. Если бы только эта тошнота хоть к чему-то привела. Для него все оставалось по-прежнему, и лишь я был все ближе к понятию живого человека.
Первой моей вербальной мыслью было даже не слово, а некий протянутый возглас негодования и отвращения в момент очередного распития горькой пахнущей ацетоном водки. Нечто вроде "уэ". Жорик внимания не обратил. С тех пор звуки в чужой голове я стал издавать весьма часто. В какой-то момент он даже принялся лупить себя кулаком по нашей голове. Было больно, но бесполезно - я не контролировал этот процесс. Первым же моим словом стало "Копенгаген". Жора отгадывал кроссворд и долго вспоминал столицу Дании. Я вспомнил раньше. В силу алкогольного опьянения, важности этому не придали мы оба. Последующие пару недель я так и жил: изредка выговаривая какое-либо слово из глубин нашей, теперь уже общей памяти, необходимое в данный момент.
Полноценным я стал осенью. В октябре, спустя один год, два месяца и двенадцать дней после своей смерти. В полдень показывали очередной фильм про планету Нибиру и скорый апокалипсис, я не выдержал и сказал: "Ты серьезно? Снова?!"
Из его рук выпала ложка. Он посмотрел в сторону, в поисках сторонних существ. Тот факт, что голос звучит в его голове, был для него очевиден - я слышал каждую его мысль, как свою. Он изрядно запаниковал, ему вспоминались годы в дурке, врачи и их дружелюбие. Затем он осторожно привстал и, изогнувшись, пошел в ванную. По дороге он что-то бубнил под нос. Уверен, не будь он таким двинутым на мифологических бреднях, дальнейших действий бы не произошло и наше знакомство случилось бы куда лучше и адекватнее. Среди неразберихи его рассудка стали все чаще звучать мысли об агентах КГБ и ЦРУ. Все это меня невероятно забавляло, и случайно вырвавшийся смешок, лишь подлил масла в огонь.
В ванной был стойкий запах плесени. В шаге от двери, на стене висело зеркало. Он встал напротив и, вглядываясь в отражение, выщупывал складки кожи на висках. На полу была обнаружена отвертка с плоским наконечником. Сжимая левой рукой кожу левого виска, отвертка, зажатая в правой, принялась старательно протыкать её. Проткнуть кожу насквозь удалось лишь спустя несколько минут боли. Кровь потекла по скуле и щеке. Мой пронзительный вой и уговоры прекратить лишь приумножили рвение. Очень скоро он дошел до черепа. И руки и пол были покрыты моей кровью. Он сжимал зубами нижнюю губу, в двух местах прокусив. Было страшно.
Закончив с левым виском, выпотрошив все что можно, он переметнулся к правому. Среди боли, слабости и моих просьб прекратить различались все новые идеи о местонахождении внедренного чипа. Слюна капнула на лысую после химиотерапии грудь и обожгла кожу своим холодом. Я терял сознание. Мы оба его теряли. Удостоверившись, что обе височные области под кожей имеют лишь немного мяса и черепную кость, в бессилии он сел на холодный кафельный пол. Он принялся мысленно молить Бога о помощи. Безостановочное "Господипомогигосподипомоги". Я лишь успел подумать "в чем?" как картинка захлопнулась. Тогда я увидел свой первый сон. Точнее наш первый сон. В нем была моя матерь, в костюме агента ЦРУ. Хотя я никогда не имел понятия, как выглядит костюм такого агента, но Жорик дал ясно понять, что это именно он. Там была его сестра. Она давно умерла, но во сне была весьма живой - избивала мою мать, требуя оставить брата в покое. Бой двух пятидесятилетних женщин прервала падающая с неба планета Нибиру.
Мы очнулись уже вечером. Пальцы рук онемели. Глаза слиплись иссохшимися слезами. Шея затекла, запрокинувшись назад, и даже слабое движение вперед отдавалось острой мышечной болью. "Надо встать" - подумал я. Старик повторил то же, но вслух. Опираясь на стены, мы двинулись к комнате, в которой громко звучал сериал про ясновидящего в экране телевизора. В комнате было темно. Телевизор высвечивал лишь небольшой участок впереди. Вмятые подушки еще советского дивана звучно приняли нас на себе. Сил было немного, трудно было мыслить широко. Старик неторопливо разминал мышцы шеи. Я наблюдал потолок. Толстый слой свернувшейся крови сделал пальцы сухими. Холодная и твердая шея принимала их нехотя. Шум трения терзал слух.
- Хватит.
Старик еле слышно истерично засмеялся. В голове его вновь стал нарастать страх, но в этот раз сил для действий у него не было. Наши руки замерли. Языком он провел по остаткам зубов. С правой стороны среди верхних был найден тот, что шатался. Язык надавил на него и острая боль прожгла всю правую сторону вплоть до уха.
- Значит, не сплю...
Нужно было начать разговор, растолковать ему все, но я медлил. Я знал, какой он упертый баран, знал его наизусть - не было таких слов, чтобы он понял. К слову, он не понял до сих пор, было время когда он этому противился, когда восторгался, а потом в какой-то момент просто смирился. Но к смирению была долгая дорога и началась она с телефонного звонка.
Пока мы давили больные зубы, вызывая лицевые спазмы, где-то вдали звучал слабый писк. Заметил его первым я. Имея прямой доступ в голову, весьма легко на что-либо обратить внимание. О том, что это телефон, догадался старик - я за время нашей совместной жизни не слышал его звонка ни разу, хотя отчетливо помнил ежемесячную оплату счета в ГТС. Телефон оказался под подушкой на кровати. В глазах темнело и передвигались мы с трудом, но звонок не прекращался.
- Георгий Сергеевич?
- Да. Алло...
- Вас из больницы N3 беспокоят. Дело в том, что..
- Что такое? Что-то случилось?
- Да, заткнись ты, баран старый - не выдержал я. Старик обиду сглотнул, и вслух ничего не сказал. Я чувствовал, как он боится вновь попасть в объятье белой рубашки с длинными рукавами.
- Дело в том, что мы проводили вам трансплантацию... костного мозга. Верно?
- Да. Так и есть. Все прижилось. Все хорошо. Иду на поправку.
- Понимаете, донор пожертвовал многие свои органы, и среди пациентов, которым они достались, уже у двоих выявлена ВИЧ-инфекция. Возможно, донор имел этот вирус в инкубационном состоянии, потому он не выявлялся в первое время. Я понимаю, что такое тяжело слышать, и о таком страшно думать, но не могли бы вы прийти для сдачи анализов? И главное не беспокойтесь. Пока никакой уверенности нет. О чем либо можно будет говорить лишь после обсл...
- Хорошо. В понедельник приду.
Затем он положил трубку. Совсем не придал значения словам врача, и думал лишь о том, что утренние игры с отверткой сильно у него уменьшили количество крови, а в понедельник заберут еще. Да и про раны будут спрашивать. В общем, он решил никуда в понедельник не идти. Зашагал к холодильнику, отыскал зеленку. Вылил прямо на ладони и резким движеньем прижал их к вискам. В ту секунду внутри заискрило так, что полумрак комнаты обрел цветастые краски. Да и наше тело было теперь весьма цветастым: мертвецки-белая кожа пестрела засохшими светло-красными и свежими темно-зелеными пятнами. Ближайшие два дня ничего не менялось. Лишь зеленые изрядно посветлели, а под кончиками ногтей появились черные полосы.
Когда раны засохли, и пришел понедельник, мы пошли в ванну смывать всю грязь. Свисающая с ребер кожа касалась выпирающего небольшого живота. Вызванное у меня отвращение моментально передалось Жоре, и нас стошнило. Прямо на себя, на наши ноги. Струи душа уносили перемолотые куски утренней каши в сторону слива. Так образовался затор, и ванна принялась неспешно наполняться. Вплоть до этого момента старик меня игнорировал. Не слушал мои слова. Бил себя по голове. Все чаще давил языком больной зуб. Два дня под толщей грязи и пота я пытался до него достучаться. Однако, лишь тогда, пока вода поднималась до уровня сложенных по-турецки колен, он обратился ко мне сам.
- Ты тут еще?
Даже удивительно, что некоторые слова вырываются, совсем не подумав. Даже мысль что-то сказать не мелькала в его черепе, а рот уже очерчивал готовую фразу. Так что я был слегка обескуражен и ответил не сразу.
- Я рад, что ты, наконец, успокоился.
- Ты - Бог, или Дьявол? И учти, я знаю, что о таком тебе врать нельзя!
Последняя реплика поставила меня в ступор. Уверенность сильно смущала, но спустя мгновение из глубин его памяти вырвался сюжет одной из телепередач, рассказывающий про слабые места Сатаны.
- Ты просто смешон...
- Ну, так ответь!
- Ты ведь понимаешь, что все не так просто, как написано в старой книге?!
- Значит, пойду в церковь и выбью тебя из себя! Молитву, сволочь, не переживешь!
Вода стала горячей. Ванна наполнилась до половины. Мы сидели в ее центре и смотрели на ржавый смеситель. В руках был душевой шлаг, сильно бьющий сотней обжигающих струй прямо в живот.
- Слушай, сходи лучше в больницу. Нужно узнать точно, было что-то в моей крови, или нет...
- А-ну заткнись! Недолго тебе во мне сидеть! На всех на вас найдется божья управа!!
Мы медленно погружались в водную глубину. Верней глубина возникала вокруг нас. Вода поднялась до шланга, шум струй исчез, и лишь подводные потоки все также обжигали тело. Пар заполнил комнату непроглядной пеленой. Стало трудно дышать, глаза щипало в раскрытые веки.
- Нам придется жить вместе...- его губами, сам того не ожидая, сказал я. - Придется. И это уже никакой хирург или священник не вырежет.
Струи воды прекратились поворотом вентилей. Пар оседал, а кипяток стал привычен. Мы пробыли там еще час. Под конец, нырнув головой в уже холодную воду, и в два голоса мысленно отсчитывая секунды.
...
"Отче наш" ему, конечно, не помог. А уже к среде он согласился пойти в больницу. К иглам он уже давно привык, и я вместе с ним. Детский панический страх обратился равнодушием в старом теле. Результатов надо было ждать долго. "Не раньше понедельника" - сказала пожилая медсестра, с нарисованной яркой помадой улыбкой. Неровной и большой, как у клоунов, которые больше пугают, чем веселят.
- А быстрей нельзя? А то он не успокоится!
- Он? - с большей скукой в голосе, чем удивлением спросила медсестра.
- Ну, Я! Какая разница, Господи..
"А есть ли разница?" - спросил себя тогда я. Спрашиваю до сих пор.
Мы упорно продолжали изучать мир фантастики, выдаваемой под грифом "документальное кино", или "научно-популярный фильм", на соответствующих каналах. Демоны, инопланетяне, даже вампиры. Пусть и энергетические. Телекинез и ясновидение - принимали все. И принимали непременно на веру. Как истину, в последней инстанции.
Ели мы невкусно, слушали всякие глупости и смотрели на всякие гадости - я загнивал в болоте своего тела. Нашего тела. Моему спутнику же это болото было будто бы в радость.
В какой-то момент, обману, если скажу, что помню когда точно, в наш рацион вошла святая вода. Я понимаю, что это был "якобы яд" для меня. Но мой спутник видимо не замечал все той иронии, когда запивал свиную тушенку "духовным эликсиром". Перемолотые внутренности живого существа, помещенные в консервную банку, видимо переставали быть чем-то противоестественным. Труха из плоти, издевательство над и так убитой тварью, как амброзия для ветхих вкусовых рецепторов - дьявола в себе он не видел. И не увидел. Ничто не изменит человека, даже если иметь прямой доступ к его мыслям. Конечно, можно быть хитрее: натолкнуть на желание перемен. Но перемены всегда будут страшить. Дух авантюризма присущ лишь единицам - безумцам с задранным носом. Нормальный же человек в неизвестность не устремится. С годами "нормальности" становится все больше и больше. И вот, на закате лет, вырисовывается вполне себе "туша" - живущая по правилам, и правил не меняющая. Что я мог сделать? Что я могу сделать? Я жру остатки консервированных потрохов и запиваю водой, над которой поколдовал бородатый мужчина. Вернее, я жрал.
К новому понедельнику, он понемногу ко мне привык. Не пришлось заставлять его идти в больницу. К девяти утра мы были уже там, в синих мятых пакетах на ногах и ушанке, прикрывающей свежие шрамы. Очередь была внушительная, и старик загодя меня робко попросил молчать. Я и сам понимал, к чему может привести публичный диалог. Среди воспоминаний моего компаньона те, что связанны с психиатрической лечебницей, самые яркие и от того пугающие. Я молчал, но чувств удержать не мог.
Я видел ребенка - маленькую девочку за ручку с мамой, приведенную сюда видимо из-за того, что её не с кем оставить, сонные глаза, тоскливое округлое лицо, маленькая кукла сжатая в кулачок - все это навивало грусть, и некую злобу на беспечного родителя, насилующего свое чадо. Увидел медсестру - стройную, с длинными ногами и короткой юбкой. Очки на загорелом лице добавляли строгости. В тот момент, я вдруг понял, что больше никогда не займусь сексом. Это было странно: я чувствовал возбуждение, я знал, что хочу её, но тело не давало никаких реакций. Все равно, что сытым смотреть на аппетитный кусок торта. Меня будто кастрировали. И моего единотельного товарища, видимо, это полностью устраивало, вплоть до того момента, когда я напомнил ему, что женщину можно хотеть.
Огонь загорелся в нас обоих. Глупый бессмысленный огонь. Ни к чему не ведущий, и лишь сжигающий нас изнутри. "Давно?" - мысленно спросил я. "...я уже и не помню когда" - мысленно ответил он. Появилась жалость. Я так ненавидел и презирал этого старика, что совсем забыл, что он "старик". Что он уже доживает свой век, что ему осталось совсем немного, а я ему доживать мешаю. В тот день я поклялся себе, нам обоим, что отныне будет меньше "Я" и больше "Мы". Клятву я нарушил всего спустя пару часов, и не жалею об этом нисколько. Обещанное на эмоциях привело бы нас совсем к другому пути. Вряд ли тот путь стал бы лучше. Клятвы вообще ничего не стоят: клятва - это дешевый аналог обязательства, заверенного нотариусом. А я и обязательство бы нарушил.
После часа ожидания, нас пригласили в лабораторию. Выдали результаты анализа. Долго готовили чтобы сказать: "..у вас ВИЧ. И инкубационный период уже прошел. Скоро иммунная система начнет погибать. Снова погибать. Настоятельно рекомендую вам принимать...".
Ушли не дослушав. Нужно было подумать. Каждому о своем. Жора..нет. Георгий Сергеевич очень устал. И физически и морально. Он привел нас в парк. Сел на лавочку и принялся перебирать все, что накопилось за долгую болезную жизнь. Каждый укол, каждую таблетку. Каждый белый халат, расспрашивающий, выписывающий и обещающий. Я оставил его в покое. Постарался думать о своем, не смотря на гул его мыслей. Думаю, ему было думать так же тяжело - мои мысли ничуть не тише.
ВИЧ. Значит, он был у меня. Как минимум, тогда, в маршрутке. Скорее всего, много раньше. Когда и где? Скольких людей я обрек на долгую мучительную смерть? Мое тело растащили полностью, и проверять времени не было - врачей винить нельзя. Виноват только я. Когда и где я подхватил эту гадость? А что, если она во мне давно? Тогда мои жертвы исчисляются десятками. Нет! За полгода до той аварии я проверялся. Инкубационный период до полугода, следовательно, максимум год до смерти. О, Господи, Вика!!!
Тот мой вывод прошелся волной испуга по нашему телу. Ощутив подкосившиеся ноги, я понял, что мы уже не в парке - мы идем. Вернувшись из глубин "себя", я увидел перила, дорожную разметку, стремительные автомобили и шумный поток реки. Мы шли по мосту, и мысли моего спутника, такие громкие и до этого мной совсем неслышимые, твердили о скором прыжке вниз.
...хватит терпеть!...надоело!...я так больше не могу! И прочая чушь, которая приходила, наверное, к каждому в особо трудные моменты жизни. Но не каждый был стариком с многотомной медицинской картой, и знанием того, что ожидаются все новые и новые главы. Его переживания были столь сильны, что краски будто бы поблекли. Мир обратился в холодных тонах. Размытых и блеклых. В голове внезапно заиграл гимн СССР. На втором же слове Жора истерично захохотал лицом. "Рушимый!!! Еще какой рушимый! Все когда-нибудь рухнут!" - громко, почти криком выдавил он ртом. Шаги стали шире, рефлекторные махи руками тоже. "И Ленин великий нам путь озарил!!" - задребезжал его голос. Мысленно промычал следующую строчку, и вновь в голос: "На труд и на подвиги нас вдохновил!".
Середина моста. Голова в одну сторону - далеко, и никого. В другую - далеко, и никого. Ближе к перилам, к парапету. Не думайте, что я молчал. Я кричал, пытался его остановить. "Упертый баран" - я напомню. Руки схватились за перила. Ноги перескочили, в долгом стариковском кульбите, на самый краешек.
- Сами пожили, пора и другим дать пожить! - сказал он, и ничего не произошло.
Я судорожно впился его пальцами в чугунные перила. Нашими пальцами. Холод метала, его твердость выворачивали пальцы судорогой, но я их не разжимал. Его ноги - их я вдавил в обрывистый асфальт. За спиной слышались крики из проезжающих машин. В голове с заиканием залепетал стариковский голос:
- так ты не Дьявол? Ты - Бог?
Я боялся ему ответить, приложи он хоть небольшое усилие, и все пошло бы крахом. С каждой секундой держаться становилось все труднее.
- Почему ты сразу не сказал? Ты мог... Ты проверял меня? Проверял?
-..да..- стиснув зубы сказал я его ртом.
Жора обмяк. Родилась надежда. Он самостоятельно вернулся на пешеходную часть моста. Что-то бубнил, восторженно вскрикивал, и зашагал в сторону дома. Позволил мне потерять сознание.
***
У меня есть (была) младшая сестра - та, из-за которой еще в детстве матерь вдруг обо мне совершенно забыла. Естественно, я её ненавидел. На всех семейных фотографиях над её головой возвышались два моих выпрямленных пальца. Случалось даже пару раз её побить. А потом мы выросли. Не то чтобы появилась любовь, просто среди наплывшей толпы людей (одноклассники, одногруппники, коллеги, собутыльники и просто знакомые) появилась нужда в теплых семейных узах. "Мелкая сопля" превратилась в Вику - мою младшую сестру. Отношения наши были сильно надуманны, но я говорил всем, что за нее убью любого. Наверняка, это не было правдой. Теперь не узнать - от того рта, что говорило те слова, ничего не осталось. А если и правда, то что я должен был делать, если в момент моей смерти в моей крови был вирус иммунодефицита, а за семь месяцев до смерти, в разгар празднования Нового Года, мы с ней в ноль пьяные взяли нож, провели острием по ладоням друг друга и сквозь пульсирующую кровь обменялись рукопожатиями. Порвать себя?! Но как и зачем это произошло? К чему весь этот цирк, спросите вы, даже несмотря на то, что за нас решения тогда принимал алкоголь. И я отвечу: в тот момент, когда я вырос, я увидел в ней сестру, а когда выросла и она, то увидел в ней женщину. Эта тяга была взаимной, и инициатором всегда был тот, кто пьянее. В тот Новый Год слишком близко ко мне прижималась она. Я был еще в состоянии говорить "нет" и сказал, что мы кровные родственники, и это неправильно. Она же напомнила мне, что отцы у нас все-таки разные, а значит и кровь одинакова лишь наполовину. Спустя полчаса пьяных разговоров, засосов на моей шее и синяков от моих пальцев на ее бедрах, родилась идея все же стать кровными полностью. К чему это привело, я не знаю до сих пор. Никогда не решусь спросить.
Мне безостановочно мерещились худшие сценарии. И тем противнее был контраст с моим соседом по телу - он был в восторге, воспринимал себя избранным, хотя со мной так и не начал считаться. Более того все мои слова и просьбы он стал слышать, как Волю Небес - искать в них скрытый смысл. То есть заговорив с ним, я говорил со стеной, которая не только откликается эхом, так еще и эхом совершенно иных слов. Любые мотивации к действиям он пререкал фразой "Это очередная проверка". Его глаза разрисовали мир радужными красками, как противен был этот контраст! Я жег свое сознание ненавистью к себе, а тело пылало от любви. Будто прокаженный выиграл в лотерею поездку на тропический остров: все включено, кругом уют и тепло, но он все еще видит себя в зеркале.
Так мы прожили около двух недель. Его воодушевление не спеша испарилось, а моя депрессия сменилась желанием что-то сделать. Депрессия всегда приводит к действиям, пусть и кардинально разного характера. Нельзя внезапно покинуть унынье и просто влиться в рутину. Либо готовый к подвигам, либо готовый к смерти. Настроение так походит на синусоиду.
Мы начали кашлять кровью. Нечасто. Но первая же капля дала нам обоим понять, что дела дрянь. И каждый тут же о своем: один про мученическую смерть и последующее блаженство райских земель, второй о десятках загубленных жизней.
Мы уже в шаге от начала моего рассказа, вам осталось только узнать, что в последующие десять дней случилось следующее: во-первых, наше тело стало слабым, во-вторых слабым стал мой спутник, в-третьих я заставил написать его письмо.
Тетрадный лист в клеточку, внизу пятно от капнувшей с носа кровинки, текст написан синей шариковой ручкой и слегка истерт торцовой стороной ладони.
"Вика, тебе нужно провериться на ВИЧ. Пожалуйста, сделай это поскорее. Твой брат, ****.
P.S.: Не говори никому"
Далее была моя роспись - чем слабее становился Жора, тем легче мне давалось управлять нашим телом. Практически полностью освоил левую руку. Но только когда он сам её не использовал.
Все чего я хотел это оставить письмо в её комнате, на её столе. Мне нужно было знать, что даже если я погубил её жизнь, она узнает об этом не в последний момент. Знать "погубил, или нет" было не обязательно - я в любом случае виноват, а решиться спросить я не осмелюсь. Просто оставить письмо, и отправиться умирать в наше болото.
Вот наш дом. Их дом. Их этаж. Квартирная дверь - запасной ключ над дверным проемом, в выступе дверного косяка. Прихожая, код сигнализации -- 1917 (год февральской революции, и пришедшего с ней двоевластия). Мы вытерли подошвы о половичок и устремились в её комнату.
Как тут все изменилось. Появились мои фотографии. Фотографии еще какого-то парня. Она. Матерь. Снова она, только в обнимку с тем парнем. Вот её стол, конверт упал в самый центр. Звук открывающегося замка. Мы забегаем в шкаф. Она прямиком к нам - всегда забывала про сигнализацию, как хорошо, что мы её уже отключили. Конверт на столе, она крутится рядом. Я пытаюсь заставить старика быть тише...дальше вы знаете: сердце, приступ, и моя истерика.
***
Я бы не мог рассказать вам всего этого, если бы умер прямо там. Но ощущение были похожими - я уже однажды умирал, помните?! Вика ушла принимать душ, мы опираясь на стены дошли до прихожей, левой рукой, хоть она и онемела полностью, я открыл дверь. Мы выбрались в подъезд, там сели на ступени и начали в два внутренних голоса мысленно отсчитывать секунды. Затем было её лицо, моей сестренки. Ужас в её глазах. Скорая. Еще одна операция. И вот я здесь. Это мое тело. В голове слышны редкие вздохи моего спутника. Он почти всегда молчит, его почти не стало, но он до сих пор не относится ко мне, как к человеку. Я в больнице, у меня 12 томов записей в мед.карте, еще есть ВИЧ, а значит впереди куча новых глав. Иногда ко мне приходит моя сестра - я для нее просто дедушка, которого она спасла. Так хочется сказать ей правду, да разве она поверит?! Может быть, ей доведется прочитать эти страницы, и, может быть, ей поверится. Но я не верю в чудеса - та вера, что имелась в этом теле, с каждым днем её все меньше. Но то время, что я с этой верой жил наравне - это основная часть моей жизни, хоть она и была уже после моей смерти.