Аннотация: 2 главы из отрезка жизни на 90 страниц.
Два друга невротика.
Хроника пустой жизни.
Глава 1. Веселое детство.
Я и Зуфа родились и выросли не на помойке, поэтому нам грех жаловаться на нашу судьбу, на родителей, или, уж тем более, на государство, в котором проживаем. Хм! Как бы не так. Не увидит эта вселенная смиренных взглядов на наших лицах, не проснется в нас добрый самаритянин (если, конечно же, не произойдет чуда) и пусть никого не терзают сомнения по поводу его неоценимой роли в наших судьбах. Мы жалуемся на все: благодаря или вопреки чему мы есть такие, какие мы есть; благо, не считаем это грехом с давних времен. Поводов для наших жалоб уйма, и, как вы понимаете, это неизлечимо.
Но было время, когда все было иначе. Теперь же нам по тридцать. В этом соль одной из наших многочисленных жалоб. Время, в котором было меньше забот и больше радости, осталось в прошлом, а мы торчим в настоящем. И самое печальное заключается в том, что когда это прошлое было настоящим, мы его недооценивали и мечтали о будущем, а сейчас все наоборот. Вот так нас водит за нос жизнь. Все до отвращения банально.
Мы с Зуфой дружим с того самого момента, когда столкнулись головами во дворе детского сада. Было очень больно. Я смотрел на него, потирая лоб, он смотрел на меня, потирая область чуть выше уха. Затем он улыбнулся первым, а я улыбнулся в ответ. Нас посетило состояние одновременного недовольства друг другом и веселья, которое по сей день является стержнем нашей дружбы.
Наша дружба многим покажется ненормальной, потому что она окутана паутиной взаимной нетерпимости ровно настолько, насколько пропитана взаимной заботой и состраданием. Не удивляйтесь. Такое бывает, когда человек достигает пика своей эмоциональной дисгармонии, зовущейся "неврозом". У каждого бывает. Даже те, кого вы любите и уважаете, порой просто бесят вас, потому что ведут себя не так, как того хотели бы вы. Это не болезнь. Нет и еще раз - нет. Это черта характера. Это состояние, при котором форма протеста не столько важна для продвижения идейной цели, сколько необходима для уничтожения в себе первопричин этого состояния.
Первопричиной, повторюсь, является планета Земля, с ее окрестностями, точками соприкосновения, гравитацией и прочей фигней, недостаточно совершенной, чтобы быть безгранично благодарным ей. Неужели нельзя было все устроить проще - так, чтобы не пришлось отвлекаться от единой глобальной цели.
Столько всего непонятного и постороннего вокруг. Здесь, однако, позволю себе лишь на грамм придраться к человечеству, получившему в эксплуатацию сложный орган, в придачу со сложным миром (что делает нас особенными в плане самопознания?), но не сообразившему как-нибудь избавится от навязчивой сложности.
Говоря о мысленном устранении проблемы и о состоянии, в котором вы силитесь изжить все окружающее вас несовершенство, я не толкую вам о методиках, применяемых теми или иными медучреждениями во имя спасения вашего разума и души. Напротив, я толкаю вас в гущу событий, противопоказанных вам большинством адекватно мыслящих людей. В моем пространстве и времени вы признаетесь, обдумываете, притворяетесь, противитесь, решаетесь и без тени сомнения перечеркиваете ненужное, оставляя в своей голове место исключительно для себя. На этом поприще я поперечеркивал уже полмира, а то и больше. Не поверите - какое это удовольствие. Слыхали о здоровом эгоизме ради всеобщей пользы? Это когда вы побеждаете в битве, никому не нанеся колотой раны. Все очень просто. Правил минимум. При этом допустимо пользоваться помощью друга, если он находиться на одной феерической плоскости с вами. И было бы хорошо быть друзьями с детства.
В детском саду мы с Зуфой недолго пробыли вместе, но уже тогда, из общей массы сравнительно послушных и способных детей, мы выделялись - каждый по-своему. Да нет, какие там к черту "особенные", мы просто не находили себе места в том гадюшнике. Если мои недомогания начинались с отвращения к ранним завтракам, сиесте и непривлекательным лицам воспитательниц, и по большому счету объяснялись оторванностью от родителей и дома, то Зуфу беспокоили бзики иного рода. Его доставала излишняя строгость дирекции сада относительно красивых, разложенных по полочкам игрушек, трогать которые воспрещалось.
Игрушки были лицом нашего детского сада, дирекция которого не могла позволить себе раз в месяц покупать новые куклы, танки, мячи и прочее барахло детсадовского предназначения. Гостям из вышестоящих инстанций (совсем некстати), импонировал порядок в игровом уголке. А как показывал горький опыт, игрушкам в нашем детском саду было свойственно ломаться гораздо быстрее, чем в любом другом месте, вследствие чего дирекцией принимались меры пресечения вредительства.
Зуфиченок капризничал, умолял, скандалил, на худой конец, он отказывался от пищи (в его случае это была крайняя контрмера), пока не добивался кое-каких уступок. И ему шли навстречу, ведь он так переживал.
Бессчетное количество раз за день под пристальным наблюдением воспитательниц, он с вожделением прикасался поочередно: сначала солдатиков, затем военной техники, нюхал туго обтянутую кожу мяча, гладил по головкам кукол, пока крепкая рука воспитательницы, наконец, не обрывала его фетишизм, переходивший грань дозволенного. Так продолжалось до тех пор, пока остальные дети садика не решились изъявить желание тоже побаловать свое воображение подобным нехитрым способом. На что незамедлительно последовало новое ужесточение правил обращения с "детским" инвентарем заведения. Зуфа сызнова начинал выть, но уже безрезультатно.
Я разделял его боль. Видеть поблизости то, что должно радовать нас, но, вопреки всему, продолжать грустить при виде этого - поистине невыносимое противоречие. Посему, лично во мне, постепенно засело понимание того факта, что игрушки - это недетская забава, к ним очень быстро привыкаешь. Первое, чего я вам не советую делать, это привыкать к чему бы то ни было в этом мире сильнее, чем того выдержит ваш половой нерв.
Невольное решение конфликта (как внутреннего, так и внешнего) пришло к моему другану на один из дней жесткого воздержания от соблазна потрогать. В незатейливой потасовке он разбил нос товарищу по несчастью (кстати, самому крупному мальчугану нашей группы), и Зуфибалу, по совету дирекции, решили перевести в другой детский сад. Но перед тем как привести приговор в действие, дяди и тети соизволили побаловать Зуфу своей добротой, а остальных детишек удивить театром юного зрителя. И пока вся группа, развесив уши и неприлично расслабив слюнявые рты, любовалось невиданным зрелищем, Зуфа в последний раз был допущен к предметам своей страсти. Рассказывать о том, как в тот день он перелапал все игрушки, устраивая им очные ставки, свидания и войны, думаю, излишне. Лишь отмечу, что после этого мы не виделись с ним вплоть до школьного периода. А кончик ракеты на одном из истребителей он, напоследок, все-таки, сломал.
Судьба и характер моего дошкольного странствия в дальнейшем где-то сходились, а в чем-то были расхожи со странствиями Зуфы. Я не умел нагло отстаивать свое право на исполнение любой моей прихоти так, как это делал тогда он. Но, за исключением нескольких эпизодов, в далеком детстве мне нередко бывало весело. Я, как и все дети, при выпавшем случае, любил побеситься до полного изнеможения. Сдержать меня могло только навязчивое присутствие взрослых, да и то не всех. Меня страшили только особи мужского пола. Ребенком я был хилым, и не у каждого взрослого человека поднялась бы рука шлепнуть меня по попе, но не потому, что появлялось опасность увидеть мою тошнотворно жалкую гримасу, а потому, что я мог обидеться. Вы, конечно, не в курсе, как я умело обижался. Уж поверьте, это я делал искуснее, чем Зуфа умел настаивать.
Заведующая детским садом, в котором я, к своему величайшему сожалению, когда-то пребывал, не догадывалась о моей склонности обижаться на веки, хотя по большому счету, ей было до одного места, носителями каких склонностей являлись дети в этом заведении. Обычная куча подрастающих засранцев, никоим образом не имеющая ничего общего с мечтами ее исключительной личности, казалась ей временной неудачей, застоем перед большими жизненными переменами. Но будь я трижды проклят, если эта стерва заслуживала хоть каких-то перемен к лучшему и если нечто подобное светило ей. Выглядела она на лет тридцать, плюс-минус парочку лет. Возраст таких особ остается тайной для жертвы до самой свадьбы. Лицо ее неплохо запечатлено в моей памяти, но я не стану подробно его описывать вам, так как на этих страницах еще уйма всего уродливого будет отображено. Я звал ее плешивой, поверьте, не без основания.
В первый же день своего детсадовского заключения я отчаянно бежал. Правда, вышло не очень романтично. Не успел я выбежать из центрального входа, как понял, что не знаю, в какую сторону бежать дальше. Моя, как вы понимаете, утонченная и хрупкая натура никогда ранее не сталкивалась с ситуацией, когда она была бы предоставлена самой себе. Я знал, что хочу домой к родителям и сестренке, но не знал, как можно было осуществить желаемое в четыре годика. Тогда я впервые почувствовал себя потерянным и ничейным. Конечно же, меня готовили к тому, что называется адаптацией в новой среде, однако на деле оказалось непросто справиться с несравнимым мандражом беспомощности.
Следующим последствием моих действий стала боль. Она немного вывела меня из состояния страха, во время которого я готовился безо всяких затруднений наложить в штаны. В арсенале нашей плешивки имелись хорошо отработанные приемы, выводящие вас практически из любого ступора. Не забывая придерживать одной рукой мою правую кисть, ловким и чрезвычайно (по-спортивному) быстрым движением своей другой руки, она дергала меня за пучок волос, затем тянула за ухо, тянула-дергала, тянула-дергала, тянула-дергала, ну и под занавес, для разнообразия, давала оплеуху. Делала она это с остервенением, что-то приговаривая. И пока мы, ускоренным шагом возвращались к месту моего заточения, мне выпал случай трижды оценить ловкость ее рук. Поистине бесценный опыт, гласящий - уже не помню, что именно.
Одно было не совсем понятно мне тогда: помимо озлобленности я видел страх в глазах этой озверелой тети, но не такой страх, каким мне пришлось страдать перед избиением. Не сразу меня осенила догадка о том, чего она боялась. Меня? С чего бы это? Моих родителей? Так ведь это они оставили меня тут. Помню, кто-то говорил мне о Боге, который может наказать любого, кто ослушается и сделает нехороший поступок. Да, такое было, меня с Ним знакомили, но чуть позже того времени. В ту пору нас пугали только дядей-милиционером, и, думаю, эта сука боялась его не меньше моего. Видимо, дяде-милиционеру не нравятся плешивые воспитательницы, от которых убегают дети, рассуждал я. Хотя, не берусь утверждать, что рассуждал я именно так. В свои-то четыре. Хрен поймешь. Может, я это сейчас пытаюсь увидеть все в таком свете. Меня очень успокоила бы мысль о том, что плешивка действительно чего-то боялась в этой жизни, и что страхи ее не оказались беспочвенными.
Так или иначе, за первым днем последовал второй, за вторым - третий. И так далее, пока не наступил день, когда я, по моему глубочайшему убеждению, сумел малость расквитаться, пусть даже не лично с ней, пусть не так больно, как хотелось бы. Произошло оно спонтанно, но довольно уместно.
С детства нас учат простым истинам, нормам приличия; правилам поведения; хорошим манерам; чему-то еще, похожему на вышеперечисленное, и многому другому, подчеркивающему нашу благовоспитанность, указывающему на правильно выбранный нами путь. Это, безусловно, хорошо. Умудренный, проверенный и перепроверенный временем опыт поколений призывает нас служить добру, то бишь - бороться против зла. Нам остается доверять этому опыту, верить на слово тем, кто печется или пекся о нашем светлом будущем. Нет сомнений, что будущее могло бы быть светлым, если бы мы все в равной степени хорошо постигали простые истины. Но сегодня у каждого свои методы борьбы со злом, равно как, само зло носит разные обличия. В реальности мы делаем так: берем эту самую истину и виртуально пропускаем ее через наш собственный опыт, стоя при этом в сторонке и любуясь конечным результатом. Если результат соответствует учению мудрецов, то с небольшими уступками мы признаемся себе, дескать - да, действительно, некоторым словам великих людей верить можно, а если мы наталкиваемся на не сработавшую мудрость, то кладем на все с прибором и находим в жизни свою истину. Сделайте и вы это поскорее, вас ждать никто не собирается, почти у всех теперь своя истина.
Может ли правильный поступок быть плохим? Ну, это смотря на то, с какого угла мы взглянем на вопрос, да кого обвиним, чем оправдаем, да в какую дырку заглянем.... Стоп. Философ наверняка размял бы свои извилины, размышляя над этой задачкой. Религиозный деятель тоже не прочь был бы рассказать вам пару басен по теме. Политик, пожалуй, лишь усмехнулся бы. Но у меня-то, как вы уже догадались, есть свой ответ.
Четырехгодовалым мальчиком я знал, что баловаться с дерьмом нехорошо, что в сортире всегда должна быть бумага, и что если ее там нет, надо звать на помощь кого-нибудь из взрослых. Тем не менее, как-то так вышло, что я, вдруг, пренебрег всеми наставлениями родных мне людей. С каждым бывает. Стоит им не оставить вам правильного выбора, как вы потеряете всякое самообладание. Но главное в подобной ситуации то, что каким бы аморальным не был ваш поступок, он будет правильным.
В тот день, после сносного завтрака я дольше обычного задержался в уборной, чтобы как следует, без спешки справить нужду. Ребятня опередила меня на добрых пятнадцать минут и уже резвилась на площадке под ласкающим утренним солнцем. Напряженно выдавив из себя последние сантиметры фекалий, я обнаружил, что под рукой у меня нет ничего похожего на бумагу. Звать на помощь более трех раз мне показалось безнадежной и неприличной потерей времени. Мое отсутствие на игровой площадке как будто никого не волновало. Вдобавок ко всему, мне стало жутко обидно за себя, но больше всего, наверное, страшно. Не будь тогда рядом со мной страха опозориться, я так и простоял бы там, ревя до нескончаемости, пока спортивная рука снова не настигла бы меня. Поэтому решать проблему брезгливости к собственному дерьму пришлось недолго.
Мое подавленное отвращение с каждым непристойным движением неопытных пальчиков переходило в форму протеста, которая незамедлительно оскверняла белоснежность кафельных стен. Словно обезумевшие, мои пальцы дотягивались до нечистот на моем теле, чтобы затем выписывать ими на поблескивающей белой поверхности круги и полукруги, ставить палочки с точками и подчеркивать их для большей выразительности, словом: визуализировать то, что бушевало внутри меня. Именно магия букв и слов тогда привлекала меня больше всего, ни цветочки, рожки, да ножки, а изящность изгибов и прямых, которыми дяди и тети с подчеркнутой важностью на лице исписывают бумагу. Хороший психолог в два счета опознал бы тогда во мне задатки безнадежного графомана.
Писать настоящие слова экскрементами - кощунство. Они не заслуживают такого обращения. Но то, что по моему замыслу должно было выглядеть как "слово", вряд ли являлось таковым, потому что суть написанного была ясна только мне.
Когда мой юный зад, наконец, обрел первозданную опрятность, я бросил взгляд на свои пальцы и тут же ринулся к умывальнику. Мысль о том, что я совершил ужасный проступок, посещала меня. Без этого паршивого ощущения не обошлось. Однако если память мне не изменяет, доминирующей эмоцией была восторженность. Не нахальную, а по-детски игривую улыбку я видел в зеркале напротив и отмечал про себя, что измазаться в своем говне менее предосудительно, чем в чужом. Оно же выходит из тебя, - утешал меня мой юный разум, не скрывая своей причастности к этому делу. Стоит ли убиваться из-за такой мелочи. Та же температура, несильно отталкивающий запах, да и в сущности-то, ненужно забывать: что съешь - то и вы.... И потом, стоит вам разок коснуться своих нечистот, как вы уже никогда не будете испытывать чувство брезгливости к своему естеству. А это само по себе важно, прежде всего, тем, что вы изживете одно из принципиальных несовершенств нашего мира. Совсем невредно понимать из какого мы теста.
Выходя из сортира, я еще разочек взглянул на свое творение. Чувство некоторой незавершенности послания витало где-то поблизости. Не то, чтобы я сожалел, что кала было мало и мне хотелось нагадить больше. Совсем нет. Просто, в какой-то момент мне показалось, что урон был нанесен незначительный. Не скажу, что я не сгорал от нетерпения увидеть физиономии воспитательниц, когда перед их взором предстанет мое граффити, но героем, при всем этом, я себя не ощущал. Мера была вынужденная, хотя и подвернувшаяся весьма своевременно.
Знай я тогда, какой из этого раздуют скандал, наверняка раскаялся бы раньше времени и теми же пальчиками вернул бы стенам прежнюю белизну. Ага, чтобы теперь у меня был лишний повод презирать себя больше привычного. Что сделано - то сделано. Я был ребенком - это самое смягчающее обстоятельство - и другого мне не надо. Никому и в голову не придет обвинить меня в столь древнем грехе. Самое интересное же заключается в том, что на рубеже третьего десятилетия, после стольких лет мыканий, я неотвратимо превращаюсь в древнего себя, у которого есть основание полагать, что каждый его поступок оправдан, если согласован с самим собой. Этакий детский каприз в противовес всему несбывшемуся. Оно и правильно, раз уж на то пошло, лучше презирать себя за дело, чем за бездействие.
Одобрение психотерапевта или друга желательно, но необязательно. Это на случай, если вы не сможете определиться, законен ли ваш шаг и как отреагирует на него ваша совесть. Мой же вам совет - не прислушивайтесь к советам людей, желающих отгородить вас от жестокой правды мира сего.
Так о чем это я? Ах да. Я ведь был жалостливым ребенком, да и сейчас не очень сильно ожесточен. Временами во мне накапливается вредность, ну так это нормально, без защитного механизма, без формы протеста вы становитесь легкой добычей. С вами должны считаться, иначе ваша доброта, если вы ее источаете, перестанет быть чем-то восхваляемым. Жалейте, но не превращайтесь в объект жалости. Людям нужен контраст, многообразие впечатлений, в которых не вырисовываются полные картины того, кем вы являетесь на самом деле. Давайте им всего понемногу от себя. Пусть называют вас психом, но зато вас никто не перепутает с мягким сидением лимузина, на которое можно опустить свой зад.
Ох, каким я был сердягой в четыре годика. Я сочувствовал всему живому: ползущему и летающему, плывущему и скачущему. Исключением были только блохи и люди. Первые докучали меня при тесном контакте с бродячими щенками, которых я периодический подбирал и приносил домой, а ко вторым моя жалость проснулась годами позже.
Готов поспорить, что вы считаете детей ангелами. Ваши предубеждения, может и не волнуют меня, но я постараюсь не затронуть их острием пера. Если я до слез желал добра гусенице, то это совсем не означает, что я не мог возненавидеть весь персонал детского сада вместе со всеми его юными обитателями.
Мальчики у нас слыли завзятыми садистами, а девочки ябедами и безмозглыми дразнилками. Так что, единственной в этом заведении человеческой особью, нуждающейся в жалости, был я сам. Не сладко мне приходилось, однако я осознавал, что быть человеком, все же, лучше, чем гусеницей. Одну из этих красавиц как-то поймали наши садисты. Она, видимо, не удержавшись на ветке дерева во дворе садика, сорвалась и упала к его подножью, где и покоилась до тех пор, пока злой рок не послал ей маленьких мучителей.
Для начала, мученицу потыкали палочками, чтобы понять, жива ли она. Затем ее, для надежности, немного придавили ножкой, чтобы ослабить сопротивление, и, наконец, переборов свои страхи, взяли в руки. Даже полуживой гусеница является отличным средством перевоспитания безмозглых дразнилок. От одного только вида этой беззащитной твари девчата визжали что есть мочи и врассыпную уносили конечности.
Однако поймать врасплох маленьких козявок не всегда удавалось. У них с малых лет развит нюх на "что-то неладное". За километр чуют наше состояние предвкушения восторга перед началом действа. Пока мы шушукались, прятали что-то за спинами и бочком наступали, они высматривали пути к отступлению. В данном вопросе я, конечно же, был на стороне мучителей. Гусенице все равно не жить, так пусть хоть напоследок послужит благому делу, аргументировал я.
Какое блаженство - видеть лица маленьких вредин перед часом расплаты. Тут важно давить на психику. Мы блефовали: шли в атаку каждый со своей мнимой гусеницей. У кого за спиной прятался настоящий зверь, они знать не могли, поэтому впадали в массовую истерию. Если воспитательницы не поспевали, то "бедняжкам" доставалось сполна. Но здесь важно было не переусердствовать или не дать слабину, чтобы их страх вдруг не перерос в любопытство, а посредством любопытства они попробуют вашу страшилку на зуб и безразлично выплюнут ее. Это просто несправедливо по отношению к едва живой гусенице. Она ведь жертвовала (хоть и недобровольно) своей жизнью ради каких-то минут торжества справедливости, а тут - на тебе, никакого наказания. Сплошное издевательство.
В стане мальчишек водилось много недоумков, но выделялись они, как правило, по очереди. Свою очередь мальчик по имени Андрей не запорол. Он дал потрогать нашу страшилку самой бедовой девчонке группы. Ну не идиот!? "Это совсем не страшно, потрогай, она не кусается, вот увидишь..." - говорил он ей. Охмурила она его, безусловно, образцово. Даже в таком мелюзговом возрасте они умеют пользоваться волшебством своих чар. "Он же дохлый" - внезапно крикнула на весь двор Аллочка. "Ха-ха, ваш зеленый червяк дохлый" - подхватило несколько писклявых голосков.
Наш лапушонок Андрюша не сразу понял, что натворил, когда подтянулись остальные трусихи, доныне прятавшие свои мордочки кто куда, он залепетал, мол, ничего подобного, наша страшилка жива - живее не бывает, но было уже поздно, его, а вместе с ним и всех нас (грозных мальчишек), подняли на смех.
Дальше - хуже. Гусеница действительно оказалась еще жива, когда мальчики попытались ее исцелить, дабы окончательно не опозорится. Воды у нас при себе не было, так как во время игр во дворе нам не разрешалось пить, а Андрюша почему-то настаивал, что гусеницы любят воду, более того, они в ней живут, утверждал и клялся он. Уж не мне судить, но может наши папы мало времени уделяли нашему образованию и воспитанию, хотя, с другой стороны, по-моему, родители здесь не причем. Детская логика - штука сложная.
Часто, наши личные ощущения влияют на принятие того или иного решения. Нам самим ужасно хотелось пить, и неудивительно, что вода показалась кому-то из нас естественной средой обитания гусеницы. Вода - она ведь живительна, в ней нуждается и живой человек, и умирающее насекомое. Попробуйте заменить ее мочой, сами знаете, что получиться. В детском саду мы этого не знали, а может и знали, но хотели убедиться на деле.
Долго не думая, мальчики выкопали в песочнице небольшое углубление и, уложив туда гусеницу, принялись заливать ее своей мочой. Зрелище было ужасное, однако девочек оно повеселило. Чудотворного спасения не произошло и спустя минуту, лужу, в которой плавал наш "зеленый червь" засыпали песком. Так окончило свой земной путь животное из славного отряда чешуекрылых. Она не стала бабочкой, а многие из нас (ее мучителей) не стали людьми.
А еще я любил снег. Не буду разглагольствовать по поводу того, какие сказочные мгновения нам дарит природа, когда покрывается снегом. Уверен, вам знакома снежная романтика не хуже, чем мне. В наших краях снега выпадает мало, поэтому я всегда скучал по добротному снегопаду, после которого долгое время можно было наблюдать за редким явлением, почти совершенным, незапятнанным и несокрушимым. Дайте мне знать, если встретите в природе что-нибудь белее снега. Мой друг Зуфауглядел бы в этом феномене очередное доказательство существования Господа, чем в очередной раз вывел бы меня из себя, вынудив искать проколы в Божественном замысле и до хрипоты доказывать, как все устроено. И все впустую. Он тот еще тип. Классический случай перевоплощения из плохиша в святошу. До умопомрачения гордиться своей репутацией вставшего на верный путь человека с никудышным прошлым, но с предначертанным светлым будущим.
Да, снег так же несовершенен, черт возьми, как и мы с вами. Он тает, превращается в слякоть, в грязную жижу, показывая, что на самом деле скрывалось под толщей сказочной белизны и свежести. Но восхищаться им я не переставал никогда. И что бы там не говорил мой друг, Божьей заслуги я здесь не вижу. Меня ничуть не смутило бы отсутствие снега, я мог бы придумать его сам.
Однажды я это уже делал. Мне тогда было пять. На импровизированной площадке, которой служила кухня, я стоял и прикидывал, каким должен быть мой снегопад. На дворе стоял конец зимнего сезона, а снега все нет и нет. Мое терпение имело предел, который настал тем ясным теплым днем.
У нас были гости, и мама пекла пироги и эклеры. Обычно меня без опасения оставляли одного на кухне. Меня порой забавляло баловство с куском теста, - мне не отказывали в такой малости, но в этот раз я замахнулся на три пачки муки высшего сорта. Две пачки были уже открыты, когда меня посетила великолепная идея, а оставшуюся одну пачку я открыл немногим позже. Мне хотелось праздника.
С тихим трепетом в груди я заворачивал рукава сорочки, чтобы затем обеими руками по локоть вонзиться в содержимое пачек. Охапками я доставал оттуда мягкий рассыпчатый товар и разбрасывал его по всей кухне. "Снежок, снежок" - шептал я, крепко сжимал в кулачках новую порцию "снега" и вприпрыжку запускал его в пространство над головой. "Снежок! Снежок!!" - уже чуть слышнее, и со всей дури снежным зарядом в стену. "СНЕЖОК!! СНЕЕЕЖОООК!!!" - в полный голос, и облако белой пыли опускается на холодильник.
Гости и родители отреагировали на мои возгласы уже к тому времени, когда я с головы до ног успел покрыться сантиметровым слоем "снега", а кухня скрывалась под сугробами. Помню, что за мою снежную бурю влетело только моей сестренке, которая все это время преспокойно наблюдала за процессом снега-выпечки через окно в кухню и заливалась смехом.
"Он маленький еще, не понимает, ну а ты-то ведь большая девочка уже, нет, чтобы позвать меня - она стояла и смеялась" - упрекала мама сестру. Безусловно, когда в детском возрасте вам говорят, что вы уже большой мальчик или девочка, это комплимент, но стоит вам поскользнуться на ровном месте и вас упрекнут этим комплиментом. Словно вы, будучи таким большим, не имели права на ошибку. Меня раздражал такой подход, давил на психику: с одной стороны тебя хвалят, с другой, обзывают несообразительным. Поэтому я не оставался в долгу и прикидывался дебиленком (а может, временно становился им), чтобы снять с себя всю ответственность за содеянное или вызвать у них ответную раздражительность, за которой следовало обреченное негодование. Кончалось все тем, что на меня пренебрежительно махали рукой и ставили в угол. Ну не бить же ребенка по мягкому месту, которое у него без малого твердое.
Одни дети быстро и деловито втягиваются во взрослую игру, тогда как другие предпочитают оставаться детьми до поры до времени. Я играл по обе стороны, в зависимости от ситуации.
Самой большой моей отрадой были сказки, которые рассказывала мне на ночь моя покойная бабуля. Когда меня спрашивают, не было ли у меня в роду лиц... ну, вы понимаете, - с печальной биографией, намекая на генетическую предрасположенность к неврозам, я отвечаю, что бабуля не в счет. Она вогнала лезвие ножа себе в брюхо. Поистине сильная женщина была, не каждый бравый самурай или якудза решается на такое. С диагнозом опухоль печени, она прожила семь лет и расправилась с собой сама, когда этого не ожидал никто. Мне тогда было шесть. Помню, впервые увидел тогда отца в слезах и долго не мог поверить тому, что мужчины могут так плакать.
В объятьях бабули, которая с трудом умещала половину своего необъятного туловища на моей кроватке, я был самым обыкновенным ребенком, с трепетом ожидающим наступление сказочных мгновений. Она почти никогда не повторялась. Каждый ее рассказ был шедевром вербального искусства, оберегающим детский разум от всякой нечисти. В дремотной истоме я слышал ее голос, сопровождаемый яркими картинками, всплывающими в моем сознании. Она всегда чувствовала, когда я засыпал на один глаз, и продолжала говорить и говорить, до тех пор, пока мой сон не становился крепким. Иногда, в неудавшиеся для нее дни, ее рассказы были короткими, и когда она уходила, мне приходилось дополнять их и прокручивать неоднократно в голове, чтобы уснуть.
К моменту ее смерти я, как многие уверяли, был уже большим ребенком и не нуждался в сказочке на ночь. Хоть меня это не устраивало, так как считаться большим я напрочь отказывался, тем не менее я прекратил безобразничать после нескольких слабых попыток, предпринятых разными дядями и тетями, пытавшимися стать заменой первой вдохновительницы моих геройских фантазий.
Одно, безусловно, радовало меня: в качестве рассказчика, теперь уже с большим числом почитателей, мог выступить собственной персоной - Я. Меня и раньше, еще при жизни бабули, сажали на колено и просили рассказать небылицу. В этом заключалась вся прелесть ощущений, делающих меня большим мальчиком, который притягивает к себе так много внимания. Вся родня сияла от умиления, до того я был мил и смешон. А после смерти большой женщины, что и говорить, моя популярность достигла пика, и дефицита почитателей я не ощущал.
"Давным-давно, жили-были" - стандартным набором выражений начинался каждый мой рассказ. Для пущей важности я просил сигаретку, и ее, незажженной, клали мне между двумя пальцами. Имитируя затяжку, я осведомлялся, какую именно историю хотели бы послушать господа взрослые. Репертуар был неизменен: за исключением некоторых сказаний поучительного характера, истории были о приключениях храбрецов, по закону жанра разбивающих в пух и прах ненасытных чудищ, о благородных рыцарях, спасающих друзей и возлюбленных и возвращающих миру покой и благополучие.
Так вот, рассказывал я, особо не вникая и не веря во всю эту чушь, меня больше волновал сам процесс. Полет мыслей, если хотите, который приводил меня туда, где я был главным героем, таким, каким меня не видела ни одна человеческая душа, каким в реальности я, вероятно, не являлся, и неважно, стал бы когда-нибудь. Я был рассказчиком, фантазером; я за кадром, мне подчиняются те, кого я красиво ставлю в кадр, что само по себе делает меня центральной фигурой повествования.
Кому вообще нужна правдивая история? Уверен, у вас есть своя правдивая история, не менее интересная, чем моя, вот только вы не решитесь рассказать о ней. Не всю же правду? Есть вещи, которые погружены на такую глубину, что им не всплыть никогда. Будь вы трижды набожны и четырежды при смерти, если, при этом, вы в своем уме, то позаботитесь, чтобы ваша исповедь была неполна, а раскаяния не публичны.
Хотите - верьте, хотите - нет, но мое первое сексуальное возбуждение пришлось именно на период моей недолгой карьеры в качестве юного рассказчика, и память моя отлично сохранила тот эпизод. Хорошо, обошлось без жесткой эрекции, моих родителей ужасно сконфузило бы такое неожиданное взросление их шестилетнего отпрыска. Не приведи тогда моему стояку случиться, никому из присутствующих и не взбрело бы в голову сказать, что это нормально, как-то дать объяснение, утешить моих предков (уж своих-то родственников я знаю), первым делом - застыдили бы.
Я сидел у нее на коленях. Назвать ее мечтой каждого нормального мужчины было бы преувеличением, но от удовольствия погреться в ее объятьях не отказались бы многие. Она приходилась нам какой-то дальней родственницей. Достоинство ее главным образом было сосредоточено в местечке, горячо почитаемом не только большинством мужчин, но и всеми младенцами. Да, они у нее были внушительных размеров. Не спуская с них глаз, я мямлил сказку о парне, скитавшемся по белу свету в поисках счастья, и теребил какой-то завиток на ее блузке. Никакой наивностью от моего влечения и не пахло, а пахло женской грудью - запахом, содержащим в себе сотни других микро-запахов.
От груди меня отлучили рано, поэтому исключаю возможность того, что я мог вспомнить о вкусовых прелестях материнского молока и сообразить, откуда его доставать. Знать-то я не знал, чего хочу на самом деле, даже понятие не имел, но уверяю вас, внутри меня вспыхивал позыв к незнакомому действию, когда они у нее подрагивали во время хохота. Желание было неопределенного свойства, сродни тому, когда мужчина видит перед собой нагую женскую плоть и, задумавшись - с чего бы начать, с какой стороны подступиться, мешкает, словно хочет опробовать новшество, но не знает какое. Черт меня побери, я отчетливо помню это недетское чувство, оно преследовало меня много ночей после того дня. Может быть, меня еще тогда нужно было закатать в ковер и увезти за моря и океаны, вглубь тропических лесов, подальше от городских глаз. О, как благодарен я был бы сейчас всему человечеству, поступи оно так со мной.
С другой стороны, в моем поведении, (если уж выражаться фигурально) пожалуй, проглядывалось кое-что ангельское, изначальное, нетронутое цивилизацией. Моя начисто отсутствующая стыдливость, движимая наичистейшим помыслом самопознания, ставила меня в один ряд с высшими созданиями. Я не стыдился своих желаний; ни своей, ни чужой наготы - абсолютно ни-че-го.
Пишу об этом без всякого намека на параллель между развитием детского разума и животными инстинктами. Или еще хуже: если вас посетила скучная догадка, что я собираюсь фаршировать текст библейской начинкой, то поспешу развеять вашу скуку голыми фактами.
Так, к примеру, помнится эпизод с моей голой задницей, повторить который, как не старайся, после определенного возраста редко удается с подобающим шармом. Ни одну женщину не привлечет наживка с надписью "а вдруг я понравлюсь тебе голеньким". Дайте мне знать, если обнаружите такую женщину, и ею окажется ваша нелюбимая соседка. С моей соседкой, - первой симпатягой девяти лет от роду, приглянувшейся мне вслед за пышными грудями нашей родственницы, вышло очень даже романтично. Полученных эмоций впоследствии хватило на дюжину сказок на сон грядущий, которыми я себя убаюкивал. Кульминацией каждой из моих ночных историй становилась женитьба на предмете моих мечтаний. Я представлял нас с ней взрослыми красивыми людьми: она была жаркой брюнеткой с большими грудями, я был стройным каратистом со свисающими нунчаками на шее.
Идея предстать перед соседской девочкой в своем естественном одеянии, посетила меня не сразу. Все лето Мануэла (так ее звали) ходила к нам в гости, и на пару с моей сестренкой они играли у нас во дворе. Мне нравились ее глаза, которые смотрели на меня с лаской и поднимали мне настроение (грудей у нее тогда еще не было). Временами мне казалось, что она восхищается мной, и ей было бы интересно увидеть меня нагим.
По счастливой случайности, в самом солнечном уголке нашего просторного двора располагалась чугунная ванна, в которую я погружался через день и не выходил из нее до самого вечера. Мама приносила мне фрукты, прохладительные напитки, проверяла температуру водицы и перемещала зонтик так, чтобы солнышко не слепило мне глазки. Словом - в царстве своем я был царем. Искать повода, чтобы сбросить с себя шорты и футболку, не приходилось. Мануэла украдкой посматривала на то, как я барахтаюсь в воде, и награждала меня широкой улыбкой, когда наши взгляды встречались. А как-то вечером, уходя, она помахала мне ручкой, я помахал ей в ответ, вытащив руку из-под полотенца, укутав в которое, мать сушила меня.
Потом я спрятал их куклу, объявив ее без вести пропавшей по вине нашего пса. Сестра целый день плакала, Мануэла утешала ее. Девочки долго искали куклу по двору, даже пробовали, по обычаю, звать ее, будто за той ранее водилась привычка отзываться на человеческую речь.
Неделей позже, кукла нашлась благодаря стараниям лучшего сыщика в округе и, по совместительству, похитителя кукол - Меня. Я тщательно измазал в грязи голубоглазую русую заложницу, чтобы придать ей вид, соответствующий виду настоящей жертвы похищения (видел в каком-то фильме), но физических увечий наносить не стал. Совесть не позволяла мне в равной степени хорошо играть роль, как героя, так и настоящего злодея, ведь подвиг считается удавшимся, когда жертва целой невредимой возвращается к родным.
Из чистой жалости к нашей собаке, я тогда посчитал лишним напоминать девочкам, что их игрушка, якобы, побывала в пасти огромного черного пса. Так что, единственному подозреваемому в преступлении: внешне хоть и грозному, но пугливому и смирному животному, ничего не угрожало.
Мой обман был рассчитан на появление в глазах Мануэлы признательности и большего восхищения мной, но глаза ее оставались просто веселыми и дружелюбно настроенными, говорящими тебе, что, подобно той кукле, ты нуждаешься в любви и защите. Уж не знаю, что за материнские инстинкты у них там бушуют в девять лет. Я же, хоть и был по натуре своей нытиком, но при общении с дамами старался держаться мужественно. Не считая, конечно же, случаев, когда нуждался сам в утешении по случаю обиды, которую не трудно было нанести мне.
Более того, находились великовозрастные идиоты, спекулирующие на моей обидчивости из удовольствия поржать всей гурьбой. Думали, нашли безобидное занятие, мало было им моих сказок. Им, видите ли, подавай надутые щечки и выпяченные губки, готовые разреветься. Кстати, эти любители напыщенных детских мордашек и по сей день топчут землю, передвигая свои тучные никчемные окорока. Да, тыквенная ты башка, я это о тебе пишу. Не факт, что моя писанина доберется до твоих грязных рук, но за мной не пропадет, я тебе еще напомню о себе. Маленькие вырастают, большие стареют - и настает время меняться ролями. Что значит - "простить"?! Никого я прощать не собираюсь. И Вам не советую. Для начала, я увижу на знакомой мне физиономии ту же гримасу обиды и бессилия, которая давным-давно красовалась на моем личике, а уж потом перечеркну все, что связывало меня с этим эпизодом.
Приношу свои извинения за небольшое отклонение от курса. Мануэла!! Ее взгляд не изменился даже перед видом моих незрелых гениталий. Когда я (не помню, по какому поводу) вышел из ванны и подошел к ней, она хихикнула, посмотрела на кусочек моей съежившейся крайней плоти, затем направила взор в мои глаза и спросила, не стыдно ли мне. Я ответил, что ничуть. Было видно, как ее веселит моя непринужденность, она с трудом сдерживала смех. Могу только предположить, как я выглядел со стороны: поблескивая, с меня капала вода; естественно, я был беленьким, а солнце делала мою белизну ослепительной, ну чем не ангел!
Несмотря на мои старания, Мануэла (совершенно справедливо) видела во мне дитя. Стоит вам до совершеннолетия оказаться на года три младше, и вы для них еще ребенок, а лет через пятнадцать, когда все их иллюзии уступят место здравому смыслу, вы станете лакомым кусочком. Но это все при обязательном условии, что вам будут присущи черты современного альфа-самца. Иначе женщинам, этим солдатам матушки природы, будет начхать на вас, как на слабого союзника. Вы подумали о любви, в защите которой стоит армия поклонников и поклонниц с табличками в руках? Потерпите, мы доберемся и до этой суки.
К моему совершеннолетию соседская девочка успела удвоить свой материнский успех и неузнаваемо прибавить в ширину. Малопривлекательное зрелище. О прежней Мануэле напоминали одни глаза.
Открою маленький секрет: как-то раз, совершенно случайно (не спрашивайте как, долгая история), становлюсь я свидетелем такой сцены: она мылилась в бане, когда он, на правах мужа, вошел без стука. Тут она взвизгнула так (наверное, от неожиданности), что ему оставалось беспрекословно улепетывать оттуда (вероятно, тоже от неожиданности). "...!" - выкрикнула она его имя вслед. "Чегооо!!" - уже за дверью отозвался он недовольным тоном. "Ну, ты хоть постучался бы" - продолжала она спокойнее. "А чего я там не видел?" - предъявил он ей и, бурча, удалился. Чем не дети, честное слово, даже обижать не хочется. Чертовски весело, порой, наблюдать за преследующим нас круговоротом неискоренимых детских аллюзий.
Возвращаясь к теме о своем раскрепощенном восприятии человеческой натуры, лишь добавлю, что у меня оно продолжалось недолго. По окончанию детского сада отсутствие стыда во мне сменилось бросающей в жар стыдливостью. В моем понимании, настоящее отсутствие стыда, по своей природе, явление хрупкое, представляющее собой ощущение свободы, а не бесстыдства и вседозволенности. И в этом отношении, я, лишившись свободы, на протяжении гребанных двадцати пяти лет пытаюсь вернуть себе реальную возможность быть вновь счастливым.
Мое знакомство с Богом первое время протекало в привычном мне фантасмагоричном русле. Масштабность библейских событий, местами будоражило мое воображение, а местами заводило меня в тупик, и теряло свою привлекательность. Как не крути, а история, которой я здесь брызжу, тесно соприкасается с некоторыми вечными вопросами. Видите? - сегодня меня тянет на философию, да будет ей неладно. Некуда мне больше ее девать. И на какие только грубости мы с ней не наталкивались, от "умника хренового" вплоть до "а не пошел бы ты...", и к более угрожающему "ты смотри, доп...шся у меня". Но, поди, осиль нас подобной ерундой. Боль не причинить тем, что перечеркнуто моим сознанием.
Так вот, в дошкольном возрасте меня пугало посещение церквей: полумрак, зажженные свечи, серьезные, озабоченные лица. Никаких мистических аномалий, обычная нервозность; я не улавливал умиротворенности, как это делали многие. Обстановка, скорее, казалась мне нагнетающей, чудилось, что вот-вот должно произойти нечто дурное. С такой же частотой, я на дух не переносил больницы, по понятным причинам. И если до семи лет я смело мог разреветься в любом неприглядном мне месте, чтобы как-то вынудить родителей отвести меня подальше от раздражающей среды, то после семи сделать это было сложнее. Потому что, как вы понимаете, в силу того, что я был уже не маленьким мальчиком, плакать было стыдно. Это чтобы плаксой не вырос. Опять-таки, я не ленился возражать, хотя чувствовал, что бесполезно, так как взрослые столько всего непонятного наговорят - лучше повиноваться. Тем не менее, я напоминал им, что папе, мол, тоже не стыдно было плакать, когда бабуля отправилась в лучший из миров. "Это другое" - коротко объясняли мне.
Короче говоря, с первым классом наступил новый этап формирования моего детского сознания. Во многом, изменилось представление об окружающем мире. Закалилась терпимость по отношению к церкви; прижилась вера в Бога; в глазах редко появлялись слезы, а стыдиться я стал даже самой непостыдной мелочи моего туалета: свисающий подол рубашки, торчащий клочок волос на голове, наличие блох - все это служило поводом к смущению. Годы спустя, дамочка, вправляющая мне мозги, говорила, что таким нехитрым образом у меня развивался комплекс неполноценности. Стоило девчонке, с которой меня посадили за одну парту, взглянуть на меня, как я угорал от мысли о своем нелепом виде. Единственным местом, где я не стыдился себя, оставалась постель.
В свою постель я погружался как в своеобразную стихию, где позволял себе что угодно в любых количествах. Не считая Господа, здесь не от кого было стыдиться, а он (до случая с ложной слепотой, я был уверен) не осуждал меня за маленькие шалости. В своих фантазиях я никому не причинял вреда: не воровал, не убивал, не обижал слабых. Я боролся со злом, наказывал злодеев, спасал молодых красивых девушек и, на мой взгляд, по достоинству получал вознаграждение за свои труды. Красавицы были совсем не против такого обращения. Мне всего-то доставалось немного нежности в их теплых объятьях (на большее не тянул ни фантазией, ни опытом, ни желанием). Парочку раз, непосредственно перед сном, заигрывал со своим стручком, засовывал себе в трусы маленького плюшевого мишку, которому несладко жилось там, что не ускользало от бдительного взора моей мамы, незамедлительно остужающей мой пыл строгим замечанием.
"Господь смотрит на нас" - говорили мне, он все видит, и никому еще не удавалось избежать кары божьей за свои темные делишки. Я верил этому частично, допуская, что Он видит меня днем, когда я гуляю по двору, или сижу за партой в школе, а так, чтобы ночью, незаметно прокравшись в мою постель... - не очень-то походило на правду. Почему тогда Он не давал мне знать о своем присутствии, не предостерегал, как это делала мама? Нет, говорил я себе, о моем существовании Он частенько забывает. С осознанием обратного, во мне и произошли главные изменения духовного свойства.
По идее, я должен был превратиться из гусеницы в бабочку, а на деле превращался в дождевого червя. Искать теперь виновных этой страной метаморфозы я не собираюсь. Ничего подобного, наверняка, не произошло бы со мной, будь я от природы наделен иным здоровьем. Поэтому, назовем это неудачным стечением обстоятельств. Да, именно так. Никаких обвинений. В отдельно взятых эпизодах, я бываю склонен к доброте.
Если кого-нибудь раздражает тот факт, что главному герою могло нездоровиться с самого детства, то завязывайте с чтением. Валяйте: напишите лучше сами историю богатыря с бронебойным лбом и стальными яйцами, а мне нужно писать дальше, о мальчике, у которого однажды воспалились глазки.
И как только не пытались дяди и тети излечить глазки мальчика, и что только в них не капалось. К примеру, как-то, по совету неизвестной мне личности, мои родичи прибегли к нетрадиционному методу борьбы с недугом. Предположительно, старушенция, доживающая свой век на окраине большого города и возомнившая, что прожитые семьдесят лет жизни дают ей право заниматься знахарством, надоумила женскую половину нашей большой семьи покапать мне в глазки свежего грудного молочка. Люда - моя двоюродная сестра, кормящая на тот момент грудью своего первенца (теперь уже большую девочку двадцати лет), вызвалась помочь нам в нелегком деле врачевания.
Я узнал о готовящейся процедуре утром, и весь день меня сначала упрашивали, затем насильно пытались уложить на диванчик, чтобы "излечить". "Миленький, это не больно, надо всего полчасика полежать спокойно" - старался мама. Они думали, что трудным для меня было полежать полчасика неподвижно, чтобы молоко начало исцелять. Какие наивные. Я боялся не сгореть от стыда при виде с близкого расстояния обнаженной женской груди, поэтому я возражал и ставил справедливое условие: процедура должна быть выполнена при помощи пипетки. То есть, Людочке всего-то надо было подоить себя в ложечку и далее действовать по вышеописанному методу. Они парировали мое условие тем, что молоко должно капаться в теплом виде, иначе пользы никакой. Я не сдавался, и под конец этой возни мама решительно пообещала мне и всем присутствующим уладить проблему к вечеру, когда папа будет дома. Папу я не боялся, но противиться его воле, означало сильно превысить свои возможности.
Итак, вечер. Люда появилась на пороге комнаты, когда мама укладывала меня и сестренку спать. Приобщать к делу папу уже не стали, потому что моя покорность была явной. Увидев Люду, державшую в правой руке одну из своих набухших от молока грудей, я с визгом поросячьего восторга забрался под одеяло и с минуту не выбирался оттуда. Подогреваемые смехом моей веселой сестренки, женщины теребили меня, как бы заигрывая со мной и разрежая обстановку. Позабавившись, мама чуть строгим голосом дала мне понять, что время шуток вышло и пора раскрывать глазки.
Отрицать не стану, мне понравилось увиденное. Поразительно захватывающий зрительно-осязаемый эффект. Доли секунды ты видишь, как молоко выскальзывает из соска и заливает теплотой твои зрачки. Минут десять, перед тем как забыться сладким сном, я перекручивал и анализировал картинку. Этакий маленький извращенец не отказался бы от повторения обряда народного врачевания, но жуткое утро следующего дня отбивает у него это желание на ближайшие годы, которые он посвятит процессу собственного очеловечивания (в смысле морального становления) по общепринятым нормам.
Проснувшись утром, я не торопился открывать глаза, и продолжительное время не спускался с облаков. Первая, не увенчавшаяся успехом попытка открыть веки, не удивила меня, но вторая неудача взволновала до панического состояния. Я привстал в кровати, надеясь увидеть малейший силуэт окна, кровати, дверной стойки - чего угодно, но так ничего и не увидел. Биологические часы и шумовые признаки наступления утра не могли врать мне, и я был уверен, что на часах механических было тоже утро, но царящий в комнате мрак напоминал другое время суток. "Я ослеп" - была моя первая реакция. "О Боже, я ослеп!!" - и с каждой секундой гулкого сердцебиения я с ужасом верил в это.
Господа я вспомнил неспроста, именно Он, по моему глубокому уразумению, мог преподать мне этот урок. Все сходилось: мои газа повидали много стыда, мои руки грешили по-черному и, хотя руки пока были на месте, меня это не успокаивало, ибо я был уверен, что одним прекрасным утром отсохнут и они у меня. Раскаялся ли я в тот миг? Не то слово! Раскаялся и принялся кричать, звать на помощь маму, сестренку, отца и даже Люду.
Теплая вода и вата - это все, что потребовалось маме, чтобы вернуть мне зрение. Оказывается, от жирного молока превосходно слипаются веки. Ясное дело, когда открылась четверть моего левого глаза, я был безмерно рад снова видеть белый свет. Я был счастлив, что Всевидящий и Всемогущий простил меня, но ощущение было двойственное. Мысль о том, что Он, все-таки, начеку двадцать четыре часа в сутки, нависала надомной темной тучей. Радость прозрения сменялась озадаченностью - как же быть дальше, ведь за мной теперь установится постоянный контроль. Установится, не сомневайся, поэтому срочно берись за ум.
С того самого момента, вплоть до двенадцати лет, я становлюсь послушным, богобоязненным, страшно мнительным дитятей, и, пожалуй, это был в высшей степени безынтересный период в моей жизни.
Глава 2. Жалкое отрочество и глупая юность.
СПИД. Тот самый, который - дефицит приобретенного иммунитета. Что он потерял в моей голове и на этой странице в два часа ночи? Думал себе: как продолжить писать, чтобы не перейти грань, после которой начинаешь чувствовать себя реально неизлечимым профаном. Думаешь, как бы ни потерять самоконтроль, не уйти в другое, никому на хрен не нужное, русло. К слову "никому", в данном контексте, я отношу в первую очередь себя. Каким бы эгоистичным не звучало это заявление, и куда бы вы, при этом, меня не послали, а самомотивация мне нужнее, чем вам.
Нудно бывает. Сидишь, вспоминаешь бесполезный опыт, пытаешься найти ему хоть какое-то применение на практике. Оправдания ради, либо во избежание повторения моих ошибок кем-то другим (это если представить, что меня волнуют судьбы других), пытаешься копнуть глубже, роешься в своих и чужих помоях. Кому-то надо это делать. Дайте мне время, хотя бы ненадолго насладиться собой. Я хочу поверить в то, что рано или поздно научусь делать нечто важное.
Нет у меня больше никакой саморазрушающей жалости ни к себе, ни к чужим мне людям, но абсолютно безжалостным меня не назвать. Нет, не назвать. Совсем не таким персонажем меня задумывали. Безразличный? - может быть. В этом суть моей техники отдаления от неприятностей. Попробуйте вывести меня из себя, и я безразлично попытаюсь врезать вам по месту не столь уязвимому, но запоминающемуся. В дальнейшем, гордится своим поступком, заметьте, я не стану. Скажите, что вам знаком и такой тип героев? Не исключено. Не мирится, не прощать и не ждать прощения - это, кстати, тоже отличительная черта психов подобных мне.
Самокритика - вот еще модный способ преподнесения себя не в лучшем свете, с целью стимуляции в других людях их самодостаточности. И под такой стереотип несложно меня подогнать. Но не подгоните; все тем же пальцем, все в то же небо. На самом деле, есть четко обоснованная цель: посредством вхождения в удивительное состояние письменного самовыражения, уничтожать первопричины того, что достает меня до чертиков. Запомните: если я буду критиковать себя за ту или иную падкость, или голословность, то делаться это будет, лишь затем, чтобы впоследствии, это получилось хуже у других.
Вернемся к проблеме ВИЧ-инфекции, о которой в наших краях, впрочем, как и в любых других областях и городах державы нашей "нерушимой", по большому счету, ходили одни легенды и ничего больше. Однако готов поспорить, что легенды наших сочинителей на межсоюзном чемпионате интриганов заткнули бы всех за пояс. Могу только гадать, чем это обусловлено: то ли темперамент южан неспокоен (любят пощекотать себе нервы остросюжетностью и драматизмом), то ли больше всех надо, вот и блещут своими знаниями по теме.
Еще свежее в памяти массовое заражение матерей и младенцев в Элисте лишний раз подогревало страсти. Ни о стадиях развития заболевания, ни о группе риска, ни о способах лечения толком не знал никто, но это не мешало людям создавать на основе своих и чужих выдумок иллюзию информированности, подразумевающую защищенность. Оно и понятно, времена-то были смутные. Но зачем нужно было болтать об этом при детях, они же слишком чувствительны к неправде, которая может оказаться правдой.
И самым страшным было не то, что в целях взаимного предостережения, о проблеме недостаточно изученной для оглашения вердикта, открыто говорили между собой взрослые, пусть даже в моем присутствии (полагая, что я все равно не пойму их завуалированного языка). Страшнее было то, что придя к тому или иному выводу (часто ошибочному), они давали мне советы: как избежать опасности, на деле даже косвенно несвязанной со страшным заболеванием.
Говоря простым языком, существовала такая байка, согласно которой очень богатые, инфицированные этой болезнью люди готовы были заплатить уйму денег тому, кто предоставит им свежую донорскую (предпочтительно молодую, а то и детскую) кровь. Как следствие, этот спрос приводил к росту числа соискателей легкой преступной наживы, разъезжающих на автомобилях по всей стране в поисках одиноких юных жертв. Примерно так. Главное - умело впутать в историю детей: святое-святых. Вот. Явно не извилистое место управляет человеческим страхом.
После этих баек в моем богатом воображении всплывали образы жуткого насилия: подвешенные вверх ногами на веревке малолетние мальчики, из уст которых капала кровь прямо в чан. Каждая вторая машина, которая притормаживала вблизи со мной, или, скажем, водитель которой пялился на меня дольше трех секунд, становилась для меня потенциально опасной. Все бы ничего, но один случай всерьез напугал меня. Я, еле сдерживая мочу, давал деру от красного жигуленка. Разбирать эпизод детально не будем. Вопрос об адекватности и оправданности моих действий тоже оставим в стороне. Я делал так, как меня учили, ну, возможно, слегка перегибал палку, но суть не в этом. Меня своевременно и должным образом забыли предупредить, что если ты честно служишь Господу, (а я тогда служил), то он непременно встанет на твою защиту при любых обстоятельствах. Это был бы лучший способ избавления от большинства моих страхов. Но я, не имея понятия о существовании придуманного людьми принципа: "Береженного Бог бережет", оставался верен именно ему.
Когда в семье зашла речь о том, что мне пора начать самостоятельно возвращаться со школы домой, (а не стоять на спортивной площадке и ждать маму с папой), так как ввиду занятости родичей теперь некому будет приводить меня, я занервничал. Опять засомневался; разумом сделался маленьким; тут не до игр в больших мальчиков, слишком внезапен был скачек от беззаботности до взятия на себя ответственности. Это я сейчас понимаю, что чувство ответственности надо впитывать с молоком матери, а не с определенного возраста.
Мне тогда было не то восемь, не то девять лет, и мое право голоса уже не игнорировалось так откровенно, как, к примеру, это делалось в мои шесть. А как же бандиты, охотники за детской плотью, собаки и прочее зло, запротестовал я. Как мне выучиться проходить два километра сплошных угроз и препятствий почти каждый божий день? Ответ был короток: делай это, как делают все остальные дети. Бандитов нынче стало меньше, среди бело дня никто насильно не затащит тебя в машину, а собаки почти все боятся камней. Не отбивайся от коллектива (пятерых таких же слюнтяев, как и я), не садись в машину к незнакомцам (еще этого не хватало), не дразни собак - и у тебя все будет хорошо. Как и следовало ожидать, от таких рациональных наставлений смелости во мне ничуть не прибавилось. Нагнать на меня страху было проще, чем вдохновить на решительные действия.
Узнай я в те годы о трагической истории Джии Каранджи, наверняка срежиссировал бы себе парочку душещипательных историй, которыми упивался бы по дороге со школы домой, чтобы не пасть духом. Не подумайте ничего плохого, я исходил бы из чистого человеколюбия. Порочные мечты меня теперь не интересовали. Ведь я обещал. Поэтому в своих новых сказках я был бескорыстен, смиренен, хотя по-прежнему склонен к крайнему героизму. Мысленно я пожертвовал бы себя до последней капли крови, чтобы спасти жизнь этой прекрасной диве, этому оступившемуся хрупкому созданию, попросту растратившему себя. Может тогда я смог бы раньше, чем это произошло, избавиться от неприятных ассоциаций и волнений, связанных с таинственной болезнью и с теми, кто за нею стоит.
С горем пополам, сквозь пот и страдания, мне удалось наладить тактику прохождения пути от школы домой так, чтобы чувство безопасности ни на минуту не покидало меня. Сил уходило на это неоправданно много, но деваться было некуда.
Однажды я сел на хвост мужчине (надежной опоре), который жил неподалеку от нашей улицы и был мне знаком, но в пути ему вздумалось петлять. То он завяжет беседу с шапочным знакомым, то свернет на рынок из-за килограмма яблок, то еще что-нибудь в этом духе проделает, будто назло. Короче, домой добрался я к пяти часам, вместо предполагаемых двух. Дома мои одновременно радовались и негодовали моему появлению, а я тупо и неправдоподобно врал, чем усугублял свое положение и портил себе репутацию.
Во многих отношениях, я был обычным ребенком с не выходящими из ряда вон, присущими многим детям, выходками. Но было и такое, о чем дети, обычно, не задумываются. Скорее всего, именно в том возрасте стала намечаться бесперспективность моего внутреннего мира. После школы мне ничего не хотелось делать. Я почти скатился до уровня двоечника, которому ставят трояк за вежливость (а техника моей вежливости блистала) и который чувствует себя комфортно за партой в последнем ряду. Я почти не общался с девочками и не выходил во двор погонять мяч. Зато смотрел фильмы в жанре боевых искусств, собирал фотокарточки известных киноактеров этого направления, катался на велосипеде и неустанно молился, просил здоровья и счастья для себя и родных, а так же скорейшего установления Царства Божьего на Земле. В молитвах моя позиция не была односторонней: прося о чем-то у сил небесных, я не забывал взамен обещать, обещать и обещать...
Ох, как трудно бывает держать обещание, не получая взамен ничего. И как не странно, от этого вера только крепнет, затягивает в свои объятия и вынуждает терпеть дальше. В таком состоянии мы способны найти религиозность в чем угодно. Часто граничащая с суеверием, в таких случаях наша вера во всевышний разум начинает давать объяснение явлениям, пользуясь недостатком наших знаний о самом себе и мире вокруг нас.
Каждое новое разочарование: будь то финансовые затруднения в семье (перестроечный период), двойки в моем дневнике, или иная несправедливость жизни - все это, истощало мою выносливость. Несмотря на старанье, я не преуспевал ни в одном из своих начинаний и не прекращал заниматься самоистязанием. А все потому, что терял интерес к любому занятию, если не видел в нем мгновенной пользы.
На определенный период, я перестал реагировать на вещи, от которых никогда бы не отрешился. И как водится в таких случаях, настало время перелома, поначалу, чуть было не переломавшего меня вконец. Да, Жизнь не терпит неуважительного отношения к себе со стороны своих рабов и резко приводит их в чувство.
Той ночью я остался наедине со своей тишиной, со своей дрожью в конечностях, с холодными пальцами и страхом перед темнотой. Уснуть было невозможно. В таких случаях, невольно начинаешь перебирать в голове события, по причине которых все это могло обрушиться на тебя. Будить, звать кого-либо на помощь было так же страшно, как просить о пощаде было глупо. Меня снова тревожило приближение чего-то неосязаемого и губительного, готового по сигналу взорваться, наполнить дом болью и страданием. Ощущение нервного затишья перед бурей, если хотите. Вот-вот - и начнется, еще чуточку и леденец всему на свете. Вот она - неабсолютная тишина в неабсолютной темноте, я прислушиваюсь и присматриваюсь. Сигналом могло послужить что угодно, но, как правило, по какому-либо звуковому сигналу все исчезало, чтобы вновь начаться с наступлением тишины. Я сильно потел, а сердце колотило бешено. В кулачке был зажат золотой крестик...
Ну, ни к чему не придерешься. Это была великолепная постановка предапокалиптического шока, увенчавшаяся успехом: я в очередной раз поверил и раскаялся непонятно в чем, и обещал, обещал... Просто, мне не предоставлялась возможность осознать, что вся угроза бушевала лишь во мне, и что никакого зла и в помине-то не было. Я был злом - злом в самом себе.
На этом месте, появление облика моего духовного спасителя тех лет как нельзя лучше впишется в сюжетную линию. Поэтому: не успел миновать мой приступ, как на горизонте пыльной грунтовой дороги, показался силуэт мальчика с рюкзаком цвета хаки на плече вместо школьного портфеля. В отчаянном одиночестве я шел домой, когда он резвым свистом отвлек меня от пустых раздумий. Обернувшись, в метрах семидесяти от себя я увидел его жестикуляцию рукой, намекающую на то, чтобы я его подождал. Нет, он не был галлюцинацией. Такая форма нарушения мозговой деятельности обошла меня стороной, хотя в какой-то степени ее воображаемая тень всегда была лишним поводом для моего волнения.
Вопреки своему желанию, мне пришлось уступить и дождаться, пока мальчик доковыляет до меня, так как выглядел он постарше, а в нашей школе неприятностей со старшеклассниками следует особо избегать. Подойдя поближе, первым делом он по-взрослому подал мне руку и словом "здарова" поприветствовал меня. Напыщенности ему было не занимать, но его прямое, дружеское "ты" импонировало мне. Он обращался со мной, как со старым знакомым, а я даже не подозревал, что мы встречались с ним ранее. В его рюкзаке было вдвое меньше книг, чем в моем портфеле, и на его запястье висела какая-та дешевая цепочка. "Ты что, не помнишь меня?" - вдруг удивленно спросил он меня. Наверное, заметил, что я неохотно реагирую на его болтовню. Мне пришлось, снова из вежливости к старшеклассникам, поднатужиться, чтобы изобразить на лице мину человека, пытающегося вспомнить какого-то знакомого в лице напротив. Сделав пару вялых, но внимательных попыток идентифицировать его, я сдался и честно заявил ему, что не признаю, кто он таков будет. Он не стал возражать; и менее болтливым от этого тоже не стал.
Мы шли и говорили. Он много расспрашивал о всякой-всячине, я отвечал, недоумевая, для чего ему понадобилось любезничать со мной. Мне почему-то думалось, что он учиться в одном классе с моей сестрой (раз знает о нашей семье) и, видимо, пытается подлизаться ко мне, чтобы наладить связь с ней. Так часто делали мальчишки постарше, и я нюхом чуял, в какую сторону дует их ветер, но в этот раз я ошибался.
Незаметно для меня, грунтовая дорога закончилась, а это означало, что мы дошли до улицы, на которой я жил. Теперь, подумал я, он проводит меня до дому и попросит позвать на минуточку сестру, потому что должен сказать ей что-то очень важное. Мне становилось тошно от этой догадки. Но мой собеседник, неожиданно, опять по-взрослому, подал мне руку и попрощался. "Ну, бывай, еще увидимся" - сказал он, и завернул на параллельную улицу.
Мало сказать, что развязка этого эпизода была необычная. Если в детском саду в противовес докучливости воспитательниц можно было сдружиться с кем угодно из сверстников, то в школе ситуация обстояла иначе. Заносчивость мальчишек и горделивость девчат - были главными причинами моей тогдашней асоциальности. Поэтому нетрудно понять, почему чувство безмятежности грело мне душу при мысли, что где-то поблизости живет мальчик постарше, который немного навязчиво, но, в целом, приятно может составить мне компанию в дороге. На той улице, должно быть, немало таких мальчиков, размышлял я, и обещал себе как-нибудь наведаться туда.
Я, конечно, слышал от взрослых, что с людьми, живущими неподалеку от тебя, будь то соседи или просто земляки, нужно поддерживать теплые отношения и стараться не ссориться. Потому что, кто, как не односельчанин, протянет первым руку помощи в трудности. Но до этого случая мне не доводилось как следует прочувствовать эту премудрость. В таких вопросах я заметно отставал от многих своих ровесников, познающих азы жизненного устройства на улице.
Дома я уже сожалел, что не спросил у этого парня ни имени, ни того, откуда он меня знает, и ни того, согласен ли он, впредь, возвращаться из школы домой в компании со мной. Ну да ничего. Когда забиваешь голову посторонними мыслями, всегда появляется вероятность упустить нечто значительное, более полезное, нежели чувство самодовольства, кричащего, что ты не позволил никому обмануть себя, что ты видишь насквозь своего собеседника. Можете всю жизнь сторониться незнакомцев, а получать тумаков от знакомых и даже близких людей, но и это совсем не означает, что, позволив себе учтивое обращение с незнакомцем, вы застрахуетесь от последствий его жестокости. Это то, что приходит с опытом общения с людьми.
Тема опять-таки не новая, как и все в этом мире. Пока путаешься в сомнениях, гадаешь и пытаешься вычислить - что человеку от тебя нужно, теряешь (не побоюсь обвинений в патетичности тона) САМОЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ВАЖНОЕ, когда-либо принадлежащее человечеству качество. Я говорю о прелести обмена эмоциями посредством общения на языке взаимопонимания. Постарайтесь сдержать свою неприязнь ко мне, если ниже выяснится, что я окончательно растерял это качество. Я над этим работаю.
Мое сожаление о потерянном шансе (подружиться с хорошим парнем) в тот вечер было не депрессивным. Оно было поучительного характера и, в некоторой степени, не мешало мне радоваться случившемуся. Важно знать, что в жизни встречаются такие и этакие ситуации. Это как узнать что-то новое о людях; открыть новую дверь; задуматься о том, что в жизни все не так хреново, как, часто, кажется. Это не передается словами, а понимается с полуслова, потому что любой мало-мальски мыслящий и вспоминающий свое детство человек знает сладость познания прекрасных истин, хоть и простых, хоть и теряющих свою актуальность по мере нашего взросления. Кто скажет, что он не обязан помнить всякую чушь о своем детстве, тот, должно быть, безумно доволен, что повзрослел. Да что я вам объясняю. Пусть психологи этим зарабатывают на хлеб. Моя же задача - вспоминать, и как можно точно передавать информацию, которая еще сильнее укрепиться в моем сознании и не даст мне изменить своей сущности. Ведь, как только я забываюсь, начинаю ненавидеть все, даже хорошее.
"...еще увидимся" - звучит обнадеживающе, не так ли? Остаток того дня был чудесен. Аппетит позволил мне осилить миску борща и пюре с котлетой. Могу даже вспомнить, какой это был месяц и день недели, а так же, сколько уроков задавали на дом. Вечером я пересказал отцу 32-ой параграф из учебника природоведения, за что меня похвалили, сказав, что могу - когда хочу. Действительно, я редко хотел делать уроки. В том виде, в каком они есть, запретил бы их вовсе.
Нелюбовь к урокам мне привили одноклассники. Попробуй остаться нейтральным или отстоять свою точку зрения из принципа. Здесь, как и в борьбе с любой другой системой, не обойтись без боевого оружия, а так как перспектив у малолетнего преступника меньше, чем у двоечника, то лучше было подчиниться воле школьной иерархии. Она, в конце концов, не менее влиятельна, чем любая другая. Так уж водилось, что учить уроки на хорошую отметку в нашей школе было западло: засмеют и лишат права голоса. Поэтому самые крутые старшеклассники, агитирующие нам свою отстойную, полуворовскую демагогию, были самыми что ни на есть умственно отсталыми сукиными детьми.
Ладно, меня опять занесло. Вернемся к тому вечеру. Довольные тем, что их сын не разучился демонстрировать успеваемость, родители разрешили мне тогда посмотреть "Красную жару" и проторчать перед теликом до одиннадцати часов вечера. Мне так же разрешили спать в комнате, куда попадал свет и откуда был слышен шум от телевизора: ведь тишина не была моим другом.
Ложась в постель, я все еще думал о том, насколько верно быть приветливым и дружелюбным. Я в очередной раз оживил в своей голове внешность мальчика и мельком подумал, что он не превратится в одного из тех старшеклассников, под игом которых у нас в школе рос молодняк. И если мы с ним по-настоящему подружимся, включил мечталку я, то из нас получится отличный дуэт, как из капитана Данко и сержанта Ридзика - героев кинофильма "Красная жара". Вот тогда-то мы наведем порядок в этой школе... и мной овладела приятная сонливость, полная ярких образов, как это бывало при бабушке.
Пока не забыл, надо сказать, что я верю в гипноз, с помощью которого можно на максимуме использовать наше подсознание. Назовите меня старомодным и далеким от реальности, может, хоть в этом вам повезет, и вы окажетесь правы. Однако на собственном опыте я знаю, что именно неглубокий сон, или предсонное состояние, позволяет нам остановиться где-то посередине наших глубоководных заводей и, будучи на обозримом расстоянии, видеть как дно, так и поверхность вод. Я все это к тому, что в мою дремоту, сквозь картинки далекого прошлого и воображаемого будущего, под аккомпанемент звуков в телевизоре и голосов матери с отцом, прокралась внешность мальчика, которого в бодрствующем состоянии я никак не мог вспомнить.
Полусон-полуявь волнующе переплеталась, неуловимо перескакивая от фрагмента к фрагменту, словно, давала подсказки к загадке одного лица. Наконец, за мгновение до полного погружения, я увидел, вспомнил и слегка вздрогнул. В следующую секунду мое тело расплылось в блаженной истоме, и я улыбнулся своему полусну.
Не стану более томить вас, к тому же, вы сами догадались о ком идет речь. Лицо принадлежало Зуфе. Во сне он явился ко мне в детский сад с рюкзаком цвета хаки на плече. Мы пожимали друг другу руки и не больно стукались головами, как бы ритуально закрепляя уговор. На прощание, он сказал, что мы еще увидимся. Я проснулся, и не смог сомкнуть глаз до утра. Летал; предавался размышлениям об интересных совпадениях в жизни и шепотом говорил сам с собой: боролся с тишиной.
Полное имя Зуфы - Зуфиев Назар Самсонович. Любит поесть, поспать, по.... хотя, к этому мы еще придем. У образца девяносто третьего года на уме вертелось сплошное хулиганство. Пошляться, повыпендриваться, погонять в футбол, покурить, подраться; иногда, с подачи дружков поворовать голубей, поводить машину отца, если разрешит, или поездить на велосипеде брата - это все, чем развлекался и промышлял Зуфа-подросток. Я поддерживал его только в последней из перечисленных сфер деятельности, но был рад понаблюдать за его действиями в любом амплуа.
Увиделись мы с Зуфой уже на следующий день. Он носился по коридорам школы на большой перемене вместе с другими семиклассниками из своего и параллельного потоков. На дворе стояла весна, и у пацанов выше пятого класса, как у парнокопытного молодняка возникало желание побегать и попинать друг друга. Как-то, в разгаре стадного буйства, меня сбили с ног, и с тех пор я старался не высовываться из класса, когда за дверью было очень шумно. Но, чего только не сделаешь ради несправедливо забытого друга.
Оба седьмых класса бесились на одном и том же этаже - четвертом, вместе с одним из восьмых и одним из девятых классов. Шести- и пятиклашки не совались туда по понятным причинам, но если у кого-то из нас этажом выше просиживал штаны брат или любой другой родственник, непровозглашенный лохом, то гулять там было в почете. Всего этажей было пять. Чем старше класс, тем выше ваш этаж, а соответственно и статус. Но если вы стали лохом в шестом классе, то в седьмом продолжаете им оставаться, а лоха боялись только первоклашки.
Бедняжки-первоклашки заседали у нас на цокольном этаже. Таков был порядок. Фашистский порядок. Школу строили в сорок третьем и, поначалу, планировалось построить военную госпиталь, но достроили ее после войны, и некоторое время здание служило казармой. Мне кажется, что дух солдатчины все еще витал где-то за стенами этого сооружения, вот почему учащиеся (подавляющее большинство, это дети из семей рабочего класса) будто бы готовились здесь к какой-то войне против цивильного, образованного мира.
В этих условиях Зуфа прекрасно ориентировался, но не был полным говнюком. Он пользовался авторитетом парня, который не только может сам постоять за себя и других, но и парня, за которого есть кому постоять. Да, чем больше людей соглашалось за вас постоять, тем меньше была вероятность того, что вас обидят. Тем не менее, когда приходил сезон драк, на поляне, позади школы, устраивались массовые побоища и участвовать в них должны были все, кто был в почете.
Парни начищали друг другу физиономии просто так, от нечего делать или от огромного желания как-то самовыразиться. Лохов избивали демонстративно, чтобы те не забывали о своем месте в обществе крутых парней. А еще, была прослойка слабаков, которые не были лохами, но в круг реальных пацанов они тоже не входили. Их не трогали из уважения к старшим братьям или сильным приятелям.
Мне повезло, и на перемене я быстро нашел Зуфу в большой компании его сверстников, быстрым шагом идущих по направлению к нужнику, чтобы курнуть. Хотя они были старше меня всего на год, или полтора (как в случае с Зуфой), я чувствовал себя намного младше в их окружении. Звериного в них жило больше, чем во мне. На тихоню они смотрели как на добычу. Сердце уходило в пятки, когда такие выродки при тебе вслух начинали размышлять: что бы им такого глупого сделать с тобой. Но я гнал прочь мысли о них и смотрел в глаза тому, кто не гнушался пожимать мне руку. И глядя в эти глаза, я первым протянул ему руку. Мы поздоровались. Я сказал, что вспомнил его вчера, на что он снисходительно улыбнулся. Затем он познакомил меня со своими корешами, представив как старого друга (иначе зачем ему пожимать мне руку). Кореша без особого энтузиазма обменялись со мной рукопожатием и, не замечая своего лицемерия, признались, что рады знакомству со мной.
Я не знаю, почему Зуфа тяготел к дружбе со мной. В детском саду ничего не мешало нам искренне дружить, у нас было, кого ненавидеть вместе и за что бороться, а в школе я мог стать обузой для него. Наверное, ему не меньше, чем мне, хотелось ощутить себя героем, защитником слабых и для осуществления этой цели я был подходящей кандидатурой. В отличие от меня, он обладал достаточным потенциалом, для воплощения в жизнь своей мечты о героизме. Он никого и ничего не боялся и с любопытством относился к любой внезапной неприятности. Я же, до окончания вуза, в основном практиковал спасение насекомых, мелких млекопитающих и других животных небольших размеров. Не из чувства важности, а из-за старого доброго чувства справедливости и жалости.
Много бредовых поступков повидал этот мир, пока мы с Зуфой взрослели. Но мы не оставались в стороне и дополняли картину всемирного абсурда своими глупостями. Говорить о таких вещах сейчас незазорно. О природе подростковой глупости уже многое известно. По этому поводу имеется и пуленепробиваемое оправдание, типа: "Кто не был молод, тот не был глуп". Спросить уважающего себя молодого человека - так он умнее всех. Мир просто не понимает его, вокруг одни дебилы и т. д., и т. п., но это не вся беда с глупостью юных лет. Ее наличие действительно является необходимым условием взросления. Молодежь, в некотором смысле, имеет право на ошибку, если она (эта ошибка) не последняя, и, повторив которую менее трех раз, можно смело рассказывать о ней кому угодно.
Моим родителям жутко не нравилась наша с Зуфой дружба. Они внимательно следили за тем, как влияет на мое поведение новое знакомство. Я рассказывал им много хорошего о Зуфе, но так уж выходило, что они все равно находили ложку дегтя в бочке позитива, которого я набирался от общения с этим свободным от всех предрассудков и напыщенных моралей человеком. В свою очередь, Зуфа смотрел на меня укоризненно, когда я говорил ему, что родители не разрешают мне делать того-то и того. Он учил меня, как надо избегать конфликтов с предками, но от его филькиной грамоты делалось только хуже. Если у меня ладилось с окружением во дворе, то обязательно портились отношения с домашними. Я колебался между двух огней. Это две не совместимые вещи. Дома ты стараешься быть одним, на улице совсем другим. Где я был самим собой, трудно сказать. Я старался поровну поделить себя, и от этого, поступки мои становились еще глупей.
Многие доселе считают, что я связался не с тем, с кем мне следовало связываться, и поэтому стал таким, каким люди не имеют радости видеть меня. Выражаясь их языком, я стал никем. А разве такое никто, как я, может доставить больше боли и страдания человечеству, чем это делают многие скрытные нелюди, имеющие имя, род деятельности, семью и признание общества?
Ну, я, вроде как, подготовил платформу для скорого и сравнительно безболезненного завершения главы. В соответствии с вышеописанным психологическим портретом, привожу стандартный набор глупостей в истории стандартного трудного подростка. Итак, ретроспектива десятилетия, за которым ничего не стоит. Мучительно трудно, вспоминая точную хронологию событий, не бить себя ладонью по лбу, но я герой, - герой пародии на себя.
Снова возвращаясь (надеюсь в последний раз) к теме о далеко нестерильных местах, начнем с истории о пробоине, сделанной рекой мочи, стекающей с третьего на второй этаж.
Сортир являлся единственным местом в школе, где мы, помимо справления естественной нужды, свободно придавались размышлениям за сигаретой, переводили дух после каждых сорока пяти минут и решали некоторые вопросы личного характера. В частности: Зуфу как-то обидела одна девушка, (звучит нелепо, но факт, то, что не могли сделать учителя и директор, сделала тихоня-отличница), прилюдно сказав ему, что просто не переваривает его органически. Зуфа не знал, что значит "органически", но о переварке слышал, как о перевоплощении пищи в дерьмо, и ему хватало той высокой нотки, которую брал ее голосок, чтобы вскипеть до предела. Он нутром чувствовал, что его принизили необычным способом, и чтобы отмыться от оскорбления у него не найдется подходящих слов.
На перемене, последующей за уроком, во время которого Зуфу поставили в неловкое положение перед всем классом, мы пошли в нашу исповедальню, в наш парламент чести и достоинства реальных пацанов, в лабораторию зловонных идей.
- Ей не врежешь, ее не пошлешь, - говорил он. Ходя взад-вперед с сигаретой в зубах, он разражался страшным матом, и только грязность стен останавливала его от желания запустить кулак в бетон. Мне очень хотелось помочь ему, хоть как-то остудить его пыл, и я напряженно думал: представлял себе, где она (эта девчонка) сейчас находиться и куда может пойти, как можно уязвить ее, чтобы остаться при этом в стороне, и чего бы она стыдилась долгое время.
Неожиданно, меня посетила безумная мысль, к этому опять-таки предрасполагало само место и ситуация. Меня аж передернуло. Не подающийся анализу блиц в исполнении порочного разума. Идея за пять минут. И целью, как вы понимаете, было не огромное желание насолить этой девочке, а стремление выручить товарища. Это я сейчас понимаю, что ему немногое могло помочь, он просто псих не меньше моего. Но тогда мы только-только перенимали друг у друга разные качества.
Мы были на третьем этаже, где в то время находилась мужская половина клозета. Ровно этажом ниже, в прямо противоположенной плоскости, располагалась женская половина. С геометрией у меня было туго, но визуально-пространственное видение указало мне путь. Закон гравитации интуитивно говорил, что все льющееся сверху, обязательно оказывается внизу, а логика вероятностей подсказывала, что она, если не в ту минуту была там, то в день разов пять наверняка захаживала в помещение несколькими метрами ниже. Я тут же поделился с Зуфой и ребятами своей версией отмщения. Откровенно говоря, мне не отчетливо представлялось, как ее реализовать. Это было гипотетическое предложение, о котором можно поговорить, над которым можно поржать и забыть, но ни в коем случае не пытаться реализовать, лучше уж врезать этой девчонке. На мою беду кое-кому мысль понравилась.
Зуфа загорелся этой идеей и посветлел. Коварная игривость появилась в его взгляде, и он даже нашел в себе силы улыбнуться той девушке на следующей перемене. От чего, вероятно, она наивно стала полагать, что укротила его дикость.
На следующий день он притащил в школу зубило и огромный молоток. Мы с ним и еще двумя парнями спрятались после уроков в участке здания, зовущимся лабиринтом (бог весть для чего построенным), о котором, конечно же, ходили разные слухи, но нас эти слухи не пугали, старшеклассники дважды взламывали дверь, ведущую в лабиринт, и мы знали вход на выход, как свои пять пальцев. О потаенном ходе знал и сторож - совершенно сдвинутый старикан, которого, по сути, и назначили на эту должность лишь потому, что его сторонилось все хулиганье округи. Он пас неподалеку от школы скот и одновременно присматривал за школой. Топор с длиннющей рукояткой был его визитной карточкой. Многие говорили, что если он догонит тебя, то порубит в фарш, можешь не сомневаться, но мне кажется, он этого никогда и ни за что не сделал бы. Вернее, я уверен, потому что позже убеждался сам, что с ним ничуть не хуже, чем с любым нормальным перцем, можно было найти общий язык, и не лишится конечностей. Но в день "долбежки", когда четверо малолетних мстителя пытались образовать дыру в основании между стеной и полом в мужском туалете на третьем этаже, сторож Вато наводил ужас.
Как только школа опустела, мы выбрались из убежища и поднялись на нужный этаж. Сторожа-пастуха было видно из окна, поэтому, ничуть не страшась, мы принялись стучать. Двое долбили, двое стояли на шухере, потом менялись местами. Сквозь пот и вонь, за правое дело, пока не появилась трещина у стыков многое повидавших и натерпевшихся блоков. Теперь оставалось развить успех, но тут острый глаз или, по словам одного из наших ребят, стоящих на шухере, острый слух сторожа заметил неладное. Мы бросились к окну и увидели, как Вато несется с поляны в нашу сторону, размахивая своим томагавком и бранясь.
Вы думаете, что представляете, что я ощутил тогда? Сомневаюсь. В то время как ребята уже бежали, я не мог придать твердости своим коленкам, чтобы поспеть за ними. Хотелось опуститься на эти непослушные колени и поползти с извинениями, но я боялся, что раскаяния не помогут и сторож обезглавит меня, когда я пристану перед ним в таком виде. Он же больной, подумал я. Беги, беги... и после, в своих снах я еще не раз побегу, но в тот день мне довелось еще и полетать.
До спасительного подвала, где была дверь в лабиринт, не добежали. Старик первым дошел до первого этажа и отрезал нам путь там, откуда мы надеялись проскочить. Я бежал туда, когда, вдруг, все побежали оттуда с криками, что надо бежать врассыпную, или вломиться в один из классов и запереть дверь за собой. Выбрали второе. Зуфа молотком взломал замок на первой попавшейся двери на третьем этаже, и мы вошли в класс, который оказался моим. Подперев столами и стульями дверь, ребята открыли окно, чтобы спуститься по решеткам окон первого этажа. Наше счастье, что выше первого этажа решеток не ставили.
Те двое были уже внизу, когда я заскулил, что не решусь на это. "Полезай, говорю" - рявкнул Зуфа, - "я подам тебе швабру". Я повиновался. Мое туловище переметнулось через подоконник, и он подал мне швабру. Я отцепился от подоконника и обеими руками ухватился за швабру, которую этот придурок не успел зафиксировать в своих руках как следует. Вы можете в это поверить? Он выпустил ее из рук. Я полетел вниз со шваброй в руках. Швабру долгое время приписывали к числу моих любовниц.
Мое счастье, что окно вело на задний двор, где какой-то добрый человек посадил кустарники, на которые я рухнул. А мог сломать себе тазобедренный сустав и еще что похуже, и остаться калекой на всю жизнь. На деле отделался царапинами и непримечательным ушибом, но все же. Что если? А ведь ему было смешно. Нет, все-таки, временами наша дружба переходила границы.
На следующий день разбирательство инцидента ни к чему не привело. В конце концов, сломан только один замок и украдена швабра (я так и не выпустил ее из рук до самого поселка), так что и милицию вызывать не стали. Про щель у основания стены в туалете узнали слишком поздно, а узнав, списали на устарелость здания. Сторож (не то сознательно, не то и в самом деле не узнав нас в лицо) никому не поведал о том, кем именно были четверо подростков, потревоживших его покой. Я видел этого старика живым здоровым в прошлом году. Почти не изменился. Живуч, как наша алгебраичка, о которой здесь еще пойдет речь.
Тем временем, нереализованность основного плана, породила новую идею. Всем пацанам было передано, что отныне и впредь мочиться хорошо бы в щель под стеной, чисто из солидарности к оскорбленному мужскому самолюбию.
Снова экскременты в качестве орудия протеста. Весь наш сброд на первых порах с приплясом подписался на эту затею. Уже спустя месяц, щель стала расходиться и стена этажом ниже, превратилась, буквально, в плачущую. Их там заливало до безнадежности, вызывали из аварийно-канализационной службы - откачивали, а мы опять за свое, да в разбавку с водичкой из-под крана ведерцем уборщицы, чтобы по колено они там стояли в помоях. Родители жаловались. Дошло до того, что девчата посещали уборные в домах своих одноклассниц, живущих неподалеку от школы, (рассказывали, что некоторые из них не добегали и мочились под себя), а мы постоянно обещали директору больше не шалить, но ведь он не мог каждую перемену контролировать наше мочеиспускание.
В общем, продолжалось это массовое безобразие до тех пор, пока парень из одиннадцатого класса не наложил запрет на это дело, так как его сестра (так же как и моя) училась в этой же школе. Мне и самому доводилось выслушивать дома жалобы сестры о том, как им там тяжко приходится, но я не признавался, что подобное хулиганство имеет место и, что совсем невообразимо, я сам к этому причастен. Что я мог поделать?
Запрету старшеклассника не подчинился только Зуфа, ему были по барабану чьи-либо угрозы, и он продолжал опорожняться в ту щель, восстанавливая, тем самым, свою честь и заливая свою обиду. На него не стали нажимать, потому что его обидчивость отличалась от моей и любой другой. Она начинала мутировать в свирепство, если ей не давали возможности выбраться. Стена и прочие пострадавшие от последствий его обиды, наверняка устояли бы перед натиском одного мочевого пузыря, поэтому обиженного не беспокоили. Но вскоре, "бескомпромиссный" директор, наконец, принял меры и осуществил вертикальную рокировку. Наш парламент перенесли на второй этаж, а бабский галдеж подняли на третий. Правда, прежде чем опустить нас, директор нанял бригаду уборщиц, и они навели порядок на обоих этажах. И все остались довольны, даже Зуфа не противился этому решению. Теперь мы были в позиции снизу, но от девочек ответа не последовало. Либо они не наловчились проделывать тоже самое, чтобы отплатить нам той же монетой, либо им было неловко делать это, все-таки - девочки.
К одиннадцати годам, не без помощи школьных "старших братьев", я научился мастурбировать. В двенадцать лет на личном опыте узнал, что такое оргазм: отвратительное послечувствие. Произошло это случайно, я не пытался достичь пика удовольствия своим рукоблудием. Просто по привычке игрался, или, лучше сказать, знакомился ближе со своим органом. Я делал это стоя там, где этим принято заниматься и смотрел через маленькое окошечко на соседский балкон, как вдруг, по всему телу пробежала приятная дрожь, и какой-то внутренний мотив побудил меня делать это быстрее и быстрее... но без малейшего умысла, без ожидания конечного результата. Я только хотел продлить, а может и усилить свой эмоции. Неожиданная развязка скорее ошарашила меня, нежели удовлетворила; напомнила о запечатленных мгновениях на карточках, которые Зуфа таскал с собой в школу; сделала немного понятной суть всей этой заварухи вокруг секса.
Утомленный и слегка напуганный, я вылетел из уборной и вбежал в свою комнату, лег в постель и минут десять неподвижно пролежал, пока силы не возвратились ко мне. Ужас, подумал я, никогда больше не буду так делать. Но уже через два часа я делал тоже самое, уже в предвкушении момента истины. "Порочная привычка поры созревания есть срам в зрелом возрасте..." - слова принадлежат не мне, а человеку поумней. Так что, в том возрасте это было обязательное условие созревания, а зрелым я и по сей день себя не чувствую.
Конечно же, в малолетней мастурбации нет ничего предосудительного, если она протекает в нормальном ритме и незаметно для посторонних глаз и ушей (в особенности членов семьи). Мне было четырнадцать, когда мой батя застукал меня в бане за этим делом. Он был шокирован не меньше моего. Стал вести разъяснительную беседу, прочел лекцию о том, кто такие онанисты и как им может не повести в жизни, вплоть до полной импотенции. Опять за основу учения был взят страх. Они знают, что подростки, в частности подростки советского выпуска, чаще верят каждой басне о темной стороне человека, чем не верят (не будут же взрослые врать). Я, как всегда, сдрейфил, но эффект на этот раз был обратный.
У меня неделю не стоял после такого разоблачения. Ну, думаю - доигрался. Еще хотя бы разок, чтобы быть уверенным, что все нормально. И чем дольше у меня не стоял, тем ласковее я был с ним в обращении, но ничего не выходило. Перед глазами всплывала картина моего позора, а в ушах звучали слова осуждения.
Как только к делу был приобщен Зуфи-интилект, все вернулось на круги своя. Он потащил меня домой к своему старшему брату, где я впервые посмотрел порнофильм. К вечеру фонтан заработал в прежнем ритме, но после этого одного раза я старался держать себя в руках. Да, именно себя, а не Его. Доходило до того, что уже по-черному грезил, чтобы в жизни нашлась какая-нибудь болезнь, излечиться от которой, можно только мастурбируя. В неделю парочку раз я, все же, не сдерживался и сквозь все мыслимые преграды, возвращался к процессу созревания.
Около года я морально восстанавливался, так как не был готов смотреть в глаза отцу. Я краснел от каждого его взгляда, который после того случая (вплоть до моего совершеннолетия) стал недоверчивым и вопрошающим: "чем ты недавно занимался, маленький паршивец?". Со временем, рассказы других ребят о том, как они были застуканы за онанизмом своими отцами, а то и хуже - матерьми, успокоили меня и уговорили больше не корить себя за глупость десятилетия. Одного парня пахан застал на стульчаке, теребящим свой орган в невероятной позе, и начистил ему ершиком морду до появления волдырей. Мне грех жаловаться, ей-богу.
После того, как Зуфу оставили на второй год, он, вместе с одним из своих подельников, опустился на класс ниже и оказался за одной партой со мной. В тот же день, когда это случилось, меня впервые за девять лет учебы выгнали из класса за плохое поведение.
Был урок алгебры. Мы с Зуфой разговорились, а потом он начал поддевать того - второго неудачника, которого посадили за парту впереди нас. Несмотря на унизительный факт потери целого года, эти двое прибывали в приподнятом настроении. Шутки так и сыпались из их уст. А у меня был насморк и забиты обе ноздри. Я гнусавил и сопел, но заразительный смех, закравшийся в мои легкие, прорвал все заторы; смех вперемешку с кашлем и соплями вырвался из меня. Они оба пуще закатились громким и веселым смехом, а я, убрав голову под парту, все никак не мог достать из кармана штанов платок, чтобы высморкаться.
Учительница по алгебре - уже тогда далеко не молодая женщина, которая всегда была добра ко мне (учитывая щедрость моих предков), выставила нас за дверь, пообещав, что поставит в известность директора и наших родителей. Угроза главным образом была адресована мне, так как я и без того считался ее должником. А еще через два урока алгебры, она категорически запретила Зуфе присутствовать на своих уроках. Вот почему он так жестоко подшутил над ней.
Маршрут, пролегающий от учительской до нашего класса, был неизменен. Все учителя поднимались со второго на четвертый этаж, проходили длинный коридор, заворачивали направо и, минуя двери, ведущие в малый спортзал, оказывались у наших дверей. Математичка имела обычай проходить этот путь, когда все дети уже сидели за партами у себя в классах, и можно было спокойно прошагать на свой урок. Она, видимо, не любила суматошную беготню. Заодно, она давала нам возможность успокоиться и отойти от неспокойной перемены, чтобы настроиться на занятие самым лучшим в мире предметом. Поэтому она все время заходила в класс с опозданием на пять минут. Эту ее повадку Зуфа использовал против нее же самой.
В дверях спортзала, на месте замочной скважины, было образовано отверстие сантиметров двадцать в диаметре, проделанное в ходе многократных взломов замка (это была самая желанная дверь в школе, и запирать ее, никто не смел). Именно в эту дырочку Зуфа и просунул свой восставший член. Сам он стоял за дверью с внутренней стороны. Член его торчал из дырочки, а на нем висела бумажка с надписью "Хочешь отсосать?". И проделал он это, в точности до секунды рассчитав, когда математичка должна была пройти возле этих дверей.
Наверняка, реакции других учителей были бы иные: учительница по русскому языку и литературе, к примеру, приняла бы это предложение, химичка сломала бы ему член или вырвала бы его вместе с потрохами, а вот математичка преклонного возраста, смею предположить, перенесла легкий микроинсульт прежде, чем дошла до нашего класса. Ее голос на том уроке дрожал, бледное лицо местами покрывалось алыми пятнами, а тронутые сединой пряди волос то и дело непослушно выделялись из неприглядной копны и становились дыбом. Она почти не говорила с нами в тот день. Но инцидент не повлиял на ее долголетие, она жива и по сей день.
В пятнадцать лет я проиграл в карты два блока сигарет зарубежной марки одному пацану по кличке Башка. Сигареты были дорогущие, безусловно (на другие никто не соглашался играть). В денежном эквиваленте сумма была приличная для таких дырявых карманов, какие были у меня и у ребят моего окружения. Курили эти сигареты состоятельные люди, но блоком даже они не покупали их.
"Башкой" парня называли не из-за высокосортности содержимого его черепной коробки, а, как вы понимаете, из-за немаленьких размеров головы. Хотя, пустой его голова, вероятно, не была, раз уж он так ловко надул меня. Это в большей степени доказывает, что пуста была голова моя. Вновь на кону юная честь и мужское достоинство. Тут мне уже не семь-восемь лет, чтобы бежать и звать на помощь. Я прекрасно понимал, что сам должен выпутываться. Достать денег было труднее, чем устроить потасовку и в бою отстоять свое право никому ничего не давать. Но духу на такую диверсию у меня хватало меньше, чем денег на покупку двух блоков сигарет. Сколько же нервных клеток я угробил в те дни?!! Вспомнишь вот так, о пустяковой проблеме, на которую ушло полжизни, и угробишь еще больше здоровья.
Ну да, я прогорел тогда на своем азарте. Не ради наживы, а ради куража решил сыграть. Сам-то я особо не курил - баловался, Зуфе хотелось сделать приятное, удивить. Не вышло. Как раз наоборот, он ничуть не удивился тому, что я облажался в очередной раз. До чего же безбашенным он был. Меня приводила в неописуемый восторг его готовность к последствиям любого рода. Дело даже не в смелости, а в принципе, отстаивая который, он набирал скорость и отключал тормоза.
Когда выяснилось, что я не следую кодексу чести и не собираюсь отдавать карточный долг, меня посчитали виноватым абсолютно все, кто был осведомлен о ситуации. Собрались на разборку. Лупить сильно пока не решались, но дело шло к тому, что меня слегка помнут и заклеймят как лоха - ходил бы в вечных должниках и все, что в дальнейшем лежало бы в моих карманах, принадлежало бы честным ребятам. Тут, на сцену выходит Зуфа, последним узнавший о готовящейся заварухе. Крупный план. Он подходит к Башке, мышцы на лице напряжены, при разговоре нахально задирает нос. Кто-то заикнулся о недопустимом беспределе, каковым являлось ущемление прав требующей стороны. Беседовали недолго. Под занавес, Зуфа бесцеремонно обратился к Башке. Обращение прозвучало как вопрос, но, по-моему, он всего лишь озвучил посетившую его мысль. "А может сломать тебе нос" - сказал Зуфа парню и незамедлительно заехал тому коленом в пах. Началась драка. В конечном счете, Зува с Башкой на пару очутились в милицейском участке, где им крепко всыпали менты, и где два драчуна помирились, а меня от этого накрыло неподдельным чувством вины.
По окончанию школы мы ушли в запой. Месяц не просыхали. Затем, на семейном совете, к которому меня не допустили, было решено, что я должен собрать вещички и уехать в другой, более тихий, городок.
В дыре, куда меня отправили, жило уйма моих родственников, и, согласно всеобщему замыслу, на них возлагалось мое перевоспитание. Каким-то чудом я поступил там в институт. В году два месяца гостил дома: набирался сил и восполнял упущенное. Родители смотрели сквозь пальцы на мои вольности, когда я был дома. Думали, что в том убогом городишке я действительно вел спартанский образ жизни.
Из всех пьянок того периода запомнилась та, которая имела место двадцать третье февраля двухтысячного года. Пили дома у сердяги Кабана - нашего с Зуфой общего приятеля, чуть менее тронутого умом, нежели мы. Нас было человек пять-шесть. Пили до раннего утра, потом отключились.
Поздним утром выяснилось, что мы не пили до раннего утра, а занимались мародерством и еще черте чем. Подробности вспоминали всей компанией, по крошкам восстанавливая картину произошедшего.
Выпивка кончилась где-то к часу ночи, ну мы и сунулись в погреб, где отец Кабана хранил свои запасы. С той секунды, когда мы сломали второй десятилитровый сосуд с вином, память отшибла у всех нас. Наверное, мы очень сильно расстроились из-за невосполнимой утраты и в результате натворили еще дюжину нелицеприятных дел. В их числе: изблеванный огород, затоптанная в ковер аквариумная рыбка (их было две, одну пощадили), исчезнувший пес, который вернулся спустя неделю, оскорбленные соседи и прочее. О такой мелочи, как испачканная мебель и сломанные трапезные принадлежности, говорить не будем.
В восемнадцать лет я наскреб деньжат, и меня отвели к совсем недурной проститутке. Она была хороша во всех отношениях, кроме грудей. Они в большей степени отсутствовали на ней, чем присутствовали. Однако секс был великолепный, если рассматривать его с точки зрения первого. Благодаря стараниям моих приятелей-шутников не обошлось без приключений и тут, но отклонения были незначительными, поэтому пропустим их и пойдем дальше.
В девятнадцать лет я серьезно подрался. Пошел один против троих. Во мне еще буйствовал порыв, тяга к великим победам. Зуфа не брал меня с собой на большие разборки, вот я и решил воспользоваться случаем и блеснуть своей храбростью. Она действительно жила во мне, но мастерство ведения уличного боя - это совсем другая штука. Здесь одной храбростью не обойтись.
В тот район я забрел не специально и на тех троих натолкнулся не по своей воле. Поведи я себя раболепнее с этими парнями, возможно, обошлось бы без рукоприкладства, но мне ужасно хотелось выбрать нелегкий путь. Однако я слишком поздно догадался, что не в ту драку ввязался. Ловкости мне хватило, чтобы бить только одного - самого блатного. Меня же, не получая сдачи, били двое других блатных. Отмахиваться от большинства ударов мне не удавалось. Наподдали мне - будь здоров, урок был освоен на пятерку, теперь такое со мной не прокатит. Благородным львом в драке меня больше никто не увидит. Я буду самой настоящей подлой и коварной гиеной.
К двадцати годам я совершил большую ошибку. Мое знакомство с наркотой состоялось еще в школе, но употреблял я ее с завидной редкостью и в исключительно малой, знакомой мне дозировке. О своих первых ощущениях, равно как о мнении, касательно этого дела и кустарных способах изготовления дури, рассказывать не стану. Упомяну лишь о своем последнем употреблении, едва не прервавшем мое вменяемое существование.
Если находясь под жесточайшим кайфом, вы вспоминаете свою маму и печетесь о том, как бы ни расстроить ее своей смертью или настигающим безумием, то будьте уверены, вы пребываете там, где выпала неудача побывать мне. И выбор ваш невелик. Можете помолиться, если хотите, авось поможет.
Спустя час после потребления зелья в невиданных для моего организма количествах, я ощутил то, что принято называть неплохим кайфом. Спустя еще час меня затащило на глубину и стало придавливать каменной плитой. Я находился один дома. Хотел было дотащиться до Зуфы за дельным советом, да побоялся сдохнуть прямо на его руках.
Колпак моей головы словно опустили в лед, а сердце опять неистово колотило со зловещим намеком лопнуть в любой момент. Сколько бы я не дышал, мне было мало воздуха. Пару раз я терял сознание, но приходил в себя, то на холодном мокром полу в бане, то в кухне возле раковины. Мысли были разные. Вспоминался весь мой род до четвертого колена, с которым я был знаком по фотоальбомам. Думал, что либо воссоединюсь с ними, либо всю жизнь буду целовать пятки матери. Господа тоже вспоминал и был согласен с ним по всем пунктам, пусть только он окажется где-то там, хоть умереть будет не так обидно.
Еще у меня была такая навязчивая догадка, что кровь в моем теле куда-то отступила. Лицо мое было бледное, а пальцы рук отдавали трупной синевой. Убедившись в бесполезности всех известных мне методов ускорения отходняка, я вспомнил о кровопускании, как о методе излечения от чего-то там. И я подумал, что если верну кровоток на свое место, то мне полегчает.
Это была встреча не со смертью, а с безумием. Я нашел большую цыганскую иголку и приступил к операции по спасению самого себя. Судьба всех двадцати пальцев на моем теле (хорошо, что не добрался до члена) в последующие пятнадцать минут была поставлена на карту. Я колол по нескольку раз каждый из них в надежде увидеть кровь. Моей воспитательнице это понравилось бы. Мои пальцы несли наказание за старые грешки. Маленькая шизофрения окончилась тем, что я, наконец, выдавил кровь из каждого пальца, после чего в изнеможенности погрузился в царство Морфея на все том же полу, но уже в уголочке за диваном. Очередной урок был усвоен на пять с плюсом.