Было это не так давно. Не меньше, чем трижды по двенадцать лет прошло в среднем течении Ароматной реки, не больше, чем двенадцать раз по столько - от того, как поставил один торговец из семьи Лим между Тройных водопадов святилище, в память того, как от оползня и потопа сам со всем товаром спасся - и до той истории, что сейчас я начну рассказывать. А сколько до наших лет прошло - не скажу, всем считать придётся, все мне чаю подливать забудут. Скажу - люди тогда были люди, духи тогда были духи, отшельники тогда - из ближних к Ароматной реке, и те, что в Трех горах, а еще на берегу Красной реки - жили, кто не боялся, тот к ним с просьбами ходил.
Поставил вот тот торговец святилище - и не иначе, оно понравилось предкам и духам вод и гор. Хорошо с того дня дела его пошли и дальше вниз не падали. Поначалу-то он, как все в наших краях, наверх сухую морскую рыбу, вниз лес возил, и всякий мелкий товар по хозяйству повсюду; дальше нужных людей встретил, с солеварами стал знаться, им товар возить, а там и дальше пошло, сын его и вовсе в гильдию торговцев шелком не последним человеком вошел. Но в те поры они уже в самую Северную столицу перебрались и в наших краях не бывали. И дальше нескоро пойдет речь и не о нем, о Семье Лим только, а здесь вот что надо сказать - серебром того торговца, а больше того - этой его историей, в наших краях её всякий знает, святилище то у Тройных водопадов долго в порядке содержалось. Даже после большого наводнения и того, как северный канал снизу прорыли, от чего торговый путь вовсе от той дороги ушел. Был там и жертвенник, и навес, и мощёный двор, была там и хижина, заночевать - и тому, кто с просьбой пришел, и всякому, кого ночь и непогода в горах застали. Поднимались люди в гору, рис и фрукты духам оставляли, траву между камней чистили, в старший праздник фонари зажигали. Ну, по правде, год от года всё меньше, но и то: к Тройным водопадам по заросшей дороге не налазаться было.
А только не забывали всё же - всё ради того торговца. Верили в окрестных деревнях, не в одной, во всех трёх. Если, значит, старший из детей Семьи, в ближайшее к его полному совершеннолетию полнолуние до того святилища долезет, принесёт дар, какой сможет, а еще поработает, чтобы святилище достойный вид имело, что починит, что почистит, да хоть траву повыдергает - не обойдут его духи благосклонностью, подарят в жизни такие повороты, за которыми удача караулит. Не упустит - так дети его будут родителей побогаче, а внуки и того больше.
И полез вот как-то раз к тому святилищу из одной деревни молодой Аю. Не просто так полез, а тяжело груженым, на жертвенник фрукты принес, с собой - всякого, что нужно для работы. Собирался он в святилище крышу починить, и ворота, если сил хватит - за дожди-то потрепало их, должно быть. Вымыл он жертвенник, чистой водой, благовонных трав набрал, фрукты положил, и работу начал... а там, как жара пришла, вывесил свою кровать в тени под крышей хижины и собрался время нерабочее, ничейное, проспать.
А дальше, значит, вот что случилось. Едва он задремать успел, как разбудил его шум и стоны - и громкое всё такое. Повернулся он на другой бок, выглянул - а там, на тебе, у самого жертвенника невесть откуда взявшаяся парочка любовников друг друга радует, и прямо так радует, что по всей округе слышно. Женщина-то уже млеет вся, а любовник, видно, старается, и справа он, и слева, и со ступенечки...
А только вот как та ни млела, показалось Аю, что и его в какой-то момент женщина заприметила... И куда там прервалась - как бы не поманила, вставай, мол, подходи, этот выдохнется - новым будешь. "А ты что?" - не раз спрашивали у Аю потом. "А я парень простой, деревенский, - говорил он и улыбаться не уставал. - А та вся в шелках цветных и тонких, волосы как шелк, шпильки дорогие, кожа как фарфор - белая вся, нежная. Я ж такую обниму, треснет, а как вставлю что куда надо - хрустнет. А потом дело ясное, или господа поразвлечься решили, так это где-то и носильщики с палками наготове, или духи, тут я и думать не стал, что будет, если полезу. А бежать-то некуда. Я другим боком повернулся, и лежу как лежал, вдруг обойдётся, сам не заметил, как заново уснул". Проснулся - как не было никого, трава и та не помята. Вымыл жертвенник еще раз - хуже, глядишь, не будет - работу доделал, да и пошел вниз спускаться.
А всё вот это, что было, Аю старшим родичам сначала рассказал. Ничего, посмеялась его госпожа мать - самую правду, сказала, духи напомнили, пора кувшин вина доставать и сваху звать - супругу подыскивать тебе пора. Дошла до них на следующий день по приглашению, тётушка Льын, тех земель сваха не из худших, ей тоже, слово за слово, госпожа мать Аю всю эту историю рассказала. От того и все о том знают: что тётушке Льын на язык попадало, о том скоро все знали, даже птицы в небе и рыбы в море.
Но над Аю что, веселились недолго, дальше только радовались. В ту пору как раз не последний человек из лодочников для своей средней дочери, длиннокосой Ни, жениха подыскивал. И как раз к тётушке Льын пришел с корзинкой рыбы да с мелкой горстью мелкого жемчуга, рассказал, что нужен ему парень такой, чтоб из местных был, и из семьи, корнями крепкой, и обычаи и места земли чтоб все знал. А сам чтоб был плечами широк, руками крепок, нравом прочен, разумом трезв, языком же не болтлив - чтобы, значит, как в семью войдет, быстро в науку вошел - хоть его на перевоз, хоть плоты проводить ставь. Ну а если за собой еще и долю в земле на берегу принесет - так лучше и желать не надо.
Тетушка Льын про Аю и вспомнила. Слово за слово, там и пришел со свахой тот лодочник к госпоже матери Аю, дом посмотрел, хорошо стоит, работящие в нем руки. Хорошо его приветили, там и за стол сел, угощаться, за едой поговорили, сколько риса и сколько шелка, какую земельную долю, да сколько от рыбных сетей, все посчитали, во всем сошлись, стали решать, на каком празднике младших уже полным порядком знакомить. В хороший день, под праздник фонарей, повидали друг друга Аю и длиннокосая Ни, не в общем празднике, а один на один... И надо думать, подошел засов к новой скобочке, понравилось им быть вместе - к новому урожаю пришел тот Аю в дом к лодочнику с отрезом шёлка для длиннокосой Ни да с бамбуковой колыбелькой - в семью новыми руками проситься, со всеми новыми руками, что они еще сделают. Принял его лодочник. Как свадьбу играли - три деревни знали и вся ближняя река - от порога до порога. И что еще скажу - ни одна рисинка духам, ни одно колечко дыма на сторону не ушло: крепко новая семья сложилась и удачно - до третьего урожая колыбелька пустой не простояла. Чего и вашим домам я пожелаю и дальше рассказ продолжу.
Тут бы дальше и незачем было про Аю говорить, все равно никто не знает, снилась ли ему хоть раз та фарфоровая красавица из святилища - хорошо в их семье жили, и языком зря болтать он не любил. Но вот что сказать придется - за него-то радовались. А других оплакивать пришлось. За три года с тех пор, как в святилище Аю-то те двое разбудили, и слух о том пошёл, в трех деревнях трех людей хоронили. И всё тех, кому не срок - девку-вышивальщицу из их вот деревни, одного не самого путёвого парня из соседней, да еще знакомого лесоруба одного.
Вроде каждый раз говорилось, что беда-бедой, а из тех, что случаются. Вышивальщица, сказали так, за дорогими древесными грибами в лес полезла, да с дерева оступилась, парень тот - что по скалам над тремя водопадами за гнёздами лазил, сорвался, на лесоруба, понятно, лесные духи разозлились - наверное, было за что, и корень в нужный срок под ногой - то ль попался, то ль сломался.
В святилище-то и даже близ него никого ведь из них находили, всё больше - там, где вода Тройных водопадов вниз падает, кого в воде, кого на берегу, и все битых-ломаных. А вот только одно общее было в тех мёртвых - будто грыз-кусал их кто-то, кого за шею, кого за спину, кого уж за зад и за перед. И как кто-то - поглядеть, так челюсти как ни прикинь, человечьи были, а зубы нет - мелкие, острые, как не у всякой злой кошки, и будто в три ряда растут... Не болтали о том, конечно: мало людям горя, что в их семье их молодой много раньше времени погиб - к чему еще позором их покрывать, о недолжной смерти говорить? Всякий знает - если где недолжная смерть, так это чужие люди придут, со властью люди, а зачем они в наших-то краях? Ну и не болтали на сторону ни тех людей родные, ни плакальщица. Похоронной-то канцелярии нижние чины, люди нищие, ничейные, кто за риса горстку и что добрые люди поверх положат, мертвых моют и в первые одежды наряжают, те может и болтали меж собой... Да кто ж из людей прочных, городских того больше, их болтовню слушать не побрезгует, а решил бы - кто их дрянное наречие разберет?
Как же оно вскрылось-то? - а просто ответить. Вот как дело было. Плакальщица, о которой речь зашла, на три деревни там одна была, и не кто-нибудь, а старшая тётушка Тяу, лекаря Зунга старшая, наследующая дочка. А свахе тётушке Льын она старшей сестрой по полному родству приходилась. Плакальщица, старшая тетушка Тяу, все дела эти знала, знала и помалкивала, а все-таки пришел день, когда своей сестрице рассказала. Там день был недалек, как по полной воде плотогоны должны были прийти, и позвала тётушка Льын свою старшую сестрицу Тяу - птицу бить, коптильню заводить, птицу щипать и сердитые речи вести. Там вот, слово к слову, и рассказала.
Супруг у тётушки Льын - он в древесном деле работал. А леса да рубки благовонного дерева ним, те как раз в горах были, там сверху, откуда вот та наша река, еще молодая, к Тройным водопадам течет. Тех деревьев и теперь кое-где рощицы остались, а тогда их много было. Поначалу к их-то порубкам как раз старая дорога через святилище шла. Это новая с другой стороны притекла, где к каналу спускать проще было. Но и из трех деревень, кто лесным делом промышлял, как и пришлые лесорубы, те старой дороги не забывали, одно только спускались туда уже под водопадами, пониже святилища.
А муж-то тётушки Льын, Чи его звали, в один день поутру лес смотреть поехал, думал, к дождю домой он уже спустится - вот самой длинной дорогой, через Три водопада и то святилище. Но пока делянки под порубки осмотрел, пока смологонов подогнал, товар проверил, а еще проверил новые метки на деревьях, по каким смола стекает... А там может, жалобы рассудил, может, одну чарочку и вторую, на дорогу принял... Так только крепко в дорогу вышел, как дождь по-другому снарядил и так, словно в небесном дворце самый старший праздник праздновали, воду лили, не жалели. Кто дурак в такую пору вниз по всем камням лезть, того пустую голову в реку смоет - вот и Чи не был. Вспомнил он, что святилище тут рядом, а в святилище хижина, а в ней и очаг найдется, и чайничек. Туда и поспешил, там и расположился.
А о том, что дальше было, так вот он вечером, за хорошей едой, супруге своей тётушке Льын рассказывал. Что поначалу он и не слышал ничего, очаг разжигал, чай заваривал, дождь слушал. А потом, только чай заварить успел, застучало снаружи, заплюхало. Он и то пропустил бы, если человек живой - или пойдет или зайдет, если что другое - подождёт, пока он чай заварит. Но когда на улице так затрещало да застонало, будто кто-то там из небесного дворца на мокром мраморе крыльца поскользнулся - да на землю и покатился, и прямо тут грохнулся, тут уже не устоял уважаемый старший Чи, выглянул, что ж там делается, посмотреть.
"И что ж я увидел? - рассказывал он жене, тетушке Льын, вечером. - Удивительное дело: что та пара любовничков и не делась никуда. Устроились под жертвенником, утомленные такие. Но любовник-то последние силы потерял, лежит, растянулся, а красавице его не иначе, не хватило. Сидит такая, рукава шелковые раскинула, в луже их полощет - у крыши нашего святилища, не иначе, балка подгнила - вот, думаю, кому работу бы поручить, поменять ее..." "Ну что ты про крышу, ты про этих вот говори", - сердилась немного тётушка Льын на своего супруга, старшего Чи, было такое. Тот-то в своё время ее болтовню мало слушал - а она и о том, да откуда в святилище могли такие взяться иной раз потрещать могла, поспрашивать.
"А что эти? Я говорю, любовничек-то притомился, а его красавице прямо как не хватило. Села, распахнувшись, рукава в луже мочит, а сама то так повернется, то этак потянется, то здесь себя погладит, то там пощекочет... А глазами то всё - то сюда глянет, то туда косится. И как я на какой-то раз понял - никак на меня она глядит, и себя-то по бедру поглаживает..." "А ты-то что?", - больше того сердилась тетушка Льын. А старший Чи, нашло на него подразниться, и расписывал, и помедленней: "Я смотрю, вроде и хороша та, и куда как хороша: груди торчком, талия в две ладошки, бёдра широки, утонешь. И вся-то прямо ладная такая, где надо - розовенько, где надо - беленько, где надо - остренько, где надо - мокренько... И у меня-то, что надо, чую, шевелится уже... "
- И что же ты? - совсем рассердилась тетушка Льын, а супруг ее Чи посмеялся тут и продолжил, быстро-быстро:
- Так дождь же идет, госпожа супруга моя. Ливмя льет. А я человек немолодой уже, пока добегу - так весь мой источник наслаждения упасть успеет. А ну как не он, а я по дороге упаду, растянусь, я-то помню, кто во дворе камни клал - лисий сын, руки деревянные, одна только видимость, что из плеч растут. Поскользнусь, и только жопу отобью, всем на смех. Духи-то любят поглумиться - над тем, кто не успевает - что из него растет и у него же зудит - догнать, - скалилась тетушка Льын, а он дальше смеялся. - А и не отобью - мне-то что за радость в луже и на ступеньках невесть где, не знаю с какой кувыркаться, спину себе студить, а то мало у меня ее под дожди прихватывать стало?.. Когда дома и теплая лежанка, и горячее вино, и госпожа супруга моя ждёт? Вылаял я их малость, что другого места не нашли, что ли - и обратно в хижину пошел. И вот вроде пару выдохов посмотреть высовывался - а на тебе, чай уже и остыть успел и перезаварился, горьким стал. Сначала все начинать пришлось - а тут и дождь кончился, и этих любовничков след простыл. Ну и пошел я - домой спускаться помаленьку...
- Это ты не иначе, как дышать забыл, пока на бабу пялился, - проворчала ему тётушка Льын.
Но долго она в тот вечер не ворчала. Видно, старший Чи, человек рабочий, бережливый, что на чужую бабу не потратил, всё домой унёс. И во второй сон они с тетушкой Льын друг другу они порадовались, и поутру, хорошо им было. А я откуда знаю - а ночью летучие мыши, утром птицы видели, кому надо рассказали.
Но когда пришел черед сердитые мысли говорить - это не тётушка бы Льын была, чтоб сестрице своей, старшей тётушке Тяу не пожаловаться - и на то, что супруг языком намолол, что только с ним делать, и на то, что в горах-то вон какая злая красотка попадается, закона не знает, честным людям под пояс залезть рвётся.
Понимала старшая тётушка Тяу, что младшей сестрице скажешь, то и собаки, и летучие мыши во всех деревнях и до Северной Столицы знать будут, а рассудила - что поделаешь. Видно время всплыть этому настало. Лучше так - рассудила. Пока тётушка Хыай птицу щипала, аж пух летел, и так вот говорила:
- Он-то, старший-то мой Чи, смеется-дразнится, а я думаю, не думать не могу: ну, с какой-то там рядом он точно не был, не первую луну рядом живём, не двенадцатую, унюхала бы. А всё одно - не думать не выходит, как какая-то гадость между нами проросла. Что вот с ним, таким, делать?
Посчитала тут три раза до двенадцати старшая тётушка Тяу, из новой утки для коптильни потроха и всё лишнее выдернула. И так сказала:
- Если ты меня, младшая сестрица, спрашиваешь, что тебе с твоим мужем делать, я тебе, и не как сестрица Тяу, как плакальщица здешних мест скажу - как вернётся, обнять его прочно и накормить вкусно. И каждый день так делать и радоваться. А добрым предкам цветов и жемчуга принести. И гадость из головы-то наглухо выпалывать - в поле ты сорняков никогда не оставляла, чем голова хуже? - задумывалась на то тётушка Льын, а старшая сестрица еще одну утку выпотрошила и так сказала. - Потому что верен тебе был твой старший дядюшка Чи, и головой трезв, и крепко тебя помнил. А если правда то, что я об этой бабёнке думаю - то ему ой как сложно было. В святилище-то у нас дрянные дела творятся, - сказала старшая Тяу, а там, слово к слову, и рассказала, что там с недавними мёртвыми по деревням было и что она своей головой думает.
А думала она понятно, что - не та ли парочка, что в святилище развлекается, этих живых-то погубила. Её бы кто спросил - она бы так сказала, что дрянь там завелась, и что радуется она сидит за старшего Чи, что он трезвый такой, и за то, что младшая сестрица Льын тут на него ворчит, а не оплакивает. Вот не вовремя было бы, случись оно все иначе, еще и прямо к тому времени, как плоты должны в деревню прийти.
Понимала старшая тетушка Тяу, теперь ее младшая Льын и на нее посердится. И правда было, как тётушка Льын услышала всё, что старшая сестрица рассказать смогла - если и не всю правду, так от правды той треть - так еще больше сердитой стала. Сказала: "Вот такая-растакая свинья в охоте завелась, еще и людей жрёт". А потом подумала и еще спросила: "Старшая сестрица, а есть ли способ доподлинно выяснить, что за тварь-то перед нами - и если не прогнать, то нехорошо ей сделать. Живая она или не очень - я за своего дорогого супруга Чи ой, как зла, и ничего не побоюсь".
Думала-думала старшая сестрица, и придумала. Поманила к себе тётушку Льын и начала ей на ухо шептать. Та сначала удивлялась, хмурилась, потом хихикать начала, потом от души смеяться. "Так и сделаю", - сказала.
Хорошо у них вечер закончился, а на новое утро - попросила своего супруга, старшего Чи, тетушка Льын, ремни на большую корзинку прицепить и подтянуть. И так сказала: "В гору пойду. Там орехи дерева яу вызревают, как раз самая пора. Масло жать буду, дом чистить. А то прибудут плотогоны, зайдет к нам их старший в дом вином угоститься, уткой закусить - чтоб ему ни муравья, ни гнилья в доме не попалось. Он-то наш дом не хуже, чем старшая родня молодых смотреть будет, тоже мне, торговец деревом, у кого самого в доме труха да древоточцы". Болтала она, болтала, а не была бы это тётушка Льын, когда бы то, что она всей головой думала, у нее только в голове удержалось бы, с языка не капнуло, как ни старалась, протекло.
"А в самое жаркое время, вот я фрукты из нашего сада положу поверх, и вот в святилище пойду. И пусть эта дрянь течная только высунется... Я-то у нее спрошу, я-то их как надо потрясу - кто они вообще такие есть и какой им в нашем святилище вожделей-травой насыпано, красным маслом намазано, что всё там друг-другу радуются, и честных людей вон, соблазняют". "Сходи-сходи, госпожа моя супруга, - посмеялся старший Чи. Он-то со старшей тётушкой Тяу не говорил, про смерти и подозрения той не слышал, ничего опасного не ждал. И в тётушке Льын все на удивление застряло и держалось. - Если вы, госпожа моя супруга, не сумеете с ними договориться - значит, точно они злые духи..."
С тем он вот по своим лесным делам уехал, а как приехал ввечеру - тетушку Льын во дворе застал, та уже шипы с кожуры и кожуру с орехов посрезала, кожуру перемолола, масло жала. На него смотрела - брови хмурились, глаза смеялись. Стало ему любопытно, только-только первую миску вечернего риса начал - не утерпел, спросил, как сбор орехов прошел, он-то видит - неплохо. Он-то знал - тётушку Льын ты подтолкни только - как с горы покатится, как водопад разольётся - столько от нее услышишь - а потом еще столько же.
Вот только она и замолчала. Когда сказала:
- Была я и в святилище. Всё повидала, - положила потом карпа в кислом соусе перед ним на стол и молчала. Столько молчала, что переспросил старший Чи:
- Что ж ты видела, супруга моя?
- Их всех, пакостников, - проворчала она и дальше водопад потек. - Так я решила: к полудню спущусь, фрукты положу, траву уберу, а там пойду в хижину передохнуть, орехами заняться, а то и древесных грибов по дороге наберу. И набрала, высушим. Ну что, спустилась, корзинку поставила, в святилище подмела все, полила, фрукты положила, пошла потом до воды, себя сполоснуть для здоровья, и то упарилась. А там и в хижину села, циновки опустила, за работу села... Так и не дали поработать, поганцы!
- Да неужели те же? - спросил старший Чи.
- Те же, те же. То-то они честным людям спать не давали - стонет эта бабёнка да взвизгивает, будто ее в мешке с кошками развлекают. А мешок тот на муравейник положили. Я-то уже и взглянуть разохотилась - а вдруг? Жаль, не было такого. Смотрю, стоят красавцы. И все в святилище. Полюбовничек-то ее стоит, а дама со ступенечки над его лучшим другом трудится, а не сказала бы, что старается, больше дразнится - то тут прилизнет, то там прикуснет. А он вроде и хорохорится, небось и на меня косится - взгляните, хорош ли я, и дружок мой - втрое ли хорош?
- И как, хорош? - не утерпел тут старший Чи.
- Да как сказать, не очень, так, на пол-взгляда посмотреть - бледноват да вяловат. У осла-то всяко больше, а у вас, старший мой супруг - лучше, я-то знаю, - посмеялась тетушка Льын, и дальше заговорила. - А я и пол-взгляда не разглядывала. Вот второй бы половиной взгляда посмотрела, сказала бы: ой, не рад он быть с той бабёнкой, как она ни старается, он стоит-бледнеет, боится: вот-вот она всё откусит. Но я что, смотрела на него, женить мне его, что ли? - проворчала дальше тётушка Льын. - Я-то все по закону поступила, раскатала циновку сначала, чтоб меня видно было, да по-людски, громко и спросила у них - что ж они, ни мест, ни закона не знают? Духам, что помогают счастье и радость в супружеском союзе получить... и во всяком прочем - им по ту сторону хребта у Красной реки дары приносят... и каждого дурака там кувыркаться и потягиваться лучше обучат: веселее. Ладно, не всё это сказала, половину. Но чтоб туда они проваливали. А они вот хоть бы ругнулись... хоть бы повернулись! А бабёнка всё того лизнёт-куснёт, и этот ее, большой да без толку, всё на меня косится - хорошо ли сокровище? Вот я думаю, оглодок, так себе не оттуда рождённый, я тебе отвечу, не забудешь. Корзинка-то с орехами у меня под рукой стоит. А я, пока выговаривала, покрупней подбирала. Как размахнуться, думала. Разозлили они меня, так и с полным замахом бросила. И один и второй за ним следом. Этому бледному красавцу по его единственной радости целясь, а бабёнке его уж по чему попадёт, что рядом.
Смеялся тогда старший Чи - хорошо, что весь свой рис съел, так, что до брюха достало, смеялся. И не сразу остановился, как понял, что его-то супруги смех с ним рядом не звучит, что молчит тётушка Льын, и брови хмурятся и глаза злы. Передвинулся старший Чи тогда, в затылок нюхнул, за ушко куснул: "Что ж там было, золотая моя, теперь-то и после," - спросил.
- А то было, дорогой мой супруг, ты сейчас весь сердит будешь, а всё равно не миновать нам сведущих отшельников звать, - так тётушка Льын ответила. - Потому что не сама я всё это придумала, с орехами, не сама и решилась. А вот как дело было.
Сказала она так, а дальше объяснила старшему Чи, с чего у них со старшей сестрицей Тяу, разговор зашел. О том, как та рассказала - как в здешних деревнях люди не в срок мир живых покидали - вроде и то было дело, что печально, но случается, но кто знал - те знали, что как бы не было страшнее. Как она испугалась, и что ей старшая Тяу на ушко посоветовала.
А что посоветовала? А напомнила, что на деревьях яу, а этих деревьев на подъеме к тому святилищу, не одно, не два, как раз орехи поспевают. Их, поговаривают, и духи в эту пору боятся, еще бы - и по ту сторону мира, где люди живут, орехи те, кто не знает, увесистые и колючие, а у незрелых еще и сок - липнет, что смола, воняет, что выгребная яма... А в мире духов говорят не также, а трижды, а где там отмыться? "А если то будут люди, я спросила, - говорила дальше тетушка Льын. - А старшая моя сестрица Тяу посмеялась, сказала - я-то твои руки знаю: и поле сжать, и рис смолоть, и детей откуда надо достать, куда надо направить - ты только в нужный час кинуть осмелься - пока эти двое потом разогнутся, ты и до деревни дойдешь, и воды попьешь, и тесто замесишь, и лепешки почти пожаришь, вздуваться начнут".
Дальше тетушка Льын вот как сказала: "Я же выслушала и пошла, поутру вот, и до того дерева яу добралась, что повыше и потолще, такое что и я хорошо залезу - а с него и по ту и по эту сторону, и вниз и наверх святилище-то видно, как до самых верхних ветвей доберешься. Там думала - ни камня с дороги не сдвинуто, ни ветки не сломано, ни травы не примято нигде - вот не верю я, что тут люди ходят, того больше - ночевать встали. Дальше вот как циновку подняла, пока жамкались-то любовнички, тыркались - я-то в две трети глаза уже орех подбирала, а в треть смотрела. Ладно, что тонка красотка, переломится, из тех шелков, что на ней висят, и мне-то три платья сошьешь, а нашим девушкам, так и пять, и на жилетку для каждой станет. Так и ножки-то ее, пяточки, в одни городские шелковые тапочки завернуты, да все такие алые, по двору бы она дошла бы до жертвенника, уже бы извозилась... А носилок что-то ни туда, ни сюда не видать, тех, кто нес их - дважды. Я бы испугалась, думала уже - точно духи, только орех уже выбрала, а кинуть - долго ли?"
- И неужели то были духи? - посмеялся на то старший Чи. Так посмеялся, что тётушка Льын рассердилась:
- А ты как думал, старый мой осёл? Ты вовсе не думал, на титьки пялился. Вот в том и дело, что духи и были. Ох, я перепугана была, как орех-то швырнула, а он их насквозь возьми и пройди, а я уже и второй кидаю. Сквозь бабёнки той личико и сквозь любовничка ее добро. А они как и не шелохнутся сначала, один похваляется, другая пасть разевает, лижется. А потом, видно, пробрало - бабёнка-то как пасть разинет, как зашипит... Ой мне страшно было - думало до деревни вонять будет, как сваха Льын обперделась. Это я сейчас, пока с тобой сижу, посмеюсь: было ее любовничку с чего бледным стоять - пасть-то у бабенки, гляди-ка, ровно как у гадюки, шире рожи открывается. А зубов-то там, и острых, как у каменной рыбы - в три ряда растут. Все, думаю, пропала я, зажрут меня тут, а люди только и скажут - пошла за орехами, старая дура, да с дерева и навернулась, стыд-то какой будет. Думаю, а сама третий орех нащупываю и в пасть-то ей целюсь. И вот знаешь, повезло, помогли орехи. Как ей третий в пасть прилетел - тоже насквозь шлепнулся, но шипеть перестала, пасть только разевала. И смотрю, как рассеиваются они потихоньку, точно на тонком шелке нарисованы любовнички - и стенку сквозь них видать, и крышу, и дорогу... А там и вовсе - как туман растаяли. Только орехи мои валяются и что-то вроде пары тряпок. Я-то на то глядеть не стала, я как пинка мне кто дал, подскочила, корзинку подхватила - и давай бежать вниз-то так, как в молодые годы по полю не бегала, ни от тебя, ни за тобой. Как только шею не свернула - видно, хватит с меня, духи решили. А что мне было, глядеть-разбираться? Нечего там простым людям делать, где такая гадость ходит. Вот я тебе и говорю, хороший супруг мой, не миновать нам отшельников звать...
- Так может, ты их прогнала, храбрая моя старшая супруга Льын? - сказал тогда старший Чи. Но как понял, что та упёрлась, рассердился. - На что нам отшельников звать? Что-то ты с перепугу как думать забыла, не иначе. Где отшельники - там шаг за шагом и землемеры появятся, за ними кто похуже потянется - на каждый пень чиновная крыса сядет, ни дела нам не будет, ни работы. А кто перед миром виноваты выйдем - мы с тобой, и за каждый убыток нам платить. Надо нам что ли, в годах почтенных, чтоб твоя старшая сестрица нас по милости великой нижними чинами позвала, если в нас на ту пору из нашей деревни кто хоть плюнуть захочет...
Посмотрела на него тётушка Льын, нахмурилась и чаю подлила:
- Мне сказать: вы, мой супруг, перед праздником, плотогонами и самой лесной торговлей, тоже больше страхом, да мешочком с серебром думаете?.. Не скажу: что ж плохого в мешочке с серебром. Пока по людям потихоньку так скажу - нехорошее летело, на крышу святилища село, пока дождями не смоет, незачем туда ходить. А там поглядим - или в деле твоём срок работы кончится, или судьба управит - то, что должно управить.
Судьба управила, а как иначе-то. Вот как оно было. Это ведь в ту пору плоты шли, это в ту пору все, кто по древесному делу работает, в каждое святилище жемчуга несли, благодарили. Когда в Северной Столице Нижний дворец чинили и Жемчужные беседки.
После того вот, что там случилось - а туда всех созвали, и отшельников тоже. Отшельников не первыми, так вторыми. Много они там разного сложного работали, кто по не тем делам и плохой смерти у отшельников из лучших был мастеров. Среди них и старшую отшельников с Трех Гор, тётушку Хыай позвали.
Говорят, это с той истории она восьмой из зубов в своем ожерелье носит, тот, что всех чернее, но эту историю вам в другой раз, за полновесное серебро, расскажу. А пока я вот про то, что с любовничками было, продолжу. Старшую-то отшельников с Трех Гор, тётушку Хыай, вот почему я вспомнил - как она в Северной Столице, в нижнем дворце отработала своё - так дальше одна сама по себе на своей тележке поехала. А заработанное ей своим путем повезли...
Я так думаю, что наградить-то отшельников наградили, дары установленным порядком отправить обещали, а как отшельникам обратно добираться, никто не стал думать, пришли же как-то? А только все мы тут живем, все эти места знаем, а тогда и леса и серебра было больше - кто ж лишнего, кто ж отшельника возьмет - в самую горячую пору высокой воды. Тут по всей реке ни одну лодку не найдешь, чтоб до самых верховий время терять погребла. А на канале и думать смешно: с лишней головы человека и скота на каждых внешних воротах потребуют с хозяина каравана, кто ж таким дорогим путём отшельника возьмёт?
Это все я так себе думаю, а так никто не знает - тётушка ли Льын умела письмена по воде писать, отправлять куда надо, то ли просто так сложилось... А было вот как: выкатилась одним вечером старшая тётушка Хыай из отшельников на той пристани, с которой наша новая дорога начиналась. Не так просто выкатилась, а со всем добром: с тележкой своей бамбуковой и ослом своим, с людьми на барке попрощалась, сказала - что так и так доедет. Доехала - вечер да вечер, и уже у ворот дома старшего Чи и супруги его Льын стучалась. Два раза не успела палкой стукнуть - уже и ворота были открыты, и зверю ее место готово, и скамейки застелены, рис и рыба гостью ждали...
Старший-то Чи, в горячую пору лесных дел, дома и спать не спал и есть не ел, на чай успеть за счастье было. Но и без него все в доме знали, какой почет какому гостю оказывать. Хоть и всякое за отшельниками приходит, но в редкой деревне им тогда хорошего приёма не оказывали, как и теперь, если бы кто пришел. К пришедшему-то отшельнику дело у каждого в деревне найдется.
И не укрылось ни от кого, что тётушка Хыай в том святилище-то ночевала. Это вот как она по нашей дороге спустилась, то тайной осталось, ну кто ж упряжных зверей отшельников, знает - может, у них на спуске козлиные лапы становятся. А может и кошачьи.
А тем более ни от кого не укрылось, потому что тетушка Льын гостью принимала. Издали, небось, с самого шёлкового чердака своего дома глядела-видела, откуда такая гостья спускалась - и что вот со старой дороги. И не семь, а девять блюд на стол ставила сваха Льын, двенадцать раз угощаться попросила, для порядка. Старшая отшельников, тётушка Хыай - та учуяла, конечно, не могла не учуять, чем пахнет-то. Отшельнику ли не понять, если надо о страшном расспросить: вот тётушка Льын и спросила - старой ли дорогой дорогая гостья шла, умная гостья, знает ли старшая тётушка Хыай, что за дела там у них в святилище творятся?
Посмеялась та в ответ, да недобро, да аж палкой стукнула:
- Знаю, как не знать. Вот и я нашла себе работки - потому что твари наглые, а Хыай злая и глупая...
Подумала потом поначалу тетушка Льын - ой зря спросила. Ох, сердилась старшая отшельников, так видно сердилась, что тётушка Льын подумала, жаль, что не в сезон заготовок старшая отшельников пришла - под таким бы взглядом разом капуста да сыр заквасились, а зёрна высохли. Повиниться уже потом поспешила тётушка Льын, как старшая отшельников тётушка Хыай заговорила, так та и поняла, что не так уж всё страшно.
- На себя я сержусь, жопа злая, кожаная, до стольких лет проработала, ума не нажила... Вот дураков работа и любит, с этим вашим святилищем новую теперь нашла, не отвязаться, - ворчала тётушка Хыай.
А тётушка-то Льын и радовалась, надо думать: всё, что хотела, само пришло, само всё сказало. Случайными гостями да с пользой отшельники свое дело сделают, без беды уйдут. А там и риса полную миску гостье придвигала, и рыбу хорошо тушеную, да с головой, да с кореньями поверх. И вот уж себе старшая отшельников не отказала. И к любопытству тётушки Льын со всем уважением отнеслась - как рыбе-то голову до косточек высосала, так сказала:
- Вам-то думаю бояться нечего: хорошо будет. И полям вашим, и вырубкам, и святилищу тому самому. Чтоб не страшно было, вот как сухое время придёт, я б сказала - подожгите вы там все, что сгорит - вода близко, леса не заденет, если следить будете, многих спор не осталось, дальше втрое краше отстроите, духи не обидятся, обещаю.
Уверенно вот так сказала старшая Хыай, а дальше думала, рис черпала, хороший рис добрую горсть, и так сказала.
- Я-то зубы им пообломала, чтоб до жопы осколки долетели, а всяко тем не кончится, вот и спеши, старая уставшая Хыай, ищи, где и зачем та дрянь родилась, и как прикопали. Потому что злая жопа, ленивая...
- Что ж вы так себя хаете? - спросила тут тётушка Льын. Осмелилась. И еще старшей отшельников мелких лесных крабов поближе подвинула. Порадовалась та тётушка Хыай, трех крабов съела, ой, хорошие зубы у отшельников, так разжевала, только что лапки и хвостик остался.
- Да сидели бы они тихо, недотёпы, - говорила старшая отшельников тётушка Хыай, как крабами-то хрустела. - Я бы, а может, дуракам этим дохлым и забыла, где они есть, что они есть, безопасные-то по правде, - ножку крабью выплюнула, зубы почистила, дальше сказала. - Но что ж они меня будили?
Но раньше охнула тетушка Льын, удивилась вся, не удержала, конечно - того, что удивилась. Поглядела на нее старшая отшельников, спросила - что да как.
- Да как же это безопасные? - не удержалась та, вытекло. - Если вот у нас мы как бы не трех мертвых их делом считаем, а там вдруг их и больше-то?
- Да где три дурака себе шею свернут, там и четвертого жди, и пятого, - вздохнула только старшая тётушка Хыай, - да кто ж виноват, что они через каждый корень спотыкаются. Ночь я тут заночую, если кто из их родни решит мне риса принести, столько горстей, сколько по закону, спросить - сходи, тётушка Хыай, посмотри наши жертвенники и корни, нет ли там чего не нужного - схожу, спрошу, нам ли сейчас рис лишний, многих похоронили, многих кормить придется. Не спросят - не пойду: много поработала, силы пригодятся, чистым там все осталось, - знала, что то, что тетушка Льын услышит - вся деревня знать будет, вот и говорила. - Силенок у этих мешков с говном не достанет. Шею-то человеку свернуть - дело нехитрое, а вот так убить, чтоб нам потом работать - до этого им расти - не вырасти... А то вы сами их, засранцев, старшая тётушка Льын, не видели? И супруг ваш? - спросила старшая отшельников тётушка Хыай дальше.
Видимо и правда писала сваха Льын письмена по воде, умела писать - с чего бы иначе ни четвертью взгляда не удивилась, ни капелькой пота не испугалась, проворчала только:
- Ох, была. Ох, засранцы.
- Так я вас и спрашивать не буду, понравились ли? Испугались ли? Что ж вас, достойная старшая сестрица, даром обижать буду. Спрошу только - долго ли рассматривали? Как эти нежничают и этот стручком своим выхваляется?
- То-то и оно, что стручок. Негодный, бледный, - полегчало тут тётушке Льын, потому видно и серчала снова. - Что на него долго смотреть? Зубы там у него, что ли?
- То-то и оно, достойная старшая тётушка Льын. Что зубы. Что какие там шелка и фарфор глупым людям, всяким людям они ни показывай, сами-то по себе они мешки с говном. И с зубами. В самом неожиданном месте. А больше вообще ничего нет. Скучные, жалкие мешки, даже пиявка умнее: нюхливее, глядишь, кровь и пот чует. И поплыть к еде может. И всякий вот разумный, кто на земле крепок, кто головой своей думает, дело разумеет, хоть он ничего не видь, все равно понимает, что вот где-то говном воняет. И не тем, что после крабов с огненным маслом, что вот пока срешь, каждую долю выдоха чувствуешь - а самым тухлым, ледяным говном. Вот и думают: зачем им такое, а уж как себе объясняют, то другое дело. Ну а тот, кто впереди себя самого за своим источником... неприятностей бегает - он его, сами знаете, уважаемая старшая тётушка Льын, или в осиное гнездо, или в зубы шар-рыбе сунет, не так ли?
В три смешка посмеялась тогда сваха трех деревень, дальше нахмурилась. Спросила:
- Так-то так... Не открыть ли мне осенний жбанчик, старшая тётушка Хыай, и не угостить ли вас? Чашечкой-другой, по тяжелой работе? - потом уже выдохнула. - То есть, не зря я пугалась: правда духи были?
- Я сначала скажу, а и то - открыть, достойная старшая тетушка Льын. Мне чашечку, вам половину, или как хотите. Духи, конечно. Но стыдно сказать, духи, так, мелкая гадость.
Открывала тётушка Льын хороший жбанчик - разбивала ему голову, снимала пробку, плескала в чашку, думала: сказать ли? А только старшая Отшельников тетушка Хыай все говорила:
- Поэтому и нестрашные. Чтобы встать неправильным мертвым, это надо столько силы и ярости потратить, что сама земля за тобой по следам рваться будет. А эти просто говна кусок, на который что миру живых, что посмертию, сплюнуть - и то лень, - сказала так старшая тётушка Хыай, приняла у тётушки Льын чашечку, поклонилась-поблагодарила. - Знали бы вы, - сказала, - как уместны вы с вашей щедростью, достойная старшая тётушка Льын...
Думала та сказать - сказала:
- Да зовите уже сестрицей, - и тоже чашечку одним махом осушила. Смелость-то свою запить. Улыбнулась ей старшая Отшельников тётушка Хыай:
- А и назову. Все быстрее будет. Вот, значит, когда пакостнику такому, на кого и тьфу лень сказать, черед подыхать не в срок приходит, то тоже изредка бывает. Что ой, страшно ему уходить, да и то - не было бы страшно. Там-то такие ветры дуют, по ту сторону, такие волны бьют, что от него и мокрой тряпочки куда надо не дотащится. Вот он тряпочкой той между миром живых и миром не про живых и трепыхается. Всё то пытается дожить, чего ему не хватило.
- Это, стало быть, любовнички эти паскудные, старшая сестрица, все чешут друг друга, чешут, никак не вычешут и не обрадуются, так? - поспешила тётушка Льын. Подтвердила ей старшая Отшельников:
- А чем обрадоваться, когда на самом-то деле ты мешок с говном? Всё так, сестрица Льын, - радостно подтвердила, после нахмурилась. - Так-то так, а не совсем... Только тогда они и могут, когда кого живого таки заманят. Сначала желанием его, потом ужасом. Когда жрать начнут. А они начнут, жадные они. На наше счастье, на их горе - не так много дурных наша земля родит, кто к ним в объятья кидается. А то бы еще и плавать толком научились. Не умеют они толком. Вот за это я и дура дурой.
Подлила тогда тетушка Льын вторую чашечку:
- Пейте, старшая сестрица, - сказала. - И уже дело сказывайте.
Выпила старшая Отшельников тетушка Хыай, новым крабом похрустела, закусила, вздохнула:
- Ветром их носит, водой ли, а куда принесло - там и трепыхаются. Далеко может унести от мест, где подохли-то. Мне бы, дуре старой, жопе кожаной, сразу это вспомнить. А я ж так устала, что спросонья головы не найду. Много работы там было, достойная старшая сестрица, где теперь Нижний дворец чинят, и такой работы, что ни над едой, ни в доме, ни даже над водой говорить не надо - и столько, что, кажется, только разгреб - а вот тебе еще барочку, а за ней еще лодочку, а в той лодочке столько навалено - что думаешь, как до дна разгребешь - сам в нее ляжешь, ножки тебе подожмут - и отправят, по огненному-то морю к самому рассвету... А не вышло, одолели мы. Сделали мы все, что надо было. Землю вычистили, воду вспять повернули, много у нас умерло, но я в мёртвых не осталась, - сказала так, что вздохнула тётушка Льын, аж ракушки на подвесках закачались-зашуршали. Посмотрела на то тётушка Хыай, улыбнуться поспешила. - Жизнь есть жизнь, всякое в ней бывает, и такое. С крабами еще этими - это я маху дала, ой, маху... но что делать-то было: не сожгли бы эти дураки дорогую еду, не сами съели бы, так людям бы раздали... крабов из той воды, что поперек течет. Ну сказала им приготовить да с перченым маслом мне подать: мне-то дескать обойдется. Много я говорю, сестрица Льын? - тоже тут тётушка Хыай спросила.
- Много, а сколько надо, - проворчала ей сваха в ответ. И любопытна ей та история была, как и вам, я бы хотел, любопытна - я-то ее только за серебро рассказываю. Но все одно про любовничков интересней было. Но не подгонять же гостью, да еще такую. Но подумала, а гостья слышала.
- Я к тому, что в святилище-то вашем, я такая усталая спать легла, что палку-то рядом положила, а голову далеко, видать. И злость-то прежде меня проснулась. Когда дрянь эта будить меня вздумала.
- Пакостники эти? Жить им надоело! - выпалила тут тётушка Льын, осеклась-задумалась, какое тут жить-то... Улыбнулась ей старшая отшельников тётушка Хыай, да невесело:
- То-то и правда, достойная старшая сестрица, только дура-дурой я проснулась. Головы не нашла, устала, как не спала вовсе, брюхо с тех крабов пучит, пержу, чую, как гора - праотец драконов, высеки искру - загорится, как просираться буду - и подумать страшно, а надо ж будет. А тут эти мешки с говном выделываются, живые будто, будто я не вижу, что ни сисек там, ни дрючка, два мешка с говном да зубы. Привыкли к безнаказанности, тряпки жалкие: что никто из людей, кто в мире живых живет, до их тушки настоящей, той, которая мешок с зубами, не достанет. А у меня-то палка под рукой, хорошая палка, тяжелая, хорошо бьет, что по ту сторону мира, что по эту. Ох, задала я им трёпку, только зубы хрустели... чуть не просралась, задавая. Прямо так, что вот только когда уже в северный угол до ямы просраться побежала, а то и когда оглянулась: жопа-то вся огнем горит, там-то ничего не загорелось? - тут только дошло до дуры старой, что палку да жопу с собой прихватила. Голову только на лежанке оставила...
- Так это ж хорошо, тётушка... старшая сестрица Хыай, - сказала тётушка Льын, сказала - испугалась, трижды потом испугалась - как старшая отшельников на неё глянула - что, мол, хорошо-то?
- Плохо это, достойная старшая сестрица Льын. Думала я домой ехать, спать ложиться, огород копать, ничего не делать, даже ложку ко рту лениться подносить. А не выйдет. Мешки они. Тряпки несуразные. От моей трёпки их наверняка ветром унесло, вам только все поджечь останется, да и то больше, чтоб гнили какой не проросло. Очень вряд ли, что тут еще раз рискнут прорасти - но ведь где-то же рискнут. Что им: они мешки. Затаятся, зубы отрастят. Не так их гонят. Вот вообще не так. Иди теперь, глупая старая Хыай, ищи теперь, у ветра и воды спрашивай, где недолжной смертью два дурака померли, да тихим недолжным образом их и прикопали, где было. Вот и придется идти.
- Да то, может, не сегодня, старшая сестрица? - сказала на то тетушка Льын. - Сегодня вы у нас поспать ляжете, завтра вы у нас на всё посмотрите, светлый мой супруг мой, как поймёт, что за вами землемеров не придет, глядишь, не рассердится, а и рассердится - я в ответ рассержусь. Зверь ваш нас не объест, вы тоже, а я-то вам уже и супа сварю, утиного, и с рук покормлю, если попросите. А если петух будет орать, я его тоже в суп пущу.
- Да я и высплюсь. Благодарю вас, достойная старшая сестрица Льын, вы ко мне с добром, и я добра не забуду - ни рисинки, ни чарочки...
- Да как же не с добром-то. Что мы, не люди, закона не знаем. А притом, что вы наше дело решали и решили-то. А и не решили, так решите. Вы уж поверьте старой свахе, старшая сестрица Хыай, я в таких делах хорошо понимаю: решите, - и смелела вот тётушка Льын, глядя, как слушает старшая отшельников, как мягче делается: дальше говорила. - А можно я со своего места и совет вам дам? - смотрела на неё тётушка Хыай, смотрела-кланялась, вот и легко продолжала тётушка Льын:
- Была я в том святилище. Злая сидела, скажу. Ой, надеюсь, хоть одна из колючек да вонючек от дерева-то яу все же до той стороны мира долетела, глядишь, и мешку с говном не в радость. И вот что с того места скажу: бабёнку ищите, - посмотрела тётушка Льын, как удивилась ее словам старшая отшельников, прямо это ее и согрело, и по сердцу-то погладило. И продолжать стала. - И не нашу бабёнку, городскую, наверное. Но так, думаю - не в высоких дворцах искать надо, в торговых людях, да и ряда может не самого первого. Так мешки они если, и если на себя накручивают - глаза людям дурят, про фарфор и шелка, ни одна наша девушка на себя такое платье не выдумает, в такие тапочки не обуется. Торговая бабёнка была, на шелка - какие не носила, на те зарилась - вот что думаю. Там искать-спрашивать надо.
Слушала её старшая отшельников - ой, хорошо слушала, в две руки черпала, тётушка Льын и дальше разливалась:
- А что до этого дрючка несуразного, вот ни ребенка мне, ни колоса не поднять больше - уверена, так скажу. Где бабёнку найдете, там и этот где-то невдалеке прикопан будет. Да, я и полувзглядом на него не смотрела, но зря ли я за делом своим годы провожу - боится он бабенки-то. Ой, боится. Вот как хоть подумай сваха Льын, в ваших делах не про живых несведущая, как бы ни зажевала его бабёнка когда-то - тогда, когда еще жив был. Зажевала, да не целиком, чтоб хоть что-нибудь ей почесаться осталось. Если бывает так-то?
Смотрела на сваху Льын старшая отшельников, смотрела - кланялась:
- Бывает, достойная старшая сестрица. Ой, еще как бывает. Вы-то за меня как бы не четверть дороги сделали уже. Стало быть, я и остальные пройду...
-А пройдете - возвращайтесь. И нам расскажете, - говорила тогда тётушка Льын. - Всех соберу, все послушают - что за пакость была, да как кончилась...
И было так. Нескоро было: не один урожай с полей собрали, не два. Дети те, о которых их родители только задумываться начали, в пору, когда тётушка Хыай в наших краях три дня прогостила, не то, что поползли - уже бегать научились.
А в те-то дни что - выслушал сначала староста той деревни, где тётушка Льын жила, потом все старосты, старшей отшельников-то, тётушки Хыай, совет, про сжечь и заново построить, подумали, решили - сделают. Что б ни сделать потихоньку, когда в трех деревнях каждый второй - кто по лесному делу, кто по реке да лодкам, и щедрые были годы, были и долго не кончились. Отстроили потом заново святилище, крышу резной вывели, двор тесаным камнем замостили, на узких местах старой дороги ступеньки обновили, домик прочно поставили, деревянным, где заночевать-то. Первым там Лесовик из семьи Тьин заночевал - сами понимаете, еще раз небо над миром повернется, так в том святилище и службы начнутся - кто ж теперь не знает Семью Тьин.
Но это позже они с самим управляющим верха канала породнятся, и новая история начнется. В ту-то пору никто и думать о том не мог. Когда - не от старой дороги, с прочного тракта, вот через те годы, прикатила в своей бамбуковой тележке старшая отшельников тётушка Хыай - ни на волос не постарела, ни на зуб ожерелье не приросло. Постучаться в дом свахи Льын и мужа ее Чи в этот раз не успела, кто ж знает - может к тому времени тётушка Льын не только писать письмена по воде, но и читать научилась?
Щедрый стол ждал гостью из отшельников, щедрее прежнего, в девяти-то блюдах и свинина в трех была, и мука белая, сеяная, лепешки на пару да с фаршем, и без крабов не обошлось, конечно... Раньше, чем гостья первой еды не съела, никто спрашивать не стал, а только видели - кругла тётушка Хыай, легка тётушка Хыай, довольна. Правильно видели: так вот и сказала:
- И по вам вижу, и вам скажу: всё удалось, всё закончилось. Занятная история вышла, поучительная. Знаю, что у вас этого говнишка не всплыло и нигде больше не всплывёт: все как надо выкопали, как надо прикопали. Я вам, достойная старшая сестрица Льын, если можно еще звать вас сестрицей, долю той свиньи, что заработала, довезла бы за добрый совет, да самое жаркое время сейчас, а в Северной Столице не всем нашим вкусно живется, - поклонилась с извинениями.
- Как же не можно, старшая сестрица Хыай, когда дело хорошо кончилось. А свиней и у нас, глядишь, год к году прибавится. Вот чем вы расплатитесь: занятная история, говорите - с нами-то поделите? - глядела тетушка Льын, головой качала, ракушки и монетки шелестели, жемчужинки качались, как старшая отшельников тетушка Хыай пирожок с крабами да свининой доедает, радуется, рот вытирает, чашечку отпивает, дальше говорит:
- А как же, достойная старшая сестрица Льын, и господин супруг ваш, и младшие ваши - расплачусь и с радостью. И других младших позовите. Хорошая история вышла, поучительная.
Слушалась тут, понятно, тетушка Льын, младших подгоняла - вино студите, огонь разводите, гостей зовите - рассказчика послушаем, отшельника, не просто так отшельника, а старшую отшельников.
Было так, и хорошо там было, где всю деревню позвали рассказчика послушать, кто хотел, старшую-то тётушку Хыай из отшельников. Хорошо там ели, и мясо было, и лепешки, и улитки, хорошо там подливали, чашечки не пустели, а уж слушали - так и втройне, скажу, хорошо, всех бы так слушали, вот меня, скажем. И это притом, что сначала-то совсем простецким слогом старшая тётушка Хыай рассказ начала:
- Вы же простите меня, достойная старшая сестрица Льын, - так перед людьми всеми и сказала. - Что поначалу-то я решила полюбовничка того поискать. Так подумала: если вы правы, и потом уже зажевали его, и смогли не плюнуть, то не так давно дело было - вон, еще не растрепался, не рассеялся - а где ж такой бабёнке неживой его долго продержать. Стало быть, много времени не прошло, где и помнят, а если я, старая Хыай, понять хочу, где и что - так это видимо в Северной Столице, а там путь у меня один, то есть три, но один. Не распишу я так подробно, как вы, с чего мне оно показалось, но показалось - не простого поля паренек был, учёного. Нашего-то брата, который по земле потолокся, землю полопатил, на зуб может возьмешь, не так, так по-другому, а вот так застрять между зубами никак не застрянем: шкура дубленая, зубы сломает. То есть, так мне это дело вышло, что покупай, старая Хыай, бутыль вина, ползи, старая Хыай по той дороге, что к старому рынку, к углу рассказчиков, через Университетский мост, давно глядишь, должок у тебе перед тем углом, много новых историй донести обещала. Сама на виду садись и хозяина проси. Пока-то ты тот долг отдашь, когда ж самой расспрашивать. А вот только молоденькие да всезнающие, что бегут-бегут в свою обитель премудрости - не второй, так третий приостановится - задарма послушать, о чем в теньке и медленно не последний человек в Семье рассказчиков с сельской старухой речь ведет. А я-то о недавних делах, о Нижних дворцах веду - и не третий, так шестой и выпендриться решит, поумничать, что там надо делать было, какими словами и печатями. Я-то, старая Хыай, про себя посмеюсь, ох, никогда бы мне не увидеть, золотко, как такая тварь тебя схарчит - со словами там, с печатями. Ничего, год - другой поучишься, глядишь, не забудут здесь, когда пора к отшельникам бежать. А вслух-то улыбнусь и как раз выйдет время поспрошать: а знаете, говорят люди, было где-то тут дело нехорошее, как бы не с вашим соучеником, не знаете ли? Тому-то молодому ничего я не должна, сам встал, уши развесил, сам и вопрос получил. Ну, и с двенадцатым мне не повезло, и еще раз с двенадцатью, но там уже и рассказчики стали знать, что старая Хыай ищет, зря-то я не ищу... Особенно как сказала я, что сложной история не получится, но сделать ее историей - не просто можно, а прямо так нужно, что я им буду и вторую должна, что узнаю. А я-то знала, что узнаю.
Так вот мне и не одного - так мне троих, готовых рассказать, нашли. Спрашивали мы их с вечер, с чего началось - с того началось, а закончилось под вино, а утром я пошла дело делать, у дурака того из Похоронной канцелярии позволения на вскрытие могилы в ничейном месте да правильных похорон просить. Не вам в обиду, но и при вас вслух будь сказано, старшая тётушка плакальщица Тяу: лучше я трех страшных мёртвых провожу, чем один раз с той канцелярией говорить стану.
Так что, пока я дело делала, рассказчики уже всю историю сложили. Вот как ее теперь рассказывают.
За полный круг года и еще четыре маленьких до того, как к Северной Столице прорыли новый канал - и зря это сделали - дело было. Как родился - не в городе, не в славной Северной столице, но в городочке в дне от нее пути, не старшим, не младшим, но каким ни есть, в одной семье главенствующего над окружными свитками и книжными делами и мастера рисунков по шелку, еще один сын. Рос себе неплохо, всему, чему в таких семьях учат, учился - букву от буквы разбирать, слово от слова. Букв-то и слов в семье ведающего книжными делами, надо думать, больше, чем досок в стенах дома, было. Одна беда - хорошее дело буквы, а ум-то в голове от одних букв не заводится, а у кого в голове с начинкой какой заворот произошел, тем и не впрок они идут.
Но в свой срок выучился тот сын всей той премудрости, что в доме его могли, и в свой срок отбыл в Северную столицу - пытаться, значит, счастья себе найти, место в цитадели учености занять. Хорошо его учили: без труда занял, ну а что б то у него не вышло, если даже с наших деревень люди туда проходили.
Одна вот беда была - видно, книги он столько за свою недолгую жизнь видел, что утомить они его на всю оставшуюся успели. А вот Северной столицы, со всеми ее радостями и глупостями, не видал еще. А вторая беда в том, что у книжных людей принято подрастающих своих прочно и строго держать. Пока изнутри себя этого их богатства не накопит - мудрого, мудрёного, бумажного, экзамены там сдаст, место там получит. А до той поры дело Семьи велит спину гнуть, никуда не смотреть...
Тех, кто и в самом деле осилит, может, и правда надо на самые сложные места службы ставить, чтоб простые люди их, как чумы, избегали. Но парень, о котором история рассказывает, не так крепок оказался. Ему бы в то время, когда мир цветет и голову кружит - не в книжные страницы смотреть, а на праздник-то пару раз сходить, девушек повеселей да пощедрей поразглядывать, а не в стихах записанных невесть чего искать, там-то такие же понапишут...
Но вот то и беда, что ни одного веселого праздника тот малый не видал, до того, как в Северной столице без родительского присмотра оказался. А столице что - не пашет, не сеет, не прореживает, сорняки не дёргает - одно только жнёт да жнёт - вот и праздник там вечный. Не устоял он: закружило. И в углу рассказчиков видали его, говорили мне, и в углу харчевен, и в углу Всех Цветов. Рассказчики скажут, что в последнем его поначалу-то как бы не чаще, чем на занятиях видали. Не он первый, не он последний, дело молодое, когда ж еще праздновать, вино там хорошо, цветами сдобрено, песни веселы, танцы искусны, а девушки разные бывают - какие так щедры, а какие этак, что кошель откусят, головой закусят - а что, тоже ремесло, кто ж дурак - голову-то на рынке забывать?
Одно только - из рассказчиков кто знает, скажет: не больно-то любили его девушки из Цветочного угла. Про остальных девушек Северной столицы не знают, врать не будут, но и я, не последний среди нынешних рассказчиков, думаю, что тоже не очень-то. Хоть вроде и собой тот парень удался - тонок был, высок, пальцы-то, глядишь, книжной семьи, ловкие, на лицо пригляден, на речи речист, стихов знал - от полночи до полночи скороговоркой рассказывать будет, не собьётся. А всё только говорили те девушки, кто пляшут и поют, и в угол рассказчиков заходят, не скупятся: нам ли песни и дети не нужны? - невесело с ним было. Девушки-то у нас простые, не кистью нарисованные, сколько светлых песен ни знают они и ни поют, тоже любят - веселых да прочных, кто и в пляс, и посмеяться, и жемчуга поднести, да хоть бубенчиков серебряных, лишь бы не как повинность-то. А уж если близко подпустят - ах, хорошо, когда они подпустят - так чтоб знал хорошо, где прижать, да как почесать, о чем и как ей рассказывать, что она красавица такая - уж и она тебе в ответ расскажет.
А с парнем тем, видать, радости мало было. Одно толку было - пел хорошо. А так - скучно же разговаривать, если кто об тебя как свинья об забор чешется, хлюп-хлюп, да отвалился. И спросить-то не спросит, все сквозь смотрит, этакого ищет, чего хоть ты справа, хоть ты слева, хоть ты на потолок залезь - а все и взять негде, и подарить никак. Не ходил, говорю же, парень в свой срок на праздники, не бегали по полю - ни за ним, ни от него. Так, видать, столько в голову книжных строк-то погрузив, что в свою обитель премудрости поступил, не понял, что не найти хоть у веселых наших девушек, в передничках с бубенчиками, хоть у дочек торгового квартала под их шелками, хоть у речного народа светлоглазых торговок рыбой под их десятью юбками - того, что ищет. Радости-то знаемое дело, можно найти, а то, если двое да хорошо потрудятся... Но вот жемчугов и небесных садов, о которых иные песни поют, отродясь там не росло.
А парень, видно, слишком много таких песен-то перечитал. Раньше, чем мог проверить, как-то оно в самом деле бывает. Скучно с ним было - нашим девушкам, с рынка, так точно. Остальные рассказчикам-то не жаловались, а он где только ни искал. Вроде и не то, чтоб учиться забросил, а и там искал, и здесь поискивал. И в торговом квартале по крышам прыгал, и десятника городской стражи вдовушка его с круг дней пригревала, потом в канал сбросила, жаль так, чтоб выплыл. Все его вот без печали вспоминали. Да и наши рассказчики, по правде сказать...
Если бы он хоть к старой Мий ходил, к той, какую с четверть торгового квартала в иные дни звали: устали мы, Мий, приходи, сядь за ширму, расскажи, чтоб все, что надо, шевельнулось и работало - и радовало... Мий-то свое дело знала, что надо расскажет, вовремя уйдёт, недаром же в золотых ожерельях по всему городу и ночью ходила, кто обидит - первая зарежет. До сих пор ее все помнят, это я уже скажу, старая Хыай-то не оставила, так сейчас говорят. А оставила вот что.
К Паутинному Лыу он ходил. И даже тому надоел. Все значит, старых песен искал, о любви нездешних красавиц к земным героям и к тем, кто героям не был, просил. Да еще просил - жемчуга приносил, в клею еще, с книжных футляров небось, дурак, сколупывал - таких историй рассказать, чтоб может где и рядом случались. Мий в сердцах один раз посмеялась, как уже и Паутинный Лыу на того парня у общего костра рассказчиков пожаловался - пригласи его, урода, в подземные ряды, я там кой-кому подскажу, чтоб он получил, наконец, своё небо в золоте и цветочных красавиц, а что потом долго не проживёт - так что ж он дурак такой родился?
По-другому вот рассудил Паутинный Лыу. И зря.
Тут вот, старшая Хыай, течение истории-то сломала. И поясняла гостям в той деревне простым языком - вы ведь не забыли, что вот, сама старшая отшельников к нам за историей обращалась? - и сама рассказывала:
- Этого-то Паутинного мне под полночь и нашли, среди тех трех вторым. Спросить, что же за историю он рассказал-то дураку тому и куда послал. Делал тот Паутинный вид, что при смерти уже, да не трогайте все его. А я, старая Хыай, только ему и сказала - нет, тебе не канцелярия тайных дел пятки будет печь, не Бронзовая стража об них бамбук ломать - тебя просто я, старая Хыай, старшая отшельников, задушу сейчас, быстренько, а то, что мне надо, потом спрошу - с первого слова ответишь. Сразу помирать раздумал. На второй чашечке и сказал.
А дальше так вот она историю продолжала.
Подпоил тот парень Паутинного Лыу, рассказчика ненужных историй. И рассказал тот ему, что не рассказывают. Кто, как ни рассказчики, знают - есть те сказочки, что наяву сбываются. Только так сбываются, что все об этом жалеют - и живые, и мертвые. Рассказал Паутинный Лыу тому парню, что слыхал он и такое - и не так далеко от столицы слыхал. Только побрезгует почтенный молодой ученый, наверное - потому что люди про старый скотопрогонный тракт говорят. Что сейчас к столице через новый мост, через канал идет. А раньше скотья ярмарка у реки еще до канала-то недалеко тут была, семья Туй свиней гоняла, свиньями торговала, ярмарку устраивала, потеху - а теперь земля и позаброшена, а никто ни стойл, ни лавок толком не разобрал, стоят, трава сквозь них растет. Ни местные туда не ходят, ни неместные, а слухи все равно поверх плетутся - что как пойдет луна убывать, будто свет откуда-то светит, будто песня нежная, девичья, о весне да о тоске звучит, да так ласково, что себя забудешь. Загорелись тут глаза у того парня; так, что надо, зачесалось - аж видно было, подливал он еще Паутинному Лыу, дальше спрашивал. Тот и дальше нёс.
Что вот, ни трезвый туда не доходил, ни пьяный не забредал, но все знали, как место найти, что за свет светит, кто там песню поет... Потому что много, как много травы там на старой ярмарке повыросло, так свиней-то годами гоняли, небось, десятками лет, от души земля удобрена-то была. А такие цветы только в одном месте растут. И место то - три шага да полшага. Вот-то найти их надо, и так, чтоб повезло, чтоб они на убывающую луну цвели, да кто ж их знает, как часто они цветут. Одни такие цветы - найдешь, не промахнешься: и цветком похожи точь-в-точь... на тот родник удовольствия, что у женщин известно где расположен, да и запахом тоже похож, разве малость с тухлятинкой. И будто там малая жемчужинка в глубину-то цветка закатилась.
Как парень про это услышал, так чаще частого дышал, больше прежнего спрашивал: "Вот - и нашел я эти цветы в ночь, когда луна на убыль идет, и тогда-то что?" "Кто ж его знает, - отвечал Паутинный Лыу, что на парня-то смотрел, трезвел заново. - Я ж вам говорю: ни здешний, ни нездешний, ни пьяный, ни трезвый не ходит на то поле. Так может и снизойдет поющая-то, красавица, покажется, ворота откроет. Одно только скажу, не забуду: в живых потом никого не находили".
Именем своей Семьи, предками и потомками, клялся потом Паутинный Лыу: сказал я ему это. Сказал и трижды повторил. Что в живых-то не находили - тех, кто на том поле оставался. Какими находили - это да, не сказал - да и откуда ж он знал-то? Глядишь, те кто знал, те на поле быстренько найденных прикапывали, что ни какая канцелярия не пронюхала, ни рассказчики не узнали.
Это вот только с тем парнем всё, да не всё, вскрылось и то тихонечко.
Дальше вот говорил Паутинный Лыу: сказал я ему, сказал - кто бы меня услышал? Если быстрей быстрого дочесать, что расчесал, он побежал. А там, я-то думал-боялся, сразу то поле искать побежит. А потом думал: так небось, мало я ему рассказал, остановят же люди дурака, как дальше спрашивать начнет. А потом еще думал: а что, помянуть и уже можно, даром что кувшин тот парень оставил, и на треть полный.
Двух вещей не посчитал Паутинный Лыу: что и луна тогда только родилась. И что парню тому, что в книгах всю свою жизнь просидел, у того советчика проще будет спросить, кто в лоб ему ума-разума ради - нет, не даст.
Дальше вот рассказчик ненужных историй так говорил: больше страха я испугался, когда на новую луну снова его у себя увидел. Счастливого-счастливого. С лица бледнее стал раза в два, было, да то, что разумный на людях чесать не будет, так вот, казалось, и чесалось у того парня. А глазами-то сиял - как до Небесного дворца долетало. Если бы. "С кувшином вина пришел, - говорил Паутинный Лыу. - Того, что из-за гор везут. Сладкого. Хвалил меня всего. Что объяснил я ему, как счастье найти, да такое подарил. А я, дурак старый, мне бы ему сказать - плесенью твое вино отдает, плесенью и тухлятиной, сдохнешь ты, молодой дурак - так плохо, как бы я и тому врагу не пожелал, какого у меня и в жизни не завелось. А я что ему сказал - должок у тебя перед рассказчиком. Если говоришь, что я подарил, так рассказывай давай, как дело вышло".
"Пил я то вино, - говорил рассказчик ненужных историй. - С того, наверно, и живется мне куда хуже. Что он несет, слушал. Как чешется - смотрел. Никому не сказался: кто мне поверит".
А цветы-то те, рассказывал парень - вот как раз под убывающую луну и цветут. Доцветают. Нашел он, промерил поле старой ярмарки по самым верным книгам, а дальше сам приехал, долго ходил, все шагами перепроверил, снизу доверху отсмотрел, у старой каменной стены нашел. И в самом деле - растут цветы, каких в ином месте не увидеть, пахнут так, что голова кружится, вовсе не там становится, да и вот на то и похожи, что надо, только что как мелкая жемчужинка в глубине блестит.
И ходил он, и дышал он, и дрожал он... И звал, не зная, как звать. И просил. И допросился. То ли задремал - подумал, то ли впрямь увидел: не развалины каменного сарая вовсе перед ним, но беседка, цветами увитая, циновки цветные, а в беседке и лежанка устроена, резьбой украшена, шелками убрана... Да вовсе он на резьбу и не смотрел. Ждала на той лежанке красавица, о которой и в рифму-то, в самую искусную сказать нельзя, и так его одного ждала - что слова не сказала, поднялась - да сразу и пояс упал, шелка распахнулись... Шагнул он - и навек пропал: нежней и холодней шелка, жадней пламени была, врали ему всё, только книги не врали: бывают небесные сады, и краше их бывает...
Говорил, значит, тот парень это всё рассказчику ненужных историй, сиял глазами, а сам может и понимать не понимал, что при людях-то где чешется - чешет. Смотрел на то Паутинный Лыу, хмурился, как дослушал - говорил: "Беги, дурак, - сказал. - Беги, сдохнешь". А парень что - дочесался и сидел, втройне счастливый, мокрый весь, пахучий: "Да хоть бы и умереть теперь, - сказал. - Всё я узнал, всё увидел!" Посмотрел на то Паутинный Лыу, сплюнул только - и еще сказал: "Не болтай. А то еще охотников найдется - по брошенным свиным ярмаркам небесных красавиц без пояса искать". Побледнел тот парень, от ярости задрожал, чуть было в драку с Паутинным Лыу не бросился, однако все же не стал, сказал только, что совет запомнит.
Видно, и в самом деле хоть как-то, да запомнил: многим не хвастался. В угол рассказчиков только одна из наших девушек приходила-жаловалась, смеялась больше. Что шла вот, в тумане поутру, да через мост, со спины с пары шагов парня-то того и признала, как, значит, на Университетском мосту стоит. А как на шаг поближе подошла, поняла - не просто так стоит, а дружка своего единственного чешет-чешет, начесаться не может. Пошутила, не сдержалась - что ж вы, молодой ученый, радуетесь-то так не по-людски: и один, и на мосту? Видно, всю радость ему и сбила - так, сказала, нас, девушек, отлаял-обхрюкал, что хоть ряду стряпчих серебра заноси, чтоб жалобу помогли составить. Да только рожу его разглядела. Зеленая рожа-то, сказала. Больной, небось, стал, никто с ним плясать не хочет, вот и бесится...
Это вот когда луна еще раз убыла - а он, надо думать, на то поле в те цветы еще разок-то сходил, да снова вернулся - еще тощее да зеленее - тут уже болтать чуть громче начали. Но только все равно опоздали. В цитадели премудрости узнали многое, как его гнать велели - с лестницы и до рынка, и пусть благодарит, что не палками. И то: что ж в голове держаться будет, когда не ей думают, а тем, что чешется, а чешется-то и непрерывно уже. Как бы не на экзамене важном он с источником своих неприятностей баловаться вздумал, а источник в ненужный момент и излейся...
Но еще соученики рассказали: до того, как гнать его решили, Наставник того парня спрашивать взялся - что с головой-то у него стало и не опаивают ли его чем. Потом выяснили: хорошо спрашивал - рассказывал дурак этот, пеной исходил - что ни к чему ему ученье, ни к чему место, все он теперь о счастье знает - и дальше, стало быть, про бывшую-то ярмарку, про цветы, про красотку без пояса...
Встревожился старый Наставник, еще бы. Решил, значит, к Семье Туй сходить-расспросить, что там такое было, на том поле, что ярмарку-то и забросили, только ли с каналом теперь неудобно стало? Изложил все это витиеватым слогом да с почтением в дом старшего Семьи и отправил. А у того и руки нескоро, знать, дошли: пока про письмо вспомнил, пока такого грамотея нашел, чтоб ему учёного письмо прочёл и всё сказанное человеческим языком растолковал...
Только в третий раз на безлунную ночь слышали в предместье Северной cтолицы как в ночь из дома Семьи Туй выезжало трое молодцов в тёмном да не больно-то шумно.
Да думаю, пристукнуть тихо они его хотели, да прикопать - Семья-то крепко знала, что на том поле такое лежит, от чего пришлось ярмарку сворачивать - вот уж им не нужен был дурак, кто про красавиц да беседки слухи распускает, и где - в этой их цитадели знаний, где всякой канцелярии всякий чиновник ладно, что родится - так действующий пробегает. Только не успели они. Так можно рассудить: не рисковали понапрасну - что проку туда соваться, куда не надо, в чужое время, в безлунную ночь? Рассветет скоро, никуда тот парень, то трепло, не денется.
Только делся он. Мёртвым его нашли - под старой стеной, рядом с тем полушагом да тремя, где те цветы растут, что на родник наслаждения похожи и пахнут похоже, с тухлинкой только. И добро бы просто мёртвым: так потом рассказали - вовсе без пояса лежал, вовсе без рубашки, и, значит, дружок-то его и источник всего, что тот себе на голову дурную нашёл, не с ним, а рядом лежал, как есть отгрызенный под корень. Через то, видать, и помер - видно было, помирал не сразу... "А на лицо-то весь такой обиженный-обиженный был, расстроенный, - говорили еще о нём. А потом, убавив голос. - А его-то лучший друг, которого откусили, в таких кровавых мозолях был, что не всякую сухую землю копая, не всякой лопатой, так руки стереть можно".
Кто говорил? Да вот у того поля люди-то прикормленные, из тех, что быстренько тому парню ямку-то невдалеке от места, где умер, глупо и негодно, откопали, от запаха живого и того, как умер, не отмыв, имени не назвав, часу должного не посчитав, что после того говорить - про на дрова и лодку не потратившись? - в так себе в ямку скатили и зарыли: забирай, земля: переваривай, глядишь не первого-то...
- Так бы вот и пропал бы этот глупый парень и слуху бы о нём не было, и напрочь бы забыли - как не забыть, когда с новыми-то дождями в Нижних дворцах дрянь всякая всплывать начала и было городу, о чем посудачить, - это снова старшая отшельников Хыай течение рассказа прервала. - Надо думать, той волной этих дохляков и снесло-то, и почему у вас зацепились, тоже знаю. Дальше небось так скажут: сразу не сразу, когда надо, в один день старая Хыай приперлась, и любопытно ей было, и надо доделать. И досказывать будут. Что отшельникам, что лично мне вовсю захотелось, и полезла я скрытое и съеденное рыть, работа у меня такая... Я-то рассказчиков просила - вдруг не забудут? - последним узором истории оставить, что сказала старшая отшельников тётушка Хыай, как того парня откопали да вспомнили: если бы каждому поэту, что сладкие строки о нездешней любви небесных красавиц слагает, каждый раз за каждую строку пять раз палкой по пяткам били, так и жили мы, глядишь, повеселее, и иных дураков хоронить-то не приходилось. Не скажут. Что рассказчикам с заказчиками ссориться, а поэты-то прославленные, не углом, дворами живут. Ой, жаль, что не скажут - а хоть я скажу.
Обидела нас вот старшая отшельников, мы то запомнили. И вот как она дальше продолжала. Что поговорила она с рассказчиками, потом у тех поспрошала, кто на том поле не первого неправильного мёртвого-то прикапывал. Это мы, люди как люди, с ними и говорить не возьмёмся, а то: брезгливо же. А эти отшельники, им всё можно.
А дальше - это вот уже у нас в углу клянутся, что у каждого или прадед прадеда слышал, или сам видел - как старшая тётушка Хыай у себя под косами пустой рукой проводила, с двумя старыми, честной ловли, крупными жемчужинами руку вынимала, дальше нас просила: сходите к писцам, в их угол, два сложных послания надо будет написать: одно сложным языком, другое попроще.
Сложное-то, это писцы нам потом рассказали, мзду, небось, кувшинов в пять содрали - она старшим того парня написать приказывала. Что найден ваш младший, к сожалению - погибшим и плохой смертью, пожелаете ли вы его вспомнить, имя назвать, все необходимые службы провести и с собой в семейный памятный сад забрать? Они пожелали - это было, это надо рассказать - стояли, всю церемонию прошли, все, что отшельники перед ними пролистали - оплакали.
А то послание, что попроще, старшая тётушка Хыай велела самыми простыми знаками, которыми расписки пишут, именно так и не ослушиваясь, записать, и старшему Семьи Туй быстрее передать. А в том письме велела сказать, что она, старшая отшельников тётушка Хыай, к нему придет. О дурных делах разговаривать. Не покорнейше просит позволения прийти - а просто придёт.
Видели, конечно, они людей Семьи Туй, что вокруг того-то поля ходили. Каждый день. Вот пока Хыай с людьми, да подручными, да Похоронной канцелярией того мертвого парня из откопанной ямы кости подняла, а там и другие нашлись. Ух, зла была, говорили. Видели, но кто ж себе враг старшую-то отшельников прикопать пытаться. А особенно тех отшельников, о которых сам Бронзовой стражи командир заявил, что в долгу перед ними будет вечно?
Кто-то из писцов еще сказать дальше скажет: вот потому старшая отшельников тётушка Хыай так смела была, когда в свой скорый срок в дом Семьи Туй одна да спокойно заходила. Мы по-другому знаем. Так и я вам расскажу. Вот откуда мы знаем, не скажу совру: ласточки, знать, под стропилами всё видели, всё пропели, старшая тётушка Хыай-то слова не сказала.
А только мы знаем - шла она через длинный зал большого дома в усадьбе Семьи Туй, медленно шла, а так, что каждая занавесь колыхалась. Смотрела на старшего Семьи, что в самом дальнем конце зала сидел, и будто наоборот все было: чем ближе шла, тем меньше делался. Шла, на палку опиралась. А как на длину той палки подошла, почтеннейше кланялась, требовала же, как имеющая право: я пришла, будем разговаривать. Куда было еще не самому почтенному Нгаи, это значит, того старшего имя Семьи было, деваться - подтверждал - будем. И смеялась ему в ответ тётушка Хыай:
- Ты только тогда, старший братец Нгаи, вон того арбалетчика с долгой галереи за занавесом отзови. И этих твоих, с далеко стреляющим оружием в двух шагах позади тебя, тоже. Разговор ты-то знаешь, какой тяжелый, разволнуются еще, выстрелят. Я-то, старая Хыай, долго жила, много видела, но и еще посмотреть не откажусь... Но мне-то что? Я старшая отшельников, палка у меня в руках по обе стороны бьет, по эту-то твой лоб выдержит, а вот по ту - ой, не знаю. А что останется - мне тогда всё равно будет - ты ли, со лбом-то треснувшим, разнесешь, Бронзовая ли стража Золотую поднимет, - слушал, слушал Старший Семьи Туй Нгаи, слушал, пыхтел. - Слушай меня, что тебе проще, старший братец Нгаи - дрянную тайну прятать, наследством каждому младшему передавать каждый раз, каждого дурака искать? Или чтоб я, старая Хыай, что от этой истории уже с три четверти знает, один раз все постаралась и всё это начисто выгребла? Тем более, пора горячая, у тебя и барочный лес по цене трухи идет, и горючее масло ты в столицу возишь? - а с этим делом, при горючем масле и барочный лес сойдет, что на хорошие дрова тратиться...
Шевельнулась тут занавесь. Шевельнулась - приоткрылась. Старший Туй Нгаи вздрогнул весь, старшая тётушка Хыай не шевельнулась. Старая женщина вышла, в темном шелке, в мелкой росписи, с ровным жемчугом по краю, посмотрела на него, на гостью, негромко сказала:
- Чай сейчас заварят, сладости принесут. Я хочу сказать: зови ее чай пить, лучший внук - и расскажи ей всё, - а дальше шаг шагнула и старшую тётушку Хыай как отошедшая от дел почтенная старшая хозяйка поприветствовала. И старший Туй Нгаи шевельнулся. - А то понимаю я: всё - догнала нас сестрица, догнала - съест, - и дальше вслух продолжала. - Сами не заметили, куда мы уже годиться стали. Никуда. Невидимым людям платим, видимых почти за так режем, а куда надо не успеваем. Отшельникам в спину целимся, рассказчики о нас говорить боятся, скоро как работать забудем.
Поднялся тогда Старший Семьи Туй Нгаи, почтительно ту женщину приветствовал, сказал: "Будет по вашему слову, старшая бабушка Мию". Говорили еще, сама она, старшая из женщин Семьи, старшую отшельников тётушку Хыай приглашала за занавеси следовать, как бы не самая младшая из Семьи им чай подливала, пока гостье из отшельников историю рассказывали. Ту, что сейчас и я вам расскажу.
Не просто так тех пакостных любовничков в наши горы занесло-то. По прямому праву родства. Говорил я вам, в самом, самом этой истории начале, что сын того купца из Семьи Лим, что святилище поставил, в шелковое дело не последним человеком встал. Встал - и началась эта история, когда вот его племянник Тьё, старший, наследующий, к Северной Столице прирастал, искал, с кем бы и как породниться.
А вы ж понимаете, сложное это дело. Даже когда у семьи, в которой наследник подрос, всего-то добра, что своей земли шага на два влево, два вправо, канава поперек. А куда как оно сложно, когда не просто так торговые Семьи сходиться начинают, прикидывать, кого в родню брать, что кому с кого толку. Это ж вся голова заболит - пересчитать - что в семье, что в делах, что от новой семьи пользы, да кого как поставить выгодней...
Семье Туй с семьей того купца, Лим-то, поначалу все показалось легко. Племянник Тьё из наследующих - он был по шелковому делу у них, но молодой еще, с караванами ходил, с лодками ходил. А семья Туй только начинала с того, что свиней-то к Северной Столице гоняли, это их первое дело было. В столице как жирно не жить, каждая двенадцатая семья свинину каждый день ест, каждая шестая харчевня готовит. Что такое дело бросать? Но уважаемыми людьми в столице они стали, как кожевенное дело подняли, и уже иные стражи у них кожу-то брали, на сбрую да на защиту, и не последние Семьи дело с ними имели.
Так за делом и встретились старшие Семьи Лим и Семьи Туй, одну из новых летних усадеб обустраивали, кто по дереву да шелку, кто по сундукам да ширмам. Делить им было нечего, а что преумножать было. Сработались те старшие, а заказ закрепляя, за вином и за лапшой еще вот какое дело задумали - дорогое, сложное. В Северной Столице уже и своя цитадель мудрости была, а вот толком торговля свитками там разными, для книг чехлами и прочего дела - дорогого, мелкого - быть-то была, да не своя: с юга везли. А про юг до сих пор всякий знает, тамошние торговцы на каждый перевал цену втрое задирают, а кто морем идет - на каждую волну. А в Северной столице канцелярий да книжных людей - и уже, хоть с рисом их ешь, и день ото дна прибавляется. Думали-думали старшие, решили - дело интересное, если выгорит - так и золотое. Стало быть, надо каких мастеров переманить, а там и своих выучить - по коже да по шелку. А там и правнуки дары приносить будут, за крепкое дело благодарить.
И вот с тем вроде торговым караваном, что две Семьи снарядили, и пошел на юг, первый раз морем, молодой Тьё. Хорошо себя показал. Моря не боялся, на входе в устье Красной реки не уступил - ни перед таможней, ни перед лихими лодками, с какими несчастливый час пришлось им встретиться. Две головы разбойничьих страже Города на Красной реке отдали - за них-то тогда треть веса серебром платили. Одна голова целиком на счет молодого Тьё пришлась. Тот свое серебро даром не потратил. Задатком выдал - одному ловкому, да подразорившемуся книжному мастеру, сманил с собой в дорогу. Того самого, кому на нашем рынке над Шелковым рядом жертвенник стоит, кто поднимется - тот проверит.
По заслугам оценил парня старший Семьи Туй, потолковал дальше с его старшими, и так сказал самому Тьё под самый старший праздник: "Пора моим дочерям супруга себе искать. Присматривал я того, у кого руки прочны, как разум, а разум - как дело жизни. Думаю, что тебя присмотрел. Выбирать тебе есть из чего, две у меня дочери, одна другой немногими годами старше. Зову я тебя на старший праздник гостем - и ничего бы так ни желал, чтобы ты с какой-то из них переговорил - и интересно вам стало остаться вместе на всю жизнь".
Дальше так было: обрадовался тот старший, а не совсем, когда в утро нового дня старшего праздника - зачерпнули уже воду, но по кувшинам не разливали - пришел к нему Тьё. Довольным пришел, счастливым. Сказал: "Почтенный старший дядюшка, провёл я этот праздник с твоей дочерью, скажу - ничего в жизни я бы так не хотел, как остаться жить с ней дальше. Ни лучших шелков, ни любого своего дела не пожалею". Улыбнулся тому старший Семьи Туй, так сказал: "Из уважения к старшим твоим, с которыми долго думаю дело делить, работу работать, так скажу: не слышал я, чего ты там не пожалеешь. Сядем трезво, трезво обговорим, чтоб никто не пожалел. Скажи мне только, молодой Тьё, с какой из моих младших ты провёл праздник?" - изумился в ответ тот парень, спросил: "Разве их у вас не одна? Та, что в лучшем алом шелке!" - и вздохнул на то старший Семьи Туй. "Я-то на тебя глядел, наследник дела соработника моего, - сказал, - думал, ты ценность и товара, и других людей научился разбирать. Но что ж делать - две их у меня, как на следующую ночь праздника в святилище пойдем, обеих я тебе покажу. И подумать дам. Не гнилой товар, глядишь, своё имя отдаю".
Шли они следующей ночью, глядел молодой Тьё, глядел, взглядом падал - в глаза да за пояс - той как раз дочери, что снова в алых шелках шла, многорядных да вышитых, шла как плыла, гимны пела... А на вторую, что дальше шла, курильницу несла, и между гимнами, как доверил ей старший, Каноны добрым предкам читала - на ту снова не посмотрел. Так не посмотрел, что даже лучшей росписи на ее-то шелках не запомнил. Но это он не смотрел. Та-то - еще как взглядывала. И Старший Семьи Туй смотрел за ним, и все невесело.
"Старшая мне твоя дорога, - говорил потом молодой Тьё, дерзко говорил, настойчиво. - Один раз сказал я, что ничего бы так ни хотел, как с ней остаться, и двенадцать повторю. Ярка она, как лотосовый цвет, звонка она, как небесная арфа, щедра она, как урожайный дождь, и всякого сокровища мне дороже. Младшая же твоя - может, и драгоценный свиток, и все в тех свитках понимает, да ни буквы в нём про меня не писано: ни слова мне не подарила". Выслушал это Старший Семьи Туй, так сказал: "Не буду, будущий второй сын мой, ничего от тебя скрывать: дорога мне моя младшая, и статью, и умом, и настойчивостью удалась, жаль, блеска не хватило. И что в свитках она понимает - для того-то дела, что мы поднять затеяли только на пользу бы пошло. И про старшую не скрою, чего боюсь: ярок лотос, а в ил осыплется, сладко кошка мурлычет, а ну как по углам гадит, по дурости своей. Назову, а дальше так скажу: что добрым супружеством ни правилось... Всё сказал, возражать не буду, сядем мы с твоим старшим дело доделывать, наследство разбирать, серебро и жемчуг для свадьбы считать. И тебе скажу: пора тебе колыбельку резать".
Сыграли они свадьбу - ой, сыграли. Люди в Северной столице еще с урожая до урожая у Алого святилища под ноги смотрели - не закатилась ли где жемчужинка ли, бубенчик. Горстями их тогда бросали, жареной свининой на весь город пахло. Ласточки под окном, да соловьи, если б вылетели из клеток, могли сказать - думал поначалу младший Тьё, что ни разу не ошибся, в Небесный дворец попал. Вот с тех пор, как развязала перед ним пояс старшая дочь старшего Семьи Туй, куда как красавица - да день ото дня не завязывала. Не жизнь жил, а праздник праздновал - и ночью с молодой супругой радовался - и в первый сон, и во второй, и в третий, и как вовсе не спал. И днём радовался - когда не в лучшие шелка приносил-одевал супругу, в алые вышитые тапочки ножки ей сам заворачивал - и всё-то ему хорошо было. Молодой был, знать, не уставал.
Однако не всё людям праздник праздновать, придёт время и дело делать. А с делом вот - ой, в их семье не заладилось. Кто и скажет - как бы не с самого первого раза, как пришло время молодому Тьё снова с караваном отправляться. Провожала его супруга - ревмя ревела, рук не размыкала, будто на войну он собрался, а не в дело обычное, торговое, опасное, не без того - но для новичков до дураков, не для таких славных умелых парней, как молодой Тьё. Тот, что, утешал, говорил, что новых шелков да жемчугов привезет, да гребни работы невиданной, что только в горах, где серебро родится, делают. Это - говорил, а думал - да попривыкнет, и сама его красавица из торговой семьи, должна понимать.
Должна-то была, а не стала. И не стало ему легче - ни во второй раз, ни в третий, ни к двенадцатому. Провожала его красавица - рыдала, притирания размывала - до самых пяток промокали-то шелка. Какие уцелевали. Ведь не тихо она слезу пускала - и с заднего двора поварни, и вовсе на птичьем дворе, всем слышно было, что снова молодой Тьё собрался товар везти, да что его единственная супруга криком кричит, рубашки рвет, высказать хочет - о нём самом, о его работе, да в какой реке она, несчастная, дни свои окончить собирается.
Да и как возвращался - а то ж, тоже слышали - даже торговцы, что к возвращению-то хозяина свежих рыжих рыб привозили - и те могли рассказать, как страдала-то его красавица бедная, неглаженая, нелюбленная, как сейчас ждёт-жаждет, чтоб на ней немедля распустили все, что надо, куда надо уронили. Кто бы спорил, доброе это дело - при встрече-то супругам друг-другу порадоваться. А вот так голосить-то так, чтоб за задние ворота вылетало? Что и торговцы рыбой вздыхали только: продешевим - порядку супруга не знает, зря поспешали. А вот выдохнуть бы своему золотому честь по чести дала, самыми бы рыбами, чуть поджаренными, с огонька, перекусить, да в холодную купальню нырнуть - втрое бы ей радости досталось.
Сам молодой Тьё, надо думать, к двенадцатому разу и двенадцать раз вздыхал. А потом еще двенадцать. Кто же спорит - радостное это дело, сладкое, веселое - радоваться друг-другу супругам - и в день, и в ночь, а в час встречи вдвое. А всё только - не одно же это дело на свете для людей? Было бы одно - на что у них голова и руки-то отрасли? А ведь, как с корабля ли, с повозки, в дом родной приползешь, так сполоснуться бы да лечь, откуда сил-то из себя выжмешь - вот прямо с порога с супругой-то удаляться. А в три раза меньше - когда супруга, что ладно за порогом - и на лестницу подняться не успел - то рыдать, то клять тебя готова - как она тут, неласканая-неглаженая убивалась - чтоб все, вплоть до рыбных телег, знали и по городу несли.
А вот и нет - и то несли, что и мы слышали - что любил супругу молодой Тьё. Гребни и жемчуга, и шелка такой росписи, что ни у нас, ни на юге не видели, возил. Долго - пока плакала - утешал, пока звала - шёл, пока ором орала - помалкивал, ну что с неё, золотой, возьмёшь - если сидела - ждала - кипела вся... Вот так любил, что не попрекал сначала.
А только какая ж вам торговая Семья, какая ж вам и любая Семья, ответа на то "что возьмешь?" - не знает? Пусть себе молодая-то дело найдет - времени ждать-страдать и поубавится. В наших-то краях и некогда задумываться бывает, где день потерял - в полгода не наверстаешь. Это в столицах люди торговые, ученые да чиновные могут себе позволить побаловать - да и то, не любят. Предки ведь старались-поднимались, так и потомку зря лежать не советовали. Что лежать - когда тебе вон в любую сторону, хоть ты в шелковые дела заройся, хоть ты кожаной работой займись, хоть на все четыре стороны посмотри, где еще в деле Семей-то интересного прибытку поискать? Столица как-никак, серебро водой течет. Хоть вон соловьев поголосистей разводи, зря ли петь умеешь? А то без дела-то вот и взбесишься, от рассвета до заката день протянется столько, будто от дождей до засухи время докатиться успело и обратно повернуло.
...Да это сейчас говоришь ты, что ой, всю жизнь ничего не делая посидел бы - пока во все глаза нагляделся, руль поворочал и шестом натолкался. А попробуй. Вот сядь да посиди. И денек, и другой и двенадцать, вовсе дела другого не зная, кроме как себе всякие места намазывать да соловьев слушать. Даже если тебе еду пять раз в день прямо в рот подносить будут. Там день-другой пройдет, отоспишься, а двенадцать пройдет - и тому веслу рад будешь, как жене своей после перехода вот не обрадуешься. Я скажу, тут всякий человек того, кого звал-поджидал, другого дела не зная, такой орущей жабой встретит, что лучше тигра среди зарослей повстречать. В него что - или выстрелил и со шкурой пошел, если успел, а не успел - так всяко пропадать. А тут ведь - родной человек, как пристрелишь?
И ведь даже того дела, ради которого новая Семья-то и создается - чтоб было, кому дело наследовать, да в положенное время огни зажигать, на алтарь предков алое и золотое приносить - не случилось у молодого Тьё со старшей дочерью Семьи Туй. Пустой от урожая до урожая стояла та колыбелька, что он в дом принёс, на чердак унесли, пылью покрывалась. Тут еще говорят, и мне за ними повторить придётся - что не просто так пустой стояла. Что говорила-высказывала старшая дочь Семьи Туй - на что ей это дело-то? Станет ведь широко, где было узко, потечет, где было остренько, оплывет, что было прочненько - что ей радости-то в жизни останется? И дальше еще добавляют - с тем и те притирания, что в подземных рядах продадут, подумав, да двенадцать раз предупредят, покупала, как городские рис, тратила, как рисовое вино... А и то говорят, в притираниях - да что как принять, что куда намазать знала та красавица толк - могла бы с иным знатоком и посоперничать, а не подумала делом заняться... Повторю я вот это, рот прополощу, вином бы лучше - и так продолжу: говорить всякое могут, кто б им ещё рассказал-то дрянь такую? Небось, ласточки все от такого счастья и мира в доме из-под крыльца да стропил давно разлетелись. А соловьи да прочие пташки, в клетках позапертые, что и улетели бы - да не могут - что со зла ни чирикнут...
Что молодой Тьё по лучшим врачевателям бегал - это доподлинно весь город и весь рынок до сих пор знает. Так же знает, как то, что зря он то делал. А еще бы не знать, когда в истории-то все было, так как я дальше расскажу. Любил супругу молодой Тьё, сказал я, сказал и не ошибся. Так любил, что уже слово за слово упросил старших своих - а как не упросить, если в деле он весь, если каждый на него как на старшего потомка смотрит - семейный я стал, пора бы мне уже проверять-приучаться, как на земле да в столице дела ведутся, как у нас здесь склады да торговля поставлена. Выслушал его родной отец, выслушал его старший Семьи Туй. Выслушали - решили, почему бы руки с головой дельной и не уважить.
Не пожалели об этом старшие - ни той Семьи, ни другой: хорошо молодой Тьё науке торговой выучился, дело не зря наследовал. Находил он - и товар нужный, и мастера хорошего, и покупателя из тех, что два раза купит - двенадцать лет ходить будет и двенадцать своих друзей приведет... И теперь еще, погляди, если городским пояском, а то и шелковым свертком перед своими деревенскими выпендриться решил - из той Семьи лавок добро-то взято. Вот везде-везде, от рядов, где ваш брат подарки домашним ищет и как бы не до самого Жемчужного дворца находил молодой Тьё своему товару место, своей Семье серебра, да и про родню свою, старую и новую, не забывал, где им выгода какая найдётся.
А трудов-то я скажу это от него требовало таких, что нам и с пережора в кошмаре не приснятся. И та же его беда не последней была, труды умножала. Для всех ведь у уважаемого Тьё в ту пору находилось - и слово, и предложение, а где и серебро-то - и покупателям, и канцеляриям, и даже воротным чиновникам, лопни они, жадюги. Но и то: каждый человек своей головой живет, своей выгоды ищет, если с головой, конечно, родился. Вот старшей дочери Семьи Туй тут-то и не повезло - одна видимость, что с человечьей головой родилась, а разума там на канарейку не хватило. То и заботы только было, что клеваться, да чирикать, да чтоб всю ее вдоль и поперек чесали, утро там, вечер, тяжелый ли день был - ей-то что разницы. Даже, поговаривают, чуть было ту сделку не сорвала, где с городской канцелярии верхними управляющими Семья Туй да Семья Лим толки наводила, дело смазывала. Не навели бы - так бы с юга к нам до сих пор плыли - дерево да шелк вышитый, а наши мастера, что и не хуже уже умели - с голоду помирай. Супруга-то эта, рассказывают, взяла да и приехала шуметь-плакать, что это мужа с рассвета не видела, ворвалась бы - всю канцелярию бы посмешила, какой тут договор. Хорошо, стражи из Семьи Туй были, долго слушать не стали, подняли свой цветочек и обратно на носилки погрузили, чтоб несли, где взяли, и туда, где люди дела делают, приносить обратно не думали, а то - их дело, стражников, простое, дубинки у них крепкие, бичи длинные, а как хозяйский цветочек ненароком скосят - ну повинятся, надо думать, до смерти не отлупят. А что в хозяйском дом крику до ворот будет - так привыкать ему, что ли.
И то правдой было, что не привыкать. Понял тогда уважаемый Тьё, что из потопа в пожар по горе поднялся. Раньше-то его плакала да ругала супруга, только как провожала и встречала, прочее-то время вдали он был, с караваном. Оставался он на месте, в столице, думал, золотой своей времени плакать не оставит. Оказалось - это ему времени вздохнуть не осталось. А обо что поплакать той-то находилось. И как встал, и как пояс завязал, и как чаю попросил, и как по делам собрался - всё-то ей не так, всё-то горестно... А что утром горестно, в жаркое время гневно - что зашел поесть-поспать, что не зашел - всё беда. Ну и что тогда заходить, если толком не поспишь, да и поесть не выйдет? Скажут на кухне - велели управительница наша лучшую рыжую рыбу вам к обеду жарить, да пока всего посередь распоряжалась. А пока ругалась да плакала потом, что дорогу домой вы позабыли - тут с краешку-то рыба подгорела. А что не подгорела, та пересохла...