Поздний сентябрьский вечер выдался злым. Было холодно, было очень холодно. Очень сильный ветер нещадно трепал тополя за окном... В этот вечер по городу передавали штормовое предупреждение... Был уже одиннадцатый час, шумное шоссе под окном слегка притихло, было очень хорошо слышно как на улице громко и зло воет ветер, аж пробираясь через какие-то щели в раме и добираясь до пламени фонарика...
Хозяева квартиры, в которой слишком частыми гостями бывают странные личности не застрахованы от поздних визитов. И точно весь вечер ожидавший того звонок радостно затрещал... Надюшка отошла от окна и пошла открывать...
Создание, стоящее за дверью, выглядело действительно крайне странно. Полу оно было женского, лет отроду ему было немного, вероятно, где-то двадцать, одето оно было вполне обычно - старая, грязная голубая джинсовая куртка, черная водолазка, черные же, когда-то бывшие новыми и модными, но заношенные до неприличия джинсы, драные кроссовки... Разобрать ее физиономию было несколько сложно, поскольку ее почти полностью занавешивала грива, сейчас - невнятно-темно-мокрого цвета. В этом и была основная странность в виде данной личности: все вышеописанное было мокрым, и мокрым как следует, создавалось такое впечатление, что оно угодило не под дождь, а только что вылезло из хорошей речки или чего-нибудь в этом роде (но при этом дождя на улице не было, и не было уже дня два). Единственной сухой деталью во всей этой личности была коробка, по всей видимости - с тортом, которую та держала в руке. Создание стучало зубами и выглядело очень несчастным...
Впрочем, Надюша ее угадала:
- Рыжая? - тон ее был изумленным. - Заходи. Ты откуда?
- От-т-т-уда, - простучала зубами Рыжая, делая какой-то невнятный жест в непонятную сторону, вероятно - к железной дороге. - А эт-то к чаю, - она передала Надюшке коробку.
- Так! - сердитым профессорским тоном выдала Надюша вслед. - Забирайся быстро в ванну, снимай с себя все - и под горячий душ! А я полезла за малиновым вареньем... Эх, горе, - вздохнула она вслед, - от воспаления легких ты еще не умирала... Пополняешь коллекцию?
А потом Рыжая сидела на кухне - в Надюшкином халате и шерстяных носках невероятной толщины, отпаивалась горячим чаем пополам с каким-то травяным бальзамом и поглощала принесенный торт, в чем Надюшка ей содействовала. Разговор не клеился, но, в конце концов, Надюшка, выждав пока Рыжая в суровом и грозном молчании проглотит очередной кусок торта, не прервала это трагическое молчание:
- Так, согрели-напоили-накормили, теперь пытать будем! И что ж, солнышко, стряслось? Вид у тебя был такой, точно тебя в автомойке искупали - в отработанной воде!
- Где-то так оно и было, - мрачновато отозвалась Рыжая.
- Ага, перееханная Рыжая, - поставила диагноз Надюшка.
- Снегоуборочным комбайном, - еще более мрачно уточнила она.
- О-хо-хонюшки... Ну что, так лучше? - за время произнесения "о-хо-хонюшки" Надюшка дотянулась до Рыжей, взяла ее за руку... И покатилось - знакомое тепло, ласковые золотые искры.
- Лучше, - Рыжая благодарно улыбнулась.
- Расскажешь?
- Посмотри сама... - тихо отозвалась Рыжая.
***
Такими бывают дурные сны...
Лето. Прокаленное, пыльное лето, серая, покрытая пылью, сожженная солнцем, трава. Город. Очень знакомый город. Все верно... Заводские районы, стойкий, въевшийся запах пыли и особенного смога - здесь какое-то химическое производство, серая трава, дальний проблеск канала, уходящие вдаль трамвайные рельсы, второй трамвай - все верно, так было, просто город, знакомый город, ничего страшного... Ничего страшного не было и в возникающем перед тобой переулке меж заборов... Ничего, за исключением одного: его здесь никогда не было. И еще одного - однажды ты его выдумала...
Так оно бывает в дурном сне: ты знаешь, что за дверью или за поворотом тебя непременно ждет что-то страшное, знаешь, не хочешь идти - и идешь, потому что так диктуют законы сна - самые беспощадные... Переулок расплывался туманным маревом... Он должен быть тупиком, замыкающие гаражи, надпись - белой краской по зеленому, только расплывется она в туманном мареве, потому что ты уже не помнишь, что написано, то ли "Спартак", то ли еще что-то... И еще там должно быть что-то страшное...
Страшного не было... Ты дошла до конца, уперлась в зеленую стену гаражей, развернулась, чтобы идти обратно - и встретила взгляд...
Смутный, одновременно очень неясный и очень четкий образ - бывает такая странная ясность зрительных обманов, невозможно-четких для несфокусированного взгляда, которые мигом тают призрачным туманом при одном пристальном взгляде... Все верно - светлые волосы, неизбежно-голубые глаза, если б можно было приглядеться - то они совсем голубые, без зрачка, костюм - серебристый и синий... Все верно - твои здешние десять лет, подоконник, восьмой этаж, солнцем выжженая степь и пустая военная часть в ней - за окном, одиночество, по-десятилетнему серьезное, мечта и жажда не этого, не здешнего - и тогда ты его выдумала. И любила...
Маревом тающий переулок - маревом тающий образ... Мечта десяти лет - сбывшаяся... Только мечта, сбывшаяся так много лет (веков?) спустя, может стать только смехом - или болью...
- Ты меня не узнаешь? - все верно, и "а" он произносит как смесь "и" и "э" - так оно и было, то есть не было...
- Узнаю, - разом сухо - и во рту и в горле - и это не пыль. И, неуверенно, - имя. - Ты - Рейтар Сивилие Ясение...
(...А тогда, в свои десять лет, как ты расстраивалась, что уже есть это слово, которое имя, что ты его не выдумала, но ведь выдумала, но ведь его так звали... тогда бы ты не сказала: "выдумала"...)
Названное имя - и образ четче, четче, но все равно - за спиной тающее марево... И только взгляд - ясней и ясней, и вопрос, который почти и не вопрос:
- И ты меня больше не любишь.
- Давно, - попытка равнодушного голоса, в горле - едкая сухость. И снова взгляд - добрый, взгляд - любящий, взгляд, в котором - несносимая тяжесть... И уже почти понятно почему. Ты слишком не любишь тянуть развязку. - Что привело тебя?
Он улыбнется - страшной, безнадежной, бессильной улыбкой. Улыбнется и ответит:
- Ты забыла меня убить... - а потом заговорит - тихо, монотонно, страшно. - Тогда - нас всех привела твоя любовь... И мы все еще живы... Но ты больше не любишь... - сил договорить ему не хватит, но ты уже поймешь.
Мир. Тот мир. Твой мир. Мир, созданный из любви и для любви. Мир, который больше не любят... Зыбкое, туманом тающее марево, ты так многого о нем уже не помнишь, а много и не было... Зыбкая, расползающаяся ткань мира, который не жив, не мертв, который умирает - и умирать будет вечно... Зыбкая паутина, затянувшая в сети любви, которой больше нет, любви, которая стала проклятием... И в нее затянутые дети вечно умирающего мира, которые не в силах его покинуть... Жаждущие конца такой вечности... Жаждущие - свободы...
Самый страшный из страхов - перед собой. И даже не страх, а что-то другое. Страшнее. "Ты это сделал сам." И - до слышимости четкий - чей-то голос в голове: "И не берись сочинять сказки, пока не ведаешь, что может настать тот срок, когда они придут к тебе и скажут: "Плати!"" Откуда это? Хотя может быть, ты это просто сейчас выдумала...
Голос - неожиданно спокойный. И неожиданно, что собственный:
- И для того чтобы освободится, тебе придется меня убить...
Взгляд - отчаянье... Кивок, просто кивок, давшийся ему куда труднее, чем тебе - твои слова.
И твой ответ - беззвучный, может быть, даже и не сказанный: "Я - плачу..."
И что-то еще отмечает: да, все верно... Была - пластинка, ее сжимали в руке... Страшно? Должно быть страшно, потому что никто не знает, что было потом для тех, кто заплатил, и было ли для них - потом? А вместо страха - истерический смешок, комком подкатывающийся к горлу: да не убьет он меня, не получится: я ведь, хоть убей, не помню, как эта штука работала.
Жара. Марево. Тупик. И вы, стоящие напротив друг друга...
- Не получится, - он улыбнется, и станет страшно, когда поймешь, почему. Когда поймешь, что ты рад, что не получится. - Не могу... Я-то тебя люблю, - а дальше он назовет тебя по имени... Тому имени... Которое давным-давно - не ты... Если бы ты могла ее еще раз выдумать, ее - себя - так много времени назад... И начать все сначала... Но - уже знаешь: не сумеешь, потому что она не будет - тобой... Потому что там не станут любить никого, кроме тебя...
Проглотить - комок, сухой комок - пыль? пыль ли? И с изумлением услышать вслед собственный голос:
- Тогда - придется мне к вам...
- Зачем? - в его голосе - страх, страх - за тебя...
- Найти того, кто сможет... - ты - очень тихо... Больно, стыдно, хотя это не стыдно, это по-другому, и до жути - страшно...
И он снова не ответит, он снова только кивнет, и снова этот кивок дастся ему нелегко... А тому чему-то еще в тебе, что не ты, что просто и бесстрастно отмечает совпадения с тем, придется обломиться... Дальше это будет не так, как когда-то ты придумывала...
(А впрочем - ты ведь и не помнишь, как это было... Просто: окно школы, серое небо, серебристая - никогда - черная, ты так его и не убила - полоска? точка? - мелькнувшая в облаках... Все было просто, и кто-то потом, то есть тогда же, кто-то другой, разумный, логичный, старший: "Да как это может быть?" А ты и не знала никогда, как... Ты верила, любила - и поэтому видела... Да, это он же, старший, разумный: "Лет через пять ты все это забудешь!" Он ошибся: ты забыла через четыре. Наглухо... А вот теперь, через... Сколько же лет прошло?..)
Нет, он просто - медленно-медленно, точно это не-летнее, холодное марево сгущается липкой пеленой не давая пройти - шагнет к тебе и возьмет тебя за руку... Рука - какая она? Никакая. Настолько никакая, что страшно, что если ты сейчас покрепче сожмешь пальцы своей - она просто пройдет насквозь...
Но не даст сжать пальцы, и ничего не даст - до темноты в глазах, до слышимости собственного сердца - страх, настоящий, безысходный, то детское желание - проснуться, то самое дурно-сновидческое "Не хочу!!!", которое уже есть согласие на то, что это - будет...
Дальше - страшно. До безысходности страшно. И дурно - хочется вывернуться наизнанку, но не выходит... Марево. Марево вокруг. Марево почти везде... Его голос под ухом:
- Не провались только... Ты все-таки живая...
Марево... И - кажется, или по углам, если конечно у марева есть углы, крохотные серые окошки - глаза? щупальца? - Ничего... И собственный вопль в глубине: "И все это сделала - ты!" И - дурно... Настолько, что сейчас рухнешь, скрутившись в клубок сплошной дурноты... Только на это нельзя падать - под ногами зыбко, под ногами - непонятно что, собственно говоря - ты и не видишь ног - марево... И - может, попытавшись справиться с дурнотой - взгляд вверх... А там, как ни странно, небо... И оно - зеленое... (Тот бесстрастный в тебе, который только отмечает: "Значит, у них сейчас ночь...") Верно, небо, странно двух оттенков - темная изумрудная зелень, резко, не плавными линиями облаков переходящая в странный салатовый, слегка отливающий бежевым. "Такую-то мать! - продолжит тот - или уже ты? - А не твои ли это карандаши? Ты же когда-то это небо рисовала." И как только ты это вспомнишь, то на миг вздохнешь с облегчением, потому что марево растает... И ты поймешь, что стоишь в собственном рисунке...
Верно - зеленое небо (те самые карандаши, их в наборе-то только два и было, зеленых), вода, которая не вода, она то твердеет, то... черт, не помню!, берег, а что было на берегу? - ладно, не надо, стою и ладно... На берегу были двое. Спиной - лица ты тогда плохо рисовала... Один - он и стоит с тобой рядом, точь-в-точь как там... И вот только на тебе не белая куртка... Да и волосы подлиннее... А той дев... - девушке? девчонке? - не стоять тут уже никогда... Ей - тебе в твои... нет, рисунок был уже попозже - тринадцать, или почти... Эх, мама, умудрилась подарить своему ребенку - аккуратному, как свинья - белую куртку... И в черном ты тогда еще не ходила почти... Но хотела...
Вздохнешь - только на миг, а потом из марева проступят - дома? не дома? - верно, пирамиды, ступеньками, плоские какие-то - опять рисунок что ли? Площадь? Не площадь? А потом - из теней, из марева, вынырнут - остальные, и ты удивишься, как их мало... Ну да, верно, те и остались, кого ты помнишь, а как же мало ты их помнишь: верно, его сестренка со своей парой, командир - а командир ли? - как же его звали, ты и не помнишь, а если ты не помнишь, так никто и не помнит, так под инициалами ему и жить... Потом еще двое - другие, враги, да, враги - тоже мне, блин, война по расовому признаку, второй - ты ничего о нем не помнишь, так, тоже - инициалы, кто он был-то. И первый - слишком близко, и - ох уж эти одинаковые - любящие - глаза, глядящие на тебя... А война-то тут все идет? Не идет - потом догадаешься ты - воевать некому... Ненадолго сгустится марево в тени - тех, кто вроде бы и были, а вроде бы и не были, прошли задним планом, потому что только подразумевались, а нужны тебе не были... А там, за маревом, за тенями, прячутся и подбираются ближе - тени? не тени? - серые, на самом деле - не серые, милосердный обман взгляда, как-то это сложно - представить себе - Ничего...
Он возникнет из марева одним из последних, остановившись прямо перед тобой. И на секунду вздрогнешь, поймав этот взгляд. Имя? - Да, помню, - Лейдер, брат... Ладно, потом... Взгляд - явно-не-любящий, только страшно не это, страшна какая-то немыслимая здесь жизнь в этом взгляде... И мигом осеняющая мысль, превращающаяся в слово может быть даже раньше, чем совсем дойдет до тебя. В слово. В вопрос...
- Может быть, ты - сможешь?
Он усмехнется - нехорошо усмехнется, потом оглядит всех - как их всех мало! - собравшихся вокруг, оглядит всех, точно зная, что ты не посмеешь не следовать за ним взглядом, наконец - снова посмотрит на тебя и ответит:
- А ты все еще не поняла? Не смогу, и здесь никто не сможет. Ты ведь создавала этот мир только для того, чтобы тебя любили... - Потом он о чем-то задумается и добавит, - придется тебе все это убивать... Вместе с нами...
Ты выругаешься - про себя, подумаешь - и выругаешься еще раз. Ну что, доигралась, демиург хренов, блин на фиг! Захотелось одной одиннадцатилетней идиотке сделаться центром вселенной - вот и сделалась. Вот и расхлебывай! К сожалению, в громком мате на себя нет никакого толку... И ты неуверенно скажешь вслед - собственная фраза покажется жалкой:
- А ведь должна быть какая-то красная кнопка!
И снова нарвешься на безнадежно-спокойную усмешку Лейдера. Потом он отрицательно мотнет головой. ("Э, а жест-то - наш...Ну, естественно, им ты его не придумала.")
- Излучатель разве... Но ты сама его грохнула, помнишь?.. - он помолчит и добавит. - Гравариние повезло: ты его хотя бы убила...
Грапвариние - это брат... Да, его брат... Захотелось одной одиннадцатилетней идиотке!.. К черту! - ругань все равно не поможет!
Собственный голос - паскудно-жалкий:
- Она должна быть... Может быть, Черный Остров... Я найду! - и про себя: "В крайнем случае - попробую придумать..."
И - взгляды. Взгляды отовсюду, даже у тех, у теней в мареве, у тех, кто так и не был до конца выдуман - взгляд. И во взгляде - надежда. На то, что они наконец-то освободятся... На то, что они - умрут...
Потом была та самая зеленая вода-не-вода, зеленое непонятно что, твердое, вернее - то твердеющее, то проваливающееся, так оно и должно было быть, правда, кажется, ходить по этому было нельзя, плавать - тоже, можно было только летать над. (А твой дотошный тот самый тогдашний друг расспрашивал еще тебя, а как это сочетается с законами физики? Но в одиннадцать лет? Какой класс? Шестой, кажется? Физика вроде бы начиналась - начиналась и только! Может быть, такие в одиннадцать лет законов физики не знают. А может быть - не знают и вообще.)
Но во всяком случае - держала, даже почти тая по таким близким краям в сером мареве - держала... Были и какие-то туннели в ней, которые ты, может быть, придумывала на ходу, придумывала и бежала дальше, непонятно куда, или может быть, напротив, слишком хорошо понятно - не куда, а откуда, вернее почти - от кого... Он все-таки увязался за тобой - и шел - шаг в шаг, след в след, и встретить снова взгляд этих - отчаяньем неизбывным, не адовым - здешним переполненных - любящих глаз - было невыносимо...
А потом - и, похоже, невыдуманный тобой - встал - тупик. Во всяком случае, четкое ощущение, что дальше - некуда, что дальше - под руками, под шагами - стена, а может быть, и еще хуже - было. Ты остановилась. И он догнал.
Было темно, но ты знала: он улыбнулся. И спросил:
- А ты - сейчас - что-нибудь такое же делаешь? Ну, сказки - делаешь? И - веришь?
- Так если я тут стою, - вздохнешь ты, еще не понимая, к чему он. Потом поймешь, и станет страшно. И даже не страшно, а хуже.
- А ты не придумаешь меня - еще раз? - Тихо спросит он, и дальше - так же тихо, быстро, и как-то очень просто начнет. - Просто, чтобы я там был. Ну, кем-нибудь еще - рядом. Просто - рядом. Может, ты меня и знать совсем не будешь... - А потом договорит. Договорит, и тогда - уже это не страшно, а хуже, будет совсем понятно. И страшно уже не будет. - Я не могу себе представить, как жить там, где будет не надо тебя любить...
И какая-то неживая и нелюдская, страшная гримаса какой-то нечеловеческой улыбки сведет губы. И в первый миг, когда только почувствуешь, попытавшись вдохнуть, где-то там, в глубине, со вздохом рядом, холодную рвущуюся пустоту, у тебя еще хватит силы прошептать:
- Ты нашел ее!
Его вопрос "что" уже не долетит до тебя. Ни вопроса, ни ужаса понимания в глазах. Ни того, что медленно-медленно, сказочно медленно, медленнее неподдающегося вдоха, тонущего в этой холодной и удивительно не причиняющей боли пустоте где-то внутри, тает марево, поддаваясь нездешне яркому, нездешне ярому огню... Скоро здесь ничего не будет...
Его вопрос не долетит, и все-таки ты ответишь, хотя - вряд ли ты услышишь собственный голос:
- Красную кнопку...
И через какой-то миг ледяная пустота изнутри и ярое пламя по краям так внезапно сузившегося видимого мира сойдутся на тебе. Сойдутся и сольются. И больно станет. И станет слишком больно. И ты будешь - бесконечно - лететь сквозь неописуемое, ничего кроме холода и боли не знающее нечто, снова и снова рассыпаясь почти в ничто по его отточенно-ледяным, невидимым и везде существующим граням, и снова и снова собираясь вновь для нового и бесконечного распада... И казалось, что так было бесконечно, хотя даже не казалось, потому что снова и снова стираясь по граням, и снова возникая для новой муки, бесконечно падал неведомо куда не знающий и не помнящий ничего, не осознающий себя и ничего не осознающий, потому и бесформенный комочек чего-то, способный понимать только то, что ему - больно!
Возможно, ты бы и поверила, что это никогда не кончится. Но в этот самый миг все и кончилось.
***
Все кончилось - и ты снова осознаешь себя, стоящей на коленках в грязной и очень вонючей луже, судя по виду и запаху - отработанной воды, капающей откуда-то с потолка. Впрочем, сколько воды будет в этой бурого цвета жидкости в радужных разводах - это еще вопрос... Ты поднимешься и осмотришься. Первой мыслью будет, что ты угодила попросту в тоннели метро - уж больно похожим будет пейзаж, потом решишь, что скорее всего - нет, больше это похоже на какой-то непонятный подземный цех по производству - судя по аромату - явной отравы. Будет невозможно душно - пропаренной химической духотой, с которой еще не приходилось сталкиваться - и хотелось бы надеяться, что и не придется. Где-то что-то будет греметь и грохотать, создавая немыслимый хор, по сравнению с которым дуэт бормашины и перфоратора покажется райским пением, подвистывать этому будет вырывающийся из какой-то трубы где-то подальше перегретый пар - кажущийся каким-то буро-оранжевым под освещением. Чувство тоннеля не покинет, напротив - только обострится, ты - почти до чего-то похожего на клаустрофобию - ощутишь кошмарное количество таких же тоннелей, кошмарное количество - бетона, камня, стали, земли, нависающих над тобой, заживо закопавших тебя. "Пейзажик для фильма-антиутопии, " - пробурчишь ты, стараясь отогнать куда-то снова возникающее ощущение кошмара. И не сможешь, потому что, шагнув в сторону от этой самой лужи, неожиданно поймешь, что так оно и есть.
Так этот мир и выдумали. Окопавшаяся в сети плетущихся тоннелей от верной смерти там, на ей загубленной поверхности, жизнь пыталась как-то продвигаться дальше. И продвигалась, образуя свои подземные многоуровневые города, свою элиту и свои задворки, и выжимала все, что могла из того, что осталось, и жила, и прозябала дальше. И укатывалась - все ниже и ниже в глубину, щерилась завалами и кордонами, а там, наверху, кое-как умудрившиеся выжить в аду того, что осталось после, продолжали - воевать и выживать, воевать и выживать, и откатывалась вниз глубина, и накатывалась наверх - карательными рейдами, и теперь - так было всегда, и так повторялось и повторялось. И надежды у мира не было. Так его придумали. Видно, тот, кто его придумал, в отличие от многих творцов подобных антиутопий, не любил хэппи-эндов.
У мира не было надежды - и ту ничуть не удивишься, сделав отсюда логичный вывод - только страх холодными коготками проскребет по спине: и выхода, и Ворот из этого мира не было. И быть не могло. Но другой вывод сделать будет очень просто, совсем просто - и он будет сделан: нет, тебе совсем не хочется здесь оставаться - ни на жизнь, ни на день.
Дальше - прогоняя кошмар, на миг промелькнет что-то вроде твоей обычной черной шуточки: "Ну что, поищем какую-нибудь шахту очень поглубже, и будем выбираться своим привычным методом?" И эта шуточка успокоит. На миг. На крошечный миг. Пока, оттесненное вглубь картинами здешнего мира, не проявится снова на поверхности мыслей логичное недоумение. Приземлившись в лужу, странно было полагать себя абсолютно сухим. Именно эта странность - а мокрым ничего не было - сначала обратит на себя твое внимание. Ты еще не поймешь, к чему бы это. Но потом - понимание придет. И ты поймешь, что кошмар продолжается. Поймешь - когда сделаешь пару шагов вперед, прикоснешься ладонью к стене - и неожиданно сообразишь, что с легкостью пройдешь насквозь. Такое тебе было незнакомо. Но понять получилось сразу же. Этот мир тебя просто не видит. Для него тебя в нем нет. А для тебя...Ты знала, что придется платить, но что придется платить так - ты не могла и подумать. Это могло означать только одно: ты из него не выберешься. Никак и никогда.
Может быть, чтобы вывод этот опровергнуть, чтобы избавится от страха, не дающего дышать, ты все-таки отправишься искать эту шахту. И найдешь, безбоязненно пробравшись через толпу о чем-то матерящихся техников - именно сквозь, и будет все равно - где они, где воздух, и найдешь, и сиганешь - и, ругнувшись, встанешь внизу, даже не отбив коленок.
А потом - ты не сможешь запомнить, сколько длилось это "потом"... Оно было бесконечным, как все кошмары. Оно было до безысходности одинаковым в своей неизбежной разнице: умопомрачительной и непонятной технологии фабрики по производству чего бы то ни было непонятно чего, жилье ли местной элиты, жилье ли местной нищеты, нескончаемые завалы верхних ярусов - туннели, туннели, туннели, трубы, кабели, шахты, лифты, лестницы, нескончаемое граффити по всем стенам - хоть откровенно бетонным, хоть отремотированно-светлым, хоть по иллюзорному небу потолков элитных районов, ржавчина, бетон, сырость, капающая вода - если это конечно вода, вырывающийся из трещин пар, затопленные коридоры, или наоборот - невозможная, отвратная химическая жара и пыль... Стены, механизмы, люди - ничем не замеченная - сквозь все...
Потом ты подумала, что сходишь с ума, и обрадовалась этому. И ты уже была уверена, что это никогда не кончится...
Потом ты выбралась - сквозь все заставы, сквозь все те тонны бетона и металла туда, на поверхность. Там все было так же. Тебя не видели и не трогали - ни радиоактивный ад иных ее мест, ни постоянные перестрелки - в тех местах, где еще было можно вести что-то, хотя бы относительно напоминающее существование. И ты уже этого не помнила. Помнилось только - в тех самых местах, где еще можно было жить, в разговорах тех, кто то перестреливался, то спасался, то искал способ выжить - возникающее очень часто слово. Вернее, имя. Вернее, прозвище - Герой. Впрочем, может быть, ты этого и не помнила. Не помнила до того, как...
Это было помещение на поверхности, но чем-то оно напоминало низ. Верх этого дома был снесен давным-давно, но низ - может быть, это было бомбоубежище? - до сей поры уцелел. Сквозь гопу народа в одной из комнат при входе - гопа готовила еду, проверяла оружие, местами - материлась, местами - сношалась, ты пробралась как всегда - незамеченной. А потом ты прошла сквозь толстенную дверь, мимо до зубов вооруженных парней типа "дядя-шкаф", видимо - охраны, туда, дальше внутрь... Он сидел в узкой комнатенке, за чудом сохранившимся столом - совершенно антикварного вида, обхватив голову руками. Ты бы этого тоже не запомнила. И его бы не запомнила. Если бы - неведомо как услышав твои беззвучные шаги - он не прекратил бы своих, видимо трагических, раздумий, и не посмотрел бы на тебя - сначала изумленным, затем - внезапно сообразившим взглядом... А потом - не сказал:
- Здравствуй!
- Здравствуй, Герой, - тихо пробормотала ты, давно отвыкшая от того, как - говорят.
Оказывается, ты не сошла с ума. Соображать еще получалось. И сообразить было просто. Перед тобой сидел собрат по несчастью. Перед тобой сидел творец мира. Вот такого вот, с позволения сказать, мира.
Впрочем, в чем-то он был честней тебя. Во всяком случае, он придумывал этот мир совсем не для того, чтоб его любили. Он придумывал его давно. Старшеклассником или первокурсником. Вокруг громогласно и грязно перестраивалось безобразие, именуемое его миром, страной, политико-экономической системой и прочими умными словами, и перестраивалось оно так, что он, а может быть, и не только он - все, не могли понять, так перестраивается оно или накрывается. Но вместо неизбежных разговоров на кухнях за чашкой чая и пирогом (или бутылкой и закуской) о том, как все вот-вот накроется - хотя он не отказывался от них при случае - он - наверное, это называлось "играл" - он придумывал мир - не такой, но пугающе узнаваемый. Мир, в котором уже все давным-давно накрылось. Видимо, этот мир создавался из извечного человеческого стремления - жить не так, не здесь, может быть - интереснее. Просто, вкусы были специфические, и он был достаточно умным первокурсником, чтобы понимать, что настоящая жизнь не так уж щедра на хэппи-энды. Впрочем, стремлений было много. Он бы не мог четко выделить их все. Но они были. И мир создавался. Жизнь продолжалась. Мир придумывался. Мир разрастался. Конечно, произведение, автор которого явно ассоциирует себя с героем, не может считаться "настоящей" литературой, - так ему сказала одна знакомая, знакомая которой, вроде бы, училась на филфаке. Впрочем, он не собирался делать его литературой - во-первых, он терпеть не мог писать. А потом - этот мир для него литературой-то и не был. Умно говоря, этот мир можно было назвать собственной альтернативной реальностью - или как там это называется умно? А может быть, он и просто называл его игрой. Он - творил. Он играл. Да и наверное считал, что с героем себя вовсе не ассоциирует...
Пока однажды - он не мог бы сказать, когда это случилось - эта игра не заиграла им. Им - его героем. Просто - Героем. И игра велась так же честно. По его правилам. И эти правила не могли оставить ему надежды на выигрыш.
...И он-Герой сидел в бывшем бомбоубежище за столом, погруженный в невеселые раздумья...
Вы проговорите долго. Очень долго. И в конце он грустно усмехнется:
- Теперь мне придется еще немножко повыеживаться - и помирать, и боюсь, что медленно и мучительно.
- Теперь тебе придется выдумывать им надежду, Герой, - возразишь ты.
- Не получится, - хмыкнет он тебе в ответ.
- Тогда они придумают ее сами, - утешишь ты его. - И догадайся, кто ей будет?
- Я уже успею помереть...
- Знаешь... Боюсь, это не поможет, - неожиданно для себя выдашь ты. - От надежды не отказываются.
Нет, вы расстанетесь. Расстанетесь, и на прощанье пожмете друг другу руки и пожелаете удачи. Впрочем, ты все равно поймешь, что твоя с легкостью пройдет насквозь. Увы, мир этот был не твоим. И игра не твоей.
Потом, дней через несколько, ты еще придешь сюда. Но подвала уже не будет. Тебя встретит здоровенная черная дыра в обломках оплавленного бетона.
Потом все начнется сначала. И ты снова спустишься туда, вниз. И все начнется сначала. И снова ты не сможешь сказать, сколько это продолжалось...
Там жила тамошняя относительная "элита общества". Это там стены многочисленных тоннелей-улиц превращались в небо, или в нереально-яркие картинки с пальмами и морем (откуда они их только выкопали?) или - как всегда, как специально - безвкусно-разноцветное рекламное море. Впрочем, там все равно был бетон - или что там теперь было? Впрочем, и здесь все было как всегда. Это было забавно - нереально-сияющее, таким, каким его может выдать только хорошее компьютерное изображение - или как там его называли? - ярко-ярко голубое небо, замыкающиеся кругом, иллюзорное небо еле-еле проглядывающее сквозь витиеватые, светящиеся, шевелящиеся, хрен еще знает, как подвыподвернутые граффити, созданные, как и полагалось, подрастающим поколением здешних улиц. Странно это было или нет, но "элита общества" и здесь умудрялась жить богато и относительно благополучно. И подрастающему поколению, как ему и полагалось, делать было нечего...
Впрочем, нет, из местожительства полновесной элиты общества ты уже выбралась. Здесь обитали скорее те, кто тщательно и тщетно стремился всем своим образом жизни уподобиться оной, только не больно-то это у них удавалось. И иллюзорное небо уступало место каким-то непонятно-мерцающим покрытиям, а там, где оно таки оставалось, оно нависало достаточно низко и близко, как никогда не бывает нормальное небо, так, что слишком просто становилось понять, что это - потолок... А поперек того самого сумрачного мерцания покрытия, наглой, неправильной, ты готова была поклясться - масляной краской, отвратительно-грязно-красного цвета, здоровенными, неаккуратными, с потеками буквами выведена была надпись: "наше небо - голубое". Был там, как полагалось, потолок. Видно, у здешней молодежи чувство юмора было своеобразным. Или они уже верили, что это небо...
Как тебя занесло в чужое жилье - ты поймешь с трудом. Хотя, конечно, и все равно где идти тому, кто для всех тут просто-напросто не существует. И все-таки до того по жилым помещениям ты как-то предпочитала не лазить. А тут вот - занесло.
Первому взгляду - комната была невероятной. Только порождение больной фантазии - и совершенно нерадостной - могло породить в жилье такие стены. Цвета перетекали друг в друга, цвета менялись, порождая какие-то абстрактные, но весьма жутковатые пейзажики. Серый, грязно-желтый, мрачно-багровый, черный - если здесь пытались изобразить поверхность, ты бы могла с уверенностью возразить, что и она нигде не бывает настолько жуткой. Точно отреагировав на твой первоначальный ужас, стена - впрочем, в этом меняющемся хаосе цвета сложно было понять, где стена, где потолок, - радостно подсунет тебе выезжающую их очередного серо-багрового вихря прямиком на тебя - здоровенную и весьма натуральную танковую гусеницу. Не почувствовать себя маленьким зверьком, переезжаемым этой самой гусеницей - ой, как трудно будет поверить, что она иллюзорная, - поможет неожиданно проснувшееся соображение... У беззвучного смешения цветового кошмара на стенах - гусеница по-прежнему катилась на тебя был свой - неслышный, но ощущаемый ритм. И смутно ты почти знала - чего... Комната была невероятной - и тем непонятнее была твоя уверенность, что ты очень хорошо знаешь, кто должен жить в этой комнате...
Чтобы обернуться - и его увидеть. Вернее, ее...
Посмотрел бы кто-то со стороны - назвал бы вас ровесниками. Ровесниками - не более. Может быть, поднапрягшись, он и отыскал какую-нибудь похожую черту, а может - даже очень напрягшись, не отыскал бы. Она была грязно-светловолосой, бледной, как большинство жителей подземелья, скуластой и худой до жути. Но так бы сказал сторонний наблюдатель, а ты прекрасно знала - вы были похожи. Настолько, что невольно захотелось спросить Героя, не знал ли он когда-нибудь тогда, там - тебя лет так несколько назад. Впрочем, вполне возможно он знал просто кого-нибудь относительно подобного... Это тебе на миг станет жутковато от осознанной непонятной похожести...
Ты уже привыкла к тому, что тебя не видят... Впрочем, затруднительно было бы сказать, что та сейчас видит, и называется ли это - видеть... Нет, взгляда ее было не разглядеть - свалившиеся на лицо светлые лохмы взгляд благополучно прятали. Только ты таких уже видела. И здесь - и не только здесь, знакомая чем-то неправильная расслабленность узнавалась... Это здесь тоже было - как всегда. Не очень-то приятная реальность встречала здешнюю молодежь. И та оттягивалась, удирая от оной реальности всеми способами. Как и полагалось, в том числе и сильнодействующими...
И только не отделаться было от - не то, чтобы неприятного, но какого-то уже неожидаемого ощущения, что тебя видят...
Через какой-то миг гусеница-таки прокатится, оставляя за собой вполне натуральный - с поправкой на размеры - след по поверхности, точно по мигом смерзшейся вслед грязи, в цвете которой, правда, сильно переборщили с темно-красным, ты почти облегченно вздохнешь - все-таки ощущение себя крохотным зверьком не совсем оставило тебя. Ты почти повернешь назад, во всяком случае - повернешься. И в следующий же миг обернуться назад заставит голос - хрипловатый, как-то непонятно-неправильно тянущий слова, и чем-то невольно напомнивший - собственный:
- Во, глюк. - и на тебя будут смотреть - и тебя видеть - по идее невидящим, остановившимся взглядом - темные, того карего, который порой кажется то черным, то синим, цвета глаза этой самой сидящей.
Ты даже не шагнешь вперед - просто обернешься, но она уже окажется рядом. Она окажется рядом, а откуда у нее в руках окажется - такой похожий на обычные, на тебе знакомые, флакончик, с какой-то - даже на вид - химической пакостью, ты понять не сможешь. Впрочем, особо времени задуматься она и не предоставит. Тем же неестественно-спокойным, на любой слух неправильным голосом у тебя поинтересуются:
- Глюк, а глюк, ты не знаешь, а сосны так пахнут?
Вслед за этим вопросом тебе придется удостовериться в полнейшей правдивости своих опасений. Дрянь во флакончике - похоже, это местный ароматизатор воздуха или что-то в этом роде - будет редкостная, и редкостной "химичности", никакие знакомые хренечки подобного рода, знакомые тебе, так отвратно не воняли. Кроме того, брызнут в тебя ей с очень близкого расстояния - и прицельно в морду, заставив на какой-то миг обрадоваться, что ты способна ощутить только запах этой отвратности.
Ты мотнешь головой? Ты скажешь "нет"? - ты не запомнишь. Потому что в следующий миг тебе снова придется благословить то, что мир тебя не видит - и очень сильно благословить. Откуда в другой ее руке появится эта хреновина, ты так же не сумеешь заметить. Только хреновиной этой окажется зажигалка - или что-то ей подобное. А горит эта химическая дрянь ничуть не хуже той, что тебе была знакома - может быть, даже лучше. Трудно не благословить как следует то, что мир тебя не видит, и ничего не может с тобой сделать, когда возле физиономии расцветает этакое красно-оранжево-синее, жутко вонючее огненное облачко. Еще вернее - не возле физиономии, а на ней. А может быть, и внутри. А она только улыбнется - жутко, неправдоподобно-равнодушно:
- А ты даже не горишь... Обидно...
Но страшно тебе уже не станет. Наоборот. Именно в тот миг, в самый расцвет этого "цветочка", сильнее ощутимого, но ничуть не вредящего жара, в тебе, точно по контрасту с тем сумасшествием бессилия, разгорится неопровержимая уверенность в собственном местном всемогуществе. Что-то похожее на ту уверенность уже пряталось в глубине сознания, чтобы в этот миг взять его приступом. Пряталось с того самого момента, когда ты неожиданно поняла, что вы похожи...
- А пристрелить тебя тоже не получится, да? - дико детским голосом поинтересуются в этот момент у тебя.
- Не получится, - ты подтвердишь почти с улыбкой. Потому что уже поймешь. Потому что уже знаешь. И - в сравнении с ума сводящей пустотой бесконечных блужданий здесь, как опьяняюще будет звучать эта короткая фраза: нет, я смогу. Оно должно получится.
- Глюк, а у тебя? - немедленно спросит она. - А у тебя пристрелить - получится? А то - пусто, глюк. Совсем пусто.
Нет, ты уже знала, что это и услышишь. Знала с первого момента осознания: вы похожи. Нет, раньше. С входа в комнату. С уловленного ритма. Может быть, и хорошо, что оно не пришло сразу. Потому что это бы вышло. Получилось - узелком развязать бессмысленную жестокость заемной дури. Потому что ты знала - вы похожи. Потому что ты знала - почему. Ну да, развязать - и оказаться лицом к лицу с чужой пустотой. Пустотой, которая уже не отчаянье. Так впечатываются в стенку собственного подземного перехода, который с той стороны неизбежно заперт. Везде. Запертый подземный переход безнадежности собственного существования. "Дороги нет. Но за тобой погоня. Иди ко мне! Люби меня! Умри!" Наверно, так рисуют красной краской на бесспорном потолке надпись: "Наше небо голубое!" С пустотой - полнейшей. Почти безнадежной. И в ней тебе очень просто было так и потонуть. И заблудиться - без надежды выбраться когда-нибудь. Потому что ты слишком хорошо ее знала. Потому что когда-то она была собственной. А иногда ты сомневалась - а была ли?
Эх, Герой-Герой, давить таких творцов мира надо - ногами при родах! Впрочем, сама ты - аленький цветочек!
Подо все это ты и услышала собственный голос:
- Нет. Попробуем по-другому.
Пустотой, в которой оставалось только - неизвестно откуда всплывшее, неизвестно как ей подхваченное словечко. Просто - сосны. Сосны? Ладно. Будут тебе - сосны...
О "потом" ты почти побоишься вспоминать. Осознать, какой теменью, какой ощупью, какой тонюсенькой, под ногами тающей гранью неведомо чего неведомо где пришлось - идти и вести, идти и вести снова, держась только одной мыслью: нет, у меня - получится. Я сумею. Я сделаю. Впору было испугаться - ты такого не делала никогда, и сложно было бы внятно объяснить, что делаешь. Но испугаешься ты уже потом. А тогда - по краю краев, по неведомой грани, - уверенней любой дороги вело осознание: нет, так будет, будет, будет, и с ней, черт побери, все будет по-другому. Вело долго - до той поры, пока в лицо не ударил ветер, так знакомый тебе ветер с запахом дождя, моря - и сосен. Так будет, и будет по-другому, а что будет дальше - ты придумывать не станешь. Это останется придумать ей. Это останется ей - жить. Ты еще устоишь там какой-то миг, чтобы осознать: это получилось. Чтобы осознать: она не вспомнит...
Но если вы когда-нибудь еще встретитесь, и если ее еще когда-нибудь угораздит вспомнить, впрочем, ты от всей души будешь надеяться, что не угораздит никогда, у тебя никогда не достанет - совести или смелости - признаться, что было сильнее всей твоей уверенности, что вывело - и так уверено. Ты не сможешь признаться, что и сама вывелась - на этом - невозможном, дурацком, абсурдном - и все-таки сохранившемся в той чужой - но такой знакомой пустоте желании - просто увидеть сосны.
А потом увиденный кусочек побережья растает - вслед за теплом чужой руки на твоей, и все резко, невозможно посыплется вниз... И странным осознанием всплывет - четкое видение пролома в чем-то вроде асфальта, широкий пролом, в который мутным потоком льется грязная ледяная вода, а ты - внутри, и необходимо удержаться, потому что там - неведомая глубина, потому что там - еще раз все сначала, а может быть - все и еще хуже. И ты вцепишься - как в соломинку утопающий, хотя почему "как" - в край того самого пролома, мигом немеющими в ледяной воде пальцами, под тот самый поток грязной воды, но это будет уже не страшно, страшно только не выдержать, страшно только сорваться. Ты будешь прекрасно знать, что удержаться нереально - и все-таки будешь держаться, держаться из последних сил...
Пока не осознаешь, что, мокрая насквозь, стоишь, вцепившись в прилавок коммерческого ларька, торгующего пивом, сигаретами и прочей дребеденью, холодным, очень ветреным сентябрьским поздним вечером в хорошо знакомом тебе городе, на хорошо знакомой тебе улице, которая явно не настроена на подкидывание очередных сюрпризов. И все покажется страшным сном - если бы не... Да и мокрость насквозь никуда не исчезнет. Вероятно, окажись кто-нибудь рядом, на тебя посмотрели бы странно и очень странно, но этим поздним ветреным сентябрьским вечером, точно по заказу - на твое счастье - ни одного прохожего поблизости не оказалось. Ну а сама ты совсем не станешь задумываться, почему ты тут оказалась. Ты вообще не станешь задумываться. Ни о чем. Просто - почти еще не веря - разожмешь руки, доберешься до окошечка ларька, нащупав в узеньком верхнем кармане джинсовки пару мокрых десяток, купишь пива, негнущимися пальцами загребешь мелочь, кое-как откроешь - с третьей попытки, вольешь в себя пару глотков излишне теплого темного "Афанасия", и, может быть, только тут осознаешь - выбралась. Только тут осознаешь - оно все кончилось. И, уверенным, на редкость торопливым шагом - так холодно ж все-таки - свернешь во дворы, и, мимо извечного серого забора направишь путь к знакомой пятиэтажке. Тортик ты приобретешь случайно, просто опять же по пути забежав чуть-чуть погреться в местный продуктовый. Как на тебя посмотрят - будет уже наплевать. При хорошем ветре и весьма холодной погоде и собственной мокрости насквозь тепло слишком дорого стоит, чтобы обращать внимание на то, как на тебя кто-то смотрит. Ну а забежав - в кармане джинсов ты неожиданно обнаружишь невесть откуда взявшийся внеплановый слегка драный - и тоже мокрый - "стольник", уже делающий попытку расползтись ровно пополам. И, не желая позволить этой попытке увенчаться успехом, ты и приобретешь тортик. И уже почти отогревшись, и относительно во всеоружии заспешишь к знакомой облезло-серой металлической двери знакомого подъезда...
- И что же тебе понятно? - поинтересовалась Рыжая в ответ. - Что Рыжая как всегда все делает через задницу?
- Ну, вроде того...
- Спасибо тебе, родная, - выдала Рыжая в ответ на столь однозначное заявление.
- Да ладно... Зато - что она делает... А по поводу задницы - а ты не расстраивайся: дурость - это у нас семейное, или профессиональное - это уже как хочешь. Эй, Рыжая, ты чего?
- Надюш, - с каким-то ошарашено-перепуганным видом выдала Рыжая, - э... ты только не смейся.
- Ну? - почти нетерпеливо поинтересовалась она.
Над вопросом, заданным Рыжей следом, можно было бы действительно посмеяться. Или хотя бы удивиться ему. Сидеть в гостях, в чужом халате и толстенных шерстяных носках, пить горячий чай пополам с бальзамом, заедать тортиком - и при этом совершенно серьезно, и почти всерьез испуганным тоном интересоваться:
- Надюш, а что если я вас тоже выдумала?
В ответ Надюшка улыбнулась. Той самой серьезной улыбкой, делающей ее похожей на воспитательницу детского сада:
- Выдумала, Рыжая. Выдумала, не сомневайся! - чуть задумавшись, Надюшка продолжила. - Что было-то? Начало зимы, поздний вечер, слякоть, донельзя знакомая широченная улица, по которой несутся всякие гады и норовят обрызгать, обычнейшая пятиэтажка на углу у эстакады и остановившаяся рядышком здоровенная фура - как раз фурооотстойник рядом... И дальше все? - вопросительно произнесла Надюшка, но, не дав Рыжей ответить, продолжила. - А дальше действительно все. Потому что это уже была сказка. У них была своя сказка, которая хотела быть. А дальше - осталось только все желание, чтобы это - было, ну? Хотя я ошибаюсь, было еще что-то. Что еще было?
- Песня... Чужая песня... - окончательно обалдевшим тоном выдала Рыжая.
- И тоска по Дороге? - снова слегка ехидно поинтересовалась Надюшка.
- Ну...
- Ну - и вот, - подводя какой-то непонятный итог отозвалась Надюшка.
- Надюш, а что теперь? - тон Рыжей по-прежнему был ошалевшим.
- Как что - жить, - весело хмыкнула она в ответ. - Между прочим, мне очень даже нравится.
Какое-то время Рыжая еще сидела с ошалевшим видом, потом - дохлебнула в один глоток остатки чая, шумно выдохнула, и, явно отчаявшись понять, так разыгрывают ее или нет, наигранно-сердитым тоном подвела итог этому странному разговору:
- Да ну вас на фиг! Без пол-литра не разберешься!
- Пол-литра нет, - лениво потянулась Надюшка. - Коньяку хочешь?
- Хочу, - голосу Рыжей вернулась его первозданное виноватое нахальство.
Надюшка приподнялась, шагнула к навесному шкафчику и зашуровала там, позвякивая какими-то загадочными баночками и коробочками. Наконец, видно найдя там надобное, она развернулась.
- Рыжая, - лукаво-вопросительно произнесла она.
- Ну? - заинтриговано поглядела та в ответ.
- Рыжая, а ты не боишься, что это мы тебя выдумали?