Архипов Велиар. Ночные чтения

Правду говоря, я рассчитывал, что на этот раз Настя придет сама. Одна то есть. Что-то такое с полчаса назад в ее интонациях проскользнуло, когда она звонила. Но я обманулся. Вместе с собою она чуть не за руку ввела в мой дом еще и незнакомого мне молодца.

Настя Роднина - моя давняя приятельница. В самом действительном смысле этого слова. Мы и спали много раз в одной постели. Моей. Тоже в самом прямом смысле. И я почему-то заранее вознадеялся, что и сегодня она останется у меня на всю ночь. Уж очень мне этого хотелось...

Последние два месяца мы совсем не виделись, поскольку у нее появился некий особенный друг, которому она отдавала все свободное от своей беспокойной работы время. Признаться, первой моей мыслью было, что именно его она привела для знакомства. Но эту мысль она сама быстро развеяла, сказав сразу после приветствия:

- Разговори его. Ему нужна твоя помощь.

А обратившись к странно застывшему за нею молодому человеку, мягко и по-особенному душевно произнесла:

- Проходите туда, в комнату. Посидите пока в кресле - вон там, возле торшера.

Тот немедленно повиновался, даже не взглянув в мою сторону.

Понятно. Еще один "человек с обочины". Настя - она и есть Настя. От каждого горемычного у нее душа не на месте.

И что обидно - никак не отреагировав на демонстративно грустную мою физиономию, она поспешила откланяться, поскольку ее ждал какой-то там еще пациент. А на прощанье взяла за руку и запустила в мои глаза долгий и глубокий взгляд, сказав при этом:

- Если я понадоблюсь - позвони. Слышишь? Обещай.

- Посмотрим.

- Нет. Не юли. Обещай.

- Хорошо. Если понадобишься.

- На мобильник. Сама я позвоню только после восьми.

И погрозила пальцем, понимая, что я вполне могу ослушаться.

Я хорошо знаю этот ее взгляд. Может быть и смущенный, но ничуть не виноватый - скорее вызывающий и очень твердый. Здесь же, на моей постели, она уже однажды подарила себя одному горемыке - кстати, моему, а не ее пациенту - половину ночи обласкивая и услаждая своим телом, пока не "привела его в себя" и не "вернула охоту к жизни", - так впоследствии и оказалось на самом деле. А я валялся все это время на диване в соседней комнате, сгорая от ревности, но не смея нарушить данное ей слово. А среди ночи она заявилась - совсем голая, уставшая, с дрожащими руками и коленками. Уселась рядом, сказала: "Уснул. Вот увидишь, все у него теперь будет в порядке. Я его вылечила. Надолго", - выжгла меня этим самым взглядом и стала молча курить одну за другой... И только через час улеглась под бок и попросила обнять себя - так, как обычно позволяла, чтобы тут же уснуть. А утром, отправив восвояси обиженного жизнью неудачника, рделась краской от стыда за измокрелую и поджелтелую от ее выделений постель. Ту самую постель, на которой она провела со мною не одну и даже не несколько ночей, так и не позволив овладеть собою. Ни до, ни после этого случая. Вот такая она - Настя. "Зачем тебе это, - говорила, - ведь ты же сразу потеряешь ко мне всякий интерес. Я же обычная - понимаешь, совсем обычная. Мне нечем удивлять. Только разочарую. Пусть у тебя для этого другие будут". Вот такое она мне говорила. И в то же время совсем не прочь была козырнуть передо мною своими голенькими красотами, да еще и спросить вызывающе: "Ну как тебе я?". И юркнуть затем в постель под поднятую для обнима руку, и прижаться всем телом для согрева. Бывало и нежничали, так сказать, "на грани", - и в объятиях самых что ни на есть тесных, и в ласковостях самых укромных. Даже к "Золушке" своей позволяла касания - но только в качестве "дружеских" (странное слово для обнаженных тел, не правда ли?), и чтобы "без вожделений и этих твоих возбуждающих штучек". И сама не стеснялась обнять или ласково где угодно погладить, - "только ради Бога без этих страстных реакций, а то оденусь и уйду; мы балуемся и все - понял?". Хотя нетрудно было догадаться, что эти самые реакции вовсе не огорчали ее, а совсем наоборот. Но смогла меня как-то таки уверить, что если возьму ее силой - как и положено мужчине - то наша дружба на этом сразу закончится. Может быть кто-то не поверит, но я к этому каким-то непостижимым образом даже привык. Будто она была моей старшей сестрой или кем-нибудь еще в этом роде. И самые интересные и откровенные наши беседы происходили почему-то именно в постели. Сверхоткровенные. Я от нее узнал о женщинах столько всякого тайного, сколько ни от кого другого никогда бы не смог услышать.

Тот бедолага был не первым, кого она таким образом вылечила от бессмысленности жизни. Она мне сама в этом призналась. "Настоящее женское тепло, искренняя женская ласка, сладкий секс с малознакомой женщиной - почти любого затравленного жизнью мужчину за одну ночь ставят на ноги, - утверждала она, - но для этого мне приходится выкладываться похлеще самой похотливой шлюхи". И неоднократно просила, чтобы я ее презервативами снабдил, потому что сама покупать стесняется. И гордилась тем, что подняла к жизни нескольких потерявшихся. И винила себя за то, что кому-то не сумела помочь даже таким способом. А среди равных себе - еще со студенческих лет слыла недотрогой. Да такою и была на самом деле. То есть - самой настоящей недотрогой, - увидели бы вы этот взгляд, когда кто-нибудь пытался ее хотя бы в шутку приобнять.

Вот такая она - Настя Роднина. Участковый врач, да еще и с сертификатом хирурга в придачу. Всю свою жизнь кого-то жалеет, кому-то помогает, за кем-то ухаживает - готовая отдавать этому не только все свое время, но и саму себя. И этому симпатичному парню - еще одному явно потерянному - тоже уже навострилась отдаться, если это окажется необходимым. А мне - нет, смеется: "Тебе мало того, что ты прямо там по ней руками шастаешь?..". А на мою как бы обиду: "Неужели ни капли вожделения ко мне нет?" - отвечает: "Дурак. Есть. Еще как есть. Отстань". А когда уж совсем серьезно однажды прижал, почти как жалобно залепетала: "Нельзя нам этого. Слышишь? Ну пойми же, слишком мы для этого близки. И так не хочется мне эту близость потерять, - ну неужели не понимаешь - я же не сумею потом быть тебе не верной... И значит, не смогу больше никому помочь, а я бываю нужна кому-то, очень нужна - пойми... и некому, кроме меня, это делать...". Вот так. Верите в такое? Поверьте. Ведь смогли же поверить, что земля круглая...

Нежданный гость - молодой мужчина лет двадцати семи - сидел на краешке кресла, блуждая по полу отсутствующим взглядом. Автоматически, по привычной для себя схеме, я отмечал все детали его поведения, складывая их в виртуальную карту пси-статуса, и одновременно подстраиваясь под его ритмы и спонтанные импульсации.

- Меня зовут Велиар. Велиар Архипов. А тебя - Алексей. Правильно?

Он согласно кивнул головой, не отрывая глаз от пола.

- Я врач.

- Да, я понял, - откликнулся он приятным, слегка хрипловатым голосом. - Я, вообще-то, здоров. Или похож на больного?

- Нет, это у меня такая манера знакомиться. Анастасия тоже врач. Она об этом сказала?

- Да. Участковая. Но тебя представила как психолога, который может бесплатно меня разговорить.

- На самом деле я не психолог. Но разговорить могу.

- Ты с ней спишь?

- Сплю. Иногда. Но в некотором особенном смысле. Например, когда заболтаемся допоздна или просто не хочется друг от друга уходить. Вот тогда и спим вместе. Иногда даже в одной постели. Если мне лень стелиться на диване.

Понял. Несмотря на явную затрансованность. Даже приулыбнулся слегка. А самое странное - искренне поверил.

- Зачем я вам нужен?

"Мне-то ты как раз совсем сейчас не нужен", - подумал я, но сказал, естественно, другое:

- Она считает, что тебе нужно выговориться.

- Жалостливая, значит. Хотя, - продолжил он задумчиво, - скорее всего она права. Только денег у меня на такие сеансы нет.

И опустил глаза к полиэтиленовому пакету, который держал так, будто там находилась какая-то драгоценность. В пакете угадывалась некая цилиндрическая емкость, скорее всего - круглый пластмассовый пенал, в каких носят небольшие бумажные или холстяные рулоны.

Нет, он вовсе не "человек с обочины". Личность. Глубокий взгляд. Глаза совершенно особенные - словно из тех времен, когда зрачки называли зеницами. А некоторые особенности внутренней стратегии восприятия обстановки меня даже заинтриговали, - что-то в нем было исключительно необычное... Но подавлен. Обескуражен. Смят.

- Ты слышал об Андрее Стешкине? - вдруг спросил он, не поднимая глаз.

- Нет.

- Это мой старший брат, - продолжил он так, будто я сказал "да". - О нем была статья в журнале, но никто так ничего и не понял.

Помолчал немного и стал говорить дальше:

- Андрей открыл феномен притяжения сердец. И точно определил субстрат - в синусовом узле есть специальные клетки, которые вырабатывают это вещество. Он его выделил. Почти в чистом виде. В достаточно чистом. И доказал возрастание его активности при повышении температуры и взаимной скорости движения. И вывел точную формулу зависимости силы притяжения от массы этого вещества, температуры и скорости сближения.

Ну вот. С братом все понятно. Теперь полезно было бы и в родительском анамнезе слегка копнуть.

- Он врач или физик?

- Биолог. Военный. В закрытом НИИ работал. Оружие всякое...

- Родители тоже биологи?

- Нет. Учителя в школе. Русского и математики. В психдиспансере на учете не состояли. Бабушки и дедушки - тоже. И Андрей не состоял. Хотя смеяться над ним - смеялись, разумеется. Там - у них, в институте. Он все это делал у нас, на крыше. Мы на двадцать четвертом этаже, угловая квартира, над нами пустой чердак - там и пристроили с ним загородку. Настоящая лаборатория была. Сейчас все раскурочили.

- А сердца?

- В морге брали. За бутылку.

Не сочиняет. Спокойная, уравновешенная правда. Глаза чистые, ясные, не дергаются и не уходят вбок.

- Двадцать четвертый этаж? Высоковато.

У нас в городе таких жилых домов нет. И НИИ с подобным уклоном - тоже. Но он не врет. Хотя... не исключено, что достаточно подкован в соответствующих приемах. Или уже вжился...

- Я - москвич, - пояснил он, словно читая мои мысли.

- Тогда понятно.

На всякий случай я полностью отошел от стандартных схем ведения, чтобы не насторожить собеседника. Пусть сам говорит.

Но он надолго замолчал.

- И что же брат? - как можно более неопределенно попытался я его вернуть, почувствовав, что он совсем уходит.

- Андрей? Умер. Погиб. Тогда же, шесть лет назад. Никто же ему не верил. Вот он и доказал. На самом себе. Только все впустую. Никто так ничего и не понял. И тот журналист, который о нем написал - тоже. Чепуху написал.

И снова замолчал. Будто был уверен, что я читал эту статью. Но, видимо сообразив, что и мне что-нибудь понять из его слов невозможно, стал разъяснять:

- Он пули выливал. Пистолетные и автоматные. С секретом. Внутри, в специальной капсуле, закладывалась пастель - так мы назвали это вещество. Если такой пулей выстрелить - она попадет точно в сердце человека. Найдет его, даже если оно находится в стороне от заданной траектории полета. Особенно с дальних расстояний. Андрей стоял за третьим градусом - и она его нашла. Точно в трикуспидальный клапан. В синусовый узел.

Ничего себе - история.

- А кто же нажимал курок?

- Сам. Пистолет в штативе специальном закреплен был. А Андрей в тридцати шагах от него, возле мишени, на которую тот был нацелен, но в стороне - я сказал уже, за третьим градусом, то есть где-то в метре от центра мишени. Сам за веревку и дернул. Этот журналист, которого он вместе со всеми прочими туда затянул, все мне подробно потом рассказал...

Он говорил все это с опущенной головой, не глядя мне в глаза. Признаться, такое начало разговора заинтриговало меня не на шутку. Я сделал пару проверочных пасов, чтобы убедиться в состоятельности паттерна и хотел было уже начать вести его, как вдруг он выскочил в сторону:

- А я очень хотел стать учителем ботаники. Именно ботаники. Хотя родители все время отговаривали от учительства - горькое это дело в условиях нашей демократии, очень горькое и для души болезненное... И тогда пошел я на аграрный факультет. Решил, что куплю себе участок и буду выращивать цветы. Такие, каких на самом деле не бывает... Видишь ли, я к тому времени уже года два как с пастелью работал. Пастель - не чистый субстрат, сам он крайне неустойчив и очень быстро разлагается. Мы всякой органики и неорганики с ним понасвязывали - с полгода химичили, а по случайности еще и с цветочной пыльцой смешали... Это я нечаянно сделал. А оказалось, что в самый раз. Лучше и не придумаешь. Хотя и кажется смешным... А пастелью назвали потому, что на бумаге очень похоже на нее мажется. Так все и получилось. Но главное в том, что если обыкновенный цветок питать некоторое время пастелью, он становится... впрочем, этого просто так не объяснишь, это видеть нужно... Короче - Андрей ею пули заправлял, а я - цветы поливал. Он только поначалу посмеивался, а потом, когда увидел и понял, что это за цветы - и сам хотел бросить все и заняться только ими. Но так и не занялся...

Он поднял глаза и стало понятно, что вести его пока незачем - и сам сейчас наговорит всего такого, чего никому другому не говорил. Он был как натуго накачанный резиновый мешок - достаточно появиться самой маленькой дырочке и из него польется так, что уже не остановишь.

- У тебя было много женщин? - вдруг задал он неожиданный вопрос, чуть ли не пронзив меня взглядом - не то изучающим, не то испытывающим.

- Да как сказать... - неопределенно пожал я плечами.

- Мне очень нужно кое-что понять... - отведя глаза в сторону, медленно вымолвил он так, словно и не слышал моего ответа. - Но я не знаю, с чего начать.

- С самого начала. У нас много времени. Столько, сколько понадобится. Можешь закурить.

- У меня нет сигарет.

- Они на столе. Рядом с чашкой.

- Да. Спасибо.

Он жадно и с наслаждением затянулся - несколько раз подряд, будто был насильно лишен этого удовольствия в течение долгого времени.

И только потом начал свой рассказ.

- Дело в Насте. Ровно через девять дней после смерти Андрея я увидел ее на Курском вокзале - ее снимали двое мухтариков, - ну, это такие мелкие псины, подбирающие приезжих девочек на продажу. Она красивая тогда была - просто сказочно. Такой светлой светлостью светилась, будто на самом деле из сказки пришла. Меня как магнитом к ней потянуло - потерял всякую способность рассуждать. Растолкал мухтарей, кричать всякое начал, крепко получил по физиономии... Фирма, на которую они пашут - особенная, бизнес крутой, за последных или засвеченных девчонок там по головке не гладят. Так что, хоть и отдубасили, но оставили они ее при мне.

Я ее сразу домой привел. Мать, конечно, тут же настаивать стала, чтобы ее назад, на родину отправить - ей только-только четырнадцать исполнилось; но она такого жуткого и жалобного барахла насочиняла, что даже отец поверил и решил на некоторое время оставить у нас. И уже на следующий день она мне отдалась. Так красиво все вышло... Повезло нам - будто по судьбе было писано, - одни на всю ночь остались: мать с отцом повезли бабушку в деревню. Я маме перед этим слово дал, что не трону ее, и в первый раз свое перед нею слово нарушил, даже не задумываясь. В родительской спальне мы постелились. Свечи зажгли - двенадцать штук. Музыка такая плавная где-то из соседнего дома будто специально для нас звучала, долго-долго... А с балкона прохладный ветерок тонкую занавеску колышет, словно фату... Она девственницей была. Но отдалась сама. Сказала: "Ты же меня взял с вокзала. Значит теперь тебе принадлежу". Такая красивая ночь у нас оказалась, никогда в жизни мне ее уже не забыть. Знаешь - плавная такая, нежная, мягкая, - словно картина, нарисованная пастелью рукой самого задушевного художника. Счастливый я тогда был бесконечно. Она такая ласковая была, нежная со мною...

Потом последовали целые две недели счастья. Ненасытные мы были - как только одни оставались, - в комнате, кухне, на балконе, где попало, даже если нас оставляли всего на несколько минут, - она сразу поворачивалась ко мне попой, поднимала платьице, быстро спускала трусики и выгибалась как лебедица: "Давай. Скорей. Хоть чуть-чуть. Хочу". В парке несколько раз было - за кустами от людей прятались. Прямо среди дня - по вечерам мать не отпускала ее со мною. А одну мы ее вообще из дома не выпускали - милиции боялась, она же незарегистрированною была. Родители несколько раз пытались дозвониться в село Веселое, указанное в свидетельстве о рождении - это здесь, недалеко от вашего города. Дозванивались, но ничего так и не выяснили, - ни о ней, ни о родителях, ни о тетке, о которой она рассказывала.

А потом она все-таки вышла из дома одна. Днем. В магазин - это буквально через дорогу. Через полчаса я бросился ее искать. Все обходил, всех расспрашивал. Руки-ноги от волнения дрожали. И только часа через четыре увидел ее... в парке, между кустов. Никогда этого не забуду. Незнакомый мужик прислонил ее к березе, обнял левой рукою за плечи и впился ртом в ее губы - она для этого вытянула вверх шею - а правая его рука... всей пятерней у нее в трусах, и видно как пальцы там, под трусами в промежности шевелятся, перебирают, а она ноги все шире и шире разводит, чтобы ему удобно было вглубь палец засовывать... Они меня не заметили, совсем сомкнулись лицами, только губами чмокали... А я сразу с ума сошел. Бросился к ним, оторвал его от нее и стал бить руками и ногами во что попало. Он, когда опомнился, так отмутузил меня, что я потом еле домой добрался. А она все время прощения просила, уверяла, что это просто так, случайно, что ничего у нее с ним не было, что она больше так не будет. Но обманула. Уже через день спозаранку исчезла и вернулась только к вечеру. В одном платьице, без трусов. Испуганная. Дрожала и снова просила прощения, клялась, что больше этого никогда не повторится, только чтобы я не бросал ее, потому что она нечаянно попала в беду. Я тогда совсем слепой был, поклялся, что из любой беды ее вытяну, только чтобы больше не делала так.

А утром нас арестовали. О сути ее беды я узнал из ее письменных показаний, предъявленных мне следователем. И я тут же все подтвердил. И потом на очных ставках - сначала с нею, а затем и при обоих потерпевших, которые тоже подтвердили все, как она написала. И в свидетельских показаниях была все та же ложь. Буквально за два дня дело было как бы закончено. Ее сразу же выпустили. Она еще три дня у нас дома жила, а потом к кому-то переехала. А я, значит, остался - суда ждать. В общем-то мелочное дело было, года на два тянуло, может даже условных, - с учетом моих характеристик, золотой медали за школу, отличной учебы в университете, еще всякого-разного. Пока не возникла главная статья. Еще на втором дне отсидки вывели меня из камеры в "санчасть" и санитар залез пальцем в задницу, чтобы отмассажировать простату. Мне тогда и в голову ничего подозрительного не приходило - думал, что это там стандартная процедура, на предмет вензаболеваний... Короче, без подробностей - они не так важны - за насильственное совращение малолетней, доказанное наличием остатков моей спермы во влагалище потерпевшей, ее личными показаниями, а также подкрепленное моим признанием - загудел я на пять лет исправительно-трудовых... а прокурор, вообще, семь требовал, гад.

Он надолго замолчал. Выкурил несколько сигарет, допил чай.

- С такой статьей, как у меня, там быстро петухами делают. Нравится это тебе или не нравится, сопротивляйся или нет. Я сопротивлялся. Меня привязали к "станку", смазали подсолнечным маслом и затем в течение девяти часов - почти всю смену - попользовали сорок восемь человек. Некоторые по-скорому, "для порядка" - всунул, подвигал, ухнул, спустил, ушел. Другие с азартом, в удовольствие - как-никак "свежатинка". А были и такие, что по несколько заходов делали, да еще с особо изощренными издевательствами... Но в рот побоялись - глаз моих пугались. Периодически проворачивали барабан, сливали с меня в специальное ведро, и тут же продолжали очередь. Без перерывов. Один высунул, сразу другой вставляет. И все зачем-то ухают. Где-то на десятом я уже и не дергался, даже кляп из хавала вытащили. А потом и боль перестал ощущать, не было боли совсем, только как бы онемела вся эта часть тела, как бы совсем не моя стала, посторонняя. А вскоре и все тело чужим сделалось, даже глаза и уши...

Эти девять часов все во мне перевернули. Вся жизнь предыдущая в памяти заново пережилась, и совсем новыми глазами я все увидел. Думал даже так: правильно, так ему и надо, именно такое наказание он и заслужил. В третьем лице о себе думал. И даже повторял в свой адрес те грязные слова, с которыми меня пользовали - ведь главным в этом спектакле было не столько пользование, сколько выражение презрения. А потом вдруг появилось ощущение, что я умер и заново должен родиться. И уже не обращал совершенно никакого внимания на разговоры вокруг, только одна нелепая фраза в голове вертелась: "Теперь я президентом любой страны могу стать, если захочу. Да я уже и есть почти президент". И на самом деле был в этом уверен - столько внутренней силы откуда-то из глубины тела стало наплывать, столько уверенности в том, что теперь я все смогу, теперь мне уже все нипочем.

Так и получилось. Под самый рассвет я убил троих, самых омерзительных насильников - тех, кто все это затеял. Будил сначала, чтобы они глаза мои успели увидеть, и затем втыкал в сердце напильник, - я его успел приметить у одного из рукодельников, он его за тумбочкой прятал. И после третьего так легко мне сделалось, что других и трогать не стал - снова улегся и заснул. А поначалу собирался зарезать всех - сколько успею. И потом, когда поутру меня к пахану волокли, лупя по дороге чем и как попало, я никакой боли не чувствовал; и настроение, помню, было какое-то приподнятое; и перед самим паханом предстал с улыбкой на лице.

Можешь не поверить, но мне ничего за эти три трупа не припаяли. Пахан не разрешил. Сначала, как приволокли к нему, приказал про жизнь рассказать. И слушал часа полтора, лежа на "постелях" и дымя в потолок. И ни слова потом не сказал, махнул только рукой, чтоб проваливал. И все. Я с ним никогда потом и дела не имел, только два раза еще меня вызывал: первый - для одного единственного вопроса, второй - для вручения именного подарка. Это в самом конце срока он мне нож в обмен на рубль подарил, с дарственной надписью.

Меня после той кровавой ночи все как чумы боялись. Никто никогда даже словом не задевал, не то чтобы на задницу зариться.

И меня на петухов не тянуло - за весь срок ни разу не попробовал, даже удивлялись все. А я только о Насте и думал. Только она перед глазами маячила. И днями, и ночами. Каждое наше соитие из тех, что были в те две счастливые недели, до мельчайших деталей вспомнил и заново переживал. Во всех мельчайших подробностях. И до сих пор помню...

Через два года ко мне мать приехала... Так мне жалко ее было. Через всю Россию, считай, добиралась, чтобы сына увидеть. Всего на одну ночь... больше не разрешили - двенадцать часов в "гостинице", от девятнадцати до семи...

Он снова замолчал, видимо не решаясь сказать что-то стыдное. Но потом все-таки сказал.

- Мама предложила мне себя. Ну, в смысле... секс. С нею. Бедная моя, так смущалась - я сам до сих пор себе не могу представить, как она решилась сама такое предложить. Она ведь у меня особенная в этом смысле... верная отцу всегда была чуть не патологически... И даже уговаривать стала, говорила, что все мамы так делают... Это правда. Все, к кому мать приезжает, делают это. Или почти все. Говорят, после этого покой на душе особенный появляется. Потому что никто, кроме матери, не способен так... И все об этом знают - в "гостинице" даже койка только одна стоит, вторую никогда на свидания не ставят.

Вообще, женщины - это там самая великая радость. Ничего нет дороже. Мне огромные богатства предлагали, чтобы я хоть на один час ее отдал. Некоторые так и делают. И матери соглашаются, и стараются изо всех сил, чтобы сына не обидели. Бывало и такое, что матери специально приезжали, чтобы таким образом сыновний долг погасить. Реже - жены. Совсем редко - сестры.

Он тяжело прерывисто вздохнул, будто задохнулся.

- А я не смог с нею. Только разревелся и все время прощения просил. Так и пролежали всю ночь рядышком - она меня словно маленького мальчика гладила, гладила... лифчик сняла, на груди своей щеки и руки мне грела...

А на следующий вечер тот контроллер, который на сутках при нас был, стал перед уходом меня донимать рассказом, как он мою мать после меня делал с восьми до десяти ноль-ноль. Не поверил я ему вначале, не мог допустить даже мысли о том, что такое возможно на самом деле. Думал - просто сочиняет, чтобы меня завести. Он это любил делать. Столько мерзких подробностей наговорил...

Но мне его рассказ подтвердили кореша. Двое самолично видели все это. Насиловал он ее... И еще шестеро подтвердили, что он вывел ее в начале одиннадцатого, и она плакала и шаталась, как пьяная. И водитель из расконвоированных, который ее на станцию отвозил, подтвердил, что одежда у нее была изорвана, и вся она в синяках была и засосах. Плакалась ему и умоляла мне ни о чем не говорить.

Я убил его через два месяца. Не стану рассказывать, как я это сделал. Жутко сделал. Люди так не умирают. Теперь и самому не верится, что был на такое способен. И никто меня даже не заподозрил. И словом не намекнул на подозрение. Только пахан сразу же после того, как его нашли за поселком, вызвал к себе и спросил одним единственным словом: "Ты?". А на мой утвердительный кивок ответил своим, - и тут же приказал выйти.

Заметно было, что ему стало очень трудно говорить. Видимо в горле пересохло, задыхаться начал. Я оставил его и пошел приготовить свежую порцию чая. А когда вернулся, он уже как бы полностью пришел в прежнее состояние.

- Я теперь о самом главном буду говорить. О том, из-за чего согласился к тебе прийти. Мне важно знать, я правду буду говорить, или лгать. Нет, не так - могло быть со мною такое, или это и в самом деле шиз...

Меня освободили первого мая. Не только меня, одиннадцать человек нас было. Под оркестр. Но до дома я добрался только через два с половиной месяца.

Я буду говорить так, как помню. Хотя сам не знаю, правда это или чья-то потусторонняя ложь...

Если понадобится, я расскажу, как и почему я бежал из вагона и оказался в тайге, но мне это сейчас кажется несущественным.

Так вот, я оказался в тайге. Один. И вернуться к железной дороге не мог - там меня ждала смерть. В лице четверых из освобожденных. Я блукал около трех недель. Чего только я за это время не перенес. Голод, холод, постоянный страх. Чего только мне не чудилось. Были и галюны - я в курсе, как их определять. Настю часто видел. То совсем рядом, за кустами - одну или с тем фрайером; то вдали, между деревьями. В ручье видел голую - купала себя, меня подзывала, на промежность пальцем указывала. Маму дважды видел - совсем близко, - вся в синяках, разделась и мне платье протягивает - мол, возьми, согрейся. А сама в трусах и лифчике, тех самых, черных, в которых ко мне приезжала. И ежится от холода, дрожит, а платье мне протягивает и как бы умоляет: "Ну бери же, сыночек, замерз ведь, совсем простудишься...". И еще один раз, - просила прощения за то, что ее изнасиловал бордюган, уверяла, что ей совсем не больно было, что все пройдет, уже почти прошло...

Он весь дрожал, будто и в самом деле замерз.

- Один раз даже Андрей промелькнул с пулей в сердце. И еще всякое из прежней жизни.

А потом как бы примерещилась баба Яга. Полдень был, солнце такое яркое, небо голубое - глаза режет, а она прямо передо мною появилась, метрах в трех. И сама, завидев меня, как бы оторопела - глаза чуть не выкатываются из орбит. Я совсем уже плохой был, а она оказалась настолько реальной, что когда подошла и дотронулась до меня, я почувствовал ее горячую ладонь. И столько силы в меня сразу вошло - стал общупывать ее везде, даже юбку стал поднимать - из плотной такой холстины - убедиться, что под ней настоящее живое тело. А она стоит и не сопротивляется, только за руками моими глаза с удивлением водит, словно в первый раз живого человека видит. И когда я в густоволосистую промежность руку послал - сразу послушно ноги развела. А там так горячо оказалось, что я от этого жара аж задрожал весь, и хоть она и представилась моему воображению бабой Ягой, такое вдруг желание обуяло, что я не задумываясь повернул ее к лесу передом, а к себе задом, и окунулся в горячее и влажное отверстие оголенным органом, как в настоящее. Все было настолько реально, настолько многоощутимо, что я по идее должен был бы в эту реальность сразу и поверить; но я не верил, я все еще считал это женское тело живоподобным сказочным призраком. Это потом я стал все воспринимать как самую настоящую реальность, а в те моменты - до самых пор, пока не упал в полуобморок подле нее, я очень отчетливо для себя понимал, что она - призрак. А еще позже - когда уже валялся у ее ног, заподозрил, что и сам я тоже уже превратился в призрак, галлюцинацию самого себя.

Он как бы закончил и внимательно посмотрел мне в глаза, тщательно изучая их выражение. Но, видимо, ничего не выизучил, и продолжил свой рассказ.

- Понимаешь, я уже был тем, кто пережил те девять часов. Мне уже было знакомо состояние внереальности своего тела, его чужеродности и некой такой бесплотности. Или точнее - плотности, мне не принадлежащей, вроде как зареальной. А теперь - наоборот - я ощутил себя воплощенным призраком. Тебе это о чем-нибудь говорит?

Я промолчал. Да он, по-видимому, и не ждал немедленного ответа, спросил скорее не меня, а самого себя.

- Она оказалась очень крепким призраком. Подхватила меня за руку, перевесила ее через плечо и потащила вглубь леса. У нее за спиною я и уснул.

Когда проснулся, я больше не воспринимал в окружающем ничего ненастоящего. Ни разу с тех пор ничего не смог идентифицировать как галлюцинацию. Хотя увидел такое, что никому до сих пор не пересказывал даже намеком. Ты тоже можешь не верить - я не ради убеждения рассказываю. Мне самому надо разобраться - могло ли со мною быть такое, что потом произошло на самом деле, или нет.

Проснулся я в тепле - на печи оказался, на низких таких полатях, в колено от пола. В тепле и не в обиде - умытый, укрытый, пуховая подголовица мятой пахнет. Слюдяное оконце солнцем светится. И в душе свет такой ласковый, и ветерок мягкий-мягкий внутри тела гуляет - все мои внутренние поверхности поглаживает. И Яга оказалась не такой уж и старой - явно не сорока сороков, и до одного мало не дотянула. Глаза у нее - теплые-теплые, совсем не яжьи. Руки проворные, никак не старушечьи, крепкие, уверенные собой. А ладони мягко-бархатистые такие, не знаю даже, с чем сравнить можно.

Подняла голову мою, квасом из осиновой ступки напоила, губы мягким платком осушила и заговорковала непонятными наречиями. Ни слова поначалу не понял, зато об чем говорковала само собой понятно становилось. Сказал я ей свое имя, фамилию, возраст, номер барака и всей зоны на всякий случай. Благодарствия не забыл. И жду дальше, глядя. Она тогда и сняла свою блузу - через голову, одним взмахом ладоней. И сразу села рядом, выставив передо мною груди - большие, необъяснимо красивые, выпуклые, как два вымени в стороны свесились, словно молоками переполненные. Из стороны в сторону поворачивает, показывает их мне - не то для любования, не то чтоб отдоил. "Перси" - говорит. "Перси, - повторяю, - очень красивые". "Красивые" - повторила и она за мною, очень довольная моими словами, так, как если бы я ее к себе пригласил. Поясок сразу на юбке развязала - чтобы та на пол упала, и тогда - совсем уже голая - под укрывало ко мне нырнула. А квас не только хмельным оказался - всю кровь тела моего в одно место перекачал, до боли его - это самое место - расперло. И заигрался я с нею сразу в ее внутренности. Она такая влажная оказалась внутри... и просторная - так податливо растворялась и отступала во все стороны, словно боялась показаться негостеприимной. Оросил я ей клубок тем, что накопилось, а ей мало оказалось, жмет мои ягодицы к себе с такой силой, будто всего меня целиком проглотить собирается.

Он снова закурил, не выпуская из рук пакета, только перекладывая его то и дело из одной в другую. Я так и не стал предлагать положить его куда-нибудь, полагая, что это не просто "затурканность", а какая-то подсознательная зацепка.

- А спустя пару часов я и увидел их...

Остановился. Погасил дрожащей рукой начатую сигарету, тут же взял следующую и снова прикурил.

- Она вошла своей легкой, слегка припрыгивающей походкой. Знаешь, такой - когда вместо размахивания рук в противоположных ногам направлениям движутся плечи. Именно так Настя и ходит. Весело так, размашисто... Грудки со стороны в сторону колышутся, на каждом шаге подпрыгивают... У меня сердце екнуло - я ведь уже все абсолютно реальным чувствовал! Как будто все на самом деле было. Ну откуда ей взяться было в той глуши?! А когда глаза к ее лицу поднял - чуть сознание не потерял. Не сразу, конечно. Сразу мне показалось, что у меня в глазах двоится - у нее две головы было. А потом, когда понял, что у нее на самом деле две головы - поплыл из затылка на глаза мои тяжелый туман, заволок зрачки - ничего не вижу... только звон в ушах...

Одна из них - правая - назвалась Верой, а вторая - Варей. Я кое-что слышал до этого о сиамских близнецах, но никогда так их себе не представлял, клянусь. Ну, сросшиеся там спинами, боками или затылками - только так. Как уродство. Понимаешь, мне совершенно неоткуда было знать, что это может быть не уродством, а совсем наоборот.

Он вдруг покраснел. Щеки так загорелись, будто застыдился чего-то.

- Бывают на самом деле такие сиамские близнецы?

- Расскажи подробнее.

- Да, да, конечно. Я вот сейчас вспоминаю - не похожи они на самом деле лицами на Настю. Совсем не похожи. А тогда был уверен - абсолютно уверен - что это раздвоенная Настя передо мною предстала... Знаешь, полное впечатление, что это один человек, а не какие-то там близнецы. Только с двумя головами. А что подробнее? - снова засмущался он.

- Ну, понимаешь, есть в реальных людях необычности возможные, а есть и невозможные - вообще никак. Понимаешь, о чем я?

- Да, конечно, - согласился он. - Мне... как бы неловко... Но не обращай внимания. Я все расскажу. Только ты правду потом ответь, что об этом думаешь.

И заговорил теперь почти не останавливаясь.

- Живот и все остальное тело ниже его - одного человека. Настино. То есть, конечно, я понимаю, что это не она была, но сходство необыкновенное - по пропорциям, цвету и гладкости кожи, даже волосы на лобке точно такие же, только совсем еще короткие. И лобок тот же самый - тугой, выпуклый. И глубокая ямка - там, где начинается щель. Я только два отличия нашел - у Насти пупок поменьше и кожа на ступнях нежнее. Все остальное поразительно одинаково. Будто они ее сестры или... ты понимаешь, что я хочу сказать.

Грудная клетка у них тоже вроде как одна, но уже на двоих - сильно вверх расширяется. И грудки от этого широкие - в основаниях, я имею в виду. Но не очень выступают, наверное потому, что юные еще. А вот соски выступают сильно, и такие тугие, напряженные все время, почти без пупырышек. Очень по-особенному красивые. У Насти не такие, другие. Вообще - все, что выше пупка, уже не Настино. Хотя и есть какое-то сходство в лицах. Но они... Вера и Варя - красивее, изящнее, более одухотворенные - так, наверное, точнее всего будет сказать. Это самое странное. Зачем, откуда такая красота в таежной глуши? Как она могла там получиться в... таком теле? Ведь она делается в течение жизни ради чего-то, ни с того ни с сего не бывает.

Похоже, он сбился с мысли, задумавшись вдруг о чем-то совсем постороннем. Но вскоре вернулся к начатому.

- Две руки у них, как и у всех нас - но одна Верина, а другая - Варина. Ключицы две - удлиненные только, лопатки две, а позвоночник постепенно так раздваивается, начиная с пояса. В общем, раздельными снаружи получаются только шеи и головы. А между шеями - еще как бы третья ключица с ямками по обе стороны. Наверное, если это себе просто представлять в уме, так уродством покажется. А на самом деле, линии тела - всего тела - настолько изящны, слажены, гармоничны, что кажутся совершенными, словно природа вознамерилась создать некий идеал...

Сердце у них у каждой свое. Желудки тоже скорее всего совсем раздельные, судя по тому, как они едят. Легкие, наверное, тоже, хотя дышат они, как правило, в унисон. Но не всегда...

Тут он снова зарделся.

- Вера и Варя - два разных человека. Или точнее - две разных личности в объединенном теле. Правая часть принадлежит Вере, левая - Варе. Например, если Варя спит, Вера не может сама двигать Вариной рукой или ногой. И не чувствует прикосновений, уколов, боли. И грудки тоже - у каждой собственная. И даже... там, в промежности, половые губы... но я об этом позже расскажу... Ты меня перебивай, если что. Я уже не собьюсь.

Перебивать я пока не собирался - его собственные мысленные линии были сейчас важнее ответов на вопросы.

- Так вот. Не успел я в себя прийти, как Матинка - так они называли свою мать - за порог их вытолкала. Я тогда даже представиться не успел - язык парализовало. Вообще, в тот первый день как заколдованный был. Все меня поражало. Взгляд ее - какой-то по-странному задумчивый, расчетливый, будто она меня по ходу дела придумывала. Речь певучая, просторная, чарующая. Язык вроде как наш, русский, многие слова знакомые различаю, а понять смысл сказанного за нею никак не успеваю. Ударения странные, последовательность слов, падежи. Совсем не так, как мы говорим. А руки - хоть и натруженные, мозолистые, но такие теплые и по-матерински ласковые, что я до сих пор ощущаю их прикосновения. И вся она - словно намагниченная, к себе притягивает. Подчинялся ей беспрекословно - ни единой супротивной мысли, ни одного неугодного движения - все думал и делал, как она желала. А намерения ее я быстро понял - она меня вроде как в законные мужья стала готовить. Не то для себя, не то для дочерей - я не сразу разобрал, считал: пусть будет, как происходит - все равно ведь рано или поздно проснусь в свою жизнь и все на свои места вернется. В бане она сама меня мыла, вениками обхаживала, медными ноженцами волосы и ногти стригла, раны да царапины мазями залечивала. И почти непрерывно что-нибудь ворожила - то в услышку, то в уме - злых духов отгоняла, от каких-то напастей заговаривала, какие-то заклинания таинственным шепотом над разными частями тела декламировала. Полдня со мною возилась так. А далеко в заполдень грянула гроза. Первая за все время моих скитаний по тайге. Короткая, но страшная - в три мгновения ока лес от неба черными тучами огородился, жгуче-яркие молнии одна за другою засверкали прямо над головой, от громов затряслись деревья, земля судорогами задергалась, а ливень такой понесся, будто волною землю накрыло. А Матинка от этой грозы вроде как осчастливилась - посреди двора стала, руки к небу раскинула, от восторга чуть не криком запричитала: "Жги ты, сила могучая, руду кровь горючую, жги сердца кипучие на любовь обоеву..." и так далее - я те ее заклинания промеж громов с первого слыха навсегда запомнил, в самых тонких интонациях. До сих пор в ушах звенят.

Знаешь, я очень быстро научился понимать эту речь. И разговаривать ею. Просто само собой получалось, с первых же дней. Верь или не верь - меня ей не столько Матинка да ее дочери обучали, сколько сама природа, сам лес, в котором я оказался. Дело в том, что та речь, которой я говорил всю свою предыдущую жизнь, вдруг показалась мне ненастоящей, обманной, неправильно и грубо придуманной; и слышалась среди леса так нелепо, что мне перед самим собой было стыдно ею разговаривать, даже в уме. Представляешь? Я вроде как и забыл ее почти сразу, и вроде как заново стал учиться говорить - теперь уже на настоящем, действительном языке. Я и сейчас иногда им думаю. Особенно по ночам. Но говорить здесь не умею. Чужой он здесь.

Да, - вынужден был согласиться я, - человеческая речь только кажется средством общения, придуманным исключительно людьми и исключительно для своих собственных нужд. На самом деле она не в меньшей мере определяется средой обитания, требующей слов, фраз, интонаций и всего прочего в языке, понятного ей, а не только людям. Мы почти ничего не знаем об этой среде, и только иногда до нас доходит, что каждое наше слово, даже произнесенное в уме, слышимо еще Кем-то или Чем-то невидимым, неслышимым и неосязаемым. Доходит не только из подсознательных кладовок, но и из обыденного опыта, - "не перехвалить", "не сглазить", "не напророчить", "не накликать беду" - почти каждый человек не раз в жизни убеждался, что это вовсе не всуе-верия. Общаясь между собой, да и с самим собой тоже, мы одновременно общаемся с Невидимым, плетущим свою собственную судьбу, частью которой мы являемся. Или вдруг становимся, как это случилось с моим нынешним собеседником.

- Рассказать обо всем, что увидел, услышал и пережил за те почти что два месяца, я не смогу, - продолжил после полуминутной паузы Алексей, - мне для этого всей оставшейся жизни не хватит. Я расскажу только несколько эпизодов.

Сначала о свадьбе.

Она совсем необычной была. Много всякого такого, о чем и пересказывать странно. В тот же день повела меня Матинка на ближнюю гору - там святилище оказалось. Святилище это просто выглядит: небольшая залысина на самой вершине - метров тридцать в диаметре, посреди залысины - живой деревянный идол стоит, в два человеческих роста, в три обхвата. Живой в том смысле, что выдолблен из живого ствола - из-под земли растопыренные во все стороны корневища выглядывают, страх и почтение наводят. Физиономия мужская, величественная. На груди круг вырезан - громовое колесо на шести спицах. Ни единой трещинки на лике. Взгляд тяжелый, пронзительный. Куда бы ни стал - все кажется, что на тебя смотрит. Подошли мы к месту огневища. Матинка сухой вяли из сумы на землю аккуратно высыпала, а рядом подручное для возжига разложила. Потом и Вера с Варей появились - одетые поневой, блестками расшитой. Верина голова красной шалью полностью укрыта, через лоб тесьмой рисунчатою перетянута. Тучи к тому времени почти рассеялись, а солнце к закату склонилось. Так эти блестки словно молниями с ним переговаривались - яркими такими, острыми. Тут я и понял, кто моя невеста. Вера. А Варя - нет. Варя - вроде как дружка при ней. Вот, как оказалось. Понимаешь, о чем я?

Нет. Вряд ли это можно вот так, со стороны понять...

До самой темноты свадьба наша продолжалась. Сначала огонь возожгли - Вера рукой трут держала, а я его жгутами-тесемками крутил с оборота на оборот. Потом с колен Матинкину грудь порожнили, трижды меняясь местами: молоко ее, словно новорожденные, высасывали - макошью зовется. До меня только сейчас начинает доходить настоящий глубинный смысл этой процедуры, да и то я не уверен, что правильно стал понимать. Откуда взялось в ее грудях молоко, я тогда и не задумывался - вроде так и должно быть. И что сосать пришлось - совсем без стеснения воспринял. По пол-литра вылакали, не меньше. Груди ее от этого сразу плоскими сделались. Руками остатки из них выдавливали, чтобы ничего не осталось. Помню - от этого молока я совсем опьянел, ум за разум, разум за ум затусовались, совсем в зомби превратился. Потом трижды все святилище по большому кругу обошли - мы впереди об руку, а Матинка сзади свадебные припевы - то поет, то разговаривает, - своеобразным таким речитативом, немного похожим на церковный. Осетованием называется. Потом кровь из пальца в костер капали, заклинали ее в огне. Клочки волос тоже. Сквозь огонь на руках трижды невесту пронес. И еще много всяких ритуалов свершили. А как совсем темно стало, проводила она нас за руки на опочив, в сены пахучие.

Зажгла двенадцать масляных лучин вокруг ложа. Они горели потом всю ночь - до самого рассвета ни одна не погасла. Понимаешь, - двенадцать. Ровно столько, сколько горело в нашу с Настей первую и последнюю ночку...

Они девственницей, естественно, были. Не дались сразу, опять соблюдения всяких ритуалов требовали. Варя поучала - что именно, и в какой последовательности должно свершаться. Вообще, в ту ночь говорила со мною только она. Строгая такая была, властная. И вроде как посторонняя. И суть многих ритуалов в том и состояла, чтобы подчеркнуть ее отдельность от нас с Верой. Понимаешь? Но самые странные ритуалы с их пихвой были связаны. Пихва - это у них такое название женской мякоти, они и Матинкину так звали. Ну, наподобие нашего нецензурного слова, только, конечно, не бранное оно у них, а совсем наоборот - такое ласковое, доброе, глубокое, без капельки чего-нибудь низменного. Они так славно, так певуче красиво это слово произносят - у меня от одного его звучания по телу ветер проносится. Понимаешь, я не знаю, как это правильно высказать... в этих ритуалах пихва - вроде как третья самостоятельная сущность в их общем теле. Причем, в течение этой первой ночи - сущность более высокого порядка, чем они сами - вроде как некая живая идолица. Сначала они обе о чем-то с ней разговаривали, просили - даже упрашивали, словно она с чем-то не соглашалась. А потом, когда достигли согласия, передом ко мне во всей ее красе расположили и так замерли. И я замер. И все вокруг замерло, - абсолютно все, все шумы лесные и все шорохи исчезли, - такая тишина наступила вокруг, какой я до этого никогда не слышал. А ритуал этот в том и заключался, чтобы я на нее смотрел. Не знаю, как долго это любование продолжалось - может полчаса, может час, - что-то в этом роде. Сейчас я так думаю, что это гипноз был. Мне сразу начало казаться, что она вроде как дышит своим собственным дыханием; и вроде как собственный внутренний мир у нее - глубокий такой, необъятный; и вроде как смотрит на меня своим собственным зрением - подозрительно так, изучающе, испытывающе; и вроде как прислушивается к моему дыханию своим собственным слухом. А потом Варя потребовала, чтобы и я стал прошения говорить - под ее диктовку. И кланяться ей - пихве, то есть - при каждой просьбе. В том числе и разрешения войти просил, и принять "чад про дитяти" - чадом они мужское семя звали, и тепла, и ласки, и мокрости, и еще чего только ни просил, в том числе в самых подробных деталях... С пересказа смешно, наверное, выглядит, а я тогда так серьезно и торжественно все это воспринимал... и настолько глубоко все это в душу мне въелось, что и сейчас уверен - именно так должна начинаться связь мужчины и женщины... Иначе... да, нельзя иначе, без спросу и уважения...

Их всему этому Матинка загодя заучила, многого и сами не понимали - что зачем. Признались потом.

Когда к главному действу время подошло, - то есть "любятиться" начали, - сплоховал я. Собственно, не я сплоховал - у меня все железно было. Но их пихва оказалась так прочно закрыта, что я долго не мог в нее проникнуть - будто совсем она заросла. Или чем-то не понравился ей. А когда я, наконец, прорвался, им очень больно стало - обе закричали. Но заплакала только Вера, а Варя зубы сцепила и только про себя мычала. Боль у них долго продолжалась. И крови было много. Совсем не так, как у Насти. У той быстро, с первого нажатия что-то лопнуло, и сразу стало мягко и податливо. А у них я до дна не сразу и проник - стенки такие напряженные были, сопротивлялись, не пускали внутрь, с такой силой сдавливали, будто в круглые тиски я попал. Зато потом они меня этими тисками так услаждали, что я и слов таких не найду, чтобы высказать, что чувствовал.

Он после этих слов пристально посмотрел мне в глаза, не скрывая того, что проверяет мою реакцию на его откровенность, на готовность говорить о подробностях, которые он зачем-то обязательно должен сказать. Геймановские борозды - в начале разговора я заметил их лишь слегка обозначенными над уголками бровей - углубились, выгнулись в тугие канавки, свидетельствуя о резком обострении внутренней тревоги и напряженности, совмещенной с чувством безысходности и потерянности. Четко обозначились и точки Бергера - явный признак необходимости услышать самого себя. И я ответил его глазам так, как это необходимо, чтобы наметившийся уже раппорт еще более усилился. И он продолжил.

- Эта первая наша ночь не только оставила глубокий след в моей памяти - за несколько часов во мне все перевернулось, резко изменились внутренние представления о сути самого себя, о сути человека вообще, о том, что именно человеку принадлежит в мире на самом деле, о том, что есть тело, а что душа. Изменился в ощущении пространства и времени, в мироощущении вообще. Представляешь: подо мною были две женщины, две души - в одном теле! И я был одновременно внутри их обоих! Я снова как бы заново родился, и снова, в очередной раз, стал другим - не тем, кем был до этого.

Я чувствовал их обоих - и Веру, мою невесту, ставшую женой, и Варю - ее сестру, ставшую мне неизвестно кем. Отдавалась же мне только Вера, а Варя - нет, она была отдельной от нас. Ты только вдумайся в эту ситуацию...

Они верхнюю половину тела сразу как бы разделили для меня на две части. Варины лицо, шея и грудь для моих ласок оказались запретными, причем они обе очень тонко чувствовали различие между ласками и обычными касаниями - ведь не касаться Вариной половины я просто не мог, понимаешь.

Ниже пупка все тело как бы полностью предоставили в мое распоряжение - они, наверное, так тогда договорились между собой. У них просто выхода другого не было, пихва-то - одна на двоих, пополам не разделишь. Вероятно поэтому они сначала о чем-то ее упрашивали... Я не сразу и почувствовал, что и в ней они тоже раздельные...

Варя, конечно, не была совсем индифферентной. Но вся ее ласковость на сестру направлялась. Гладила ее, целовала, нежно так успокаивала, когда та задыхалась от частого и глубокого дыхания...

Так вот и начался наш медовый месяц...

Первое время мы в основном лесовничали - мед собирали, травы, коренья, ягоды. Рыбу в затоках гоняли. Отношения с лесом и животными у них совершенно особенные. С растениями они разговаривают так, будто те слышат и понимают их. Вот хотя бы такой пример. Утром следующего дня мы вернулись к святилищу - какой-то разговор к идолу был. А недалеко от него за ночь цветок вырос - в том самом месте возле огневища, куда кровь капала - моя и Верина. Удивительный цветок, я таких раньше никогда не видел. Шестилистником зовется. Стоило Вере заговорить с ним, как он сразу повернулся к ней своим бутоном и раскрылся. И вроде как слушает, о чем она говорит. А когда распрощались и отошли мы метров на десять, он снова в бутон закрылся. Вот так. Мы еще потом дважды там были - и все в точности повторилось, как в то утро.

С травами, кустами, деревьями и другими растениями больше Вера общалась. А со зверьем всяким - Варя. Звери их вообще не боятся. Меня стороной обходили, а к ним впритык подходят, из рук еду берут, позволяют гладить себя, слушают - то одну, то другую. Протрясало меня поначалу это зрелище: Варя что-то говорит - лось ее слушает, глазами лупает. Потом Вера слово вставляет - он к ней поворачивается. И будто осмысливает сказанное...

Мы попервах любятились чуть ли не каждые полчаса, - как только место какое удобное заметим, так и в обнимку... Варя посмеивалась, но и радовалась вместе с нами. Не только не возражала, а наоборот, тянула в укромные места. И хитрая такая - водила там, где всякое зверье тем же самым балуется; показывала нам из укрытия, как они там любовью занимаются и нас подначивала. Но что примечательно - ни разу Вера задом не подставилась, как это у животных бывает. Только передом ко мне...

Знаешь, по Вариному поведению я тогда еще больше утвердился в мысли, что человек и его тело - это не одно и то же. Можно свое тело чувствовать принадлежащим кому-то другому, и в то же время оставаться в самом себе. Так с нею было. На то время, как мы любятились, она вроде как целиком и свою половину сестре в пользование передавала. Понимаешь, обнимал-то я обоих, иначе не получалось. И грудку Варину я уже на второй день целовал и мял так же, как Верину. И Варя больше не привередничала и не сопротивлялась, только как бы и не чувствовала этого. А Вера, наоборот, как бы чувствовала Варину грудку, как свою. Вот как.

Вообще, они жили очень мирно. Почти никогда не ссорились. Легко уступали друг дружке. Советовались. И не только вслух - у меня сложилось впечатление, что они умеют читать мысли друг друга.

Мне они обе нравились. Каждая по-своему. Но, чем больше я их узнавал, тем отчетливее понимал, насколько они разные люди.

Вера - мягкая, уступчивая, сентиментальная, глаза у нее голубые и взгляд небесный. Варя - более жесткая, даже грубоватая, как бы упрощенная, расчетливая, обстоятельная; глаза у нее коричневые, сочные такие, взгляд приземленный, почвенный, лесной. Интересно, что в отношениях между собой характеры их тоже отличаются, но с точностью до наоборот - Вера императивная, как бы независимая, сдержанная, а Варя - уступчивая, очень ласковая, говорливая.

Где-то на четвертый-пятый день они с Лешим меня знакомили. Не смейся только, здесь не до смеха. Завели меня к самым болотам впритык - там поляна большая, вся в цветах, а посреди поляны огромный пень, мягкими бархатистыми мхами покрытый - такой широкий, что на нем вполне и разлечься можно. Возле этого пня мы и расположились. Трижды откланялись в чащу напротив, то есть в самый початок болота - мол, ты гой еси, принимай гостей. А потом и заговорили обе. Смешно так попервах было - расписывали ему все мои достоинства, поручались за поступки. Мол, спрашиваться на все буду, уважать, сочувствовать, бранными словами не ляпать, тропы лесные не осквернять, зверья малого и большого не забижать, и так далее и тому подобное - почти полчаса перечисляли, что я буду, а чего не буду делать. И хотя я до поры до времени не верил в их Лешего, все же следовал установленным правилам - и вел себя прилично, и разрешения вслед за девчатами просил: где и как пройти, что и зачем сорвать, собрать, отломать. "Иначе рассерчает", - утверждали они.

С Матинкой я больше не любовничал. Девчата меня почти не стеснялись, иногда и голой по двору шастали, купались в речке при мне. Только если "по-большому" ходили - прятались, а если мочиться, так и не обращали внимания, рядом я или нет. А Матинка свое тело мне больше не открывала. Все в блузе да юбке. Или в ночной рубахе.

Она в основном сама домашнее хозяйство вела - жалела нас, гнала в лес или в сены, чтобы любятились вдоволь. И на снемление то и дело меня заговаривала - вроде как в утайку, но так надежно, что я от ее заговоров чуть не зверем на девчат налетал. Я, кстати, так и не узнал ее имени. "Не положено", - сказала Варя. И объяснила, почему: имя матери - святое, вслух его они не произносят, только в уме. Конечно, я ей все равно помогал - даже в огороде и на житном поле, но в основном по ремонтам всяким - дом да хозяйственные постройки хоть и крепко слажены были, но видно, что не одну сотню лет простояли.

Готовила Матинка сама. Вкусно необыкновенно. И острые блюда, и маслистые, и сладости разные. Но особенно - печености из житной муки с самыми разными травными и прочими приправами. Мяса - не считая рыбного - они не ели вообще. И соли у них не было - они и не знали, что это такое - соль. Вместо нее они использовали соленую муку, которую готовили из каких-то кореньев. Я быстро привык, даже не ощущал разницы. Дважды пригощали меня молоком от какой-то копытной зверюги, но оно мне жутко не понравилось. А из домашней живности у них только куры были, но такие странные, каких я раньше не видел. Яйца несли. Мелкие, почти как голубиные, зато в большом количестве. Я их за раз по два десятка углатывал.

С каждым днем мне все больше и больше нравилась сказка, в которую я попал. И даже появился страх, что каким-нибудь неосторожным движением, нечаянным словом или мыслью все это разрушу. Поэтому я следил за словами, поступками, боялся спрашивать лишнее, чтобы не раскрылась какая-то правда, которая все поломает. Но эти опасные мысли все равно сами в голову лезли. Например, откуда у Матинки молоко и почему ее грудь, опустошенная нами во свадьбе, налилась снова только через неделю? Сколько на самом деле лет Варе и Вере? Кто их отец и где он? Почему они здесь втроем? Я почему-то считал такое любопытство опасным, а вопросы запретными.

Понимаешь, я тогда совершенно серьезно рассматривал в уме два варианта. Первый, начальный - что я сплю и все это мне снится. Какой-то небольшой период времени я в этом был абсолютно уверен - дня три-четыре. Виною тому одно событие, которое произошло со мною в зоне: меня тогда разбудили ночью, вырвав из сновидения, а я еще некоторое время все равно оставался в нем. Снилась Настя. Она мне часто снилась - я перед каждым засыпом так себе приказывал. Сниться-то снилась, но всегда не так, как мне хотелось. А в том сновидении все у нас с нею свершилось. И неоднократно. И так сладко, так похоже на то, что я каждый день воображал в сознании! В течение некоторого времени я чувствовал себя одновременно в двух мирах, и понял, что для меня сновидение оставалось намного реальнее той жизни, в которую я проснулся. Понимаешь, не казалось, а было на самом деле реальнее. Не проснись я тогда - ни за что не воспринял бы ту реальность за сновидение. Вот как. Когда нам очень хорошо, нам не приходит в голову считать, что мы спим.

Я не стану говорить, как я понял, что я не в сновидении. Этого никому нельзя говорить. Но я убедился в этом совершенно определенно. И тогда явился второй вариант: что я нахожусь в компьютерной игре. То есть в виртуальном мире. Я видел такое в фантастических фильмах. Думал: мало ли, может компьютерной программой так предусмотрено, чтобы я помнил только то и так, что и как ею предусмотрено. Эта версия продержалась совсем недолго, но периодически возвращалась в обновленных вариантах.

И я начал думать о третьем. Что я больной. То есть сошел с ума. Особенно после этого случая с Лешим. Слушай.

На седьмой день моего пребывания Варя сказала, что следующую ночь я проведу в одиночестве, без Веры. Что так нужно. Что они должны уйти в лес, поскольку в эту ночь будет полная луна. Я спросил, куда именно они пойдут и она ответила: "К Лешему". А Вера молчала и сильно стеснялась. Будто она в чем-то виновата передо мной. Это ощущение ее виноватости сильно меня завело. Сам не знаю, почему я тогда так заревновал. Все внутри взбунтовалось, вверх тормашками попереворачивалось. Вдруг вспомнился этот пень, на брачное ложе чем-то похожий.

Они вышли еще засветло, котомку с собой взяли - сладости туда уложили, Матинкой заранее приготовленные. Вера меня на прощание жарко поцеловала, а в глаза свои не пустила, наглухо веками прикрыла. Вот тут я решил окончательно, что тайно за ними последую. Матинка как заметила мой порыв, сразу уговаривать стала, чтобы не ходил за ними - худо, мол, всем будет. А меня ее просьбы еще больше завели. Стал из ее рук вырываться. Она тогда вообще на колени упала, умолять начала. Плакать, причитать голосно. Одежды сбросила, недвусмысленно себя стала предлагать. Вот тут и понял я, что подозрения мои не беспочвенны.

В общем, пошел я за ними где-то через полчаса. К тому пню тропинка была. Еле заметная, но я и по другим приметам дорогу запомнил. Ходу туда часа три было, по светлоте с час, а потом в сумерках да в ночи. Но луна такая яркая оказалась, что я без труда тропу угадывал. А что они именно по ней прошли, я убедился еще до захода солнца - с горы увидел их, промелькнувших на прогалине между деревьями в паре километров от меня.

В общем, дошел я туда без проблем. Только в самом конце затерялся - долго не мог той самой поляны отыскать. Страха перед лесом почти не испытывал, боялся только, что не отыщу их. Хотя, надо сказать, до этого я ночами по тайге никогда не ходил, отлеживался. Тайга по ночам ужас наводит. Но я был настолько акцентуирован, что никаких ужасов не ощущал, только о Вере и думал.

Целый лишний час блукал, не меньше, пока к той поляне не вышел. Они сидели на том самом пне и о чем-то разговаривали с лесом. Меня они не заметили и я притаился за кустами, не смея выйти на поляну. Вот когда меня захватил страх. Совершенно не объяснимый. Просто ни с того ни с сего сжалось все внутри, задрожало, как от холода, сердце как сумасшедшее заколотилось - слева направо запрыгало, на лбу холодный пот выступил.

Я у них как раз сбоку оказался. С Вериной стороны. Слов, конечно не слышал - до них метров двадцать было, не меньше. Но видел их в лунном свете ясно и отчетливо, почти как днем. А по жестам понял, что они что-то объясняют и вроде как оправдываются - в ту сторону, где болото. Попеременно - то Варя что-то говорит, то Вера. Потом между собой о чем-то советоваться начали. А когда договорились, вдруг подхватили руками обе полы блузки и сняли ее через головы. А затем и споднюю сорочку из юбки вытащили и тоже сняли, полностью обнажив себя до пояса. Снятые одежки аккуратно за спину положили, Варя даже рукой расправила, вроде как расстелила - будто они лечь собрались. Но остались сидеть. Сначала неподвижно. Ладонями в пень чуть позади ягодиц уперлись. Показалось, что и глаза закрыли. Вроде как приготовились к чему-то особенному, и ждут. С минуту так просидели, а потом, наконец, начали спектакль - стали раскачиваться взад-вперед, так, будто их кто-то ритмично за грудки лапает, а они упираются, чтобы назад не упасть. Долго так раскачивались, и со стороны в сторону тоже, и шеями странно водили, изворачивались. Так натурально двигалось все в их теле, что выглядело точь-в-точь, как если бы на самом деле кто-то их мял и облапывал. Я подумал сразу, что это они так воображают, будто их Леший обхаживает. А они потом и юбку сбросили - тоже на пень простелили. И уже стоя изворачиваться стали, словно в каком-то пластическом танце, словно кто-то их голою в объятиях своих ворочает. Если бы ты только представить себе мог, как они тогда были необычайно красивы в лунном свете! Я как зачарованный наблюдал из своего укрытия, не зная, что делать, как поступить... До тех пор, пока... в общем, присели они снова на краешек пня, развели широко ноги и выставили вперед промежность. И вроде как впустили кого-то в пихву - заходилась она взад-вперед, туда-сюда, точно так, как подо мною. И во всем их теле начались те же самые волны - они явно изображали, будто с кем-то сидя любятятся. Да еще с таким азартом и наслаждением... Даже стонать обе начали, в два голоса. Так натурально, что я подумал, что они там сучок какой-то, мне незаметный, каким-то особенным образом в себя заталкивают.

А у самого так защемило все внутри... Хотел было выйти, но ноги как одеревенели. И страх усилился. А еще - какое-то жуткое предчувствие.

Потом таки упали они на спину. Лежали так несколько мгновений, свесив широко расставленные ноги. И вдруг раздался их крик - не понял даже, то ли от боли, то ли от радости - сладостный какой-то, призывный. Вперемежку - то Верин, то Варин. И вслед за этим и лес задышал, заухал - громко так, ритмично. У меня уже все внутри сжалось пружинами - их тело стало в том ритме ходить туда-сюда по поверхности пня, имитируя толчки в промежность от невидимого мужика. А когда стала подниматься Варина нога, а потом точно так же стала делать и Вера, все пружины в моем теле в один момент разжались и я бросился к ним. Весь путь пробежал почти неслышно из-за лихого лесного уханья, и через несколько секунд оказался совсем рядом, прямо у широко разведенных ног, ярко освещенных луной, стоящей в зените прямо над поляной.

Я теперь прошу серьезно отнестись к тому, что расскажу дальше. Я ничего не сочиняю, все так и было. Вместо половой щели я увидел большое круглое отверстие. Губы растянулись в стороны, будто обнимая невидимый цилиндр, а в глубине отверстия была видна поблескивающая влагой слизистая оболочка со сдавленно-ракачивающимися поперечными складками. Внутренние губы и клитор ритмично то выскальзывали наружу, то заталкивались внутрь отверстия. В общем, представь себе половой орган женщины и всю ее промежность в момент соития с мужчиной и ты увидишь все то, что увидел тогда я перед собой. Но без мужика. Точнее - мужик был невидимкой. А его невидимый член был раза в полтора толще моего...

Глаза обоих были закрыты, а рты, наоборот, разинуты и обе сладко постанывали в такт невидимым толчкам да ухам. А волосинки на лобке серебрились в лунном свете влажными блестками...

Я рванулся вперед с намерением оторвать невидимку от ставшего вдруг таким дорогим для меня женского тела, но наткнулся на пустоту. Никакого мужика на них не было! Никакого невидимки...

Вера первая открыла глаза и с ужасом уставилась на меня, оказавшегося между их ног. Потом открыла глаза Варя, но в ее взгляде я прочитал только досаду. Стенки влагалища сразу начали смыкаться - из глубины кнаружи, затем упруго сомкнулись губы и даже послышался характерный чмок и хлопок, словно невидимый мужик спешно изъял свой член из их отверстия.

Боже Ладо, как я тогда страдал! Что творилось со мною, я этого не могу тебе пересказать. Дело в том... в общем, передо мною лежала Настя. Я знаю, и тогда тоже знал, что это не она, что это две другие, столь же мною любимые; понимал, что Настя - это галлюцинация. Но я видел тогда только ее.

Помню, как подхватил их тело за талию, поднял к себе и стал целовать, как сумасшедший, обоих. Кусать их губы, груди, плечи. Как начал потом кричать, что убью и их и Лешего, что весь этот лес разнесу в щепки, сожгу до последней кочки. Стал хлестать их по щекам - с такой силой, что они отлетали от меня; но я не отпускал, подхватывал и снова хлестал. Варя пыталась заслонять себя и сестру своей рукой, а Вера, наоборот, подставляла себя для каждого очередного удара и все повторяла: "Прости, прости меня, милый мой, прости".

Потом я заставил их одеться. Помню, что и сладости, разложенные ими на противоположной половине пня, забросал назад в котомку и перекинул себе на плечо. Схватил за руку Веру и потащил назад, к тропе, ведущей к дому. Сначала они ревели обе, когда я их тащил. Я дважды останавливался и снова со всей силы бил по щекам. И они перестали реветь. Зато лес стал шуметь, как сумасшедший. Почти на всем пути нас встречали хлесткими ударами ветки кустов, криками провожали птицы, ревели из черных чащоб рассвирепевшие звери. Вся эта лесная вакханалия прекратилась только после того, как я остановился, повернулся в сторону болот и закричал что есть мочи: "Сожгу! Все сожгу, если еще хоть раз притронешься к моей жене!".

От этого моего страшного крика и сестры испугались. Притихли и больше не упирались, послушно спешили за мною. Так и привел я их за руку в дом.

А Матинка не спала, сидела на полу в верхнем, взлохмаченная, отрешенная, несчастная. Она откуда-то уже знала о том, что произошло там, на поляне. Дочери сразу уселись возле нее, обняли и все трое стали беззвучно плакать. Только тогда я постепенно начал приходить в себя. "Хватит реветь! - приказал, - не отдам я вас Лешему и баста! Топи Матинка баню, я твоих дочек отмывать от него буду. Да Банника предупреди: будет возмущаться - сожгу, новую построю, а порог волосом перегорожу".

Матинка сразу меня послушалась, баню истопила. И исчезла куда-то. А я Веру-Варю до яркой красноты вениками исхлестал, вымыл чуть не кипятком во всех местах, не церемонясь и не особенно нежничая, и здесь же, в бане, обоих поимел. Как зверь налетел, изнасиловал так, чтобы всем троим больно стало. Потом отнес в горницу и на постели продолжил над ними издеваться. Не понимая, что творю. Вспоминать сейчас стыдно и больно.

Вот тогда мне впервые и Варя отдалась. Под самое утро. Мы все уже совершенно изможденными были. А она вдруг встрепенулась, стала так яростно-нежно меня всего лобызать, с головы до ног - я тогда подумал, что она совсем свихнулась от моего насилия - сама схватила ртом мой член, стала его ласкать внутри языком, чтобы он снова напрягся. Такого между нами до этой ночи и в помине не было. А когда он снова встал у нее во рту, села на него и стала яростно насаживаться, волнами ходить, дрожать своей половиной тела, рычать, как звереныш какой-то. Вера сначала просто безвольно подчинялась ее движениям, вроде как полностью уступив меня сестре, а потом тоже воспалилась, и кончили мы все одновременно с таким протяжным тройным криком, что он у меня до сих пор в ушах стоит. А потом сразу уснули. А когда проснулись, первое, что сказала Варя, было: "Не скажи Матинке, что я тебе отдалась, прошу тебя, не скажи". Впервые со мною таким тоном заговорила - жалобно, умоляюще. Я спросил: "Почему?", а она ответила, потупив взор: "Обручена я". "С кем?", - удивился я. "С Хозяином". Я и понял тогда так, что с Лешим. И потребовал, чтобы они мне все подробно рассказали, что и почему с ними вчера на поляне происходило. Их рассказ, однако, никакой ясности в мои мысли не внес. Вот, что мне удалось тогда понять.

Леший испокон веков жил в этом лесу, в том самом месте, где и сейчас. Судя по всему он представлялся им кем-то вроде лесного духа. Они никогда его не видели, поскольку он на людях всегда невидимый.

Раньше они ходили туда с Матинкой. Это было обыкновенным правилом - каждое полнолуние в течение одной ночи баловать Лешего сладостями, прелестями да потехой. Всегда только на той поляне. Лешая поляна - так она и называлась. Правило неукоснительно соблюдалось в любую погоду и независимо от времени года, только характер баловства от погоды зависел. Зимой или просто в холодные или дождливые ночи он не требовал раздеваться наголо. Он вообще совсем не злой и никогда не требует такого, что может быть им неприятным или болезненным. И очень хорошо к ним относился, потому что они всегда соблюдали все правила, принятые в его лесу. Летом они всегда долго игрались в разные игры на раздевание, а потом он с Матинкой да с ее пихвой до самого рассвета путался страстями, и их без внимания не оставлял - щекоткой во всех местах потешался, глажением, приятными щипками, особенно полюблял между ног баловаться - гладил, щекотал, губами щипал да языком облизывал - он у него шершавый такой, но нежный, ласковый, никогда им больно не делал, а только приятно, чтобы по телу лешая страсть разливалась - очень сладкая она от него получается. И Матинку никогда не забижал, всегда она довольная оставалась. А в зимы просто руками под одеждами путался - у них специальные блузки и юбки для него были - чтобы он без помех мог добраться и к ягодицам, и между ног до самой пихвы, и к соскам, и к животу - всем самым любимым его местам. Лишь иногда по зиме с Матинкой до горячего доходило - но и тогда не раздевал, а ставил зверюшкой на четвереньки и через прорези в юбках самую малость в нее баловался, так что она и замерзнуть не успевала.

А в этот раз он сам Матинку предупредил, чтобы они без нее теперь ходить стали, поскольку Вера уже не девственница, а совсем взрослая женщина. И первый раз попросился вовнутрь к Вере, пихву испробовать - ведь Варе по ладинам только на следующую весну положено из славницы-девственницы женой стать. Но теперь уже все, теперь и Варя жена, потому что отдалась мне и с этого времени я ее хозяин. И теперь она будет мне послушной и покорной, что бы и как бы не случилось. И Вера подтвердила, что теперь они обе - одна мне жена. Мне бы клятвой тогда их связать, да не додумался. А ведь чувствовал, что в чем-то они меня обманывают, чего-то не договаривают - то ли из страха передо мною, то ли из страха перед Хозяином.

К полудню Матинка объявилась. До самой земли мне поклонилась - никогда так раньше не делала - и положила передо мной берестовую корзинку с какими-то орешками и крупными лиловыми ягодами, - вроде нашего винограда, только на отдельных ножках. Сказала, что Леший прощения и милости просит, чтобы я лес не жег. Что не желал он меня забижать и дале желать не будет. Мириться зовет.

Матинка с тех пор со мною как с барином стала себя вести. К "женской" работе не допускала, полошилась и боязливо нервничала, если я что-либо чисто женское начинал ей собить - на огороде, по двору, в поле. В моем присутствии всякое особенное уважение выказывала - воды или квасу спешила подать, убрать за мною, и вообще вроде как прислуживать начала. Поначалу мне неловко от этого становилось, но потом быстро привык - понял, что ей это в удовольствие было. Даже позволил себе однажды к ней под юбку рукой залезть, - ничего, никакого недовольства, - ноги сразу раздвинула и смотрит-угадывает, как ей дальше быть, чтобы мне угодить.

С Лешим я и в самом деле мирился. Вера при этом прижалась сзади ко мне, всем телом показывая, кто ее настоящий хозяин. И Варя тоже обняла, лицом в шею мою уткнулась. Но я уже тогда чувствовал, что стоит мне отвернуться, и она пустит его к себе... Хотя и не знал еще о ней главного, что они от меня утаивали...

Мы продолжали лесовничать, как и прежде. В основном по бортяным ухожам хозяйничали - горы меда собирали. Я тогда в ум не мог взять - зачем им столько.

Ну и конечно, любятились до изнеможения. Это в нашем произношении слово "любятиться" звучит вроде как нелепо и некрасиво, а они его выговаривают по-особенному, слегка заглатывая предпоследний слог, и получается так чарующе, так по-настоящему красиво... - более волнующего слова я тогда и не представлял себе.

Теперь они со мною совсем другими стали. Вдвоем отдавались. Сразу или поочередно. Передать не могу, что они своей пихвой со мной вытворяли. Да и если бы мог, все равно представить со слов это невозможно. Такого не бывает на самом деле. И вместе, и каждая в отдельности они управляют ею так, будто им подвластно каждое мышечное волокно в ее стенках. И как бы соревнуются между собой. Я изумлялся, а они посмеивались, утверждали, что это Леший их научил, а я его ни за что ни про что так несправедливо обидел и напугал. И стали баловаться со мною так, как они это с ним делали, и так, как видели Матинкины баловства. И еще шутливо грозились, что на обучение к нему меня отправят, потому что так, как он, у меня все равно не получается, сколько я ни стараюсь.

Но хватит, пожалуй, о Лешем.

Расскажу о самом страшном.

Однажды поутру - это уже через недели три примерно было - я вышел во двор и впервые меня не встретила там Матинка. А она всегда меня встречала - холодный квас подавала. Подумал, что в поле замешкалась - ветер уж очень сильный разгулялся, деревья вовсю скрипели. Потом слышу - за дверью в сенах шурудит да пыхтит кто-то. И сама дверь не на щеколде. Осторожно приоткрыл и заглянул. В сенах совсем светло было, там всегда светло. А то, что я там увидел, привело меня в ужас. Везет мне в жизни на подглядывания да расплохи. Матинка под медведем лежала. Не просто лежала - любятились они. И не по-зверьи, а чисто по-человечьи - живот к животу. Лишь на какую-то долю секунды мне показалось, что он ее насилует - руки сами к вилам дернулись. Но тут же понял - ничего подобного, любовь здесь. Самая что ни на есть обоюдосторонняя. Постеля на сене тщательно концами в подпорки заправлена, Матинкины одежи аккуратно в стороне сложены, сама она совсем голая - не медведь же ее раздел, сама обнажилась.

Слушай, как это было. Он вроде как застывший был, выпятился к ней своей промежностью - задница напряженная, почти неподвижная, лапы широко расставлены между ее раскинутыми вверх коленями, она упирается в пол ступнями и в медленном таком, как бы сдержанном ритме, словно по поршню взад-вперед из-под низу своей промежностью ходит, причем, так тесно к нему себя подсаживает, чтобы поглубже в себя вдавливать. Вдавит, а потом такими, знаешь, мелкими судорожными толчками как бы еще поглубже старается вправить его член в свою пихву. В общем, понял я сразу, что это скорее она его пользует, чем он ее. А он очень осторожным казался, очень аккуратно над нею навис, явно стараясь не придавить, так, как это бывает у животных со своими детенышами.

Я сзади стоял - они меня не увидели, не услышали и не почувствовали. Целую минуту, наверное, наблюдал за их любодеянием. Так поражен был, что с места не мог сдвинуться. Они при мне и кончили. У него первого зад задрожал и задергался - явно оргазм начался, а затем тут же и она занапрягалась да занатужилась - даже слышно было, как из них обоих полилось.

Вот такое я увидел. А ужас в меня от его тела шел. Не знаю, почему. То есть, я хочу сказать - это не страх был, а именно ужас.

Я не знал тогда, что мне делать и как реагировать. Тихо вышел, отошел подальше, к дому, сел на крыльцо и сижу. Сидел так, пока они не вышли. Матинка первой показалась, уже одетая. Увидела меня через двор, испугалась, хотела его в двери задержать, чтобы я, значит, не увидел. А он и правда вроде как послушался ее, приостановился. Но потом меня заметил. Такая злоба в его взгляде промелькнула - совсем не животная, человеческая. И вроде как собрался он рвануться в мою сторону, да Матинка ему дорогу перегородила, руки в стороны развела и что-то ему говорить стала. А тут и Варя с Верой из дома выскочили, бросились меня в дом затаскивать, от греха подальше. Я подчинился, но сам у приоткрытой двери стал и смотрю, что дальше будет. На Матинку медведь наступал, пытаясь то обойти ее, то как бы отстранить с дороги, но когда подбежали дочери и стали его руками бить куда попало, да что-то еще и кричать при этом, попятился он вдоль стены к ограде - не то испуганно, не то удивленно. Особенно Вера разнервничалась. И никакого страха у них не было перед ним - будто какого-то вшивого забулдыгу со двора гнали. Он и пошел. Вышел через калитку на двух лапах, оглянулся еще пару раз, но не на них, а в мою сторону, переломал лапой ствол деревца, и только потом медленно побрел на всех четырех в лес. По тропинке.

Ну вот. Я еще от этой истории с Лешим как следует не очухался, а тут такое. Совсем душою омертвел.

А потом вдруг как проснулся. О матери своей вспомнил. Впервые за все время. Чужим почувствовал себя. Неправильным для леса. Никакого зла на них не появилось - ни на Матинку, ни на дочерей. На себя только. Они - лесные люди. Совсем не такие, как мы. Для них лес - не просто дом родной, они не воспринимают животных так как мы, то есть, как чужих им. Они для них такие же, как люди. И ничего зазорного в половой связи с медведем Матинка не знала - так я понял. И Варя вскоре призналась, что это и есть тот Хозяин, с которым она обручена и в следующее лето станет его женой. После того, как разродится Вера - моим, значит, дитем... Так им, оказывается, по судьбе положено было. И тоже родит от него дитя - может в медвежьем, а может в человечьем облике, - это, мол, пока им неизвестно. А то, что обе родят - это известно. Об этом им Лес наперед рассказал. Давно. И то, что я появлюсь, они наперед знали. И что стану Вериным мужем. И что покину их, как только узнаю, кто на самом деле их отец. А отцом их, якобы и был медведь, Хозяин. Не этот, что был теперь с Матинкой, а другой, который был Хозяином до него. Говорили так запросто, будто считали саморазумеющимся, что я могу в это поверить. И Матинка подтвердила, что она их от медведя зачала, что они - медвежьи дочери. Я тогда не понимал, зачем они такую ерунду сочиняют. Повел Матинку к ее сундуку, заставил открыть и показать то, что там лежит. Я же знал, что там лежит. Тайно от них подсмотрел еще раньше. А там, среди всего прочего, хранилась зэковская роба - вся изорванная, в кровавых пятнах, даже в сапогах следы от крови. Хозяина той робы явно медведь задрал. Много лет назад. Матинка не стала этого отрицать. Подтвердила, что именно их отец - медведь - того беглого зека и задрал, но было это задолго до того, как она зачала. И настойчиво эту лапшу мне на уши вешала.

Теперь-то я понимаю, что они просто меня выпроводить хотели. Матинка и Варя. Вера, наоборот, только плакала от их слов, на меня глаза боялась поднять, чтобы я правды не прочитал.

Я этого скорбного плача забыть теперь не могу. Жутко мне теперь - на кого я ее бросил... Понимаешь? Бросил... И дите родное, мною в ней зачатое - тоже. И пихву любимую... для медведя уступил...

Он замолчал. Руки его дрожали. Взгляд то буравил меня, то опускался к полу, и метались в нем разноблестные пламени - от самых ярких до смертельно тусклых.

Так прошло несколько минут. Я не стал ни торопить его, ни комментировать, хотя он явно ждал от меня каких-нибудь слов. А потом вдруг засветилась в глазах какая-то твердая и ясная мысль, будто он неожиданно для себя нашел решение некой сложной задачи. И он сразу успокоился. Поднял на меня глаза и как-то даже улыбнулся. Сделал несколько глотков из чашки, закурил и продолжил свой рассказ.

- Матинка мне обратный путь указала. Реками через две недели я к людям вышел. А еще через столько же был уже в Москве.

Мама счастливая была. Первые дни ни на шаг от меня не отходила, все за руку мою держалась. Когда отец в магазин пошел, я попросил ее раздеться и лечь со мною. Чтобы точно, как тогда. Лег ей на грудь и рассказал, как уничтожил того гада. Сочинил конечно все, солгал. Чтобы было похоже на то, как в русских романах пишут. Не дай Бог ей когда-нибудь узнать, что я на самом деле тогда с ним сделал... Она поверила. Заплакала сильно сначала, а потом в губы стала целовать - совсем уже не по-матерински, и повторять все одно и то же о том, что я, значит, "позор с нее душевный смыл", муки ее перед отцом моим снял этим известием. И не осудила меня за то, что я убийцей стал. Наоборот: "Воин мой родной, защитник мой..." - твердила.

А отец совсем постарел, осунулся. И смотрит так, будто виноват в чем-то передо мной.

Не повезло им с детьми.

А Насти в Москве не оказалось. Всюду искал. Только случайно попал на одну ее знакомую, от нее и узнал, что она сюда, на Украину подалась.

В общем, не имеет значения, как я ее нашел. Нашел. Здесь, недалеко от тебя квартиру снимает. Позавчера у нее был. Я цветок ей вез. Вот, этот.

Он вытащил из пакета пластмассовую цилиндрическую коробку, открыл ее и осторожно изъял цветок. Нераспущенный бутон по форме и размерам напоминал речную лилию. Только стебель сухой, плотный, с острыми шипами - как у розы. А выглядывающие из-под фиолетово-зеленой кожуры лепестки чуть не сияли флюоресцирующим светом - но таким нежным и ласковым, словно внутри бутона вся вселенная доброта спрятана.

- Это и есть шестилистник. Тот, что вырос от нашей свадьбы. Можно его в воду на некоторое время поставить?

- Конечно. Я сейчас вазу принесу.

- Нет. Он к обычным банкам привык. А вода любая подойдет. Можно прямо из-под крана. Он возьмет из нее только то, что ему нужно. Он уже пастелью вскормленный. До самого конца своей жизни.

Я принес литровую банку с водой, он опустил в нее стебель и поставил банку на тумбочку, чуть в стороне от окна.

- Он действительно тот самый?

- Да.

- Как же ты его довез?

- Он не вянет. Но периодически ему нужна вода. Слушай, я не все еще рассказал.

Настя не узнала меня сначала. Но почему-то не удивилась, когда признала. Впустила в квартиру. Предложила сесть. Я сразу цветок этот вынул и ей протянул. А самому так хочется схватить ее, обнять, прижать к себе и целовать, целовать, целовать... Она удивленно на цветок выставилась, говорит: "Это лишнее". И стала халат снимать. Потом трусы и лифчик сняла, на меня даже не смотрит. И на постель совсем голая легла, да еще и ноги слегка раскинула. И пихва совсем голая, начисто выбритая. "Что ты разглядываешь? Давай", - говорит. "Настя, это же я, Лешка..." - бормочу я ей, не понимая, что с нею происходит. Тут она как спохватилась, вскочила, глаза вытаращила, руки задрожали, стала на грудь себе простынь натягивать - вроде как стесняться. Но потом заревела во все поднебенье, снова навзничь раскинулась и лежит, плачет, словно меня и нету рядом. Я тоже намерился раздеваться. Она заметила это и к тумбочке потянулась, пакетик с презервативом оттуда вытащила и сказала сквозь слезы: "Одень. У меня сифилис. И СПИД тоже - имей в виду, если в задницу захочешь". "Я не за этим пришел, Настя, - говорю. - Поехали домой". Тут она совсем поднялась и изумленно на меня уставилась. "Домой? Ты совсем никчема, что-ли? Убирайся сейчас же! Лох проклятый! Пошел на х.. отсюда! И чтобы ноги твоей возле меня не ступало! Слышишь? Убирайся! И цветок свой забери! Поздно! Поздно! Пиз..ц! Закончен бал!".

И вытолкала меня за дверь. А гримаса на лице - Варина. Хочешь верь, хочешь не верь. Чисто Варина, до мельчайших деталей. Не злая такая, а вроде как досадная. Оттого, что я Лешего с нее спугнул.

Я вечером опять к ней заявился, не выдержал. А у нее глазок в двери, - увидела меня и стала матерными словами гнать. И не пустила к себе. Я ей через дверь чего только ни обещал. Что вылечим, что детей родим, до конца жизни вместе будем. Знаешь, что она в конце концов сделала? Раскрыла передо мною дверь и прямо в лицо бросила: "Простить такое, что я с тобой вытворила, может только самый последний никчема. Неужели ты думаешь, что с таким ничтожеством я жить буду, да еще и детей рожать?!". И захлопнула снова дверь. Перед самым моим носом. А я сказал на прощанье, что буду на лавке во дворе сидеть до тех пор, пока она не выйдет с вещами. И тогда мы поедем домой.

Я так и сделал. На ночь к ней какой-то мужик приехал - совсем старый, лет за шестьдесят. На шикарной иномарке. Та же машина за ним поутру явилась. Видать служебная. Или собственная, с личным водилой. Потом в течение дня к ней еще четверо на два-три часа заглядывали. Тоже на иномарках все. Одного водитель поджидал, трое других оставляли машины на площадке во дворе. А она так ни разу и не вышла из дома. На ночь тоже кто-то приехал - его я не разглядел, темно уже было. И утром прозевал - уснул. Тогда ко мне и подошла эта участковая. Стала расспрашивать, помощь предлагать. Она поняла, что я из-за Насти там сижу. Не знаю - как. Может потому, что я все время на одно и то же окно смотрел. Второй раз подошла чуть позже, сказала, что знает человека, который может меня выслушать. Так и сказала: выслушать. Тебя, то есть, имела в виду. И я почему-то пошел за ней.

После этих слов наступило молчание, а по его взгляду я понял, что он очень устал и вряд ли еще что-нибудь скажет.

- Ты когда в последний раз ел?

- Не помню.

- Пошли на кухню.

Он уснул прямо у стола, не успев доесть и половины из того, что я ему предложил. Мне не удалось его разбудить - так и уложил на диван в брюках и рубашке.

В восемь, как и обещала, позвонила Настя:

- Ну что? - сразу спросила.

- Ничего. Спит. Как убитый.

- Я нужна?

- Ему нет. А мне, похоже, что очень.

- Обойдешься. Я завтра приду. Утречком. Занята я сегодня.

В течение нескольких часов я переваривал то, что услышал от Алексея. С удивлением осознал, что вовсе не я, а он меня вел, время от времени погружая в состояние, которому я никак не мог противиться. Странное состояние, из глубины которого была видна только внутренняя сторона его поверхности, а все, что оставалось за ее пределами, казалось ненастоящим, призрачным.

Не уверен, что он делал это сознательно. Скорее всего - нет. Однако, это будоражило меня в еще большей степени, чем если бы его влияния были осмысленными. Я тщательно перебирал в памяти все значимые в этом отношении детали его рассказа, пытаясь определить точки погружения с тем, чтобы получить возможность вернуться в то состояние и попробовать определить его условия. Но у меня ничего не получилось.

Мир, в который он меня вводил, закрылся, и открыть его самостоятельно я оказался не в силах.

В поисках иных способов "вжиться" в него, я стал рыться в своих книгах, собственных электронных библиотеках и в интернете, разыскивая всю имеющуюся информацию об упоминаемых Алексеем необычностях. Информации оказалось не так уж и мало, в том числе документальной. Рассказ о Варе и Вере быстро перестал казаться мне неправдоподобным - с поправкой на вполне объяснимые особенности восприятия действительности Алексеем в тех условиях, в которые он попал, сиамские близнецы-дицефалы вполне могли быть именно такими, какими он их описал. Более того, я почему-то все более убеждался, что он их не мог выдумать, что они на самом деле именно в таком виде существуют. Что касается сексуальных посягательств медведей на человеческих самок - девушек и женщин, то это вообще, как оказалось, одна из самых достовероятных тем множества не только легенд, но и безусловных былей. К тому же, это мог быть и не медведь вовсе, а совсем иной Некто, о ком легенд не меньше, чем о медведях...

Уснул я перед самым рассветом. Впрочем, ненадолго. Мне приснился страшный сон - будто я стою возле битой пулями мишени и держу в руках нить, уходящую куда-то за поверхность пространства; стою в полной уверенности, что стоит мне за эту нить потянуть, как случится нечто такое, что откроет потрясающую тайну, от познания которой я стану не тем, кем я есть... Я проснулся сразу, как только решился это сделать под чье-то внезапно возникшее из тишины неистовое уханье, - испуганный, весь в холодном поту, с громко колотящимся о грудную клетку сердцем.

Это же сновидение повторилось еще дважды, так и не позволив мне выспаться.

Встал с постели я в начале десятого. Впрочем, по субботам я всегда в такое время встаю.

Алексей еще спал. Однако, как только я вошел в комнату, открыл глаза и удивленно поднял брови. Стал оглядываться по сторонам, не понимая, где оказался. Потом, видимо, вспомнил, встал, засмущался. Стал искать глазами цветок, а как нашел, сразу как бы успокоился. Я быстро освободил ему туалет, а затем ванную. Вместе со свежим полотенцем положил ему новые, еще не распакованные носки и плавки - у меня давняя холостяцкая привычка покупать их пачками.

Приготовил завтрак - собрал все самое калорийное, чтобы в небольшом объеме но в избытке дать все самое необходимое его изношенному организму.

Мы молча завтракали, когда в дверь позвонили. Я приготовился увидеть в дверях Настю, но ошибся. Пришла Светлана - совсем еще юная девушка, лет пятнадцати, внучка одной загадочной для меня женщины, моей давней знакомой. Я, честно говоря, совсем и забыл, что именно на сегодня, на десять часов, назначил ей посещение - поработать пару-тройку часов в моей личной библиотеке. Девчонка была из неординарных, с незаурядными природными данными аналитика, очень неплохо ориентировалась в физиономике и умела легко, чисто интуитивно, совершенно нетривиальными и явно неосознаваемыми приемами налаживать стойкий раппорт с собеседником. В этом плане она очень интересовала меня, и я собирался повнимательнее присмотреться к ее поведению и к способам мышления. Кроме того, было еще кое-что, что интриговало меня в ней...

Я впустил ее, извинился, сообщив, что у меня посетитель, и что ей самой придется пока порыться в книгах вслепую, поскольку картотеки я из ленивости никогда не вел, и отцовская так и осталась непродолженной.

Пригласил ее для приличия на кухню выпить с нами кофе, но она - также из приличия - отказалась, хотя прошла все же к дверям кухни, чтобы поздороваться. Ей было явно в интерес увидеть, кто же это еще у меня за посетитель.

Увидев ее в дверях, Алексей вдруг застыл. Вилка выпала у него из рук, а лицо стало белое, как мел. Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, не моргая, пока она, поприветствовав его, не повернулась и не пошла в комнату. А он перевел удивленный взгляд на меня. Но ничего не сказал, быстро пришел в себя, засуетился в поисках упавшей на пол вилки.

Я так и не выяснил причины его замешательства. Зазвонил телефон и я услышал в трубке тревожный Настин голос:

- Он у тебя?

- Да.

- Рядом?

- Да.

- Все это время был?

- Да.

- Не выходил утром?

- Нет.

- Рассказал тебе об этой девице, с третьего этажа?

- Да.

- Слушай. Ее только что убили. У нее в квартире. Ножом. Прямо в сердце. Сейчас там милиция работает. Убийцу уже арестовали - говорят, он и не собирался убегать. Молодой парень. Но я его не видела. Его увели до того, как я там оказалась - в этом подъезде двое моих больных. В общем, думай сам, как поступить. Позвони мне на мобильник, когда решишь, что делать.

- В каком смысле - только что?

- Сорок минут назад.

- Она еще там?

- Да.

- А ты где?

- Здесь же. Возле дома. У меня еще один тяжелый больной, в соседнем подъезде.

- Ладно. Позвоню.

Вот так-то. Не было печали...

Краем глаз глянул на Алексея. Тот машинально поглощал остатки яичницы, о чем-то глубоко задумавшись. Моего разговора с Настей он, по-видимому, и не слышал.

- Поедем сейчас к ней, - решился я.

- К Насте?

- Да.

- Ты думаешь, стоит это делать?

- Да. Стоит.

- Пожалуй, ты прав. Я должен попрощаться.

Вот именно. Попрощаться.

- А дальше?

- Поеду. Сначала к маме. Потом назад. В тайгу. Там мой дом.

- Ты уверен в этом?

- Да. Другой жизни у меня уже нет. Спасибо тебе за то, что я это понял.

- У тебя есть документы?

- Можно сказать, что нет. Справка об освобождении.

- Как же ты сюда добрался?

- Это несложно. Назад поеду теми же путями. До границы на электричках. Потом пешком. Потом снова товарными, электричками. Приучился уже.

- Чем тебя смутила моя гостья - Светлана?

Он медленно повернул ко мне глаза, отвесив глубокий, совершенно незнакомый и непонятный мне взгляд. И ничего не ответил. И дал понять, что и не ответит. Ни мне, ни кому-нибудь другому. Может быть, даже самому себе.

- Тогда давай собираться, - сказал я.

Светлану нужно было теперь выпроваживать, и я чувствовал себя по этому поводу очень неловко. Решил извиниться, собрать ей несколько книг по своему усмотрению и дать с собой. До следующей субботы.

Когда я вошел в комнату, то сразу почувствовал, что там что-то изменилось, хотя и не понял сначала - что именно. Девушка стояла к нам спиной и перебирала книги на полке. Я невольно залюбовался ее изящными линиями, как вдруг услышал сзади себя глухой стук. Оглянувшись, увидел упавшего на колени Алексея. Его глаза были устремлены к тумбочке, где в литровой банке стоял цветок.

Оглянулась и Светлана. С недоумением уставилась сначала на Алексея, на меня, а затем, вслед за моими, и ее глаза направились в сторону тумбочки.

Вот, что произошло: цветок распустил свои лепестки. Раскрылся. Почти полностью.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже не кажется странным, что слова, которыми я вдруг начал думать в те минуты, - такие невероятно живые и ясные тогда, - оказались затем абсолютно неадекватными моим действительным ощущениям, и совершенно непригодными к тому, чтобы повторять их в данном пересказе. Сейчас я уже достаточно хорошо и навсегда понимаю, что есть вещи и явления, которые нельзя описывать словами. Нельзя и все. Вообще нельзя. Как бы этого ни хотелось.

Мне поначалу хотелось. И я несколько раз пробовал. Теперь уже и не пробую. Ограничусь только парой банальных фраз, поскольку совсем без них - не обойтись.

Распустившийся так неожиданно цветок сиял незнакомым мне светом. Незнакомым в том смысле, что я его не видел, а ощущал телом. Не кожей, конечно, а чем-то изнутри, каким-то неизвестным висцеральным органом чувств. Ну, это я, конечно, так - предположительно.

Его внешняя красота не сопоставима с красотой обычных цветов. Она радует и притягивает не взгляд, как это обычно бывает, а все существо - и телесное, и нетелесное. Там, в этом самом так называемом "существе" появляется этакий радостный и, в то же время, как-то совсем по-особенному нежный ветер, влекущий одновременно во все стороны бытия, но на самом деле - и это совершенно очевидно - в одну и ту же сторону от человека... Вот так, примерно.

Алексей как бы и не собирался вставать с колен. Веки его были прикрыты, а по щекам пролегли книзу блестящие слезные полоски. Он не плакал. Просто слезы лились из-под век. Сами собою лились.

- Боже, как красиво... - послышался шепот Светланы. - Что это?

Ее восхищенный шепот заставил Алексея вздрогнуть. Он открыл глаза и тихо ответил:

- Никто этого не знает... Это невозможно знать.

Девушка подошла к тумбочке и что-то еще прошептала. Так тихо, что я ничего не разобрал из ее слов. Но мне показалось, что лепестки в ответ на ее шепот как бы затрепетали, а бутон слегка повернулся лицом в ее сторону и еще шире раскрылся. Нет, я не настаиваю на том, что это так и было. Но показалось именно так.

- Что-то случилось? - спросил я Алексея, намекая на необычность его позы.

- Случилось. Он не открывался с тех самых пор, как его касалась руками моя Вера.

Поднялся и добавил, повернувшись ко мне лицом:

- Мне пора. Спасибо за участие. Я пойду. Я узнал все, что мне положено знать. Передай это Анастасии. Я ей очень признателен. Даже больше, чем тебе. Если бы не она, я так ничего и не понял бы.

Поклонился Светлане и затем подал мне руку для прощального пожатия.

- А цветок? - спросил я первое, что попалось в голову.

- Пусть он останется вам. От нас. От всех нас.

Мои мысли совсем запутались друг в дружке. Я понятия не имел, как мне теперь поступать - отпускать ли его одного, оставлять ли у себя этот странный цветок... Вообще не мог сосредоточиться на какой-либо конкретной мысли.

- Ладно. Пусть будет, - ответил.

Он написал на листке свой московский адрес, указав, впрочем, не свое имя, а имя матери и отца. И даже телефон указал. Попросил мой мобильный. Записывать не стал, сказал, что и так запомнит на всю жизнь.

И уже перед дверью тихо меня спросил:

- Ты ей все расскажешь?

- Кому? - не понял я.

- Анастасии.

- Нет. И она не будет расспрашивать.

- Расскажи. Всем расскажи.

- Зачем?

- Не знаю.

И ушел.

- Кто это? - спросила Светлана, когда я вернулся в комнату.

Я не нашелся, что ответить. Сказал:

- Так. Как бы пациент.

- Мне его лицо кого-то напоминает - не могу только вспомнить, кого.

- Вряд ли ты его знаешь. Он не местный. Москвич.

- Я знаю, что не знаю. Но он на кого-то очень похож.

- Безусловно. Иначе и не бывает.

- Вы мне поможете?

- Что? А, с книгами... Да, конечно. Давай только определимся... Подожди, мне позвонить нужно.

Я вышел в кухню и набрал Настю. Объяснил ей ситуацию. Вкратце.

Потом мы пробеседовали с гостьей около получаса и она, молодчина, по каким-то незаметным для меня самого признакам поняла, что сегодня мне не до нее, и ей лучше всего раскланяться.

Каково же было мое удивление, когда сразу же после ее ухода цветок стал медленно, но верно закрываться. И минут через десять вернулся в то состояние, в котором здесь впервые появился...

Я сразу позвонил Насте, надеясь на скорую встречу и обстоятельный разговор по поводу этой странной истории. Да еще с таким трагическим финалом. А может, и не финалом. Может, все только начинается...

Но она на этот раз не ответила.

Признаться, у меня почему-то и в самых запасных мыслях не было считать Алексея причастным к смерти девушки. В этой части его исповеди я ему полностью верил. Я вообще ему поверил. Во всем, что он мне рассказывал. Хотя, пытаясь анализировать его рассказ, я все больше и больше запутывался. Чего-то важного он мне не договаривал, что-то оставил тайной...

Только к вечеру, часов в семь, Настя сбросила мне короткую записку, сообщив, что у нее все нормально, но прийти опять не сможет - занята, а появится только завтра. Тогда и расскажет о смерти девушки - все то, что сама знает. "Не рыпайся", - поставила вместо обычной подписи.

Она пришла на следующее утро. Прямо из дверей направилась в ванную, сообщив на ходу:

- Духота на улице. Я вся потная.

А выйдя через двадцать минут посвежевшей, сразу спросила:

- Зачем ты меня обманул?

- В каком смысле? - не понял я.

- Что я была не нужна.

Понятно.

Я не ответил. Стал молча разливать по чашкам кофе.

Она, конечно, почувствовала, о чем я молчу. Рывком повернула к себе, прижалась грудью, заглянула в глаза и спросила, не снимая с них пристального взгляда:

- Слушай, дружок. Ты что, и в самом деле меня ревнуешь?

- Ну, в каком-то смысле - да.

- В каком-то смысле... - она отстранилась. - Слава Богу, что именно в каком-то... Хотя, на самом деле - если честно - жаль. Мне всегда хотелось настоящей твоей ревности. И сейчас хочется. Жаль. Жаль, что не дождусь. Впрочем, если еще честнее - я и так счастливая...

Если у вас нет таких друзей, как Настя - вам просто не повезло. Просто не повезло в жизни.

Только счастья на ее лице я что-то не заметил.

- Я плохо выгляжу? - спросила, заметив мой оценивающий взгляд.

- Как хирург после двенадцатичасовой операции.

- Издеваешься.

- Нет. Просто шучу. Ты выглядишь прекрасно даже после такой операции.

Ее взгляд погрустнел и я понял, что шутка была неуместной.

- Где он сейчас? - попытался исправить свою ошибку.

- В электричке. Только что распрощалась. У него документов нет. Не понимаю, как он сюда доехал.

- Он тебе все рассказал?

- Нет, конечно. Во всяком случае, не то, что тебе. Сказал, что ты сам перескажешь. Он действительно просил тебя об этом?

- Да.

- К смерти этой девицы он не имеет отношения. Убил один из ее местных клиентов - она заразила его ВИЧ-инфекцией. И не только ВИЧ - там весь букет. Она их всех преднамеренно заражала. За их же деньги. Представляешь - у нее в шкафу валялось больше тридцати тысяч долларов и уйма гривен. А обстановка очень скромная. И квартира не ее собственная - снимала. И вообще - она сама хотела умереть, ждала своей смерти.

- Откуда ты знаешь?

- Это же мой участок. Я у нее однажды была - на вызове. Кроме того, я тебе говорила, что у меня есть... друг. Он наш участковый. Милиционер.

- Странный, надо признаться, друг.

- Он был ранен. Его бандиты подстрелили.

- Тогда понятно.

- Ничего тебе не понятно. Но об этом как-нибудь после.

- А ты знаешь, что Алексей был у нее?

- Да.

- И не побоялась?

Она бросила на меня пристальный и как бы испытывающий взгляд:

- Ты хочешь, чтобы я тебе все рассказала? Ну - как было?

- Не знаю. Как сама хочешь. Вообще-то он мне интересен.

- А я?

- Ты еще интереснее.

- Я ему отдалась. У себя дома. На всю ночь. По-настоящему, а не так, как ты подумал. И заразиться никак не могла, даже если бы он и был с нею. Но он не был. Точно.

- Очень интересно. Откуда ты знаешь, как я подумал?

- Ай, брось. Кстати, у тебя пахнет женщиной.

- Не было.

- Опять ты обманываешь.

- Вчера утром заходила девочка. За книгами. Совсем дите. Все.

- Значит - не дите. Это и есть тот самый цветок?

- Да. Возьмешь себе?

- Нет. Он мне его не дарил. Сядь, ради Бога. В кресло. А я на диван. И кофе у тебя сегодня какой-то пережаренный.

"Сама ты пережаренная", - чуть было не сострил я, но вовремя осекся.

Она уселась на диван и стала молча пить кофе. На самом деле вовсе не пережаренный.

- Он действительно проснулся совсем другим человеком. Поверь, я не обманываю. А я вообще не спала. Не могла уснуть и все. Всю ночь возле него пролежала. И встать не могла - не смела вытащить руку из-под его головы...

Надо же. Кажется, она вознамерилась и в самом деле все мне пересказать. Она никогда раньше этого не делала. Я не знал никаких подробностей о ее мужчинах - таков уж был наш негласный договор. Если что и рассказывала, то без упоминания о конкретном партнере.

- Ты пришла меня добить? - осведомился я.

- Нет, - вдруг по-настоящему испугалась она и поперхнулась, виновато опустив голову. - Не добить. Просто. Просто пришла. К кому же мне теперь идти?

- Ладно. Рассказывай. Все. С самого начала.

Она порылась в сумочке и вытащила оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

- Это он просил тебе передать. Утром минут тридцать рисовал, пока я мылась. План какой-то. И еще... - она вдруг покраснела, - просил, чтобы ты знал, что он не медведь, и что перед тобою честен. Не знаю, что именно он имел в виду...

Обе стороны листа были разрисованы и исписаны простым карандашом. Номера и названия поездов, электричек, станций; подробный план пройденного им пути вдоль рек и речек со множеством ориентиров; и жирный крестик в самом углу...

- Давай. Я слушаю, - попытался подбодрить ее я, ругая себя за язвительные слова, совсем некстати слетевшие с языка, от которых она сразу стала очень грустной и уставшей.

- Когда тело выносили из подъезда в "санитарку", он сидел на той же самой скамейке, с которой я к тебе его привела - я и не заметила, когда именно он там появился. Подошла, заговорила, а он ничего не слышит. Хотела сказать о нем Егору - так зовут этого... ну, моего как бы друга. Тот как раз там тоже оказался. Но передумала почему-то. Не сказала. Наоборот, взяла Алексея под руку и увела со двора. Мы долго ходили по улицам, сидели на лавочке в том парке, что возле Красной речки. И за все это время он не проронил ни слова. Потом я отвела его к себе домой. Только у самых дверей он словно проснулся и заговорил. Точнее - стал отвечать на вопросы. Вот. Дома я сразу разделась, чтобы он понял, что отдаюсь ему. Не специально - сначала просто хотела при нем переодеться в домашнее, отвлечь от мыслей. Но так и осталась в одних трусах. Покормила. Заставила помыться, хотя он сказал, что мылся у тебя. А потом расстелила при нем постель, его раздела, сама трусы сняла, и уложила рядом с собой. Только тогда он разговорился и стал рассказывать. Об этой своей Насте, о себе, о суде над ним, о своей матери. О жизни в колонии - он пять лет отсидел, точнее - отработал. Жуть. Все время прижимался ко мне, словно ребенок. Гладил везде. Совсем не стеснялся - ни меня, ни себя. Но так себя вел, будто понятия не имел о сексе. Будто не знал, что таковой вообще существует. И я тоже делала вид, что не знаю. Так хорошо мне с ним почему-то было. Слушала, отвечала на его скромные ласки своими, такими же. И ему тоже было очень хорошо. Радовался, что рядом с ним живой человек, грелся, как бы преображался постепенно - я это чувствовала. Но желания к сексу никак не проявлял. А я возбудилась. Очень сильно. Просто сумасшедше. Все внутри заныло. Взяла и сказала ему об этом. Презерватив ему сама одела. Еле-еле накрутила - у него он мягкий такой был, маленький, ну совсем заморыш. И поднять его у меня никак не получалось. Губами и ртом я не умею - даже мысли поначалу такой не появилось. А руками ничего не смогла. Ему от этого очень неловко было - стеснялся вместе со мной, все бормотал почему-то о шумах лесных, о каком-то пожаре, о медведе, с которым ему предстоит поединок один на один. И вот тогда он, якобы, сможет. А сейчас, мол, не сможет. И не смог. Вообще не смог. Попробовал лечь на меня, поелозил сверху, подергался. Я все пыталась ему по-всякому помочь, ноги как дура задирала дальше плеч, но он извинился и слез. И больше ни одной попытки не сделал. И утром, когда проснулся - тоже. А у меня всю ночь такое дикое, чуть не звериное желание в теле было - говорить тебе стыдно. Изнемогла вся - не поверишь. Хотела уже в рот хватать - ей-Богу, еле-еле сдержалась. Страшно стыдно сейчас даже перед самой собой - чего я только ни хотела, и о чем только я ни думала. Жуть. Вот какие дела... Ты со своими женщинами так делаешь?

- Делаю, - сразу понял я, что именно она имеет в виду.

- И все тебя хотят?

- Ну, по-разному бывает. В основном хотят.

- Ну да. Ты же мастер-гуру пикапа. А я, вот, видишь... Сама разделась, его раздела, провалялась с ним всю ночь в постели, довела себя до сумасшедствия и... проводила в итоге на электричку...

- Сделала бы что-нибудь подобное со мной, - как бы пошутил я.

Она подняла голову, низко опустила подолы век и, промолчав с полминуты, вдруг тихо призналась:

- Я для этого и пришла, Велиар.

Так тихо и неожиданно, что я вздрогнул, словно кипятком ошпаренный...

Мы много раз бывали рядом в постели - я, кажется, уже об этом упоминал. Начиная со студенческих лет. Еще с похода в Саяны, когда в течение двух недель спали в одной палатке - и даже, бывало, в одном спальнике - согревая друг дружку холодными ночами. Мы хорошо на ощупь знали, из чего состоят наши тела, вплоть до многих мелких частных особенностей их устройства. Но никогда между нами не было даже приблизительного подобия секса.

Хотя, если быть откровенным, я втайне ждал и жаждал такого вот момента.

И вот он, наконец, наступил...

Конечно, я сам ее раздел. Я это делал и раньше - то просто баловались, то чтобы не лезла в мою постель в верхнем, то вконец уставшую от беготни и переживаний, а однажды даже вдребезги пьяную, совершенно неспособную к "самопроизвольному раздевательству", - помню, как я утащил ее тогда из одной нечистой в приемах одурения богемной компании, чтобы ее не трахнули там хором как бы и приличные, но не очень щепетильные добры молодцы - она мне фингалы потом целую неделю благодарно отхаживала своими губками.

Но то было совсем другое. То было совсем не так...

У меня сильно дрожали руки, когда я расстегивал молнию на ее джинсах, а затем стягивал с ее ног узкие штанины. Она почувствовала это дрожание и еле заметно, как-то так благодарно улыбнулась отвернувшимся к спинке дивана лицом. Чтобы унять дрожь я подхватил ее на руки и отнес в спальню, на кровать.

В невероятно сладком предвкушении запретного для меня плода я обласкивал ее тело, вдруг переставшее быть знакомым и привычным, но ставшее совершенно как бы неведомым, загадочным, таинственным. Казалось, что и она наполнилась тем же чувством - покорно и беспрепятственно распласталась передо мной, в молчаливом наслаждении внимая касаниям рук, губ и всех прочих частей моего тела...

Я почти всегда с женщинами взаиморефлексивен. Почти каждое соитие для меня, а особенно первое, - сложная, обоюдоострая, непредсказуемая и неповторимая игра двух разнополярных миров - всем многообразием их поверхностей и глубин, взаимных намерений и позывов, сознательных действий и подсознательных императивов, тайных дозволенностей и запретов, умений и неумений, желаний и нежеланий...

Но ведь она не просто женщина, она мой друг.

Может быть поэтому я вскоре совершенно перестал задумываться над тем, правильно или неправильно себя с нею веду, спешно реализуя все накопившиеся во мне фантазии, отдаваясь своим собственным ощущениям и даже не пытаясь вникать в ответные реакции.

И наверное поэтому прозевал тот момент, когда все вдруг резко изменилось.

Ее тело стало вздрагивать - сначала редко, потом все чаще и чаще - и я с удивлением понял, что она плачет.

- Велиар, - сквозь всхлипывания позвала она. - Слышишь, Велиар...

Я повернул ее лицо к своему, хотя она сопротивлялась, не желая показывать его в плачущем виде.

- Что случилось?

- Велиар... прости. Я очень хочу тебя хотеть, но у меня ничего не получается...

- А ты не хоти хотеть, а просто будь послушной - лежи себе и внимай, что я с твоей Золушкой сейчас буду делать. Вот увидишь - само собой захочется.

- Не могу... Слышишь, Велиар, отпусти меня... Не могу я.

У меня как оборвалось все внутри.

- Что значит - не могу? Тебе ничего не надо мочь. Я сам все сделаю.

- Не могу. Боюсь. Страшно мне.

- Дурочка, ты же полная вся.

- Да. Полная. У меня там внизу такая тяжесть... Все внутри распирает, болит... Но это же от него...

- Ну и пусть.

- Я не тебя хочу, ты это понимаешь?

- Очень приятно это слышать. А понимать еще приятнее.

- Я его хочу! Мне он нужен! - чуть ли не злобно, удивляясь моей непонятливости, прокричала прямо в лицо, приподняв с подушки свою голову для усиления эффекта.

Тут я совсем растерялся.

- Где же я тебе его возьму... Его же... нет. Он уехал. И он вообще чужой, - только и нашелся, что пробормотать в ответ.

- Я знаю. Боже, я все и без тебя знаю... - как бы вдруг очнувшись, совсем жалобно простонала она, снова откинув голову назад и отвернув от меня лицо.

- Слушай. А я? Я что - металлический? Или деревянный?

После этих слов она совсем опомнилась. Подскочила головой, с ужасом пробежала взглядом по всему моему телу, уставилась в мои глаза так, что я вынужден был отвести их в сторону и, застыдившись своих слов, попытался встать с кровати.

До нее, по-видимому, дошло, в какое неловкое положение она меня выставила. Схватилась за мою руку и потянула к себе, перейдя на какой-то особенный, вкрадчивый шепот:

- Ладно. Я согласна. Давай. Трахай.

Согласна она. Теперь уже я сам буквально вылупился на нее, не понимая, что это с нею на самом деле происходит. Неожиданное "трахай" совсем меня доконало - степень ее презрения к этому слову мне хорошо известна.

- Обойдешься. Трахавальня нашлась.

- Прости, я не так хотела сказать... Давай, попробуем... может, все сразу и забудем, а? А я перетерплю, терпеть я умею...

Ничего себе! "Перетерплю". У меня от злости подмышками волосы дыбом встали.

- Слушай, подружка. Что это вообще с тобой? Совсем вдаль поехала?

Разозлился не на шутку, а сам себе думаю - чего это я злюсь? Сам же виноват. Сам же все испортил. Забылся, зачаровался ее покорностью, увлекся ее телом, бросил совсем одну, оставил наедине с еще не остывшими воспоминаниями другого тела, никакого отношения ко мне не имеющего.

Встал, уселся на край кровати, потянулся за сигаретами. Закурил. А она ничего больше не сказала, отстранилась, да так и осталась неподвижно лежать, раскинув по сторонам руки и ноги.

Выкурил две сигареты подряд. Слегка успокоился. Она тоже, похоже, пришла в себя. Положила ладонь мне на бедро, примирительно поглаживая кожу. Другой рукой извинительно погладила плечо. Тогда и я положил на ее ладонь свою.

Помирились.

Хотел было извиниться за проявленный эгоизм, но передумал. Спросил:

- Ты так сильно в него влюбилась?

Она ответила без паузы:

- Нет. Я вообще в него не влюбилась. Он мне чем-то даже неприятен. И вообще, он здесь ни при чем.

Я удивленно поднял брови:

- В каком таком смысле?

- Он несчастный, понимаешь? Хороший, чистый душой человек, но очень несчастный. Был.

- Ты его осчастливила?

Опять съязвил. Что это со мной?

- Извини. Вырвалось. Не хотел тебя обидеть.

- Ничего. Так мне и надо. Знаешь, почему я с Гуляевым рассталась?

Запретная тема. Абсолютно запретная.

- Молчи. Если скажешь хоть слово...

- Скажу. Все равно скажу. Мне придется сказать. Сейчас или потом. Все равно теперь придется.

Она вдруг приподнялась, схватила мою ладонь, направила ее себе между ног, придавила к промежности и сжала бедрами, чтобы я не вырвался. И умостилась поудобнее, крепко обхватив меня руками.

- Горячая?

- Горячая.

- Помнишь, когда ты впервые назвал ее Золушкой? На Саянах. Ты нечаянно коснулся ее рукой, когда я в спальном мешке поворачивалась, помнишь? У нас тогда все верхнее сушилось от мокрого снега, а трусы у меня так растянулись, что болтались как набедренная повязка, и я голой промежностью наткнулась на твои пальцы. Я еще девственницей была. Жутко засмущалась. Но с тех пор только так и называю ее про себя. Так, как ты. И никто больше не знает ее настоящего имени. И никто больше не смог назвать ее так же ласково... Почему ты тогда меня не взял, а?

- Ты бы не далась. Да и рядом ведь Сергей с Анькой были. И вообще, я тогда с женским полом не очень смелый был. Потому ты и ложилась со мною в один спальник. Совсем не боялась меня.

- Анька ему отдалась. Именно в ту ночь. Ты спал, а я все слышала. И стала будить тебя, чтобы ты сделал со мною то же самое. Но ты так крепко спал... Проспал ты меня тогда. А назавтра я уже передумала. Испугалась чего-то.

- Они потом быстро рассорились.

- Да. Насовсем. А мы - нет. До сих пор... Несмотря на то, что я предала тебя, отдалась другому.

- Перестань. Что значит - предала? У нас с тобою ничего не было.

- Обманываешь. Просто делал вид, что тебе безразлично. И сейчас тоже. Но я видела, сколько боли тебе тогда принесла. И самой так стыдно и больно было перед тобой. А поделать ничего с собою не могла. Влюбилась до безумия. Словно леший меня попутал. Ты меня не перебивай, хорошо? Я должна тебе рассказать. Мы с Гуляевым целый месяц встречались. Настоящий медовый месяц. Я первую неделю скрывала это от тебя. А потом тебе кто-то сказал. Я так переживала, так стыдно было. Помнишь, я к тебе вечером пришла просить прощения? Конечно, помнишь. Я тогда разделась почти догола и потребовала, чтобы ты взял меня силой, потому что сама отдаться теперь не имею права. И что после этого мы больше никогда не увидимся. А ты отказался. Соврал, что не хочешь и никогда не хотел. Соврал же?

- Конечно, соврал.

- Не убирай руку, слышишь! Тебе что, жалко?

- Я не убираю. Расслабься.

- Давай только без этих штучек. Гипнотизер.

- Брось. Ты же знаешь, что с тобою я этого никогда себе не позволял.

- Знаю. Слушай. Он в то последнее воскресенье предложение мне сделал. Вечером, когда провожал на дежурство - я, если помнишь, по ночам сестрой подрабатывала. И я дала согласие. Сразу, не задумываясь. Обо всем забыла. Даже о своей клятве. А той же ночью... Подожди, не дергайся - ты же должен меня понять! Я не смогу дальше так... все это в себе нести...

- Что еще за клятва?

- Не перебивай же! Сколько тебя просить? Я только в ту ночь о ней и вспомнила по-настоящему. Слушай. У меня в изоляторе мужчина один лежал. Такой себе. Никакой. Лет сорок пять ему было, может даже больше. По моим представлениям - старик. Лицо такое бледное, изможденное, грустное. Я ничего тогда о нем не знала, кроме того, что у него хронический лимфолейкоз, а к нам перевели из-за пневмонии - я ему антибиотик какой-то колола. Пока я по палатам ходила, он ко мне в стол залез и вытащил штук пять упаковок каких-то таблеток - уже не помню, что там было. Я заметила, что в коробке пусто, испугалась и сразу почему-то в изолятор бросилась. А он уже последнюю упаковку заглатывает. Хорошо, что у меня в шкафу стандарт на подобные случаи был, - тут же вколола, он рвать начал этими таблетками. В общем, вовремя успела... Стала промывание ему делать, а он сопротивляется, просит такого укола, чтобы умереть. Представляешь? Возилась с ним целый час, обмыла, вытерла, а он лежит и плачет, к жене просится - оказывается, она полгода назад умерла от рака. Вот здесь со мною впервые и произошло это. Стала гладить его, ласкать, успокаивать. Поцеловала - в щеку, а потом и в губы. Он смотрит на меня удивленно - ничего не понимает, что происходит. А я совсем завелась. Слова ему всякие ласковые несу, целую, обнимаю. Грудь свою открыла, заставила руками ее мять, целовать и всякое такое... Так и отдалась... Половину ночи ублажала его - он три раза прямо в меня кончил. А потом уснул. И никто этого не видел. Я как встала от него, ужаснулась - что я наделала! А самой так хорошо было, так как-то радостно на душе, так сладко и покойно во всем теле - я впервые именно тогда оргазм ощутила, до этого целый месяц не знала и не понимала, что это такое. Наутро снова ужаснулась, когда увидела его, недоумевала, как я могла с таким старым и совсем некрасивым мужиком такое удовольствие испытывать? Но сквозь этот ужас вдруг снова почувствовала радость и какое-то особенное наслаждение - ведь я его спасла! - он такой бодрый, сияющий вышел. И не только от той жмени таблеток спасла, а вообще от нежелания жить, воодушевила, поделилась частью своей жизненной энергии - так я тогда это чувствовала.

В тот же понедельник мы с Гуляевым и расстались. Все ему рассказала, во всем призналась. Прощения попросила - но не за измену, а за то, что нечаянно обманула, дав согласие на верность. А он слушал и ни слова не говорил. Весь тот вечер. И когда я молчала, тоже молчал. Очень больно ему было. А мне почему-то нет. Можешь поверить? А в конце руку для пожатия протянул и только тогда сказал - всего три слова: "Кому что выпало". И все. Мы с ним не поссорились. Но в постели с тех пор ни разу вместе не были. Как бы по обоюдному нежеланию. Хотя, конечно, врали друг другу. Особенно первое время. Но я в любом случае уже не могла бы с ним. Потому и с тобой не могу. И боюсь тебя. Просто панически боюсь. И, не дай Бог, снасильничаешь - все между нами рухнет и не вернется. Понимаешь?

- Не совсем.

- Я после этого не смогу быть тебе не верной.

- Ну и что? Ты и сейчас как бы неверная.

- Верная. Сейчас мы просто балуемся. Я тебе не принадлежу.

- А кому же ты принадлежишь?

- Им. Больным, слабым, немощным, замученным жизнью. Я им верна. А если тебе отдамся, должна буду бросить их. И быть верной только тебе. А я не имею права. К тому же, с тобою я смогу получать только обычное сексуальное удовольствие, а с ними я не только наслаждаюсь, я возвышаюсь над самой собой и над всем миром. Помнишь Саяны? Помнишь то чувство, когда мы стояли на самой вершине того злополучного пика? Вот примерно такое чувство они мне дают. А ты сильный, уверенный, независимый. Отдамся - и сразу станешь моим Хозяином. Я иначе не смогу - буду принадлежать только тебе и никому больше. Но ведь ты же можешь обходиться без этого? Со мною - я имею в виду. Тебе же достаточно тех, кто у тебя есть? Я знаю, у тебя их множество было. И сейчас тоже. Когда захочешь, тогда и берешь.

- Они - это они. А ты - это ты.

- Не разрушай нашей дружбы, Велиар. Я же останусь тогда совсем одна, понимаешь? Совсем одна. У меня никого, кроме тебя, нет. И никто никогда не назовет ее Золушкой...

- Скажешь так называть - и назовут.

Она с испугом посмотрела на меня, будто я сказал, что бросаю ее.

- Нет. Я не смогу так сказать. Не хочу, чтобы кто-то чужой так ее называл. Это совсем дикость будет. Предательство. Самое низкое. Я никому этого не позволю.

Она поежилась и болезненно скривилась, меняя позу.

- Болит?

- Да. Давит. Такая тяжесть внизу живота, будто там две тонны скопилось, до самой задницы тянет.

- Ложись, - решительно приказал я ей, отстраняя и раскладывая на кровати.

- Нет, - испуганно запротестовала она. - Не смей. Велиар, не смей! Пожалуйста. Прошу тебя.

- Ноги. Разведи ноги.

Напрягшаяся и настороженная, она, тем не менее, послушно развела ноги. И я наклонился и поцеловал ее Золушку. Прямо в губы.

Никогда раньше я не позволял себе этого с нею. Самое большее, что смел - разглаживал ее волосы или слегка, как бы ненароком, мял пальцами губы.

Она встрепенулась, жалобно забормотала:

- Велиар, не делай этого. Ну я же тебя просила... не делай...

- Я не собираюсь с тобой сношаться. Успокойся.

Подхватил ее под талию, слегка приподнял и сильно прижал к себе. Грубо запустил два пальца во влагалище и стал делать то, против чего не устоит ни одно женское тело. Уж этому я, слава Богу, успел научиться...

- Что ты делаешь?! - закричала она, со всей силы стуча кулаками мне в спину. - Перестань сейчас же! Пусти меня! Дурак! Мне же стыдно! Стыдно! Стыдно... сты... дно... дно... сты... ... ...

Она лежала потом с закрытыми глазами, бесстыже раскинувшись конечностями - мокрая, раскисшая и опустошенная. Промолчала несколько минут, а затем еле-еле вымолвила:

- Ты меня изнасиловал.

- Дура ты у меня, хоть и докторша. Я тебя вообще почти не трогал, с Золушкой общался. И по ее личной просьбе произвел обыкновенную врачебную процедуру по освобождению от инородных тел.

- Инородных тел?

- Ну, жидкости. А может и тел.

- Я без них все равно не смогу. Я же врач, хоть и дура. Я должна помогать больным, немощным и несчастным. Всем, чем смогу. И Золушкой в том числе. Я не могу иначе. И не буду.

- Кто тебя отговаривает?

- Ты. А я клятву дала...

- Какую клятву?

- Ты же знаешь, я пять раз в институт поступала - все по конкурсу не проходила. И на пятый - поклялась, что если поступлю, то... только ради больных буду жить, только им буду принадлежать... всей жизнью... всем, что у меня есть... абсолютно всем. И тогда сразу поступила. Потому, что так поклялась...

Она так и уснула, раскинутая на все четыре стороны. И не проснулась, когда я обтирал ее полотенцами - влажным, а затем сухим; ворочал с боку на бок, подкладывая под ягодицы свежую простыню в четыре слоя, поскольку обильная лужа пропитала и матрац; укладывал ее на бок поудобнее и укрывал самой нежной простыней, какую нашел в своем шкафу.

Вот-то как...

Вот, что за якорь она сама себе поставила...

Не знаю, зачем я это сделал, но я снова поднял простыню, широко, чуть ли не в линию, развел ее ноги, и долго смотрел на окаймленную выпуклыми губами аккуратную продольную щель, принявшую в себя, обогревшую и обласкавшую многих чужих прохожих только за то, что они оказались достойны ее жалости и участия.

- Прости, Золушка. Прости, кучерявая. Я вовсе не собирался быть грубияном...

И не удержался - еще раз крепко поцеловал теплую и мягкую плоть.

- Ну вот. Опять ты встанешь с моей постели девственницей... И я ничего не смогу с этим поделать...

Она спала, а я долго бродил туда-сюда по комнатам, не зная, куда себя деть... Не зная даже того, зачем и почему я должен себя куда-то девать...

На тумбочке, в литровой банке из-под консервированных огурцов стоял одинокий цветок. Шесть фиолетово-зеленых листов его кожуры плотно обхватывали нераспущенный бутон, а в просветах между ними виднелись светлые лепестки удивительно мягких пастельных тонов.

Я ходил, а он будто наблюдал за мною, вынуждая меня то и дело останавливаться и замирать, будто таким образом можно было ощутить или хотя бы понять, что за тайна скрыта у него внутри.

Мне очень хотелось, чтобы он раскрылся. Казалось, что если он сейчас это сделает, то я непременно узнаю ту потрясающую тайну, от осознания которой я на самом деле стану не тем, кем сейчас как бы есть.

И чем дольше я смотрел на него, тем сильнее зрела во мне уверенность, что эта тайна скоро мне откроется.

Очень скоро...

Комментарии: 9, последний от 06/12/2020. © Copyright Архипов Велиар (veliar03@mail.ru) Размещен: 14/04/2013, изменен: 07/07/2013. 125k. Статистика. Повесть: Эротика		Оценка: *7.004** Ваша оценка:

Архипов Велиар : другие произведения.

Ночные чтения