И Он спросил: что ты видишь?
И я ответил: Я вижу кипящий горшок и лицо, смотрящее с Севера.
И Он сказал: ты видел хорошо - я исполню то, что предначертано.
Тот, кто видел себя во сне лежащим со своей матерью,
приобретёт мудрость Торы .
(Вавилонский Талмуд, Трактат Берахот, 57а)
Он видел себя, стоящим посредине своей маленькой комнаты на втором этаже ненавистной семинарии, и свою мать, сидящую на его кровати, подсказывающую ему слова извинения: ты должен извиниться, должен - эти листовки в твоём столе отвратительны и полны ненависти. Ненависти - она дрожала произнося это слово, её губы прыгали вверх-вниз. Ты должен остаться здесь хотя бы ещё на год, ты должен закончить курс, иначе что же дальше? Быть сапожником как твой отец? Ты хочешь быть сапожником? Нет! Он кричал нет всем своим телом - языком, губами, мышцами лица. Нет, нет и нет! Он метался по комнате, сшибая стулья. Он уже большой и сильный, он цитирует Библию по памяти с любого места, он знает многих древних авторов, он не хочет и не будет сгорбленным сапожником - сама эта мысль была нестерпима ему. Он рубил воздух рукой перед её глазами. Ты не смеешь так говорить, не смеешь, я добьюсь, добьюсь! Он увидел горькую недоверчивую усмешку на её лице и, потерял над собой контроль - ему захотелось стереть эту усмешку, закрыть этот рот, произнесший эти ужасные слова. Она сопротивлялась, он опрокинул ее на подушку и вдруг сильное желание овладело им, он начал расстёгивать ее платье, его руки касались запретное, то что в семинарии боялись называть по-имени вслух. Она еще слабо боролась, но он уже овладел ею, его тело содрогалось... Человек с усами проснулся, перевернулся на спину и сунул левую руку в брюки, пытаясь остановить судороги, но опоздал. Тогда он опять закрыл глаза, пожевал губами и забылся в полудреме. И он увидел Иешуа, Верховного жреца, одетого в зловонные одежды, стоящего перед ангелом господним, и Сатану, стоящего по правую руку ангела и обвиняющего Иешуа. И ангел сказал Сатане: Бог выбрал Иерусалим, чтобы упрекнуть тебя, Сатана! И затем он сказал Иешуа: Сними с себя зловонные одежды, я сделаю так, чтобы твой грех был прощён и облачу тебя в одежды царей...
Человек с усами открыл глаза и поморщился от резкого запаха из-под брюк. Тогда он расстегнул чистой рукой несколько верхних пуговиц, боком сполз с кровати и, поддерживая брюки рукой, проковылял в туалет. Там он, подняв со стула уже не новую газету, оторвал большой неровный кусок с характерным лысым черепом и, вычистив им липкую грязь в трусах, бросил его в корзину. Подумав, он оторвал остаток той же страницы уже со своим собственным профилем, и еще раз почистил в трусах. Потом он машинально листнул остаток газеты - первые несколько страниц рассказывали стандартную версию событий тридцатилетней давности: предательская статья Гриши и Лёвы накануне восстания, двусмысленные колебания человека-в-пенснэ, и, наконец, его самого стальная уверенность в победе в то самое время, когда лысый прятался с подвязанной щекой где-то на окраине города. Дальше шли поздравления от братских коммунистических партий, затем перепечатка прошлогоднего интервью с писателем-коммунистом Фейхтвангером, данного им американской прогрессивной газете Forwerts, о том, как он бежал из немецкого концлагеря; восторженные письма трудящихся замыкали номер. Одобрительно кивнув, человек с усами поискал имя главного редактора на последней странице и пошевелил губами, запоминая, затем отбросил газету, зевнул и хотел вернуться в комнату, но наткнувшись на своё изображение в зеркале, задержался. Изображение в зеркале заметно отличалось от газетного. Он приблизил лицо к зеркалу, вздернул верхнюю губу, обнажив желтые зубы, залез указательным пальцем вглубь рта, что-то поискав там, потом сплюнул в раковину, пригладил усы и, прищурившись или даже подмигнув своему изображению, вернулся к кровати. Там он отодвинул в сторону шинель, служившую ему одеялом, сел на матрац и начал совать ноги в серые сапоги из мягкой кожи. Левый сапог долго не налезал и он внимательно осмотрел его, подёргав каблук и поправив стельку. Сапожник! Он криво усмехнулся и с усилием натянул сапог на ногу. Нет, он не извинился, он уже знал свой путь в жизни. Тернистый и опасный путь, но зато для настоящих мужчин. Ему нужен был только учитель на первых порах, и он понял, что нашёл его, встретив лысого. Впрочем, тогда тот еще не был лысым...
Часы показывали одиннадцать. Человек с усами сунул нераскуренную трубку куда-то в усы и несколько раз пересёк тёмную комнату взад-вперед по-диагонали, затем подошел к окну. Там он вынул трубку изо рта и отодвинул свободной рукой край гардины чуть в сторону. Луна помогла ему сразу заметить возле забора, окружавшего дом, приземистую фигуру в черном, выделявшуюся на белом фоне - и чувство безопасности тут же вернулось к нему. Он любил наблюдать за этими молчаливыми черными фигурами часами, стараясь не дышать, чтобы не запотели стёкла. Этой ночью луна здорово помогала ему - та самая молодая луна, что и тридцать лет назад. Настоящий юбилей, даже если считать по еврейскому лунному календарю. Лысый любил говорить, что в юбилеи полезно обсудить свои собственные ошибки. Он кивнул - подходящая мысль. Лысый совершил несколько всем известных ошибок, нужно будет предложить публичную дискуссию, в конце концов это его долг защитить лысого от необоснованных нападок. Академикам сможет возразить рабочий от станка, фронтовик. Дискуссия продлится не больше месяца-двух. Потом последуют организационные выводы... Человек с усами отпустил гардину, подошел к большому столу в углу возле двери, покрытому зелёным сукном, зажёг лампу, выдвинул верхний ящик, достал оттуда коробку для табака и начал набивать трубку. В эти дни была годовщина еше одного давнего события, но он не собирался делать ему паблисити (это словечко он подхватил недавно, в Потсдаме), он предпочитал припомнить этот эпизод один.
Это было 25 лет назад и то, что он не видел сам, не составило особого труда довообразить - детальные отчеты его товарищей о каждом шаге (и даже вздохе) лысого лежали здесь, в среднем ящике стола... Да, это было сразу после второго удара, приключившегося с лысым, когда эта образина с огромным зобом, Надюша, вбежала в их комнату, задев стул боком. (Они не выбирали себе мебель, её им дали вместе с домом; высокие спинки с вычурными украшениями всё время пытались ранить их, пожилых людей; всю мебель, да и картины на стенах, пришлось покрыть серой холстиной - картины старых иастеров отвлекали лысого от работы). Он посмел, - сказала Надюша, - он посмел. Лысый не спросил кто?, потому что он не мог говорить. Впрочем, он и так знал ответ - человек с усами.
Надюша отдышалась: этот (она позволила себе такой оборот - этот) узнал, что она рассказывает лысому (да-да, тебе!) о состоянии дел в партии, что якобы вредно влияет на твоё здоровье. Лысый дернул головой и она поняла его: да-да, она уже рассказала всё Грише и Лёве - и?! - ты знаешь... - что?! - они сейчас союзники с ним по борьбе... ну ты знаешь... против человека-в-пенснэ и не могут открыто...Лысый задохнулся: его ближайшие ученики, боровшиеся с ним рядом во всех партийных битвах, начиная с Брюсселя - даже они махнули на него рукой! Надюша всегда была его ушами, его верным секретарём, её голосом говорил он - это всегда считалось само собой... пока он был здоров. А сейчас к ней относятся, как к рядовому члену партии, нарушившему партийную дисциплину. Нарушившую, информируя его - его!
Это означало, что ему предстояла новая борьба, на этот раз за своё собственное достоинство и со своими недавними друзьями - что ж, он знал, как должно бороться. Он повернёт еще раз столы кругом, как он делал много раз в прошлом. Он напрягся, он попытался убедить злых духов помочь ему ещё раз, как он просил в 1895-м, после своего первого ареста, придумывая в тюрьме правдоподобное алиби для чемодана с двойным дном, провезенного через таможню после первой заграничной поездки, где уютно разместилась нелегальщина; как в 1903-м, на съезде в Лондоне, когда Плеханов порвал с ним, присоединившись к оппозиции; как в 1906-м, когда лёд Финнского залива начал уходить из-под ног; как в 1912-м, когда человек-в-пенснэ расколол партию надвое; как в ноябре 1917-го, когда власть была уже в его руках - только удержи! - а 47 ведущих членов партии вдруг оставили его, требуя коалиционное правительство...Старая, выпестованная им ненависть вспыхнула с новой силой и на секунду он подумал, что сможет встать на ноги, он сделал невероятное усилие, он почти встал. Почти. Полоска слюны выпрыгнула изо рта и поползла по щеке, и он плакал, убеждая себя, что слёзы - это следствие болезни, но он ни за что не сдастся, ни за что...Через месяц, когда его правая рука стала способна держать клешней огрызок карандаша, он послал письмо человеку с усами: вы оскорбили мою жену, а значит и меня самого, я прерываю все контакты между нами до ваших извинений...
Человек с усами извинился - короткой запиской Надюше (позже, через полгода, после третьего удара, практически похоронившего лысого, он отнимет её назад - глупо оставлять козыри своим будущим противникам). Его извинение было хорошо принято партийными товарищами (он заботился о здоровье вождя и о нормальных партийных отношениях), впрочем, как и его первоначальный взрыв (он опять же заботился о здоровье вождя и о партийной дисциплине). Его южный темперамент удобно объяснил как прежнюю грубость, так и желание немедленно загладить свою вину. Он выиграл... Чтобы убедиться в этом, он еще несколько раз посетил лысого, дав тому возможность что-то мычать о насущных теоретических проблемах (например, о новой революции в Германии) и сняться в саду на скамейке на память потомству. Партийному потомству. Лысый протянул целый год. Перед смертью он жадно (все информаторы, как один, использовали в донесениях это слово) слушал рассказ о полузамершем, голодном искателе золота, ползущем среди снегов Аляски к отходящему кораблю. Он слушал этот рассказ снова и снова; в конце рассказа, когда герой таки доползал до корабля, глаза лысого вспыхивали и Надюша послушно начинала читать сначала...
Что-то подсказывало человеку с усами, что лысый ему не простил. Он оказался прав: секретно лысый надиктовал письмо, адресованное съезду партии, где настаивал на замене человека с усами с поста секретаря, поста, который якобы позволял ему держать в кулаке всю партию... Правда, лысый не забыл и остальных - тех, кто еще при его жизни пытались напялить на себя его партийные одежды. Он должен был предупредить партию, он должен был сказать правду - фактически, он всегда говорил правду, как бы горька она ни была. Он написал, что Гришу и Лёву нельзя считать настоящими лидерами - они могут проявить слабость в решающую минуту, как это было в октябре 1917-го, накануне его триумфа. Он предупреждал, что человек-в-пенснэ, который выиграл Гражданскую войну, мотаясь два года подряд в бронепоездах, опасен для партии. Он предложил увеличить группу товарищей ответственных за принятие решений - с тем, чтобы сохранить единство партии. Он писал о молодых партийных лидерах - своих учениках - которые разовьют и приспособят его доктрину для будущего строительства нового общества...
Человек с усами кивнул, припоминая. Слухи о письме циркулировали в центральном комитете, отравляя его самые счастливые моменты: первое публичиое поражение человека-в-пенснэ, первые ошибки Гриши и Лёвы. Да, письмо пачкало их всех, но требовало немедленных акций только против него одного. Письмо стало известно - эта стерва Надюша ловко передала его для оглашения на съезде партии, первом съезде после смерти лысого. Он ждал - воля умершего была уже священной, его шансы уцелеть - ничтожны, он надеялся только на чудо. Вопрос должен был быть решён в последний день съезда, в день выборов. То были ночи без луны - напрасно вглядывался он в мрачное московское небо, ища её улыбку - только в последний вечер перед голосованием он увидел желтое пятно, которое тут же исчезло за тучами. И чудо произошло - Гриша и Лёва спасли его. (Они нуждались в нём, потому что человек-в-пенснэ был ещё силен). Ты не отдал меня в руки моих врагов. Он до сих пор помнил кутёж, который они тогда организовали в Кремле и смышленную белобрысую девку, прислуживавшую им там, а потом ему одному еще несколько дней после уже в Крыму, куда он укатил поправить расшалившиеся нервы. Девку он сдал затем местному отделению ОГПУ, как возможную пособницу империалистических разведок, с настоятельной просьбой решить вопрос как можно быстрее...Он подошёл к окну и слегка отодвинул гардину - и опять сразу увидел возле забора черную фигуру, на этот раз высокую и чуть сутулую. Сейчас луна казалась ближе и ярче, она чуть улыбалась ему, верная спутница всей его жизни, надёжный свидетель его успеха, готовый свидетельствовать об этом успехе перед судом истории...
Позже человек с усами использовал письмо лысого на многих оказиях, конечно опустив все необязательные слова о своей персоне - революционер должен быть скромен. В конце концов он был благодарен лысому за письмо - он научился у него многому и в этом эпизоде. Если подойти беспристрастно, он был единственным настоящим учеником лысого. Он доказал это позже, используя старые аргументы лысого в теоретических дискуссиях и углубляя его организационное мастерство, как например, исскуство организовать голосование с наперёд просчитанными голосами. Их объединяло что-то общее, что превосходило временные разногласия. Он и только он мог воплотить в жизнь последнюю волю своего учителя. И лысый знал это и не случайно предложил именно его на пост генсека. Их конфликт был совершенно случайным... Он вспомнил, как они несли тяжелый гроб по заснеженным московским улицам, как устанавливали его в Доме Союзов. Гриша и Лёва плакали, а он нет - даже в горе кто-то ведь должен не терять самообладания. Настоящий мужчина должен нести свою боль в себе. (И товарищи понимали это, те из них, кто тоже не плакал, по крайней мере публично, и на кого он позже смог опереться в своей борьбе). Его боль была выражена в словах, не в слезах: Наш учитель, мы клянемся твоим именем, что понесём твоё знамя дальше...Мы сохраним единство партии любой ценой...
Лысый был канонизирован и теоретические дискуссии должны были прекратиться, задачей стала интерпретация его воли. В этом деле уверенность была важнее, чем красноречие, ежедневная работа важнее, чем ловкие теоретические аргументы. На самом деле дискуссии были просто вредны - они разрушали самое драгоценное в этой жизни - единство. Единство мысли. Это понимание пришло к партии не сразу - и в этом сказалось наследие лысого с его неуёмным стремлением спорить и убеждать. Да, ему пришлось ждать долгих шесть лет, пока партия устанет от дискуссий. Но это не были потерянные годы, он сумел провести на ключевые посты людей, которым не нужны были дискуссии - его мнение было им достаточно. Он отправил в ссылку человека-в-пенснэ и видел Гришу и Лёву ползающими у его ног, плачущими о прощении. Он простил их, этих шлимазелов, этих местечковых евреев, гордившихся своей революционной родословной (временем, которое они провели рядом с лысым в Париже и Берне), так и не понявших, что простая демократическая процедура, голосование, решает всё дело. Задача была только организовать его правильно, не оставляя случайности ни одного шанса ...
Сейчас, вспоминая историю с письмом, свои ночные кошмары, он улыбался в усы - он не верил тогда еще в законы истории, открытые этим вертлявым немецким евреем, именем которого он назвал все винные и кондитерские фабрики. С точки зрения большой истории ничто не могло пойти по-другому, его победу предсказала научная теория, пусть жестокая, но могучая и верная теория, объяснившая (а значит - оправдавшая) интеллектуальные и эмоциональные судороги человечества и предложившая надёжный курс лечения - операция должна быть проведена в точное время и сильной рукой. (Человек с усами улыбнулся: самой сильной рукой - его рукой). И, замыкая круг: его победа подтвердила его право стать во главе огромной империи. Он никогда не согласится, что его враги могли бы повторить те же самые аргументы, если бы они взяли вверх - они не могли, потому что они проиграли. Его победа была оправдана Историей.
Человек с усами платил Истории взаимностью - любил читать и цитировать работы историков. Недавно, чтобы объяснить позорное отступление 1941-го, он вспомнил историю Красса - римского полководца, которого парфяне заманили вглубь своей территории, вначале ослабив партизанскими наскоками, а затем и истребив его армию. Красс был человеком необычным, одним из немногих, кто посмел войти в святая святых еврейского храма, осквернив его. Немногие в истории могли похвастаться этим. Нет, он не упомянул храм в своей речи, пусть о нем размазывают сопли писаки вроде Фейхтвангера. Впрочем, этот храм ему мог скоро понадобиться, он ведь считался одним из семи чудес света. Кто-то даже сказал, что тот, кто не видел храма Ирода, не видел настоящего здания в своей жизни. Кто? Он остановился, нахмурил брови и, так и не вспомнив, тронул звонок.
Лысый секретарь, напоминающий ряженого в новом генеральском мундире (и кого-то еще?), проглотил первый слог - лмуд? Да, его жена - еврейка, но Талмуд ночью, то есть на каком языке? Человек с усами иронически посмотрел на секретаря, потом раздельно сказал: обычный комплект, выпущенный в Тифлисе в 1903-м - и сделал нетерпеливый жест рукой. Он помнил 1903-й и несколько месяцев, проведенных в Тифлисе, в маленькой, удобно расположенной в центре города, типографии, которая выпускала еврейские книги. Это было сразу после погрома в Кишинёве, и ночами, когда воздух был полон весной и ненавистью, печатник, старый еврей со спутанными серыми волосами, торчавшими даже из его гигантских ушей, вместе со своим сыном, студентом местной ешивы, выполнял заказ для его партийной группы - несколько наспех написанных листовок, которые рассказывали о разорванных перинах и вспоротых беременных животах, и звали к немедленному и страшному мщению. Он, тогда еще молодой лидер местной подпольной группы и автор листовок, правил гранки, обсуждая текст со студентом в надежде вставить несколько библейских цитат и с трудом вынося отвратительный запах изо рта печатника (у того были родственники в Кишинёве и он принимал пилюли). Днем типография печатала Талмуд и страницы его валялись везде - на полу, на стульях, даже в туалете - на случай неожиданного прихода полиции. Запах краски после долго преследовал его вместе с корявыми еврейскими буквами и комментариями Раши на полях... Он вспомнил дочь печатника, которая часто приходила в типографию и о чем-то подолгу шепталась с отцом и братом. Один раз, он остановил её в коридоре и предложил помочь его партии прямо здесь, на этих страницах, разбросанных на полу, она отказалась, он схватил её за руку... Стук в дверь прервал воспоминание, он пожевал губами, пытаясь вернуть ускользающий образ, сунул трубку в усы, пососал её и тронул звонок.
Лысый секретарь вошел, катя перед собой тележку с гигантскими, фолио, томами, молча разгрузил её и бесшумно исчез. Человек с усами взглянул на часы - прошло 40 минут - и он прикинул сколько человек были вытащены из своих постелей, чтобы достать эти несколько томов из глубин библиотеки, которую он назвал именем лысого (Лондонская и Цюрихская библиотеки были пока не удостоены этой чести). Он провел пальцем по корешкам томов, затем более уверенно полистал один из них, пока не нашёл трактат Маккот - Розги, где Рава сказал, что глуп тот, кто преклоняется перед Торой, но не перед мудрецами, ибо Тора предписала за проступки 40 розог, а мудрецы уменьшили это число до 39. Человек с усами улыбнулся - мудрецы должны увеличивать, а не уменьшать наказания. Впрочем, нет - мудрецы могут делать всё, что захотят. Как глупы те, кто цитирует Капитал, но не цитируют последнего решения Политбюро... Он перевернул еще несколько страниц, зевнул и хотел было отложить том в сторону, когда вдруг другая история привлекла его внимание.
Четыре мудреца по возвращении из Рима посетили место, где еще 25 лет до того только один из них имел право находиться, да и то после очищения в специальной ванне и облачения в специальные одежды. Это было святое место, окруженное легендами. Место, где Авраам пытался принести в жертву своего сына тому, кто проверял его десятью испытаниями. Место, где царь Соломон построил первый храм тому, кто отдыхал в тени между крыльями двух серафимов на крышке Ковчега завета. Место, сожженное Навуходоносором и перестроенное столетиями спустя царем Израиля Иродом Великим. Место, недавно оскверненное сапогами римских легионеров, спермой удачливого завоевателя Тита Флавия, кровью тысяч невинных. Место, символически распаханное плугом, где между обломками камня и дерева лисицы и барсуки казалось навеки построили себе жилища.
Три мудреца плакали навзрыд без боязни выглядеть смешными. Старшим был старый кузнец, один из столпов Галахи, еврейского закона. Это он объявил в споре с толстым левитом, что всему Израилю уготовано место в мире грядущем. Спор происходил в Явне, где после разгрома великого восстания. они основали академию по изучению Галахи. Вместе с левитом они пытались возродить еврейскую жизнь, определяя начало нового месяца по молодой луне и добавляя тринадцатый месяц примерно раз в три года, чтобы сравнять лунный календарь с солнечным. Впрочем, любой вопрос был в круге их интересов: день сотворения мира и порядок ежедневных молитв, юридический статус детей, рожденных без отца, и наследование имущества, потерянного в последней войне, число священных книг в Библии и размер миквы, ритуальной ванны. Это были счастливые дни и бокал вина был законной наградой за тонкое решение, снимающее противоречие между двумя противоположными мнениями... Дальше их дороги разошлись, они не смогли договориться, что же такое есть устная традиция, полученная от их учителя, которого они вынесли из осажденного Иерусалима в саване, и до какой степени необходима свобода дискуссии. Толстый левит настаивал на безусловной свободе, и был под надуманным предлогом исключен из академии без права иметь учеников. Трое учеников стояли тут же. Двое из них тоже горько рыдали. Один, происходивший от царя Давида, был выбран главой академии. Второй, коэн, потомок жрецов, вёл родословную от Эзры, приведшего остаток Израиля из Вавилона назад и учившего народ старым законам во время рыночных дней.
Однако третий ученик не плакал, а смеялся. Он был обращенным в еврейство, обратившись тогда, когда звезда Израиля сияла особенно ярко в короне Римской империи. Он пришел в Явне сразу после образования академии и вскоре показал себя самым проницательным экспертом Галахи среди нового поколения. Вначале учителя попросту отворачивались от него: что у тебя общего с Аггадой, преданиями? Занимайся законами нечистоты и проказы! Но он учился легко и был замечен. Старый коэн, потомок жрецов, говоривший так быстро, будто держал пригоршню орехов во рту, ввёл его во внутренний круг - элиту. Толстый левит начал обучать его тонкостям еврейской магии. От кузнеца он узнал Секрет Колесницы, который по традиции сообщается только лучшему ученику. Он узнал значение коронок над всеми буквами в священном свитке. К нему стекались ученики со всей страны. Говорят, что он овладел семьюдесятью языками. Он стал знаменит и уважаем, и всё же его смех казался совершенно возмутительным в этом святом месте. И товарищи резко упрекнули его. Что он мог им ответить? Должен ли он был рассказать им о той тёплой волне, которая захлестнула его при вести что храм разрушен? О том, что его первыми словами были слова благодарности тому, кто всё разрешает и запрещает? О его первой мысли - моё время пришло? Он поцеловал тогда жену, погрузил на осла скудную поклажу и отправился к тому месту, где несколько ученых людей растерянно жестикулировали как клоуны, пытаясь понять, кто они и что они. Он включился в эту игру и через несколько лет знал все сильные и слабые стороны своих коллег и более того - он разобрался в том, что они называли Галахой лучше, чем они сами.
Человек с усами прошелся по комнате, припоминая. Сын печатника любил поговорить об этот человеке. Уже его отчество вызывало тогда симпатию, как сейчас его смех. Начать с нуля, без поддержки. Как и он сам - медленно. Человек который смеялся долго держался на вторых ролях, пока богатство и происхождение стояли в иерархии ценностей выше ума и смекалки. Самым опасным тогда казался толстый левит, мудрый и доброжелательный человек, происходивший от служителей храма. Считалось, что Небо не может устоять перед его просьбой, произнесенной в минуту отчаяния. Голос с Неба подтвердил: Галаха всегда такова, как интерпретирует её мой возлюбленный сын, рабби Элиезер! И тут же дерево было вырвано с корнем, река пошла вспять. Это должно было стать его победой, но не стало, не могло стать, иначе нужно было отказаться от того, что все они терпеливо создавали годами - от Галахи. В конце концов, дерево и река ведь ничего не доказывают, да и закон ведь не на небе...Именно тогда кузнец предложил идею голосования, а значит простого большинства. Они отлучили толстого левита из академии и он, обращенный, взял на себя миссию сообщить эту новость своему учителю. Он увидел слёзы на лице левита, но продолжал наблюдать за ним, не отводя глаз. Поведение в трудных ситуациях было частью Галахи, и значит он мог не стесняться. Что ж, страдание прекрасно...
Человек с усами откинулся на спинку кресла, вытащил изо рта трубку и старательно выбил ее о край стола. Затем, сунув руку в верхний ящик стола, вытащил коробку, набил трубку свежим табаком, раскурил и не спеша затянулся. Страдание прекрасно... Ничего нового под луной. Ничего нового в этих еврейских историях...
Позже человек который смеялся несколько раз посетил толстого левита, но старик отказался от любых компромиссов в вопросах Галахи. Умирая, левит предсказал ужасную смерть им всем, лидерам академии. Услышав это, они рассмеялись и сняли отлучение, чтобы похоронить левита пристойно. Ученики, из тех кто помоложе, тащили гроб по грязным улицам Лидды, а он, ближайший ученик, шел за гробом и хлестал себя по спине цепью, и кровь ручьём лилась на землю. Отец мой, отец мой, - кричал он, - колесница Израиля и её всадники! Много монет есть у меня, но уже некому разменять их... Несколько галахот (постановлений закона) он позже упомянул, как принадлежащие толстому левиту. Фактически, только он один был его единственным настоящим учеником - кто еще интересовался секретом сотворения огурцов из ничего? Позже, во время восстания Бар-Кохбы, он разрешит всё, на чем настаивал левит - когда необходимо действовать во имя Его, Галаху можно отставить в сторону. Победа оправдает любое нарушение...
Пока же, ожидая своего часа, человек который смеялся занимался заговорами и переворотами - конечно, ради единства Галахи. Вначале вместе с кузнецом он сместил молодого лидера. Чтобы закрепить победу, они тут же приняли в академию новый набор учеников. Однако, происхождение человека который смеялся не давало возможности встать выше всех - и молодой коэн, потомок жрецов, занял место лидера. Но только на время - вскоре они с кузнецом пригласили прежнего лидера назад - небольшое унижение должно было пойти ему на пользу. Происхождение больше не было решающим фактором в принятии решений - следуй большинству во всем, в жизни и смерти, добре и зле, белом пламени и черном пламени. В тайне от всех человек который смеялся готовил реванш другого рода, записывая день за днём все споры и решения, упорядочивая их в некоторую систему. Он знал о неформальном запрете на такие записи - ничто не должно конкурировать с Книгой. Однако, у него не было выбора, если он хотел выиграть - не мог же он уступать каждый раз, когда его противники произносили галахот от имени своих предков! Позже он объявит все эти устные предания вымышленными. Его ученики разовьют его понимание закона и следуюшие поколения будут уже учить закон из их книг.
Время, время, и еще часть времени. Он достаточно ждал, его час пробил - вот почему он смеялся. Он знал, что победит - ведь все предначертано. Однако, Небо временами капризничало, оставляя всегда возможность проиграть. Он понимал это слишком хорошо, цитируя пророков и оставляя небольшую ловушку для любителей загадок. Он сказал, что смеялся, связав между собой два пророчества - Урии и Захарии. Первый предсказал, что Иерусалим будет распаханным полем, а второй обещал, что старые люди опять будут сидеть на широких улицах города. Пока пророчество Урии оставалось невыполненным, у пророчества Захарии тоже не было шанса сбыться. Но теперь он ясно увидел, что первое пророчество выполнено, и поверил, что второе тоже будет исполнено.
Человек с усами кивнул и закрыл глаза. Он открыл их через минуту, медленно встал и сделал несколько шагов в сторону туалета, но вдруг изменил свой маршрут и вернулся к столу, где повёл себя несколько странно - он выключил лампу и медленно, по-кошачьи прокрался к окну. Там он, чуть помешкав, погладил рукой гардину и вдруг со всей силой рванул её в сторону. Луна, большая и желтая, как блины, которые пекла его мать, встречая его из семинарии, стояла напротив него, навалившись на стекло снаружи. В этот день свет луны будет как свет солнца, а свет солнца будет как семьдесят солнц... Его верхняя губа подпрыгнула, оголив желтые зубы, он поскреб по стеклу, как бы приглашая луну внутрь, но она лишь смеялась, покачивая головой. Тогда человек с усами вдруг схватил ручку и попытался открыть окно. Он отчаянно рвал на себя ручку, хотя окно было зашпаклёвано намертво, и луна, полная луна еврейского месяца Кислева, иронически смеялась над его усилиями.
Шорох за спиной испугал его, он дёрнул головой назад - лысый секретарь, встревоженный шумом, озабоченно моргая, заглядывал в полуоткрытую дверь. Человек с усами ухмыльнулся, отпустил ручку и, вальсируя - о-па-па - юркнул в тень позади открытой двери. Оттуда он медленно наклонился, согнувшись почти вдвое, и, щекоча усами ухо секретаря, прошептал без своего знаменитого акцента: Василий, ты не спишь по ночам - плохая работа, да? Но увидев ужас на круглом лице секретаря и чтобы подавить ненужные слова, добавил: ыды спы, Василий, ыды спы. Он постоял возле двери еще несколько мгновений, затем сделал движение, чтобы найти трубку и увидел кровь, сочащуюся из-под пальцев. Он тщательно вытер кровь о свою гимнастёрку, затем быстро вернулся к столу, включил лампу и ткнул желтым пальцем в знакомое место. Остаток текста он прочитал стоя.
Человек который смеялся ждал: его объяснение не было чересчур ловким, и много слов можно было сказать против (в академии его бы положили на обе лопатки) - его товарищи были люди ученые. Однако, отвергнуть это объяснение сейчас значило отвергнуть его смех, отвергнуть его право стоять здесь, отвергнуть его самого, обращенного. Это означало возврат к старой олигархической системе, опиравшейся на храм, лежавший в развалинах перед ними. Кроме того, он играл согласно правилам, выкованным вместе во время дебатов в Явне, правилам, долженствующим стать Устным законом, который сплотит нацию в одно целое в трудные времена, который станет ее позвоночником и языком, тяжкой ношей и радостью, благословением и проклятием... Он ждал...И старый кузнец обнял его: ты утешил меня, сын мой, ты утешил меня. Остальные смолчали. Его товарищи были или стары, или же чересчур благочестивы, чтобы отважиться на борьбу с ним. Он выиграл. Он откроет и никто не сможет закрыть, он закроет и никто не сможет открыть... Позже он упомянул несколько галахот, как принадлежащие кузнецу, отметив, что в случае разногласия его с толстым левитом Галаха следует кузнецу.
Человек с усами закрыл книгу, сел в кресло и несколько раз кивнул в такт своим мыслям - хорошо сработано. Он оценил иронию человека который смеялся - первое пророчество относилось к первому храму, тогда как второе - ко второму. Оба могли считаться исполненными - Иерусалим знал отчаяние и разрушение от руки вавилонян и свой новый взлёт при Ироде Великом. Он засмеялся - он решил загадку человека который смеялся, он не играл в шахматы во время уроков в своей семинарии, он честно учился, приготовливая себя к карьере слуги господня. Его мать была права, настаивая на продолжении учебы - быть священником не так уж и плохо, при другом повороте дел это могло стать его судьбой. Он выпрямился - дух пророчества лежит на мудрых, сильных и высоких. На тех, кто выигрывает битвы. На тех, кого хоронят на глазах тысяч. Ему выпала судьба исполнить предначертанное, он встанет в ряд древних пророков и помазанников божьих. По большому счету его приход уже был предсказан: время, время и часть времени. Что есть время и что есть часть?
Улыбаясь, человек с усами наклонился над столом, выдвинул самый нижний ящик и, покопавшись в его глубине, нашел там маленькую коробочку. Открыл её. Желтое, лунообразное пятно на камне, принадлежавшем когда-то персидскому шаху, росло у него на глазах, показывая что-то видимое только ему одному, какие-то буквы или слова. Он прошептал их тихо, затем спрятал камень назад в коробочку, и вернул коробочку в ящик. Потом тронул звонок. Лысый секретарь внёс стакан чая и несколько печений, поставил поднос на край стола и выпрямился, готовый записывать в блокнот. Человек с усами посмотрел на него в упор не дыша, как он всегда смотрел на тех, кто предлагал ему пищу. Потом приказал послать телеграмму их человеку в ООН (как его имя? Украинец?): Советский Союз требует, чтобы историческая справедливость восторжествовала и земля была возвращена народу Израиля.
Оставшись один, человек с усами обмакнул печенье в чай и пососал его, потом сделав несколько кругов по комнате, остановился перед большим глобусом, стоявшим в углу на низенькой подставке, и ткнул в него пальцем. Глобус, раскрашенный главным образом в два цвета - красный и зеленый - начал послушно вращаться. Подождав с минуту, он остановил глобус и пробрался желтым ногтем куда-то в гущу красного цвета, в точку, обозначенную пятиконечной звездой, затем, следуя воображаемой линии между двумя меридианами, проделал пальцем путешествие строго на юг, пока не накрыл им узкую зеленую полоску возле Средиземного моря. Он постоял так с минуту, как бы примериваясь, потом внезапно попытался содрать полоску своим неровным желтым ногтем. Безуспешно. Тогда он подошел к кровати, воровато оглянувшись, вытащил из-под матраса перочинный ножик и, повертев его в руках, ловко воткнул в глобус, аккуратно срезав зелёную полоску. Он постоял, разглядывая её на ладони, зачем-то понюхал и попытался соскрести зеленую краску. Потом зевнул, устало прошлёпал в туалет, бросил полоску в унитаз и спустил воду.
Гиват Шмуэль, 23-25 августа 2002 г.