Он просто шел, и расшвыривал, проходя, звонко шуршащую по асфальту груду осенних листьев окрестных тополей. Просто шел, и сверял свою скорость с номерами домов, краской выписанных по известковым квадратам стен пятиэтажек. Он скоро придет. Он догонит. Все хорошо.
Прочее было сном. Тягучим, неисповедимым, кошмарным сном, оставленным далекому зябкому мороку столицы. Там уже вовсю шли дожди, может быть, и первый снег начинал еще неуверенно подступать к ее стенам. А здесь было южнее, и сентябрь никак не хотел поверить, что лето кончилось. Но все было сном. Все было сном - до того момента, когда он угрюмо отрезал: "Не верю!" А потом он хлопнул дверью - и поехал на вокзал за билетом. Тогда в столицу входила осень - с жутким ветром и проливным дождем. Но ветер и дождь были союзниками. Ветер и дождь немножко назывались "она".
А потом был вокзал - из тех, что шумят и веселятся летом, полные радостными отпускниками, подающимися на юга, а к осени - как-то ужимаются и скучнеют, и все сильнее и безотчетнее пахнут необъяснимо-явственной вокзальной тоской. Был вокзал и был поезд, и утром его встретило рыжее солнце над рыжей осенней степью. И встретивший вокзал был еще пыльно-летним, город провожал лето весело - дынями и кукурузой, и торопливым цокотком по ступеням еще не успевших уехать. И тут он понял, что проснулся. Надо было спешить.
А потом он успевал на автобус - просто в том городке, куда надо было попасть, поезда почти не останавливались. Даже пассажирские. Это был такой городок - из тех, которые за два часа проходятся насквозь, он встречал псевдоклассическими колоннами клуба, и вел дальше - вроде бы центральным проспектом - неширокой улицей, обставленной тополями и белыми квадратами пятиэтажек. Его осень пахла чем-то, кажущимся смутно знакомым с детства, а потрескавшийся особенный южный асфальт - в камушках, шуршал опавшими листьями, точно требуя тишины. И в городе было тихо.
А он спешил. Спешил, и ускорял шаг...
А еще - был дурацкий, старомодный ключ, лежащий в кармане, который больно впивался зубчиками в ладонь, если его там слишком сильно сжать. Кажется, он это узнал именно тогда, когда осталось только сказать: "Я не верю!"
Он шел. Листья шуршали - тиш-ше, не спеш-ши. Он спешил. Когда номера домов перевалили за сотню, пятиэтажное царство наконец расступилось, и пустило - дома на восемь этажей, на десять, на двенадцать. Неожиданная тридцати двух этажная гостиница в этом царстве показалась небоскребом. Там он перешел - по загадочной клетке плит, подменившей собой асфальт тротуара, мимо грустно глядящего в небо выключенного фонтана, мимо раскинувшейся ивы и пустого постамента... Здесь проспект даже походил на свое имя.
Номера домов устали расти. Им мешал длинный-длинный, рыже-розово-оранжевый дом, который все тянулся и тянулся вдоль улицы - "Лакомка", "Универсам", "Медцентр", "Школьник", "Почта. Телеграф. Телефон" - и никак не хотел кончаться. Но он знал - осталось недолго. Он почти бежал. Дальше был сквер, дальше был желтый, четырнадцатиэтажный - здесь - почти шпиль, врезавшийся в небо. А дальше - прочеркнутый черной краской по кремовым известняковым плиткам номер закрывала раскидистая, и еще не желающая желтеть, абрикосина. Он на миг остановился перевести дух, уже зная - то... И потом он шел двором, а ненужные подъезды сопротивлялись, поставляли под ноги высокие платформы для выезда мусорных ящиков, их приходилось обходить. Он спешил. Спешил так, что малейшие повороты дорожки под окнами - от подъездных площадок к узкой полоске асфальта, огибающей подоконные газончики, казались слишком длинными, спешил так, что собственный шаг был тесен, что казалось - ползет. А где-то в ритм этой такой несусветно-долгой - всего-то четыре подъезда - спешке просыпалось внутри четкое и неоспоримое утверждение, что все будет хорошо. Еще чуть-чуть, а потом - подъезд, дверь, лифт, восьмой этаж - и открывши дверь, сказать ей все самое нужное и важное, что все время берег в себе, чтобы никогда и никому не сметь произнести, и неоспоримое знание, что будешь - желанным гостем... Просто - щелкнуть замком, и увидеть ее - не ожидавшую, увидеть, и поймать, и подхватить, и сказать - самое главное, и удержать. А дальше? - Но главное, что дальше будет. И дальше будет - пусть так, такая рядом с ней невозможная, такая незнакомая ей - тишина, тишина добра и уюта, тишина - дома, и ничего, и может даже не везти назад, и устроиться здесь, в вечной сонной тишине - зимовать ли, жить, и бегать через дорогу на рынок к кореяночкам за дурацкой прозрачной лапшой, которую она так любит... Все будет хорошо...
А дальше - хлопнула дверь подъезда за спиной, предоставив его темноте и неожиданно-зябкой особенной провинциальной подъездной сырости, и глухо щелкнув пружинкой внутри, ушла в темную глубину кнопка вызова лифта. Он открылся неохотно, кнопки были непривычно-махонькими, под тусклым стеклом лампочки упокоился на вечную память здоровый комар. Лифт полз вверх, а он, медленно скользя взглядом по трижды согнутому уголку металлической таблички с правилами поведения в лифте, припоминал все те самые слова, что надо будет сказать, и не мог припомнить, но ничего, ничего - они придут сразу, как только будет надо... А дня через два я тебе расскажу - и смеяться мы будем вместе, и первой, как всегда, рассмеешься ты - неужели ты смог поверить...
Лифт остановился - и он, уже на излете того несусветного бега в два шага дошел к нужной рыжей двери - он сразу понял, какая - та... Дошел - и ключ уже удобно развернулся в руке, нацеливаясь в круг замка, и только слова никак не хотели вспоминаться. И замер - чуть-чуть, на движение ключа не дойдя...
Было бесполезно. Потому что, уходя, она не закрывает дверей. Уходя совсем...
Ключ остался в кармане. Дверь просто поддалась, жалобно скрипнув, точно говоря ему, что сюда давно никто не пытался войти.
И было пусто. И в квартире тоже было пусто. Почти. И он остановился, только войдя, в коридоре, чуть отшагнув от белизны обратной стороны двери. После всего бега так просто стоять было как-то очень трудно. Страшно хотелось прислониться к стене, но он не стал. И почти беззвучно, точно боясь поселить свои слова в этой неизбывной пустоте, и почти неожиданно для себя, одним выдохом, пожаловался:
- Чертовка! Опять ты меня не дождалась.
И глухо осело эхо в двухкомнатной солнечной пустоте квартиры...
Нет, он не мог спорить - так было. Она здесь была. Странный, прячущийся от солнца по углам, запах нежилья и пыли не мог спрятать и справиться. Была - и проходила, и рассыпала - выгоревшим обоям и крашеным доскам смутный, дремучий, травяной запах - почему-то думалось, а может и местной, под здешним солнцем насмерть высушенной травы... И этот узнающийся и странный, тревожно-горчащий аромат пыльной полыни скребся где-то глубоко в сердце и задевал какой-то уверенной и обреченно-безнадежной тревогой.
И еще осталось - странным следом... Так было во всех домах, если только влетал в них этот непонятный ветер, следовавший за ней... Или только притворившийся ей по ошибке? И требовалось время иному привычному уюту, чтобы затопить вечно живущими в нем привычными запахами чужой, хмельной и горький аромат этого ветра... Тревожный и тревожащий, зовущий от обычного в невозможное ветер Дороги - следовал за ней, и гнал ее, и от того все дома, которым взбредало в голову называться ей - своими, пахли - даже не бездомностью... Не невозможной неустроенностью - а невозможностью устройства. Дом так казался просто немыслим...
И в одном запахе этого ветра снова вставал тот, далекий, оставленный стоять под дождями осени северо-запада... Город там кончался - за развязкой над железной дорогой, угадываемой мостом с балкона... Нет, на карте город тянулся дальше, ровными и серыми квадратами. Но для того, кто шел ногами, город, со всеми его домами, кончался ровно там, и подступали - вечным окружением железных дорог - свалки, сортировочные, склады, высоковольтки, гаражи и безмолвие. Дальше уже была кольцевая. Дальше уже был лес. А у конца города - длинной стеной вытягивалась вдоль железной дороги - одинаково облезлая бело-синяя стена многоэтажки... Таким и был этот дом, и, наверное, каждому хоть раз в жизни немыслимо бывало назвать этот безликий муравейник - домом...
А в нем и поселилось - сосредоточие того безумного ветра в разлинованной, а от того безмерно тоскливой геометрии самой обычной окраины... Дом - вернее, комната... И если туда войти и вслушаться - порой ничего, кроме этого ветра, не оставалось. И казалось - не руками хозяйки, а именно тем ветром выплеснулось на стены буйство разводов - пепельная темнота вроде серого и вроде розового, что все равно казались - черным и темно-красным, и являли взгляду - то ли непонятный сказочный лес, то ли загадочный рисунок старинного мрамора, то ли и вправду - пепел... А она - просто смеялась, открывая дверь очередному гостю: "Добро пожаловать в мою перегоревшую преисподнюю!" А когда долгими ночами посиделок там горела свечка, преломляясь в черном триединстве зеркала, не по-женски загнанного в самый неудобный простенок, комната забывала - и вспоминала пламя, и серым утренним пеплом осыпалось со стен недоумение полновластно царящего здесь ветра: "Как? Ты все еще здесь?" Этот ветер звал - и вышибал за порог, даруя ароматному и пыльному теплу этой комнаты непоправимый ожог неуюта.
А утром комната сдавалась, становилась глухой и серой... Утро... Это он помнил...
Нет, с этого все не началось, потому что он и так все понял с самого начала...
Это было утро... А сны ей снились часто, и снились странные... Впрочем, сны... Началось все как раз с них... Сны, на полуслове перебиваемые другим, и рассказываемые, и совпадающие до последнего жеста и звука, и такие непоправимо-прекрасные и пугающе настоящие... Он слишком хорошо знал, почему ей так страшно засыпать - и больно просыпаться...
Но тогда была просто улыбка... Вернее, улыбки почти не было. Было утро, был ледяной, но душный пасмурный свет, лениво ползущий в комнату, покорно ставшую пеплом... И яростно вцепившаяся в сердце всеми когтистыми лапами тревога, которую он даже не успел точно называть... И тот взгляд, на какой-то миг заставивший время вокруг остановиться, ему остался до сих пор... Нет, улыбка была - но что выдавало чужому взгляду ее, невозможную и страшную, в отрешенном спокойствии, какое не бывает знакомо просто спящим лицам - он не знал, и не хотел знать, но с первого мига того взгляда понял просто то, что она была - чужая и страшная улыбка освобождения... И неведомому страху, на невыносимо долгое время остановившему в полете руку, мигом взлетевшую разбудить, он смог назвать имя только тогда, когда точно понял: она все-таки проснется...
И уже потом, совсем утром, захлебывая горячей горечью кофе, так и не отпустивший ледяной комок названного страха:
- Что тебе снилось?
- Море, - и внезапно полыхнет нежданной тоской-яростью дремучее, зеленое - лесное пламя взгляда. - И только попробуй мне сказать, что я буду жить вечно!
...А он давно, с самого первого мига узнавания той самой, понял, что что-то - неисповедимо-сильнейшее - должно встать между... Может быть, его звали просто - тот ветер?
...И это именно там тем смерзшимся и тревожным вечером уставшую ждать тишину взорвал бессмысленной синтетической мелодией телефонный звонок, и сквозь все помехи сотен километров официально-равнодушный голос поинтересовался о чем-то там про такую-то такую-то... И ему казалось, он невыносимо долго молчал, припоминая, что именно так ее, должно быть, зовут... А потом было дальше...
...Ночи он не помнил.
А на рассвете ему осталось только сказать: "Не верю!" - и захлопнуть за собой дверь...
Солнце уползало куда-то за угол дома, не по-осеннему расплескавшись на полнеба игрой полутонов заката с облаками. Его последние приветливые лучи давно покинули рыжие доски пола... А он, как думалось - очень нескоро смог шагнуть от того их крохотного кусочка вперед, к кухне, где солнце уже не пробиралось сквозь окно, давно заслонившееся фольгой...
Было тихо. Было пусто. Была какая-то непонятная, обрушившаяся усталость. Наверное, так и должны чувствовать себя стрелы, на всем разлете врезавшиеся - в ворота? Если бы - в ворота... Во что-то - еще невозможнее, еще тверже, еще железнее, точно вся та густая, на лету останавливающая время, тишина, которой он от того рассвета и изо всех сил пытался сопротивляться, внезапно обрела всю свою жуть и мощь, и обвалилась, и оставила его просто здесь, просто в этом не по-квартирному пустом коридоре в желтых обоях, выгоревших, хотя до них никогда не доходило солнце, с неизбывной и невозможной необходимостью сознаться в том, что это так, и ничего уже не будет...
Но он все-таки был - просто живым, и сдаться не смог... И не позволил себе - как бы там ни хотелось - просто так и рухнуть вдоль манящей глади островка стены у кухни - и завыть во весь голос - как зверюга, которой некуда больше бежать... Не позволил - и оставалось пойти, туда, на кухню, где за затянутым фольгой окном небо, уже потерявшее последний солнечный луч, сдавалось затягивающим облакам - к самой ночи должен был пойти дождь... Оставалось поступать странно по-человечески: добыть из кармана рюкзака остающиеся припасы, взгромоздить на конфорку допотопный голубой чайник с облупившейся эмалью, даже, зажигая газ, подумать: "Бедолага моя! Как же ты здесь жила? Ты же газа боишься!"
И ночь обваливалась на город первыми и неистовыми каплями осеннего дождя, которые все лето ждала эта выжженная степь... Под дождем любой дом становиться пустым, и этот был особенно пуст...
Но он не мог верить...
Он еще помнил - какой неистовой радостью, точно зная, что его здесь не слышали все лето, взорвался треском своих капель о жестяной подоконник неистовый, но уже осенний, ливень... И только он думал, что никогда не сможет здесь уснуть...
Но уснул - как только позволил себе свалиться на давнишний и выгоревший, принципиально не раскладывающийся диван, на колючую, черную с вышивкой, чисто декоративную, не думающую, что кто-то так попробует уснуть подушку...
...Он думал, что никогда не сможет здесь уснуть... Может быть, потому что знал, что ему приснится...
А во сне она пришла... Так слишком давно бывало, чтобы он удивился... Пришла теми же неистовыми, точно готовыми разбить стекла, порывами нежданно-ледяного ветра, полного дождем... Влетела, ворвалась, готовая внести в комнату весь дождь за собой, но дождь сдался, и остался там, за стеклами, а она - всей мокростью насквозь, властно вбросившей в комнату долгожданный той степью запах дождя и полыни, почти привычно, как в бывшем здесь же детстве, свалилась на широченный белый подоконник той самой комнаты... Подоконник того самого окна, что было самым высоким из известных ее детству, и, точно в награду за неизбежный соседний дом осени, зимы и весны распахивалось на степь, на всю серебряно-рыжую ширину степи - вплоть до ночной полоски огней на горизонте, и по-южному - ярче тех огней полыхающего звездного купола... Да, глядя из такого окна, и вправду можно было поверить, что умеешь летать...
Вряд ли он понимал, что спит... Ведь все было как всегда... И так просто было, пройдя не поддающуюся пару шагов подхватить эту - всегда несусветную, никакой худобой не оправдывающуюся, легкость, понимать этот слишком знакомый запах дождя и мокрой травы, поддразнить русалкой, и не думать, не думать до поры... И пусть - властные все опровергнуть - невесть какого холода водой - с длинных волос срывались капли, пусть - главным была ладонь, так охотно поймавшая твою... Да, неуверенно схватившиеся пальцы были тем дождем - мокрые, и тебе, согревшемуся тем непрошенным теплом, были столь холодными, что - жгли... Но ты знал, и так было - не было на них никакой зимы, сколь бы холодно там еще в тех зимах, ни было, - где-то в самой глубине, в самой середине ладони были - неизбывные и горячие, сколь бы ни мерзли, точно там, внутри, прятались - чтобы держала и отпустить не могла - еще во все костры могущие раздуться - угольки... И, может быть, еще тогда, с первым мигом схватившихся ладоней, от той странной дружбы - льда с огнем, рождалось - неопровержимое и непонятное чувство, что баюкаешь в руках - весь побежденный ад... А скорее всего - и не побежденный...
Вряд ли он понимал, что спит... Да нет же, все понимали... С первого - еще там, по тому самому знакомому - знанию властно взявших и принявших, точно стараясь навеки заклясть - рук... Может быть, тем сильнее стараясь, что понимали, там и навсегда - понимали тот самый - странный и вечный час, когда любая крепость держания бесполезна, потому что перед властью того часа - все равно бессильна, ибо, чем крепче держишь, тем вернее пройдут насквозь, чтобы позволить ей рассмеяться - горьким и безжалостным шепотом:
- Ты же понимаешь: я не вернусь! Я просто не захочу возвращаться!
И проснулся - от чего-то настолько похожего на отчаянье, что снова хотелось просто взвыть...
Утро было обычным, пустым и серым, мокрым после недавнего дождя, но раньше осени загибающимся молоденьким ясеням он уже не мог помочь... По неожиданно маленькому двору - ее детству он казался огромным - немногие дети маршировали в школу, что была неподалеку... А он, неуверенно, точно заново пробуя мир на запах и на звук, прошел - вдоль забора застарелой стройки, вдоль такого же - только с желтыми балкончиками, дома - у ее были синие, и сквозь полосу трамвайных рельс, сквозь пробившую их неизбежную полынь, вышел - на крохотный, только-только просыпающийся рынок у очередного гастронома... И вернулся, побрав там у какой-то самой обычной, сонной бабки дачницы именно такие - не красные, не розовые, не желтые - обожжено-рыжие, как та степь, розы, чтобы оставить - в такой же странной, рыже-зеленой вазе, под сухоцветы - воды подливать не стал... А вдруг она все-таки вернется? Она конечно, больше ирисы любит - но они так страшны, когда высохнут... Да и где ж тут осенью - ирисы...
...И, когда он уходил, он тоже не стал закрывать дверь...
...И снова шел - тем же проспектом, и пинал - шершавые южные камушки в асфальте, точно каждый из них мог отсрочить понимание, что искать больше негде... Точно каждый из них мог отсрочить неизбежную - и уже знакомую дорогу до вокзала: он почти понимал, куда придется ехать - здесь ходили прямые поезда... Шел, всматривался - рыжие, белые, темно-красные, недавним дождем промытые, ощутимые сквозь все подошвы, камушки, смотрел, точно спрашивал совета, хотя и знал - куда... Смотрел - чтобы не видеть, то что знал так хорошо, и так безнадежно...
Море... Рукотворное море, с запахом только дождя и окруживших сосен, без волн, по воле одного только ветра, просто водой, без должной соли, обваливающееся на песок... Море - и там, в глубине, далеко под его темной и пресной водой прячутся веками стоявшие по берегам мертвые леса, оно лишь изредка напоминает о них, выбрасывая на берег то гладкое, почти забывшее былую кору бревно, то бело-сухую сверху, и непоправимо-мокрую изнутри ветвь-топлячину... А что прячет оно - за всеми, будь они пологими, или резко обрывистыми - спусками, за всеми некстати камнями дна, о чем так - на первом шаге странно, на втором - страшно, а на третьем - так, что кроме - ничего не помыслить - поет оно ночами - заводящим, чужим и прекрасным ветром с середины воды, дано знать только тем, кто в свой срок понимали - и клялись, и в свой срок - отзывались на тот зов...
И в ту почти уже и не бывшую пору он настолько согласился с тем, что так и должно быть, что ему всегда оставалось думать, что так только будет...
...Тогда была осень...
И будет рваное, охотное, но рвущееся искрами пламя костра - сосняки... Точно протестуя, точно оспаривая... Так тоже когда-то было... И, наверное, напоследок - дождь... И закат - такой же безжалостный и огненный - она никак не могла запомнить, где там садится солнце... Чтобы потом - в ту последнюю рыжину - ей подняться - и взлететь... Да нет - слишком хорошо знал - просто пойдет, той самой - уже воистину безумной - походкой-полетом, что была - всегда... Точно она всю жизнь шла дотуда - так и не обернувшись...
Камушки - белые, рыжие, темно-красные и черные, такие похожие на первые пятна дождя, что снова осмелился вырваться из серых туч над городом... И вот, обращаясь к дождю, как к сообщнику, который явно знал все те пути, оставалось только безмолвным шепотом спросить: "Послушай - куда мне? И где мне теперь искать?"
***
А дождь там и вправду был - неистовый и нездешний, стена воды, надежно слившая воедино землю с небом... И вот, остановившись на полпути, запрокинув лицо в льющееся на голову небо - такое странно родное и знакомое, отозваться: "Да не найдешь ты меня, не получится! Ты ведь здесь, а я... Дождь, ну когда он захочет - догадаться?.."