"Сегодня мы переживаем очень интенсивный процесс переосмысления места идиша в современном мире и поднятая сто лет назад проблематика становится снова актуальной".
литература
идиш
Михаил Гольд
06.05.2020
Источник: Хадашот
Так уж сложилось, что для современного читателя идиш часто ассоциируется с полусонным местечком и патриархальным бытом его обитателей, жизнь которых проходит между домом, рынком и синагогой. Однако в первой половине прошлого века идиш функционировал как вполне современный язык, охватывая все области жизнедеятельности и реагируя на все актуальные вызовы. Свободные, образованные и независимые люди создавали на нем богатую, разноплановую культуру, не чураясь самых модных тенденций и вписывая свою еврейскую идентичность в рамки "большого" мира.
О феномене литературной экзотики на идише и ее ярких представителях мы беседуем с профессором Бар-Иланского университета, приглашенным лектором магистерской программы по иудаике НаУКМА Бером Котлерманом.
- Одним из наиболее своеобразных голосов в новой еврейской литературе стал прозаик и драматург Перец Гиршбейн, объездивший практически весь мир. Как ему это удалось?
- Гиршбейн воплощает образ этакого еврея-модерниста, который перемещается по миру исключительно по своей воле, а не слепо подчиняясь фатуму.
Родившись на мельнице недалеко от местечка Клещели тогдашней Гродненской губернии (ныне город Клещеле, Польша), он учился в иешивах Бреста и Гродно, давал уроки иврита в Вильно, задумал театр на идише в Лодзи и создал его в Одессе, объездил с гастролями все крупные центры "черты", поработал для смены атмосферы бурлаком на Днепре, а потом через Вену, Париж, Лондон, Ливерпуль и Нью-Йорк отправился в странствия по Южной Америке, Океании, Африке и Азии, которые растянулись ни много ни мало на 20 лет.
Наверное, он стал первым еврейским "журналистом-международником", печатаясь в нью-йоркской газете на идише "Дер Тог", причем он сам решал, куда ехать и о чем рассказывать.
Как правило, евреи пускались в странствия не из любви к перемене мест - к этому их вынуждали обстоятельства и внешние силы. Гиршбейн же сам выбирает свой путь, он абсолютно свободен, живет за счет гонораров и пьес, идущих на сценах разных театров, и ведет образ жизни в стиле Киплинга или Стивенсона. При этом ему чрезвычайно важно, чтобы окружающий мир знал о его национальной идентичности.
Об этом пишет тогда еще не репрессированный председатель Всероссийского союза писателей Борис Пильняк, встретивший Гиршбейна с женой - поэтессой Эстер Шумячер - в 1926-м в Японии. "Мистер Г. сказал мне, что всегда, с первых же слов знакомства, он говорит о своей национальности, потому что очень многажды раз было в его жизни, когда, - по быту его жизни …наружности, костюмам и манерам …часто не узнавали их национальности. Мистер Г. сказал, что они путешествуют одни, у них никто нигде не остался…". "Они двое изъездили весь Земной Шар, - продолжает Пильняк в сборнике рассказов "Расплеснутое время". - Были в Капштадте, в Австралии, в обеих Америках. Сейчас они покинули Америку в 1924 году, пробыв год в Мексике, пять месяцев они плавали с грузовым пароходом по островам Тихого океана, - теперь они в Японии, осенью они в Китае, весной в Индии, новой осенью в Палестине, - в январе 1928 года - в России, в Москве".
- Тот же Пильняк поначалу принял Гиршбейна за шведа, да и в быту тот был образцовым космополитом. В чем же проявляется столь важная для него идентичность? Идиш - его национальность, его еврейский мир, его "лапсердак"?
- Не совсем, хотя творимая им новая еврейская культура выражена прежде всего в языке. Но мир его значительно шире - это весь еврейский народ. Пильняк сказал об этом удивительно красиво: "Мистер Г. спрашивал меня о евреях в России, и со всей искренностью я говорил об этом распепеленном народе …ибо мне скоро стало ясным, что для мистера Г. вопрос о судьбах еврейского народа и о судьбах его в России - гораздо существеннее, чем вся его жизнь". При этом круг читателей Гиршбейна шире читающей на идише публики: это, в первую очередь, ценители его творчества на иврите, кроме того, его постоянно переводили на русский, польский и английский. Писатель не стесняется говорить с миром на своем языке, но не подстраивается под него. Это открытый диалог на равных, большая литература на "минорном" языке. И миру интересно то, о чем он говорит, и как он это делает.
Гиршбейн пишет не "по-местечковому" (так говорят, когда нужно, герои его пьес), а в полном нюансов динамичном публицистическом стиле - и его идиш прекрасно отвечает нуждам современного мира. Его жена Эстер, которая выросла в Канаде, тоже с легкостью описывает на идише воды Ганга, поэзию Рабиндраната Тагора или татуировки маори. Для них буквально нет границ, но это весьма условный космополитизм.
Гиршбейн с большой нежностью описывает Эрец Исраэль, но для него важен и еврей из Новой Зеландии. На одном тихоокеанском острове он обнаруживает еврея - выходца из Лодзи, которому хотелось бы вернуться "домой", но как оставить жену-полинезийку? Автор всем сердцем с ним, ему по-родственному грустно, что тот, видимо, никогда уже не увидит родных мест, и, как и сам писатель, до самой смерти останется евреем "оттуда".
- Известно, что Гиршбейн активно интересовался киноиндустрией, причем фильмами на идише.
- Задолго до того, как Гиршбейн обратил внимание на кино, по мотивам его пьесы "Ткиес-каф" ("Обручение") - предтечи знаменитого "Диббука", был снят в Вильне в 1924 году один из первых полнометражных еврейских фильмов, с участием актеров Варшавского еврейского художественного театра (ВИКТ). Правда, этот модернистский сатирический фильм оказался далек от мрачного символистского оригинала (в начале 1930-х к нему добавили в Нью-Йорке звуковую дорожку в исполнении известного актера Йосла Булофа).
Самый известный фильм по роману и сценарию Гиршбейна - это "Грине фельдер" ("Зеленые поля"), который вышел в Америке в 1937 году. Сюжет его навеян идеей еврейского фермерства (которой писатель заразился, посетив еврейские колонии в Аргентине) в сочетании с еврейской ученостью. Идеал по Гиршбейну - Тора и продуктивный труд в одном флаконе. Он продолжил эту тему в другом романе - "Ройте фельдер" ("Красные поля"), пожив в конце 1920-х с еврейскими колонистами в Крыму, но это уже другая история.
Последние годы жизни писатель провел в Лос-Анджелесе, где пытался пробиться в Голливуд и даже принял участие в подготовке фильма о ликвидации нацистами чешской деревни Лидице. Он скончался в 1948-м - в год провозглашения государства Израиль, - словно закрыв собой эпоху. Эстер Шумячер пережила его почти на 40 лет и была довольно известна своими чувственными стихами.
Гиршбейн - писатель очень еврейский, при этом одним из первых в литературе на идише он считал себя вправе высказываться по любому поводу - о поведении французов на Таити, об отношениях англичан и буров в Южной Африке, о проституции в Аргентине - о чем угодно. Пьесы его до сих пор считаются классикой драматургии на идише. Конечно, Шолом-Алейхем куда известнее, ведь он отражает знакомую, "общепринятую" картину мира - и поп-культура не устает создавать очередных "Скрипачей на крыше" или "Тевье-Тевелей", имеющих довольно условное отношение к оригиналу. Придет ли время, когда кто-то решится поставить драму или снять фильм о еврейских колонистах в Крыму по Гиршбейну?
- В страсти к путешествиям Гиршбейну почти не уступал его ученик и последователь Мелех Равич.
- Скажу больше, он фактически повторил кругосветный маршрут учителя, но это была уже другая эпоха, хотя прошло лишь десять лет.
Равич, рожденный в конце позапрошлого века как Захарья-Хоне Бергнер в местечке Радымно в Галиции, стал кем-то вроде гуру новой литературы на идише в Польше межвоенного периода. Он был секретарем Союза еврейских литераторов, деятелем еврейского ПЕН-клуба. Его называли также министром иностранных дел польского еврейства, поскольку он объездил Европу, Южную Америку и Южную Африку, собирая деньги на систему еврейских нерелигиозных школ ЦИШО. В чем весьма преуспел - даже Эйнштейн дал писателю личную рекомендацию для продолжения этой деятельности.
В 1933 году, после прихода Гитлера к власти в Германии, ему предложили принять участие в проекте по еврейскому заселению Северных территорий Австралии (немного позже появится похожий "План Кимберли" в северо-западной Австралии). Речь шла о десятках тысячах квадратных километров пустынных земель - намного больше площади современного Израиля. Писатель проехался на поезде и почтовом грузовике по этому региону, встретился с губернатором Северных территорий, одобрившим проект, сделал десятки фотографий (не так давно я раскопал их в архивах и показал студентам). К сожалению, в результате Австралия с ее неограниченным эмиграционным потенциалом приняла накануне Второй мировой менее 7 000 евреев.
В отличие от Гиршбейна, любой очерк превращавшего в литературное произведение, Равич пишет эдакие "письма" для прессы, публиковавшиеся на идише и по-польски. Они скорее выдержаны в стиле туристического путеводителя. Из этих заметок он составил отдельную книгу, которую даже полностью набрали в Вильно, но война положила конец издательским планам и вообще целой серии задуманных им "кругосветных" книг. Параллельно он пишет стихи, частично опубликованные в 1937 году в Варшаве в сборнике "Континенты и океаны". Они сопровождались забавным подзаголовком: "Азиатские, американские, африканские, европейские, австралийские, океанские, пацифистские и идейные, вегетарианские, еврейские и в-четырех-стенные стихи, баллады и поэмы".
Человек он едкий и неполиткорректный, поэтому деконструирует популярные мифы о коренном населении Австралии, Новой Зеландии и островов Полинезии. Писатель резко осуждает не только "паразитический", на его взгляд, образ жизни новозеландских маори, но и не готов купиться на красивые истории об их легендарном прошлом из-за каннибализма. Вместе с тем, он по-настоящему переживает трагедию детей-полукровок северной Австралии, силой отнятых у родителей и помещенных в приюты. Равич предвидит нарастающий милитаризм японцев и тоже пишет об этом. И постоянно проводит параллели с евреями, чувствуя надвигающуюся беду. Мы со студентами разбирали одно из его писем из Новой Каледонии, где он восклицает: "А правда ли, что этот остров так далеко на краю света, и что я нахожусь на нем? Кто это меня сюда забросил? Но еще более удивительно: кто это нас забросил на эту вечно воюющую планету? Неужели не было для нас места на других спокойных планетах?.." Проходит несколько лет, и ему становится просто страшно. В стихотворении "Тропический кошмар в Сингапуре" он бредит наяву, воображая себя несчастным королем (тут игра слов: король-мейлех, как и псевдоним Равича-Бергнера - Мелех) из известной баллады "Амол из гевен а майсе" ("Когда-то случилась история"), и пытаясь добиться от своей матери ответа на вопрос: зачем я вообще родился на этот свет? Мама плачет и признается ему: я должна была родить тебя, сынок, чтобы ты мог умереть. Впрочем, его личная одиссея закончилась вполне благополучно, ему удалось вывезти свою семью и семью брата в Австралию.
- А где он чувствует себя дома?
- Скорее всего, нигде, как и Гиршбейн. Вторую половину жизни Равич прожил в Канаде, но его сын - известный художник Йосл Бергнер - репатриировался в Израиль. Йосл прожил 96 лет, и в последние годы очень интересовался идеей еврейской эмиграции в северную Австралию, которую продвигал его отец.
Что касается Равича, то в Монреале - крупном центре идиша до 1980-х годов - он стал магнитом для переживших Холокост еврейских литераторов. Его имя до сих пор на слуху, многие его помнят лично, в чем я убедился в прошлом году в Монреале, получая литературную премию Розенфельда за сборник своих новелл на идише. И мне было, конечно же, важно, что первым получателем этой премии был именно Мелех Равич.
- Если говорить об идише в непривычном для нас контексте, нельзя не упомянуть Гину Медем.
- Да, это еще одна уроженка польского местечка. Вдова рано ушедшего идеолога Бунда Владимира Медема, она увлекалась левыми идеями, феминизмом, в 1920 - 1930-е годы поддерживала биробиджанский проект, а с началом гражданской войны в Испании отправилась в Мадрид. Представьте себе: осажденный город, на который движутся войска Франко. И в этом городе Гина Медем, которой было уже за 50, создает при поддержке одного офицера-республиканца еврейского происхождения в каком-то подвале радио на идише, которое быстро находит своих слушателей. Еврейской диаспоры в Испании практически не было, зато в рядах республиканцев воевали тысячи евреев со всех концов Европы, но больше всего из Польши и подмандатной Палестины. Поэтому, ей было кого интервьюировать и о ком рассказать в эфире.
Кстати, это не единственное СМИ на идише в годы гражданской войны в Испании. При польской интербригаде была еврейская рота имени Нафтали Ботвина, а при ней издавалась газета на идише, которая так и называлась: "Ботвин". Передовица первого номера этой газеты гласила: "Не все еврейские бойцы вошли в эту роту… но все понимают, что, сражаясь с фашизмом, дают бой антисемитизму". Один из еврейских добровольцев сочинил опубликованный в газете гимн на идише, в котором прославлялись смелые солдаты-ботвинцы, прогоняющие фашистскую чуму под лозунгом "Но пасаран". Рота просуществовала девять месяцев - часть бойцов погибла в бою, других расстреляли франкисты, а 86 были отправлены в лагеря для военнопленных. Что интересно, почти все номера этой газеты сохранились в российских архивах.
Гина Медем со своими репортажами на идише очень вписывается в контекст эпохи. В те годы из Испании писали Хемингуэй, Артур Кестлер, Михаил Кольцов, Илья Эренбург. Да, они творили на "больших" языках, но идиш ничуть не уступал этим языкам в инструментальном плане.
- Насколько долго просуществовал феномен, о котором мы говорим?
- Вся эта экзотическая литература и публицистика уместилась в те несколько десятилетий, когда волны еврейской эмиграции растеклись по миру. Евреи вышли из штетла, но еще не успели ассимилироваться и забыть родной язык. Как правило, речь идет об одном-двух поколениях. После Холокоста не было смысла писать о Таити на идише, да и выглядело бы это не вполне уместно. Все, что оставалось - это ностальгировать по былым временам, оплакивать погибших или вспоминать о чудесном спасении, выпавшем на долю ничтожно малой части еврейского мира Восточной Европы. Однако сегодня ситуация изменилась. То, что было неуместно вчера, становится вполне приемлемым в эпоху социальных сетей и разрушения монополий на культуру и информацию. Сегодня мы переживаем очень интенсивный процесс переосмысления места идиша в современном мире и поднятая сто лет назад проблематика становится снова актуальной.