Ее глубокие, карие, скорее черные, глаза все реже и реже открывались. Она молчала, просто не могла говорить, не было сил. Тусклый и неприятный свет падающий из окна создавал ощущение кладбищенского спокойствия, что еще больше усугубляло его состояние. Он сидел на ее кровати, прислонив свое, давно уже не бритое лицо к ее руке. Он тоже молчал, все что можно было говорить, все было давным-давно сказано. Он чувствовал себя червем, червем в луже, он вертелся и шевелился изо всех сил, но не двигался с места, время застыло, он не знал какое сейчас число, или какой день недели.
Она умирала, умирала тяжело и очень долго, стараясь при этом не задевать окружающих, а особенно его. Кашель захватывающий ее по ночам изматывал, травил и насиловал. Утром она просыпалась с опухшими глазами и окровавленными губами. Она уже хотела умереть, чтобы не мучить, нет не себя - его. Он потерял сон, порядок и распорядок пропали, он все время проводил с ней. Читал ей, а когда она спала, что было крайне редко, с какой-то странной улыбкой смотрел на ее, с тонкими почти невидимыми чертами, лицо. Он искренне надеялся, что однажды она проснется и ... и улыбнется ему, но уже не искривленной болью улыбкой, но улыбкой победительницы. Он вспоминал о том, как она любила перебирать его волосы, как любила сидеть, уткнувшись в его грудь и молчать, долго, почти бесконечно. Как он бездумно любил ее, за то, что она есть, такая, на свете. Он радовался каждой минуте ее жизни, которую она дарила ему. Он ничего не делал, все получалось само. Все как будто было уже записано где-то давным-давно. В какой-то книге, которая легка для чтения, в которой нет скрытого смысла, и которая дарит радость сейчас, именно сейчас, а не завтра...
За что она любила его, она не могла объяснить сама, да это было и не нужно ей, а ему то и подавно.
Он вспоминал, как она радовалась каждому новому дню, и проживала этот день как можно полнее, выпивая из него все соки, которые дарит жизнь, ту жизнь которая будет сегодня. Как? Хм. Он не знал. Но из каждого момента она ловила жизнь, и говорила: "Ну посмотри как нам хорошо сейчас, правда?". И смотрела в его серые, пустые глаза своим темным взглядом. И он понимал, что то завтра, это завтра, а сейчас надо жить.
Он прижался губами к ее маленькому подбородку, посмотрел на ее ресницы, тонкие брови, темные едва заметные губы и улыбнулся. И думал:
- И что же ты сказала в ответ на мои мысли, моя маленькая девочка. Ты умела все превратить в праздник. Ну почему? Нет, за что, почему ты. Ведь ты и есть тот цветок, то древо жизни, ради которого и благодаря которому живешь. КАК ЖЕ ТАК. Ведь...Нет, так не должно...Глупо...Пусто...
Она застонала во сне, повернула голову, и ее лицо стало похоже на каменное изваяние освещенное светом, темным, противным и мертвым светом ночи. Она никогда не любила ночь, любила свет, яркий, обжигающий, бьющий в глаза. Любила весну, утро и солнце...
Он шел по улице и, казалось, день улыбается, улыбается ему, сейчас. Каждый уголок залит светом, горячий воздух дразнил ноздри и звал, звал вперед... Она умерла, умерла несмотря ни на что, как это глупо и не звучит. Устала, устала бороться, сил не было, наверно даже на то, чтобы дышать. Он проснулся ночью у ее кровати и она не дышала, он не удивился, а лишь тихо и очень, очень нежно поцеловал ее в измученные, сухие и так дорогие ему губы, которые уже никак не могли ответить ему на ласку. Он повернулся и ушел из больницы, никому и ничего не говоря. Он всегда считал, что почести которые дают человеку после смерти лишены смысла и скорее даже кощунственны, чем человечны.
--
Как отпуск? Скучал по мне?
Как всегда улыбаясь, спросила Тамара. Он уныло посмотрел на нее.
--
Все нормально.
--
Чего такой грустный, совсем на тебя не похоже, что случилось.
Он улыбнулся, широко , во весь рот. Это он мог. Нет не лицемерить, но не показывать вид.
--
по тебе не скучал, но отпуск кончился и у меня есть силы работать.
Совсем уже холодно, несмотря на улыбку.
--
Вот и отлично, я ждала, когда ты вернешься. Есть направление за которое ты будешь теперь отвечать. Я на тебя надеюсь...
Весь следующий год он работал с каким-то злым остервенением, забыв про все, родителей, сестру, которую очень любил и всегда баловал, друзей, которых было много.
--
Алло? Сорокин? Это ты?
--
Привет, Сорокина. Или ты уже поменяла фамилию?
--
Узнаю. Все тот же, не меняешься с годами, давай увидимся уже.
--
Хорошо, давай послезавтра в нашем кафе, хорошо?
--
Ладно, эй ты чего совсем загрустил а?
--
Да нет все в порядке...вроде...
--
Ну давай...Сорокин.
Он сидел на четвертом этаже большого торгового центра, в кафе, смотрел в окно, они всегда сидели у этого окна, обсуждали, да все подряд, выходки родителей, как они это тогда называли, людей, дела, мысли и идеи, смеялись. Дружили. За окном лил дождь, мелкий, сильный и противный, бьющий в глаза, от которого не укроешься. Окно выходило на метро. И вот он увидел ее, Сорокина шла гордо, высоко подняв голову, несмотря на погоду. Элегантно одетая. Короткая с воротником кожаная куртка, скорее похожая на пиджак, черные брюки, в общем как всегда идеально, в отличии от некоторых. Без зонта, не любила зонты, как и он.
--
Чего опять грустишь. А?
--
Да не грущу, все нормально.
--
Ой, как будто я не знаю своего брата, Хм? У тебя всегда все было написано на лице...
--
Ну, это меня и сгубило.
--
Да прекращай, никак не можешь забыть Настю, но ведь как-то жить дальше надо, а?
--
Вот она бы и сказала бы мне как...
--
Черт возьми, ты же всегда как раз и подавал пример жизнерадостности, ну. Ты ведь давал повод остальным жить. Как же так. Как же все слова, которые ты говорил. Ну, объясни своей младшей сестре. Что такое произошло.
--
Да все осталось так же, просто из меня выпало что-то, трудно объяснить...
--
Пойдем в кино?
Он с недоумением посмотрел на нее. Какая была, такая осталась.
--
Хоть на два часа забудешь обо всем, посмотришь на красивую жизнь, на самых глупых людей, не думающих о будущем, посмотришь на пустые поступки, бессмысленность. И не будем брать с них пример. Пошли, Сорокин.
--
У тебя так все просто и безошибочно. Пошли, конечно.
Тихий мартовский вечер, неожиданно за неделю все растаяло, земля высохла. Но зелени нет. Тепло, ни ветерка, ни движения. Долго ходили по набережной, смотрели на воду, говорили о чем то, смеялись. Это было одно из первых свиданий. Они ничего не говорили друг другу о своих отношениях, что больше всего радовало его самого. Он просто ликовал. Чувствовал себя свободным как весенний ветер над лесом. Он сидел на перилах какого-то мостика, держал ее в своих объятьях, смотрел в глаза, и целовал, целовал, целовал...Забывая обо всем, обо всех словах, предостережениях и наущениях. Он любил, наконец-то та, которая дарит ему свое тепло и внимание. Нет, он наслаждался, ее лицом, ее влажными губами, ее глазами, в которые он мог смотреть бесконечно, и как же они горели когда она смеялась...
Он шел домой, совсем поздно, маршрут от метро он знал наизусть, и никогда не беспокоился по пути, но...
--
Эй, ты, стой...
--
Да? Что случилось?
--
Иди сюда.
--
Не стоит. Чего вы хотите?
--
Объясняю...
....
Он открыл глаза, левых глаз заплыл ... боль пронзила щеку ... сил встать на ноги не было совсем ... ноги ватные ... как во сне ... темно, совсем темно ... правая рука и вся кисть мокрая ... чем то пропитана ... он поднес к губам пальцы ... КРОВЬ ...
Сколько он лежал он не помнил, совсем не помнил. Не помнил как оказался дома, как помылся, долго лежал в горячей ванне, и как с трясущимися губами лег в постель...
--
Алло Тами, привет...
--
Сорокин??? Это ты, что случилось?!
--
Послушай, я себя отвратительно чувствую, совсем никак, прости сегодня не выйду...
--
Ну хорошо поправляйся, и позвони мне сегодня вечером, объяснишь, хорошо? А то не могу говорить, у нас совсем туго ... ты понимаешь меня?
--
Да, извини еще раз...
Он ненавидел говорить по телефону, не важно с кем, любил видеть глаза...
Два ребра, порванная губа и щека, кровоподтеки под глазами, нос не сломали, специально закрывал руками, поэтому то пальцы вдребезги...
Он подошел к окну, смотрел на зелень, детей, весело бегающих по улице, позабыв обо всем, ужасно ломило позвоночник, не повернуться, просто отвратно...
--
Алло, сынок?
--
Привет Мам. Как ты?
--
Да это как ты, мне Таня сказала все, как это произошло, ты в милицию звонил? ...
--
Не Мамуль, у меня все хорошо...
--
Я приеду к тебе сегодня с папой, вечером.
--
Нет мам мне нужно уходить. Все отлично, не беспокойся...
--
Посидел бы дома...Нужно найти этих...Что твориться...
Мамы...Это мамы...
Он с трудом встал, боль в спине усиливалась...
--
Привет, солнышко!
--
Привет, Настенька.
Она нежно поцеловала его, обняла, провела по спине своими теплыми и нежными руками.
--
Так хорошо что мы сегодня увиделись, давай я останусь у тебя сегодня, не хочу ехать домой...
Они долго сидели обнявшись на диване, и говорили, говорили. Всегда было о чем говорить. Бывало, когда она рассказывала ему о своих делах, он просто ложился ей на колени головой, смотрел на ее губы ... думай, как же без нее, никак...
Он улыбнулся. ... Вспомнил, как она дрожала, когда была с ним, эту дрожь он чувствовал во всем ее теле, она пробегала от головы до пят. Что-то просто сумасшедшее.
--
Вроде у тебя все нормально, да?
--
Да, ничего.
--
Сорокин...Эх Сорокин.
Прошло два года после того как он потерял ее. Его жизнь превратилась в чередование беспокойной ночи с таким же беспокойным днем.
--
Ну, здравствуй, Миша.
--
Здравствуйте, дядя Леша.
--
Почему ты не пришел на похороны? Почему? В чем дело?
Задыхаясь от своей астмы, говорил отец женщины, которую он любил больше всех, больше всех женщин в своей жизни.
--
Я уже объяснял.
Как можно спокойней ответил Миша.
--
Да мне плевать на твои идеи, принципы, все, что ты думаешь об этом. Нужно было проявить хоть малейшее уважение...
--
К кому? К ней? Да ей уже все равно, она умерла, умерла, черт возьми, ее больше нет, и ей не нужны ни похороны, ни люди, ни водка, ни могила. Она мертва, ей все равно, она ничего не чувствует. Понимаете ли вы это или нет?
--
А я? А мать? А сестра ее? Ты об этом подумал? Ведь после того как она умерла, ты позвонил лишь Кире, и все, даже на поминки не пришел. Хотя бы из уважения к нам, к семье...
Совсем уже задыхаясь и тяжело кашляя, говорил мужчина лет около шестидесяти, который души не чаял в своей младшей дочери, ради которой он жил. И Алексей Викторович всегда недолюбливал Мишу, что-то его отталкивало в нем.
--
Но ведь я вам не нужен, так?
--
Абсолютно, ты забрал у меня дочь, она больше времени проводила с тобой, забыв про семью.
--
Но я любил ее.
--
А я любил ее двадцать лет, это что-то значит, я вырастил ее, я заботился о ней, провел сотни бессонных ночей с ней, а ты пришел на готовенькое и взял.
--
Это закон жизни. Передавайте привет Галине Алексеевне, с наилучшими пожеланиями...
Совсем еже бесчувственно и жестоко. Но ...
Он сидел, утонув в мягком кресле, в теплом баре, уютный свет, льющийся на бильярдный стол, доставлял не земное удовольствие, ребята тихо переговаривались. Он играл в бильярд, немного, умел совсем чуть-чуть, но неизменно получал он от него удовольствие.
--
Ты будешь играть, Михей?
--
Да, конечно.
--
Да, через полчаса придет моя сестра с подругой, познакомишься.
Он с сомнением посмотрел на Кирилла, но тот всегда оставался невозмутимым, несмотря ни на что...
--
Меня это совсем не интересует...
--
Да уже столько времени прошло, ты пойми что жизнь не закончена.
--
Не спорю, если бы она была закончена, я бы сразу повесился, в тот же вечер, ты веришь мне?
--
Нет не верю, ты всегда любил жизнь, любил движение, я знаю тебя уже десять лет. И ты никогда не отчаивался, ни в чем, всегда у тебя были какие-то идеи, мысли, ты всегда чему то учился, стремился к чему то высокому...Или я не прав?
--
Видимо я успокоился.
Миша рассмеялся, и улыбка так и осталась на его лице.
--
Нет, ты застыл, или заснул, и тебя нужно растормошить, дать трепку, точно.
--
И как же?
--
Все, в воскресенье?
--
Что?
--
Ты же свободен?
--
Ну?
Весь день прошел в ожидании, он любил такие дни, особенно когда что-то намечалось на конец или середину дня, что-то очень важное и интересное.
--
Алло? Выходи...
--
Иду.
В машине сидел Кирилл, за рулем, на заднем сидении его сестра Вика, еще Санек, и та девушка.
--
Всех рад видеть
Как всегда вежлив и любезен
--
Да садись уже, опоздаем.
--
Так все же куда мы едем, два дня голову ломал, не мог понять, какую трепку ты хочешь задать мне? А?
--
Да все увидишь. Так я тебе и сказал, все сразу
Они приехали на аэродром. И он понял, скорее вспомнил, отец Санька был инструктор по прыжкам с парашютом. Но Миша никогда не рисковал жизнью просо так, но сегодня он, почему то без всяких мыслей прошел инструктаж, получил обмундирования, сел в самолет.... И за все это время он не сказал ни слова. Ни одного, абсолютно. Ребята очень подозрительно на него смотрели, Один раз, он лишь виновато улыбнулся из под лобья...
Он никогда не верил в жизнь после смерти, думал это фантазии людей, которые не хотели умирать, но он смирился и знал, что когда-нибудь придет его время, нет сейчас.
--
Солнышко, а что ты будешь делать, если я умру?
--
Я? Погрущу немножко и буду жить дальше?
--
Как, девочка моя?
--
Конечно, сначала с трудом, просто постараюсь забыть.
--
Меня?
--
Нет, не тебя. Твою смерть.
Она всегда широко и красиво улыбалась. Ее глаза загорались каким-то нежным и добрым огнем. Он часто вспоминал ее лицо, ее волосы, тонкие руки...те ласки, которые она дарила ему.
Его нашли, в каком то овраге, возле леса, он лежал лицом к земле. Его лицо улыбалось, едва заметно, но улыбалось, это точно.