Форсайт Фредерик сборник : другие произведения.

Фредерик Форсайт сборник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Фредерик Форсайт
  
  Икона
  Предисловие
  
  Перу современного английского писателя Фредерика Форсайта принадлежит более десятка книг: «Псы войны», «Альтернатива дьявола», «Досье Одесса» и другие. В России Форсайт хорошо известен благодаря кинофильму «Час Шакала», поставленному по его одноимённому произведению.
  
  «Икона» на первый взгляд — блестяще написанный шпионский роман с главным персонажем Джейсоном Монком, и его имя отнюдь не случайно созвучно имени героя Флеминга — агента 007, Джеймса Бонда. Этот американский шпион так же находчив, умён, изобретателен и удачлив, как и его английский коллега.
  
  По динамичности развития событий, происходящих в разных уголках мира, от Америки и России до Йемена и Арабских Эмиратов, по захватывающему авантюрному сюжету этот роман можно отнести к триллерам.
  
  Но по сути своей «Икона» — это роман-предупреждение, фантазия писателя на тему о том, как развернутся события, если в России победят силы национализма и фашизма.
  
  Стремление автора показать широкую панораму политической и экономической ситуации в России вызывает уважение. Форсайт не оставляет вне поля зрения практически ни одного аспекта современного состояния страны и её недавнего прошлого: развал экономики, распродажу природных ресурсов, коррупцию и некомпетентность чиновников, обнищание народа, мафию.
  
  Однако, как и многие зарубежные романисты, пишущие о нашей стране, Фредерик Форсайт порой теряет чувство меры, хороший вкус изменяет ему. Наивность и непонимание автором «Иконы» характера, условий жизни и быта простых русских людей, искажение географии Москвы и всей страны не раз вызовут у вас недоумение или улыбку.
  
  Возможно, в своём романе писатель и старался выразить симпатию и сочувствие к русскому народу, но в целом ему это не удалось. Россияне выступают в «Иконе» как пассивная, угнетённая и тёмная масса, увлекаемая своими безответственными лидерами в бездну фашизма. Спасение может прийти только с Запада, и оно приходит…
  
  Книга может быть воспринята по-разному. Одни отнесутся к ней как к увлекательному шпионскому роману, другие — как к необычной и вызывающей размышления фантастике, кто-то посчитает «Икону» пасквилем на русский народ и Россию. Но бесспорно одно: все будут читать её с интересом.
  
  А. Ананич
  Действующие лица
  Сквозные персонажи
  
  Джейсон Монк, бывший агент Центрального разведывательного управления США (ЦРУ).
  
  Сэр Найджел Ирвин, бывший шеф Британской секретной разведывательной службы (СИС).
  
  Игорь Комаров, лидер ультраправой партии «Союз патриотических сил» (СПС), Россия.
  
  Полковник Анатолий Гришин, бывший сотрудник КГБ, начальник службы безопасности СПС.
  
  Иван Марков, исполняющий обязанности Президента России после июля 1999 года.
  
  Умар Гунаев, сотрудник КГБ в Омане. Позднее — глава чеченской мафии в Москве.
  Первая часть
  Русские
  
  Геннадий Зюганов, лидер неокоммунистической партии, Россия.
  
  Иосиф Черкасов, Президент России до июля 1999 года.
  
  Борис Кузнецов, начальник отдела пропаганды СПС.
  
  Леонид Зайцев, уборщик служебных помещений в штаб-квартире СПС.
  
  Никита Акопов, личный секретарь и доверенное лицо Игоря Комарова.
  
  Николай Туркин, сотрудник КГБ, завербованный Джейсоном Монком.
  
  Полковник Станислав Андросов, резидент КГБ в советском посольстве в Вашингтоне.
  
  Олег Гордиевский, полковник КГБ, завербованный СИС в 1985 году.
  
  Вадим Чернов, старший инспектор отдела ограблений Московского уголовного розыска (МУР).
  
  Михаил Горбачёв, Президент СССР в 1985-1991 годах.
  
  Генерал Виктор Чебриков, председатель КГБ в 1985 году.
  
  Генерал Владимир Крючков, начальник Первого главного управления КГБ в 1985 году.
  
  Генерал Виталий Бояров, начальник Второго главного управления КГБ в 1985 году.
  
  Пётр Соломин, офицер ГРУ, завербованный Джейсоном Монком.
  
  Профессор Георгий Кузьмин, судебный патологоанатом, Москва.
  
  Павел Вольский, инспектор отдела убийств МУРа.
  
  Евгений Новиков, инспектор отдела убийств МУРа.
  
  Полковник Владимир Мечулаев, сотрудник КГБ, куратор Эймса во время его работы в Риме и после.
  
  Валерий Круглов, советский дипломат, завербованный Джейсоном Монком.
  
  Василий Лопатин, инспектор отдела убийств МУРа.
  
  Профессор Иван Блинов, физик-ядерщик, завербованный Джейсоном Монком.
  Британцы
  
  Селия Стоун, помощник пресс-атташе британского посольства в Москве.
  
  Хьюго Грей, сотрудник СИС в британском посольстве в Москве.
  
  Джок Макдоналд, глава отделения СИС в британском посольстве в Москве.
  
  Брюс «Грейси» Филдс, сотрудник СИС в британском посольстве в Москве.
  
  Джеффри Марчбэнкс, начальник русского отдела в штаб-квартире СИС, Лондон.
  
  Сэр Генри Кумс, шеф СИС, Лондон. Маргарет Тэтчер, британский премьер-министр в 1985 году.
  
  Брайан Уортинг, редактор газеты «Дейли телеграф», Лондон.
  
  Марк Джефферсон, обозреватель газеты «Дейли телеграф».
  
  Леди Пенелопа Ирвин, жена сэра Найджела Ирвина. Кайрэн, бывший солдат спецназа.
  
  Митч, бывший солдат спецназа.
  
  Сэр Уильям Палмер, постоянный заместитель министра иностранных дел.
  Американцы
  
  Кэри Джордан, бывший заместитель директора ЦРУ по оперативной работе, Лэнгли.
  
  Олдрич Эймс, бывший сотрудник ЦРУ, предатель.
  
  Кен Малгрю, бывший руководящий сотрудник ЦРУ.
  
  Гарри Гонт, бывший начальник советского отдела ЦРУ, Лэнгли.
  
  Сол Натансон, финансист, Вашингтон и Вайоминг.
  Вторая часть
  
  Алексий Второй, Патриарх Московский и Всея Руси.
  
  Отец Максим Климовский, слуга и буфетчик патриарха.
  
  Дмитрий Бородин, инспектор отдела убийств МУРа.
  
  Брайан Винсент (Маркс), бывший солдат спецназа.
  
  Николай Николаев, отставной генерал советских танковых войск.
  
  Доктор Ланселот Проубин, специалист по генеалогии Геральдической палаты, Лондон.
  
  Отец Григорий Русаков, бродячий проповедник, «возрожденец».
  
  Делан, Магомед и Шариф, чеченские бандиты, телохранители.
  
  Генерал Юрий Дроздов, бывший профессиональный разведчик, КГБ.
  
  Леонид Бернштейн, председатель Московского федерального банка.
  
  Антон Гуров, главный продюсер коммерческого телевидения, Москва.
  
  Генерал-майор Валентин Петровский, начальник управления по борьбе с организованной преступностью г. Москвы.
  
  Генерал-майор Михаил Андреев, командир Таманской дивизии.
  
  Генерал Вячеслав Бутов, заместитель министра обороны, Москва.
  
  Генерал Сергей Корин, начальник президентской охраны, Кремль.
  Часть I
  Глава 1
  
  Это было лето, когда цена буханки хлеба поднялась до миллиона рублей.
  
  Это было лето, когда третий год подряд не уродилась пшеница и второй год продолжалась гиперинфляция.
  
  Это было лето, когда в тёмных переулках далёких российских провинциальных городов начали умирать от недоедания люди.
  
  Это было лето, когда в своём лимузине потерял сознание президент, находясь слишком далеко от места, где ему могли бы оказать помощь и спасти, и когда старый конторский уборщик украл некий документ.
  
  После этого уже ничто не могло оставаться неизменным.
  
  Это было лето 1999 года.
  
  В тот день стояла гнетущая жара, и водителю пришлось несколько раз посигналить, прежде чем охранник распахнул огромные ворота Боровицкой башни Кремля.
  
  Когда длинный чёрный «Мерседес-600», замедлив под аркой ход, выезжал на Красную площадь, телохранитель президента опустил стекло и прикрикнул на солдата охраны. И когда мимо проезжала вторая машина с ещё четырьмя телохранителями, бедняга застыл, вскинув руку, в надежде, что это сойдёт за отдание чести. Машины проехали.
  
  На заднем сиденье «мерседеса», погрузившись в раздумье, сидел президент Черкасов. Впереди находились водитель и личный телохранитель.
  
  За окном последние унылые окраины Москвы сменил сельский пейзаж с полями и рощами, но настроение Президента России оставалось подавленно-мрачным, и на то имелись основания. Прошло три года, с тех пор как он занял этот пост, сменив больного Бориса Ельцина[132], и всё это время он оставался свидетелем, как его страна катится вниз, к разрухе. Эти три года были самыми несчастливыми в его жизни.
  
  Зимой 1995 года, когда, слывший прагматиком-технократом, способным укрепить экономику, он был назначен Ельциным на пост премьер-министра, россияне пошли к избирательным урнам, чтобы голосовать за депутатов нижней палаты нового парламента — Государственной думы.
  
  Выборы в Думе имели определённое значение, но не являлись жизненно важным событием. В течение предыдущих лет власть всё больше и больше переходила от парламента в руки президента, и главную роль в этом процессе сыграл Борис Ельцин. К зиме 1995 года Большой Сибиряк, который четыре года назад, в августе 1991 года, при попытке государственного переворота взобрался на танк, чтобы отстоять демократию, вызвав тем самым восхищение не только России, но и Запада, превратился в «трость, ветром колеблемую».
  
  Выздоравливая после второго за три месяца сердечного приступа, опухший и обрюзгший, он наблюдал за парламентскими выборами из клинической больницы на юго-западе Москвы, на Воробьёвых горах, прежде носивших название Ленинских, и видел, как его политические сторонники оттесняются на третье место. Впрочем, это не могло иметь решающего значения, как это произошло бы на Западе. Ельцин, будучи президентом, сосредоточил в своих руках огромную реальную власть. В отличие от Соединённых Штатов системы сдержек и противовесов, с помощью которой конгресс мог влиять на Белый дом, в России не существовало. Ельцин имел возможность реально управлять страной посредством собственных указов, не слишком обращая внимание на парламент.
  
  Но парламентские выборы по крайней мере показали, куда дует ветер, и выявили тенденции в отношении более важных президентских выборов, намеченных на июнь 1996 года.
  
  Новой силой на политическом горизонте зимой 1995 года по иронии судьбы оказались коммунисты. После пяти лет реформ Горбачёва и пяти лет правления Ельцина, сменивших безраздельную тиранию коммунистов, русский народ начала охватывать ностальгия по старым временам.
  
  Коммунисты под руководством Геннадия Зюганова рисовали картины прошлого в розовом свете: гарантированная работа, твёрдая зарплата, доступные цены, законность и порядок. Деспотия КГБ, «архипелаг ГУЛАГ» с его лагерями рабского труда, подавление свободы в любом её проявлении не упоминались.
  
  Российские избиратели уже успели испытать глубокое разочарование и в демократии, и в капитализме, призванных спасти человечество. Причём слово «демократия» произносилось с особым презрением. Для многих русских, видящих вокруг всеобщую коррупцию и стремительно растущую преступность, это слово означало большую ложь. Когда подсчитали голоса на парламентских выборах, то оказалось, что коммунисты получили возможность сформировать самую крупную фракцию депутатов в Думе и право выдвижения спикера.
  
  Другую крайнюю позицию занимали диаметрально противоположные им неофашисты Владимира Жириновского, возглавлявшего партию, как бы в насмешку названную либерально-демократической. На выборах 1991 года этот грубый демагог, отличавшийся эксцентричным поведением и пристрастием к весьма резким выражениям, имел поразительный успех, но сейчас его звезда уже заходила. Тем не менее это не помешало ему сформировать вторую по величине депутатскую фракцию.
  
  Центристские партии, придерживавшиеся курса экономических и социальных реформ, которые уже начали осуществляться, заняли третье место.
  
  Однако реальным результатом этих выборов стала подготовка почвы для президентской предвыборной гонки 1996 года. В выборах в Думу приняли участие сорок три политические партии, и лидеры наиболее крупных из них понимали, что самым выгодным стало бы объединение в коалиции.
  
  Уже к лету коммунисты объединились со своими фактическими единомышленниками аграриями, образовав Социалистический союз. Лидером оставался Зюганов.
  
  Среди ультраправых также проявилось стремление к объединению, но оно было резко пресечено Жириновским. Влад Бешеный рассчитывал занять президентский пост без помощи других правых.
  
  В России президентские выборы могут проходить в два этапа. В первом туре участвуют все кандидаты. Если ни один из них не наберёт необходимого для того, чтобы стать президентом, числа голосов, проводится второй тур. В нём участвуют только кандидаты, занявшие первое и второе места. Жириновский занял третье и этим привёл в ярость хитроумных политических теоретиков из ультраправых.
  
  Несколько центристских партий представляли собой в некотором роде демократический союз, основной проблемой которого в течение всей весны оставался вопрос, будет ли Борис Ельцин достаточно здоров, чтобы принять участие в президентских выборах и снова победить.
  
  Позднее его падение историки объяснят одним только словом: Чечня.
  
  За двадцать месяцев до выборов озлобленный и доведённый до крайности Ельцин бросил значительную мощь российской армии и авиации против малочисленного воинственного горского племени, чей самозваный вождь требовал полной независимости от Москвы. В волнениях в Чечне не было ничего нового, чеченцы оказывали сопротивление центральной власти с давних времён. Они сумели выжить после погромов, учинявшихся против них царями и Иосифом Сталиным. Они пережили даже проведённую этим самым жестоким из тиранов депортацию и продолжали бороться за свою крошечную родину.
  
  Нанесение Чечне такого мощного удара было необдуманным решением, приведшим не к скорой и славной победе, а к полному разрушению — как это было видно из телевизионных репортажей — столицы Чечни Грозного и к огромным жертвам среди солдат и мирного населения.
  
  Их столица лежала в руинах, но чеченцы, по-прежнему вооружённые до зубов купленным у продажных российских генералов оружием, ушли в хорошо знакомые им горы и не позволяли выбить себя оттуда. Та самая российская армия, получившая свой собственный Вьетнам при попытке оккупировать и удержать Афганистан, теперь вновь оказалась в той же ситуации у подножия Кавказского хребта.
  
  Борис Ельцин начал чеченскую кампанию, пытаясь доказать, что он сильный человек с исконно русским характером, но на самом деле эта попытка обернулась его провалом. В течение всего 1995 года он жаждал окончательной победы, но она постоянно ускользала от него. Когда русские увидели, как их сыновья возвращаются с Кавказа в цинковых гробах, их сердца ожесточились против чеченцев. Как ожесточились они и против человека, который не смог обеспечить им победу.
  
  В начале лета ценой неимоверных усилий Ельцин сумел-таки победить в последнем туре президентских выборов. Но через год он ушёл с поста. Власть перешла к технократу Иосифу Черкасову, лидеру партии «Наш дом Россия», к тому времени ставшей частью объединённого Демократического союза.
  
  Казалось, Черкасов хорошо начал. Он пользовался благосклонностью Запада и, что более важно, его кредитами для поддержания российской экономики в более или менее приличном состоянии. Прислушиваясь к советам Запада, он наконец заключил мир с Чечнёй, и хотя мстительным русским была ненавистна мысль о безнаказанности чеченцев, они радовались возвращению своих солдат домой.
  
  Но не прошло и полутора лет, как положение стало ухудшаться. Это объяснялось двумя причинами: первая — экономика страны больше не могла выносить слишком тяжёлое бремя грабительской российской мафии, и вторая — была осуществлена ещё одна глупая военная авантюра. В конце 1997 года Сибирь, в которой находится девяносто процентов природных богатств России, пригрозила выйти из её состава.
  
  Сибирь — наименее освоенная часть России. Но под её вечной мерзлотой почти неразработанными лежали такие гигантские запасы нефти и газа, в сравнение с которыми не могла идти даже Саудовская Аравия. К этому следует добавить золото, алмазы, бокситы, магний, вольфрам, никель и платину. К концу девяностых годов Сибирь всё ещё оставалась последней неосвоенной территорией планеты.
  
  Проблема возникла, когда в Москву стали поступать сообщения о том, что японские и в особенно большом числе южнокорейские тайные эмиссары разъезжают по Сибири и агитируют за её отделение от России. Президент Черкасов, окружённый льстецами, не получая от них никаких дельных советов и явно забыв об ошибках своего предшественника в Чечне, послал на восток армию. Этот шаг повлёк за собой двойную катастрофу. Через двенадцать месяцев, не разрешив конфликта военным путём, он был вынужден пойти на переговоры и предоставить сибирякам столько автономии и такую долю в доходах от их собственных богатств, каких они никогда не имели. К тому же эта авантюра вызвала гиперинфляцию.
  
  Правительство попыталось спасти положение, включив печатный станок. Соотношение, как это было в середине девяностых годов, одного доллара к пяти тысячам рублей летом 1999 года стало далёким воспоминанием. Плодородные земли Кубани дважды пострадали от неурожая пшеницы, в 1997 и 1998 годах, а урожай в Сибири оставался на полях неубранным, пока не сгнил, потому что партизаны взрывали железные дороги. В городах росли цены на хлеб.
  
  В сельской местности, где население должно было бы иметь достаточно продуктов, чтобы прокормить самих себя, положение сложилось хуже некуда. При отсутствии денежных средств, недостатке рабочей силы и в условиях распадающейся инфраструктуры фермы не давали продукции, на их плодородных почвах росли сорняки. Когда на полустанках останавливались поезда, их осаждали крестьяне, в основном старики, подносившие к окнам вагонов мебель, одежду и разные поделки и просившие за них денег или чаше еду. Покупателей находилось немного.
  
  В Москве, столице и витрине нации, нищие спали на набережных Москвы-реки и на задворках домов. Полиция — в России она называется милицией, — фактически отказавшись от борьбы с преступностью, пыталась собирать их и заталкивать в поезда, идущие туда, откуда они приехали. Но они все приезжали и приезжали в поисках работы, пищи и пособий. Многие из них были обречены просить милостыню и умирать на улицах Москвы.
  
  Президент Черкасов все ещё удерживал свой пост, нереальную власть уже потерял.
  
  В начале 1999 года Запад в конце концов отказался вливать средства в бездонную российскую бочку и иностранные инвесторы, даже те, которые были связаны с мафией, отвернулись от России. Российская экономика, как изнасилованная беженка военного времени, лежала на обочине и умирала от безысходности.
  
  Над этой мрачной перспективой и размышлял президент Черкасов, направляясь на дачу, где собирался провести выходные.
  
  Водитель знал дорогу на дачу, расположенную неподалёку от Усова, на живописном берегу Москвы-реки. Несколько лет назад дачи, построенные в лесу вдоль излучины реки, принадлежали жирным котам советского Политбюро. Многое изменилось в России, но дачи остались.
  
  Из-за дороговизны бензина движение на дороге было небольшим; грузовики, которые они обгоняли, выбрасывали клубы густого чёрного дыма. Они проехали мост и повернули на дорогу, идущую вдоль берега реки, неторопливо текущей в летней дымке по направлению к городу, оставшемуся у них за спиной.
  
  Минут через пять президент Черкасов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Несмотря на то что кондиционер работал на полную мощность, он, нажав кнопку, опустил стекло и подставил лицо под струю ветра. Дышать стало немного легче. Ни шофёр, ни телохранитель ничего не заметили. При очередном повороте Президент России наклонился влево и боком повалился на сиденье.
  
  Водитель увидел, что из зеркала заднего обзора исчезла голова президента. Он что-то сказал телохранителю, и тот повернулся назад. Через секунду «мерседес» свернул на обочину. Позади остановилась машина охраны. Командир отряда службы безопасности, бывший полковник спецназа, выпрыгнул из машины и побежал вперёд. Остальные, выйдя с оружием в руках, образовали круг для обороны. Они не знали, что произошло. Полковник подбежал к «мерседесу», телохранитель заглядывал внутрь, открыв заднюю дверцу. Полковник оттолкнул его, чтобы рассмотреть, что произошло. Президент полулежал с закрытыми глазами, прижимая обе руки к груди; дыхание его было прерывистым.
  
  Ближайшая больница, где было реанимационное оборудование, находилась далеко. Полковник сел рядом с потерявшим сознание Черкасовым и приказал водителю машины развернуться и возвращаться в Москву. Побледневший водитель повиновался. По своему телефону полковник вызвал больницу и приказал, чтобы машина «скорой помощи» вышла им навстречу.
  
  Они встретились через полчаса на разделительной полосе шоссе. Медики перенесли находившегося в бессознательном состоянии человека из лимузина в машину «скорой помощи» и приступили к работе, а кортеж из трёх машин помчался к больнице.
  
  Там дежурный кардиолог осмотрел президента и его сразу же поместили в реанимационное отделение. Врачи делали всё, что было в их силах, используя новейшие достижения медицины, но, увы, они опоздали. Линия на экране монитора отказывалась колебаться, оставаясь длинной, прямой, и сопровождалась пронзительным ровным звуком. В четыре часа десять минут врач выпрямился и покачал головой. Человек с дефибриллятором отошёл от стола.
  
  Полковник набрал несколько цифр на своём мобильном телефоне. После третьего звонка кто-то взял трубку. Полковник произнёс: «Соедините меня с премьер-министром».
  * * *
  
  Шестью часами позднее ушедшая далеко по волнам Карибского моря «Фокси леди» повернула назад. На корме матрос Джулиус смотал лески и разобрал удилища. Судно было арендовано на полный день, и потому день этот можно было считать весьма удачным. Пока Джулиус возился со снастями и складывал их в специальный ящик, американская пара, открыв по банке пива, сидела под тентом, умиротворённо утоляя жажду.
  
  В холодильнике лежали две крупные ваху[133], каждая около сорока фунтов весом, и полдюжины больших дорадо[134], всего лишь несколько часов назад прятавшихся под плавающими почти на поверхности водорослями в десяти милях отсюда.
  
  На верхней палубе шкипер проверил курс на острова и перевёл двигатель на полный ход, поскольку рыбалка окончилась. Он рассчитывал, что войдёт в Черепашью бухту менее чем через час. «Фокси леди», казалось, понимала, что работа почти окончена и привычное место на причале уютной гавани неподалёку от «Тики-хат» ждёт её. Она подобрала корму, задрала нос и острым килем начала рассекать голубую воду. Джулиус опустил ведро за борт и ещё раз обмыл корму.
  * * *
  
  В период, когда лидером либерально-демократической партии был Жириновский, штаб партии находился в старом ободранном здании в Рыбниковом переулке, примыкающем к Сретенке. Посетители, не знавшие странностей Влада Бешеного, поражались при виде этого здания. Штукатурка осыпалась, в окнах выставлены два засиженных мухами плаката с портретом демагога, полов неделями не касалась мокрая тряпка. Через облупившуюся чёрную дверь посетители попадали в мрачный коридор с киоском, в котором продавались майки с портретом лидера, и вешалкой для посетителей с висящими на ней обязательными чёрными кожаными куртками его сторонников.
  
  Поднявшись по голой, выкрашенной в грязно-коричневый цвет лестнице, посетители оказывались на площадке между этажами с зарешечённым окном, где грубый охранник спрашивал их, по какому делу они пришли. И только если ответ его удовлетворял, разрешалось подняться в убогие комнаты, где сидел, когда находился в городе, Жириновский. Тяжёлый рок сотрясал здание. Эксцентричный фашист предпочитал содержать свою штаб-квартиру именно в таком виде, считая, что это наиболее подходит человеку из народа, а не какому-то жирному коту. Но Жириновского уже давно не было, а либерально-демократическая партия объединилась с другими ультраправыми и неофашистскими партиями в Союз патриотических сил, СПС.
  
  Бесспорным лидером Союза был Игорь Комаров, человек совершенно иного, чем Жириновский, склада. Вполне обоснованно рассчитывая в первую очередь на голоса неимущих, он сохранил непритязательное здание в Рыбниковом переулке, но его личный офис находился в другом месте.
  
  Инженер по образованию, Комаров работал по специальности, пока почти в середине правления Ельцина не решил уйти в политику. Он выбрал либерально-демократическую партию, и, хотя в душе презирал Жириновского за чрезмерное пьянство и постоянные сексуальные намёки, тихая работа в тени привела его в политбюро — «внутренний совет» партии. Затем, проведя ряд тайных встреч с лидерами других ультраправых партий, он сколотил альянс всех правых сил в России под эгидой СПС. Поставленный перед свершившимся фактом, Жириновский неохотно признал его существование и попал в ловушку, согласившись председательствовать на первом пленуме.
  
  Пленум принял резолюцию, требовавшую его отставки. Тогда Комаров отклонил предложение возглавить Союз и постарался сделать так, чтобы лидером стал этот ничтожный человек, не обладавший ни харизмой, ни каким-либо организаторским талантом. Через год ему ничего не стоило, играя на чувстве разочарования в среде правящего совета, взять руководство в свои руки. Карьера Владимира Жириновского завершилась.
  
  В течение двух лет после выборов 1996 года коммунисты постепенно утратили своё влияние. Их сторонниками всегда были люди среднего и преклонного возраста, испытывавшие материальные затруднения. Без поддержки крупных банкиров одними членскими взносами обойтись было невозможно. Деньги Социалистического союза, а вместе с ними и его привлекательность таяли.
  
  К 1998 году Комаров стал бесспорным лидером ультраправых и успешно использовал в своих целях растущее недовольство народа, поводов для которого хватало повсюду. К тому же оно усиливалось из-за выставляемого напоказ богатства немногих, резко контрастировавшего с царившими повсюду нищетой и бедностью. Те, кто имел деньги, имели их горы, большей частью в иностранной валюте. Эти люди проносились по улицам в длинных лимузинах, американских или германских, часто их сопровождали мотоциклисты, освобождавшие путь, и обычно ещё одна машина с охраной.
  
  Их можно было видеть в фойе Большого театра, в барах и банкетных залах «Метрополя» и «Националя», их сопровождали проститутки в соболях, норке, сверкавшие бриллиантами и распространявшие вокруг себя аромат французских духов. Эти жирные коты были жирнее партийных бонз прежних, советских времён.
  
  В Думе депутаты кричали, размахивали документами и принимали постановления. «Это напоминает мне, — заметил один английский корреспондент, — то, что я слышал о последних днях Веймарской республики».
  
  Единственным человеком, который, казалось, мог дать надежду, был Игорь Комаров. За два года, прошедших с тех пор, как он возглавил партию правых, Комаров привлёк внимание наблюдателей как внутри России, так и за её пределами. Если бы его удовлетворяло положение просто политического лидера высшего ранга, он оставался бы всего лишь ещё одним аппаратчиком. Но похоже, он рассчитывал на большее. По крайней мере так считали наблюдатели; по их мнению, он обладал талантом, который предпочитал не афишировать.
  
  Комаров прославился как популярный, страстный, обладающий харизмой оратор. Когда он выходил на трибуну, все, кто знал его как спокойного, требовательного и скрытного человека с тихим голосом, испытывали потрясение. Он преображался, голос становился сильнее и гуще, звучал раскатистым баритоном. Используя образные выражения и нюансы русского языка, Комаров достигал огромного эффекта. Он мог понизить голос почти до шёпота так, что, несмотря на микрофоны, аудитории приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, а затем повысить его до звенящих нот, заставлявших толпу вскакивать с криками одобрения, к которым невольно присоединялись даже скептики.
  
  Он быстро овладел искусством живого общения с толпой. Он избегал телевизионных бесед у камина или телевизионных интервью, сознавая, что далеко не всё, что срабатывает на Западе, годится для России.
  
  Он избегал ситуаций, в которых можно попасть в затруднительное положение из-за неприятных вопросов. Каждое его появление на публике тщательно готовилось. Он выступал только на митингах верных сторонников партии; съёмки велись его собственной телевизионной группой под руководством блестящего молодого продюсера Литвинова. Отредактированные им фильмы передавались национальному телевидению на определённых условиях: они должны были идти в эфир полностью, без сокращений. Это он мог делать, покупая телевизионное время, что позволяло не зависеть от капризов ведущих.
  
  Тема его выступлений оставалась неизменной и была всегда популярной: Россия, Россиян ещё раз Россия. Он яростно выступал против иностранного влияния, разоблачал международные заговоры, которые поставили Россию на колени. Он требовал изгнания всех «чёрных» — армян, грузин, азербайджанцев и прочих лиц кавказской национальности, многие из которых были известны как самые богатые представители преступного мира. Он призывал к справедливости для бедных и угнетённых русских людей, которые однажды поднимутся вместе с ним, чтобы восстановить былую славу своей отчизны и отмыть её от грязи.
  
  Он обещал все и всем. Безработным — работу, хорошую зарплату, еду на столе и достойную жизнь. Тем, кто потерял свои сбережения, — вернуть их, чтобы позволить обеспечить спокойную старость. Тем, кто носит военную форму, — возвратить гордость за то, что они являются защитниками своего древнего отечества, смыть все те унижения, которым подвергли их трусы, получившие высокие чины из рук иностранного капитала.
  
  И его слушали, — слушали по радио и телевидению солдаты когда-то великой армии России, слушали, скорчившись от холода в брезентовых палатках, изгнанные из Афганистана, Восточной Германии, Чехословакии, Венгрии, Польши, Латвии, Литвы и Эстонии.
  
  Его слушали крестьяне в избах, разбросанных по всей стране. Обнищавший средний класс слушал его, сидя среди жалких остатков своей мебели, которую ещё не успели обменять на еду и несколько поленьев дров для печи. Его слушали даже промышленные боссы, мечтавшие о том, как однажды в домнах их заводов снова взревёт пламя. И когда он обещал им, что на мошенников и гангстеров, изнасиловавших их любимую Россию-матушку, опустится ангел смерти, они обожали его.
  
  Весной 1999 года Игорь Комаров, последовав совету своего помощника по связям с общественностью, очень умного молодого человека, окончившего один из престижных американских колледжей, согласился дать несколько интервью. Молодой Борис Кузнецов подобрал подходящих кандидатов, главным образом законодателей и журналистов консервативного направления из Америки и Западной Европы. Целью этих встреч было успокоить их страхи.
  
  Как политическое мероприятие это сработало блестяще. Многие прибывшие ожидали увидеть ультраправого демагога с дикими глазами, некий гибрид расиста и неофашиста. Однако они обнаружили, что их принимает думающий человек с хорошими манерами, одетый в строгий костюм. Поскольку Комаров не говорил по-английски, рядом с ним сидел его помощник по связям с общественностью, одновременно направляя беседу в нужное русло и делая перевод. Каждый раз, когда его обожаемый вождь говорил что-то, что на Западе могло быть, по его мнению, неправильно истолковано, Кузнецов старался переводить так, чтобы это звучало более приемлемо. Никто этого не замечал, ибо он предусмотрительно отбирал гостей, не понимавших по-русски.
  
  Таким образом Комаров смог объяснить, что, как у всех действующих политиков, у него есть свои избиратели и он не может оскорблять их чувства, если хочет быть избранным. Поэтому в отдельных случаях ему приходится говорить то, что они хотят услышать, даже если выполнить свои обещания ему будет значительно сложнее, чем давать их. И сенаторы понимающе кивали.
  
  Он объяснял, что в странах старой демократии на Западе люди понимают, что дисциплина в обществе начинается с самих себя, а обязательства, которые они берут на себя сами, более строги, чем те обязательства, которые налагает на граждан государство. Нотам, где разрушены все формы самодисциплины, государство, вероятно, должно проявить твёрдость, неприемлемую на Западе. И парламентарии понимающе кивали.
  
  Консервативным журналистам он объяснял, что восстановление твёрдой валюты просто невозможно, если не принять срочных драконовских мер против преступности и коррупции. Журналисты писали, что Игорь Комаров является тем человеком, который руководствуется разумом в том, что касается экономического и политического сотрудничества с Западом. Возможно, он занимает слишком правые позиции, чтобы быть приемлемым для европейской или американской демократии, а его напористая демагогия кажется на западный вкус слишком устрашающей, но он может оказаться вполне приемлемым для России в её настоящем тяжёлом положении. В любом случае можно уверенно говорить, что он победит на выборах в июне 2000 года. Об этом свидетельствуют социологические опросы. Поэтому дальновидным политикам на Западе следовало бы выступить в его поддержку.
  
  На Западе повсюду — в посольских и министерских кабинетах и залах заседаний, в которых к потолку поднимался сигарный дым, — согласно кивали.
  * * *
  
  В северной части Центрального округа Москвы, внутри Бульварного кольца, где-то от середины Кисельного бульвара отходит короткая улочка. На ней с западной стороны есть небольшой сквер, приблизительно с акр величиной; с трёх сторон его окружает здание без окон, а с четвёртой стороны он защищён выкрашенным в зелёный цвет забором из железных щитов трёхметровой высоты, с едва виднеющимися из-за них верхушками посаженных в ряд елей. В железной стене — двойные ворота, тоже из металла.
  
  Этот небольшой сквер до революции был садом при великолепном особняке, отреставрированном в середине 80-х годов. Фасад, украшенный белой лепниной, по-старинному выкрашен в пастельные тона, но интерьер — вполне современный и функциональный. Здесь находится настоящая штаб-квартира Игоря Комарова.
  
  Стоя перед воротами, посетитель полностью попадает в поле зрения телекамеры, вмонтированной в стену, и по домофону сообщает о своём прибытии. Он разговаривает с охранником, сидящим в будке у ворот, а тот, в свою очередь, связывается со службой безопасности внутри дома. Если ворота открываются, машина может проехать только десять метров и останавливается перед рядом шипов, перегораживающих дорогу. Раздвижные ворота, скользя на роликах, автоматически закрываются позади неё. Тогда выходит охранник, чтобы проверить документы. Если они в порядке, он возвращается в будку и нажимает кнопку — шипы опускаются, и машина проезжает дальше в посыпанный гравием двор, где её ожидают другие охранники.
  
  Внутри территория обнесена сеткой, натянутой на некотором расстоянии от ограды. Между ней и забором бегают собаки. Они делятся на две группы, каждая из которых подчиняется только своему проводнику. Проводники работают через ночь. После наступления темноты собаки свободно бегают по всей территории. Ночью охранник у ворот из своей будки не выходит, а если появляется поздний посетитель, он вызывает проводника, чтобы тот отозвал собак.
  
  Сотрудники же в это время пользуются туннелем позади дома, выходящим на узенькую дорожку, которая, в свою очередь, ведёт к Кисельному бульвару. Туннель перекрывается тремя запирающимися дверями: внутри дома, у выхода на улицу и посередине.
  
  В ночное время, когда политические деятели уходили и собаки рыскали вокруг дома, в нём оставались на посту двое охранников. Им предоставлялась комната, где они могли посмотреть телевизор и перекусить, но не было кроватей, поскольку спать им не полагалось. Охранники поочерёдно проверяли все три этажа дома, пока не приходила утром дневная смена и не отпускала их. Господин Комаров появлялся позднее.
  
  Но поскольку пыль и паутина не считаются даже с большим начальством, каждый вечер, кроме воскресенья, в подземном ходе позади дома раздаётся звонок и один из охранников впускает уборщика.
  
  В Москве уборкой занимаются в основном женщины, но Комаров предпочитал чисто мужское окружение. Поэтому уборщиком служил безобидный пожилой человек Леонид Зайцев. Охранники прозвали его Зайцем не только из-за его фамилии, но и за его беззащитность и особенно за три торчащих во рту стальных зуба — стоматология в России отличалась основательностью. И зимой и летом Заяц носил протёртую до дыр старую шинель, сохранившуюся ещё со времён его солдатской службы.
  
  В тот вечер, когда умер президент, его впустили, как обычно, в десять часов. В час ночи с ведром и тряпкой, волоча за собой пылесос. Заяц вошёл в кабинет Н.И. Акопова, личного секретаря господина Комарова. Он видел этого человека только однажды, год назад, когда, придя на работу, обнаружил, что старшие сотрудники работали допоздна. Секретарь обошёлся с ним исключительно грубо, сопроводив приказание убираться вон потоком брани. С тех пор Заяц иногда мстил господину Акопову, усаживаясь в его мягкое вращающееся кресло.
  
  Зная, что охранники находятся внизу, Заяц и на этот раз расположился в кресле и наслаждался его удобством и мягкостью кожи. У него никогда не было такого кресла и никогда не будет. На столе лежали бумаги, около сорока страниц печатного текста, переплетённые в чёрный картон и скреплённые сбоку спиралью.
  
  Заяц удивился: почему документ не убрали? Обычно господин Акопов все прятал в свой стенной сейф. Никогда раньше Заяц не видел, чтобы какой-нибудь документ лежал на столе, и все ящики стола всегда запирались. Он перевернул чёрную обложку и прочитал заглавие. Затем наугад раскрыл документ.
  
  Заяц не был любителем чтения. Когда-то давным-давно его учила грамоте приёмная мать, затем учителя в школе, и, наконец, во время службы в армии нашёлся добрый офицер, который занялся его образованием.
  
  То, что он увидел, обеспокоило его. Он несколько раз перечитал кусок текста; некоторые слова оказались слишком длинными и непонятными, но суть он понял. Изуродованные артритом руки дрожали, когда он переворачивал страницы. Зачем понадобилось господину Комарову писать такие вещи? Да ещё о таких людях, какой была его приёмная мать, которую он любил? Он чего-то не понимал, и это взволновало его. Может быть, посоветоваться с охранниками внизу? Но они стукнут его по голове и велят работать дальше.
  
  Прошёл час. Охранники должны были идти в обход, но не могли оторваться от телевизора, по которому в расширенной программе новостей сообщалось народу, что, согласно статье 59 Конституции России, премьер-министр принял на себя исполнение обязанностей президента, временно, на предусмотренные законом три месяца.
  
  Заяц вновь и вновь перечитывал одни и те же строки, пока наконец не понял их смысла. Но он не мог уловить всей значимости прочитанного. Господин Комаров — великий человек. Он собирается стать новым Президентом России, ведь так? Так почему же он пишет такое о приёмной матери Зайца и подобных ей людях, тем более что она давно умерла?
  
  В два часа Заяц закончил работу, сунул папку под рубашку и попросил, чтобы его выпустили. Охранники неохотно оторвались от телевизора, открыли вход в туннель, и Заяц ушёл в ночь. Он вышел немного раньше, чем обычно, но охранники не обратили на это внимания.
  
  Зайцев собирался было пойти домой, но решил, что ещё слишком рано. Автобусы и трамваи ещё не ходят, метро не работает. Он всегда возвращался домой пешком, иногда даже под дождём, но ему надо на что-то жить, поэтому он намерен работать. До дома ему идти час. Если он отправится сейчас, то разбудит дочь и её сына. Ей это не понравится. Поэтому Зайцев решил побродить по улицам и подумать, как ему поступить.
  
  К половине четвёртого он оказался у южных стен Кремля. Вдоль Кремлёвской набережной на скамьях спали бомжи, но он нашёл место, сел и стал смотреть на противоположный берег.
  * * *
  
  Когда они приблизились к острову, море, как всегда после полудня, успокоилось, словно говоря рыбакам и морякам, что борьба на сегодня закончена и водная стихия объявляет перемирие до завтра. Справа и слева шкипер видел другие суда, направляющиеся в Виланд-Кат, узкий проход в рифах на северо-западе, через который можно войти в тихую лагуну. Справа промчался Артур Дин, делая на своей «Силвер дип» на восемь узлов больше, чем «Фокси леди». Островитянин приветственно помахал рукой, и американец ответил тем же. Он заметил двоих ныряльщиков на корме «Силвер дип» и подумал, что они обследовали коралловые рифы у северо-восточного мыса. Вечером на столе в доме Динов будет омар.
  
  Вводя «Фокси леди» в пролив, он замедлил ход, ибо по обе стороны всего лишь в нескольких дюймах от поверхности торчали острые как бритва верхушки кораллов. После того как яхта пройдёт через пролив, она за какие-нибудь десять минут доберётся до Черепашьей бухты.
  
  Шкипер обожал свою яхту, она была для него одновременно и средством к существованию, и возлюбленной. Она имела в длину тридцать один фут и называлась прежде «Бертрам Морри» — в честь жены конструктора Дика Бертрама, и, не будучи самым большим или самым роскошным рыболовным судном, которое можно было зафрахтовать в Черепашьей бухте, она, по убеждению своего хозяина, могла справиться с любым морем и с любой рыбой. Судно было уже подержанным, когда он купил его пять лет назад на одной из верфей Южной Флориды. Тогда он только что перебрался на острова, увидев коротенькое объявление в «Боут трейдер», и с тех пор возился с яхтой день и ночь, пока она не превратилась в самую дерзкую девицу всех островов, хотя этой барышне было уже десять лет от роду. Он не жалел на неё денег, несмотря на то что всё еще продолжал выплачивать долг финансовой компании.
  
  Войдя в гавань, он поставил яхту на её стоянку через несколько мест от «Сакитуми», принадлежащей тоже американцу. Бобу Коллинсу, выключил мотор и спустился на нижнюю палубу спросить своих клиентов, хорошо ли они провели время. Те оказались довольными и заплатили, добавив щедрые чаевые для него и Джулиуса. Когда они ушли, шкипер подмигнул Джулиусу, оставил ему все чаевые и рыбу и, сняв фуражку, запустил пальцы в спутанные волосы.
  
  Затем он оставил улыбающегося островитянина прибирать яхту, мыть чистой водой удочки и катушки, чтобы «Фокси леди» отошла ко сну в полном порядке. Перед тем как идти домой, он вернётся сюда, чтобы запереть её. А пока, предвкушая крепкий дайкири, он зашагал по широкому тротуару к «Банановой лодке», здороваясь с каждым встречным, и каждый встречный здоровался с ним.
  Глава 2
  
  Прошло два часа, а Леонид Зайцев всё ещё сидел на скамье у реки, так и не решив свою проблему. Теперь он жалел о том, что взял этот документ. Он не мог объяснить себе, почему он это сделал. Если они узнают, то его накажут, а жизнь и без того постоянно наказывала его, и он не понимал за что.
  
  Родился Заяц в маленькой бедной деревушке к западу от Смоленска в 1936 году. Деревня ничем не выделялась среди других и походила на десятки тысяч деревень, разбросанных по стране. Единственная с глубокими колеями улица: летом — пыльная, осенью — утопавшая в грязи, а зимой — твёрдая от мороза, как камень. Тридцать или чуть больше домов, сараи и бывшие крестьяне, загнанные, как стадо, в сталинские колхозы. Его отец тоже был колхозником. Жили они в лачуге чуть в стороне от дороги.
  
  Дальше по дороге, в квартирке над маленькой лавочкой, жил деревенский пекарь. Отец говорил ему, что не следует водить знакомство с пекарем, потому что тот — еврей. Мальчик не понимал, что это значит, но, очевидно, быть «евреем» нехорошо. Однако мать покупала у него хлеб, и хлеб этот был очень вкусным.
  
  Он недоумевал, почему нельзя разговаривать с пекарем, ведь этот весёлый человек иногда стоял в дверях своей лавки и, увидев Леонида, подмигивал ему и бросал булочку, горячую булочку только что из печи. Опасаясь недовольства отца, Леонид убегал за коровник и там съедал эту булку. Пекарь жил с женой и двумя дочерьми, которых Леонид иногда видел, когда они выглядывали из дверей лавки; казалось, они никогда не выходили из дома и не играли на улице.
  
  Однажды, в конце июля 1941 года, в деревню пришла смерть. Но мальчик тогда ещё не знал, что это смерть. Услышав грохот и скрежет металла, он выбежал из амбара. Громадные железные чудовища двигались к деревне со стороны большой дороги. Первое резко остановилось как раз посередине деревни. Леонид вышел на улицу, чтобы лучше его рассмотреть.
  
  Оно казалось огромным, не меньше дома, и двигалось на гусеницах: впереди торчала длинная пушка. На самом верху, над пушкой, высунувшись наполовину из люка, стоял человек. Он снял толстый стёганый шлем и положил его рядом с собой. В тот день было очень жарко. Затем человек повернулся и посмотрел вниз на Леонида.
  
  Ребёнок увидел, что у человека светлые, почти белые волосы, а глаза такие бледно-голубые, что казалось, сквозь его череп просвечивает светлое летнее небо. Эти глаза ничего не выражали, в них не было ни любви, ни ненависти, просто какая-то скука. Не спеша человек опустил руку и вытащил из кармана пистолет.
  
  Какое-то чувство подсказало Леониду: происходит что-то нехорошее. Он услышал взрывы гранат, брошенных в окна, и крики ужаса. Ему стало страшно, он повернулся и бросился бежать. Раздался щелчок, и что-то просвистело, коснувшись его волос. Завернув за коровник, он расплакался, но не остановился. Позади он слышал непрерывный треск и чувствовал запах гари, уже доносившийся от охваченных пламенем домов. Впереди виднелся лес, и мальчик побежал туда.
  
  Очутившись в лесу, Леонид не знал, что ему делать дальше. Он продолжал плакать и звать родителей. Но они не пришли. Он вообще их больше никогда не видел.
  
  Он набрёл на женщину, оплакивавшую мужа и дочерей, и узнал в ней жену пекаря, Давыдову. Женщина прижала его к груди, а он не понимал, почему она обнимает его, и что бы подумал, увидев это, его отец, ведь она была «еврейка»!
  
  Деревня была полностью стёрта с лица земли, и танковое подразделение СС развернулось и покинуло это место. В лесу спаслись ещё несколько человек. Потом они встретили партизан, суровых бородатых людей с ружьями. Один из них указал им дорогу, и они долго шли на восток.
  
  Когда Леонид уставал, Давыдова несла его, пока наконец через несколько недель они не добрались до Москвы. У Давыдовой, оказалось, были там знакомые, которые приютили, обогрели и накормили их. Эти люди были добры к нему и походили на пекаря Давыдова своими вьющимися от висков длинными, до подбородка, прядями волос и широкополыми шляпами. Несмотря на то что он не был «евреем», Давыдова усыновила его и растила несколько лет.
  
  После войны власти обнаружили, что он ей не родной сын, и разлучили их, отправив мальчика в детский дом. Расставаясь, они оба горько плакали. Леонид больше никогда её не видел. В детском доме ему объяснили, что «еврей» означает национальность.
  
  Заяц сидел на скамье и думал о документе, спрятанном под рубашкой. Он не могло конца понять значение таких слов, как «тотальное уничтожение» или «полная аннигиляция», но он не думал, что это хорошие слова. Он не понимал, почему господин Комаров хочет так поступить с людьми одной национальности с его приёмной матерью.
  
  На востоке засветилась чуть заметная розовая полоска. На противоположном берегу реки, на Софийской набережной, в большом особняке морской пехотинец с флагом в руках стал подниматься по лестнице на крышу.
  * * *
  
  Шкипер взял свой стакан с дайкири, встал из-за стола и подошёл к деревянному поручню. Он посмотрел вниз, на воду, затем перевёл взгляд на другую сторону потемневшей бухты.
  
  «Сорок девять, — думал он, — сорок девять, и все ещё заложник в резерве своей конторы. Джейсон Монк, ты стареешь и уже никуда не годишься. — Он сделал большой глоток и почувствовал, как ром „лёг“ на отведённое ему в желудке место. — Чёрт возьми, это всё же была неплохая жизнь. Во всяком случае, не скучная».
  
  Но не так всё начиналось. Начало было положено в маленьком деревянном домике в небольшом городке Крозете на юге Центральной Виргинии, чуть к востоку от Шенандоа, в пяти милях от шоссе, идущего от Уинсборо к Шарлотсвиллу.
  
  Округ Олбемарль — земля фермеров, вошедшая в летопись войны между штатами[135], ибо восемьдесят процентов сражений происходили на полях Виргинии, и каждый виргинец помнил об этом.
  
  В местной начальной школе, где он учился, у большинства детей отцы занимались разведением и выращиванием табака, соевых бобов или свиней.
  
  Отец Джейсона Монка в отличие от других был лесником в Национальном парке Шенандоа. Никто ещё не стал миллионером, работая в лесничестве, но для мальчика это была хорошая жизнь, даже если долларов не хватало. В каникулы не приходилось слоняться без дела — надо было браться за любую работу, чтобы помочь семье.
  
  Он помнил, как ещё ребёнком ездил с отцом в парк, расположенный в горах Блу-Маунтин, и тот объяснял ему различие между елью, берёзой, пихтой, дубом и ладанной сосной. Иногда они встречали егерей, и тогда он с широко раскрытыми глазами слушал их рассказы о чёрном медведе и оленях, об охоте на диких индеек, тетеревов и фазанов.
  
  Позднее Джейсон научился стрелять со снайперской точностью, читать следы и выслеживать по ним зверя, разбивать стоянку и наутро собирать её так, чтобы не осталось никаких примет, а когда он вырос достаточно большим и сильным, то в каникулы стал работать в лагерях лесорубов.
  
  Джейсон посещал местную начальную школу с пяти до двенадцати лет, но, как только ему исполнилось тринадцать, записался в окружную среднюю школу в Шарлотсвилле, и ему приходилось каждое утро вставать до рассвета, чтобы добраться из Крозета в город. И в этой средней школе произошло то, что изменило его жизнь.
  
  В далёком 1944 году некоего сержанта американской армии с тысячами других переправили с Омаха-Бич в глубину Нормандии. Где-то в окрестностях Сент-Ло, отставший от своего отряда, он попал в прицел немецкого снайпера. Ему повезло: пуля лишь оцарапала плечо. Двадцатитрехлетний американец добрался до ближайшего дома, где его перевязали и приютили. Когда шестнадцатилетняя дочка хозяев приложила к ране холодный компресс, а он посмотрел ей в глаза, то понял, что получил удар, не сравнимый ни с какой немецкой пулей.
  
  Год спустя он вернулся в Нормандию из Берлина, сделал предложение, и в саду, возле дома её отца, их обвенчал капеллан армии Соединённых Штатов. Затем, поскольку у французов не принято венчаться в садах, то же самое проделал и местный католический священник уже в деревенской церкви. После этого сержант увёз молодую жену в Виргинию.
  
  Двадцать лет спустя он был помощником директора окружной средней школы в Шарлотсвилле, к этому времени их дети уже выросли, и жена стала преподавать в школе французский язык. Миссис Жозефина Брейди отличалась красотой, обаянием, к тому же была француженкой, и благодаря всему этому её уроки очень скоро стали пользоваться большим успехом.
  
  Осенью 1965 года в её классе для начинающих появился новый ученик, несколько стеснительный подросток с буйной копной белокурых волос и обезоруживающей улыбкой. Его звали Джейсон Монк. Через год Жозефина могла утверждать, что никогда не слышала, чтобы иностранец говорил по-французски так хорошо, как Джейсон. Такой дар мог быть дан только природой. Тем более что мальчик не только прекрасно владел грамматикой и синтаксисом, но и в совершенстве воспроизводил произношение.
  
  Когда Джейсон учился в последнем классе, он часто бывал у неё дома и они читали Мальро, Пруста, Жида и Сартра, который считался в те времена невероятно эротичным, однако предпочтение оба отдавали ранней романтической поэзии Рембо, Малларме, Верлену и де Виньи. Этого не должно было случиться, но случилось. Возможно, виноваты поэты, но, несмотря на разницу в возрасте, у них завязался короткий роман.
  
  К восемнадцати годам Джейсон Монк умел делать две вещи, несвойственные подросткам Южной Виргинии: он мог говорить по-французски и заниматься любовью, причём и то и другое делал с большим искусством. В восемнадцать лет он пошёл в армию.
  
  В 1968 году война во Вьетнаме была в самом разгаре. Многие молодые американцы старались избежать военной службы, чтобы не попасть туда. И тех, кто приходил как доброволец и подписывал контракт на три года, принимали с раскрытыми объятиями.
  
  Монк проходил основной курс обучения и где-то в середине занятий заполнил анкету. В графе «иностранные языки» он написал «французский». Его вызвали к начальнику отдела по личному составу.
  
  — Вы в самом деле говорите по-французски? — спросил офицер.
  
  Монк объяснил. Начальник позвонил в среднюю школу Шарлотсвилла и поговорил со школьным секретарём. Та связалась с миссис Брейди, затем перезвонила. На это ушёл день. Монку приказали явиться снова. На этот раз присутствовал майор из Джи-2 — армейской разведки.
  
  Кроме вьетнамского, в этой бывшей колонии многие говорили по-французски. Монка на самолёте отправили в Сайгон. Он летал туда дважды, в промежутке побывав в Штатах.
  
  В день увольнения его вызвали к начальству. В кабинете сидели два человека в штатском. Полковник вышел.
  
  — Садитесь, пожалуйста, сержант, — сказал старший и более симпатичный из них.
  
  Он вертел в руках трубку, в то время как второй, более серьёзный, разразился потоком французской речи. Монк отвечал без запинки. Разговор продолжался десять минут. Потом говоривший по-французски широко улыбнулся и обратился к своему коллеге:
  
  — Хорошо, Кэри, чертовски хорошо, — и тоже ушёл.
  
  — Итак, что вы думаете о Вьетнаме? — спросил оставшийся. Тогда он выглядел лет на сорок, а лицо с глубокими морщинами выражало любопытство. Шёл 1971 год.
  
  — Это карточный домик, сэр, — ответил Монк. — И он разваливается. Ещё два года, и мы будем вынуждены уйти оттуда.
  
  Кэри, казалось, соглашался с ним — он несколько раз кивнул.
  
  — Вы правы, но не говорите этого в армии. Что вы теперь собираетесь делать?
  
  — Я ещё не решил, сэр.
  
  — Ну, я не могу решать за вас. Но у вас есть дар. Даже у меня такого нет. Мой друг, что вышел, такой же американец, как вы и я, но он двадцать лет жил и учился во Франции. Если он сказал, что вы говорите хорошо, то для меня этого достаточно. Так почему бы не продолжить?
  
  — Вы имеете в виду колледж, сэр?
  
  — Да. По закону о военнослужащих правительство большую часть платы за обучение берёт на себя. Дядя Сэм считает, что вы заслужили это. Воспользуйтесь случаем.
  
  Во время службы в армии Монк посылал остававшиеся у него деньги матери, чтобы помочь ей растить детей.
  
  — Даже по закону о военнослужащих требуется тысяча долларов наличными, — сказал он.
  
  Кэри пожал плечами:
  
  — Думаю, тысяча долларов найдётся. Если вы будете специализироваться по русскому языку.
  
  — И если я решу…
  
  — Тогда позвоните мне. Контора, на которую я работаю, может быть, сумеет кое-что вам предложить.
  
  — На это может уйти четыре года, сэр.
  
  — О, там, где я работаю, люди очень терпеливы.
  
  — Как вы узнали обо мне, сэр?
  
  — Наши люди, работавшие во Вьетнаме по программе «Феникс», обратили внимание на вас и вашу работу. Вы добыли ценные сведения о Вьетконге. Им это понравилось.
  
  — Так это Лэнгли, не так ли, сэр? Вы из ЦРУ?
  
  — О, не совсем… Так, мелкая сошка.
  
  В действительности Кэри Джордан был далеко не «мелкой сошкой». Он дойдёт до поста заместителя директора по оперативной работе, то есть главы целой шпионской ветви ЦРУ.
  
  Монк прислушался к совету и поступил в университет в Виргинии, снова оказавшись в Шарлотсвилле. Они с миссис Брейди опять вместе пили чай, но на этот раз только как друзья. Он изучал славянские языки, главным образом русский, и достиг в этом таких успехов, что его старший куратор, русский по происхождению, называл его «двуязычным». Он окончил университет в 1975 году, когда ему исполнилось двадцать пять лет, и сразу после своего дня рождения был принят на работу в ЦРУ. После обычной подготовки в Форте-Пэри, который называли в управлении просто «Ферма», его назначили в Лэнгли, потом перевели в Нью-Йорк, а затем опять в Лэнгли.
  
  И прошло ещё пять лет, заполненных множеством различных спецкурсов, прежде чем он получил своё первое назначение за границу. Тогда его направили в Найроби, в Кению.
  * * *
  
  В то ясное июльское утро, шестнадцатого числа, дежурил капрал Мидоуз из королевской морской пехоты. Он прикрепил флаг к шнуру и подтянул полотнище к верхушке шеста. Развернувшийся флаг подхватил утренний ветерок, и он затрепетал, сообщая всему миру, над чьим домом установлен.
  
  Британское правительство купило этот красивый старинный особняк ещё до революции у его тогдашнего владельца, сахарного магната, заняло его под посольство и с тех пор упорно сохраняло это здание.
  
  Иосиф Сталин, последний диктатор, живший в правительственных апартаментах Кремля, просыпаясь по утрам, обычно отдёргивал занавеску и видел развевающийся напротив, за рекой, британский флаг. Это его чрезвычайно сердило. Сотрудники МИДа неоднократно пытались оказать давление на англичан и заставить их переехать. Британцы отказывались.
  
  Со временем особняк стал тесен для всех отделов, необходимых для выполнения миссии в Москве, поэтому отделы посольства оказались разбросаны по всему городу. Но несмотря на предложения русских объединить все службы в одном здании, Лондон вежливо отвечал, что дипломаты предпочитают оставаться на Софийской набережной. Поскольку здание являлось суверенной британской территорией, приходилось мириться с этим фактом.
  
  Леонид Зайцев сидел на противоположном берегу и смотрел, как в первых лучах зари, осветивших холмы на востоке, развевается флаг Великобритании. Вид этого флага пробудил далёкие воспоминания.
  
  В восемнадцать лет Зайца призвали в Красную Армию и после обычного — как правило, короткого — обучения зачислили в танковые войска и отправили в Восточную Германию. Он служил рядовым. Инструкторы считали, что из него и ефрейтора не получится.
  
  Это случилось в 1955 году. Во время учебного марша в окрестностях Потсдама в густом лесу он отстал от своих. Растерянный и испуганный, он брёл по лесу, пока не наткнулся на песчаную дорогу. Парализованный страхом, он остановился и застыл на месте. В десяти метрах от него стоял джип с открытым верхом. Очевидно, патруль из четырёх солдат остановился отдохнуть.
  
  Двое сидели в машине, двое других стояли рядом, курили. В руках у каждого было по бутылке с пивом. Заяц сразу понял, что это не русские. Это действительно были иностранцы, европейцы из союзнической миссии в Потсдаме, учреждённой соглашением четырёх держав, заключённым в 1945 году. Однако об этом он ничего не знал. Он знал только то, что ему говорили: это — враги, пришедшие, чтобы уничтожить социализм и, если удастся, убить и его.
  
  Солдаты замолчали и уставились на него. Один из них произнёс:
  
  — Эй, что это? Никак истекающий кровью русский. Привет, Иван!
  
  Заяц не понимал ни слова. На плече у него висел автомат, но они, похоже, совсем не боятся его. Двое были в чёрных беретах с блестящей медной кокардой, из-под которой торчал пучок красно-белых перьев. Он понятия не имел, что это эмблема полка королевских стрелков.
  
  Один из солдат отошёл от машины и неторопливо направился к нему. Заяц подумал, что сейчас обмочится. Солдат оказался тоже молодым, рыжим, с веснушчатым лицом. Он улыбнулся Зайцеву и протянул бутылку пива.
  
  — Давай, приятель. Выпей пива.
  
  Леонид ощутил в руке прохладное стекло. Чужой солдат ободряюще кивнул. А вдруг пиво отравленное? Он поднёс горлышко бутылки к губам и запрокинул голову. Холодный напиток обжёг ему горло. Пиво оказалось крепким и вкусным, лучше русского, но он всё-таки поперхнулся. Рыжий рассмеялся.
  
  — Давай, давай, пей, — сказал он.
  
  Для Зайцева чужая речь была набором непонятных звуков. К его изумлению, рыжий солдат повернулся и не спеша пошёл к машине. Этот человек совсем его не боялся! А ведь он вооружён, он — Советская Армия, но иностранцам было всё равно, они смеялись и шутили.
  
  Он стоял среди деревьев, пил холодное пиво и размышлял о том, что подумает капитан Николаев. Капитан командовал его ротой. Ему было около тридцати, он прошёл всю войну, дошёл до Берлина, и грудь его украшали боевые награды. Однажды капитан остановил Зайцева и спросил о семье, откуда он родом. Солдат ответил: «Из детского дома». Капитан похлопал его по спине и сказал, что теперь у него есть настоящий дом. Он боготворил капитана Николаева.
  
  Заяц был слишком испуган, чтобы выбросить их пиво, к тому же оно оказалось вкусным, даже если и было отравлено. Поэтому он выпил все. Минут через десять солдаты, стоявшие у машины, забрались в кузов, водитель включил мотор, и они уехали. Никакой спешки, никакого страха. Тот, с рыжими волосами, обернулся и помахал ему рукой. Они были врагами, они собирались захватить Россию, но они оказались приветливыми парнями.
  
  Когда они исчезли из виду, Зайцев забросил пустую бутылку как можно дальше и побежал через лес, пока наконец не увидел знакомую дорогу, которая привела его в лагерь. Сержант за то, что Леонид заблудился, отправил его на неделю во внеочередной наряд на кухню, но он никому и никогда не рассказал ни об иностранцах, ни об их пиве.
  
  Ещё до того, как иностранный джип уехал, Зайцев заметил на правом его крыле что-то вроде полковой эмблемы и тонкую антенну сзади над кузовом. К антенне был прикреплён флажок, квадратик небольшого размера. Его пересекали кресты: под прямым углом и по диагонали, красно-белые. На синем фоне. Забавный флажок: красно-бело-синий.
  
  Спустя сорок четыре года он был снова перед глазами, развевался над зданием на другом берегу реки. Теперь Заяц знал, как ему поступить. Конечно, не следовало брать папку со стола господина Акопова, но вернуть её он уже не мог. Может, никто и не заметит, что она пропала. Итак, он отдаст папку людям, у которых этот смешной флаг и которые угощали его когда-то пивом. Они, наверное, знают, что с ней делать.
  
  Зайцев встал со скамьи и направился к Большому Каменному мосту через Москву-реку, чтобы выйти на Софийскую набережную.
  
  Найроби, 1983
  
  Когда мальчик стал жаловаться на головную боль и у него слегка поднялась температура, мать было подумала, что это летняя простуда. Но к ночи пятилетний ребёнок стал кричать от боли в груди. Родители не спали всю ночь. Не спали также и их соседи из-за тонких стен в доме для советских дипломатов и открытых в такую жару окон.
  
  Мать повела сына к врачу. Доктор Свобода из чешского посольства оказывал помощь сотрудникам всех коммунистических миссий. Он был хорошим и добросовестным врачом и через несколько минут заверил мать, что у её ребёнка всего лишь лёгкий приступ малярии. Он сделал мальчику инъекцию и дал ещё таблеток для ежедневного приёма.
  
  Лекарство не подействовало. За два дня состояние ребёнка ухудшилось. Температура поднялась, озноб усилился, он кричал от головной боли. Посол разрешил обратиться в главный госпиталь Найроби. Поскольку мать не говорила по-английски, с ней поехал муж, второй секретарь посольства Николай Ильич Туркин.
  
  Доктор Уинстон Муа тоже был превосходным врачом и, вероятно, знал тропические болезни лучше чешского доктора. Он тщательно осмотрел мальчика и, выпрямившись, улыбнулся.
  
  — Плазмодиум фальципарум, — объявил он. Отец озадаченно нахмурился. Он хорошо владел английским, но это была латынь. — Это разновидность малярии, к сожалению, не поддающаяся лечению препаратами с хлоро-хинной основой, которые прописал мой уважаемый коллега доктор Свобода.
  
  Доктор Муа сделал внутривенную инъекцию сильного антибиотика. Казалось, это помогло. Но через неделю состояние мальчика стало прежним. Мать была на грани истерики. Обвиняя во всём иностранную медицину, она требовала, чтобы её с сыном отправили в Москву, и посол согласился.
  
  В Москве мальчика сразу же поместили в закрытую клиническую больницу КГБ. Это оказалось возможным, поскольку второй секретарь посольства Николай Туркин в действительности был майором из Первого главного управления КГБ.
  
  В хорошо оборудованной клинике были и специалисты по тропической медицине — ведь сотрудники КГБ работали во всех уголках земного шара. Поскольку состояние мальчика внушало опасения, его медицинская карта попала сразу же к главному врачу отделения профессору Глазунову. Он прочитал присланные из Найроби заключения и распорядился провести компьютерные томографические и ультразвуковые исследования, которые являлись тогда последними достижениями диагностической техники и потому были практически недоступны в СССР.
  
  Результаты его встревожили. Они показали наличие воспалительных процессов в различных внутренних органах. Профессор был мрачен, когда пригласил госпожу Туркину к себе в кабинет.
  
  — Я знаю, что это за болезнь, по крайней мере я уверен, что знаю, но она неизлечима. При помощи сильных антибиотиков ваш мальчик сможет продержаться ещё месяц. Дольше — маловероятно. Я сожалею…
  
  Рыдающую мать вывели из кабинета. Полный сочувствия ассистент объяснил ей, что было обнаружено. Это редкая болезнь, фактически нехарактерная для Африки, обычно она встречается в Юго-Восточной Азии. Эту, как правило, смертельную болезнь обнаружили американцы во время вьетнамской войны. Впервые её симптомы проявились у пилотов американского вертолёта. Расследование показало, что, когда машина зависала над покрытыми водой рисовыми полями, лопасти винта, вращаясь, поднимали в воздух мелкие капли воды и пилоты вдыхали их, а вместе с ними и микроб, устойчивый против всех известных антибиотиков. Русские знали об этом, потому что хотя сами в то время и не делились своими открытиями, но, подобно губке, впитывали все познания Запада. Профессор Глазунов получал все материалы по своей специальности, опубликованные на Западе.
  
  В долгом телефонном разговоре, прерываемом рыданиями, госпожа Туркина сообщила мужу, что их сын скоро умрёт. От мелиоидозиса… Майор Туркин записал название. И пошёл к своему начальнику, возглавлявшему резидентуру КГБ, полковнику Кулиеву. Тот проявил сочувствие, но на просьбу подчинённого отреагировал резко отрицательно:
  
  — Обратиться к американцам?! Ты с ума сошёл!
  
  — Товарищ полковник, если янки выявили эту болезнь, да ещё семь лет назад, у них может что-то быть против неё.
  
  — Но мы не можем просить их об этом, — возразил полковник. — Следует помнить о национальном престиже.
  
  — Речь идёт о жизни моего сына! — воскликнул майор.
  
  — Довольно! Можешь идти.
  
  Махнув рукой на свою карьеру, Туркин отправился к послу. Дипломат не отличался жестокостью, но растрогать не удалось и его.
  
  — Контакты между нашим МИДом и госдепартаментом редки и ограничиваются лишь государственными вопросами, — сказал он офицеру. — Между прочим, полковник Кулиев знает, что вы здесь?
  
  — Нет, товарищ посол.
  
  — Тогда ради вашего дальнейшего продвижения по службе я не стану говорить ему об этом. И вам тоже лучше промолчать. Но ответ: нет.
  
  — Если бы я был членом Политбюро… — начал было Туркин.
  
  — Но вы не член Политбюро. Вы — майор, тридцати двух лет, служите своей стране в Кении. Мне очень жаль вашего мальчика, но я ничем не могу помочь.
  
  Спускаясь вниз по лестнице, Николай Туркин с горечью думал о том, как ежедневно из Лондона в Москву доставляют самолётами лекарства для поддержания жизни в теле генсека Юрия Андропова. Майор вышел на улицу с определённым намерением где-нибудь выпить.
  * * *
  
  Попасть в британское посольство было не так легко. Стоя напротив набережной, Зайцев видел не только большое коричневато-жёлтое здание, но и верхнюю часть колоннады портика, прикрывающей огромные резные деревянные двери. Но войти туда было невозможно. Вдоль здания с ещё закрытыми ставнями шла железная стена с двумя широкими воротами для машин: одни — «въезд», другие — «выезд». Они тоже были сделаны из гофрированного железа, автоматически открывались и закрывались. Справа имелся вход для пешеходов, но его перегораживала двойная решётка. На тротуаре стояли на посту два русских милиционера, проверявших каждого, кто пытался войти. Зайцеву и в голову не приходило подойти к ним. Да и за первой решёткой шёл проход, упиравшийся во вторые зарешечённые ворота. Между ними стояла будка службы безопасности посольства, в которой сидели русские охранники. Они спрашивали входящих, по какому делу те пришли, сообщали о них в здание посольства. Слишком много жаждущих получить визу пыталось пробраться в здание через эти ворота.
  
  Бесцельно бродя вокруг посольства, Зайцев вышел на узкую улочку позади него, где находился вход в отдел выдачи виз. Было семь утра, и оставалось ещё три часа до того момента, когда откроются двери, а очередь уже растянулась на сотню метров. Было очевидно, что многие простояли всю ночь. Зайцев медленно направился обратно. На этот раз милиционеры окинули его долгим и внимательным взглядом. Испугавшись, Зайцев, шаркая ногами, побрёл по набережной, чтобы переждать, пока не откроется для посетителей посольство и не приедут дипломаты.
  
  Около десяти начали появляться первые англичане. Их машины притормаживали перед воротами «въезд», ожидая, когда ворота с грохотом распахнутся, чтобы снова закрыться, после того как машина проедет во двор. Зайцев наблюдал, стоя в стороне. У него мелькнула мысль подойти к какой-нибудь машине, но у всех стекла были подняты, а милиционеры находились совсем близко. Люди, сидящие в автомобилях, примут его за просителя и не опустят стекла. А его арестуют. Милиция обнаружит у него документ и сообщит господину Акопову.
  
  Леонид Зайцев не привык сталкиваться со столь сложными проблемами. Он не знал, как поступить, и в то же время находился во власти навязчивой идеи. Ему хотелось отдать эти листы бумаги людям со смешным флагом. Поэтому все длинное жаркое утро он наблюдал, выжидая.
  
  Найроби, 1983 год
  
  Как и все советские дипломаты, Николай Туркин имел ограниченные средства в иностранной валюте. «Ибис гриль», «Бистро» Алана Бовва и «Карнивор» из-за высоких цен были ему не по карману. Он направился в кафе «Торн три» на открытом воздухе при отеле «Нью-Стэнли», что на улице Кимати, выбрал столик под большой старой акацией и, заказав водку и пиво, сел и стал ожидать официанта, при этом все глубже погружаясь в отчаяние.
  
  Спустя полчаса мужчина приблизительно его возраста, покончив со своим пивом, которое он пил у стойки бара, слез со стула и направился к столику. Туркин услышал, как тот произнёс по-английски:
  
  — Эй, веселей, приятель, может, ничего и не случится.
  
  Русский поднял голову. Он немного знал этого американца. Кто-то из посольства США. Туркин работал в управлении "К", принадлежавшем Первому главному управлению, в контрразведке. Его работа заключалась не только в слежке за советскими дипломатами, но и в том, чтобы не спускать глаз с западных дипломатов в поисках человека, подходящего для вербовки. Поэтому он имел возможность свободно общаться с дипломатами других стран, включая и западных, — свобода, недоступная для любого рядового сотрудника посольства.
  
  Но именно поэтому ЦРУ заподозрило, кем являлся Туркин в действительности, и завело на него тоненькое досье. Однако ухватиться было не за что. Этот человек являл собой истинное порождение советского режима.
  
  Со своей стороны, Туркин подозревал, что этот американец — из ЦРУ, ибо его учили, что практически все американские дипломаты служат в ЦРУ. Американец сел и протянул руку:
  
  — Джейсон Монк. Вы Ник Туркин, верно? Видел вас на прошлой неделе на приёме в саду британского посольства. У вас такой вид, словно вам только что сказали, что вас переводят в Гренландию.
  
  Туркин изучающе смотрел на американца. Густые волосы цвета спелой кукурузы падали ему на лоб, и он обаятельно улыбался. В глазах его не было заметно хитрости; может, он вовсе и не агент ЦРУ? У него вид человека, с которым можно поговорить. В другое время Туркин, помня всё, чему его научили в течение многих лет, вёл бы себя по-другому — вежливо, но сдержанно. Сейчас же ему было просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Он открыл рот и излил, что было у него на душе. Американец проявил не только интерес, но и сочувствие, даже записал название «мелиоидозис» на картонной подставке для пива. Они расстались далеко за полночь. Русский вернулся на охраняемую территорию посольства, а Монк — в свою квартиру на Гарри-Туку-роуд.
  * * *
  
  Селии Стоун, тоненькой, темноволосой и хорошенькой девушке, было двадцать шесть лет. Она занимала пост помощника пресс-атташе в британском посольстве в Москве — её первый пост за границей, который она получила через два года после окончания Гиртон-колледжа в Оксфорде, где специализировалась по русскому языку. И она считала, что имеет все основания наслаждаться жизнью.
  
  В тот день, 16 июля, она вышла из огромных дверей главного подъезда и посмотрела в сторону автостоянки, где стоял её маленький «ровер». Находясь внутри территории посольства, она видела то, чего Зайцев не мог увидеть из-за железной стены. Селия стояла на верхней из пяти ступеней, ведущих вниз к стоянке, асфальт перемежался лужайками с небольшими деревьями и кустами, а также клумбами с яркими цветами. Глядя поверх железной ограды, она видела на другом берегу возвышающуюся громаду Кремля, его пастельные краски: жёлтый, красноватый, кремовый и белый тона, сияющие золотом луковицы куполов многочисленных соборов, возвышающихся над зубцами красно-кирпичных стен, окружавших крепость. Это было величественное зрелище. По обе стороны от крыльца, на ступенях которого стояла Селия, спускались пандусы, по которым имел право подъезжать только один посол. Простые смертные парковались ниже и поднимались пешком. Однажды молодой дипломат испортил себе карьеру: в проливной дождь он въехал на своём «жуке»-"фольксвагене" по пандусу и оставил его под крышей портика. Через несколько минут приехал посол и, увидев, что подъезд заблокирован, вышел из своего «роллс-ройса» внизу и прошёл остаток пути под дождём. Он промок, и это его совсем не забавляло.
  
  Селия Стоун сбежала вниз по ступеням, кивнула охраннику у ворот, забралась в свой ярко-красный «ровер» и включила мотор. Когда машина подъехала к воротам «выезд», они уже раздвигались. Она выехала на Софийскую набережную и свернула налево к Большому Каменному мосту, направляясь на ленч с репортёром из газеты «Сегодня». Она не заметила оборванного старика, который, с трудом волоча ноги, бросился было вслед за её машиной. Она также не знала, что её «ровер» был первым автомобилем, выехавшим в то утро из посольства.
  
  Большой Каменный мост — самый старый мост через Москву-реку. В старину пользовались наводными понтонными мостами, их строили весной и разбирали зимой, когда лёд становился достаточно прочным, чтобы по нему можно было ездить.
  
  Мост так велик, что перекрывает не только реку, но и Софийскую набережную. Чтобы подняться на него с набережной, водитель должен повернуть ещё раз налево и проехать с сотню метров до того места, где мост сравнивается с берегом, а затем, сделав полный разворот, въехать на наклонную часть моста. Но пешеход может подняться по лестнице с набережной прямо на мост. Так Заяц и сделал.
  
  Он уже стоял на пешеходной части моста, когда мимо проехал красный «ровер». Заяц замахал руками. Сидевшая в машине женщина удивлённо посмотрела на него и проехала дальше. Заяц отправился на безнадёжные поиски. Но он помнил номерной знак и видел, как на северной стороне моста «ровер», повернув влево, влился в поток машин на Боровицкой площади.
  
  Селия Стоун направлялась в паб «Рози О'Грейди» на Знаменке. Эта совершенно немосковская таверна действительно была ирландской, и здесь можно было подчас обнаружить в канун Нового года ирландского посла, если ему удавалось сбежать с официальных дипломатических приёмов. В этом пабе также можно и пообедать. Селия Стоун предпочла встретиться с русским репортёром именно здесь.
  
  Она без труда нашла место для парковки сразу же за углом: всё меньше и меньше русских могли позволить себе иметь машину и покупать для неё бензин. Поставив машину, Селия пошла пешком. Как всегда, когда около ресторана появляется явный иностранец, бездомные и нищие сбегаются со всех сторон, чтобы попросить на хлеб.
  
  Перед отъездом в Москву она, как молодой дипломат, получила инструкции в министерстве иностранных дел в Лондоне, но реальность все равно каждый раз потрясала её. Она видела нищих в лондонском метро и на улицах Нью-Йорка, бродяг, которые непонятным образом опустились на низшую ступень социальной лестницы. Но в Москве, столице государства, на которое наступал настоящий голод, эти несчастные с протянутыми руками, просящие денег или хлеба, ещё не так давно были крестьянами, солдатами, служащими и торговцами. Ей вспоминались документальные кадры телевидения из стран третьего мира.
  
  Вадим, огромного роста швейцар из «Рози ОТрейди», увидел её издалека и бросился вперёд, с силой оттолкнув нескольких нищих соотечественников, чтобы важный валютный клиент мог свободно войти в частный ресторан.
  
  Возмущённая зрелищем унижения несчастных своим же соотечественником. Селия пыталась протестовать, но Вадим, отгородив её своей большой мускулистой рукой от протянутых к ней ладоней, распахнул дверь ресторана и втолкнул её внутрь.
  
  Контраст между пыльной улицей с голодными нищими и пятьюдесятью посетителями, дружески беседующими между собой за ленчем с мясом и рыбой, потрясал Селию. Имея доброе сердце, молодая женщина всегда ощущала неловкость, когда завтракала или обедала в ресторанах. Царящий на улицах голод лишал её аппетита. Перед симпатичным русским репортёром такой проблемы не стояло. Он изучил меню с закусками и остановился на креветках.
  
  Заяц, все ещё упорно продолжая свои поиски, обошёл Боровицкую площадь, надеясь увидеть красный «ровер». Он заглядывал во все улочки справа и слева, не мелькнёт ли там красное пятно, но ничего не увидел. В конце концов он вышел на большую улицу, примыкавшую к дальней стороне площади. К его изумлению и радости, он обнаружил автомашину всего в двухстах метрах, за углом, недалеко от паба.
  
  Ничем не отличающийся от терпеливой толпы нищих, Зайцев занял позицию недалеко от «ровера» и стал ждать.
  
  Найроби, 1983 год
  
  Прошло десять лет с тех пор, когда Джейсон Монк был студентом Виргинского университета, и хотя утратил связь со многими, кого тогда знал, он всё ещё помнил Нормана Стайна. Их связывала странная дружба — невысокого, но крепко сбитого футболиста из фермерского округа и совсем неатлетического сына доктора-еврея из Фредериксберга. Свойственные обоим чувство юмора и склонность к иронии сделали их друзьями. И если Монк обладал способностями к языкам, то Стайн был почти гением в области биологии. Он блестяще окончил университет на год раньше Монка и сразу поступил на медицинский факультет. Они поддерживали отношения, лишь посылая друг другу поздравления к Рождеству. Года за два до того, как Монк получил назначение в Кению, он случайно встретил в Вашингтоне своего друга, который в одиночестве сидел за столиком в ресторане, кого-то, видимо, поджидая. Им удалось поговорить полчаса, пока не появился компаньон Стайна. За это время они сумели обменяться новостями, хотя Монку пришлось солгать, сказав, что он работает на госдепартамент.
  
  Стайн стал врачом, специализировался по тропической медицине, получил учёную степень и теперь радовался новому назначению с большими возможностями для исследовательской работы в армейском госпитале Уолтера Рида.
  
  Полистав телефонный справочник, Джейсон Монк из своей квартиры в Найроби позвонил ему. На десятый звонок ответил заспанный голос:
  
  — Да?
  
  — Привет, Норман. Это Джейсон Монк.
  
  Последовала пауза.
  
  — Прекрасно. Где ты?
  
  — В Найроби.
  
  — Прекрасно. Найроби. Конечно. И который там теперь час?
  
  — Середина дня.
  
  — Ну а здесь пять этого чертового утра, и мой будильник поставлен на семь. Я полночи не спал из-за ребёнка. Зубы режутся. Ради Бога, ты не мог выбрать другое время, приятель?
  
  — Успокойся, Норм. Скажи мне кое-что. Ты когда-нибудь слышал такое слово — «мелиоидозис»?
  
  Опять наступила пауза. В голосе Нормана, когда он заговорил снова, не было и следа сонливости.
  
  — Почему ты спрашиваешь?
  
  Монк рассказал ему. Но не о русском дипломате. Он сказал, что есть мальчик пяти лет, сын одного знакомого. Кажется, мальчик обречён. Он слышал что-то о том, что у дяди Сэма имеется некоторый опыт в изучении именно такой болезни.
  
  — Оставь мне твой номер телефона, — сказал Стайн. — Я поговорю кое с кем и перезвоню тебе.
  
  Телефон Монка зазвонил только в пять часов дня.
  
  — Если… может быть… что-то, — путался в словах врач. — Это нечто совершенно новое, ещё в экспериментальной стадии. Мы сделали несколько тестов, результаты кажутся положительными. Пока. Но препарат ещё даже не показывали ФДА[136]. Не говоря уже о разрешении на производство. Мы ещё не закончили его испытания.
  
  То, что описывал Стайн, очевидно, был самый первый антибиотик — сефалоспорин. В конце восьмидесятых он будет выпускаться под названием «сефтазидим». А в то время его обозначали как С3-1. Сегодня это обычно применяемое при мелиоидозисе лекарство.
  
  — Он может дать побочный эффект, — продолжал Стайн. — Мы пока мало что знаем.
  
  — А как скоро проявится этот побочный эффект? — спросил Монк.
  
  — Понятия не имею.
  
  — Послушай, Норм, если ребёнок обречён умереть через три недели, то что мы теряем?
  
  Стайн тяжело вздохнул:
  
  — Не знаю. Это против всех правил.
  
  — Клянусь, никто не узнает. Давай, Норм, ради тех девочек, которых я знакомил с тобой.
  
  Он услышал хохот, донёсшийся из далёкого Чеви-Чейза в штате Мэриленд.
  
  — Попробуй только расскажи Бекки, и я убью тебя, — сказал Стайн, и в трубке наступила тишина.
  
  Спустя сорок восемь часов в посольство на имя Монка прибыла посылка. Её доставили через международную компанию срочных перевозок. В посылке был термос с сухим льдом. В короткой записке без подписи говорилось, что во льду находятся две ампулы. Монк позвонил в советское посольство и попросил передать второму секретарю Туркину следующее: «Не забудьте, сегодня в шесть мы пьём пиво». Об этом доложили полковнику Кулиеву.
  
  — Кто такой этот Монк? — спросил он у Туркина.
  
  — Американский дипломат. Он, кажется, разочарован во внешней политике США в Африке. Я пытаюсь разработать его как источник информации.
  
  Кулиев удовлетворённо кивнул. Хорошая работа, такие вещи отлично выглядят в отчётах, идущих в Ясенево.
  
  В кафе «Торн три» Монк передал посылку. Туркин выглядел испуганным, опасаясь, что кто-то из своих увидит его. В свёртке могли быть деньги.
  
  — Что это? — спросил он.
  
  Монк объяснил.
  
  — Может быть, это не поможет, но вреда не будет. Это всё, что у нас есть.
  
  Русский застыл, холодно глядя на Монка.
  
  — А что вы хотите за этот… подарок? — Ему было ясно, что нужно будет заплатить.
  
  — Вы говорили правду о своём ребёнке? Или играли?
  
  — Не играл. На этот раз не играл. Мы всегда играем, такие, как вы и я. Но не сейчас.
  
  По правде говоря, Монк уже навёл справки в главном госпитале Найроби. Доктор Уинстон Муа в основном подтвердил все факты. «Трудный человек, но и жить трудно в этом мире», — подумал Монк и встал из-за стола. По правилам он должен был выжать из этого человека какую-то информацию, что-нибудь секретное. Но он знал, что история маленького сына не была обманом. Если бы пришлось воспользоваться этой ситуацией, лучше уж мести улицы в Бронксе.
  
  — Берите, приятель. Надеюсь, это поможет. Никакой платы.
  
  Монк направился к двери, но не успел пройти и полдороги, как его окликнули:
  
  — Мистер Монк, вы понимаете по-русски?
  
  Монк кивнул:
  
  — Немного.
  
  — Я так и думал. Тогда вы поймёте слово «спасибо».
  * * *
  
  Было около двух часов, когда, выйдя из «Рози О'Грейди», Селия подошла к машине. «Ровер» имел общую систему замков. Когда она отперла дверцу водителя, сработал замок и на дверце со стороны пассажира. Она пристегнула ремень, включила зажигание и почти тронулась с места, как дверца с другой стороны открылась. Она удивлённо повернулась. Он стоял рядом, наклонившись к открытой дверце. Потёртая армейская шинель, четыре медали на засаленных лентах, прикреплённые к лацкану пиджака, заросший щетиной подбородок. Когда он открыл рот, в нём блеснули три стальных зуба. Он бросил ей на колени папку. Она достаточно хорошо понимала по-русски, чтобы потом повторить его слова:
  
  — Пожалуйста, отдайте это господину послу. За пиво.
  
  Его вид испугал Селию. Явно это ненормальный — вероятно, шизофреник. Такие люди могут быть опасны. Побледневшая Селия Стоун выехала на улицу, открытая дверца болталась, пока от движения автомобиля не захлопнулась сама. Она сбросила это нелепое прошение — или что это было — с колен на пол к пассажирскому сиденью и поехала в сторону посольства.
  Глава 3
  
  Около полудня того самого дня, 16 июля, сидевший в своём кабинете на втором этаже особняка неподалёку от Кисельного бульвара Игорь Комаров связался по внутреннему телефону со своим личным секретарём.
  
  — Документ, который я дал вам вчера, вы успели прочитать? — спросил он.
  
  — Конечно, господин президент. Блестяще, если мне будет позволено так сказать, — ответил Акопов. Все сотрудники Комарова обращались к нему «господин президент», подразумевая его должность председателя исполнительного комитета Союза патриотических сил. Они были уверены, что и через двенадцать месяцев будут обращаться к нему так же, но с ещё большим основанием.
  
  — Спасибо, — сказал Комаров. — Теперь верните его мне, пожалуйста.
  
  В трубке стало тихо. Акопов встал и подошёл к своему вмурованному в стену сейфу. Он знал комбинацию цифр на память и, не задумываясь, повернул диск замка нужные шесть раз. Когда дверка распахнулась, он протянул руку, чтобы взять папку в чёрном переплёте. Но её там не было.
  
  Озадаченный, он стал выкладывать из сейфа документ за документом, папку за папкой. Акопов похолодел от страха, охваченный паникой и одновременно не желая поверить в то, что, очевидно, случилось. Взяв себя в руки, он проделал все сначала. Папки, сваленные на ковре у его ног, он рассортировал и перебрал листок за листком. Чёрной папки не было. На лбу выступили капельки пота. Он спокойно работал все утро в своём кабинете, убеждённый, что накануне, перед тем как уйти, убрал все секретные документы в надёжное место. Акопов делал так всегда, он был человеком привычки.
  
  От сейфа он перешёл к ящикам стола. Ничего. Он осмотрел пол под столом, затем все шкафы и полки. Около часа дня он постучал в дверь кабинета Игоря Комарова, вошёл и признался, что не смог найти папку.
  
  Человек, который, как считали почти во всём мире, будет следующим Президентом России, личность очень сложная. Невозможно было представить большую противоположность его свергнутому предшественнику Жириновскому, которого он открыто называл шутом.
  
  Комаров был среднего роста и телосложения, всегда гладко выбрит, серо-стального цвета волосы аккуратно подстрижены. Наиболее заметные пристрастия: чрезмерная чистоплотность и глубокое отвращение к физическим контактам. В отличие от большинства русских политиков, любящих пить водку, произносить тосты, похлопывать по спине, панибратски обниматься, Комаров требовал от своего окружения соблюдения строгости в одежде и обращении. Он очень редко надевал форму «чёрной гвардии», и обычно его можно было видеть в двубортном сером костюме и рубашке с галстуком.
  
  После нескольких лет политической активности Комарова очень немногие могли сказать, что хорошо с ним знакомы, и никто не осмеливался даже делать вид, что дружит с ним. Никита Иванович Акопов в течение десяти лет состоял при нём в должности личного секретаря, но их отношения остались отношениями хозяина и рабски преданного слуги.
  
  И если Ельцин даровал некоторым своим сотрудникам статус дружков по выпивке и теннису, то Комаров, насколько было известно, только одному человеку позволял обращаться к нему по имени и отчеству. Этим человеком был начальник службы безопасности его партии полковник Анатолий Гришин.
  
  Как и многие преуспевающие политики, Комаров мог, подобно хамелеону, менять личину, если было нужно. В глазах прессы, в тех редких случаях, когда он удостаивал журналистов личной встречи, он выглядел серьёзным государственным деятелем. Перед своими же сторонниками он так преображался, что Акопов не переставал удивляться и восхищаться им. Когда он стоял на трибуне, то бывший педантичный инженер исчезал куда-то, будто его никогда и не было. На его месте появлялся блестящий оратор, фонтан страсти, чародей слова, человек, с безошибочной точностью выражавший надежды, страхи и желания всех людей, их гнев и их фанатизм. Для них он был человеком, олицетворявшим доброту с лёгким налётом простонародности.
  
  Но под этими двумя личинами скрывалась третья, которая и пугала Акопова. Даже слуха о существовании этого третьего человека было достаточно, чтобы держать в страхе окружение — сотрудников, коллег и охранников, что ему и требовалось.
  
  Только дважды за десять лет Никита Акопов видел, как дьявольский гнев, кипевший внутри этого человека, вырвался наружу. В других случаях он оказывался свидетелем внутренней борьбы с этим гневом и видел, как вождю удавалось сдерживать его. В тех двух случаях, когда хозяин терял контроль, Акопов видел, как человек, который властвовал над ним, очаровывал его и руководил им, за которым он шёл и которого боготворил, превращался в визжащего от ярости истеричного дьявола.
  
  Он швырял телефонные аппараты, вазы и всё, что попадалось под руку, в дрожащего подчинённого, вызвавшего его недовольство; однажды он довёл таким образом одного старшего офицера «чёрной гвардии» до состояния полного идиотизма. Он изрыгал ругательства, грязнее которых Акопов никогда не слышал, ломал мебель, и был случай, когда его пришлось удерживать, чтобы, избивая жертву, он не совершил убийство.
  
  Акопов знал признаки приближения приступа такого гнева у председателя СПС. Лицо Комарова покрывалось смертельной бледностью, его поведение становилось ещё более официальным и вежливым, а на скулах вспыхивали ярко-красные пятна.
  
  — И вы говорите, что потеряли её, Никита Иванович?
  
  — Не потерял, господин президент. Очевидно, не туда положил.
  
  — Этот документ более секретного характера, чем всё, с чем вы раньше имели дело. Вы прочитали его и должны понимать почему.
  
  — Очень хорошо понимаю, господин президент.
  
  — Существует всего три экземпляра. Два — в моём сейфе. Никому, кроме немногих, самых близких мне людей, не будет разрешено увидеть его. Его написал и даже напечатал я сам. Я, Игорь Комаров, действительно напечатал каждую страницу сам, не доверяя секретарю. Вот насколько он секретен.
  
  — Очень мудрое решение, господин президент.
  
  — И поскольку я считаю…считал вас одним из этих людей, я позволил вам прочитать его. А теперь вы говорите мне, что он потерялся.
  
  — Где-то лежит, не туда положил, уверяю вас, господин президент.
  
  Комаров не сводил с него своего гипнотизирующего взгляда, способного обратить неверующих в свою веру и нагнать страху на отступников. На скулах побледневшего лица горели два красных пятна.
  
  — Когда вы в последний раз видели документ?
  
  — Вчера вечером, господин президент. Я задержался, чтобы прочитать его без посторонних. Ушёл в восемь часов.
  
  Комаров кивнул. Записи в журнале ночной охраны подтвердят или опровергнут слова секретаря.
  
  — Вы унесли его с собой. Вопреки моему приказу.
  
  — Нет, господин президент, клянусь вам. Я запер его в сейфе. Я никогда бы не оставил секретный документ на столе, а тем более не взял бы с собой.
  
  — И сейчас его в сейфе нет?
  
  Акопов хотел сглотнуть слюну, но во рту пересохло.
  
  — Сколько раз вы подходили к сейфу до того, как я позвонил?
  
  — Ни разу, господин президент. Когда вы позвонили, я первый раз подошёл к сейфу.
  
  — Он был заперт?
  
  — Да, как обычно.
  
  — Его пытались открыть?
  
  — По всей видимости, нет, господин президент.
  
  — Вы обыскали комнату?
  
  — Сверху донизу, от угла до угла. Не могу понять.
  
  Комаров задумался на несколько минут. За его ничего не выражавшим лицом скрывалась всевозрастающая паника. Наконец он позвонил в службу безопасности на первом этаже.
  
  — Заприте здание. Никого не впускать и не выпускать. Свяжитесь с полковником Гришиным. Передайте, чтобы он немедленно явился в мой кабинет. Немедленно. Где бы он ни был, что бы ни делал. В течение часа он должен быть здесь.
  
  Он снял палец с кнопки селектора и посмотрел на своего бледного, дрожащего помощника.
  
  — Идите в свой кабинет. Ни с кем не разговаривайте. Ждите там дальнейших распоряжений.
  * * *
  
  Будучи разумной незамужней и вполне современной молодой женщиной, Селия Стоун уже давно пришла к выводу, что имеет полное право получать удовольствие где и с кем ей нравится. В данный момент ей нравились молодые твёрдые мускулы Хьюго Грея, приехавшего из Лондона два месяца назад, на полгода позже её самой. Он занимал должность помощника атташе по культуре, того же ранга, что и она, но был на два года старше её и тоже свободен.
  
  Оба они занимали по маленькой, но удобной квартирке в жилом доме на Кутузовском проспекте, предоставленном британскому посольству для проживания его сотрудников. Квадратное здание имело двор, удобный для стоянки машин, у въезда в который был установлен шлагбаум и пост милиции. Даже в современной России каждый понимал, что все приезды и отъезды регистрируются, но по крайней мере никто не калечил машины.
  
  После ленча она вернулась под надёжное крылышко посольства на Софийской набережной и написала отчёт о своей встрече с журналистом. Большую часть времени они обсуждали смерть президента Черкасова и её возможные последствия. Она заверила русского журналиста в том, что английский народ испытывает постоянный глубокий интерес к событиям в России, и надеялась, что он ей поверил. Она удостоверится в этом, когда появится его статья.
  
  В пять она вернулась в свою квартиру принять ванну и немного отдохнуть. Они договорились с Хьюго пообедать в восемь, после чего она намеревалась вернуться вместе с ним к себе домой. Ей не хотелось долго спать в эту ночь.
  
  К четырём часам дня полковник Анатолий Гришин убедился, что пропавшего документа в здании нет. Он сидел в кабинете Игоря Комарова и докладывал ему об этом.
  * * *
  
  За четыре года эти два человека стали взаимозависимы. В 1994 году Гришин завершил свою карьеру во Втором главном управлении КГБ, выйдя в отставку в чине полковника. Он полностью утратил всяческие иллюзии. С тех пор как в 1991 году кончилось правление коммунистов, бывший КГБ, по его мнению, превратился в гроб повапленный[137]. И ещё раньше, в сентябре 1991 года, Михаил Горбачёв разрушил крупнейший в мире аппарат службы безопасности и раздал его многочисленные подразделения в разные ведомства.
  
  Отделение внешней разведки, Первое главное управление, осталось в своей старой штаб-квартире в Ясенево, у самой кольцевой дороги, но было переименовано в Службу внешней разведки, или СВР. Что уже было плохо.
  
  Хуже всего было то, что собственное подразделение Гришина, Второе главное управление, до тех пор ответственное за всю внутреннюю безопасность — разоблачение шпионов и подавление диссидентов, — было ослаблено, переименовано в ФСБ, сократило свою численность и превратилось в пародию на прежнюю организацию.
  
  Гришин наблюдал за всем этим с омерзением. Русскому народу нужна дисциплина, твёрдая, а иногда и жестокая дисциплина, и поэтому существовало Второе главное управление, которое её обеспечивало. Три года он делал вид, что поддерживает реформы, в надежде получить звание генерал-майора, но потом бросил. Через год он возглавил личную охрану Игоря Комарова, а затем стал ещё одним членом политбюро старой либерально-демократической партии.
  
  Они вместе достигли известности и власти, и впереди их ожидало многое, очень многое. За эти годы Гришин создал для Комарова собственный, исключительно преданный отряд обороны. «чёрную гвардию», сейчас насчитывающий пять тысяч крепких молодых людей, под его личным командованием.
  
  В поддержку гвардии создавалась лига молодых боевиков в количестве двадцати тысяч, подростковое крыло СПС из молодых людей с привитой правильной идеологией, фанатически преданных, и тоже под его командованием. Он был одним из немногих, кто обращался к Комарову по имени и отчеству.
  
  — Ты уверен, что здесь, в здании, папки нет? — спросил Комаров.
  
  — Не может её здесь быть, Игорь Алексеевич. За два часа мы практически все разобрали на части. Каждый шкаф, каждый ящик, каждый стол, каждый сейф. Все окна и подоконники проверены, каждый метр территории. Взлома не было. Эксперт из фирмы, изготовившей сейф, только что закончил работу. Сейф не пытались открыть. Или его открыл кто-то, кто знал комбинацию, или папки в нём никогда не было. Вчерашний мусор задержали и проверили. Ничего. Собаки бегали на свободе с семи часов вечера. После семи никто не входил в здание — ночная охрана сменила дневную в шесть, и дневная ушла через десять минут. Акопов находился в своём кабинете до восьми. Вызвали собаковода, дежурившего прошлой ночью. Он клянётся, что вчера вечером он придерживал собак три раза, чтобы припозднившиеся сотрудники могли покинуть территорию, и Акопов уехал последним. Записи в журнале подтверждают это.
  
  — Итак? — спросил Комаров.
  
  — Ошибка либо злой умысел. Обоих ночных охранников вот-вот привезут. Они отвечали за здание после восьми часов, когда уехал Акопов, до прихода дневной смены сегодня утром в шесть. Затем, в течение двух часов, пока не стали около восьми прибывать сотрудники, здесь оставалась только дневная смена охраны. Но они клянутся, что, когда делали первый обход, двери всех кабинетов на этом этаже были заперты. И все работающие здесь сотрудники подтверждают это, включая Акопова.
  
  — Твои предположения, Анатолий?
  
  — Или Акопов взял папку с собой, случайно или умышленно, или он не запирал её в сейф и кто-то из ночной смены взял её. У них есть ключи от всех дверей.
  
  — Итак, это Акопов?
  
  — Первый подозреваемый — несомненно. Его квартиру обыскали. В его присутствии. Ничего. Я подумал, он мог взять папку с собой, а потом потерять атташе-кейс. Так случилось однажды в министерстве обороны. Я вёл расследование. Это не был шпионаж — обычная халатность. Виновного отправили в лагерь. Но у Акопова тот же портфель, с которым он всегда ходит. Это подтвердили три человека.
  
  — Так что же, он сделал это умышленно?
  
  — Возможно. Но здесь есть проблема. У него было двенадцать часов, чтобы сбежать, а он пришёл утром сюда. Почему? Я бы хотел… э-э… подопрашивать его подольше.
  
  — Разрешение дано.
  
  — А что потом?
  
  Игорь Комаров повернулся во вращающемся кресле лицом к окну. Некоторое время он раздумывал.
  
  — Акопов был очень хорошим личным секретарём, — наконец произнёс он. — Но теперь его необходимо заменить. Меня беспокоит, что он видел документ, содержание которого чрезвычайно секретно. Если его понизить в должности или уволить совсем, он будет чувствовать себя обиженным, а это может ввести его в искушение разгласить то, что ему стало известно. Это было бы огорчительно, очень огорчительно.
  
  — Я всё понял, — сказал полковник Гришин.
  
  В этот момент привезли ничего не понимающих ночных охранников, и Гришин ушёл вниз, чтобы допросить их.
  
  К девяти вечера помещение охранников в казармах «чёрной гвардии» за городом обыскали, но не нашли ничего, кроме туалетных принадлежностей, как и ожидалось, и порнографических журналов.
  
  В особняке охранников разделили и допрашивали в разных комнатах. Допрос вёл лично Гришин. Они явно боялись его, и не без оснований. Репутация его была известна.
  
  Гришин орал прямо в ухо допрашиваемому матерщину. Но не это было самым страшным для двух покрывшихся потом людей. Ужас охватил каждого из них, когда он сел рядом и шёпотом стал описывать, что ожидает того, кого он уличит во лжи. К восьми у Гришина сложилась полная картина их дежурства накануне ночью. Он узнал, что охранники делали обходы небрежно и нерегулярно; они не отрывались от телевизора — им хотелось узнать подробности смерти президента. И он впервые услышал о присутствии уборщика служебных помещений.
  
  Этого человека впустили в десять часов. Как обычно. Через подземный ход. Никто не сопровождал его. Чтобы открыть три двери, требовались оба охранника, потому что один знал комбинацию замка к двери на улицу, второй — к внутренней, и только код замка в двери посередине был известен им обоим.
  
  Он узнал, что старик начал уборку с верхнего этажа. Как обычно. Охранники оторвались от телевизора, чтобы открыть кабинеты начальства на втором этаже. Один охранник стоял в дверях личного кабинета господина Комарова, пока уборщик не закончил там свою работу, и снова запер дверь, но когда Зайцев убирал остальные кабинеты второго этажа, оба охранника находились внизу. Как обычно. Итак… уборщик оставался один в кабинете Акопова. И он ушёл раньше обычного, перед рассветом.
  
  В девять господина Акопова, страшно бледного, увезли из здания. Его увезли на собственной машине, только за рулём сидел малый из «чёрной гвардии». Другой расположился на заднем сиденье рядом с теперь уже опальным секретарём. Они не поехали к Акопову домой. Машина направилась за город в один из расположенных там лагерей молодых боевиков.
  
  К девяти полковник Гришин закончил изучать взятое из отдела кадров личное дело некоего Зайцева Леонида, шестидесяти лет, уборщика служебных помещений. Имелся домашний адрес, но человека ведь могло и не быть дома. Он должен прийти на работу в особняк в десять часов вечера.
  
  Он не пришёл. В полночь Гришин с тремя черногвардейцами поехал к старику домой.
  * * *
  
  В это время Селия Стоун со счастливой улыбкой скатилась со своего любовника и потянулась за сигаретой. Вообще-то она курила мало, но это был тот самый особый случай. Хьюго Грей, лёжа на спине в её постели, все ещё тяжело дышал. Он был крепким молодым человеком, державшим себя в форме при помощи тенниса и плавания, но в предыдущие два часа ему пришлось выложиться как следует.
  
  Он не в первый раз задумался, почему Бог устроил так, что аппетит жаждущей любви женщины всегда превосходит возможности мужчины. Это крайне несправедливо.
  
  В темноте Селия Стоун с удовольствием затянулась: никотин — это то что надо. Склонившись над любовником, она растрепала его тёмно-каштановые кудри.
  
  — Как, чёрт побери, ты можешь быть атташе по культуре? — насмешливо спросила она. — Ты не отличишь Тургенева от Лермонтова.
  
  — А мне и не надо, — проворчал Грей. — Предполагается, что я должен рассказывать русским о нашей культуре — Шекспире, Бронте и всё такое.
  
  — И поэтому ты должен ходить на совещания к начальнику отдела?
  
  Грей рывком приподнялся и, схватив её за плечо, прошипел в ухо:
  
  — Замолчи, Селия. Здесь могут прослушивать.
  
  Обиженная Селия встала с постели и пошла на кухню сварить кофе. Она не понимала, почему Хьюго так задевают её шутки. Ведь то, чем он занимался в посольстве на самом деле, не было для большинства коллег секретом. И они не ошибались в своих догадках, конечно. В прошлом месяце Хьюго Грей стал третьим и младшим членом московского отделения Интеллидженс сервис. Когда-то, в старое доброе время, в разгар «холодной войны», оно было значительно больше. Но времена меняются, а бюджет сокращается. Находящаяся в состоянии разрухи Россия не представляла теперь значительной угрозы для Запада.
  
  Более важным было то, что девяносто процентов секретов стали доступны, и подчас за минимальную плату. Даже в бывшем КГБ появился офицер по связям с прессой. А на другой стороне центра города, в посольстве США, работников ЦРУ едва хватило бы на футбольную команду.
  
  Но Хьюго Грей был молод, полон энтузиазма и убеждён, что квартиры дипломатов до сих пор прослушиваются. Коммунизм, может быть, и ушёл, но рождённая им паранойя процветала. Конечно, он был прав, но агенты ФСБ уже вычислили его и были вполне счастливы.
  * * *
  
  Неизвестно почему названный так, бульвар Энтузиастов[138] — самая ветхая, неприглядная и нищая часть Москвы. Эта улица расположена таким образом, что на неё стекают потоки загрязнённого воздуха из цехов химического комбината, на трубах которого установлены фильтры, больше похожие на сетку теннисной ракетки. Поэтому энтузиазм был заметён только среди тех жителей, которым предстояло уехать отсюда.
  
  Согласно личному делу, Леонид Зайцев жил со своей дочерью, её мужем, водителем грузовика, и их ребёнком. В половине первого по-летнему тёплой ночи, когда к дому подъехала блестящая чёрная «чайка», её водитель высунул голову наружу, пытаясь разглядеть грязные таблички с названиями улиц.
  
  У зятя, конечно, была другая фамилия, и им пришлось потратить время, чтобы узнать у разбуженного соседа на первом этаже, что нужная семья живёт на пятом. Лифт отсутствовал. Четыре человека тяжёлым шагом поднялись по лестнице и забарабанили в облупившуюся дверь.
  
  Открывшая им женщина, заспанная, с тупым взглядом опухших глаз, выглядела лет на десять старше своих тридцати пяти. Гришин действовал вежливо, но настойчиво. Его люди, оттолкнув женщину, вошли в квартиру и начали обыск. Обыскивать было почти нечего — квартирка была крошечной: две комнаты, вонючая уборная и кухонная ниша за занавеской.
  
  Женщина спала на двуспальной кровати со своим шестилетним сыном в одной из комнат. Ребёнок проснулся и начал хныкать, а затем, когда кровать перевернули, чтобы убедиться, что под ней никто не прячется, громко заплакал. Открыли и обыскали два жалких фанерных шкафа.
  
  В соседней комнате дочь Зайцева беспомощно показала на стоящую у стены раскладушку, на которой обычно спал её отец, и объяснила, что её муж уже два дня как уехал в Минск. Разрыдавшись (ребёнок последовал её примеру), она сообщила, что отец накануне не вернулся утром с работы. Она беспокоилась, но не заявила о его исчезновении. Подумала — может быть, заснул где-нибудь на скамейке в парке.
  
  Оказалось достаточно десяти минут, чтобы убедиться, что в квартире никто не прячется. Гришину было ясно, что женщина слишком напугана и к тому же глупа, чтобы лгать. Через полчаса они уехали.
  
  Гришин приказал не возвращаться в центр Москвы, а ехать за город, где в лагере, в сорока километрах от Москвы, держали Акопова. И до утра он сам допрашивал несчастного секретаря. Перед рассветом тот, рыдая, признался, что мог оставить этот важный документ на столе. Такого с ним никогда не случалось. Он никак не мог понять, как он забыл запереть его в сейфе. Акопов молил о прощении. Гришин кивал и похлопывал его по спине.
  
  Выйдя из казармы, он подозвал одного из своих самых верных помощников.
  
  — День будет душным и жарким. Наш друг сильно расстроен. Думаю, купание на восходе солнца ему не повредит. — И поехал обратно в город.
  
  Если роковая папка осталась на столе Акопова, рассуждал Гришин, то её мог по ошибке выбросить уборщик. Или взять с собой. Первое не подходит. Мусор из штаб-квартиры партии всегда сохраняется несколько дней, до тех пор пока его не сожгут при свидетелях. Бумаги из мусора за прошлый вечер тщательно перебрали, лист за листом. Ничего. Итак, унёс с собой уборщик. Почему полуграмотный старик сделал это, зачем ему могла понадобиться эта папка, Гришин не мог себе представить. Только старик может это объяснить. И он объяснит.
  
  Прежде чем нормальные люди сели завтракать, он отправил своих людей, всех в штатской одежде, на улицы Москвы на поиски старика в потёртой солдатской шинели. У него не нашлось фотографии, но словесный портрет был подробным и точным.
  
  Однако задача оказалась непростой даже для сыщиков полковника Гришина. Если, как подозревал Гришин, Зайцев теперь живёт на улице, придётся проверять каждого бродягу, которых великое множество. Но лишь у одного из них три стальных зуба и папка в чёрном переплёте. И он, и папка нужны немедленно. Озадаченные, но послушные гвардейцы, несмотря на жаркий день, тщательно прочёсывали Москву.
  
  Лэнглн, декабрь 1983 года
  
  Джейсон Монк встал из-за стола, потянулся и решил спуститься в буфет. Месяц назад, когда он вернулся из Найроби, ему сообщили, что его служебные донесения оценены как хорошие, а в некоторых случаях — как в высшей степени хорошие. Повышение по службе рассматривается, а начальник африканского отдела доволен, но сожалеет, что потеряет его.
  
  По прибытии Монк узнал, что записан на курс испанского языка, который начнётся сразу после рождественских каникул. Испанский будет его третьим языком, но он откроет перед Монком двери латиноамериканского отдела.
  
  Южная Америка представляла собой обширную территорию, имеющую большое значение не только потому, что находилась по соседству и под влиянием США, как предписывала «доктрина Монро», но и потому, что являлась наипервейшей целью советского блока, который нацелился на неё как на плацдарм для восстаний, подрывной деятельности и коммунистической революции. КГБ проводил большую операцию к югу от Рио-Гранде, которую ЦРУ решительно намеревалось пресечь. В тридцать три года для Монка Южная Америка была хорошей ступенькой в его карьере.
  
  Он помешивал кофе, когда почувствовал, что кто-то остановился у его столика.
  
  — Великолепный загар, — произнёс голос.
  
  Монк поднял глаза. Он узнал человека, который, улыбаясь, смотрел на него. Он поднялся, но человек жестом удержал его — милость аристократа к простолюдину.
  
  Монк удивился. Он знал, что заговоривший с ним был одним из главных людей в оперативном управлении, потому что кто-то показал на него Монку в коридоре как на вновь назначенного начальника советского отдела группы контрразведки в советско-восточноевропейском отделении. Что поразило Монка, так это его невзрачная внешность. Они были почти одного роста, на два дюйма ниже шести футов, но человек, подошедший к Монку, будучи старше всего на девять лет, выглядел очень плохо. Монк заметил сальные, зализанные назад волосы, густые усы, закрывающие верхнюю губу слабого, тщеславного рта, совиные близорукие глаза.
  
  — Три года в Кении, — сказал Монк, чтобы объяснить свой загар.
  
  — Снова в продуваемый ветрами Вашингтон, а? — произнёс человек.
  
  Внутренняя антенна Монка улавливала недобрые флюиды. В глазах собеседника таилась насмешка. Казалось, они говорили: «А я намного умнее тебя. Я и в самом деле очень умный».
  
  — Да, сэр, — ответил Монк.
  
  К нему протянулась рука с потемневшими от никотина пальцами. Монк заметил это, а также красные прожилки на кончике носа, что часто выдаёт большого пьяницу. Он встал и одарил собеседника улыбкой, которую девушки из машбюро называли между собой «сумасшедшей».
  
  — А вы, должно быть… — начал человек.
  
  — Монк. Джейсон Монк.
  
  — Приятно познакомиться, Джейсон. Я — Олдрич Эймс.
  * * *
  
  Обычно сотрудники посольства не работали в субботу, тем более в жаркий летний день, когда могли бы провести уик-энд за городом, но смерть Президента России создала кучу лишней работы, и пришлось потрудиться в выходной.
  
  Если бы машина Хьюго Грея завелась в то утро, многие люди, умершие вскоре, остались бы живы, а мир пошёл бы другой дорогой. Но свечи зажигания подчиняются своим законам. После отчаянных попыток завести мотор Грей побежал за подъезжавшим к барьеру красным «ровером» и постучал по стеклу. Селия Стоун распахнула дверцу.
  
  Он сел рядом, машина выехала на Кутузовский проспект и направилась мимо гостиницы «Украина» в сторону Арбата и Кремля. На полу под ногами у него что-то зашуршало. Он нагнулся и опустил руку.
  
  — Твой договор на акции «Известий»? — спросил он.
  
  Она скосила глаза и узнала папку, которую он держал в руках.
  
  — О Господи, я собиралась выбросить её вчера. Какой-то сумасшедший старик бросил её в машину. Напугал меня до смерти.
  
  — Ещё одно прошение, — заметил Грей. — Конца им нет. Обычно просят визу, конечно. — Он раскрыл чёрную обложку и посмотрел на титульный лист. — Нет, это больше о политике.
  
  — Прекрасно. Я — мистер Псих, а вот мой план спасения мира. Просто передайте его послу.
  
  — Он так сказал? «Передайте его послу»?
  
  — Ага, так, и ещё — «спасибо за пиво».
  
  — Какое пиво?
  
  — Откуда я знаю? Это был псих.
  
  Грей прочитал первую страницу и перелистал ещё несколько. Он становился все серьёзнее.
  
  — Это политика, — сказал он. — Своего рода манифест.
  
  — Ты его хочешь — ты его имеешь, — сказала Селия.
  
  Позади остался Александровский сад, и они повернули на Большой Каменный мост.
  
  Хьюго Грей собирался бегло просмотреть неожиданный подарок и затем спокойно выбросить его в мусорную корзину. Но, прочитав десяток страниц, Грей решил попросить о встрече с начальником отделения — проницательным шотландцем с острым умом.
  
  Кабинет начальника ежедневно проверялся на наличие «жучков», но действительно секретные совещания проводились всегда в «пузыре». Это странное сооружение представляло собой помещение для совещаний, подвешенное на прочных балках таким образом, что его со всех сторон окружало пустое пространство. Регулярно проверяемый внутри и снаружи, «пузырь» считался недосягаемым для вражеской разведки. Грей не чувствовал достаточной уверенности, чтобы просить о встрече в «пузыре».
  
  — Ну что, парень? — сказал начальник.
  
  — Послушайте, Джок. Не знаю, не отнимаю ли я у вас напрасно время… Скорее всего именно так. Прошу прощения. Но вчера произошло нечто странное. Какой-то старик бросил это в машину Селии Стоун. Вы её знаете? Эта девушка — помощник пресс-атташе. Может быть, тут ничего нет…
  
  Он замялся. Начальник разглядывал его поверх полусфер своих очков.
  
  — Бросил ей в машину? — тихо повторил он.
  
  — Она так говорит. Просто распахнул дверцу, бросил это внутрь, попросил передать послу и ушёл.
  
  Начальник отделения протянул руку за чёрной папкой, на которой отпечатались подошвы Грея.
  
  — Что за человек? — спросил он.
  
  — Старый, оборванный, заросший щетиной. Похож на бродягу. Напугал её до смерти.
  
  — Возможно, прошение?…
  
  — Она так и подумала. Собиралась выбросить. Но сегодня утром она подвозила меня. И я прочитал кое-что по дороге. Это больше похоже на политику. Внутри на титульном листе стоит печать с логотипом СПС. Воспринимается так, словно написано Игорем Комаровым.
  
  — Будущим президентом? Странно. Ладно, оставь её мне.
  
  — Спасибо, Джок, — сказал, поднимаясь, Грей. В британской Интеллидженс сервис поощрялось дружеское обращение по именам между младшими и старшими чиновниками. Считалось, что это создаёт чувство товарищества, принадлежности к одной семье, укрепляя понятие «мы и они», психологию, свойственную всем профессионалам этого странного ремесла. И только к одному шефу обращались «шеф» или «сэр».
  
  Грей уже подошёл к выходу и взялся за ручку двери, когда начальник остановил его.
  
  — Маленькое дельце, парень. В советские времена дома строили халтурно, и стены делали тонкие. Они и теперь тонкие. Сегодня наш третий секретарь торгового представителя явился с красными от бессонницы глазами. К счастью, его благородная жена сейчас в Англии. В следующий раз не могли бы вы с восхитительной мисс Стоун вести себя капельку потише?
  
  Хьюго Грей, красный, как кремлёвские стены, вышел из комнаты. Начальник отделения отложил чёрную папку в сторону. Ему предстоял тяжёлый день, и к одиннадцати его ожидал посол. Его превосходительство был занятым человеком и не желал, чтобы у него отнимали время на какие-то бумажки, подброшенные бродягами в служебную машину. И только ночью, задержавшись допоздна в своём кабинете, старший разведчик прочитал документ, который впоследствии станет известен под названием «Чёрный манифест».
  
  Мадрид, август 1984 года
  
  До ноября 1986 года индийское посольство в Мадриде располагалось в красивом здании начала века, на Калье-Веласкес, 93. В День независимости в 1984 году индийский посол по традиции давал большой приём для ведущих членов испанского правительства и дипломатического корпуса. Как всегда, 15 августа.
  
  Из-за страшной жары, царившей в Мадриде в этом месяце, а также потому, что август обычно является временем правительственных, парламентских и дипломатических каникул, многие важные персоны находились далеко от столицы и их представляли чиновники рангом пониже.
  
  С точки зрения посла, это было достойно сожаления, но индусы едва ли могли изменить дату своего Дня независимости.
  
  Американцев представлял поверенный в делах и сопровождавший его второй торговый секретарь, некий Джейсон Монк. Начальник отделения ЦРУ посольства отсутствовал, и Монк, заменивший его в отделении, замещал его и здесь.
  
  Это был удачный для Монка год. Он с отличием окончил курсы испанского языка и получил повышение с Джи-эс-12 до Джи-эс-13. Государственный правительственный реестр должностей (Джи-эс) мало что значил для частного сектора, потому что это были тарифы для государственных служащих, но внутри ЦРУ это указывало не только на зарплату, но и на ранг, престижность и успехи в продвижении по службе.
  
  Более того, при перетасовке высших чинов директор ЦРУ Уильям Кейси назначил нового заместителя директора по оперативной работе вместо Джона Стайна. Заместитель директора по оперативной работе является руководителем всей разведывательной деятельности управления, и ему подчиняется каждый действующий агент. Этим новым заместителем оказался человек, открывший и завербовавший Монка, — Кэри Джордан.
  
  И наконец, по окончании испанского курса Монк получил назначение не в отдел Латинской Америки, а в отдел Западной Европы, где имелась всего одна испаноговорящая страна — Испания.
  
  Не то чтобы Испания была враждебной территорией — совсем наоборот. Но для холостого тридцатичетырехлетнего офицера ЦРУ великолепие испанской столицы затмевало Тегусигальпу[139].
  
  Благодаря добрым отношениям между Соединёнными Штатами и их испанским союзником большая часть работы агентов ЦРУ состояла не из шпионажа в Испании, а из сотрудничества с местной контрразведкой и слежки за большими советскими и восточноевропейскими колониями дипломатов, в которых засело множество агентов противника. Всего за два месяца Монк сумел завязать дружеские отношения с испанским управлением внутренних дел, большинство старших офицеров которого служили ещё во времена Франке и были ярыми антикоммунистами. Испытывая трудности с произношением имени «Джейсон», которое звучало по-испански как «Хасон», они прозвали молодого американца Эль Рубио, «рыжий», и полюбили его. Монк умел нравиться людям.
  
  Было жарко, приём проходил по заведённому порядку; группы людей медленно перемещались по саду, пили шампанское, купленное на деньги индийского правительства, уже через десять секунд нагревавшееся в руке, и вели вежливые, но бессодержательные беседы, говоря совсем не то, что думали. Монк, сочтя, что он выполнил свой долг перед дядей Сэмом, уже собирался уходить, когда заметил знакомое лицо.
  
  Пробравшись через толпу, он оказался позади этого человека и подождал, пока тёмно-серый костюм не закончит беседу с дамой в сари и не останется на секунду один. Стоя у него за спиной, Монк произнёс по-русски:
  
  — Итак, друг мой, что произошло с вашим сыном?
  
  Человек замер, затем повернулся. И на его лице появилась улыбка.
  
  — Спасибо, — сказал Николай Туркин, — он поправился. Он здоров и чувствует себя хорошо.
  
  — Я рад, — ответил Монк. — И судя по всему, ваша карьера не пострадала.
  
  Туркин кивнул. Принять от врага подарок считалось серьёзным проступком, и если бы он доложил об этом, он никогда бы больше не выехал за пределы СССР. Но он был вынужден отдать себя на милость профессору Глазунову. У старого доктора тоже был сын, и в душе он считал, что его страна должна сотрудничать в вопросах медицины с лучшими научно-исследовательскими центрами всего мира. Он решил не доносить на молодого офицера и со скромным видом принимал восторженные поздравления коллег по случаю чудесного излечения мальчика.
  
  — Слава Богу, нет, но висела на волоске, — ответил Туркин.
  
  — Давайте поужинаем вместе, — предложил Монк. Русский насторожился. Монк шутливо поднял руки, как бы сдаваясь. — Никакой «ямы», обещаю.
  
  Туркин расслабился. Они оба прекрасно понимали друг друга. То, что Монк говорит на безупречном русском языке, доказывало, что он, по всей видимости, только числится в торговом отделе американского посольства. А Монк знал, что Туркин работает в КГБ, вероятно, в зарубежной контрразведке, на что указывало его свободное общение с американцами. Слово, произнесённое Монком, раскрывало карты, но то, что он произнёс его как шутку, указывало на предложение перемирия в «холодной войне». «Яма», или «холодная яма», — термин, обычно применяемый, когда агент одной разведки предлагает агенту другой стороны сменить команду.
  
  Через три дня вечером они пришли, каждый отдельно, на узкую улочку в старом квартале Мадрида — Калле-де-лос-Чучилльерос, улицу Точильщиков ножей. Посередине этой улочки, скорее переулка, находится тёмная деревянная дверь, за которой ступени ведут вниз, в подвал с кирпичными арками, где когда-то, ещё в средние века, был винный склад. Уже много лет здесь подавали традиционные испанские блюда. Старинные арки образовывали ниши, в каждой из которых стоял стол, и в одной из них и расположился со своим гостем Монк.
  
  Еда была превосходной. Монк заказал бутылку «Маркес де Рискаль». Соблюдая вежливость, они не говорили о деле, а обсуждали жён и детей. Монк признался, что у него нет семьи. Маленький Юрий уже ходил в школу, а сейчас остался с бабушкой и дедушкой на каникулы. Вино выпили. Принесли вторую бутылку.
  
  Монк сначала не понимал, что за учтивыми манерами Туркина кипит гнев: не против американцев, а против системы, которая чуть не убила его сына. Вторая бутылка «Маркеса» была выпита почти до дна, когда он неожиданно спросил:
  
  — Вы довольны, что работаете на ЦРУ?
  
  «Яма»? — подумал Монк. — Неужели этот идиот пытается завербовать меня ?"
  
  — Вполне доволен, — небрежно сказал он. Разливая вино, он смотрел на бутылку, а не на русского.
  
  — Если у вас возникают проблемы, вам помогают ваши люди?
  
  Монк продолжал смотреть на льющееся вино, его рука не дрогнула.
  
  — Конечно. Наши люди сделают всё возможное ради вас, если вам требуется помощь. Это входит в наш кодекс.
  
  — Должно быть, хорошо работать на людей, которые так свободны, — заметил Туркин.
  
  Монк наконец поставил бутылку и посмотрел на Туркина. Он обещал ему, что «ямы» не будет, но русский устроил её для себя сам.
  
  — Почему бы и нет? Послушайте, друг мой, система, на которую работаете вы, изменится. И теперь уже скоро. Мы поможем ей измениться быстрее. Юрий вырастет и будет жить как свободный человек.
  
  Андропов умер, несмотря на медикаменты из Лондона. Его сменил другой старец — Константин Черненко, которого приходилось поддерживать под мышки. Но шли слухи, что в Кремле пахнуло свежим ветром, появился более молодой Горбачёв. Когда принесли кофе, Туркин был завербован: он остаётся «на месте», в самом сердце КГБ, но работать будет на ЦРУ.
  
  Монку повезло, что его начальник, шеф отделения, уехал в отпуск. Будь он на месте, Монку пришлось бы передать Туркина в другие руки. Вместо этого ему самому выпало зашифровывать сверхсекретное сообщение в Лэнгли о состоявшейся вербовке. Безусловно, вначале оно было встречено со скептицизмом.
  
  Майор контрразведки, из самого центра КГБ, представлял собой ценную добычу. До конца лета, тайно встречаясь в разных концах Мадрида, Монк многое узнал о своём русском сверстнике.
  
  Родился в Омске, Западная Сибирь, в 1951 году, сын инженера, работавшего в военной промышленности. В восемнадцать лет Туркин не сумел поступить в университет, как ему хотелось, и пошёл в армию. Его зачислили в пограничные войска, номинально находившиеся в ведении КГБ. Там его заметили и направили в училище имени Дзержинского на факультет контрразведки, где он выучил английский. Учился он блестяще.
  
  В составе небольшой группы его перевели в подготовительный центр внешней разведки КГБ, престижный институт. Как и Монк по другую сторону земного шара, он был отмечен как в высшей степени перспективный курсант. По окончании с отличием Туркину разрешили работать в управлении "К" Первого главного управления — контрразведке — в рамках службы сбора информации.
  
  Когда Туркину исполнилось двадцать семь лет, в 1978 году, он женился, и в том же году у него родился сын Юрий. В 1982 году он получил своё первое назначение за границу, в Найроби; его основным заданием было попытаться проникнуть в отделение ЦРУ в Кении и вербовать агентов. Его работа там завершилась раньше срока из-за болезни сына.
  
  В октябре 1984 года Туркин передал свой первый пакет для ЦРУ. Зная, что введена совершенно новая система связи, Монк доставил пакет в Лэнгли сам. Это оказался настоящий динамит. Туркин взорвал почти всю оперативную сеть КГБ в Испании. Чтобы не «засветить» свой источник информации, американцы передавали материал испанцам по частям, стараясь, чтобы каждый арест агентов, шпионивших для Москвы, казался случайной удачей или результатом хорошей работы испанских сыщиков. И каждый раз КГБ получал возможность узнать через Туркина, что агент сам допустил глупую ошибку, приведшую к провалу. Москва ничего не подозревала, хотя потеряла всю иберийскую оперативную сеть.
  
  За три года пребывания в Мадриде Туркин вырос до помощника резидента и, таким образом, получил доступ почти ко всем материалам. В 1987 году его перевели в Москву, через год он возглавил отделение управления "К" — части огромного аппарата КГБ в Восточной Германии и оставался там до окончательного ухода советских войск в 1990 году после паления Берлинской стены. И всё это время, несмотря на то что он передавал сотни записок и пакетов через тайники и условные места, он всегда настаивал, что будет иметь дело только с одним человеком, его другом за Берлинской стеной, — Джейсоном Монком. Такая договорённость была необычной. За шесть лет работы большинство шпионов меняют по нескольку руководителей, или «кураторов», но Туркин настаивал, и Лэнгли пришлось примириться.
  
  Когда осенью 1986 года Монк вернулся в Лэнгли, его вызвал к себе в кабинет Кэри Джордан.
  
  — Я видел материалы, — сказал новый заместитель директора по оперативной работе. — Хорошо. Мы думали, он может оказаться двойным агентом, но все испанские агенты, выданные им, — класса А. Твой человек на уровне. Хорошая работа. — Монк кивнул в знак признательности. — Есть ещё один вопрос, — продолжал Джордан. — Я начал играть в эти игры не пять минут назад. Твой доклад о вербовке вполне удовлетворителен, но тут есть что-то ещё, не так ли? Каковы истинные причины его добровольного перехода?
  
  Монк рассказал заместителю директора то, чего не было в его докладной, — о болезни сына Туркина в Найроби и лекарствах из госпиталя Уолтера Рида.
  
  — Мне следует выгнать тебя, — произнёс наконец Джордан. Он встал и подошёл к окну. В лесу по берегам Потомака сияли красные и золотые, готовые упасть на землю листья буковых деревьев и берёз. — Господи, — сказал он через несколько минут, — я не знаю ни одного человека в управлении, который бы дал ему уйти, не требуя услуги за эти медикаменты. Ты мог бы и не увидеть его никогда больше. Мадрид — счастливая случайность. Знаешь, что говорил Наполеон о генералах?
  
  — Нет, сэр.
  
  — Он сказал: «Меня не интересует, хорошие ли они генералы, мне нужны генералы удачливые». Ты ведёшь себя не по правилам, но тебе везёт. Знаешь, нам придётся перевести твоего человека в отдел СВ.
  
  На самом верху ЦРУ стоял директор. Ему подчинялись два основных управления — разведывательное и оперативное. Первое, возглавляемое заместителем директора, занималось сбором и анализом огромного количества необработанной информации, поступающей к ним, и переработкой её в информационные обзоры, которые рассылались в Белый дом, Совет национальной безопасности, Государственный департамент и Пентагон.
  
  Сбор информации осуществлялся оперативным управлением во главе с другим заместителем директора. Оперативное управление подразделялось на отделы по географическому признаку — Латинской Америки, Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и так далее. Но в течение сорока лет «холодной войны» и до падения коммунизма ключевым отделом считался Советско-Восточноевропейский, известный как СВ.
  
  Сотрудники других отделов часто возмущались, поскольку, несмотря на то что они вели и завербовывали ценного советского информатора, к примеру, в Боготе или Джакарте, после вербовки его забирали под контроль отдела СВ, который занимался им и далее. Логика начальства заключалась в предположении, что завербованного всё равно рано или поздно переведут из Боготы или Джакарты обратно в СССР.
  
  Поскольку Советский Союз являлся главным противником, отдел СВ занимал в оперативном управлении положение звезды экрана. В него старались попасть. И даже Монк, специализировавшийся по России в колледже и в течение нескольких лет изучавший советские публикации в секретных помещениях, работал всё равно не в СВ, а в африканском отделе и даже после этого был направлен в Западную Европу.
  
  — Да, сэр.
  
  — Хочешь перейти вместе с ним?
  
  Монк воспрянул духом.
  
  — Да, сэр. Пожалуйста.
  
  — О'кей, ты его нашёл, ты его завербовал — ты его ведёшь.
  
  В течение недели Монка перевели в отдел СВ. Ему поручили вести майора Николая Ильича Туркина из КГБ. Он больше не жил в Мадриде, но приезжал, тайно встречаясь с Туркиным на пикниках высоко в горах Сьерра-де-Гвадаррамы, где они могли говорить обо всём: о пришедшем к власти Горбачёве и двойной программе перестройки, о том, что гласность начала ослаблять ограничения. Монк был этому рад, так как видел в Туркине не только агента, но и друга.
  
  Ещё до 1984 года ЦРУ начало превращаться — а некоторые говорили, что уже превратилось, — в огромную скрипучую бюрократическую машину, занимавшуюся больше бумажной работой, чем чистым сбором информации. Монк ненавидел бюрократию и с презрением относился к бумажной работе, он был убеждён: то, что записано, всегда можно украсть или скопировать. В сверхсекретном центре отдела СВ хранились файлы 301, в которых содержались данные о каждом советском агенте, работающем на дядю Сэма. В ту осень Монк «забыл» внести данные на майора Туркина, имеющего кодовое имя «Лайсандер», в файлы 301.
  * * *
  
  Джок Макдоналд, шеф отделения британской разведки в Москве, 17 июля присутствовал на обеде, от которого нельзя было отказаться. Он на минуту вернулся в свой кабинет, чтобы оставить заметки, сделанные за обедом, — Макдоналд никогда не верил, что в его квартиру не смогут забраться воры, — и ему на глаза попалась папка в чёрном переплёте. Он рассеянно открыл её и начал читать. Текст был напечатан на машинке и, конечно, по-русски, но Макдоналд владел русским, как родным.
  
  Он так и не вернулся домой в ту ночь. В полночь он позвонил жене и предупредил её, а потом снова занялся чтением. Там было страниц сорок, текст разделён на двадцать глав.
  
  Он прочитал главы, посвящённые восстановлению однопартийного государства и реконсервации сети трудовых лагерей для диссидентов и прочих нежелательных элементов.
  
  Он внимательно прочитал те части, в которых говорилось об окончательном решении проблемы, в частности, еврейского сообщества, чеченцев и прочих расовых меньшинств.
  
  Он изучал страницы, посвящённые пакту о ненападении с Польшей как с буферным государством на западной границе и новому покорению Белоруссии, прибалтийских государств, а также южных республик бывшего Советского Союза — Украины, Грузии, Армении и Молдовы.
  
  Он торопливо проглатывал параграфы о восстановлении ядерного арсенала и нацеливании его на окружающих врагов.
  
  Он сосредоточенно изучал страницы, описывающие участь Русской Православной Церкви и всех остальных религиозных конфессий.
  
  Согласно этому манифесту, опозоренная и униженная армия, сейчас предающаяся мрачным раздумьям в своих палатках, будет перевооружена и оснащена, но не для обороны, а для новых завоеваний. Население возвращённых республик будет работать как при крепостном праве, производя продукты для русских хозяев. Контроль над ними будет осуществляться этническими русскими, проживающими на этих территориях, под эгидой главного правителя из Москвы. Государственная дисциплина будет обеспечиваться «чёрной гвардией», численность которой возрастёт до двухсот тысяч человек. Они также будут подвергать специальной обработке антиобщественные элементы — либералов, журналистов, священников, геев и евреев.
  
  Документ также обещал дать ответ на загадку, мучившую Макдоналда и других людей: где кроется источник неограниченных финансовых средств Союза патриотических сил?
  
  После событий 1990 года криминальный мир России представлял собой огромную сеть различных банд, которые поначалу вели жестокие войны за сферы влияния, оставляя на улицах десятки убитых бандитов. С 1995 года началась тенденция к объединению. К. 1999 году территория от западной границы России до Урала принадлежала четырём крупным криминальным консорциумам; самый мощный из них назывался «Долгорукий» и обосновался в Москве. Если можно было верить документу, лежащему перед Макдоналдом, то именно эти криминальные группировки финансировали СПС, рассчитывая в будущем на вознаграждение, уничтожение всех остальных банд и поддержание собственного главенствующего положения.
  
  В пять часов утра, перечитав документ в пятый раз, Джок Макдоналд закрыл «Чёрный манифест». Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Он давно отказался от курения, но сейчас ему хотелось затянуться.
  
  Наконец он поднялся, запер документ в сейф и вышел из посольства. В полутьме, стоя на набережной, он смотрел через реку на кремлёвские стены, в тени которых сорок восемь часов назад, глядя на посольство, сидел старик в потёртой шинели.
  
  Считается, что шпионы не религиозные люди, но внешность и профессия могут быть обманчивы. В горной Шотландии у аристократии существует древняя традиция глубокой приверженности к католической вере. В 1745 году эрлы и бароны вместе с членами своих кланов встали под знамёна Красавчика, принца Чарли, католика, чтобы через год быть разбитыми на поле брани под Каллоденом.
  
  Шеф отделения происходил из мест, где придерживались этой традиции. Его отец был Макдоналдом из Фассфернов, а мать, отпрыск дома Фрейзера Ловатского, воспитала его в этой вере. Он двинулся вперёд. Вниз по набережной к Большому Каменному мосту, через него к собору Василия Блаженного. Он обогнул здание с луковками-куполами и направился через просыпающийся центр города к Новой площади.
  
  Проходя Новую площадь, он заметил, как начали образовываться первые ранние очереди у кухонь с бесплатным супом. Одна стояла как раз за площадью, где когда-то царствовал Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.
  
  Несколько иностранных благотворительных организаций участвовали в оказании помощи России, как и Организация Объединённых Наций, но на менее официальной основе; Запад жертвовал России так же щедро, как ранее румынским приютам и боснийским беженцам. Но задача оказалась трудновыполнимой, потому что обездоленные шли в столицу со всей страны, их хватала, изгоняла милиция, но они появлялись снова, к ним присоединялись всё новые и новые несчастные.
  
  Они стояли в предрассветной полутьме, старые и оборванные, женщины с младенцами на руках, крестьяне, не изменившиеся с времён Потёмкина — столь же покорные и терпеливые. В конце июля погода достаточно тёплая, чтобы выжить. Но когда наступала зима, эти русские жгучие морозы… В предыдущем январе было плохо, а что касается будущего… Подумав об этом, Джок Макдоналд покачал головой и пошёл дальше.
  
  Его путь привёл к Лубянской площади, которая раньше называлась площадью Дзержинского. Здесь многие десятилетия простояла статуя Железного Феликса, ленинского сподвижника, впервые раскрутившего маховик террора ЧК. В дальнем конце площади располагалась громадная серо-коричневая глыба здания, известного просто как КГБ.
  
  Позади здания КГБ находится пресловутая Лубянская тюрьма, где выбивалось бессчётное множество признаний и совершались казни. Позади тюрьмы есть две улицы. Большая Лубянка и Малая. Макдоналд направился на последнюю. На Малой Лубянке находится церковь Святого Людовика, куда ходят молиться многие дипломаты и немногочисленные русские католики.
  
  В двухстах метрах отсюда, невидимые за зданием КГБ, на широких ступенях гигантского магазина «Детский мир», спали несколько бродяг.
  
  Двое крепких мужчин, одетых в джинсы и кожаные куртки, подошли к входу в магазин и начали переворачивать спящих. На одном бездомном была старая военная шинель с несколькими медалями, прикреплёнными к отвороту. Мужчины насторожились и снова наклонились над ним, чтобы, тряхнув, разбудить.
  
  — Тебя зовут Зайцев? — резко спросил один из них. Старик кивнул. Другой, выхватив из кармана радиотелефон, нажал несколько цифр и что-то сказал. Через пять минут к тротуару подкатил «москвич». Два человека подтащили старика к автомобилю и бросили его на заднее сиденье, затем забрались в машину сами. Прежде чем его затолкали на сиденье, старик попытался что-то сказать, и во рту у него блеснули стальные зубы.
  
  Машина помчалась вокруг площади, обогнула прекрасное здание, которое, прежде чем стать домом ужасов, было Всероссийской страховой компанией, и с рёвом пронеслась по Малой Лубянке мимо стоявшего на тротуаре британского дипломата.
  
  Макдоналд, которого впустил в церковь заспанный ризничий, прошёл вдоль прохода и опустился на колени перед алтарем. Он взглянул вверх, а фигура распятого Христа смотрела вниз на него.
  
  Молитва человека — очень личная вещь, но вот о чём молился Джок Макдоналд: «Дорогой Бог, я прошу тебя, пусть это будет фальшивкой. Ибо, если это не фальшивка, огромное чёрное зло снизойдёт на нас».
  Глава 4
  
  Джок Макдоналд уже сидел за своим столом, когда начали появляться сотрудники посольства. Он не спал ночь, но по нему это трудно было заметить. Будучи щепетильным в отношении внешнего вида, он умылся и побрился в ванной для сотрудников на первом этаже и надел чистую рубашку, лежавшую в его столе.
  
  Помощника Макдоналда Брюса «Грейси» Филдса разбудил телефонный звонок: ему велели явиться на работу к девяти часам. Хьюго Грей, спавший уже в своей постели, получил такой же приказ. В восемь Макдоналд попросил сотрудников службы безопасности, бывших старших армейских сержантов, подготовить «пузырь» для совещания в девять пятнадцать.
  
  — Дело заключается в том, — объяснил Макдоналд своим коллегам, после того как они собрались в назначенное время, — что вчера ко мне поступил документ. Нет необходимости знакомить вас с его содержанием. Достаточно сказать, что, если это фальшивка или розыгрыш, мы просто теряем время. Если он подлинный, а я этого пока не знаю, то может оказаться важной информацией. Хьюго, расскажи «Грейси», с чего всё началось.
  
  Грей выложил всё, что знал из рассказа Селии Стоун.
  
  — Если б я жил в совершенном мире, — сказал Макдоналд, употребив своё любимое выражение, вызвавшее у молодых людей улыбку, которую они постарались скрыть, — я бы захотел выяснить: кто этот старик, каким образом к нему попал документ, который, возможно, является в высшей степени засекреченным, и почему он выбрал эту машину, чтобы положить его туда? Знал ли он Селию Стоун? Знал ли он, что это машина из посольства? А если знал, то почему нам? Между прочим, есть в посольстве кто-нибудь, умеющий рисовать?
  
  — Рисовать? — переспросил Филдс.
  
  — Чтобы создать картинку, портрет.
  
  — Кажется, чья-то жена даёт уроки рисования, — сказал Филдс. — Раньше работала в Лондоне иллюстратором детских книг. Замужем за кем-то из канцелярии.
  
  — Проверить. Если это так, сведи эту женщину с Селией Стоун. А пока я поговорю с Селией сам. Ещё два вопроса. Наш приятель может появиться снова, попытаться заговорить с кем-то из нас, болтаться около посольства. Я попрошу капрала Мидоуза и сержанта Рейнолдса следить за главными воротами. Если они заметят его, то обратятся к вам. Постарайтесь завести его в дом на чашку чая. И второе: он может попытаться повторить свои фокусы ещё где-нибудь, и его арестуют. «Грейси», нет ли у тебя кого-нибудь в милиции?
  
  Филдс кивнул. Из них троих он дольше всех работал в Москве и по приезде получил в наследство ряд незначительных информаторов в разных концах города, а нескольких нашёл сам.
  
  — Инспектор Новиков. Он работает в отделе убийств в главном здании МУРа на Петровке. Иногда бывает полезен.
  
  — Поговори с ним, — сказал Макдоналд. — Ни слова о документах, брошенных в машину. Просто скажи, какой-то старый чудак пристаёт к нашим сотрудникам на улице, требуя, чтобы его принял посол. Нас это не очень беспокоит, но нам бы хотелось попросить его оставить нас в покое. Покажи ему портрет, если он у нас будет, но не отдавай насовсем. Когда ваша следующая встреча?
  
  — У нас нет расписания, — ответил Филдс. — Я звоню ему из уличного автомата.
  
  — О'кей, посмотри, не сможет ли он помочь. А я тем временем слетаю в Лондон на пару дней. «Грейси», ты остаёшься на посту.
  
  Приехавшую Селию Стоун встретили в холле, и она несколько удивилась, когда её попросили пройти к Макдоналду, но не в его кабинет, а в конференц-зал "А". Она не знала, что эта комната защищена от прослушивания.
  
  Макдоналд был очень любезен и проговорил с ней около часа. Он замечал каждую деталь, а она поверила его рассказу о том, что старик преследовал и других сотрудников своими требованиями встречи с послом. Не согласится ли она помочь составить портрет этого старого бродяги? Конечно, она попробует.
  
  В сопровождении Хьюго Грея она провела весь обеденный перерыв с женой помощника начальника канцелярии, которая сделала портрет бродяги углём и карандашом, подчеркнув серебряным маркировочным фломастером три стальных зуба. Когда набросок был закончен, Селия кивнула и сказала:
  
  — Это он.
  
  После ленча Джок Макдоналд велел капралу Мидоузу взять оружие и ехать с ним в аэропорт Шереметьево. Он не думал, что его остановят по дороге, но всё же существовала вероятность, что законные владельцы документа, лежащего в его кейсе, пожелают вернуть свою собственность. И из предосторожности он прикрепил кейс цепочкой к своему запястью и прикрыл блестящий металл лёгким летним плащом.
  
  В любом случае внутри посольского «ягуара», выехавшего за ворота, ничего нельзя было рассмотреть. Он заметил неподалёку на Софийской набережной чёрную «чайку», но она явно не намеревалась следовать за «ягуаром», и он больше о ней не думал. А «чайка» ждала, когда появится маленький красный «ровер».
  
  В аэропорту капрал Мидоуз проводил его до стойки, где дипломатический паспорт освобождал от всех проверок. Немного подождав в зале ожидания, Макдоналд сел в самолёт британских авиалиний, вылетавший в Хитроу, и после того как аэробус оторвался от земли, он, с облегчением вздохнув, заказал джин с тоником.
  
  Вашингтон, апрель 1985 года
  
  Если бы архангел Гавриил спустился на Вашингтон, чтобы спросить резидента КГБ в советском посольстве, кого из сотрудников ЦРУ он хотел бы превратить в предателя и шпиона, полковник Станислав Андросов не медлил бы с ответом.
  
  Он бы сказал: «Я хочу, чтобы это был шеф группы контрразведки, находящейся в ведении советского отдела оперативного управления».
  
  Все разведывательные службы имеют группу контрразведчиков, работающих внутри их системы. Работа контрразведчиков, не прибавляющая им популярности среди коллег, заключается в слежке за всеми остальными. В неё входят три функции.
  
  Контрразведка играет ведущую роль в работе с перебежчиками с вражеской стороны, стараясь определить, настоящий это перебежчик или внедряемый агент. Ложный перебежчик может принести какую-то правдивую информацию, но его основное задание — распространять дезинформацию или убеждать своих новых хозяев в том, что в их среде предателя нет, в то время как он есть, или любым способом вводить их в запутанные ситуации и загонять в тупик. Результатом работы умелой подсадной утки могут быть годы напрасной траты времени и труда.
  
  Контрразведка проверяет также и тех из лагеря противника, кто соглашается на вербовку, но в действительности может оказаться двойным агентом. Двойной агент — это тот, кто делает вид, что завербован, но на самом деле сохраняет верность своей команде и действует по её приказам. Он будет доставлять крупицы правдивой информации, чтобы укрепить доверие к себе, а затем подкинет настоящий яд, фальшивку от начала и до конца, и может вызвать панику среди людей, на которых, как предполагается, он работает.
  
  И последнее: контрразведка должна следить, чтобы шпион не проник в её собственные ряды.
  
  Для выполнения этих задач контрразведчики должны иметь неограниченный доступ во все подразделения спецслужбы. Они могут потребовать досье на всех перебежчиков и их донесения за многие годы. Они могут изучать работу и то, как проходила вербовка любого агента, действующего в глубине территории противника. Контрразведка также вправе затребовать личное дело каждого сотрудника своего ведомства. И все это во имя проверки преданности и честности.
  
  Благодаря строгому разделению и принципу «знать только то, что нужно» офицер разведки, ведущий одну или две «связи», может их выдать, но, как правило, он и понятия не имеет, чем заняты его коллеги. Только контрразведка имеет доступ ко всему. Вот почему полковник Андросов, если бы его спросили, выбрал бы шефа контрразведки в советском отделе. Контрразведчики должны быть самыми преданными из преданных.
  
  В июле 1983 года шефом группы контрразведки в отделе СВ был назначен Олдрич Хейзен Эймс. В качестве такового он имел неограниченный доступ к двум вспомогательным службам: сектору СССР, ведавшему всеми агентами, работающими на США, но находящимися на территории СССР, и сектору внешних операций, ведавшему всеми агентами за пределами СССР.
  
  16 апреля 1985 года, нуждаясь в деньгах, он вошёл в советское посольство на Шестнадцатой улице в Вашингтоне, попросил, чтобы его принял полковник Андросов, и предложил свои услуги в качестве шпиона в пользу России. За пятьдесят тысяч долларов.
  
  Он принёс с собой некоторые вещественные доказательства своей искренности. Во-первых, он сообщил имена трёх русских, обратившихся в ЦРУ с предложением работать на США. Впоследствии он скажет, что они, вероятно, были двойными агентами, то есть ненастоящими. Как бы там ни было, об этих джентльменах никто больше не слышал. Он также принёс список персонала ЦРУ для внутреннего пользования, где подчеркнул собственное имя в доказательство того, что он именно тот, за кого себя выдаёт. Затем он вышел и второй раз прошёл перед камерами ФБР, снимающими въезд во двор. Плёнку так никто и не просмотрел.
  
  Через два дня он получил свои пятьдесят тысяч долларов. Это было только начало.
  
  Самый опасный предатель за всю историю Америки со времён Бенедикта Арнольда начал свою деятельность.
  
  Впоследствии аналитики будут ломать голову над двумя загадками. Первая: каким образом такой явно несоответствующий, не справляющийся с работой, злоупотребляющий алкоголем неудачник сумел подняться по служебной лестнице до положения, подразумевающего полное доверие? Вторая: каким образом, когда уже в декабре этого года старшие чины подозревали, что где-то среди них скрывается предатель, он сумел избежать разоблачения в течение следующих — драматических для ЦРУ — восьми лет?
  
  Ответ на второй вопрос имеет десяток аспектов. Некомпетентность, апатия и самодовольство внутри ЦРУ, удачливость предателя, искусная дезинформационная кампания, проводимая КГБ для прикрытия своего «крота», ещё большая апатия, щепетильность и леность в Лэнгли, прикрытие, дальнейшее везение предателя и, наконец, память о Джеймсе Энглтоне.
  
  Одно время Энглтон возглавлял разведку в управлении; продвигаясь по службе, он стал легендой, а закончил свои дни душевнобольным, параноиком. Этим странным человеком, не имевшим ни личной жизни, ни чувства юмора, овладело убеждение, что в Лэнгли пробрался «крот» из КГБ под кодовым именем Саша. В фанатичных поисках этого несуществующего предателя он калечил карьеру офицерам, одному за другим, пока наконец не поставил на колени оперативное управление. Те, кто его пережил и занял к 1985 году высокие посты, приходили в ужас от мысли, что надо делать то, что необходимо делать, — тщательно искать настоящего «крота».
  
  Что касается первой загадки, то ответ может быть найден в двух словах: Кен Малгрю.
  
  За двадцать лет работы в ЦРУ, до того как он стал предателем, Эймс трижды получал назначения за пределы Лэнгли. В Турции шеф отделения считал его пустым местом, ветеран Дьюи Кларидж не выносил и презирал его с самого начала.
  
  В Нью-Йорке же подвернулся счастливый случай, принёсший ему славу. Хотя заместитель Генерального секретаря Организации Объединённых Наций Аркадий Шевченко работал на ЦРУ ещё до приезда Эймса и его окончательный переход на сторону США в апреле 1978 года был организован другим офицером, Эймс курировал Шевченко перед этим. Уже к тому времени Эймс становился запойным пьяницей.
  
  Его третье назначение, в Мексику, потерпело фиаско. Он постоянно был пьян, оскорблял коллег и иностранцев, падал на улице и его доставляла домой мексиканская полиция, всячески нарушал существующий порядок работы и никого не завербовал.
  
  Доклады о работе Эймса на этих заграничных постах были ужасны. В одном из анализов большого спектра деятельности ЦРУ он занимал 198-е место в списке из 200 человек.
  
  В нормальных условиях такая карьера никогда бы не привела к высокому посту. В начале восьмидесятых все старшие чины иерархии — Кэри Джордан, Дьюи Кларидж, Милтон Беарден, Гас Хатауэй и Пол Редмонд — считали его бесполезным. Но только не Кен Малгрю, ставший его другом и покровителем.
  
  Именно он подчистил рабочие и аналитические доклады, подровнял дорожку и обеспечил своему протеже продвижение. В качестве начальника Эймса он не посчитался с возражениями и, возглавляя отдел служебных назначений, всунул Эймса в группу контрразведки.
  
  Они были собутыльниками, запойными пьяницами. Подчас, приканчивая очередную бутылку, они начинали испытывать жалость к себе, а причину своих неудач оба видели в том, что управление всегда поступало с ними страшно несправедливо. Этот вывод, сделанный в пьяном угаре, стоил ЦРУ множества потерь.
  * * *
  
  Леонид Зайцев, Заяц, умирал, но не чувствовал этого. Он испытывал страшную боль. Её он чувствовал.
  
  Полковник Гришин верил в боль. Он верил в боль как в средство убеждения, в боль как пример для свидетеля и в боль как наказание. Зайцев согрешил, и полковник приказал, чтобы он полностью осознал значение боли, перед тем как умрёт.
  
  Допрос длился целый день, и необходимость применить силу не возникала, потому что он рассказал всё, о чём его спрашивали. Большую часть времени Гришин оставался с ним наедине, не желая, чтобы охранники узнали, что именно было украдено.
  
  Полковник попросил его — очень мягко — начать сначала, что он и сделал. Его заставляли повторять свой рассказ снова и снова, пока Гришин не убедился, что не пропущено ни одной детали. Да и рассказывать было почти нечего.
  
  Только когда Зайцев объяснил, почему он это сделал, лицо полковника выразило недоверие.
  
  — Пиво? Англичане дали тебе пиво?
  
  К полудню Гришин убедился, что узнал все. Есть шанс, размышлял он, что, столкнувшись с этим пугалом, молодая англичанка выбросит папку, но он не мог быть в этом уверен. Он отправил машину с четырьмя верными людьми к посольству ждать маленький красный автомобиль, затем следовать за ним до места, где живёт хозяйка, а затем доложить.
  
  В три часа он отдал последние приказания своим гвардейцам и уехал. В тот момент, когда он выезжал, аэробус «А-300» с эмблемой британских авиалиний на хвостовой части развернулся над северным районом Москвы и взял курс на запад. Гришин не обратил на это внимания. Он приказал водителю отвезти его в особняк около Кисельного бульвара.
  
  Их оставалось четверо. У Зайца подгибались ноги, поэтому двое держали старика, впиваясь пальцами несчастному в плечи. Третий стоял перед ним, а четвёртый сзади. Они работали медленно, с усердием нанося удары.
  
  На пальцах блестели тяжёлые медные кастеты. Их удары отбили ему почки, разорвали печень и селезёнку. Удар ногой превратил в месиво его старческие яички. Стоявший спереди бил по животу, затем перешёл к груди. Старик дважды терял сознание, но ведро холодной воды снова приводило его в чувство, и боль возвращалась. Ноги отказали, и они поддерживали его лёгкое тело на цыпочках.
  
  Дело шло к концу, ребра в костлявой груди треснули и разошлись, два из них глубоко впились в лёгкие. Что-то тёплое, сладкое и липкое поднималось вверх по горлу, не давая ему дышать.
  
  Поле зрения сузилось до узкого туннеля, и он видел не серые бетонные стены комнаты позади лагерного арсенала, а яркий солнечный день, песчаную дорогу и сосны. Он не видел говорящего, но голос звучал у него в ушах: «Давай, приятель, выпей пива… пей пиво».
  
  Свет потускнел, но он всё ещё слышал голос, повторявший: «Выпей пива, пей пиво…» И свет погас навсегда.
  
  Вашингтон, июнь 1985 года
  
  Через два месяца, сразу после того как получил оплату в пятьдесят тысяч долларов наличными, Олдрич Эймс за один-единственный день почти разрушил весь Советско-Восточноевропейский отдел оперативного управления ЦРУ.
  
  Прежде чем уйти на обеденный перерыв, заполучив совершенно секретные файлы 301, он смахнул со своего стола семь фунтов секретных документов и телеграфных сообщений в два магазинных пластиковых пакета. Прихватив их с собой, он прошёл по извилистым коридорам к лифту, спустился на первый этаж и, опустив в турникет свою пластиковую карточку с отметкой «отдел разведки», вышел из здания. Ни один из охранников не остановил его, чтобы спросить, что у него в пакетах. Сев в машину на огромной парковочной площадке, он за двадцать минут добрался до Джорджтауна — фешенебельного района Вашингтона, знаменитого своими ресторанами европейской кухни.
  
  Войдя в бар-ресторан «Чадвик», расположенный у набережной, он встретился со связным, выбранным для него полковником Андросовым, который как резидент КГБ знал, что за ним самим будут следить сыщики ФБР. Связным был рядовой советский дипломат по фамилии Чувакин.
  
  И всё, что принёс, Эймс передал русскому. Он даже не назвал цену. Когда наступит время говорить о ней, сумма будет огромной. Это всего лишь начало. Последующие выплаты сделают его миллионером, рассчитывал Эймс. И не ошибся. Русские, обычно прижимистые, когда дело касалось ценной твёрдой валюты — долларов, никогда не торговались с ним. Они знали, что напали на золотую жилу.
  
  Из «Чадвика» пакеты отправились в посольство, а оттуда в Ясенево, в штаб-квартиру Первого главного управления. Там аналитики не поверили своим глазам.
  
  Удача вознесла Андросова к небесам, а Эймса сделала звездой на этом небосводе. Глава ПГУ генерал Владимир Крючков, которого не доверявший никому Андропов использовал в качестве своего осведомителя и который постепенно добрался до верхов, тотчас же приказал сформировать сверхсекретную группу. Это подразделение освобождалось от всех прочих заданий и должно было заниматься исключительно информацией, поступавшей от Эймса. Эймсу присвоили кодовое имя «Колокол», и так же стала именоваться эта оперативная группа.
  
  В пакетах, переданных Чувакину, находились описания четырнадцати агентов — почти всех агентов отдела СВ, работающих на территории СССР. Их настоящие имена не указывались, но в этом и не было нужды.
  
  Любой контрразведчик, знающий, что внутри его собственной сети завёлся «крот», быстро вычислит, кто этот человек, если ему скажут, что этого человека завербовали в Боготе, затем он работал в Москве, а теперь служит в Лаосе. Для этого достаточно проверить послужные списки коллег.
  
  Позднее один из старших офицеров ЦРУ подсчитал, что сорок пять операций против КГБ провалились после лета 1985 года. Ни один агент высокого класса, работавший на ЦРУ, чьё имя содержалось в файлах 301, после весны 1986 года не действовал.
  * * *
  
  Прибыв в аэропорт Хитроу к вечеру, Джок Макдоналд отправился прежде всего в главное здание Интеллидженс сервис на Воксхолл-кросс. Он устал, хотя и рискнул немного подремать в самолёте, и мысль поехать в свой клуб, чтобы принять там ванну и как следует выспаться, соблазняла его. Он не мог поехать домой, потому что свою квартиру в Челси они с женой сдали на время командировки в Москву.
  
  Но он хотел, чтобы папка, лежавшая в его прикованном к запястью кейсе, оказалась в здании штаб-квартиры. Только после этого он сможет расслабиться. Служебная машина, встретившая его в Хитроу, доставила его к громадине из песчаника и зелёного стекла на южном берегу Темзы, где теперь находилась Интеллидженс сервис, с тех пор как восемь лет назад переехала из ветхого старого Сенчури-Хауса.
  
  Пройдя с помощью молодого и энергичного стажёра, сопровождавшего его от аэропорта, через системы безопасности при входе, он наконец положил папку в сейф шефа русского отдела. Коллега тепло принял Макдоналда, хотя и не скрывал любопытства.
  
  — Выпьете? — спросил Джеффри Марчбэнкс, кивая в сторону отделанного деревянными панелями канцелярского шкафа, в котором, как обоим было известно, находился бар.
  
  — Хорошая идея. День выдался длинным и тяжёлым. Скотч.
  
  Марчбэнкс открыл дверцу шкафа и окинул взглядом его содержимое. Мавдоналд, будучи шотландцем, употреблял напиток своих предков в чистом виде. Начальник отдела налил двойную порцию «Макаллана» и, не добавляя льда, протянул Макдоналду.
  
  — Знал, конечно, что вы приезжаете, но не знал зачем. Расскажите.
  
  Макдоналд изложил всю историю с самого начала.
  
  — Это, должно быть, шутка, — наконец сказал Марчбэнкс.
  
  — На первый взгляд — да, — согласился Макдоналд. — Но тогда это самая чертовски грубая шутка из всех, с которыми я сталкивался. И кто шутник?
  
  — Политические противники Комарова, надо полагать.
  
  — Их у него достаточно, — сказал Макдоналд. — Но способ передачи… Словно нарочно напрашивались на то, чтобы документ выбросили не читая. Просто повезло, что молодой Грей нашёл его.
  
  — Ладно, теперь надо прочитать его. Полагаю, вы уже прочитали?
  
  — Занимался этим всю вчерашнюю ночь. Как политический манифест он… неприятен.
  
  — Конечно, на русском?
  
  — Да.
  
  — М-м-м… Боюсь, мой русский недостаточно хорош для этого. Нам потребуется перевод.
  
  — Я предпочёл бы перевести сам, — сказал Макдоналд. — На тот случай, если это не шутка. Вы поймёте почему, когда прочитаете.
  
  — Хорошо, Джок. Ваше право. Что вам нужно?
  
  — Сначала в клуб. Ванна, бритьё, ужин и сон. Затем, около полуночи, возвращаюсь сюда и работаю до утра, пока не начнётся рабочий день. И тогда мы встречаемся снова.
  
  Марчбэнкс кивнул:
  
  — Ладно. Вам лучше занять этот кабинет. Я предупрежу службу безопасности.
  
  Когда на следующее утро около десяти часов Джеффри Марчбэнкс вошёл в свой кабинет, он застал Джока Макдоналда лежащим, вытянувшись во весь рост, на диване, в ботинках, но без пиджака и с развязанным галстуком. На столе рядом с чёрной папкой лежала стопка белых листов.
  
  — Вот, — сказал он. — На языке Шекспира. Между прочим, дискета все ещё в компьютере, её надо вынуть и надёжно закодировать.
  
  Марчбэнкс кивнул, приказал принести кофе, надел очки и погрузился в чтение. Через некоторое время он взглянул на Макдоналда.
  
  — Этот человек, бесспорно, сумасшедший.
  
  — Если это написано Комаровым, то да. Или очень плохой. Или то и другое. В любом случае он потенциально опасен. Читайте дальше.
  
  Марчбэнкс продолжил чтение. Закончив, он раздул щеки и с силой выпустил воздух.
  
  — Это наверняка шутка. Никто, кто серьёзно так думает, никогда бы не записал это.
  
  — Если только он не собирался ограничиться самым узким кругом своих фанатических соратников, — предположил Макдоналд.
  
  — Значит, украли?
  
  — Возможно. Возможно, подделка. Фальшивка. Но кто этот бродяга, к которому попал документ? Мы не знаем.
  
  Марчбэнкс задумался. Он понимал, что манифест может оказаться фальшивкой. Если они примут его всерьёз, это принесёт СИС большие неприятности. А вдруг он всё-таки подлинный? Тогда неприятности будут ещё больше, если они не примут его всерьёз.
  
  — Я думаю, — произнёс он наконец, — что нужно показать его куратору и, может быть, даже шефу.
  
  Куратор Восточного полушария Дейвид Браунлоу принял их в двенадцать часов, а шеф пригласил всех троих на ленч в его отделанной деревом столовой на последнем этаже с широким видом на Темзу и Воксхолл-Бридж в тринадцать пятнадцать.
  
  Сэру Генри Кумсу было около шестидесяти, и шёл последний год его пребывания на посту шефа Интеллидженс сервис. Как и его предшественники, он прошёл все ступени служебной лестницы и получил награды за заслуги в период «холодной войны», закончившейся десять лет назад. В отличие от ЦРУ, чьи директора назначались по политическим мотивам и не всегда оказывались способными людьми, Интеллидженс сервис за тридцать лет сумела убедить премьер-министров назначать им шефа, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
  
  И это оправдало себя. После 1985 года три сменявших друг друга директора ЦРУ признавались, что им почти ничего не было известно об истинном масштабе дела Эймса, пока они не прочитали о нём в газетах. Генри Куме пользовался доверием своих подчинённых и знал о них всё, что ему было нужно. А им было известно, что он знает все.
  
  Он читал документ, медленно отпивая из стакана минеральную воду. Но читал он быстро и сразу схватывал суть.
  
  — Тебе, наверное, ужасно надоело, Джок, но расскажи ещё раз.
  
  Он внимательно выслушал, задал два коротких вопроса и кивнул.
  
  — Твоя точка зрения, Джеффри?
  
  После начальника русского отдела он спросил Браунлоу, куратора. Все высказались примерно одинаково. Правда ли это? Необходимо это узнать.
  
  — Меня удивляет вот что, — сказал Браунлоу. — Если это действительно политическая программа Комарова, почему он её записал? Всем известно, что даже самые совершенно секретные документы могут быть украдены.
  
  Обманчиво кроткие глаза сэра Генри Кумса устремились на московского резидента.
  
  — Какие-нибудь соображения, Джок?
  
  Макдоналд пожал плечами:
  
  — Почему люди записывают свои самые потаённые мысли и планы? Почему люди признаются в том, о чём нельзя сказать и на исповеди, в своих личных дневниках? Почему люди ведут записи невероятно интимного характера? Почему такие серьёзные службы, как наша, хранят сверхсекретный материал? Возможно, он предназначается для инструктажа своего очень узкого круга. Или, возможно, это фальшивка, имеющая целью навредить данному человеку. Не знаю.
  
  — А, вот вы и сказали, — произнёс сэр Генри. — Не знаем. Но, прочитав, я подумал, что мы все согласимся, что должны узнать. Вопросов так много. Как, чёрт побери, получилось, что это записано? Действительно ли это работа Игоря Комарова? Является ли этот ужасающий поток безумия тем, что он намерен осуществить, когда придёт к власти? Если все так, то как документ украли, кто украл и почему подбросили нам? Или это фальшивка? — Он помешал свой кофе и с глубоким отвращением посмотрел на документы — манифест и перевод Макдоналда. — Сожалею, Джок, но мы должны получить ответы на эти вопросы. Я не могу отвезти его вверх по реке[140], пока мы все не узнаем. Возможно, даже и тогда не смогу. Ответы в Москве, Джок. Не знаю, как ты собираешься сделать это, но у нас должна быть полная ясность.
  
  Перед шефом CMC, как и перед его предшественниками, стояли две задачи. Первая — профессиональная: руководить секретной разведывательной службой на благо своей нации, что он делал весьма умело. Вторая — политическая: согласовывать свои действия с объединённым разведывательным комитетом, высшей кастой главных клиентов СИС, с министерством иностранных дел, что не всегда было легко, сражаться за бюджет с кабинетом министров и находить друзей в среде политиков, составлявших правительство. Задача была многосторонней и не для слабых или глупых.
  
  И Генри Кумсу меньше всего на свете хотелось выступать с несколько сомнительным рассказом о бродяге, бросившем в машину дипломата самого низкого ранга какую-то папку, да ещё с отпечатками чьих-то подошв на ней, в которой содержалась сомнительной подлинности программа психопатически-жестоких действий. Он сгорит в ярком пламени — он знал это.
  
  — Я отправлюсь сегодня, шеф.
  
  — Глупости, Джок, у тебя было две ужасных ночи подряд. Сходи куда-нибудь развлекись, поспи часов восемь. Завтра улетишь первым же рейсом обратно в страну казаков. — Он взглянул на часы. — А сейчас, с вашего позволения…
  
  Трое гуськом вышли из столовой. Макдоналд так и не попал ни в театр, ни на восемь часов в постель. В кабинете Марчбэнкса его ожидало сообщение, только что принесённое от шифровальщиков. Квартиру Селии Стоун взломали и все перевернули вверх дном. Она вернулась домой после ужина и застала двоих мужчин в масках, они ударили её ножкой стула. Она сейчас в госпитале, но жизнь её вне опасности.
  
  Марчбэнкс молча протянул полоску бумаги Макдоналду.
  
  — О черт, — произнёс он, прочитав.
  
  Вашингтон, июль 1985 года
  
  Поступившая информация, как часто происходит в мире шпионажа, на первый взгляд была косвенной, получена из третьих рук, и казалось, что на неё не стоит тратить время.
  
  Американец, добровольно работавший по программе ЮНИСЕФ[141] в марксистско-ленинской Республике Южный Йемен, приехал в Нью-Йорк в отпуск и ужинал вместе со своим школьным товарищем, который работал в ФБР.
  
  Обсуждая обширную программу военной помощи, предложенную Южному Йемену Москвой, сотрудник ООН рассказал о том, как однажды вечером в баре «Рок-отеля» в Адене он разговорился с майором русской армии.
  
  Как и большинство русских в Йемене, тот совершенно не говорил по-арабски, а с гражданами бывшей британской колонии общался на английском. Американец, сознавая непопулярность Соединённых Штатов в Южном Йемене, обычно выдавал себя за швейцарца. Так он и сказал русскому.
  
  Русский всё больше и больше пьянел и внезапно разразился обличительной речью против руководства своей страны. Майор обвинял его во всеобщей коррупции, преступной бесхозяйственности и в полном пренебрежении к интересам своего народа при оказании материальной помощи странам третьего мира.
  
  Рассказав эту историю как застольный анекдот, добровольный помощник мог бы забыть о ней, если бы сотрудник ФБР не упомянул об их встрече в беседе с другом из нью-йоркского отделения ЦРУ.
  
  Человек из ЦРУ, проконсультировавшись со своим шефом, устроил ещё один ужин, на котором щедро лилось вино. Провоцируя, человек из ЦРУ выразил сожаление, что русские делают большие успехи в укреплении дружбы с народами стран третьего мира, особенно на Ближнем Востоке.
  
  Стремясь показать, что он знает ситуацию лучше, сотрудник ЮНИСЕФ заявил, что это совсем не так; он лично убедился, что у русских появляется ненависть к арабам и что у них опускаются руки от неспособности арабов овладеть самой простой техникой. Русских раздражает, что арабы ломают и крушат всё, что им дают.
  
  — Примером может быть страна, откуда я только что вернулся… — добавил сотрудник ЮНИСЕФ.
  
  Когда ужин закончился, человек из ЦРУ имел полное представление о большой группе советских военных советников, с ума сходивших от неудовлетворённости и не видевших смысла в своём присутствии в Южном Йемене. Он также получил подробное описание майора, которому до смерти все надоело: высокий, мускулистый, с несколько восточным типом лица. И его фамилию: Соломин.
  
  Донесение ушло в Лэнгли и легло на стол начальника отдела СВ, который обсудил его с Кэри Джорданом.
  
  — Может быть бесполезно и может быть опасно, — три дня спустя говорил заместитель директора по оперативной работе Джейсону Монку. — Но как ты думаешь, не стоит ли тебе слетать в Южный Йемен и поговорить с майором Соломиным?
  
  Монк провёл долгие консультации с секретными экспертами по Ближнему Востоку и скоро понял, что Йемен — твёрдый орешек. Соединённые Штаты находились в глубокой немилости у коммунистического правительства, которое ревностно обхаживала Москва. Несмотря на это, там, кроме русских, существовала удивительно большая иностранная колония. В неё входили сотрудники трёх организаций: ФАО, помогавшей сельскому хозяйству, ЮНИСЕФ — бездомным детям и ВОЗ, занимавшейся охраной здоровья.
  
  Как бы хорошо человек ни владел иностранным языком, опасно выдавать себя за представителя другой нации — всегда можно столкнуться с тем, для кого этот язык родной. Монк тоже решил не прикидываться англичанином, потому что любой британец через пару минут почувствует разницу. То же и с французским языком.
  
  Но Соединённые Штаты являлись главным казначеем ООН и имели влияние, как скрытое, так и явное, в ряде её организаций. Поиски показали, что в Адене в миссии ООН по продовольствию и сельскому хозяйству не было ни одного испанца. Создали новую должность и решили, что Монк поедет в Аден в октябре с визой сроком на один месяц в качестве проверяющего инспектора из штаб-квартиры ФАО в Риме. Согласно документам, его имя будет Эстебан Мартинес Лорка. В Мадриде признательное испанское правительство выдало ему подлинные бумаги.
  * * *
  
  Джок Макдоналд прибыл в Москву слишком поздно, чтобы сразу навестить Селию Стоун в больнице, но он появился там на следующее утро. Помощник пресс-атташе была в бинтах, слаба, но могла говорить.
  
  Она вернулась домой в обычное время, слежки за собой не заметила. Но ведь её к этому не готовили. Проведя дома три часа, она отправилась поужинать с подружкой из канадского посольства. Возвратилась приблизительно в 23.30. Воры, должно быть, услышали, как она отпирает замок, потому что, когда она вошла, было тихо. Она включила свет в передней и заметила, что дверь в гостиную открыта, а в комнате темно. Ей показалось это странным, потому что она оставила горевшую лампу. Окна гостиной выходят в центральный двор, и свет за занавесками означал, что кто-то дома. Она подумала, что перегорела лампочка.
  
  Она подошла к двери в гостиную, и из темноты на неё набросились две фигуры. Одна взмахнула чем-то и ударила её по голове. Падая на пол, она полууслышала, полупочувствовала, как двое мужчин перескочили через неё и побежали к входной двери. Она потеряла сознание. Когда пришла в себя — Селия не знала, сколько прошло времени, — она подползла к телефону и позвонила соседу. Затем снова потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Больше ничего она рассказать не могла.
  
  Посол выразил свой протест Министерству иностранных дел, там подняли шум и нажаловались в Министерство внутренних дел. Те приказали Московской прокуратуре прислать лучшего следователя. Полный отчёт будет подготовлен очень скоро, насколько это возможно. В Москве это означало: не переводя дыхания.
  
  В сообщении в Лондон была одна ошибка. Селию ударили не ножкой стула, а небольшой фарфоровой статуэткой. Она разбилась. Будь она металлической, Селии не было бы в живых.
  
  Макдоналд отправился на квартиру к Селии. Там находились русские детективы, и они охотно отвечали на вопросы британского дипломата. Два милиционера, дежуривших у въезда во двор, не пропускали ни одной русской машины, так что злоумышленники, должно быть, пришли пешком. Милиционеры не видели никого, кто бы прошёл мимо них. Они бы так сказали в любом случае, подумал Макдоналд.
  
  Дверь не была взломана, так что, вероятно, действовали отмычкой, если только у воров не было ключей, что маловероятно. Похоже, в эти трудные времена они искали валюту. Все это очень прискорбно. Макдоналд кивнул.
  
  Про себя он думал, что незваными гостями могли оказаться черногвардейцы, но скорее всего это были уголовники, выполнявшие заказную работу. Или наёмники из бывших кагэбешников. Московские домушники едва ли тронут дипломатические резиденции: слишком много осложнений. Автомобили, оставленные на улицах, — стоящая добыча, но отнюдь не охраняемые квартиры. Обыск произвели тщательно и профессионально, но ничего не пропало, даже бижутерия, лежавшая в спальне. Профессиональная работа — и ради только одной вещи, так и не обнаруженной. Макдоналд опасался худшего.
  
  Когда он вернулся в посольство, ему пришла в голову одна мысль. Он позвонил в прокуратуру и спросил, не будет ли детектив, которому поручено это дело, так любезен зайти к нему. Инспектор Чернов пришёл в три часа.
  
  — Я, может быть, смогу вам помочь, — сказал Макдоналд.
  
  Инспектор вопросительно поднял брови.
  
  — Был бы весьма благодарен.
  
  — Наша молодая леди, мисс Стоун, сегодня утром чувствует себя лучше. Намного лучше.
  
  — Очень рад.
  
  — Настолько лучше, что сможет дать более или менее верное описание одного из напавших на неё. Она увидела его в свете, падающем из холла, чуточку раньше, чем он ударил её.
  
  — В её первом показании говорится, что она не видела ни одного из них, — сказал Чернов.
  
  — Память иногда возвращается в случаях, подобных этому. Вы видели её вчера днём, инспектор?
  
  — Да, в четыре часа. Она была в сознании.
  
  — Но все ещё в затуманенном сознании, полагаю. Сегодня утром её сознание значительно прояснилось. Так вот, жена одного из наших сотрудников неплохо рисует. С помощью мисс Стоун она сумела сделать портрет.
  
  Он через стол протянул нарисованный углём и карандашом портрет. Лицо инспектора просияло.
  
  — Это исключительно важно, — сказал он. — Я распространю его в отделе по квартирным кражам. У человека такого возраста должно быть криминальное прошлое.
  
  Он поднялся, чтобы идти. Макдоналд тоже встал.
  
  — Очень приятно, что мог быть полезен, — сказал он.
  
  Они пожали руки, и детектив ушёл.
  
  Во время ленча Селия и художница получили новые инструкции: они должны были рассказать другую историю. Не понимая причины, обе всё же согласились подтвердить её в случае, если инспектор Чернов обратится к ним с вопросами. Но он так и не обратился.
  
  И ни в одном из отделов по квартирным кражам, разбросанных по всей Москве, никто не узнал лица на портрете. Но на всякий случай многие сотрудники милиции повесили его на стенах своих служебных помещений.
  
  Москва, июнь 1985 года
  
  Сразу же после получения щедрого дара Олдрича Эймса КГБ сотворил что-то совершенно невероятное.
  
  Существует нерушимое правило в Большой игре: если служба неожиданно получает бесценного предателя в самом центре организации противника, то этого предателя должно оберегать. Так, если он раскрывает целую армию перебежчиков, то получившая информацию служба будет отлавливать этих перевёртышей осторожно и не спеша, в каждом отдельном случае придумывая новый повод для ареста.
  
  И только когда этот источник информации оказывается в безопасности и надёжно защищён границей, выданных им агентов можно забрать всех сразу. Поступить иначе было бы равносильно помещению в «Нью-Йорк таймс» объявления во всю страницу: «Мы только что приобрели очень важного „крота“ прямо в центре вашей организации, и посмотрите, что он нам подарил».
  
  Поскольку Эймс работал по-прежнему в самом центре ЦРУ, с перспективой прослужить ещё добрый десяток лет, Первое главное управление предпочло бы не нарушать этих правил и арестовывать четырнадцать раскрытых перевёртышей постепенно и осторожно. Но несмотря на слёзные протесты, сотрудникам КГБ пришлось полностью подчиниться Михаилу Горбачёву.
  
  Разбираясь в подарке из Вашингтона, группа «Колокол» сделала вывод, что в нескольких случаях по полученным данным легко можно опознать человека, в то время как в других для этого необходима долгая и тщательная проверка. Из тех, кого разоблачили сразу, многие все ещё работали за границей, и их следовало осторожно заманить обратно домой, действуя так искусно, чтобы они ничего не заподозрили. На это могли уйти месяцы.
  
  Один из четырнадцати долгое время был британским шпионом. Американцы не знали его имени, но Лондон передал Лэнгли его информацию, по которой ЦРУ могло кое-что вычислить. В действительности это был полковник КГБ, в начале семидесятых завербованный в Дании и двенадцать лет проработавший на британскую разведку. Хотя он находился под некоторым подозрением, тем не менее с поста резидента в советском посольстве в Лондоне он сам в последний раз приехал в Москву. Предательство Эймса только подтвердило подозрения русских.
  
  Но полковнику Олегу Гордиевскому повезло. В июле, убедившись, что находится под тотальной слежкой, кольцо вокруг него сужается и арест неизбежен, он послал, как заранее было договорено, сигнал о помощи. Британская СИС организовала молниеносную операцию похищения — спортивного полковника подхватили прямо на улице, во время пробежки трусцой, и переправили в Финляндию. Позднее он отчитается на явочной квартире ЦРУ перед Олдричем Эймсом.
  * * *
  
  Джеффри Марчбэнкс раздумывал, нет ли способа помочь его коллеге в Москве в попытках определить подлинность «Чёрного манифеста».
  
  Одной из трудностей задачи, стоящей перед Макдоналдом, было отсутствие подходов к Игорю Комарову лично. Марчбэнкс пришёл к выводу, что тщательно подготовленное интервью с лидером Союза патриотических сил могло бы дать какой-то намёк, не прячет ли человек, изображающий себя умеренным правым консерватором и националистом, под этой маской амбиции распоясавшегося нациста.
  
  Он перебирал в памяти всех, кто сумел бы взять такое интервью. Прошлой зимой его пригласили на фазанью охоту, и среди гостей он видел вновь назначенного редактора ведущей британской ежедневной консервативной газеты. 21 июля Марчбэнкс позвонил редактору, напомнил об охоте на фазанов и договорился о ленче на следующий день в его клубе на Сент-ДжеЙмс-стрит.
  
  Москва, июнь 1985 года
  
  Бегство Гордиевского вызвало шумный скандал в Москве. Он произошёл в последний день месяца в личном кабинете самого председателя КГБ на четвёртом этаже главного здания на плошали Дзержинского.
  
  В своё время этот мрачный кабинет был берлогой самых кровавых монстров из всех, что существовали когда-нибудь на планете. Здесь за Т-образным столом подписывались приказы, заставлявшие людей кричать под пытками, умирать от жары в пустынях или становиться на колени в холодном дворе и ожидать пистолетную пулю в голову.
  
  Генерал Виктор Чебриков не обладал больше такой властью. Ситуация изменилась, и смертные приговоры теперь утверждались самим президентом. Но для предателей они будут подписаны, а сегодняшнее совещание подтвердит, что их будет ещё немало.
  
  Перед столом председателя КГБ в роли обвиняемого сидел начальник Первого главного управления Владимир Крючков. Это его люди покрыли себя позором. Обвинителем выступал начальник Второго главного управления, низенький, коренастый, с широкими плечами генерал Виталий Бояров, кипящий от ярости.
  
  — Все это полный бардак! — гремел он. Даже среди генералов площадная брань служила доказательством солдатской неотёсанности и рабоче-крестьянского происхождения.
  
  — Такого больше не случится, — проворчал Крючков в свою защиту.
  
  — Тогда давайте установим порядок, — сказал председатель. — которого будем придерживаться. На суверенной территории СССР предателей будет арестовывать и допрашивать Второе главное управление. Если ещё выявят каких-то предателей, то так и сделаем. Понятно?
  
  — Будут ещё, — тихо сказал Крючков. — Ещё тринадцать.
  
  В комнате на некоторое время воцарилось молчание.
  
  — Вы хотите нам что-то сообщить, Владимир Александрович? — тихо спросил председатель.
  
  И тогда Крючков рассказал, что произошло шесть недель назад в ресторане «Чадвик» в Вашингтоне. Бояров присвистнул.
  
  На той же неделе генерал Чебриков, возбуждённый успехами своего ведомства, рассказал все Михаилу Горбачёву.
  
  Тем временем генерал Бояров готовил свою комиссию «крысоловов» — группу, которая займётся допросами предателей, как только они будут установлены при помощи полученных данных и арестованы. Возглавить группу, по его мнению, должен был особый человек. Его личное дело уже лежало на столе: полковник, всего сорок лет, но с опытом, специалист по допросам, никогда не терпевший неудачи.
  
  Родился в 1945 году в Молотове, бывшей Перми, а теперь снова Перми — после 1957 года, когда соратник Сталина Молотов впал в немилость. Сын солдата, выжившего и с наградами вернувшегося с войны.
  
  Маленький Толя вырос в северном невзрачном городе под строгим контролем официальной идеологии. В записях указывалось, что его фанатик-отец ненавидел Хрущёва за разоблачение Сталина, своего героя, и что сын унаследовал и сохранил все отцовские убеждения.
  
  В 1963 году, восемнадцати лет, его призвали в армию и направили в войска Министерства внутренних дел. Эти войска предназначались для охраны тюрем, лагерей и исправительных учреждений и использовались для подавления волнений, восстаний. Молодой солдат чувствовал себя на этой службе как рыба в воде.
  
  Во внутренних войсках господствовал дух репрессий и тотальной слежки. И юноша так хорошо проявил себя, что получил редкую награду — направление в Ленинградский военный институт иностранных языков. Это была «крыша» для училища КГБ, известного в управлении как «Кормушка», потому что из неё постоянно подпитывались кадры. Выпускники «Кормушки» прославились своей жестокостью, профессионализмом и преданностью. Молодой человек снова прекрасно себя проявил и опять получил вознаграждение.
  
  На сей раз это было назначение в Московское областное отделение Второго главного управления, где он провёл четыре года, приобретя прекрасную репутацию как толковый референт, добросовестный следователь и жёсткий специалист по ведению допросов. И действительно, он настолько преуспел в этом деле, что написал работу, получившую высокую оценку и обеспечившую ему перевод в штаб-квартиру Второго главного управления.
  
  С тех пор он не выезжал из Москвы, покидая штаб-квартиру только при работе против ненавистных американцев, держа под наблюдением их посольство и устраивая слежку за дипломатическим персоналом. Одно время он целый год проработал в следственном отделе, прежде чем перейти обратно во Второе главное управление. Старшие офицеры и инструкторы не поленились отметить в его личном деле его страстную ненависть к англоамериканцам, евреям, шпионам и предателям, а также необъяснимую, но в рамках допустимого, жестокость при допросах.
  
  Генерал закрыл досье и улыбнулся. Он нашёл своего человека. Если требуются быстрые результаты, то полковник Анатолий Гришин — именно тот, кто ему нужен.
  
  Из оставшихся тринадцати повезло одному — или он оказался достаточно ловок. Сергей Бохан был офицером советской военной разведки, работавшим в Афинах. Ему срочно приказали вернуться в Москву на основании того, что у сына сложности с экзаменами в военной академии, где тот учился. Однако через друзей он узнал, что сын учится прекрасно. Нарочно опоздав на заказанный рейс домой, он обратился в отделение ЦРУ в Афинах, и его поспешно вывезли оттуда.
  
  Остальные двенадцать были схвачены. Некоторые на территории СССР, другие за границей. Последним приказали вернуться под различными предлогами, которые все были ложными. Всех арестовали сразу же по прибытии.
  
  Бояров сделал правильный выбор: все двенадцать были добросовестно допрошены, и все двенадцать сознались. Альтернативой для них был только ещё более добросовестный допрос. Двое через несколько лет бежали из лагеря и теперь живут в Америке. Остальные десять прошли через пытки и были расстреляны.
  Глава 5
  
  Примерно посередине Сент-Джеймс, небольшой, с односторонним движением улицы, ведущей к северу, находится ничем не отличающийся от других серый каменный дом с синей дверью. На доме нет вывески. Для тех, кто знает, что это за дом, найти его не составляет труда; те же, кто не знает, не испытывают побуждения войти в него и проходят мимо. «Брукс клаб» не афиширует себя.
  
  Однако это любимое местечко, куда заходят промочить горло чиновники из Уайтхолла, находящегося неподалёку. И здесь 22 июля Джеффри Марчбэнкс встретился за ленчем с редактором «Дейли телеграф».
  
  Брайану Уортингу было сорок восемь, и два года назад, проработав журналистом более двадцати лет, он получил предложение канадского владельца Конрада Блэка уйти из «Таймс» и занять освободившееся редакторское кресло. Его биография была биографией иностранного и военного корреспондента. В молодости он участвовал в освещении кампании на Фолклендах, его первой настоящей войны, а позднее в Персидском заливе, в 1990-1991 годах.
  
  Марчбэнкс заказал столик в углу, достаточно далеко от других, чтобы его не подслушали. Не то чтобы кто-то мог даже и помыслить об этом — в «Бруксе» никому и в голову не придёт подслушивать чей-то разговор, — но от старых привычек трудно отказаться.
  
  — Кажется, я говорил у Спурнула, что работаю в министерстве иностранных дел, — сказал Марчбэнкс, когда они приступили к креветкам в горшочках.
  
  — Да, что-то вспоминаю, — подтвердил Уортинг. Он испытывал большие сомнения в том, стоило ли вообще принимать это приглашение. Его день, как всегда, начался в десять и закончится после захода солнца, и трата двух часов на ленч — а всего трёх, если считать дорогу от Кэнари-Варф до Вест-Энда и обратно, — должна была окупиться.
  
  — Так вот, по правде говоря, я работаю в другом здании, чуть дальше по набережной, если идти от Кинг-Чарльз-стрит, и на другой стороне, — объяснил Марчбэнкс.
  
  — А-а, — произнёс редактор. Он знал все о Воксхолл-кросс, хотя никогда там не был. Возможно, ленч кое-что всё-таки даст.
  
  — Объект моего особого интереса — Россия.
  
  — Не завидую вам, — сказал Уортинг, уничтожая последнюю креветку на тонком ломтике чёрного хлеба. Крупный мужчина, отличающийся большим аппетитом. — Катится к чёрту от нищеты, я полагаю.
  
  — Что-то в этом роде. После смерти Черкасова следующим событием, кажется, станут приближающиеся президентские выборы.
  
  Оба помолчали, пока молодая официантка ставила на стол бараньи котлеты с овощным гарниром и графин кларета — клиентам от ресторана. Марчбэнкс разлил вино.
  
  — Это ясно само собой, — заметил Уортинг.
  
  — Именно такова наша точка зрения. Коммунисты выдохлись за эти годы, чтобы вернуться к власти, а реформаторы дезорганизованы. И кажется, ничто не помешает Комарову стать президентом.
  
  — А что, это так плохо? — спросил редактор. — Последний раз, когда я видел его, он, казалось, говорил разумные вещи. Исправить положение с валютой, остановить сползание к хаосу, прижать мафию. Все в таком роде.
  
  Уортинг гордился прямотой своих высказываний, и порой его речь звучала резко.
  
  — Вы абсолютно правы, звучит прекрасно. Но в нём все ещё много загадочного. Что в действительности он намеревается делать? Каким именно образом он намерен это делать? Он заявляет, что презирает иностранные кредиты, но как он собирается обойтись без них? Точнее, не попытается ли он ликвидировать долги России, расплатившись ничего не стоящими рублями?
  
  — Не посмеет, — сказал Уортинг. Он знал, что «Телеграф» имеет своего постоянного корреспондента в Москве; правда, в течение некоторого времени он не получал ни строчки о Комарове. Вполне возможно, что этот ленч не будет пустой тратой времени.
  
  — Думаете, не посмеет? — возразил Марчбэнкс. — Мы не уверены. Некоторые его выступления звучат довольно экстремистски, в то время как в частных беседах он убеждает своих собеседников, что он вовсе не такой страшный. Какой же он на самом деле?
  
  — Я мог бы попросить нашего человека в Москве взять у него интервью.
  
  — Боюсь, едва ли ему предоставят такую возможность, — предположил разведчик. — Думаю, почти каждый аккредитованный в Москве корреспондент регулярно обращается к нему с такой просьбой. Он даёт интервью исключительно редко, и подразумевается, что он ненавидит иностранную прессу.
  
  — Послушайте, я вижу, у них есть паточный пирог, — сказал Уортинг. — Я закажу себе. — Британцы среднего возраста испытывают большое удовольствие, когда им удаётся поесть что-нибудь из того, чем их кормили в детском саду. Официантка принесла паточный пирог для них обоих. — Итак, как же подобраться к этому человеку? — спросил Уортинг.
  
  — У него есть молодой советник по связям с общественностью, к чьим советам он, кажется, прислушивается. Борис Кузнецов. Очень умён, получил образование в одном из американских колледжей Айви Лиг[142]. И если существует ключ к Комарову, то это он. Нам известно, что он читает западную прессу каждый день и особенно любит статьи вашего Джефферсона.
  
  Марк Джефферсон был сотрудником и постоянным автором статей на развороте «Телеграфа». Он писал о политике, внутренней и внешней, выступал как прекрасный полемист и ярый консерватор.
  
  Уортинг медленно жевал кусок своего паточного пирога.
  
  — Это мысль, — наконец произнёс он.
  
  — Видите ли, — сказал, оживляясь от удачи, Марчбэнкс, — постоянных корреспондентов в Москве на пенс пара. Но известный очеркист, приезжающий для создания настоящего портрета будущего вождя, человека будущего и прочая чушь, — это может их заинтересовать.
  
  Уортинг задумался.
  
  — Может быть, нам следует подумать о статьях-портретах всех троих кандидатов? Так сказать, для баланса.
  
  — Прекрасная идея, — подхватил Марчбэнкс, который вовсе так не думал. — Но Комаров — это тот, кто привлекает людей тем или иным образом. Другие два — ничтожества. Послушайте, а не подняться ли нам выпить кофе?
  
  — Да, неплохая идея, — согласился Уортинг, когда они уселись в верхней гостиной под старинным портретом. — Очень тронут вашей заботой о тираже нашей газеты. Так какие вопросы, по вашему мнению, ему следует задать?
  
  Марчбэнкс улыбнулся, взглянув на редактора.
  
  — Ладно. Да, мы действительно хотели бы получить ответы на некоторые вопросы, чтобы доложить нашему начальству. Но мы бы предпочли, чтобы этого в статье не было. В России тоже, вероятно, читают «Телеграф». Каковы истинные намерения этого человека? Что будет с национальными этническими меньшинствами? В России их десять миллионов, а Комаров — русский националист. Как он на деле собирается возродить былую славу России? Одним словом, этот человек — маска. А что прячется под этой маской? Нет ли секретной программы?
  
  — А если и есть, — задумчиво произнёс Уортинг, — зачем ему говорить об этом Джефферсону?
  
  — Никогда не знаешь наверняка. Люди увлекаются.
  
  — А как добраться до этого Кузнецова?
  
  — Ваш человек в Москве должен его знать. Личное письмо от Джефферсона будет, вероятно, воспринято благосклонно.
  
  — Хорошо, — сказал Уортинг, спускаясь с Марчбэнксом по широкой лестнице в нижний зал. — Я уже мысленно вижу этот разворот. Неплохо. Если этому человеку есть что сказать. Я свяжусь с нашим корпунктом в Москве.
  
  — Если получится, я бы потом хотел поговорить с Джефферсоном.
  
  — Выслушать отчёт? Ха! Он, знаете ли, весьма колючий.
  
  — Я постараюсь его умаслить.
  
  На улице они расстались. Водитель Уортинга, заметив его, выехал с запрещённой парковки напротив Сантори и повёз его назад к Кэнари-Варф. Разведчик после паточного пирога решил пройтись пешком.
  
  Вашингтон, сентябрь 1985 года
  
  Ещё до того, как Эймс стал работать на КГБ, он просил назначить его шефом советской линии резидентуры ЦРУ в Риме. В сентябре 1985 года он узнал, что получил этот пост.
  
  Это ставило его в затруднительное положение. Тогда он не знал, что КГБ собирается невольно подвергнуть его смертельной опасности, арестовав всех, кого он выдавал с такой поспешностью.
  
  Назначение в Рим удалит его от Лэнгли, лишит доступа к файлам 301 и советскому отделу группы контрразведки, приданной к отделу СВ. С другой стороны, Рим считался приятным местом для проживания, а работа там — важной. Он посоветовался с русскими.
  
  Они одобрили. Во-первых, их ожидали месяцы расследований, арестов и допросов. Объём сведений, предоставленных Эймсом, был настолько велик, что малочисленная группа «Колокол», работавшая над этими материалами в Москве, не могла обработать их быстро.
  
  Тем временем Эймс подбросил ещё кое-что. В пакетах, переданных связному Чувакину во второй и третий раз, содержались сведения буквально о каждом сотруднике в Лэнгли. Там были не только полные данные о должностях и успехах, но и их фотографии. Теперь КГБ мог найти этих сотрудников ЦРУ в любое время и в любом месте.
  
  Русские также рассчитывали, что в Риме, в одной из ключевых групп отдела СВ, Эймс получит доступ ко всем операциям ЦРУ, включая совместные операции с союзниками по всему Средиземноморскому побережью от Испании до Греции.
  
  К тому же в Риме сотрудникам КГБ будет намного проще связаться с Эймсом, чем в Вашингтоне, где всегда существовала опасность, что ФБР раскроет их связь. И они настаивали, чтобы он занял этот пост.
  
  Итак, в сентябре Эймса отправили на курсы учить итальянский язык.
  
  В Лэнгли полного значения катастрофы, надвигавшейся на управление, ещё никто не сознавал. Да, потеряли контакт с двумя или тремя самыми лучшими агентами в России. Это беспокоило, но ещё не пугало.
  
  Среди личных дел, переданных КГБ Эймсом, находилось досье на молодого человека, только что переведённого в отдел СВ, которого Эймс характеризовал, поскольку новости распространялись подобно лесному пожару, как восходящую звезду. Его звали Джейсон Монк.
  * * *
  
  В этих лесах старик Геннадий собирал грибы уже много лет. Выйдя на пенсию, он пользовался бесплатными дарами природы как подспорьем к своей пенсии: свежие грибы он продавал лучшим ресторанам Москвы, а высушенные, в связках, — в немногие продолжавшие работать магазины деликатесов.
  
  Главное в сборе грибов — встать рано утром, до восхода солнца, если можно. Они растут ночью, а после рассвета на них нападают мыши-полёвки, белки и, что ещё хуже, другие грибники. Русские любят грибы.
  
  Утром 24 июля Геннадий взял велосипед, собаку и поехал из своей маленькой деревушки в лес, где, как ему было известно, грибы растут в изобилии. Он надеялся, пока не высохла роса, набрать полную корзину.
  
  Лес, в который он отправился, находился рядом с Минским шоссе, по которому с рёвом неслись грузовики на запад, к столице Белоруссии. Он въехал на опушку, оставил велосипед под деревом, взял плетёную корзину и углубился в лес. Прошло полчаса, корзина была уже наполовину наполнена, когда показалось солнце. И тут его собака, заскулив, бросилась к зарослям кустарника. Геннадий обучил дворнягу находить грибы по запаху — вероятно, пёс почуял что-то стоящее. Приблизившись к месту, Геннадий почувствовал сладкий тошнотворный запах. Он сразу узнал этот запах. Разве не нанюхался он его за те годы, когда молодым солдатом, почти мальчишкой, прошёл долгий путь от Вислы до Берлина?
  
  Это был труп тощего старика, сплошь покрытый кровоподтёками. Глаза выклевали птицы. В каплях росы блестели три стальных зуба. Тело было обнажено до пояса, старая шинель валялась рядом. Геннадий снова принюхался. Должно быть, его бросили сюда несколько дней назад, подумал он.
  
  Некоторое время Геннадий раздумывал. Он принадлежал к поколению, которое чтило гражданский долг, но грибы оставались грибами, а несчастному он уже ничем не мог помочь. В ста метрах за лесом по дороге с рёвом проносились грузовики.
  
  Он наполнил корзину и на велосипеде вернулся в деревню. Там он разложил свою добычу сушиться на солнце и отправился в сельсовет. Это была жалкая контора, но в ней имелся телефон.
  
  Он набрал 02, и ему ответили с дежурного пульта управления милиции.
  
  — Я нашёл труп, — сказал он.
  
  — Имя? — ответил голос.
  
  — Откуда я знаю? Он мёртвый.
  
  — Не его, идиот, а твоё.
  
  — Вы хотите, чтобы я повесил трубку? — спросил Геннадий.
  
  В ответ послышался вздох:
  
  — Нет, не вешай. Просто скажи своё имя и где ты находишься.
  
  Геннадий сказал. Дежурный быстро нашёл место на карте. Оно находилось в Московской области, на самом западном её краю, но всё же под юрисдикцией Москвы.
  
  — Подожди в сельсовете. К тебе выезжает офицер.
  
  Прошло полчаса. Приехавший оказался молодым инспектором из военизированной группы. С ним в жёлто-синем джипе приехали ещё двое милиционеров.
  
  — Это ты нашёл тело? — спросил лейтенант.
  
  — Я, — ответил Геннадий.
  
  — Ладно, пошли. Где это?
  
  — В лесу.
  
  Геннадий чувствовал свою значимость, сидя в милицейском джипе. Они вылезли из машины там, где, как сказал Геннадий, надо идти через лес гуськом. Грибник узнал берёзу, под которой оставлял велосипед. Вскоре они почувствовали запах.
  
  — Он там, — сказал Геннадий, указывая на заросли. — Давно лежит.
  
  Три милиционера подошли к телу и оглядели его.
  
  — Посмотри, нет ли чего в карманах брюк, — приказал офицер одному из своих людей. И другому: — Проверь шинель.
  
  Тот, кому досталась короткая соломинка, зажав одной рукой нос, пошарил другой в карманах брюк. Ничего. Носком сапога он перевернул тело. Под ним были черви. Милиционер проверил задние карманы и отступил в сторону. Отрицательно покачал головой. Второй, отшвырнув шинель, сделал то же самое.
  
  — Ничего? Никакого удостоверения личности? — спросил лейтенант.
  
  — Ничего. Ни денег, ни носового платка, ни ключей, ни документов.
  
  — Сбил и скрылся? — предположил один из милиционеров.
  
  Они прислушались к шуму, доносившемуся с шоссе.
  
  — Далеко дорога? — спросил офицер.
  
  — Примерно метров сто, — ответил Геннадий.
  
  — Водители обычно спешат. Они не станут тащить пострадавшего целых сто метров. Да здесь, в этих зарослях, и десяти метров достаточно. — Одному из милиционеров лейтенант приказал: — Дойди до дороги. Посмотри на обочине, нет ли покорёженного велосипеда или разбитой машины. Он мог оказаться под обломками и доползти сюда. Оставайся там, останови машину и вызови «Скорую помощь».
  
  Офицер по мобильному телефону вызвал следователя, фотографа и медэксперта. То, что он увидел, исключало естественные причины смерти. Он вызвал «Скорую» только для того, чтобы подтвердить, что человек мёртв. Один милиционер ушёл на дорогу. Оставшиеся двое ждали, отойдя подальше от зловония.
  
  Первыми прибыли трое в штатском на жёлтом джипе без опознавательных знаков. Их остановил поджидавший милиционер, они оставили машину на обочине и остальную часть пути прошли пешком. Следователь кивнул лейтенанту:
  
  — Что мы имеем?
  
  — Труп неподалёку. Я вас вызвал потому, что смерть явно была насильственной. Жертва избита, лежит в ста метрах от дорога.
  
  — Кто его нашёл?
  
  — Вон тот грибник.
  
  Следователь подошёл к Геннадию:
  
  — Расскажи мне все сначала.
  
  Фотограф сделал снимки, затем доктор, надев марлевую маску, быстро осмотрел тело. Выпрямился и начал стягивать резиновые перчатки.
  
  — Ставлю гривенник против хорошей бутылки «Московской», это — убийство. Лаборатория скажет нам больше, но кто-то отбил ему все печёнки, прежде чем он умер. Вероятно, не здесь. Поздравляю, Володя, получил сегодня своего первого «жмурика».
  
  Он употребил жаргонное слово милиции и преступников, означающее «труп». Сквозь лес пробрались два санитара «Скорой помощи» с носилками. Доктор кивнул, и санитары, задёрнув молнию на мешке с трупом, ушли обратно на дорогу.
  
  — Вы закончили со мной? — спросил Геннадий.
  
  — Ни в коем случае, — ответил следователь, — мне нужно заявление в отделении.
  
  Милиционеры повезли Геннадия к Москве в районное отделение Западного округа, находящееся в трёх километрах от места происшествия. А тело отправили в центр города, в морг Второго медицинского института. Там его поместили в холодильную камеру. Судебных патологоанатомов было мало, и редко в каком учреждении они имелись, работы же для них более чем хватало.
  
  Йемен, октябрь 1985 года
  
  Джейсон Монк проник в Южный Йемен в середине октября. Несмотря на то что эта страна была маленькой и бедной, она имела первоклассный аэропорт — бывшую военную базу королевских военно-воздушных сил. Здесь могли приземляться тяжёлые реактивные самолёты.
  
  Испанский паспорт и сопроводительные документы ООН, предъявленные Монком, вызвали в иммиграционной службе живой интерес, но отнюдь не подозрения, и через полчаса, сжимая свой универсальный чемодан, Монк вышел из здания аэропорта.
  
  Рим сообщил главе программы ФАО о приезде сеньора Мартинеса, но указал дату на неделю позднее действительного прибытия Монка. Йеменским офицерам в аэропорту это не было известно. Поэтому его не встречала машина. Он взял такси и остановился в новом французском отеле «Фронтель», на узкой косе, соединяющей Аден с материком.
  
  Несмотря на то что его документы были безупречны и он не опасался встречи с настоящими испанцами, он знал, что его миссия опасна. Чёрная миссия, очень чёрная.
  
  Основной шпионаж ведётся сотрудниками, работающими в посольстве и формально занимающими должности в штате. Таким образом, они прикрываются дипломатическим статусом, если что-то случается. Некоторые из них — «открытые», то есть не скрывающие, чем они занимаются, и местные контрразведчики знают и мирятся с этим, хотя об их подлинной работе тактично не упоминается. Большая резидентура на территории противника всегда старается сохранить несколько «закрытых» офицеров, чьё прикрытие в виде работы в торговых, культурных, финансовых или пресс-отделах остаётся нераскрытым. Причина этого ясна.
  
  Скрытые сотрудники имеют больше шансов избежать слежки на улицах, и поэтому им легче посещать тайники или тайные встречи, чем тем, за которыми всегда следят.
  
  Но шпион, работающий без дипломатического прикрытия, не подпадает под действие Венской конвенции. Если разоблачают дипломата, его могут объявить персоной нон грата и выдворить из страны. Противоположная сторона обычно выступает с заявлением о невиновности своего гражданина и в ответ высылает одного из дипломатов страны-обидчицы. Происходит обмен «око за око, зуб за зуб», и игра продолжается, как и прежде.
  
  Но шпион, работающий «по-чёрному», — нелегал. Для него, в зависимости от характера места, где его поймали, разоблачение грозит страшными пытками, долгим сроком в лагере или смертью. Даже те, кто послал его, редко могут помочь.
  
  В демократических странах его ждут справедливый суд и человеческие условия в тюрьме. В странах диктатуры не существует гражданских прав. В некоторых о них вообще никогда не слышали. Такое положение было и в Южном Йемене — Соединённые Штаты в 1985 году не имели там даже посольства.
  
  В октябре все ещё свирепствовала жара, а пятница — выходной. Что, подумал Монк, будет делать в такой жаркий день здоровый русский офицер? Пойдёт купаться, подсказывал здравый смысл.
  
  Из соображений безопасности с человеком, давшим первоначальную информацию, и сотрудником ФБР в контакт он больше не вступал.
  
  Найти русских не составляло проблемы. Они были повсюду и, очевидно, получили разрешение довольно свободно общаться с представителями Запада, что было неслыханным у них на родине. Может быть, повлияла жара или просто оказалось невозможным удержать группу советских военных советников в четырёх стенах и днём и ночью.
  
  Два отеля — «Рок» и новый «Фронтель» — привлекали своими плавательными бассейнами. И ещё была широкая полоса песка и волнорезы пляжа Эбайян, на котором представители всех национальностей имели обыкновение проводить свободное время и выходные. И наконец, в центре города располагался русский магазин типа военторга, где могли делать покупки не только русские — СССР нуждался в иностранной валюте.
  
  Сразу становилось ясно, что русские, которых можно было встретить, — офицеры. Очень мало русских знали хоть несколько слов по-арабски, и немногие говорили по-английски. Те, кто владел иностранными языками, были офицерами или готовились к офицерской службе. Рядовые и младшие чины едва ли могли знать какой-то из этих языков и поэтому не могли общаться с йеменцами. Таким образом, младшие чины, вероятнее всего, служили механиками или поварами. Грязную работу выполняли нанятые местные йеменцы. Рядовым русским были недоступны цены аденских кабаков. Офицеры же получали содержание в твёрдой валюте.
  
  Американец из ООН обнаружил русского пьющим в одиночестве в баре отеля «Рок». Русские любят выпить, но они также предпочитают держаться компанией, и те, что расположились в «Фронтеле» у бассейна, представляли собой сплочённую группу. Почему Соломин пил в одиночку? Просто счастливая случайность? Или он нелюдим, который предпочитает общество собственной персоны?
  
  Возможно, здесь и разгадка. Американец описал его как высокого, мускулистого, с чёрными волосами, но с миндалевидным разрезом глаз. Похож на азиата, но без плоского носа. Лингвисты в Лэнгли определили, что фамилия происходит из какого-то места на советском Дальнем Востоке. Монк знал, что русские — неисправимые расисты и открыто презирают «чёрных», под которыми подразумеваются все не являющиеся чисто русскими. Возможно, Соломину надоели насмешки над его азиатской внешностью, поэтому он держался особняком.
  
  На третий день, прогуливаясь в шортах и с полотенцем на плече по пляжу Эбайян, Монк увидел мужчину, выходившего из воды. Около шести футов ростом, с тяжёлыми мускулистыми руками и широкими плечами; не юношу, но крепкого человека чуть старше сорока. Когда он поднял руки, чтобы стряхнуть воду с чёрных как вороново крыло волос, Монк заметил, что на его теле почти не было волос. У восточных народов на теле, как правило, очень мало растительности, в то время как у кавказцев тело волосатое.
  
  Мужчина прошёл по пляжу, нашёл своё полотенце, тяжело опустился на песок лицом к морю. Он надел тёмные очки и вскоре погрузился в свои думы.
  
  Монк стянул с себя рубашку и направился к морю с таким видом, словно собирается впервые войти в воду. На пляже было довольно многолюдно, и казалось вполне естественным выбрать свободное место в метре от русского. Монк вынул бумажник и завернул его в свою рубашку, а затем в полотенце. Сбросил сандалии и собрал все вещи в кучку. Потом опасливо огляделся вокруг. Наконец он посмотрел на русского.
  
  — Простите, — сказал Монк. Русский взглянул на него. — Вы побудете здесь ещё несколько минут? — Мужчина кивнул. — Арабы не украдут мои вещи, о'кей?
  
  Русский снова кивнул и, отвернувшись, опять стал смотреть на море. Монк сбежал вниз к воде и плавал минут десять. Вернувшись, весь мокрый, со стекающими с него каплями воды, он улыбнулся черноволосому русскому.
  
  — Спасибо. — Тот кивнул в третий раз. Монк вытерся полотенцем и сел. — Приятное море. Приятный пляж. Жаль, что это принадлежит таким людям.
  
  Русский впервые заговорил, по-английски:
  
  — Каким людям?
  
  — Арабам. Йеменцам. Я пробыл здесь недолго, но уже терпеть их не могу. Бесполезный народ. — Сквозь тёмные очки русский устремил взгляд на собеседника, но Монк не мог рассмотреть за тёмными линзами выражение его глаз. Через пару минут Монк продолжил: — Я хочу сказать, что стараюсь научить их пользоваться простейшими орудиями и тракторами. С помощью этой техники они могли бы увеличить количество продовольствия, накормить себя. Никакого толка. Они все портят или ломают. Я просто трачу напрасно своё время и деньги ООН.
  
  Монк говорил на хорошем английском, но с испанским акцентом.
  
  — Вы англичанин? — наконец произнёс русский, впервые поддерживая разговор.
  
  — Нет, испанец. Работаю в программе ФАО Объединённых Наций. А вы? Тоже ООН?
  
  Русский отрицательно хмыкнул.
  
  — Из СССР, — сказал он.
  
  — А, хорошо, здесь более жарко, чем у вас дома. А для меня? Почти так же. Жду не дождусь, когда вернусь домой.
  
  — И я тоже, — сказал русский. — Предпочитаю холод.
  
  — Вы здесь давно?
  
  — Уже два года. Остался ещё один.
  
  Монк рассмеялся:
  
  — Господи Боже, наша программа рассчитана на год, но я не останусь здесь так надолго. Эта работа бессмысленна. Нет, лучше уехать. Скажите, за два года вы должны были узнать, нет ли здесь поблизости хорошего местечка, где можно выпить после обеда? Какие-нибудь ночные клубы?
  
  Русский сардонически рассмеялся:
  
  — Нет. Никаких дискотек. Бар в «Роке» — тихое место.
  
  — Благодарю. Между прочим, меня зовут Эстебан. Эстебан Мартинес. — Он протянул руку.
  
  Поколебавшись, русский всё же пожал её.
  
  — Пётр, — сказал он. — Или Питер. Питер Соломин.
  
  На второй вечер русский майор появился в баре «Рок-отеля». Эта бывшая колониальная гостиница буквально встроена в скалу, с улицы в её маленький холл ведут ступени, а на верхнем этаже находится бар, из которого открывается широкий вид на гавань. Монк занял столик у окна и сидел, глядя на море. Он увидел в отражении зеркального стекла окна, как вошёл Соломин, но подождал, пока тот не выпьет свой стакан, прежде чем повернуться.
  
  — А, сеньор Соломин, вот мы и встретились! Присоединяйтесь!
  
  Он указал на второй стул. Русский, поколебавшись, сел. Поднял своё пиво:
  
  — За ваше здоровье.
  
  Монк сделал то же.
  
  — Pesetas, faena у amor. — Соломин нахмурился. Монк усмехнулся: — Деньги, работа и любовь — в любом порядке, как вам нравится.
  
  Русский впервые улыбнулся. Это была хорошая улыбка.
  
  Они разговорились. О том о сём. О невозможности работать с йеменцами, о разочаровании при виде того, как их оборудование ломают, о выполнении задания, в которое ни тот ни другой совершенно не верили. И они разговаривали, как разговаривают мужчины, находясь далеко от дома.
  
  Монк рассказывал о своей, родной Андалузии, где он может кататься на лыжах на вершинах Сьерра-Невады и купаться в тёплых водах Сотогранде, и все это в один и тот же день. Соломин рассказывал об утонувших в снегах лесах, где до сих пор бродят уссурийские тигры, водятся лисы, волки и олепи и только ждут опытного охотника.
  
  Они встречались четыре вечера подряд, получая удовольствие от общения друг с другом. На третий день Монк должен был представиться голландцу, возглавлявшему программу ФАО, и совершить инспекционную поездку. Резидентура ЦРУ в Риме достала краткое изложение этой программы, и Монк выучил её. Ему помогло его фермерское прошлое, и он весь рассыпался в похвалах. На голландца это произвело огромное впечатление.
  
  За долгие вечера, переходящие в ночь, Монк узнал многое о майоре Петре Васильевиче Соломине, и то, что он услышал, понравилось ему.
  
  Этот человек родился в 1945 году на узкой полосе советской земли между северо-восточной Маньчжурией и морем, а на юге она граничила с Северной Кореей. Эта полоса называлась Приморским краем, а город, в котором он родился, — Уссурийском. Его отец приехал из деревни в городе поисках работы, но воспитал сына так, что тот говорил на языке своего народа — удэгейцев. При первой возможности он брал подрастающего мальчика в леса, и тот рос в тесной близости с родной природой.
  
  В девятнадцатом веке, ещё до окончательного покорения удэгейцев русскими, эту землю посетил писатель Арсеньев и написал книгу об этих людях, до сих пор пользующуюся популярностью в России.
  
  В отличие от азиатов, живущих к западу и к югу, удэгейцы высоки ростом, с орлиными чертами лица. Много веков назад часть их предков ушла на север, переправилась через Берингов пролив и оказалась на теперешней Аляске, а затем повернула на юг, расселившись по Канаде и образовав племена сузов и шайенов.
  
  Глядя на сидящего напротив него крупного сибиряка, Монк видел перед собой лица давно умерших охотников за бизонами в долинах рек Платт и Паудер.
  
  Перед молодым Соломиным был выбор: или завод, или армия. Он предпочёл второе. Все юноши обязаны были отслужить три года в армии, а после двух лет службы лучшие отбирались в сержанты. Его навыки пригодились на манёврах, его направили в офицерскую школу, и ещё через два года он получил звание лейтенанта.
  
  Семь лет он служил в чине лейтенанта и старшего лейтенанта, прежде чем в возрасте тридцати трёх лет его сделали майором. К этому времени он женился и обзавёлся двумя детьми. Он сделал карьеру, не пользуясь ничьим покровительством или влиянием, перенося расистские насмешки. Несколько раз он прибегал к кулакам в качестве аргумента.
  
  Назначение в 1983 году в Йемен было его первой заграничной командировкой. Он знал, что большинству коллег там очень нравилось, несмотря на тяжёлые природные условия, жару, раскалённые камни, отсутствие развлечений. Зато они имели просторные квартиры, весьма отличавшиеся от советских — в старых бараках. Очень много еды, бараньи и рыбные шашлыки на берегу моря. Они могли купаться и, пользуясь каталогом, заказывать себе одежду, видео — и музыкальные кассеты в Европе.
  
  Все это, особенно неожиданное приобщение к незнакомым ранее удовольствиям западной потребительской культуры, Соломин оценил. Но существовало что-то такое, что вызывало у него горькое разочарование в режиме, которому он служил. Монк улавливал это, но боялся слишком торопить события.
  
  Они пили и разговаривали уже четвёртый вечер, когда это произошло. Кипящий внутри Соломина гнев выплеснулся через край.
  
  В 1982 году, за год до назначения в Йемен, когда Андропов ещё был генсеком, Соломина перевели в административный отдел Министерства обороны.
  
  Там он приглянулся заместителю министра обороны и получил секретное задание. На бюджетные деньги, предназначавшиеся на оборону, министр строил себе роскошную дачу на берегу реки рядом с Переделкино.
  
  Вопреки партийным правилам, советскому закону и всем вообще правилам морали министр направил более сотни солдат на строительство своего великолепного особняка в лесу. Командовал строительством Соломин. Он видел, как из Финляндии, купленное за валюту, доставлялось кухонное оборудование, за которое любая офицерская жена была бы готова отдать свою правую руку. Он видел японские «хай-фай» — системы, установленные в каждой комнате, золочёную сантехнику из Стокгольма и бар с шотландским виски, выдержанным в дубовых бочках. Все это настроило его против партии и режима. Он был далеко не первым честным советским офицером, взбунтовавшимся против откровенной всеобщей коррупции советского руководства.
  
  По ночам он учил английский, затем настраивался на программу всемирного вещания Би-би-си или «Голос Америки». Обе станции вели передачи и на русском языке, но он хотел слушать и понимать их непосредственно. Он узнал, что вопреки тому, чему его всегда учили. Запад не хочет войны с Россией.
  
  И последней каплей, переполнившей чашу его терпения, оказалась командировка в Йемен.
  
  — Там, дома, наши люди теснятся в крохотных квартирках, но начальство живёт в особняках. Они живут словно короли на наши деньги. Моя жена не может достать хороший фен или туфли, которые бы тут же не развалились, в то время как миллионы тратятся на бессмысленные иностранные миссии, чтобы произвести впечатление… на кого? На этих людей?
  
  — Всё меняется, — ободряюще сказал Монк.
  
  Сибиряк покачал головой. У власти находился Горбачёв, но вводимые им неохотно и в большинстве случаев неразумно реформы ещё не дали плодов. Более того, Соломин не был на родине два года.
  
  — Не меняется. Это дерьмо наверху… Скажу тебе, Эстебан, с тех пор как я переехал в Москву, я видел такое расточительство и распутство, что ты мне не поверишь.
  
  — Но новый человек, Горбачёв… может быть, он что-то изменит. — сказал Монк. — Я не столь пессимистичен. Настанет день, и русские освободятся от диктатуры. У них будет право голоса, настоящее право. Не так уж долго ждать…
  
  — Слишком долго.
  
  Монк глубоко вдохнул. Вербовка — опасная работа. Советский офицер, находящийся на Западе, получив предложение сотрудничать с иностранной разведкой, может поставить об этом в известность своего посла. В результате — дипломатический инцидент. В странах мрачной тирании результаты такой попытки сотрудника западных спецслужб непредсказуемы — его могут обречь на мучительную одинокую смерть. Совершенно неожиданно Монк перешёл на безупречный русский язык:
  
  — Ты сам мог бы помочь переменить все, друг мой. Вместе мы смогли бы. Так, как тебе этого хочется.
  
  Добрых тридцать секунд Соломин пристально смотрел на него. Монк отвечал таким же пристальным взглядом. Наконец русский спросил на родном языке:
  
  — Кто ты, чёрт побери?
  
  — Думаю, ты это уже знаешь, Пётр Васильевич. Теперь вопрос в том, выдашь ли ты меня, зная, что эти люди сделают со мной, перед тем как я умру. И как сможешь ты сам жить после этого.
  
  Соломин посмотрел ему прямо в глаза. Потом сказал:
  
  — Я бы не выдал этим обезьянам даже своего злейшего врага. Ну и выдержка у тебя. То, что ты предлагаешь, — немыслимо. Безумие. Я должен послать тебя куда подальше.
  
  — Возможно, и должен. И я пойду. Быстро, ради своего спасения. Но сидеть сложа руки, все понимать, ненавидеть — и ничего не делать! Разве это тоже не безумие?
  
  Русский поднялся, так и не притронувшись к пиву.
  
  — Я должен подумать, — произнёс он.
  
  — Завтра вечером, — сказал Монк по-прежнему по-русски. — Здесь. Приходишь один — мы поговорим. Приходишь с охраной — считай, я умер. Не приходишь совсем — я улетаю ближайшим рейсом.
  
  Майор Соломин ушёл.
  
  Все правила поведения в оперативной работе предписывали Монку убираться из Йемена, и немедля. Он не получил отказа, но и не выиграл ни одного очка. Человек в таком возбуждённом состоянии может передумать, а подвалы тайной полиции Йемена — страшное место.
  
  Монк подождал двадцать четыре часа. Майор вернулся — один. Остальное заняло ещё два дня. Монк принёс спрятанное в туалетных принадлежностях самое необходимое для установления связи: чернила для тайнописи, надёжные адреса, список безобидных фраз, скрывающих своё тайное значение. Из Йемена Соломин мало что мог сообщить, но через год он вернётся в Москву. И если у него не пропадёт желание, он сможет что-то передать.
  
  При расставании их руки застыли в долгом пожатии.
  
  — Удачи тебе, друг, — пожелал Монк.
  
  — Удачной охоты, как мы говорим у нас дома, — ответил сибиряк.
  
  На случай чтобы их не увидели выходящими из отеля вместе, Монк остался сидеть за столом. Новому агенту надо было дать кодовое имя. Высоко над головой сияли звёзды такой поразительной яркости, какую можно увидеть только в тропиках.
  
  Среди них Монк нашёл пояс Великого Охотника. Агент «Орион» родился.
  * * *
  
  Второго августа Борис Кузнецов получил личное письмо от британского обозревателя Марка Джефферсона. Написанное на бланке «Дейли телеграф» в Лондоне и переданное по факсу в московское бюро газеты, оно тем не менее было доставлено в штаб-квартиру СПС курьером.
  
  Из письма Джефферсона Кузнецов понял, что журналист выражает своё личное восхищение планами борьбы Игоря Комарова против хаоса, коррупции и преступности и сообщает, что он изучил речи партийного лидера за последние месяцы.
  
  После недавней кончины русского президента, продолжал журналист, вопрос о будущем одной из самых крупных мировых держав снова находится в фокусе мирового внимания. Он лично желает посетить Москву в первой половике августа. Проявляя тактичность, он, без сомнения, должен будет взять интервью у кандидатов в президенты от левых и от центра. Однако это будет пустая формальность.
  
  Совершенно очевидно, что истинный интерес западный мир будет проявлять к будущему победителю этого конкурса — Игорю Комарову. Он, Джефферсон, будет весьма признателен Кузнецову, если тот сможет найти способ рекомендовать мистеру Комарову принять его. Он может обещать разворот, где обычно публикуется главный материал «Дейли телеграф», и перепечатку статьи в Европе и Северной Америке.
  
  Несмотря на то что Кузнецов, будучи сыном дипломата, проработавшего многие годы в Организации Объединённых Наций и обеспечившего своему сыну диплом Корнелла, знал Соединённые Штаты лучше, чем Европу, он, безусловно, знал Лондон.
  
  Он также знал, что большая часть американской прессы склонна к либерализму и проявляет враждебное отношение к его хозяину, когда предоставляется возможность взять у него интервью. Последний раз это случилось год назад, тогда вопросы задавались весьма нелицеприятные. Комаров запретил допускать к нему американских журналистов.
  
  Лондон — другое дело. Несколько ведущих газет и два общенациональных журнала придерживались твёрдого консерватизма, хотя и не настолько правого, как в публичных заявлениях Игоря Комарова.
  
  — Я бы рекомендовал сделать исключение для Марка Джефферсона, господин президент, — сказал Кузнецов на следующий день во время еженедельной встречи с Комаровым.
  
  — Что это за человек? — спросил Комаров, не любивший всех журналистов, включая и русских. Когда последние в ходе интервью задавали вопросы, он даже не считал нужным отвечать.
  
  — Я подготовил на него досье, господин президент. — ответил Кузнецов, подавая тоненькую папку. — Как вы увидите, он выступает в поддержку восстановления смертной казни за убийство в своей стране. А также энергично протестует против членства Британии в разваливающемся Европейском Союзе. Убеждённый консерватор. Последний раз, упоминая ваше имя, он заявил, что вы — лидер такого типа, которого Лондон поддержит и будет иметь с ним дело.
  
  Комаров поворчал и затем согласился. Его ответ был доставлен курьером в московское бюро «Дейли телеграф» в тот же день. В нём говорилось, что мистер Джефферсон должен прибыть в Москву для интервью 9 августа.
  
  Йемен, январь 1986 года
  
  Ни Соломин, ни Монк не могли предвидеть, что миссия майора в Адене закончится на девять месяцев раньше срока. Но 13 января разразилась жестокая гражданская война между двумя соперничающими фракциями внутри правящей группировки. Положение становилось настолько опасным, что пришлось принять решение об эвакуации всех иностранцев, включая русских. Это заняло начиная с 15 января более шести дней. Пётр Соломин находился среди тех, кто направился к морю.
  
  Аэропорт был охвачен огнём, оставался только морской путь. По счастливому стечению обстоятельств британская королевская яхта «Британия» как раз проходила по Красному морю, направляясь в Австралию для подготовки к турне королевы Елизаветы.
  
  Получив сообщение из британского посольства в Адене, лондонское Адмиралтейство подняло тревогу и проконсультировалось с личным секретарём королевы. Тот доложил монарху, и Елизавета приказала направить королевскую яхту «Британия», чтобы помочь.
  
  Спустя два дня майор Соломин с группой других русских офицеров сделал бросок от укрытия на пляже Эбайян к морю, где на волнах качались шлюпки с «Британии». Английские матросы забирали их с мелководья, и через час ошеломлённые русские уже расстилали выданные им спальные мешки на освобождённом от мебели полуличной гостиной королевы.
  
  В первом рейсе «Британия» имела на борту 431 беженца, а за последующие она сняла с берега в обшей сложности 1068 человек. Свой груз она отвозила в Джибути. Соломина и его товарищей отправили самолётом в Москву через Дамаск.
  
  Тогда никто не знал, что если Соломин и испытывал какие-то сомнения относительно своего будущего, то их сильно поколебал контраст между свободным, дружеским общением англичан, французов и итальянцев с моряками королевского флота и мрачными параноидальными инструкциями, полученными в Москве.
  
  В ЦРУ знали только то, что человек, которого они считали завербованным три месяца назад, снова исчез во всепоглощающей пасти СССР. Может, он даст о себе знать, а может, и нет.
  
  В течение той зимы оперативная часть советского отдела буквально разваливалась по частям. Один за другим агенты, работающие на ЦРУ за границей, потихоньку отзывались домой под благовидными предлогами: заболела мать, сын плохо учится и нуждается в помощи отца, в кадрах рассматривается повышение по службе. Один за другим они попадались на удочку и возвращались в СССР. По приезде их сразу же арестовывали и доставляли на новую базу полковника Гришина, в отдельное крыло, изолированное от остальной мрачной крепости Лефортовской тюрьмы. В Лэнгли ничего не знали об арестах, кроме того, что люди исчезают один за другим.
  
  Что касается агентов, внедрённых внутри СССР, то они просто прекратили подавать «признаки жизни».
  
  На территории СССР нельзя даже было и подумать, чтобы позвонить иностранцу в офис и сказать: «Пойдём выпьем кофе». Все телефоны прослушивались, за всеми дипломатами следили. Контакты должны были быть чрезвычайно осторожными и случались редко.
  
  В этих редких случаях они осуществлялись через тайники. Этот способ кажется примитивным, но почти всегда даёт нужные результаты. Олдрич Эймс пользовался тайниками до конца. Тайник — это маленькое незаметное или замаскированное местечко, например, в старой сточной трубе, в перилах мостика над канавой, в дупле.
  
  Агент может положить в тайник письмо или контейнер с микропленкой, затем известить об этом своих хозяев, сделав знак мелом на стене или фонарном столбе. Появление знака означает: тайник такой-то, в нём есть что-то для вас. Проезжая мимо на машине посольства, даже с местными контрразведчиками на хвосте, можно заметить знак и проследовать дальше не останавливаясь.
  
  Через некоторое время «нераскрытый» офицер постарается ускользнуть от слежки и взять пакет, возможно, положив вместо него деньги. Или дальнейшие инструкции. Затем уже он где-нибудь поставит знак мелом. Агент, проезжая мимо, заметит его и будет знать, что его пакет получен и что-то оставлено там для него. Глубокой ночью он возьмёт ответное послание.
  
  В тех случаях, когда шпион находится далеко от столицы, куда дипломаты не могут поехать, или даже в городе, но ему нечего передать, существует правило, что он должен через определённые промежутки времени подавать «признаки жизни». В столице, где дипломаты могут разъезжать по улицам, используется большее число меловых знаков, которые в зависимости от формы и местонахождения означают: я в порядке, но ничего для вас нет. Или: беспокоюсь, думаю, за мной следят.
  
  Там, где такие тайные послания невозможны — а провинции СССР всегда оставались недоступными для американских дипломатов, — маленькие объявления в газетах очень удобны для подачи «признаков жизни». Среди других, например, может появиться такое: «Борис продаёт очаровательного щенка Лабрадора. Звонить…». В посольстве куратор агента расшифрует сообщение. Важно каждое слово. «Лабрадор» может означать «я в порядке», в то время как «спаниель» следует понимать как «я в беде». «Очаровательный» может значить «буду в Москве на следующей неделе и оставлю что-то в своём тайнике». «Восхитительный», к примеру, надо расшифровывать как «не смогу приехать в Москву по крайней мере ещё месяц».
  
  Смысл в том, что агенты должны подавать «признаки жизни» постоянно. Когда известия прекращают поступать, это может означать возникновение трудностей — с агентом приключился сердечный приступ или произошло дорожное происшествие, и он находится в госпитале. Отсутствие сигнала — это всегда большая проблема.
  
  Так и случилось осенью и зимой 1985-1986 годов. Всё прекратилось. Гордиевский послал свой отчаянный сигнал «я в большой беде» и был вывезен англичанами. В Афинах майор Бохан почувствовал запах «жареного» и, спасаясь, сбежал в Соединённые Штаты. Остальные двенадцать словно испарились.
  
  Каждый куратор в Лэнгли или за границей узнает о своём исчезнувшем агенте и докладывает об этом. Таким образом Кэри Джордан и шеф отдела СВ имеют общую картину. И они поняли на этот раз, что произошло нечто очень серьёзное.
  
  По иронии судьбы именно «некорректность» действий КГБ спасла Эймса. ЦРУ посчитало, что никому и в голову не придёт произвести такой блиц с агентами, если предатель всё ещё находится в самом центре Лэнгли. Таким образом, ЦРУ убедило себя в том, чему оно так хотело верить: среди его сотрудников, в элите из элит, не мог существовать предатель. Тем не менее было решено провести тщательные поиски, но только не у себя.
  
  Первым подозреваемым стал Эдвард Ли Хауард — действующее лицо в ранее произошедшем скандале, — к данному моменту благополучно спрятанный в Москве. Хауард был сотрудником ЦРУ, работал в отделе СВ, и его готовили к назначению в посольство в Москве. Его даже посвятили в некоторые детали работы. Но перед отъездом обнаружились его нечистоплотность в финансовых делах и пристрастие к наркотикам.
  
  Забыв золотое правило Макиавелли, ЦРУ уволило его, но два года он оставался на свободе. Наконец ЦРУ поручило ФБР, которое страшно этим возмутилось, взять Хауарда под своё наблюдение — и совершило ошибку. Его потеряли, но он следил за ними. Не прошло и двух дней, как Хауард оказался в советском посольстве в Мехико, откуда через Гавану его переправили в Москву.
  
  Проверка показала, что Хауард мог бы выдать троих из пропавших агентов, на худой конец шестерых. В действительности он рассекретил только тех троих, о которых знал, но их Эймс сдал ещё в июне. Таким образом, эти трое были выданы дважды.
  
  Другое направление было подсказано самими русскими. Изо всех сил стараясь прикрыть своего «крота», КГБ готовил широкую отвлекающую и дезинформационную кампанию: всё что угодно, только толкнуть ЦРУ в ложном направлении. Это им удалось. Выглядевшая естественной утечка информации в Восточном Берлине указала на раскрытие некоторых кодов и перехват в службах связи.
  
  Эти коды использовались в основном тайном передатчике ЦРУ в Уоррентоне, штат Виргиния. Целый год сотрудники в Уоррентоне проходили через мелкое сито проверок. Ничего. Никаких намёков на раскрытие кодов. Если бы коды были раскрыты, то, совершенно очевидно, КГБ узнал бы ещё о многом, но пика со стороны русских не последовало никакой реакции. Следовательно, коды не тронуты.
  
  К тому же КГБ упорно твердил о том, что была проделана блестящая работа по расследованию. Это заявление было встречено в Лэнгли с поразительным спокойствием, и в одном из докладов высказывалось предположение, что «каждая операция таит в себе зерно собственного уничтожения». Другими словами, четырнадцать агентов неожиданно решили вести себя как полные идиоты.
  
  Но несколько человек в Лэнгли не успокоились. Одним из них был Кэри Джордан, другим — Гас Хатауэй. На более низком уровне третьим, узнавшим по разговорам сотрудников о проблемах, раздирающих его отдел, стал Джейсон Монк.
  
  Произвели проверку файлов 301, где хранились все материалы. Результаты оказались ужасающими: по крайней мере 198 человек имели доступ к этим файлам. Огромная цифра! Если вы находитесь в СССР и ваша жизнь висит на волоске, единственное, чего вам не хватает, так это 198 человек, имеющих доступ к вашему досье.
  Глава 6
  
  Профессор Кузьмин мыл руки в прозекторской морга в подвале Второго медицинского института в предвкушении сомнительного удовольствия составить третье за этот день заключение о причинах смерти.
  
  — Кто следующий? — обратился он к ассистенту, вытирая руки малоподходящим для этого бумажным полотенцем.
  
  — Номер один пять восемь, — ответил помощник.
  
  — Подробнее.
  
  — Кавказец мужского пола, старше среднего возраста. Причина смерти не установлена, личность не установлена.
  
  Кузьмин тяжело вздохнул. «Чего я беспокоюсь?» — спросил он себя. Ещё один бездомный, бродяга, нищий, чьи останки, после того как он закончит, вероятно, помогут студентам-медикам там, на трёх учебных этажах, понять, что может сделать с человеческими органами медленное убийство, и чей скелет, возможно, найдёт своё место в анатомическом театре.
  
  Москва, как и всякий крупный город, еженощно, еженедельно и ежемесячно снимала свою жатву трупов, но, к счастью, только меньшей их части требовалось заключение о причинах смерти, иначе профессор и его коллеги по судебной медицине не смогли бы справиться с работой.
  
  Большинство смертей в любом городе происходит по «естественным причинам» — люди умирают дома или в больнице от старости или от сотен неизлечимых и предсказуемых болезней. В таких случаях заключения составляют лечащие врачи. Затем идут «естественные причины, непредвиденные» — обычно сердечный приступ со смертельным исходом, и опять-таки больницы, куда доставляют несчастных, могут выполнить весьма элементарные бюрократические формальности.
  
  Люди также гибнут в результате несчастных случаев: дома, на производстве или в дорожных происшествиях. В Москве, кроме того, значительно возросло число умерших от переохлаждения и добровольно расставшихся с жизнью. Количество самоубийц исчислялось тысячами.
  
  Тела, извлечённые из реки, опознанные или неопознанные, делились на три группы. Полностью одетые, без алкоголя в организме — самоубийство; одетые, но сильно пьяные — несчастный случай; в плавках — несчастный случай на воде во время купания.
  
  И затем шли убийства. Дела об убийствах поступали в милицию, в следственный отдел, который передавал их Кузьмину. Даже здесь заключение о смерти было только формальностью. Подавляющее большинство убийств, как и во всех городах, составляли «бытовые». Восемьдесят процентов из них происходили дома или преступником оказывался член семьи. Обычно милиция ловила их через несколько часов, и судебные медики просто подтверждали то, что уже стало известным, — Иван всадил нож в свою жену — и помогали суду быстро вынести приговор.
  
  Далее — пьяные драки и гангстерские разборки; в последнем случае Кузьмин знал: количество осуждённых едва достигало трёх процентов. Причина смерти, однако, не являлась проблемой: пуля в голове остаётся пулей в голове. Найдут ли следователи убийцу (вероятно, нет), не являлось проблемой профессора.
  
  Во всех тысячах и тысячах случаев одно оставалось определённым: власти знали, кем был убитый человек. Изредка попадался Джон Доу[143]. Труп номер 158 был таким Джоном Доу. Профессор Кузьмин надел марлевую маску, натянул резиновые перчатки и, когда ассистент откинул простыню, подошёл и с промелькнувшей искоркой интереса взглянул на труп.
  
  О, подумал он, странно. Даже интересно. Смрад, вызвавший бы у непрофессионала тошноту, на него не действовал. Он привык. Со скальпелем в руке он обошёл длинный стол, разглядывая повреждения на трупе. Очень странно.
  
  Голова не тронута, если не считать пустых глазниц, но он видел, что это поработали птицы. Человек пролежал около шести дней, прежде чем его нашли в лесу неподалёку от Минского шоссе. Ниже таза ноги казались потемневшими, как от возраста, так и от разложения, но повреждений на них не было. Между грудной клеткой и гениталиями не нашлось и квадратного дюйма, не почерневшего от сплошных синяков.
  
  Отложив скальпель, он перевернул тело. То же самое на спине. Снова перевернув труп, он взял скальпель и начал вскрытие, одновременно диктуя свои комментарии на включённый магнитофон. Потом эта плёнка поможет ему написать отчёт для тупиц в отделе убийств на Петровке. Он начал с даты: август, второе, 1999 год.
  
  Вашингтон, февраль 1986 года
  
  В середине месяца, к радости Джейсона Монка и к большому удивлению его начальства в отделе СВ, майор Пётр Соломин вышел на связь. Он написал письмо.
  
  Вполне разумно он даже не пытался вступить в контакт с кем-нибудь с Запада, находившимся в Москве, тем более с американским посольством. Он написал в Восточный Берлин по адресу, который дал ему Монк.
  
  Вообще давать адрес было рискованным, но рассчитанным шагом. Если бы Соломин пошёл в КГБ, ему пришлось бы ответить на несколько каверзных вопросов. Ведущие допрос сразу поняли бы, что ему никогда не дали бы этого адреса, не получив предварительного согласия работать на ЦРУ. Если, отрицая, он стал бы говорить, что только притворялся, что работает на ЦРУ, то было бы ещё хуже.
  
  Почему, спросили бы его, вы не доложили о предложении немедленно, при первом же контакте, командующему полковнику ГРУ в Адене и почему вы позволили американцу, с которым имели контакт, уйти? На эти вопросы ответов не было.
  
  Итак, Соломин не собирался никому говорить об этом, а возможно, даже вступил в команду. Письмо указывало на последнее.
  
  В СССР вся почта, поступающая из-за границы или посылаемая туда, перлюстрировалась. Это относилось также к телефонным разговорам, телеграммам, факсам и телексам. Но почта внутри Советского Союза и коммунистического блока благодаря её объёму не проверялась, за исключением тех случаев, когда получатель или отправитель находились под наблюдением.
  
  Адрес в Восточном Берлине принадлежал машинисту метро, работавшему на управление в качестве почтальона, за что ему хорошо платили. Письма, приходящие в его квартиру в полуразвалившемся здании в районе Фридрихшайн, всегда были адресованы Францу Веберу.
  
  Вебер действительно раньше жил в этой квартире, но благополучно умер некоторое время назад. Если бы машиниста метро когда-либо спросили, он мог бы, не кривя душой, поклясться, что письма пришли на имя Вебера, а Вебер умер, сам же он ни слова не понимает по-русски, поэтому он их выбросил. Вины на нём нет.
  
  На письмах никогда не было ни обратного адреса, ни подписи. Текст самый обычный и неинтересный: «Надеюсь, ты здоров… дела здесь идут хорошо… как твои успехи в изучении русского… надеюсь когда-нибудь возобновить наше знакомство… с наилучшими пожеланиями, твой друг по переписке Иван».
  
  Даже тайная полиция Восточного Берлина — штази могла выжать из такого текста только то, что Вебер познакомился с русским на каком-то фестивале в рамках культурного сотрудничества и они стали переписываться. Такие вещи даже поощрялись.
  
  Даже если бы штази обнаружила тайное послание, написанное невидимыми чернилами между строк, то это указывало бы только на то, что Вебер был предателем, оставшимся безнаказанным.
  
  В Москве, бросив послание в почтовый ящик, отправитель не оставлял следов.
  
  Получив письмо из России, машинист Генрих пересылал его за Стену в Западный Берлин. Объяснение, как он это делал, звучит фантастично, но в разделённом городе Берлине во времена «холодной войны» происходило вообще много странного. «Холодная война» закончилась, Германия воссоединилась, и Генрих ушёл на пенсию, чтобы провести старость в благополучии и комфорте.
  
  До того как в 1961 году Берлин разделили Стеной, чтобы помешать бегству восточных немцев, в нём существовала единая система подземки. После возведения Стены многие туннели между Востоком и Западом заблокировали. Но был один участок, где восточная подземка проходила поверх путей, принадлежащих Западному Берлину.
  
  Из-за этого переезда через маленький участок Запада все окна и двери запирались. Пассажиры из Восточного Берлина могли лишь сидеть и смотреть вниз на кусочек Западного Берлина.
  
  В своей высокой кабине, совершенно один, Генрих опускал стекло и в определённый момент, используя катапульту, бросал что-то похожее на небольшой мяч для гольфа в направлении пустыря, образовавшегося на месте разорвавшейся бомбы. Зная рабочее расписание Генриха, там выгуливал свою собаку пожилой человек. Когда поезд с грохотом исчезал из виду, он подбирал мячик и относил его своим коллегам в обширное отделение ЦРУ в Западном Берлине. Мяч развинчивали и извлекали плотно скрученное наподобие луковицы письмо.
  
  У Соломина были новости, и все неплохие. После возвращения домой его строго допрашивали, а затем предоставили недельный отпуск. Он обратился в Министерство обороны за новым назначением. В коридоре его заметил заместитель министра обороны, которому три года назад он строил дачу. Его за это время повысили в должности до первого заместителя министра.
  
  Хотя человек этот носил форму генерал-полковника с таким количеством медалей, что от их веса могла затонуть канонерская лодка, в действительности он являлся типичным продуктом аппарата. Ему доставляло удовольствие иметь в своей свите грубого солдата-боевика из Сибири. Ему очень нравилась его дача, законченная к сроку, а его адъютант только что уволился по состоянию здоровья (злоупотребление водкой). Он дал Соломину звание подполковника и назначил на освободившийся пост.
  
  В конце письма, с большим риском, Соломин сообщил свой домашний адрес в Москве и просил указаний. Если бы КГБ перехватил и расшифровал это письмо, с Соломиным было бы покончено. Но поскольку он не мог обращаться в посольство США, требовалось сообщить Лэнгли, каким образом можно связаться с ним. Его следовало бы снабдить более сложными средствами связи ещё до отъезда из Йемена, но помешала война.
  
  Десять дней спустя он получил извещение о штрафе за нарушение правил уличного движения. На конверте был штамп Государственной автоинспекции. Отправлено из Москвы. Никто его не просматривал. Извещение и конверт были настолько хорошо подделаны, что он чуть не позвонил в автоинспекцию, чтобы заявить, что никогда не проезжал на красный свет. И тут он заметил, что из конверта высыпается песок.
  
  Он поцеловал жену, уходившую встретить из школы детей, и, оставшись один, нанёс на извещение проявитель из маленького флакона, который он вывез из Адена, спрятав среди принадлежностей для бритья. Послание оказалось коротким. Следующее воскресенье. Утром. Кафе на Ленинском проспекте.
  
  Он пил вторую чашку кофе, когда мимо прошёл незнакомый человек, пытаясь на ходу надеть пальто, перед тем как выйти на холод. Из пустого рукава на стол Соломина выпала пачка русского «Мальборо». Тот сразу прикрыл её газетой. Мужчина же, не оглядываясь, вышел из кафе.
  
  Пачка казалась полной сигарет, но двадцать гильз, склеенных вместе в один блок, не имели внутри табака. В пустотах находились крошечный фотоаппарат, десять роликов плёнки, листочек рисовой бумаги с описанием трёх тайников и указаниями, как их найти, шесть типов меловых знаков и их местонахождение для сообщения, когда тайники пусты или из них надо что-то взять. А также тёплое личное письмо от Монка, начинающееся словами: «Итак, друг мой охотник, начинаем переделывать мир».
  
  Месяц спустя «Орион» передал первое сообщение и забрал ещё несколько роликов плёнки. Его информация шла из самого центра советского военно-промышленного комплекса и оказалась бесценной.
  * * *
  
  Профессор Кузьмин просмотрел запись своих пояснений к заключению о смерти человека, превратившегося в «труп номер 158», и от руки сделал несколько примечаний. Он не собирался просить своего перегруженного работой секретаря перепечатать его; пусть бараны в отделе убийств разберутся сами.
  
  Он не сомневался, что материал должен попасть именно в отдел убийств. Он старался щадить следователей и, если возникала хоть малейшая возможность, всегда определял умершего в «несчастные случаи» или «естественные причины». Тогда родственники могли забрать тело и делать с ним что захотят. Если труп был неопознан, он оставался в морге на установленное законом время, а потом отправлялся в могилу для нищих за счёт мэрии Москвы или в анатомичку.
  
  Но на 158-м были явно следы насилия, от этого никуда не деться. За исключением пешехода, сбитого мчащимся на полной скорости грузовиком, он редко встречал такие внутренние повреждения. Один-единственный удар, даже грузовика, не мог объяснить всего этого. Кузьмин полагал, что только стадо бизонов, прошедшее по телу, могло достичь такого результата, но в Москве было маловато бизонов, да и в любом случае они бы раздавили ему и голову, и ноги. Труп номер 158 били долгое время тупым предметом по участкам тела между шеей и бёдрами — и спереди, и сзади.
  
  Просмотрев ещё раз записи, он поставил подпись и дату «3 августа» внизу страницы и положил их на край стола.
  
  — Убийство? — оживлённо поинтересовалась секретарша.
  
  — Убийство, отдел неопознанных, — подтвердил он.
  
  Она напечатала на жёлтом конверте адрес, вложила в него бумаги и положила рядом. Вечером по пути домой она отдаст его сторожу, живущему в каморке на первом этаже, а он, в свою очередь, передаст водителю, который развозит документы по разным учреждениям Москвы.
  
  Тем временем труп номер 158 лежал в ледяной темноте, лишённый глаз и большей части своих внутренностей.
  
  Лэнгли, март 1986 года
  
  Кэри Джордан стоял у окна и любовался чудесным ландшафтом. Шёл конец месяца, и первая лёгкая зелёная дымка окутывала леса между главным зданием ЦРУ и рекой Потомак. Скоро блеск воды, пробивающийся зимой между оголёнными ветвями, исчезнет из виду. Джордану всегда нравился Вашингтон; в нём было больше зелени, чем в любом городе, который он знал, а весна была его любимым временем года.
  
  По крайней мере он любил её раньше. Весна 1986 года оказалась кошмаром. Сергей Бохан, офицер ГРУ, работавший на ЦРУ в Афинах, во время неоднократных допросов в Америке объяснил; он убеждён, что если бы вернулся в Москву, то оказался бы перед расстрельным взводом. Бохан не мог это доказать, но предлог, под которым его отзывали — неуспеваемость сына в военной академии, — был ложным. Следовательно, он провален. Сам он не совершил ни одной ошибки, поэтому не сомневался, что его выдали.
  
  Поскольку Бохан являлся одним из трёх агентов, у кого возникли проблемы, ЦРУ сначала отнеслось к нему скептически. Теперь они стали менее недоверчивыми. Ещё пятеро в разных концах света были по неизвестным причинам отозваны раньше срока и исчезли, не оставив следа.
  
  Итак, шесть провалов. С Гордиевским — семь. Ещё пять агентов, находившихся на территории СССР, также исчезли. Не осталось ни одного значительного источника информации, а ведь в них были вложены годы тяжёлого труда и немало долларов налогоплательщиков.
  
  Позади Джордана сидел, погрузившись в раздумья, Гарри Гонт, шеф отдела СВ, который оказался главной — и более того, в данный момент единственной — жертвой вируса. Гонт был одного возраста с заместителем директора, и они вместе прошли через трудные годы службы в иностранных отделениях, вербуя агентов и играя в Большую игру против враждебного КГБ. Они верили друг другу, как братья.
  
  В этом и заключалась беда: внутри отдела СВ все верили друг другу. Они вынуждены были верить. Они составляли сердцевину, самый закрытый клуб, передний край тайной войны. И всё же каждый вынашивал страшное подозрение. Хауард, расшифрованные коды, мастерская работа контрразведки КГБ могли объяснить пять, шесть, даже семь провалов агентов. Но четырнадцать?! Чёрт побери, вся команда?!
  
  И все равно предателя не могло быть. Не должно быть. Только не в Советско-Восточноевропейском отделе. В дверь постучали. На душе стало легче. За дверями ожидало разрешения войти последнее уцелевшее воплощение прошлых успехов.
  
  — Садись, Джейсон, — предложил заместитель директора. — Мы с Гарри просто хотели сказать: «Хорошая работа». Твой «Орион» напал на настоящую золотую жилу. У ребят в аналитическом отделе сегодня рабочий день. И мы считаем, что агент, завербовавший его, достоин Джи-эс-15. — Джейсон кивком поблагодарил. — А как твой «Лайсандер» в Мадриде?
  
  — Прекрасно, сэр. Он постоянно выходит на связь. Ничего особенного, но полезен. Его командировка почти закончилась. Вскоре он возвращается в Москву.
  
  — Его не отзывают преждевременно?
  
  — Нет, сэр. А разве должны?
  
  — Нет… нет причин, Джейсон.
  
  — Хотите откровенно?
  
  — Давай.
  
  — В отделе ходят слухи, что последние три месяца у нас большие неприятности.
  
  — В самом деле? — произнёс Гонт. — Ну, люди любят сплетничать.
  
  До этого момента все значение катастрофы осознавали только десять высших чинов, занимающих самую вершину иерархии управления. Всего в оперативном управлении насчитывалось шесть тысяч служащих, тысяча из них работали в отделе СВ, и только сто человек имели уровень Монка. Это равнялось населению деревни, а в деревне слухи расползаются быстро. Монк набрал в лёгкие воздуха и решился:
  
  — Говорят, мы теряем агентов. Я даже слышал, что цифра доходит до десяти.
  
  — Тебе известно правило «знай только то, что нужно», Джейсон?
  
  — Да, сэр.
  
  — Ладно, допустим, у нас есть проблемы. Это случается во всех службах. То везёт, то не везёт. А что ты думаешь?
  
  — Даже если цифра преувеличена, существует только одно место, где вся информация сосредоточена целиком, — файлы 301.
  
  — Полагаю, нам известно, как работает управление, солдатик, — проворчал Гонт.
  
  — А как же получается, что «Лайсандер» и «Орион» до сих пор на свободе? — спросил Монк.
  
  — Послушай, Джейсон, — спокойно произнёс заместитель директора. — Однажды я сказал тебе, что ты любимец судьбы. Нетрадиционного поведения, нарушитель правил. Но тебе везло. О'кей, мы понесли некоторые потери, но не забывай, что данные о твоих агентах тоже были внесены в эти файлы.
  
  — Нет, их там не было. — В наступившей тишине можно было услышать, как пролетает муха. Гарри Гонт застыл с трубкой в руке, которую он никогда не курил в помещении, а пользовался ею как актёр реквизитом. — Я никогда не подавал сведения о них в центральный отдел регистрации. Это было упущение. Очень сожалею.
  
  — Так где же оригиналы докладов? Ваших собственных докладов о вербовке, местах, времени встреч? — наконец спросил Гонт.
  
  — В моём сейфе. Они всегда оставались там.
  
  — А все детали проводимых операций?
  
  — В моей голове.
  
  Повисла ещё одна долгая пауза.
  
  — Спасибо, Джейсон, — сказал наконец заместитель директора. — Когда понадобишься, мы с тобой свяжемся.
  
  Две недели спустя в верхних сферах оперативного управления развернулась широкая стратегическая кампания. Кэри Джордан, работавший всего лишь с двумя аналитиками, свёл список из 198 человек, предположительно имевших доступ за прошедшие двенадцать месяцев к файлам 301, до сорока одного. Олдрич Эймс, в это время проходивший курс обучения итальянскому, оказался в коротком списке.
  
  Джордан, Гонт, Гас Хатауэй и ещё двое их коллег спорили, следует ли, чтобы действовать наверняка, подвергнуть людей из этого списка, как бы болезненно это ни оказалось, серьёзному экзамену — тестированию на полиграфе и проверке личных финансов.
  
  Полиграф, или «детектор лжи», был американским изобретением, и на него возлагали огромные надежды. И только исследования, проводимые в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, показали, насколько он может оказаться ненадёжным.
  
  Во-первых, опытный лжец может обмануть его, а шпионаж основан на том, что обмануть можно только врага. Во-вторых, ведущий допрос должен быть прекрасно подготовлен, чтобы задавать правильные вопросы. А этого нельзя сделать, если предмет допроса не проверен. Чтобы выявить лжеца, надо заставить виновного думать: «Боже мой, они знают, они знают», — и его пульс участится. Если лжец поймёт по вопросам, что проверяющие ничего не знают, он успокоится и сможет обмануть умный прибор. В этом различие между тестами для врагов и для друзей. Дружеская версия — пустая трата бумаги, если объект ловок и приготовился лгать.
  
  Ключом к расследованию, которого требовал заместитель директора, стала бы проверка финансового положения. Если бы им только было известно, что Олдрич Эймс, разорившийся и впавший в отчаяние после скандального развода и вновь женившийся год назад, купается в деньгах, а деньги положены в банк после апреля 1985 года!…
  
  Во главе группы, возражающей Джордану, стоял Кен Малгрю. Он напомнил об ужасающем вреде, который нанёс Джеймс Энглтон, постоянно проверявший верных офицеров, и указал на то, что проверка личных финансов является грубым вторжением в частную жизнь и нарушением гражданских прав.
  
  Гонт возражал, что никогда во времена Энглтона управление не теряло одновременно дюжину агентов всего лишь за шесть месяцев. Расследования Энглтона были вызваны паранойей, а в 1986 году ЦРУ стоит перед убедительным фактом, что происходит что-то трагичное.
  
  «Ястребы» проиграли. Гражданские права победили. На «жёсткую» проверку сорока одного сотрудника было наложено вето.
  * * *
  
  Инспектор Павел Вольский тяжело вздохнул, когда на его стол шлёпнулось ещё одно дело.
  
  Год назад он чувствовал себя совершенно счастливым в отделе по борьбе с организованной преступностью в чине старшего сержанта. По крайней мере там случалось совершать налёты на склады преступников и конфисковывать их неправедно добытые веши. Ловкий сержант мог жить совсем неплохо, когда с конфискованного добра снимали жирную пенку, прежде чем передать его государству.
  
  Так нет, его жена захотела стать супругой инспектора, поэтому, когда подвернулся случай, он ушёл на учёбу, получил повышение и был переведён в отдел убийств. Он не мог предполагать, что ему придётся заниматься исключительно «неопознанными трупами». Когда он смотрел на поток папок с материалами, проходящий перед его глазами, ему часто хотелось вернуться на Шаболовку.
  
  В лучшем случае к заключению о смерти неопознанного убитого прилагалась бумага с предполагаемым мотивом убийства. Ограбление, бесспорно. Вместе с бумажником жертва утрачивала деньги, кредитные карточки, семейные фотографии и самое важное — паспорт, принятое в России удостоверение личности с фотографией и всеми необходимыми данными.
  
  В случае, если это был порядочный гражданин с бумажником, который стоило красть, обычно появлялись родственники. Они обращались в милицию с заявлением о пропавшем без вести, и Вольский каждую неделю получал целую галерею семейных фотографий; часто удавалось идентифицировать личность. Затем рыдающей семье сообщали, где можно опознать и забрать тело пропавшего родственника.
  
  Когда же мотивом убийства было не ограбление и вместе с телом находили паспорт, такое дело не попадало к Вольскому вообще.
  
  Конечно, все те бродяги, которые выбросили свои документы, указывавшие, кто они и откуда, потому что не хотели, чтобы милиция выслала их обратно, тоже не попадали к нему. Вольский разбирался с убийствами определённого типа — когда неизвестное лицо убито неизвестными лицами. Он считал своё занятие особым, но довольно бесполезным.
  
  Дело, лежавшее перед ним 4 августа, отличалось от других. Ограбление как мотив преступления исключалось. Из описания места преступления он узнал, что труп нашёл грибник в лесу около Минского шоссе, на границе Московской области. Сто метров от дороги указывали на то, что это не случай «сбил — и сбежал».
  
  Список личных вещей выглядел печально. Жертва была одета (снизу вверх): башмаки из искусственной кожи, дешёвые, потрескавшиеся, со скошенными каблуками; носки дешёвые, грязные, рваные; трусы тоже; брюки тонкие, чёрные, засаленные; ремень пластиковый, потрескавшийся. И все. Ни рубашки, ни галстука, ни пиджака. Только шинель, найденная неподалёку, по описи — армейская, выпуска пятидесятых годов, очень потёртая.
  
  В конце добавлено несколько строк: содержание карманов — ноль, повторный осмотр — ноль. Ни часов, ни кольца, никаких личных вещей.
  
  Вольский взглянул на фотографию, сделанную на месте. Кто-то добросердечный закрыл ему глаза. Худое небритое лицо, лет шестьдесят с чем-нибудь, выглядит на десять лет старше. Измождённый — подходящее слово для него ещё до того, как он умер.
  
  «Несчастный старый бедолага, — подумал Вольский. — Спорю, что убили тебя не из-за счета в швейцарском банке». Он взял заключение о смерти. Прочитав несколько абзацев, затушил сигарету и выругался. «Почему эти типы не могут писать на русском языке? — спросил он, обращаясь, и не в первый раз, к стене. — Все о разрывах тканей и контузиях; если вы имеете в виду порезы и синяки, так и говорите». Когда он продрался сквозь медицинский жаргон, некоторые заключения озадачили его. Он нашёл печать морга при Втором медицинском институте и набрал номер. Ему повезло. Профессор Кузьмин оказался на месте.
  
  — Профессор Кузьмин? — спросил он.
  
  — Да. Кто спрашивает?
  
  — Инспектор Вольский. Отдел убийств. Передо мной ваше заключение.
  
  — Вам повезло.
  
  — Могу я говорить с вами откровенно, профессор?
  
  — В наши времена это большая честь.
  
  — Дело в том, что язык немного сложный. Вы указываете на большие синяки на предплечьях. Вы можете сказать, от чего они?
  
  — Как патологоанатом — нет, просто тяжёлая контузия. Но между нами, это следы человеческих пальцев.
  
  — Кто-то держал его?
  
  — Я хочу сказать, его держали в вертикальном положении, дорогой мой инспектор, держали, поддерживали два сильных человека, в то время как его били.
  
  — Значит, все это сделали люди? И никаких машин?
  
  — Если бы его голова и ноги находились в таком же состоянии, я бы сказал, что он свалился с вертолёта на бетон. И вертолёт летел высоко. Но нет, любой удар о землю или удар грузовиком обязательно повредил бы голову и ноги. Нет, его долго били по груди и животу, а также по спине тяжёлыми тупыми орудиями.
  
  — Причина смерти… асфиксия?
  
  — Да, так я написал, инспектор.
  
  — Простите, я что-то не понимаю. Его измолотили в кашу, но умер он от асфиксии?
  
  Кузьмин вздохнул:
  
  — Ему сломали все ребра, кроме одного. Некоторые в нескольких местах. Два вбили ему в лёгкие. Лёгочная кровь хлынула в трахею, вызвав асфиксию.
  
  — Вы хотите сказать, он задохнулся от крови в горле?
  
  — Как раз это я и пытаюсь объяснить.
  
  — Извините, я здесь новичок.
  
  — А я здесь голоден, — сказал профессор. — Время обеда. Всего вам доброго, инспектор.
  
  Вольский ещё раз перечитал заключение. Итак, старика били. Всё указывало на бандитскую разборку. Но бандиты обычно помоложе. Он, должно быть, действительно насолил кому-то из мафии. Если б он не умер от асфиксии, то скончался бы от травм.
  
  Так чего же они хотели, убийцы? Информации? Да он наверняка сказал бы им все, чего они хотели, и без всего этого. Наказание? Для примера? Садизм? Возможно, всего понемножку. Но что, чёрт побери, могло быть у старика, похожего на бродягу, что так было нужно главарю банды? Или что он мог такое сделать их главарю, чтобы заслужить то, что с ним учинили?
  
  Вольский заметил примечание в графе «Приметы». Профессор записал: «На теле никаких, ко во рту два передних резца и клык, все из нержавеющей стали, явно наследство какой-то примитивной военной зубной клиники». Это означало, что у человека было три стальных передних зуба.
  
  Последнее замечание патологоанатома напомнило кое-что Вольскому. Было время обеда, и он собирался встретиться с другом, тоже из отдела убийств. Он встал, запер свой обшарпанный кабинет и вышел.
  
  Лэнгли, июль 1986 года
  
  Письмо от полковника Соломина создало большую проблему. Он передал три пакета через тайник в Москве, а сейчас хотел вновь встретиться со своим куратором Джейсоном Монком. Поскольку у него не было возможности выехать из СССР, то встреча должна произойти на советской территории.
  
  Первой реакцией любой службы на получение такого предложения явилось бы подозрение, что их человек пойман и пишет это по принуждению.
  
  Монк был убеждён, что Соломин не дурак и не трус. Если бы он писал по принуждению, то было одно слово, которого он должен был избегать любой ценой, и ещё другое, которое он постарался бы вставить. Даже под давлением он сумел бы выполнить одно из этих условий. В его письме из Москвы имелось нужное слово и отсутствовало другое. Другими словами, письмо казалось подлинным.
  
  Гарри Гонт давно согласился с Монком, что Москва, наводнённая агентами КГБ и сыщиками, представляет слишком большой риск. Вне зависимости от срока дипломатической поездки советское Министерство иностранных дел все равно потребует данные, которые затем передаст во Второе главное управление. Даже переодетый, Монк будет находиться пол непрерывным наблюдением весь срок своего пребывания, и тайная встреча с адъютантом заместителя министра обороны просто невозможна. В любом случае Соломин не предлагал этого.
  
  Он сообщил, что ему дали отпуск на конец сентября и премию — путёвку в дом отдыха на курорте Гурзуф на Чёрном море.
  
  Монк проверил. Небольшой городок на побережье Крымского полуострова, известный курорт для военных и филиал главного госпиталя Министерства обороны, где на солнышке раненые и выздоравливающие офицеры могли восстанавливать свои силы.
  
  Проконсультировались у двоих бывших советских офицеров, теперь проживавших в Соединённых Штатах. Оба признались, что никогда там не были, но о Гурзуфе знают — красивое место, в прошлом рыбацкая деревушка. Неподалёку, в Ялте, в домике у моря жил и умер Чехов. От Гурзуфа до Ялты — пятьдесят минут на автобусе или двадцать пять на такси.
  
  Монк переключился на Ялту. СССР все ещё, по существу, во многих отношениях оставался закрытой страной, и лететь обычным рейсом туда было невозможно. Воздушный маршрут пролегал до Москвы, оттуда в Киев, там пересадка на Одессу и только оттуда — в Ялту. Иностранному туристу никак нельзя было проделать такой путь, и не существовало никакой убедительной причины, по которой иностранный турист мог пожелать поехать в Ялту. Может быть, это и курорт, но одинокий иностранец будет выделяться там, как белая ворона. Он просмотрел морские маршруты, и его осенило.
  
  Вечно нуждающееся в твёрдой валюте Московское правительство разрешило Черноморскому пароходству организовать морские круизы по Средиземному морю. Хотя все команды состояли из советских моряков, среди которых было немало агентов КГБ (что само собой подразумевалось), основную массу пассажиров составляли иностранцы.
  
  Благодаря дешевизне таких круизов для иностранцев в группы пассажиров входили студенты, преподаватели, пожилые люди. Летом 1986 года этот маршрут обслуживали три лайнера: «Литва», «Латвия» и «Армения». Для сентября подходила «Армения».
  
  По словам агента Черноморского пароходства в Лондоне, лайнер направится из Одессы до греческого порта Пирей почти пустым. Из Греции он пойдёт в Барселону, затем через Марсель, Неаполь, Мальту вернётся в Чёрное море, в Варну на побережье Болгарии, зайдёт в Ялту и, наконец, в Одессу. Основную массу иностранных пассажиров он заберёт в Барселоне, Марселе или Неаполе.
  
  В конце июля сотрудники британской службы безопасности очень умело проникли в офис лондонского агентства пароходства. Не оставив и следа своего пребывания, они сфотографировали списки пассажиров, заказавших в Лондоне билеты на «Армению».
  
  Изучение списка показало, что шесть билетов заказаны для шести членов Общества американо-советской дружбы. В США их проверили. Все они оказались среднего возраста, искренние, наивные и преданные делу улучшения американо-советских отношений. К тому же они жили или в северо-восточных штатах США, или неподалёку.
  
  В начале августа в Общество вступил профессор Норман Келсон из Сан-Антонио и попросил литературу, издаваемую Обществом. Из неё он узнал о предстоящем путешествии на «Армении» с посадкой в Марселе и захотел присоединиться как седьмой член группы. Советская организация «Интурист» не нашла никаких препятствий, и ещё один билет был заказан.
  
  Настоящий Норман Келсон, ранее работавший архивариусом в ЦРУ, по выходе в отставку поселившийся в Сан-Антонио, внешне чем-то напоминал Джейсона Монка, хотя и был пятнадцатью годами старше, но различие можно было скрыть искусственной сединой и дымчатыми очками.
  
  В середине августа Монк сообщил Соломину, что его друг будет ждать его у турникета Никитского ботанического сада в Ялте. Сад — известное место в Ялте, расположенное за городом на расстоянии одной трети пути до Гурзуфа, если идти по берегу. Друг будет там в полдень 27 и 28 сентября.
  * * *
  
  Инспектор Вольский опаздывал на встречу с другом, с которым договорился вместе пообедать, и торопливо прошёл по коридорам большого серого здания, где разместился МУР. Друга не оказалось на месте, поэтому он заглянул в дежурную комнату и увидел, что он там, разговаривает с коллегами.
  
  — Извини, я опоздал, — сказал он.
  
  — Нет проблем, пошли.
  
  Не могло быть и речи о том, чтобы при их доходах отправиться пообедать в ресторан, но милиция имела очень дешёвую столовую, где неплохо готовили. Оба друга направились к двери. Рядом с ней находилась доска объявлений. Взглянув на неё, Вольский остолбенел.
  
  — Пойдём, — поторопил его друг, — а то займут все столы.
  
  — Скажи мне, — обратился к нему Вольский, когда они сели за стол с тушёным мясом и бутылкой пива для каждого. — В дежурной…
  
  — А что там?
  
  — Доска объявлений. Сразу за дверью. Там рисунок. Что-то похожее на карандашный рисунок. Старик со смешными зубами. В чём тут дело?
  
  — А, этот, — ответил инспектор Новиков. — Наш таинственный незнакомец. По-видимому, к какой-то женщине из британского посольства влезли воры. Двое. Ничего не украли, но разгромили квартиру. Она спугнула их, поэтому они её оглушили. Но она успела разглядеть одного из них.
  
  — Когда это случилось?
  
  — Недели две назад, а может, три. Во всяком случае, посольство пожаловалось в Министерство иностранных дел. Они подняли шум и обратились в Министерство внутренних дел. Те взвились, как ракета, и приказали отделу квартирных краж найти преступника. Кто-то сделал рисунок. Знаешь Чернова? Нет? Ну, он важный следователь в этом отделе; так вот, он бегает везде, словно у него задница горит, потому что карьера висит на волоске, и всё без толку. Даже к нам прибежал и приклеил свою картинку.
  
  — Какие-нибудь зацепки?
  
  — Никаких. Чернов не знает, кто этот человек и где он… В этом жарком с каждым разом становится всё больше жира и меньше мяса.
  
  — Я не знаю, кто он, но знаю где, — сказал Вольский.
  
  Новиков застыл, не донеся кружку пива до рта.
  
  — Черт, где же?
  
  — Он в морге Второго медицинского. Его дело пришло сегодня утром. Неопознанный труп. Найден в лесу, западнее Москвы, приблизительно неделю назад. Забит до смерти. Никаких документов.
  
  — Так тебе лучше пойти к Чернову. Он будет рад-радёшенек.
  
  Пережёвывая остатки жаркого, инспектор Новиков становился всё более задумчивым.
  
  Рим, август 1986 года
  
  Олдрич Эймс с женой прибыл в Вечный город 22 июля, чтобы занять новый пост. Даже после восьми месяцев пребывания на языковых курсах его итальянский оставался лишь приемлемым для работы, но далеко не совершенным. В отличие от Монка он не обладал способностями к языкам.
  
  С новоприобретённым состоянием он мог позволить себе жить в более роскошных условиях, чем когда-либо раньше, но в Риме никто не заметил разницы, потому что никто не знал, как он жил до апреля предыдущего года.
  
  Довольно скоро стало ясно, что Эймс — запойный пьяница и плохой специалист. Что, казалось, совсем не беспокоило его коллег и ещё меньше русских. Как и в Лэнгли, он начал сваливать со стола массу секретных материалов в хозяйственные сумки, с которыми выходил из посольства, и передавал их КГБ.
  
  В августе из Москвы прибыл его новый куратор для встречи. В отличие от Андросова в Вашингтоне он не жил на месте, а прилетал из Москвы, как только возникала необходимость. В Риме проблем было намного меньше, чем в Штатах. Новый куратор, Влад, в действительности полковник Владимир Мечулаев, работал в управлении "К" Первого главного управления.
  
  При их первой встрече Эймс собирался выразить свой протест против той быстроты, с которой КГБ забрал всех, кого он выдал, таким образом подвергнув его опасности. Но Влад опередил его, извинившись за непродуманность и объяснив, что на этом настоял лично Михаил Горбачёв. Затем он перешёл к делу, которое привело его в Рим.
  
  — У нас проблема, мой дорогой Рик, — сказал он. — Объём материала, который ты нам передал, огромен, и он представляет большую ценность. Особую ценность имеют карандашные наброски и приложенные тобой фотографии офицеров высокого ранга, курирующих шпионов внутри СССР.
  
  Эймс был озадачен и пытался пробиться сквозь алкогольный туман.
  
  — Да, но что-нибудь не так? — спросил он.
  
  — Все так, просто непонятно, — ответил Мечулаев и положил на кофейный столик фотографию. — Вот этот. Некий Джейсон Монк. Правильно?
  
  — Да, это он.
  
  — В своих донесениях ты написал, что у него в отделе СВ репутация «восходящей звезды». Как мы понимаем, это значит, что он ведёт одного, а может быть, и двух агентов внутри Советского Союза.
  
  — Такова точка зрения в отделе, или по крайней мере была таковой, когда я заглядывал туда в последний раз. Но вы должны взять их.
  
  — Вот, дорогой Рик, в этом-то и проблема. Все предатели, которых ты любезно выдал нам, опознаны, арестованы и… с ними поговорили. И каждый был, как бы это сказать… — Русский вспомнил дрожащие фигуры, которые он видел на допросах, после того как Гришин познакомил арестованных со своей, лично разработанной системой давления на человека, заставлявшей его заговорить. — Они все были очень откровенны, честны, услужливы. Каждый назвал своих курирующих офицеров, некоторые — нескольких. Но никакого Джейсона Монка. Ни один. Конечно, могли использоваться фальшивые имена, как обычно. Но картинка, Рик. Никто не узнал фотографию. Теперь видишь, какая у меня проблема? Кого курирует Монк и где они?
  
  — Не знаю. Не могу понять. Они должны быть в файлах 301.
  
  — Дорогой Рик, и мы не можем, потому что их там не было.
  
  Перед расставанием Эймс получил большую сумму денег и список заданий. Он оставался в Риме три года и выдал всё, что мог: огромное количество секретных и сверхсекретных материалов. Среди прочего оказались ещё четыре агента, но все не русские, а из стран коммунистического блока. Однако задание номер один было ясным и простым: по возвращении в Вашингтон или, если можно, ранее выяснить, кого курирует Монк в СССР.
  * * *
  
  В то время когда инспектора Новиков и Вольский обедали в столовой милицейского управления, заседание Думы было в полном разгаре.
  
  На то, чтобы собрать после летних каникул российский парламент, ушло много времени. Из-за огромных размеров территории многим депутатам пришлось преодолеть тысячи километров, чтобы присутствовать на обсуждении конституционных вопросов. Тем не менее дебаты считались исключительно важными, потому что решался вопрос об изменении Конституции.
  
  После непредвиденной смерти президента Черкасова, согласно статье 59, предусматривалось, чтобы пост президента временно занимал премьер-министр. Период этого заместительства определялся тремя месяцами.
  
  Премьер-министр Иван Марков действительно исполнял обязанности президента, но, проконсультировавшись со специалистами, пришёл к выводу: поскольку новые президентские выборы согласно Конституции должны проводиться в июне 2000 года, устанавливать другой, более ранний срок — октябрь 1999 года — значило вызвать серьёзные беспорядки и даже хаос. Голосование в Думе, следовательно, проходило по вопросу внесения единственной поправки, по которой временное исполнение обязанностей президента продлевалось ещё на три месяца, а выборы 2000 года переносились с июня на январь.
  
  Слово «дума» происходит от глагола «думать», то есть мыслить, размышлять; таким образом. Дума — это «место, где думают». Но многие считали, что Дума — скорее место, где кричат и шумят, чем место зрелых размышлений. В этот жаркий летний день она полностью оправдывала такую характеристику.
  
  Дебаты длились целый день, достигая такого накала страстей, что спикер потратил много времени, громко, изо всех сил призывая к порядку и даже угрожая перенести заседание на другой срок.
  
  Двое депутатов вели себя настолько безобразно, что спикер приказал удалить их из зала. Удаление, сопровождавшееся бурной потасовкой, снимала телевизионная камера, пока изгнанные не оказались на улице. Там оба депутата, с пеной у рта спорившие друг с другом, устроили импровизированную пресс-конференцию, которая переросла в уличную драку, в конце концов прекращённую милицией.
  
  В зале, где от перегрузки отказала система кондиционирования воздуха и потные депутаты третьего по величине демократического государства кричали и оскорбляли друг друга, прояснилась расстановка сил.
  
  Фашистский Союз патриотических сил по распоряжению Игоря Комарова настаивал на проведении президентских выборов в октябре, через три месяца после смерти Черкасова и согласно статье 59. Их тактика была очевидна: СПС далеко опережал всех по рейтингу, и его приход к высшей власти произошёл бы на девять месяцев раньше.
  
  Неокоммунисты и реформаторы «Демократического блока» на этот раз оказались единомышленниками. Они отставали в рейтинге и нуждались в как можно более долгой отсрочке, чтобы успеть восстановить свои позиции. Другими словами, они оказались не готовы к более ранним выборам.
  
  Дебаты, или состязания крикунов, бушевали до захода солнца, когда усталый и охрипший спикер наконец объявил, что было выслушано достаточно выступлений и можно переходить к голосованию. Левое крыло и центристы голосовали дружно, чтобы одолеть ультраправых, и предложение прошло. Президентские выборы с июня 2000 года переносились на 16 января 2000 года.
  
  В течение часа результат голосования, переданный программой «Время», стал известен стране. По всей столице в посольствах не гасли огни, там работали до позднего времени, шифруя телеграммы от послов, потоком хлынувшие в их государства.
  
  И так как британское посольство тоже работало в полном составе, «Грейси» Филдс оказался на рабочем месте, когда раздался звонок инспектора Новикова.
  
  Ялта, сентябрь 1986 года
  
  День был жаркий, а такси, дребезжа катившееся по дороге вдоль морского берега на северо-восток Ялты, не было оборудовано кондиционером. Американец открыл окошко, чтобы впустить прохладный черноморский воздух. Наклонившись к окну, он мог также видеть зеркало заднего обзора над головой водителя. Кажется, за ним не следовала машина местной ЧК.
  
  Длинный путь из Марселя через Неаполь, Мальту и Стамбул оказался утомительным, но терпимым. Монк играл свою роль так, что не вызвал никаких подозрений. Седовласый, в дымчатых очках, преувеличенно любезный, он выглядел обыкновенным учёным на пенсии, совершающим свой летний круиз.
  
  Его спутники американцы не сомневались — он разделяет их убеждение, что единственная надежда сохранить мир на земле заключается в том, чтобы народы Соединённых Штатов и Союза Советских Социалистических Республик лучше узнали друг друга. Одна из них, старая дева, учительница из Коннектикута, была совершенно очарована утончёнными манерами техасца, который подавал ей стул и приподнимал свою шляпу с низкой тульёй каждый раз при встрече на палубе.
  
  В Варне он не сошёл на берег, сославшись на то, что перегрелся на солнце. Но во всех остальных портах, куда они заходили, он сопровождал туристов пяти западноевропейских национальностей к руинам, руинам и ещё раз к руинам.
  
  В Ялте он впервые в жизни ступил на землю России. Прошедший тяжёлую подготовку и обучение, он встретил меньше затруднений, чем предполагал. Прежде всего, хотя «Армения» оказалась единственным совершающим круизы лайнером в порту, там находилось с десяток грузовых судов из других стран, и их команды свободно сходили на берег.
  
  Туристы с лайнера, которых не выпускали на берег после Варны, сбежали по трапу, как стая птиц, и двое русских из иммиграционной службы, стоявшие внизу, бросали беглый взгляд на их паспорта и кивали, разрешая пройти. Профессор Келсон привлёк к себе несколько взглядов своей манерой одеваться, но это были одобрительные и дружелюбные взгляды.
  
  Вместо того чтобы стараться быть незаметным, Монк предпочёл другой метод — прятаться, оставаясь на виду. На нём была кремовая рубашка с узким галстуком, заколотым серебряной булавкой, лёгкий костюм светло-коричневого цвета, широкополая шляпа и, конечно, ковбойские сапоги.
  
  — Боже мой, профессор, вы великолепно выглядите! — ахнула учительница. — Пойдёте с нами к подъёмнику? Мы собираемся подняться на вершину.
  
  — Нет, мэм, — сказал Монк. — Думаю прогуляться вдоль доков и, может быть, выпить кофе.
  
  Гиды «Интуриста» разобрали свои группы и повели их в разных направлениях, оставив его одного. Он же ушёл с причала, миновал здание морского вокзала и оказался в городе. Некоторые прохожие смотрели на него, но большинство с улыбкой. Какой-то мальчик остановился, сунул обе руки за пояс и мгновенно вытащил воображаемые «кольты». Монк потрепал его по волосам.
  
  Он знал, что развлечения в Крыму довольно однообразны. Телевидение смертельно скучно, а самое большое удовольствие — это кино. Самыми любимыми были ковбойские фильмы, разрешённые режимом, а тут появился настоящий ковбой. Даже милиционер, сонный от жары, уставился на него, но, когда Монк приподнял шляпу, он улыбнулся и отдал честь. Погуляв с час и выпив кофе в открытом кафе, он убедился, что слежки за ним нет, выбрал одно из ожидавших такси и попросил отвезти его в Никитский ботанический сад. По его путеводителю, карте и ломаному русскому было ясно, что он турист с одного из судов. Таксист кивнул, и они поехали. Кроме того, знаменитый ялтинский сад посещали тысячи людей.
  
  Монк вышел у главных ворот и расплатился с шофёром. Он заплатил в рублях, но, подмигнув, добавил пять долларов на чай. Таксист ухмыльнулся, кивнул и уехал.
  
  Перед входом у турникетов собралась большая толпа, в основном русские дети в сопровождении учителей, приехавшие на школьную экскурсию. Монк встал в очередь, высматривая мужчин в потёртых костюмах. Таких не было. Он заплатил за вход, прошёл за барьер и заметил киоск, в котором продавали мороженое. Купив большую трубочку ванильного мороженого, он отыскал уединённую скамью в парке, сел и приступил к еде.
  
  Через несколько минут на другой конец скамьи опустился человек и углубился в изучение плана огромного сада. Скрытые картой, его шевелящиеся губы не были видны. Губы Монка шевелились потому, что он облизывал свою трубочку с мороженым.
  
  — Итак, друг мой, как вы? — спросил Пётр Соломин.
  
  — Хорошо, потому что вижу вас, приятель, — пробормотал Монк. — Скажите мне, за нами не следят?
  
  — Нет. Я здесь уже час. За вами не следили. За мной тоже.
  
  — Мои люди очень довольны вами, Пётр. Ваш материал поможет ускорить конец «холодной войны».
  
  — Я хочу покончить с этими ублюдками, — сказал сибиряк. — У вас растаяло мороженое. Бросьте его. Я куплю ещё.
  
  Монк бросил капающую трубочку в ближайшую урну. Соломин подошёл к киоску и купил две порции мороженого. Когда он вернулся, у него был предлог сесть поближе.
  
  — У меня есть кое-что для вас. Плёнка. Внутри обложки моего плана. Я оставлю его на скамье.
  
  — Спасибо. Но почему не передать в Москве? У моих людей возникли небольшие подозрения, — сказал Монк.
  
  — Потому что дело в большем, но это можно только на словах. Он начал рассказывать о том, что происходило летом 1986 года в Политбюро и Министерстве обороны. Монк сидел с каменным лицом, боясь, что непроизвольно присвистнет. Соломин проговорил полчаса.
  
  — Это правда. Пётр? Неужели наконец это происходит?
  
  — Такая же правда, как я сижу здесь. Я слышал, сам министр обороны подтвердил это.
  
  — Многое изменится. — сказал Монк. — Спасибо вам, охотник. Но я должен идти.
  
  Монк протянул руку. Соломин с изумлением спросил:
  
  — Что это?
  
  Это было кольцо. Обычно Монк не носил колец, но оно шло к образу человека из Техаса. Кольцо индейцев навахо из бирюзы и необработанного серебра, какие носят в Техасе и Нью-Мексико. Он заметил, что удэгейцу из Приморского края оно понравилось. Мгновенно Монк снял его с пальца и протянул сибиряку.
  
  — Мне? — спросил. Соломин.
  
  Он никогда не просил денег, и Монк догадывался, что оскорбит его, если предложит их. По выражению лица сибиряка Монк понял, что кольцо для него — нечто большее, чем вознаграждение за работу. Стоило оно сотню долларов, бирюза и серебро, найденное в горах Нью-Мексико, и изготовлено мастерами индейского племени навахо.
  
  Понимая, что обняться на людях невозможно, Монк повернулся и пошёл. Он оглянулся. Пётр Соломин надел кольцо на мизинец левой руки и любовался им. Таким Монк видел охотника с Дальнего Востока в последний раз.
  
  «Армения» прибыла в Одессу и выгрузила своих пассажиров. Таможенники просматривали каждый чемодан, но они искали только антисоветскую литературу. Монку говорили, что они никогда не обыскивают иностранных туристов, если только не вмешивается КГБ, да и то лишь в особых случаях.
  
  Монк вёз свою микропленку между двумя слоями пластыря, приклеенного к ягодице. Он закрыл чемодан, и его вместе с другими американцами гиды из «Интуриста» провели через все формальности и усадили в поезд, идущий в Москву.
  
  На следующий день в столице Монк забросил свой груз в посольство, откуда его переправят домой в Лэнгли диппочтой, и улетел обратно в Штаты. Ему предстояло написать очень длинный доклад.
  Глава 7
  
  — Good evening, British Embassy, — произнёс оператор на Софийской набережной.
  
  — Што? — отозвался озадаченный голос на другом конце линии.
  
  — Добрый вечер, это английское посольство, — повторил оператор по-русски.
  
  — Мне нужна касса Большого театра, — сказал голос.
  
  — Боюсь, вы неверно набрали номер, — сказал оператор и отключился.
  
  Операторы, сидевшие у мониторов в штабе ФАПСИ — русском электронном подслушивающем центре, — зарегистрировали звонок, но более им не интересовались. Ошибочных звонков было на копейку пара.
  
  В посольстве оператор, игнорируя вспыхивающие сигналы ещё двух звонков, сверился с маленькой записной книжкой и набрал внутренний номер.
  
  — Мистер Филдс?
  
  — Да.
  
  — Это коммутатор. Только что кто-то позвонил и спросил кассу Большого театра.
  
  — Хорошо. Благодарю вас.
  
  «Грейси» Филдс позвонил Джоку Макдоналду. Внутренняя связь регулярно проверялась специалистом из службы безопасности и считалась надёжной.
  
  — Только что звонил мой друг из московской милиции, — сообщил он. — Он использовал код срочной связи. Ему надо перезвонить.
  
  — Держи меня в курсе, — попросил резидент.
  
  Филдс посмотрел на часы. Один час между звонками, и пять минут уже прошло. У телефона-автомата в вестибюле банка, в двух кварталах от здания милиции, инспектор Новиков тоже посмотрел на часы и решил выпить кофе, чтобы заполнить оставшиеся пятьдесят минут. Затем он пойдёт к другому телефону, ещё на квартал дальше, и подождёт.
  
  Спустя десять минут Филдс выехал из посольства и медленно направился к гостинице «Космос» на проспекте Мира. Построенный в 1979 году «Космос» считался современным — по московским стандартам, конечно, — и там, рядом с вестибюлем, был целый ряд кабин с телефонами-автоматами.
  
  Через час после звонка в посольство Новиков достал из кармана пиджака блокнот и, сверившись с ним, набрал номер. Звонки из телефонов-автоматов — настоящий кошмар для контрразведчиков, практически их нельзя проконтролировать просто из-за огромного количества.
  
  — Борис? — Новикова звали Евгений, но когда он слышал «Борис», то знал, что на линии Филдс.
  
  — Да. Тот рисунок, что вы мне дали… Кое-что появилось. Думаю, надо встретиться.
  
  — Хорошо. Поужинаем вместе в «России».
  
  Ни один из них не собирался идти в громадный отель «Россия». Они имели в виду бар «Карусель» на Тверской. Там было прохладно и достаточно темно, чтобы остаться незамеченными. Снова промежуток времени длился час.
  * * *
  
  Как и многие крупные британские посольства, московское представительство имеет в своём штате сотрудника британской внутренней службы безопасности, известной как МИ5. Это параллельная служба Интеллидженс сервис, часто ошибочно упоминаемая как МИ6.
  
  Задачей сотрудника МИ5 является не сбор информации о вражеской стране, а обеспечение безопасности посольства, работы его отделов и сотрудников.
  
  Сотрудники не склонны считать себя заключёнными и в Москве в летнее время часто выезжают купаться за город, туда, где Москва-река делает крутой поворот, образуя небольшой песчаный пляж.
  
  До того как Евгения Новикова повысили в чине, сделали инспектором и перевели в отдел убийств, он служил участковым милиционером и отвечал за этот район, включая и зону отдыха, известную как Серебряный бор.
  
  Там он и познакомился с тогдашним британским офицером службы безопасности, который, в свою очередь, познакомил его с вновь прибывшим «Грейси» Филдсом.
  
  Филдс поддерживал дружбу с молодым милиционером и в конце концов предложил небольшую ежемесячную сумму в твёрдой валюте, которая могла бы облегчить жизнь человеку, получающему фиксированную зарплату во времена инфляции. Инспектор Новиков стал информатором, правда, низкого уровня, но иногда полезным. На этой неделе инспектор намеревался отработать за все.
  
  — Найден труп, — сообщил он Филдсу, когда они сидели в полутьме «Карусели», потягивая холодное пиво. — Я убеждён — это тот человек, что изображён на рисунке, который вы мне дали. Старый, стальные зубы…
  
  Он рассказал о событиях, о которых узнал от своего коллеги Вольского, работающего с неопознанными трупами.
  
  — Почти три недели при такой погоде — слишком долго для покойника. Лицо, должно быть, ужасно, — заметил Филдс. — Может оказаться, что это не тот человек.
  
  — Он пролежал в лесу только неделю. Затем девять дней в холодильной камере. Его можно будет узнать.
  
  — Мне потребуется фотография, Борис. Можете достать?
  
  — Не знаю. Они все у Вольского. Вы слышали об инспекторе Чернове?
  
  — Да, он появлялся в посольстве. Ему я тоже дал один рисунок.
  
  — Знаю, — сказал Новиков. — Сейчас они кругом развешаны. В любом случае он придёт опять. Вольский уже сообщил ему, наверное. У него, несомненно, будет фотография этого трупа.
  
  — У него, но не у нас.
  
  — Достать снимок будет трудно.
  
  — Тем не менее постарайтесь, Борис, постарайтесь. Вы ведь работаете в отделе убийств, не так ли? Скажите, что хотите показать его своим людям в криминальной среде. Найдите любой предлог. Ведь это убийство. А именно этим вы и занимаетесь? Раскрываете убийства?
  
  — Считается, что так, — мрачно согласился Новиков. Он подумал, что не стоит говорить англичанину о результатах своей работы — раскрываемость убийств, к которым причастны организованные преступные группировки, составляет всего три процента.
  
  — Можете рассчитывать на премию, — сказал Филдс. — Когда нападают на наших сотрудников, мы не остаёмся неблагодарными.
  
  — Ладно, — согласился Новиков. — Постараюсь достать одну фотографию.
  
  Случилось так, что ему не пришлось беспокоиться. Досье на таинственного мужчину пришло в отдел убийств через два дня, и он смог вытащить из стопки фотографий, сделанных в лесу около Минского шоссе, снимок лица жертвы.
  
  Лэнгли, ноябрь 1986 года
  
  Кэри Джордан пребывал в исключительно благоприятном расположении духа. В таком настроении он редко бывал в конце 1986 года, ибо в Вашингтоне разгорался скандал вокруг «Иран-контрас» и Джордан больше других знал, насколько глубоко в этом было замешано ЦРУ.
  
  Но его только что вызывали в кабинет директора Уильяма Кейси, где он выслушал наивысшие похвалы. Причиной такой непривычной благосклонности со стороны старого директора явилось получение в высших сферах информации, привезённой из Ялты Джейсоном Монком.
  
  В самом начале восьмидесятых годов СССР провёл ряд мероприятий крайне агрессивного характера против Запада, предпринял последнюю отчаянную попытку сломить волю НАТО посредством запугивания. В это время Белый дом занимал Рональд Рейган, адом номер 10 на Даунинг-стрит — Маргарет Тетчер. Эти два западных лидера решили, что не склонятся перед угрозами.
  
  Президент Андропов умер, Черненко ушёл вслед за ним, к власти пришёл Горбачёв, но противостояние воли и промышленного потенциала противников продолжалось.
  
  Михаил Горбачёв стал Генеральным секретарём партии в марте 1985 года. Он родился и воспитывался как убеждённый коммунист и отличался от своих предшественников лишь тем, что был прагматиком и отказывался верить вранью, которое проглатывали те. Он настоял, чтобы ему представили истинные факты и цифры о состоянии советской промышленности и сельского хозяйства. Увидев их, он пришёл в ужас.
  
  К лету 1986 года верхам в Кремле и Министерстве обороны стало ясно, что военно-промышленный комплекс и программа роста вооружения составляют шестьдесят процентов всего объёма производимой советской продукции. Невероятная цифра. Люди испытывали лишения и стали проявлять недовольство.
  
  Летом был сделан всесторонний анализ экономики и общественно-политической ситуации для выяснения, сколько ещё может просуществовать Советский Союз. В докладе рисовалась картина, мрачнее которой нельзя было представить. В промышленном отношении капиталистический Запал опережал российского динозавра на всех уровнях. Микропленку с этим докладом и оставил на скамье в парке Соломин.
  
  То, о чём там говорилось и что подтвердил Соломин на словах, заключалось в следующем: если Запад продержится ещё два года, то советская экономика развалится по швам и Кремлю придётся уступить и разоружиться. Словно при игре в покер, сибиряк раскрыл Западу, какие карты на руках у Кремля.
  
  Информация поступила сразу же в Белый дом и через Атлантику к миссис Тэтчер. Оба лидера, обеспокоенные враждебным отношением внутри своих стран, с облегчением вздохнули. Овальный кабинет поздравил Билла Кейси и передал благодарность Кэри Джордану. Последний вызвал Джейсона Монка и поделился с ним поздравлениями. В конце их беседы Джордан снова поставил поднимавшийся ранее вопрос:
  
  — У меня настоящая проблема с твоими чёртовыми досье, Джейсон. Ты не можешь держать их в своём сейфе. Если с тобой что-нибудь случится, мы просто не будем знать, где искать этих двух агентов, «Лайсандера» и «Ориона». Ты должен зарегистрировать их, как и всех остальных.
  
  Прошло более года со времени первого предательства Олдрича Эймса и шесть месяцев с тех пор, как стал известен страшный факт исчезновения агентов. Преступник к тому времени уже находился в Риме. Официально поиски «крота» продолжались, но стали менее интенсивными.
  
  — Если они целы, не регистрируйте их, — попросил Монк. — Жизнь этих ребят висит на волоске. Они знают меня, а я знаю их. Мы доверяем друг другу. Пусть так и остаётся.
  
  Джордан знал и раньше, что между агентом и завербовавшим его офицером может возникнуть странная привязанность. К таким отношениям управление относилось неодобрительно по двум причинам. Офицер, курирующий агента, может быть переведён на другую должность, может уйти в отставку или умереть. Связь только между двумя означает, что агент, находящийся в глубине России, способен принять самостоятельное решение, работать ли дальше с новым человеком или уйти в сторону. Во-вторых, если что-то случится с агентом, человек из управления может быть слишком расстроен случившимся, что скажется на его работоспособности. За своё долгое существование агент может иметь несколько кураторов. Связь Монка «один на один» с двумя агентами беспокоила Джордана. Это было… не по правилам.
  
  С другой стороны, Монк все делал не по правилам, такой уж он был человек. Кроме того, Джордан не знал, что Монк нарушал ещё одну инструкцию: каждый его агент в Москве (Туркин покинул Мадрид и вернулся домой, передав потрясающий материал с самого верха управления "К" ПГУ) получал вместе со списком заданий длинное личное письмо от него, Монка.
  
  Джордан согласился на компромисс. Досье с информацией об этих людях, когда и где они были завербованы, как с ними поддерживалась связь, какие посты занимали — все, кроме их имён, чего тем не менее было достаточно, чтобы идентифицировать их, — будет перенесено в личный сейф заместителя директора по оперативной работе. Если кто-то захочет получить эти данные, должен будет обратиться к самому заместителю директора и объяснить, зачем это нужно. Монк согласился, и перемещение было произведено.
  * * *
  
  Инспектор Новиков оказался прав в одном: Чернов действительно вновь появился в посольстве. Он пришёл на следующее утро, 5 августа. Джок Макдоналд попросил, чтобы инспектора провели в его кабинет, который он занимал в качестве атташе финансового отдела.
  
  — Мы полагаем, что, возможно, нашли человека, который забрался в квартиру вашей коллеги, — заявил Чернов.
  
  — Примите мои поздравления, инспектор.
  
  — К сожалению, он мёртв.
  
  — Вот как? Но у вас есть фотография?
  
  — Да. Тела и лица. И… — он похлопал по сумке на боку, — я принёс шинель, которая, вероятно, была на нём.
  
  Он положил глянцевую фотографию на стол перед Макдоналдом. Убитый на снимке выглядел отталкивающе, но очень походил на карандашный рисунок.
  
  — Позвольте мне вызвать мисс Стоун и выяснить, не сможет ли она узнать этого несчастного.
  
  Селия Стоун явилась в сопровождении Филдса, который остался в кабинете. Макдоналд предупредил, что ей предстоит увидеть нечто весьма неприятное, но он будет ей очень благодарен за помощь. Она взглянула на фото и зажала рот рукой. Чернов вынул потёртую армейскую шинель и показал ей. Селия испуганно посмотрела на Макдоналда и кивнула.
  
  — Это он. Тот человек, который…
  
  — Выбежал из вашей квартиры. Конечно. Да, воры явно вырождаются, инспектор. Уверен, то же происходит во всём мире. — Селия Стоун вышла. — Позвольте мне, инспектор, от имени правительства Великобритании сказать вам, что вы проделали замечательную работу. Возможно, мы никогда не узнаем имени этого человека, но теперь это не имеет большого значения. Негодяй мёртв. Будьте уверены, начальнику московской милиции будет отправлен самый благоприятный отчёт, — заверил Макдоналд обрадованного русского.
  
  Выйдя из посольства и усаживаясь в машину, Чернов сиял от удовольствия. Сразу же по прибытии на Петровку он отправил все дело из отдела краж в отдел убийств. Предположение, что может существовать связь с другим ограблением, исключалось. Без описания второго вора или без показаний этого старика искать его — всё равно что пытаться нащупать иголку в стоге сена.
  
  После ухода инспектора Филдс вернулся в кабинет Макдоналда. Шеф наливал себе кофе.
  
  — Мой информатор говорит, что старика забили до смерти. У него есть приятель, занимающийся неопознанными трупами. Он заметил на стене рисунок и сделал сравнение. В заключении о смерти говорится, что старик около недели пролежал в лесу, прежде чем его нашли.
  
  — И когда это было?
  
  Филдс просмотрел записи, которые он сделал сразу же после разговора в баре «Карусель».
  
  — Двадцать четвёртого июля.
  
  — Итак, убит приблизительно семнадцатого или восемнадцатого. На следующий день после того, когда он бросил папку в машину Селии Стоун. В тот день, когда я вылетел в Лондон. Эти парни не теряют попусту время.
  
  — Какие парни?
  
  — Такие! Ставлю миллион фунтов против пинты жидкого пива, что убийцы — из команды этого мерзавца Гришина.
  
  — Шефа личной службы безопасности Комарова?
  
  — Можно и так сказать, — заметил Макдоналд. — Ты видел когда-нибудь его досье?
  
  — Нет.
  
  — А надо бы… Бывший следователь Второго главного управления. По уши в крови.
  
  — Если его избивали в наказание и в конце концов убили, то кто же этот человек? — спросил Филдс.
  
  Макдоналд смотрел в окно, где на другом берегу реки стоял Кремль.
  
  — Вероятно, он и есть вор.
  
  — Но как же такой старый бродяга получил эту папку?
  
  — Могу только предположить, что он был каким-то незаметным служащим, которому повезло. Правда, если учесть, как обернулось дело, то ему страшно не повезло. Знаешь, я действительно думаю, что твоему другу из милиции предстоит заработать очень жирный кусок.
  
  Буэнос-Айрес, июнь 1987 года
  
  Первым, кто заподозрил, что у Валерия Юрьевича Круглова из советского посольства может найтись слабое место, оказался способный молодой агент резидентуры ЦРУ в аргентинской столице. Шеф американского отделения проконсультировался в Лэнгли.
  
  В латиноамериканском отделе имелось на него досье, заведённое, когда в середине семидесятых годов Круглов получил назначение в Мехико. О нём было известно, что он русский эксперт по Латинской Америке, за двадцать лет работы в Министерстве иностранных дел имел три подобных назначения. Из-за его внешнего дружелюбия и общительности в досье включили сведения о его карьере.
  
  Валерий Круглов родился в 1944 году. Сын дипломата, тоже специалиста по Латинской Америке. Под влиянием отца поступил в престижный институт международных отношений, МГИ МО, где изучал испанский и английский языки. Учился там с 1961 по 1966 год. После окончания его дважды назначали на работу в Южную Америку: в Колумбию, ещё совсем молодым, затем в Мехико, через десять лет, а после этого он вновь появился в Буэнос-Айресе в должности первого секретаря.
  
  ЦРУ было убеждено, что он не сотрудник КГБ, а «чистый» дипломат. Его биография была биографией довольно либерального, возможно, прозападного русского, а не стандартного твердолобого «хомо советикус». Причиной внимания к нему летом 1987 года послужил разговор с аргентинским чиновником, переданный американцам, в котором Круглов рассказал, что скоро возвращается в Москву, никогда больше не выедет за границу и его образ жизни резко изменится.
  
  Поскольку он был русским, сигнал также касался и отдела СВ, н Гарри Гонт предложил, чтобы с Кругловым встретилось новое лицо, например, Джейсон Монк, поскольку он говорит по-испански и по-русски.
  
  Задание оказалось довольно лёгким. У Круглова оставался всего один месяц. Как говорится, или сейчас, или никогда.
  
  После фолклендской войны прошло пять лет, в Аргентине была восстановлена демократия, и Буэнос-Айрес стал свободным городом, в котором американскому «бизнесмену», ухаживающему за девушкой из американского посольства, было нетрудно встретиться с Кругловым на приёме. Монк постарался, чтобы они понравились друг другу, и предложил пообедать вместе.
  
  Русскому, который, будучи первым секретарём, пользовался почти полной независимостью от своего посла и КГБ, идея пообедать с кем-то не из дипломатического круга понравилась. За обедом Монк воспользовался некоторыми фактами из действительной истории жизни его бывшей учительницы французского языка миссис Брейди. Он рассказал, что его мать работала переводчицей во время войны, после паления Берлина встретила молодого американского офицера и влюбилась в него. Нарушив все законы, они сбежали и поженились на Западе. Таким образом, в родном доме Монк научился говорить по-английски и по-русски одинаково хорошо. После этого они перешли на русский. Это обрадовало Круглова. Его испанский был превосходен, но по-английски он говорил с трудом.
  
  Через две недели выяснилась главная проблема Круглова. В свои сорок три года, разведённый, но с двумя детьми-подростками, он всё ещё жил в одной квартире со своими родителями. Если бы у него была сумма, близкая к двадцати тысячам долларов, он смог бы купить маленькую квартирку для себя. В качестве богатого игрока в поло, приехавшего в Аргентину присмотреть новых пони, Монк был бы рад одолжить эти деньги своему новому другу.
  
  Шеф отделения предложил сфотографировать передачу денег, но Монк возражал.
  
  — Шантаж здесь не годится. Он или придёт добровольно, или не придёт вообще.
  
  Дальнейшую разработку Круглова Монк стал вести под флагом сбора информации против поджигателей войны. Михаил Горбачёв, отметил он, пользуется огромной популярностью в Штатах. Это Круглов уже знал, и ему это было приятно. Во многом он являлся человеком Горбачёва.
  
  Горби, предположил Монк, искренне старается остановить производство вооружения и установить мир и доверие между их народами. Беда в том, что до сих пор и на той и на другой стороне существуют окопавшиеся приверженцы «холодной войны», они есть даже в Министерстве иностранных дел СССР. Эти люди постараются саботировать процесс. Было бы необычайно полезно, если бы Круглов мог сообщать своему новому приятелю о том, что в действительности происходит в Москве, в Министерстве иностранных дел. К этому времени Круглов уже понял, с кем разговаривает, но ничем не выдал удивления.
  
  Для Монка, у которого давно развилась страсть к спортивной рыбалке, это походило на вытягивание тунца, уже примирившегося с неизбежным. Круглов получил свои доллары и пакет со средствами связи. Подробные личные планы, положение и возможности должны сообщаться при помощи невидимых чернил в безобидных письмах, направляемых живому «почтовому ящику» в Восточном Берлине. Вещественные материалы — документы — должны фотографироваться и передаваться ЦРУ в Москве через один или два тайника, находящихся в городе.
  
  Прощаясь, они обнялись.
  
  — Не забудьте, Валерий, — сказал Монк. — Мы… нам… мы, хорошие ребята, выигрываем. Скоро все это глупое противостояние закончится, и мы поможем этому. Если когда-нибудь я буду вам нужен, позовите — и я приду.
  
  Круглов улетел домой в Москву, а Монк вернулся в Лэнгли.
  * * *
  
  — Это Борис. Я достал!
  
  — Достал что?
  
  — Фотографию. Снимок, который вы просили. Досье пришло обратно в отдел убийств. Я выбрал один из лучших в пачке. Глаза закрыты, так что выглядит не так уж страшно.
  
  — Хорошо, Борис. Сейчас у меня в кармане конверт с пятьюстами фунтами. Но я попрошу вас сделать ещё кое-что. Тогда конверт станет толще. В нём будет тысяча английских фунтов.
  
  В телефонной будке у инспектора Новикова перехватило дыхание. Он не мог даже сосчитать, сколько сотен миллионов рублей стоит такой конверт. Уж конечно, побольше годовой зарплаты.
  
  — Продолжайте.
  
  — Я хочу, чтобы вы пошли к начальнику, отвечающему за весь персонал и всех сотрудников в штаб-квартире СПС, и показали ему фотографию.
  
  — СПС?
  
  — Я имею в виду Союз патриотических сил.
  
  — Разве они могут иметь к этому отношение?
  
  — Не знаю. Просто идея. Может быть, он видел этого человека раньше.
  
  — С какой стати?
  
  — Не знаю, Борис. Он мог бы видеть. Пришла такая идея.
  
  — Под каким предлогом я приду?
  
  — Вы — следователь отдела убийств. Вы ведёте дело. Идёте по следу. Может быть, кто-то видел, как этот человек бродил около штаб-квартиры. Возможно, он пытался проникнуть внутрь. Не заметил ли кто из охраны, как он что-то высматривал на улице? Ну, вы сами знаете, как это делается.
  
  — Хорошо. Но они серьёзные ребята. Если я провалюсь, вина будет ваша.
  
  — А почему вы должны провалиться? Вы скромный мент, делающий свою работу. Этого головореза видели недалеко от особняка Комарова на Кисельном бульваре. Ваш долг — привлечь к этому их внимание, даже если он мёртв. Он может оказаться членом банды. Он мог высматривать способ ограбления. Сделайте это — и тысяча фунтов ваша.
  
  Евгений Новиков поворчал ещё немного и повесил трубку. Эти англичане, подумал он, совершенно ненормальные. В конце концов старый дурак всего лишь забрался в одну из их квартир. Но за тысячу фунтов стоило потрудиться и узнать, что их интересует.
  
  Москва, октябрь 1987 года
  
  Полковником Анатолием Гришиным владело чувство неудовлетворения, как это случается, когда пройдена вершина успехов и достижений и больше ничего не надо делать.
  
  Последние допросы выданных Эймсом агентов давно закончены, последняя капля информации выдавлена из памяти дрожащих людей. В мрачных подвалах Лефортова находились двенадцать из них. По требованию их приводили на допрос к мастерам этого дела из Первого и Второго главных управлений или в особую комнату Гришина — в случае упорствования или потери памяти.
  
  Двое вопреки протестам Гришина получили только долгие сроки каторжных работ вместо смертного приговора. Это объяснялось тем, что они работали на ЦРУ очень короткое время или были слишком незначительными, чтобы нанести большой вред. Остальных приговорили к смерти. Девятерых доставили в посыпанный гравием внутренний двор тюрьмы, в его изолированную часть, и поставили на колени в ожидании пули в затылок. В качестве старшего офицера Гришин присутствовал при всех расстрелах.
  
  По настоянию Гришина одного оставили в живых — он был старше остальных. Генерал Дмитрий Поляков успел проработать на Америку в течение двадцати лет, прежде чем его выдали. Фактически после возвращения в Москву в 1980 году он навсегда ушёл в отставку.
  
  Он никогда не брал денег; передавал ЦРУ информацию потому, что ненавидел советский режим и то, что при нём творилось. И он так и сказал на допросе. Выпрямившись, он сидел перед ними и говорил, что он о них думает и что он сделал за двадцать лет. В нём было больше достоинства и смелости, чем во всех остальных. Он никогда не умолял. Из-за того, что он был так стар, ничего из сказанного им уже не имело значения в данное время. Он не знал о проводимых операциях, не знал никаких имён, кроме тех сотрудников ЦРУ, которые тоже ушли в отставку.
  
  Когда следствие закончилось, Гришин ненавидел старого генерала настолько яростно, что оставил его в живых для особых пыток. Теперь заключённый лежал в собственных экскрементах на голом цементном полу и рыдал. Время от времени Гришин заглядывал к нему, желая убедиться, что тот ещё жив. И только в марте 1988 года, по настоянию генерала Боярова, с ним было наконец покончено.
  
  — Дело в том, дорогой коллега, — обратился тогда Бояров к Гришину, — что больше нечего делать. Комитет «крысоловов» должен быть распущен.
  
  — Но ведь остаётся ещё человек, о котором говорят в Первом главном управлении, тот, который руководит предателями здесь…
  
  — А, тот самый, которого не могут поймать. У нас появляются только косвенные улики, а ни один из предателей даже не слышал о нём.
  
  — А если мы схватим его людей?
  
  — Значит, схватим и заставим их заплатить за все, — сказал Бояров. — Если это получится и если кто-то из наших в Вашингтоне сможет передать сведения о них в Москву, ты сможешь снова собрать своих людей и начать сначала. Ты можешь даже переименоваться. Можешь называться «Комитетом Монаха».
  
  Гришин не понял юмора, но Бояров раскатисто расхохотался. «Монк» в переводе на русский означает «монах».
  * * *
  
  Если Павел Вольский полагал, что больше не услышит о судебном патологоанатоме из морга, то он заблуждался. В то самое утро, 7 августа, когда его друг Новиков тайно беседовал с офицером британской разведки, у Вольского зазвонил телефон.
  
  — Это Кузьмин, — произнёс голос. Вольский удивился. — Профессор Кузьмин из Второго медицинского института. Мы разговаривали несколько дней назад о заключении о смерти, которое я написал.
  
  — О да, профессор, могу чем-нибудь помочь?
  
  — Думаю, совсем наоборот. Возможно, у меня есть кое-что для вас.
  
  — А, спасибо, и что же?
  
  — На прошлой неделе из Москвы-реки у Лыткарина вытащили тело.
  
  — Ну уж это их дело, а не наше…
  
  — И было бы, Вольский, если бы какой-то осел, там у них, не сообразил, что тело пробыло в воде около двух недель — честно говоря, он оказался прав — и что за это время его, вероятно, снесло течением из Москвы. Так эти ублюдки отправили его сюда. Я только что с ним закончил.
  
  Вольский прикинул: две недели в воде жарким летом. У профессора, должно быть, железобетонный желудок.
  
  — Убит? — спросил он.
  
  — Напротив. Только в плавках. Почти наверняка в такую жару пошёл купаться. Что-то случилось, и он утонул.
  
  — Но это несчастный случай. Гражданское дело. А у меня убийства, — возразил Вольский.
  
  — Молодой человек, наберитесь терпения и просто выслушайте. Обычно опознание невозможно. Но эти дураки в Лыткарине кое-чего не заметили. Пальцы настолько распухли, что они ничего не увидели. В складках кожи — обручальное кольцо. Золотое. Я его снял — пришлось отрезать палец. На внутренней стороне гравировка: «Н.И. Акопову от Лидии». Неплохо, правда?
  
  — Очень неплохо, профессор, но если это не убийство…
  
  — Послушайте, вы имеете дело с отделом пропавших без вести?
  
  — Конечно. Они присылают каждую неделю альбомы фотографий, чтобы я проверил, нет ли у нас этих людей.
  
  — Так вот, у человека с золотым кольцом может быть семья. И если он пропал три недели назад, они могли туда обратиться. Я просто подумал, что вы воспользуетесь моим детективным гением и получите благодарность от ваших друзей в отделе пропавших без вести. Я никого не знаю там, поэтому позвонил вам.
  
  Вольский оживился. От него в этом отделе всегда ожидали услуг. И вот сейчас он может помочь им закрыть дело и заработать премию. Он записал детали, поблагодарил профессора и повесил трубку.
  
  Человек, с которым обычно Вольский имел дело, подошёл к телефону через десять минут.
  
  — У вас числится в пропавших некто по имени Н.И. Акопов? — спросил Вольский.
  
  Отвечавший проверил записи и вернулся к телефону.
  
  — Да, есть такой. А что?
  
  — Расскажите подробнее.
  
  — Заявлен как пропавший семнадцатого июля. Не вернулся с работы накануне вечером, и с тех пор его не видели. Заявлявшая сторона — гражданка Акопова.
  
  — Лидия Акопова?
  
  — Откуда, чёрт побери, вы знаете? Она заходила четыре раза узнать, нет ли известий. Где он?
  
  — На столе в морге Второго медицинского. Пошёл купаться и утонул. Вытащили из реки на прошлой неделе в Лыткарине.
  
  — Прекрасно. Старая дама будет довольна. Я хочу сказать, что тайна раскрыта. Вы не знаете, кто он?… Вернее — кем он был?
  
  — Не имею представления, — ответил Вольский.
  
  — Всего лишь личным секретарём Игоря Комарова.
  
  — Политика?
  
  — Нашего будущего президента, не меньше. Спасибо, Павел. Я ваш должник.
  
  Без сомнения, должник, подумал Вольский, возвращаясь к работе.
  
  Оман, ноябрь 1987 года
  
  Кэри Джордан в ноябре был вынужден уйти в отставку. И дело заключалось не в пропавших агентах, а в «Иран-контрас». Ещё несколько лет назад ЦРУ тайно продавало оружие Ирану, чтобы финансировать мятежников в Никарагуа. Приказ поступил от президента Рейгана через покойного директора ЦРУ Билла Кейси. Кэри Джордан выполнил распоряжения своего президента и своего директора. Теперь один страдал амнезией, а другой умер.
  
  Вебстер назначил новым заместителем директора по оперативной работе ушедшего в отставку ветерана ЦРУ Ричарда Штольца, отсутствовавшего шесть лет. Именно поэтому он не мог быть замешан в деле «Ирак-контрас». Он также ничего не знал о потерях, которые понёс отдел С В двумя годами ранее. Пока он становился на ноги, власть забрали бюрократы. Из сейфа ушедшего заместителя директора забрали три досье и объединили их с другими файлами 301 — или с тем, что от них осталось. В этих досье находились данные об агентах под кодовыми именами «Лайсандер», «Орион» и о новом под именем «Делфи».
  
  Джейсон Монк об этом ничего не знал. Он проводил отпуск в Омане. Разыскивая в журналах о морской рыбалке новые интересные сведения, он читал об огромных косяках желтопёрого тунца, проходящих в ноябре и декабре мимо берегов Омана, совсем рядом со столицей Маскатом.
  
  Из вежливости он отметился в крошечном, состоявшем из одного человека отделении ЦРУ в посольстве, в центре Старого Маската, рядом с дворцом султана. Он совершенно не рассчитывал увидеть своего коллегу из ЦРУ ещё раз, после того как они по-дружески вместе выпили.
  
  На третий день, перегревшись, накануне на солнце в открытом море, он предпочёл остаться на берегу и пройтись по магазинам. Он встречался с очаровательной блондинкой из госдепартамента и сейчас, взяв такси, поехал в Мина-Кабус посмотреть, не найдётся ли в лавочках с благовониями, специями, тканями, серебром и антиквариатом чего-нибудь для неё.
  
  Он остановил свой выбор на изящном серебряном кофейнике с длинным носиком, изготовленном много лет назад каким-то ювелиром высоко в горах Хаджара. Хозяин антикварной лавки завернул покупку и положил в пластиковый пакет.
  
  Совершенно запутавшись в лабиринте переулков и дворов, Монк в конце концов очутился не на береговой части, а где-то на задних улицах. Выйдя из переулка, чуть не касаясь его стен плечами, он оказался в небольшом дворе с узким входом в одном углу и выходом в другом. Двор пересекал человек. По виду — европеец. За ним следовали два араба. Выйдя во двор, оба вытащили из-за пояса кривые кинжалы и бросились мимо Монка за своей жертвой.
  
  Монк действовал не раздумывая. Он с силой взмахнул пакетом и ударил одного из нападавших по голове. Несколько фунтов металла, с силой обрушившиеся сверху, заставили араба рухнуть на землю.
  
  Другой убийца, поначалу растерявшись, остановился, затем замахнулся на Монка. Монк увидел блеснувшее в воздухе лезвие, поймал поднятую руку, крепко сжал её и кулаком ударил нападавшего в солнечное сплетение.
  
  Человек оказался крепким. Крякнув, он удержал нож в руке и решил спастись бегством. Его компаньон поднялся на ноги и последовал за ним, оставив свой нож на земле.
  
  Европеец обернулся и молча смотрел на происходящее. Он явно понимал, что был бы убит, если бы не вмешательство светловолосого человека, стоящего в десяти ярдах от него. Монк увидел стройного молодого человека в белой рубашке и тёмном костюме, с оливковой кожей и чёрными глазами, но не местного араба. Монк собирался заговорить с ним, но незнакомец, коротко кивнув в знак благодарности, исчез.
  
  Монк наклонился, чтобы поднять кинжал. Он совсем не был похож на оманскую кунджу, и уличный грабёж был в Омане неслыханным делом. Это была йеменская гамбия, с более простой и прямой рукояткой. Монк подумал, что знает, откуда эти убийцы. Они из племени аудхали, или аулаки, из внутренних районов Йемена. Какого чёрта делали они, подумал он, так далеко от родных мест, на побережье Омана, и за что они так ненавидели молодого европейца?
  
  Повинуясь интуиции, он отправился в своё посольство и отыскал там сотрудника ЦРУ.
  
  — У вас, случайно, нет фотографий наших друзей из советского посольства? — спросил он.
  
  После поражения в гражданской войне в Йемене в январе 1986 года СССР окончательно ушёл из этой страны, оставив промосковское правительство в нищете и озлоблении. Пылая гневом от унижения, Аден обратился к Западу за кредитами, чтобы хоть как-то продержаться. С этого времени жизнь русского в Йемене висела на волоске. Небу известно, что нет сильнее гнева, чем любовь, превратившаяся в ненависть…
  
  В конце 1987 года СССР открыл посольство в антикоммунистическом Омане и обхаживал пробританского султана.
  
  — У меня нет, — ответил коллега, — но спорю, у англичан есть.
  
  Всего лишь один шаг в сторону отделял лабиринт узких и сырых коридоров американского посольства от более шикарного британского. Они вошли через огромные резные деревянные двери, кивнули привратнику и пересекли двор.
  
  Когда-то это было имение богатого торговца, и от всего здесь веяло историей. Во дворе на одной из стен находилась табличка, оставленная римским легионом, который ушёл в пустыню и больше его не видели. В центре стоял британский флагшток, который в давние времена служил столбом, дававшим рабу свободу, если только тот мог добраться до его вершины. Они свернули влево к зданию посольства, где старший сотрудник Интеллидженс сервис ожидал их. Они пожали друг другу руки.
  
  — В чём проб, старина? — спросил англичанин.
  
  — Проб, — ответил Монк, — состоит в том, что я только что видел на базаре парня, который, как я думаю, может оказаться русским.
  
  — Ну что же, посмотрим книгу с физиономиями, — предложил англичанин.
  
  Он провёл их через стальные, надёжно запирающиеся двери с филигранной отделкой, прохладный холл с колоннами, вверх по лестнице. Британская резидентура располагалась на верхнем этаже.
  
  Сотрудник СИС достал из сейфа альбом, и они бегло просмотрели его. В нём были представлены недавно прибывшие сотрудники советского посольства — их снимали в аэропорту, на улице или на открытой веранде кафе. Молодой человек с чёрными глазами оказался последним, его сфотографировали в зале аэропорта по прибытии.
  
  — Местные ребята оказывают нам полное содействие в таких вещах, — пояснил разведчик. — Русские заранее обращаются в здешнее министерство иностранных дел за аккредитацией, так что мы узнаем о них все. Затем, когда они приезжают, нас предупреждают, и мы оказываемся в нужном месте с телескопическими объективами. Это он?
  
  — Да. Что-нибудь о нём известно?
  
  Разведчик проверил одну из стопки карточек.
  
  — Вот он. Если все это не враньё, то он третий секретарь, возраст — двадцать восемь. Имя — Умар Гунаев. Похоже, татарин.
  
  — Нет, — задумчиво произнёс Монк, — он чеченец. И мусульманин.
  
  — Думаете, он из КГБ? — спросил англичанин.
  
  — О да, тот ещё шпион.
  
  — Хорошо, спасибо за информацию. Хотите, чтобы мы что-нибудь предприняли в отношении его? Пожаловались правительству?
  
  — Нет, — сказал Монк. — Мы все должны зарабатывать себе на жизнь. Лучше уж знать, кто он. Они же пришлют замену.
  
  Когда они возвращались, сотрудник ЦРУ спросил Монка:
  
  — Как вы узнали?
  
  — Просто интуиция.
  
  Но сработала не просто интуиция. Год назад Гунаев пил апельсиновый сок в баре отеля «Фронтель» в Адене. Монк оказался не единственным, кто узнал его в тот день. Два араба заметили его и решили отомстить за оскорбление, нанесённое их стране.
  * * *
  
  Марк Джефферсон прибыл 8 августа дневным рейсом в аэропорт Шереметьево в Москве, где его встретил шеф местного бюро «Дейли телеграф». Политический обозреватель, звезда британской прессы, был худощавым, подвижным человеком средних лет, с поредевшими рыжеватыми волосами и короткой, такого же оттенка бородкой. Как говорили, его темперамент соответствовал длине его тела и бороды.
  
  Он отклонил приглашение коллеги поужинать с ним и его женой и попросил только отвезти его в престижный отель «Националь» на Манежной площади.
  
  Приехав туда, он заявил, что предпочитает взять интервью у мистера Комарова без сопровождающих, и, если возникнет необходимость, он наймёт лимузин с шофёром через хорошее агентство в самом отеле. Шеф, от которого столь решительным образом избавились, уехал.
  
  Джефферсон зарегистрировался, причём этим занимался лично управляющий — высокий и любезный швед. Его паспорт остался у администратора, списанные с него данные следовало передать в ОВИР. Перед отъездом из Лондона Джефферсон поручил своему секретарю сообщить в «Националь» о том, кто он и какая он важная персона.
  
  В своём номере Джефферсон набрал номер телефона, который передал ему Борис Кузнецов при их обмене факсами.
  
  — Добро пожаловать в Москву, мистер Джефферсон, — сказал Кузнецов на безупречном английском с лёгким американским акцентом. — Мистер Комаров ждёт встречи с вами.
  
  Это было неправдой, но Джефферсон, во всяком случае, этому поверил. Встреча была назначена на следующий вечер на семь часов, потому что Комарова не будет в городе весь день. За Джефферсоном к «Националю» пришлют машину с шофёром.
  
  Довольный Джефферсон пообедал в одиночестве и лёг спать.
  
  На следующее утро после завтрака, состоявшего из яичницы с беконом, Марк Джефферсон решил осуществить то, что считал неотъемлемым правилом англичанина в любой части света, а именно прогуляться.
  
  — Прогуляться? — с сомнением переспросил управляющий, вопросительно нахмурив брови. — Где вы хотите прогуляться?
  
  — Где-нибудь. Подышать воздухом. Размять ноги. Возможно, пойти в Кремль и осмотреть его.
  
  — Мы можем предоставить наш лимузин, — предложил управляющий. — Так будет намного удобнее. И безопаснее.
  
  Джефферсон этого не хотел. Он хотел прогуляться, и он прогуляется. Управляющему лишь удалось уговорить его оставить часы и всю иностранную валюту в отеле, а взять с собой только пачку банкнот для нищих. Этого хватит, чтобы удовлетворить неимущих, но недостаточно, чтобы спровоцировать ограбление. Если повезёт.
  
  Британский журналист, сделавший карьеру в столичной прессе, никогда не посещал «горячих точек» планеты в качестве иностранного корреспондента. Вернулся он через два часа. Вид у него был несколько растерянный.
  
  Он дважды приезжал в Москву — один раз при коммунистах и через восемь лет во второй раз, когда к власти только что пришёл Ельцин. Каждый раз его впечатления ограничивались поездкой на такси от аэропорта до одного из лучших отелей и общением в британских дипломатических кругах. Он всегда считал Москву скучным и грязным городом, но совершенно не был готов к тому, с чем столкнулся в это утро.
  
  Внешний вид настолько выдавал в нём иностранца, что уже на набережной и около Александровского сада его окружили бездомные, которых, казалось, тут было пруд пруди. Два раза ему почудилось, что за ним следуют банды молодёжи. Единственными машинами, проезжавшими мимо, были военные и милицейские или лимузины богатых и привилегированных. Ничего, думал он, теперь у него есть несколько серьёзных вопросов, которые он задаст сегодня вечером мистеру Комарову.
  
  Зайдя в бар выпить перед ленчем — Джефферсон решил не выходить из отеля, пока мистер Комаров не пришлёт за ним, — он оказался там в одиночестве, если не считать усталого и равнодушного ко всему канадского бизнесмена. Как обычно случается в баре, у них завязался разговор.
  
  — Вы давно в Москве? — спросил человек из Торонто.
  
  — Вчера приехал, — ответил Джефферсон.
  
  — Надолго?
  
  — Завтра обратно в Лондон.
  
  — Э, счастливчик. Я здесь три недели пытаюсь заняться бизнесом. И могу вас заверить, это странное место.
  
  — Безуспешно?
  
  — О нет, конечно, у меня есть контракты. Офис. И у меня есть партнёры. Знаете, что случилось? — Канадец придвинулся к Джефферсону и объяснил: — Я приехал сюда со всеми рекомендациями по лесному бизнесу, которые мне нужны или я думал, что нужны. Я арендовал офис в высотном здании. Через два дня в дверь постучали. Входит парень, чистенький, аккуратный, в костюме с галстуком. «Доброе утро, мистер Уайэт, — говорит он. — Я ваш новый партнёр».
  
  — Вы знали его? — спросил Джефферсон.
  
  — Да никогда в жизни. Он представитель местной мафии. И это — сделка. Он и его люди берут пятьдесят процентов со всего. За это они покупают или подделывают любое разрешение, ассигнование, бланк или листок бумаги, если мне надо. Они по телефону все уладят с бюрократией, обеспечат доставку в срок, и никаких споров с рабочими. За пятьдесят процентов.
  
  — Вы велели ему убираться вон? — предположил Джефферсон.
  
  — И не подумал. Я быстро выучился. Это называется «крыша». Что означает «защита», «охрана». Без «крыши» вы пропадёте, и быстро. В основном потому, что, если вы им откажете, вы лишитесь ног. Вам их оторвут.
  
  Джефферсон с недоверием уставился на него.
  
  — Боже милосердный, я слышал, что преступность здесь велика! Но не настолько же?…
  
  — Говорю вам, вы такого и представить не можете.
  
  Одним из феноменов, изумлявших западных наблюдателей после падения коммунизма, явилось молниеносное появление русского криминального подполья, называемого, за неимением подходящего слова, «мафией». Даже русские стали употреблять слово «мафия». Некоторые иностранцы считали, что это новое явление, родившееся только после падения коммунизма. Это чепуха.
  
  Огромный криминальный мир существовал в России в течение веков. В отличие от сицилийской мафии в нём не было единой иерархии и он никогда не экспортировался в другие страны. Но он существовал, огромное расползшееся по стране братство с местными главарями, главарями банд и людьми, преданными своей банде до самой смерти и украшенными соответствующей татуировкой, подтверждающей это.
  
  Сталин пытался уничтожить криминальный мир, отправляя его представителей в лагеря десятками тысяч. Но единственным результатом стало то, что зеки фактически управляли лагерями при молчаливом согласии охранников, которые дорожили спокойной жизнью и не хотели подвергать свои семьи преследованию. Во многих случаях «воры в законе», те, что в мафии называются «донами», руководили своими предприятиями за пределами лагеря из своих лагерных бараков.
  
  По иронии судьбы коммунизм, вероятно, развалился бы и без «холодной войны» ещё десять лет назад, если бы не преступный мир. Даже партийные боссы заключали с ним тайные пакты.
  
  Причина была проста. В СССР только его деятельность велась с какой-то долей эффективности. Директор завода, производящего жизненно важную продукцию, мог обнаружить, что его основное оборудование — станки — встало из-за поломки единственного клапана. Если бы он пошёл по бюрократическому пути, ему пришлось бы ждать своего клапана от шести до двенадцати месяцев, а его завод всё это время стоял бы.
  
  Или он мог перемолвиться словечком со своим зятем, знающим человека со связями. Клапан появился бы на той же неделе. Через некоторое время директор завода закроет глаза на исчезновение у себя партии стального листа, которая окажется на другом заводе. Затем оба директора состряпают отчёты, которые покажут, что они выполнили свои «нормы».
  
  В любом обществе, где сочетание склеротичного бюрократизма с грубой некомпетентностью не даёт винтикам и колёсикам крутиться, единственным смазочным материалом является «чёрный рынок». СССР всю свою жизнь двигался на этой смазке и последние десять лет полностью зависел от неё.
  
  Мафия только контролировала «чёрный рынок». Всё, что она сделала после 1991 года, — вышла из тени и стала процветать и расширяться. Она именно расширялась, быстро распространяясь из обычных сфер — рэкета, алкоголя, наркотиков, вымогательства, проституции — в каждую отдельную сферу жизни.
  
  Что поражало — так это быстрота и жестокость, с которыми осуществлялся практически захват экономики. Этому помогли три фактора. Первый: способность к быстрому и массовому насилию, которую демонстрировала мафия в случаях недовольства чем-либо, насилию, при сравнении с которым американская «Коза ностра» выглядела явно слабонервной. Любой русский или иностранец, возражающий против вмешательства мафии в его дела, получал предупреждение — обычно избиение или поджог, — а затем его убивали. Это относилось ко всем, включая директоров крупных банков.
  
  Вторым фактором явилась беспомощность милиции, которая, недофинансированная, недоукомплектованная, не имеющая никакого опыта или подготовки, с такой вспышкой преступности и насилия, угрожавшей поглотить её, просто не могла справиться.
  
  Третьим фактором была русская традиция всеобщей коррупции. Этому способствовала последовавшая за 1991 годом тяжёлая инфляция, остановившаяся только к 1995 году.
  
  При коммунистической власти валютный курс равнялся двум долларам США за один рубль — смешной и искусственный курс по отношению к стоимости и покупательной способности, но введённый властью в СССР, где проблемой являлось не отсутствие денег, а отсутствие товаров, которые можно было бы купить на эти деньги. Инфляция смела все сбережения и ввергла служащих с фиксированной зарплатой в нищету.
  
  Когда регулировщик, стоящий в потоке машин, получает в неделю меньше, чем стоят его носки, то его трудно убедить не брать банкноту, воженную в явно фальшивые водительские права.
  
  Но это все мелочи. Русская мафия управляет системой, включающей высших государственных чиновников, завербовав себе в союзники почти всю бюрократию. А бюрократия в России управляет всем. Так, разрешения, лицензии, недвижимость, концессии — все можно быстро купить у выдающего их чиновника. В результате мафия получает астрономические прибыли.
  
  Ещё одна способность русской мафии, поражающая наблюдателей, — это быстрота, с которой она перешла от обычного рэкета (но продолжая твёрдо держать его в руках) к легитимному бизнесу. Американской «Коза ностра» потребовалось целое поколение, чтобы понять, что легитимный бизнес, основанный на доходах от рэкета, помогает увеличивать доходы и отмывать заработанные преступным путём деньги. Русские сделали это за пять лет, и к 1995 году им принадлежало сорок процентов национальной экономики. К этому времени они стали международной мафией, специализируясь на оружии, наркотиках и присвоении чужих денег, подкрепляя свою деятельность насилием и нацеливаясь на Западную Европу и Северную Америку.
  
  Но к 1998 году они перестарались. Безграничная жадность разрушила экономику, на которой они паразитировали. К 1996 году богатства России стоимостью в пятьдесят миллиардов долларов, в основном в золоте, алмазах, драгоценных металлах, нефти, газе и лесе, были расхищены и незаконно вывезены за границу. Товары покупались за практически ничего не стоящие рубли у бюрократов, работающих в государственных органах, а продавались за границу за доллары. Часть долларов реконвертировалась в огромные массы рублей и ввозилась обратно для финансирования новых взяток и новых преступлений.
  
  — Беда в том. — мрачно говорил Уайэт, отпивая своё пиво, — что кровопускание становится непомерным. Эти коррумпированные политики, ещё более коррумпированные бюрократы и бандиты — они все вместе убили золотого гуся, который их сделал богатыми. Вы читали «Взлёт и падение Третьего рейха»?
  
  — Да, давно. А что?
  
  — Вы помните там описание последних дней Веймарской республики? Очереди безработных, уличная преступность, утрата всех сбережений, кухни с бесплатным супом, свара, устроенная вопящими ничтожествами в рейхстаге, в то время как страна катилась к банкротству… Так вот здесь мы видим то же самое. Всё повторяется. Чёрт, мне пора — встреча внизу за ленчем. Приятно было поговорить с вами, мистер…
  
  — Джефферсон.
  
  Имя не вызвало реакции. Очевидно, мистер Уайэт не читал лондонскую «Дейли телеграф».
  
  Интересно, подумал журналист, когда канадец ушёл. Все его сведения, почерпнутые из архивных вырезок, указывали на то, что человек, с которым он встречается вечером, может быть, сумеет спасти нацию.
  
  В половине седьмого за Джефферсоном прибыла длинная чёрная «чайка», и он уже ждал её в дверях. Он неизменно оставался пунктуальным и от других ожидал того же. Он был одет в тёмно-серые брюки, блейзер, хрустящую полотняную белую рубашку с галстуком «Гарри-клуба». Он выглядел элегантно, хорошо и со вкусом одетым — и англичанином.с ног до головы.
  
  Прокладывая себе путь среди вечернего потока машин, «чайка» направилась на север, к Кисельному бульвару, и, не доезжая до Садового кольца, свернула на боковую улицу. Когда они подъехали к зелёным стальным воротам, водитель вынул из кармана передатчик и включил его.
  
  Камеры на стене нацелились на приближающуюся «чайку», и охранник у ворот увидел на телевизионном мониторе машину и номерной знак. Номер соответствовал тому, который он ожидал, и ворота раздвинулись.
  
  Пропустив машину, они снова закрылись, и охранник подошёл к окошку водителя. Он проверил документы, заглянул на заднее сиденье, кивнул и опустил металлические шипы.
  
  Господин Кузнецов, предупреждённый охранником, вышел к дверям, чтобы встретить своего гостя. Он провёл британского журналиста в хорошо обставленную приёмную на втором этаже, примыкающую к кабинету Комарова и расположенную по другую сторону от кабинета, который раньше занимал покойный Н.И. Акопов.
  
  Игорь Комаров не разрешал в своём присутствии ни пить, ни курить, чего не знал и никогда не узнал Джефферсон, потому что об этом не упоминалось. Непьющий русский — редкость в стране, где пьянство является признаком мужчины. Джефферсон, просмотревший несколько видеофильмов о Комарове, где он показан в образе «человека народа», видел его с неизбежным стаканом в руке, произносящим по русскому обычаю многочисленные тосты и не проявляющим никаких признаков опьянения. Он не знал, что Комарову всегда подают родниковую воду. В этот вечер Джефферсону предложили только кофе, от которого тот отказался.
  
  Через пять минут вошёл Комаров — внушительная фигура, около пятидесяти лет, седой, чуть ниже шести футов, с пристальным взглядом светло-карих глаз, которые его поклонники описывали как «гипнотизирующие».
  
  Кузнецов вскочил на ноги, и Джефферсон, несколько медленнее, последовал его примеру. Советник по связям с общественностью представил собеседников, и мужчины пожали друг другу руки. Комаров сел первым в кожаное кресло, немного возвышавшееся над остальными, которые занимали двое других.
  
  Из внутреннего нагрудного кармана Джефферсон достал портативный магнитофон и спросил, не будет ли возражений против записи. Комаров наклонил голову в знак того, что понимает неспособность большинства западных журналистов пользоваться стенографией. Кузнецов ободряюще кивнул Джефферсону, чтобы тот начинал.
  
  — Господин Комаров, последней новостью является недавнее решение Думы продлить временное исполнение обязанностей президента на три месяца и при этом перенести срок выборов в будущем году на январь. Какова ваша точка зрения на это решение?
  
  Кузнецов быстро перевёл и выслушал Комарова, отвечавшего на звучном русском языке.
  
  — Понятно, что я и Союз патриотических сил были разочарованы таким решением, но как демократы мы принимаем его. Для вас не будет секретом, мистер Джефферсон, что дела в стране, к которой я питаю глубокую любовь, идут плохо. Слишком долго некомпетентное правительство мирилось с бесхозяйственностью, коррупцией и преступностью. Наш народ страдает. Чем дольше это продолжается, тем становится хуже. Таким образом, можно лишь сожалеть об отсрочке. Я уверен, что мы бы выиграли президентские выборы в октябре этого года, но если их перенесут на январь — мы выиграем в январе.
  
  Марк Джефферсон уже брал не одно интервью и по опыту знал, что ответ заготовлен заранее, хорошо отрепетирован, словно высказан политиком, которому много раз задают один и тот же вопрос и который без запинки отвечает выученное наизусть. В Великобритании и Америке установился обычай более свободного общения политических деятелей с представителями прессы, многих из которых они звали просто по имени. Джефферсон гордился своей способностью рисовать в газетной статье точный портрет, используя как высказывания интервьюируемого, так и свои впечатления, а не давать скучный перечень политических клише. Но сейчас перед ним был не человек, а автомат.
  
  Репортёрский опыт уже показал Джефферсону, что западноевропейские политики привыкли к значительно большему уважению прессы, чем английские или американские, но здесь было другое. Русский держался замкнуто и официально, словно портновский манекен.
  
  Задавая свой третий вопрос, Джефферсон понял почему: Комаров явно ненавидел средства массовой информации и сам процесс интервьюирования. Англичанин попробовал менее серьёзный подход, но у русского не промелькнуло и тени улыбки. В том, что политик воспринимал себя очень серьёзно, не было ничего нового, но этот человек фанатично упивался своей значимостью. Ответы продолжали звучать как заученные наизусть.
  
  Он удивлённо посмотрел на Кузнецова. Молодой переводчик, получивший образование в Америке, владеющий двумя языками в совершенстве, светский и развитой, относился к Игорю Комарову с собачьей преданностью. Джефферсон сделал новую попытку:
  
  — Вам хорошо известно, сэр, что в России реальная власть находится в руках президента, а это значительно больше, чем у президента Соединённых Штатов или премьер-министра Великобритании. Если бы эта власть была в ваших руках, то что бы вы сделали за первые шесть месяцев, какие бы изменения заметил объективный наблюдатель? Другими словами, каковы приоритеты?
  
  И по-прежнему ответ прозвучал как политический трактат. Обычное упоминание о необходимости уничтожить организованную преступность, реформировать обременительную бюрократию, восстановить сельскохозяйственное производство и провести денежную реформу. На дальнейшие вопросы, каким именно образом можно достигнуть этого, следовали ничего не значащие клише. Ни один политический деятель на Западе не смог бы отделаться такими ответами, но здесь стало ясно: Комаров ожидает, что Джефферсон будет полностью удовлетворён.
  
  Вспомнив инструкции, полученные от своего редактора, Джефферсон спросил Комарова, как он намерен осуществить возрождение былой славы русского народа. И впервые увидел реакцию на свой вопрос.
  
  Что-то в его словах, казалось, ударило Комарова, словно электрический ток. Русский застыл, глядя на него своими немигающими светло-карими глазами. Джефферсон, не выдержав этого взгляда, отвёл глаза и посмотрел на магнитофон. Ни он, ни Кузнецов не обратили внимания на то, что лицо президента СП С покрылось смертельной бледностью и на скулах вспыхнули небольшие ярко-красные пятна. Не говоря ни слова, Комаров неожиданно поднялся, прошёл в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Вопросительно подняв бровь, Джефферсон взглянул на Кузнецова. Молодой человек тоже казался удивлённым, но свойственная ему любезность взяла верх.
  
  — Я уверен, господин Комаров скоро вернётся. Очевидно, он только что вспомнил о чём-то очень срочном, чего нельзя отложить. Он вернётся, как только освободится.
  
  Джефферсон наклонился и выключил магнитофон. Через три минуты, коротко поговорив по телефону, Комаров вернулся, сел и сдержанно ответил на вопрос. Когда он заговорил, Джефферсон опять включил магнитофон.
  
  Час спустя Комаров сделал знак, что интервью окончено. Он встал, с усилием кивнул Джефферсону и направился в свой кабинет. На пороге он подал знак Кузнецову следовать за ним.
  
  Через две минуты советник вышел с явно смущённым видом.
  
  — Боюсь, у нас проблема с транспортом, — сказал он, провожая Джефферсона вниз по лестнице в холл. — Машина, на которой вы приехали, срочно потребовалась, а другие принадлежат сотрудникам, но они работают до позднего времени. Не могли бы вы доехать до «Националя» на такси?
  
  — О да, полагаю, что смогу, — произнёс Джефферсон, который теперь жалел, что не взял для себя машину в отеле и не приказал ожидать его. — Может быть, вы закажете для меня такси?
  
  — По телефону больше не принимают заказов, — сказал Кузнецов, — но я покажу вам, как это делается.
  
  Он провёл заинтригованного обозревателя от дверей к стальным воротам, которые, раздвинувшись, пропустили их. В переулке Кузнецов указал на находившийся в сотне метров Кисельный бульвар.
  
  — Сразу же на бульваре вы за считанные секунды остановите проезжающее такси и доберётесь до отеля за пятнадцать минут. Надеюсь, вы понимаете? Было приятно, действительно приятно познакомиться с вами.
  
  С этими словами он исчез. Крайне расстроенный, Марк Джефферсон направился по узкой улочке к главной дороге. На ходу он вертел в руках свой магнитофон. Дойдя наконец до Кисельного бульвара, он положил его обратно во внутренний карман блейзера. Он посмотрел по сторонам в поисках такси. Как и следовало ожидать, не было видно ни одного. Раздражённо хмурясь, он повернул налево к центру Москвы, время от времени оглядываясь назад.
  
  Два человека в чёрных кожаных куртках наблюдали, как он вышел из переулка и направился в их сторону. Один из них открыл заднюю дверцу машины и выскользнул из неё. Когда англичанин оказался в десяти метрах от них, оба сунули руки в карманы и вытащили автоматические пистолеты с глушителями. Никто не произнёс ни слова, только раздалось два выстрела. Обе пули ударили журналисту в грудь.
  
  Сила удара остановила идущего, ноги у него подломились, и он опустился на землю. Тело начало опрокидываться, но убийцы подбежали к нему. Один поддерживал его, а второй, сунув руку под пиджак, быстро вытащил магнитофон из одного кармана и бумажник из другого.
  
  К ним подъехала машина, и они быстро забрались в неё. Когда машина с рёвом унеслась прочь, проходившая женщина посмотрела на тело, думая, что это пьяный, но, увидев струйку крови, громко закричала. Никто не записал номер машины. Впрочем, он наверняка был фальшивый.
  Глава 8
  
  В ресторане, находившемся недалеко от места убийства, кто-то из посетителей услышал крики женщины, выглянул на улицу и, воспользовавшись телефоном администратора, вызвал «Скорую помощь».
  
  Поначалу медики думали, что имеют дело с остановкой сердца, пока не увидели отверстия от пуль на двубортном синем блейзере и не заметили кровь. По дороге в ближайшую больницу они вызвали милицию.
  
  Час спустя инспектор Василий Лопатин из отдела убийств стоял в травматологическом отделении Боткинской больницы и мрачно смотрел на труп, лежавший перед ним на каталке, в то время как дежуривший этой ночью хирург снимал резиновые перчатки.
  
  — У него не было ни единого шанса, — сказал хирург. — Единственная пуля, прямо сквозь сердце, с близкого расстояния. Она ещё там, внутри. При вскрытии её достанут для вас.
  
  Лопатин кивнул. Большое спасибо. В Москве столько оружия, что хватило бы перевооружить целую армию, и его шансы найти пистолет, из которого выпущена эта пуля, не говоря уж о владельце оружия, почти равны нулю, и он знал это. Отправившись на Кисельный бульвар, он установил, что женщина, которая, по всей видимости, оказалась свидетельницей убийства, исчезла. Кажется, она видела двух убийц и машину. Никаких примет.
  
  Над бледным, все ещё выражавшим удивление веснушчатым лицом сердито торчала рыжая бородка. Санитар накрыл тело зелёной простыней, чтобы яркий свет висевших над ним ламп не падал на глаза, которые уже ничего не могли увидеть.
  
  Тело было обнажено. Рядом на столике в овальном металлическом лотке лежали одежда и личные вещи. Следователь подошёл и, взяв пиджак, посмотрел на ярлык с внутренней стороны воротника. Сердце у него упало.
  
  — Можете прочитать? — спросил он у хирурга.
  
  Доктор пригляделся к вышитому ярлыку на пиджаке.
  
  — "Лан-дау", — медленно прочитал он, затем, ниже имени производителя: — «Бонд-стрит».
  
  — А это? — Лопатин указал на рубашку.
  
  — "Маркс энд Спенсер", — прочитал хирург. — Это в Лондоне, — стараясь помочь, добавил он. — Думаю, и Бонд-стрит тоже.
  
  В русском языке имеется более двадцати слов, означающих человеческие экскременты и части мужских и женских гениталий. Мысленно Лопатин перебрал их все. Английский турист, о Господи! Неудачное ограбление — и надо же этому случиться с английским туристом!
  
  Он перешёл к личным вещам. Их было немного. Никаких монет, разумеется; русские монеты уже давно обесценились. Аккуратно сложенный белый носовой платок, маленький пластиковый прозрачный пакетик, кольцо с печаткой и часы. Он подумал, что крики женщины помешали грабителям снять с левого запястья часы и кольцо с пальца.
  
  При убитом не оказалось никаких документов. Хуже того, не было и бумажника. Лопатин снова стал просматривать одежду. Внутри ботинок он увидел слово «Чёрч». Гладкие чёрные ботинки со шнурками. На тёмно-серых носках никаких меток не было, а на нижнем белье повторялись слова «Маркс энд Спенсер». Судя по этикетке, галстук куплен в магазине или салоне, который назывался «Тернбул энд Эссер», на Джермин-стрит; без сомнения, тоже в Лондоне.
  
  С чувством скорее безнадёжности, чем надежды Лопатин снова взял блейзер. Санитары явно недоглядели: какой-то твёрдый предмет прощупывался в верхнем кармане, где обычно держат очки. Лопатин вынул его — карточка из твёрдого пластика, перфорированная. '
  
  Это оказался ключ к номеру в отеле — не старомодный ключ, а нового, компьютерного типа. Ради безопасности на карточке не было номера комнаты — это делалось с целью охраны от воров, — но имелся фирменный знак отеля «Националь».
  
  — Где у вас телефон? — спросил Лопатин.
  
  Если бы дело не происходило в августе, то Бенни Свенсон, управляющий «Националом», находился бы в это время дома. Но туристов приезжало много, а двое сотрудников слегли с летней простудой. Поздно вечером Свенсон всё ещё работал у себя в кабинете, когда позвонили с коммутатора отеля.
  
  — Звонят из милиции, мистер Свенсон.
  
  Он нажал на кнопку «связь», и его соединили с Лопатиным.
  
  — Да?
  
  — Это управляющий?
  
  — Да. Свенсон слушает. Кто это?
  
  — Инспектор Лопатин, отдел убийств, МУР.
  
  У Свенсона сжалось сердце. Этот человек сказал «убийств».
  
  — У вас остановился английский турист?
  
  — Конечно. Несколько. По крайней мере дюжина. А в чём дело?
  
  — Вы узнаете человека по такому описанию? Рост метр семьдесят, короткие рыжеватые волосы, рыжеватая борода, тёмно-синий двубортный пиджак, галстук с яркими полосками.
  
  Свенсон закрыл глаза и проглотил подступивший к горлу комок. О Господи, это мог быть только мистер Джефферсон. Журналист прошёл мимо него в холле в этот самый вечер. Джефферсон ожидал машину.
  
  — Почему вы спрашиваете?
  
  — Его ограбили. Он находится в Боткинской больнице. Вы знаете, где это? Около ипподрома.
  
  — Да, конечно. Но вы сказали — убийство.
  
  — Боюсь, он мёртв. Его бумажник и документы, по-видимому, украли, но оставили пластиковый ключ с вашим логотипом.
  
  — Подождите, инспектор. Я сейчас.
  
  Несколько минут охваченный ужасом Бенни Свенсон неподвижно сидел за своим столом. За двадцать лет работы в гостиничном бизнесе он ни разу не слышал, чтобы гостя убили.
  
  Его единственной страстью, которой он предавался в свободное время, была игра в бридж, и он вспомнил, что его партнёром обычно бывал один из сотрудников британского посольства. Найдя в своей записной книжке номер домашнего телефона этого дипломата, Свенсон позвонил ему. Было без десяти двенадцать, и приятель уже спал, но сон быстро слетел с него, когда он услышал о случившемся.
  
  — Боже мой, Бенни, тот журналист? Пишет для «Телеграф»? Не знал, что он здесь. Но всё равно спасибо.
  
  Поднимется страшный шум, подумал дипломат, положив трубку. Британскими гражданами, живыми или мёртвыми, попавшими в беду в чужих землях, конечно, занимается консульский отдел, но он должен сообщить кому-нибудь ещё до наступления утра. Он позвонил Джоку Макдоналду.
  
  Москва, июнь 1988 года
  
  Прошло десять месяцев после возвращения Валерия Круглова домой. Всегда существует риск, что агент, завербованный за границей, вернувшись домой, может передумать, не выйти на связь и уничтожить все коды, чернила и бумаги, которые ему дали.
  
  Завербовавшая его служба ничего не может сделать в таком случае, кроме как разоблачить этого человека, но это бессмысленно и жестоко и не принесёт никакой пользы. Чтобы работать против тирании, находясь внутри страны, требуются выдержка и мужество, и некоторые люди не обладают ими.
  
  Как и все в Лэнгли, Монк никогда не сравнивал тех, кто работал против Московского режима, с предателем-американцем. Последний предавал весь американский народ и его демократически избранное правительство. И всё же если он попадётся, то с ним будут обращаться по-человечески: его ждёт справедливый суд и он получит самого лучшего адвоката, какого только сможет нанять.
  
  А русский работает против жестокого деспотизма, отражающего интересы не более десяти процентов населения и держащего остальные девяносто в порабощении. Если его поймают, то будут зверски бить, а потом расстреляют без суда или сошлют в лагеря.
  
  Но Круглов сдержал слово. Три раза он передавал через тайники интересные и связанные с высокой политикой документы из Министерства иностранных дел. Соответственным образом обработанные, чтобы нельзя было проследить источник, они давали возможность государственному департаменту знать позицию Советов ещё до того, как сесть за стол переговоров. В период 1987 — 1988 годов восточноевропейские сателлиты готовились к открытому бунту — Польша уже была потеряна. Румынию, Венгрию и Чехословакию охватывали волнения, — и знать, как собирается действовать в этой ситуации Москва, являлось насущной необходимостью. Знать, насколько слабой и деморализованной осознавала себя Москва, было очень важно. Круглов дал эти сведения.
  
  Но в мае агент «Делфи» сообщил, что ему нужна встреча. У него есть нечто важное, и он хотел бы встретиться со своим другом Джейсоном. Гарри Гонт вышел из себя.
  
  — Достаточно Ялты! Мы здесь ночей не спали! Тебе сошло с рук. А могла быть и ловушка. Может быть и на этот раз. Хорошо, коды показывают, что он в порядке. Но его могли и поймать. Он мог бы многое рассказать. И ты сам знаешь слишком много.
  
  — Гарри, тысячи американских туристов ежедневно посещают Москву. Теперь не старые времена. КГБ не может следить за каждым. Если «крыша» надёжна, то это просто один человек из сотни тысяч. Да ещё надо, чтобы взяли с поличным. Будут они пытать гражданина Соединённых Штатов? В наше время? «Крыша» будет надёжной. Я осторожен. Говорю по-русски, но притворяюсь, что не знаю русского. Я всего лишь безобидный американский кретин с путеводителем. Поверьте мне.
  
  Америка обладает огромной сетью организаций и культурных фондов, интересующихся искусством во всех его видах и разновидностях. Один из таких фондов занимался подготовкой студенческих групп к поездкам в Москву с целью посещения различных музеев, в том числе и знаменитого Музея искусства народов Востока на улице Обуха. Монк записался в группу старшекурсников.
  
  Когда студенты в середине июня прилетели в аэропорт в Москве, биография и документы доктора Филипа Питерса были не только в полном порядке — они были настоящими. Круглова предупредили.
  
  Неизбежный гид из «Интуриста» встретил их и разместил в ужасном отеле «Россия», таком же примерно по величине, как тюрьма «Алкатрац», но без удобств. На третий день они отправились в музей. Монк ещё дома подробно изучил его. Между витринами с экспонатами оставалось большое открытое пространство, где, как он был уверен, он сможет обнаружить слежку, если она установлена за Кругловым.
  
  Монк увидел его минут через двадцать. Он послушно шёл за гидом, а Круглов следовал за ним в отдалении. Хвоста не было. Уверенный в этом. Монк направился в кафетерий.
  
  Как и в большинстве московских музеев, в Музее искусства народов Востока есть большое кафе, а при кафе — туалеты. Кофе они пили за разными столиками, но Монк перехватил взгляд Круглова. Если бы тот побывал в КГБ и подвергся пыткам, это отразилось бы в его взгляде. Страх. Отчаяние. Предупреждение. Глаза Круглова щурились от радости. Или Монк видел перед собой величайшего в мире двойного агента, или Круглов был чист. Монк поднялся и направился в туалет. Круглов пошёл за ним. Они подождали, пока последний посетитель вымоет руки и уйдёт, и тогда обнялись.
  
  — Как вы, друг мой?
  
  — Хорошо. У меня теперь своя квартира. Так чудесно иметь личную жизнь. Дети могут навещать меня, и я могу оставить их ночевать.
  
  — Ни у кого нет подозрений? Я имею в виду деньги?
  
  — Нет, я пробыл за границей слишком долго. Сейчас каждый хватает сколько может. Все старшие дипломаты привозят много вещей из-за границы. Я был слишком наивен.
  
  — Значит, положение действительно меняется, и мы помогаем этому, — заметил Монк. — Скоро с диктатурой будет покончено и вы заживёте свободной жизнью. Теперь уже недолго ждать.
  
  Вошли несколько школьников, шумно сделали «по-маленькому» и вышли. Пока они не ушли, мужчины старательно мыли руки. Монк на всякий случай не закрывал кран. Это был старый трюк, но если поблизости находился микрофон или говорящий повышал голос, звук льющейся воды обычно помогал.
  
  Они поговорили ещё минут десять, и Круглов передал принесённый им пакет. Подлинные документы, точные копии, полученные из кабинета министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе.
  
  Они ещё раз обнялись и поодиночке вышли. Монк присоединился к своей группе и вместе с ней через два дня улетел домой. Перед тем как улететь, он передал пакет отделению ЦРУ в посольстве.
  
  Полученные в США документы свидетельствовали о том, что СССР отказывается выполнять программу помощи странам третьего мира почти везде, включая Кубу. Экономика разваливалась, и конец был виден. Третьим миром больше нельзя стало пользоваться как рычагом для шантажа Запада. Государственному департаменту это страшно понравилось.
  
  Итак, Монк совершил свою вторую нелегальную поездку в СССР. Вернувшись, он узнал, что получил очередное повышение, а также что Николай Туркин, агент по кличке «Лайсандер», переводится в Восточный Берлин на должность главы управления "К", входящего в структуру КГБ. Это была важнейшая должность, единственная дающая возможность знать каждого советского шпиона в Западной Германии.
  * * *
  
  Управляющий отелем и глава британской разведки прибыли в Боткинскую больницу с разницей в несколько секунд. Их провели в небольшую палату, где находились накрытое тело мёртвого человека и рядом с ним инспектор Лопатин. Макдоналд представился просто: «Из посольства».
  
  Лопатина прежде всего беспокоила правильность идентификации. Но это не представило трудностей. Свенсон привёз паспорт убитого, и фотография в нём полностью соответствовала внешности убитого.
  
  — Причина смерти? — спросил Макдоналд.
  
  — Одна пуля в сердце, — ответил Лопатин.
  
  Макдоналд осмотрел пиджак.
  
  — Здесь два пулевых отверстия, — мягко заметил он.
  
  На блейзере действительно были две дырки от пуль. Но только одна — в рубашке. Лопатин второй раз осмотрел тело. В груди только одно отверстие.
  
  — Вторая пуля, должно быть, попала в бумажник и застряла в нём, — предположил Лопатин и мрачно усмехнулся: — По крайней мере эти подонки не смогут воспользоваться всеми кредитными карточками.
  
  — Я должен вернуться в отель, — сказал Свенсон. Было видно, как сильно он потрясён. Если бы этот англичанин взял предложенный лимузин в отеле…
  
  Макдоналд проводил его до дверей.
  
  — Это, должно быть, ужасно для вас, — сочувственно сказал он. Швед кивнул. — Давайте покончим со всеми вопросами как можно быстрее. Полагаю, в Лондоне у убитого жена. Вероятно, вы сможете освободить его номер, упаковать вещи? Утром я пришлю за ними машину. Очень вам благодарен.
  
  Вернувшись в палату, Макдоналд обернулся к Лопатину:
  
  — У нас проблема, мой друг. Скверное дело. Этот человек был знаменитостью в своей сфере. Известный обозреватель. Все газеты будут писать о его гибели. У его газеты в Москве есть бюро. Они раздуют эту историю. Так же поступят и другие газеты за границей. Почему бы не разрешить посольству взять эту сторону дела в свои руки? Факты ясны, не так ли? Неудавшееся ограбление закончилось трагически. Почти наверняка грабители кричали на него по-русски, но он их не понял. Думая, что он собирается сопротивляться, они выстрелили. Настоящая трагедия. Но ведь так, должно быть, и случилось, как вы думаете?
  
  Лопатин ухватился за эту мысль.
  
  — Конечно, ограбление привело к несчастью.
  
  — Итак, вы будете стараться найти убийц, хотя мы, как профессионалы, понимаем, что перед вами стоит трудная задача. Предоставьте организацию отправки тела на родину нашему консульству. Контакты с британской прессой мы тоже возьмём на себя. Согласны?
  
  — Да, это кажется разумным.
  
  — Мне только нужны его личные веши. Они всё равно не имеют отношения к делу. Разгадкой мог послужить бумажник, если бы нашёлся. И кредитные карточки, если бы кто-то попытался ими воспользоваться, в чём я сомневаюсь.
  
  Лопатин взглянул на овальное блюдо с жалкой кучкой вещей.
  
  — Вам придётся расписаться за них, — сказал он.
  
  — Конечно. Приготовьте форму расписки.
  
  В больнице нашёлся конверт, и в него положили один перстень с печаткой, одни золотые часы на ремешке из крокодиловой кожи, один сложенный носовой платок и маленький пластиковый пакет с его содержимым. Макдоналд расписался и увёз конверт в посольство.
  
  Ни один из них не знал, что убийцы выполнили инструкции, но допустили две невольные ошибки. Им приказали забрать бумажник со всеми документами, включая удостоверение личности, то есть паспорт, и любой ценой завладеть магнитофоном.
  
  Убийцы не знали, что англичанам на родине не требуется постоянно носить при себе удостоверение личности и паспортом они пользуются только при поездках за границу. Старомодный британский паспорт представляет собой книжечку в твёрдой синей обложке, которая с трудом входит во внутренний карман, и Джефферсон оставил его у администратора в отеле. Они также не заметили тоненький пластиковый ключ от номера, лежавший в верхнем кармане. А ведь именно паспорт и ключ обеспечили полную идентификацию тела в течение двух часов после убийства.
  
  За вторую ошибку их нельзя было винить. Вторая пуля попала не в бумажник. Она угодила в магнитофон, висевший у Джефферсона под пиджаком. Пуля разрушила хрупкий механизм и разорвала узенькую плёнку на кусочки так, что прослушать её стало невозможно.
  * * *
  
  Инспектор Новиков договорился, что начальник отдела кадров примет его в штаб-квартире партии 10 августа в десять часов утра. Он немного нервничал, ожидая, что его встретят с холодным удивлением и короткой отповедью.
  
  Господин Жилин носил тёмно-серые костюмы-тройки, подчёркивающие его любовь к пунктуальности. Усы щёточкой и очки без оправы только подчёркивали внешний вид бюрократа прошлого века, каковым он в действительности и являлся.
  
  — У меня мало времени, инспектор. Пожалуйста, переходите к делу.
  
  — Безусловно. Я расследую смерть человека, который, как мы думаем, мог быть преступником. Квартирным вором. Одна из наших свидетельниц считает, что видела этого человека, бродившего неподалёку от вашего здания. Естественно, я обеспокоен, не намеревался ли он проникнуть внутрь ночью.
  
  Жилин ответил тонкой улыбкой:
  
  — Сомневаюсь. Времена тревожные, инспектор, и охрана этого здания очень надёжна.
  
  — Рад слышать. Вы когда-нибудь видели этого человека?
  
  Жилин смотрел на фотографию не дольше секунды.
  
  — Боже мой, Зайцев…
  
  — Кто?
  
  — Зайцев, старый уборщик. Вор, говорите? Не может быть.
  
  — Расскажите о Зайцеве, пожалуйста.
  
  — Нечего рассказывать. Нанялся на работу около года назад. Казался надёжным. Приходил каждый вечер, с понедельника по пятницу, убирать служебные помещения.
  
  — А в последнее время?
  
  — Нет, не появился. Прошло два дня, и я вынужден был найти замену. Вдова. Очень старательная.
  
  — А когда это случилось. Когда он не вышел на работу?
  
  Жилин подошёл к шкафу и вынул папку… Создавалось впечатление, что у него есть папка по каждому вопросу.
  
  — Вот здесь. Учётные листки. Он пришёл, как обычно, вечером пятнадцатого. Убирал как обычно. Ушёл, как обычно, ещё до рассвета. На следующий вечер не появился, и с тех пор его не видели. Эта ваша свидетельница, должно быть, видела, как он уходил рано утром. Ничего необычного. Он не воровал, а занимался уборкой.
  
  — Это всё объясняет, — сказал Новиков.
  
  — Не совсем, — отрезал Жилин. — Вы сказали, что он вор.
  
  — Через два дня после того, как он ушёл отсюда, он оказался замешанным в ограблении квартиры на Кутузовском проспекте. Хозяйка узнала его. А через неделю его нашли мёртвым.
  
  — Позор! — сказал Жилин. — Эта преступная волна переходит все границы. Вы должны что-то предпринимать.
  
  Новиков пожал плечами:
  
  — Мы стараемся. Но их много, а нас мало. Мы хотим выполнять свою работу, но нас не поддерживают наверху.
  
  — Это изменится, инспектор, это изменится. — У Жилина в глазах загорелся огонёк проповедника. — Через шесть месяцев господин Комаров станет нашим президентом. И тогда вы увидите, какие будут перемены. Вы читали его речи? Раздавить преступность — вот к чему он призывает всё время. Великий человек. Надеюсь, мы можем рассчитывать на ваш голос?
  
  — Само собой разумеется. Э-э… а у вас нет адреса этого уборщика?
  
  Жилин черкнул что-то на клочке бумаги и протянул Новикову.
  * * *
  
  Дочка плакала, но старалась сдерживаться. Она посмотрела на фотографию и кивнула. Затем перевела взгляд на раскладушку у стены. По крайней мере теперь в квартире будет больше места.
  
  Новиков ушёл. Он скажет Вольскому, что, по-видимому, в этом доме нет денег на похороны. Пусть лучше об этом позаботится администрация Москвы. Как и в этой квартире, в морге тоже не хватало места.
  
  Теперь Вольский сможет закрыть дело. Что касается отдела убийств, то убийство Зайцева войдёт в остальные девяносто семь процентов нераскрытых.
  
  Лэнгли, сентябрь 1988 года
  
  По заведённому порядку государственный департамент передал ЦРУ список членов советской делегации. Когда впервые обсуждался вопрос о проведении в Силиконовой долине конференции по теоретической физике и было высказано мнение, что надо пригласить учёных из СССР, мало кто думал, что приглашение будет принято. Но в конце 1987 года начал ощущаться результат реформ Горбачёва и заметная напряжённость в отношениях с Москвой стала ослабевать. К удивлению организаторов семинара, Москва согласилась прислать небольшую группу участников.
  
  Имена и данные пришли в иммиграционную службу, которая попросила госдепартамент их проверить. Научные работы в СССР были настолько засекречены, что на Западе знали лишь горсточку знаменитостей.
  
  Когда список пришёл в Лэнгли, его передали в отдел СВ, а там его вручили Монку. Он случайно оказался свободен. Два его агента в Москве вносили неплохой вклад через тайники, а полковник Туркин в Восточном Берлине обеспечивал полный провал деятельности КГБ в Западной Германии.
  
  Монк, как обычно, проверил список фамилий восьми советских учёных, собиравшихся принять участие в ноябрьской конференции в Калифорнии, и обнаружил, что о них нет никаких данных. Ни об одном учёном из списка в ЦРУ даже не слышали, не говоря уже о том, чтобы познакомиться или завербовать.
  
  Когда перед Монком вставала проблема, он становился похож на ищейку и поэтому пробовал пойти по единственно возможному пути. Несмотря на то что отношения между ЦРУ и ФБР, занимающимся внутренними делами, всегда оставались напряжёнными, а после дела Хауарда тем более, он всё же решил обратиться в ФБР.
  
  Это было только предположение, но он знал, что в бюро имеется значительно более полный, чем в ЦРУ, список советских граждан, которые просили или получили политическое убежище в Соединённых Штатах. Цель заключалась не в том, чтобы узнать, поможет ли ФБР, а в том, позволят ли Советы учёному, имеющему родственников за границей, выехать за пределы СССР. Шанса на то, что позволят, не было, потому что семья, находящаяся в Штатах, рассматривалась КГБ как главная угроза безопасности. Из восьми фамилий списка две нашлись в картотеке ФБР. Проверка установила, что одна фамилия оказалась совпадением: семья в Балтиморе не имела никакого отношения к приезжающему русскому учёному.
  
  Другая фамилия показалась странной. Российско-еврейская беженка, обратившаяся с просьбой о политическом убежище через посольство США в Вене, где она находилась в австрийском транзитном лагере, и получившая его, в Америке родила ребёнка, по зарегистрировала своего сына под другой фамилией.
  
  Мисс Евгения Розина, проживающая в данное время в Нью-Йорке, зарегистрировала своего сына как Ивана Ивановича Блинова. Монк знал, что это значит «Иван, сын Ивана». Очевидно, ребёнок родился вне брака. Является ли он плодом бурного романа в Штатах, в транзитном лагере в Австрии или был зачат ещё раньше? Одним из восьми в списке советских учёных значился доктор физико-математических наук профессор Иван Е. Блинов. Фамилия была необычной, Монк никогда не встречал её раньше. Он поехал в Нью-Йорк и нашёл мисс Розину.
  * * *
  
  Инспектор Новиков решил, что сообщит своему коллеге Вольскому хорошие новости после работы, за кружкой пива. Снова встретились в столовой; пиво было дёшево.
  
  — Догадайся, где я был сегодня утром?
  
  — В постели у балерины-нимфоманки.
  
  — Это было бы здорово! В штаб-квартире СПС.
  
  — Что, в этой навозной куче в Рыбниковом переулке?
  
  — Нет, там — только напоказ. У Комарова настоящий штаб на очень приятной вилле недалеко от Бульварного кольца. Между прочим, пиво за твой счёт. Я закрыл одно твоё дело.
  
  — Которое?
  
  — Старик, найденный в лесу у Минского шоссе. Он работал уборщиком в особняке СПС, пока не занялся воровством, чтобы подработать на стороне. Вот, тут подробности.
  
  Вольский пробежал глазами единственный лист, который дал ему Новиков.
  
  — Что-то не везёт им в СПС в последнее время.
  
  — А что такое?
  
  — Месяц назад личный секретарь Комарова утонул.
  
  — Самоубийство?
  
  — Нет. Ничего похожего. Пошёл купаться и не вернулся. Ну, не совсем «не вернулся». На прошлой неделе его выловили ниже по течению. У нас патологоанатом — умница. Обнаружил обручальное кольцо с именем на внутренней стороне.
  
  — И когда же, говорит умница патологоанатом, этот человек утонул?
  
  — Где-то в середине июля.
  
  Новиков задумался. Ему бы следовало заплатить за пиво. Ведь это ему предстоит получить тысячу фунтов стерлингов от англичанина. А сейчас британец мог бы дать и побольше. За счёт фирмы.
  
  Нью-Йорк, сентябрь 1988 года
  
  Ей было около сорока лет, смуглая, энергичная и красивая. Монк ждал в холле многоквартирного дома, где она жила, пока она вернётся с сыном из школы. Сын оказался жизнерадостным мальчиком лет семи.
  
  Весёлое выражение исчезло с её лица, когда он представился чиновником иммиграционной службы. У любого родившегося не в Америке иммигранта, даже если его бумаги в полном порядке, одно только слово «иммиграция» вызывает беспокойство, если не страх. Ей ничего не оставалось делать, кроме как впустить его в квартиру.
  
  Пока мальчик делал домашнее задание за кухонным столом в её маленькой, но исключительно чистой квартире, они разговаривали в гостиной. Она заняла оборонительную позицию и насторожилась.
  
  Но Монк не походил на резких, суровых чиновников, с которыми она сталкивалась во время борьбы за местожительство в США восемь лет назад. Он умел очаровывать и обладал обаятельной улыбкой, и она начала успокаиваться.
  
  — Знаете, как это у нас, государственных служащих, мисс Розина… Документы, документы, всё время документы. И если они все на месте — босс счастлив. И что потом? Ничего. Они пылятся в каком-нибудь архиве. Но когда чего-то не хватает, босс раздражается. Тогда мелкая сошка вроде меня отправляется собирать недостающее.
  
  — Что вы хотите узнать? — спросила она. — Мои документы в порядке. Я работаю экономистом и переводчиком. Я сама обеспечиваю своё существование и плачу налоги. Я ничего не стою Америке.
  
  — Нам это известно, мэм. Вопрос не стоит о незаконности ваших бумаг. Вы получили гражданство. Всё в порядке. Дело только в том, что вы зарегистрировали маленького Ивана под другой фамилией. Почему вы так поступили?
  
  — Я дала ему фамилию его отца.
  
  — Конечно. Послушайте, сейчас 1988 год. Ребёнок, родители которого не женаты, для нас не проблема. Но документы есть документы. Не могли бы вы сказать мне, как звали его отца? Пожалуйста.
  
  — Иван Евдокимович Блинов, — ответила она.
  
  Попал. Этот человек есть в списке.
  
  — Вы его очень любили, да?
  
  Взгляд женщины затуманился, словно она смотрела куда-то в далёкое прошлое.
  
  — Да, — прошептала она.
  
  — Пожалуйста, расскажите мне об Иване.
  
  Одним из величайших талантов Джейсона Монка было умение разговорить людей. Более двух часов, пока мальчик не принёс прекрасно выполненную работу по арифметике, Розина рассказывала ему об отце своего сына.
  
  Иван Блинов родился в Ленинграде в 1938 году, его отец преподавал физику в университете, мать была учительницей математики в школе. Отец чудом уцелел во время сталинских чисток перед войной, но умер во время блокады в 1942 году. Мать с четырёхлетним Ваней на руках спаслась, переправившись из голодающего города с колонной грузовиков по льду Ладожского озера зимой 1942 года. Они поселились в маленьком городке на Урале, где мальчик и вырос. Его мать лелеяла мысль, что когда-нибудь он станет таким же блестящим учёным, как его отец.
  
  Восемнадцати лет он отправился в Москву поступать в самый престижный в СССР технический вуз, в Физико-технический институт. К его изумлению, его приняли. Вопреки стеснённому материальному положению слава отца, преданность матери, возможно, гены и, безусловно, его личные усилия решили дело. За скромным названием института скрывалась кузница самых талантливых конструкторов ядерного оружия.
  
  Спустя шесть лет Блинову, ещё молодому человеку, предложили работу в научном городке, настолько засекреченном, что прошли годы, прежде чем о нём услышали на Западе. Арзамас-16 стал для молодого вундеркинда привилегированным домом и тюрьмой одновременно.
  
  По советским стандартам, условия там предоставлялись роскошные. Небольшая, но отдельная квартирка, магазины богаче, чем в любом другом городе, более высокая заработная плата и безграничные возможности для исследовательской работы — и все это для него. Чего у него не было — так это права уехать.
  
  Раз в год предоставлялась возможность провести отпуск на рекомендованном курорте за более низкую плату, чем для других. Затем обратно за колючую проволоку, к перлюстрированной почте, прослушиваемым телефонам и дружбе по разрешению.
  
  Ему ещё не было тридцати, когда он встретил в Арзамасе-16 Валю, молодую учительницу английского языка, и женился на ней. Она выучила его языку, так что он мог читать массу получаемых с Запада технических публикаций в оригинале. Первое время они были счастливы, но постепенно в браке появилась трещина: они очень хотели ребёнка, но не могли его иметь.
  
  Осенью 1977 года, отдыхая в Кисловодске на Северном Кавказе, он встретил Женю Розину. Как это часто делалось в золотой клетке, его жене предоставили отпуск в другое время.
  
  Женя, двадцати девяти лет, то есть на десять лет его моложе, была из Минска, разведена и тоже бездетна; жизнерадостная, насмешливая, постоянная слушательница «голосов» — «Голоса Америки» и Би-би-си — и читающая смелые журналы, такие, как «Польша», издававшийся в Варшаве и отличающийся от скучных догматических советских изданий широким охватом тем и смешными публикациями. Засекреченный учёный был околдован ею.
  
  Они договорились переписываться, но поскольку Блинов знал, что его почта просматривается (он владел секретными сведениями), то он попросил её писать на имя его друга в Арзамасе-16, чью почту не перлюстрировали.
  
  В 1978 году они снова встретились, заранее договорившись, — на этот раз на курорте в Сочи на Чёрном море. От брака Блинова ничего не осталось, кроме названия. Их дружба перешла в бурный роман. В третий и последний раз они увиделись в 1979 году в Ялте и поняли, что по-прежнему любят друг друга и что их любовь безнадёжна.
  
  Он чувствовал, что не сможет развестись со своей женой. Если бы у неё тоже появился кто-то, тогда другое дело. Однако такового не было: красотой она не отличалась. Но Валя сохраняла верность ему в течение пятнадцати лет, и если любовь умерла — а так случается в жизни, — они всё же остались друзьями, ион не мог опозорить её разводом, особенно в таком замкнутом мирке, в котором они жили.
  
  Женя не спорила, но по другой причине. Она сказала ему то, чего не говорила раньше. Если бы они поженились, это испортило бы ему карьеру. Она была еврейкой, и этого достаточно. Она уже подала заявление в ОВИР, Отдел виз и регистраций, об эмиграции в Израиль. При Брежневе это уже можно было сделать. Они целовались, занимались любовью и расстались, чтобы больше никогда не увидеться.
  
  — Остальное вы знаете, — закончила она.
  
  — Транзитный лагерь в Австрии, обращение в наше посольство?
  
  — Да.
  
  — А Иван Иванович?
  
  — Через шесть недель после отпуска в Ялте я поняла, что ношу ребёнка Блинова. Иван родился здесь, он — гражданин США. Хотя бы он вырастет здесь свободным.
  
  — Вы когда-нибудь писали Блинову? Он знает?
  
  — А какой смысл? — с горечью спросила она. — Он женат. Живёт в позолоченной тюрьме, такой же пленник, как и любой зек в лагере. Что я могла сделать? Напомнить обо всём? Заставить его тосковать по тому, что для него недосягаемо?
  
  — А вы рассказывали своему сыну об отце?
  
  — Да. Что он замечательный человек. Добрый. Но он далеко.
  
  — Ситуация меняется, — сказал осторожно Монк. — Вероятно, он мог бы теперь выехать, хотя бы в Москву. У меня есть друг. Он часто бывает в Москве. Бизнесмен. Вы могли бы написать тому человеку в Арзамасе-16, чью почту не проверяют. Попросите отца вашего ребёнка приехать в Москву.
  
  — Зачем? Что ему сказать?
  
  — Он должен знать о сыне, — сказал Монк. — Пусть мальчик напишет. А я позабочусь, чтобы отец получил его письмо.
  
  Прежде чем лечь спать, мальчик написал на хорошем русском языке, но с трогательными ошибками письмо на двух страницах, которое начиналось словами «Дорогой папа…».
  * * *
  
  11 августа «Грейси» Филдс вернулся в посольство около полудня. Постучав в дверь Макдоналда, он застал шефа разведки погруженным в мрачные размышления.
  
  — "Пузырь"? — спросил шеф. Филдс кивнул.
  
  Когда они укрылись в конференц-зале "А", Филдс выложил на стол снимок мёртвого старика.
  
  Фотография была одной из пачки сделанных в лесу, такая же, как и та, которую приносил в посольство инспектор Чернов.
  
  — Встречался со своим человеком? — спросил Макдоналд.
  
  — Да. И довольно страшные сведения. Он работал уборщиком в штаб-квартире СПС.
  
  — Уборщиком?
  
  — Правильно. Убирал служебные помещения. Как человек-невидимка Честертона. Приходил каждый вечер, и никто не обращал на него внимания. Приходил с понедельника по пятницу каждый вечер, около десяти, делал уборку во всех помещениях и уходил до рассвета. Вот почему у него был такой жалкий вид. Жил в нищете. Зарабатывал гроши. Есть и кое-что ещё.
  
  Филдс рассказал историю Н.И. Акопова, покойного личного секретаря Игоря Комарова, который в середине июля принял необдуманное и, как оказалось, фатальное решение выкупаться в реке.
  
  Макдоналд встал и прошёлся по комнате.
  
  — Считается, что мы в нашей работе должны полагаться на факты, и только на факты, — сказал он. — Но давай сделаем маленькое предположение. Акопов оставил этот проклятый документ на столе. Старик уборщик увидел его, бегло просмотрел, ему не понравилось то, что он увидел, и он украл его. Разумно?
  
  — Не могу возразить, Джок. Пропажа документа обнаружилась на следующий день. Акопов уволен, но он видел документ, и его нельзя оставлять в живых. Он идёт купаться с двумя дюжими парнями, которые помогают ему утонуть.
  
  — Возможно, утопили в бочке с водой. А в реку кинули потом, — проворчал Макдоналд. — Уборщик не вышел на работу, и всё стало ясно. Началась охота за ним. Но он уже успел бросить папку в машину Селии Стоун.
  
  — Почему? Джок, почему в её машину?
  
  — Этого мы никогда не узнаем. Должно быть, ему было известно, что она из посольства. Он сказал что-то о том, чтобы она отдала господину послу за пиво. Какое, чёрт побери, пиво?
  
  — Как бы то ни было, они его нашли, — продолжал Филдс. — Поработали над ним, и он все рассказал. Тогда его прикончили и выбросили. А как они нашли квартиру Селии?
  
  — Вероятно, следили за её машиной. Она не заметила. Выяснили, где она живёт, подкупили охранников у ворот, обыскали её машину. Никакой папки не нашли, тогда забрались в её квартиру. Тут она и вошла.
  
  — Итак, Комаров знает, что его драгоценная папка пропала, — сказал Филдс. — Он знает, кто её взял, он знает, куда её бросили. Но он не знает, обратил ли кто-нибудь на неё внимание. Селия могла выбросить её. В России любой чудак посылает петиции сильным мира сего. Их много, как опавших листьев осенью. Возможно, он не знает, какую это вызвало реакцию.
  
  — Теперь знает, — сказал Макдоналд.
  
  Он вынул из кармана миниатюрный магнитофон, взятый на время у одной из женщин в машинописном бюро. Затем достал миниатюрную магнитофонную ленту и вставил её.
  
  — Что это? — спросил Филдс.
  
  — Это, дружок, полная запись интервью Игоря Комарова. По часу на каждой стороне.
  
  — Но я думал, убийцы забрали магнитофон.
  
  — Забрали. Они также умудрились всадить в него пулю. Я нашёл кусочки пластика и металла на дне правого внутреннего кармана Джефферсона. Они попали не в бумажник, а в магнитофон. Так что плёнка не сохранилась.
  
  — Но…
  
  — Но бедняга был аккуратен; должно быть, он остановился на улице, вынул плёнку с драгоценным интервью и заменил её на чистую. А эту нашли в пластиковом пакете в кармане его брюк. Думаю, по ней понятно, почему он умер. Слушай.
  
  Он включил магнитофон. Комнату заполнил голос покойного журналиста:
  
   «Господин Комаров, в вопросах международных отношений, особенно с другими республиками бывшего СССР, каким образом вы намерены осуществить возрождение былой славы русского народа?»
  
  Последовала короткая пауза, затем Кузнецов начал переводить. Когда он закончил, наступила более долгая пауза и послышались шаги по ковру. Магнитофон Джефферсона со щелчком выключился.
  
  — Кто-то встал и вышел из комнаты, — прокомментировал Макдоналд. Магнитофон включился, и они услышали голос Комарова, отвечающего на вопрос. Сколько времени магнитофон Джефферсона оставался выключенным, они не могли определить. Но непосредственно перед щелчком они услышали, как Кузнецов начал говорить:
  
   «Я уверен, что господин Комаров не…»
  
  — Я не понимаю, — сказал Филдс.
  
  — До смешного просто, Грейси. Я переводил «Чёрный манифест» сам. Всю ночь, когда был на Воксхолл-кросс. Это я перевёл фразу «возрождение во славу отечества» как «возрождение былой славы русского народа». Потому что именно это она и означает. Марчбэнкс прочёл перевод. И должно быть, употребил эту фразу в разговоре с редактором Джефферсона, а тот, в свою очередь, в разговоре с Джефферсоном. Обозревателю понравилось выражение, и он использовал его вчера при интервью с Комаровым. Получилось, что мерзавец услышал свою собственную фразу. А я не встречался с таким высказыванием прежде никогда.
  
  Филдс включил магнитофон и снова прослушал отрывок. Когда Джефферсон закончил, Кузнецов начал переводить на русский. «Возрождение былой славы» он перевёл на русский как «возрождение во славу».
  
  — Господи! — прошептал Филдс. — Комаров, должно быть, подумал, что Джефферсон видел весь документ, читал его на русском языке. Он, должно быть, решил, что Джефферсон — один из нас и пришёл проверить его. Ты думаешь, журналиста убила «чёрная гвардия»?
  
  — Нет. Я думаю, что Гришин нанял убийц из преступного мира. Очень быстрая работа. Если бы у них было время, они бы схватили его на улице и допрашивали не спеша. Убийцам приказали заставить его замолчать и забрать плёнку.
  
  — Итак. Джок, что ты собираешься делать теперь?
  
  — Вернусь в Лондон. Начинается борьба в открытую. Мы знаем, и Комаров знает, что мы знаем. Шеф хотел доказательств, что это не фальшивка. Ну вот, трое уже умерли из-за этого дьявольского документа. Не представляю, сколько ещё кровавых доказательств ему требуется.
  
  Сан-Хосе, ноябрь 1988 года
  
  Силиконовая долина расположена между горами Санта-Крус на западе и горой Гамильтон на востоке; она тянется от Санта-Клары до Менлоу-Парка. Таковы были её границы в 1988 году. С тех пор она стала больше. Название это она получила благодаря колоссальной концентрации, что-то между тысячью и двумя тысячами, промышленных и исследовательских предприятий, занимающихся самой высокой из всех высоких технологий.
  
  Международная научная конференция проводилась в ноябре 1988 года в главном городе долины, Сан-Хосе, когда-то бывшем маленьким городком при испанской миссии, а теперь разросшемся в город сверкающих небоскрёбов. Членов советской делегации разместили в отеле «Сан-Хосе фиэрмонт». Монк сидел в холле, когда они прибыли.
  
  За восемью учёными следовала намного превышающая их по численности группа сопровождающих: несколько человек из советской миссии при ООН в Нью-Йорке, один — из консульства в Сан-Франциско, а четверо были из Москвы. Монк в твидовом пиджаке сидел за чашкой чая со льдом, перед ним лежал «Нью сайентист», и он играл в «угадайку». Явных телохранителей из КГБ он насчитал пять.
  
  До приезда сюда Монк имел длинную беседу с главным физиком-ядерщиком из лаборатории Лоренса. Учёный выразил свой восторг по случаю предстоящей встречи с советским физиком, профессором Блиновым.
  
  — Вы должны понять, этот человек — загадка. За последние десять лет он действительно стал выдающимся учёным, — сказал ему физик из Ливермура. — Приблизительно в те годы в научных кругах появились о нём слухи. Он ещё раньше стал знаменитостью в СССР, но ему не разрешали публиковать свои труды за границей. Мы знаем, что он удостоен Ленинской премии, а также множества других наград. Он, должно быть, получал кучу приглашений выступить за границей — чёрт возьми, мы отправляли ему два, — но мы вынуждены были посылать их в президиум Академии наук. Они всегда отвечали: «Забудьте об этом». Его вклад в науку огромен, и я думаю, ему хочется получить международное признание — все мы люди, — так что, вероятно, это Академия отказывалась от приглашений. И вот он приезжает. Он будет читать лекцию о новейших достижениях в физике элементарных частиц. Я буду там.
  
  «Я тоже», — подумал Монк.
  
  Он подождал, пока учёный закончит своё выступление. Ему горячо аплодировали. В аудитории Монк слушал доклады, а во время перерывов бродил среди участников и думал, что они все с таким же успехом могли бы говорить по-марсиански. Он не понимал ни слова.
  
  Присутствие в холле человека в твидовом пиджаке, с очками, висящими на шнурке на шее, и пачкой научных журналов стало привычным. Даже четверо из КГБ и один из ГРУ перестали присматриваться к нему.
  
  В последнюю ночь перед отъездом советской делегации домой Монк, дождавшись, когда профессор Блинов удалится в свой номер, постучал в его дверь.
  
  — Да? — спросили по-английски.
  
  — Бюро обслуживания, — сказал Монк.
  
  Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Профессор Блинов посмотрел в щель. Он увидел человека в костюме, держащего блюдо с различными фруктами и розовым бантом наверху.
  
  — Я не обращался в бюро обслуживания.
  
  — Нет, сэр. Я ночной управляющий. Это вам — с наилучшими пожеланиями от управляющего.
  
  После пяти дней пребывания в США профессор Блинов так и не понял это странное общество неограниченных потребительских возможностей. Единственное, что ему было знакомо, — это научные дискуссии и секретность. Но бесплатное блюдо фруктов явилось чем-то новым. Не желая показаться невежливым, он снял цепочку, чего КГБ велел ему не делать. Они лучше других знали, что такое ночной стук в дверь.
  
  Монк вошёл, поставил фрукты на стол, повернулся и запер дверь. В глазах учёного мелькнула тревога.
  
  — Я знаю, кто вы. Уходите немедленно, или я позвоню своим.
  
  Монк улыбнулся и перешёл на русский.
  
  — Конечно, профессор, как вам будет угодно. Но у меня есть кое-что для вас. Сначала прочитайте, а потом позвоните.
  
  Озадаченный профессор взял письмо мальчика и взглянул на первую строчку.
  
  — Что за чепуха? — возмутился он. — Вы врываетесь ко мне и…
  
  — Давайте поговорим всего пять минут. И я уйду. Очень тихо. Без шума. Но сначала, пожалуйста, выслушайте меня.
  
  — Вы ничего не сможете мне сказать, что бы я хотел услышать. Меня предупреждали о вас и ваших людях…
  
  — Женя в Нью-Йорке, — сказал Монк.
  
  Профессор замолчал и застыл с открытым ртом. В пятьдесят лет он был седым и выглядел старше. Он сутулился, носил очки, и сейчас они сидели у него на носу. Не отрывая взгляда от Монка, он медленно опустился на кровать.
  
  — Женя? Здесь? В Америке?
  
  — После того как вы провели отпуск вместе в Ялте, она получила разрешение уехать в Израиль. Находясь в транзитном лагере в Австрии, она обратилась в наше посольство, и мы дали ей визу на въезд в США. В лагере она поняла, что носит вашего ребёнка. А теперь, пожалуйста, прочитайте это письмо.
  
  Профессор, в полной растерянности, медленно читал. Закончив, он сложил два кремовых листочка бумаги и, не шевелясь, смотрел на стену напротив себя. Он снял очки. Две слезы медленно скатились по его щекам.
  
  — У меня есть сын, — прошептал он. — Боже мой, у меня есть сын.
  
  Монк вынул из кармана фотографию и протянул ему. У мальчика на затылок была сдвинута бейсбольная шапочка, и он широко улыбался. Были заметны веснушки и щербинка в зубах.
  
  — Иван Иванович Блинов, — представил Монк. — Он никогда вас не видел. Только выцветшую фотографию из Сочи. Но он любит вас.
  
  — У меня есть сын, — повторял человек, может быть, создавший водородную бомбу.
  
  — У вас также есть и жена, — тихо произнёс Монк.
  
  Блинов покачал головой:
  
  — Валя умерла от рака в прошлом году.
  
  У Монка упало сердце. Этот человек был свободен. Он захочет остаться в Штатах. План был задуман иначе. Блинов опередил его:
  
  — Что вы хотите?
  
  — Через два года после нашего разговора вы должны принять приглашение приехать на Запад с курсом лекций и остаться там. Мы переправим вас в Штаты, где бы вы ни оказались. Жить будете очень хорошо. Звание старшего преподавателя в одном из главных университетов, большой загородный дом, две машины. И с вами Женя и Иван. Навсегда. Они оба любят вас, и я думаю, вы любите их.
  
  — Два года?
  
  — Да, ещё два года в Арзамасе-16. Мы должны знать все. Понимаете?
  
  До наступления рассвета Блинов заучил адрес в Восточном Берлине и получил флакон крема для бритья, где в аэрозоле плавала маленькая капсула с невидимыми чернилами, которыми он должен будет написать единственное письмо. Не могло быть и речи о том, чтобы пробраться в Арзамас-16. Состоится одна встреча и передача, а через год — побег со всем, что он сможет захватить.
  
  Выходя в холл, Джейсон Монк услышал, как тихий голос внутри его произнёс: «А ты первоклассный подонок, Джейсон. Тебе следовало оставить его здесь сейчас». А другой голос сказал: «Ты не из благотворительного общества по воссоединению семей. Ты поганый шпион. Вот чем ты занимаешься, и это все, чем ты когда-либо будешь заниматься». И реальный Джейсон Монк поклялся, что наступит день, когда Иван Евдокимович Блинов будет жить с женой и сыном в Штатах, а дядя Сэм возместит ему сторицей каждую минуту риска в течение этих двух лет.
  * * *
  
  Совещание состоялось двумя днями позже в кабинете сэра Генри Кумса на верхнем этаже здания на Воксхолл-кросс, известного под шуточным названием Дворец света и культуры. Такое название когда-то дал ему старый вояка по имени Ронни Блум. Будучи востоковедом, он однажды обнаружил в Пекине здание с таким названием. В нём оказалось очень мало света и не очень много культуры, чем оно и напомнило ему собственную штаб-квартиру в Сенчури-Хаус. Название пристало.
  
  Кроме сэра Кумса, присутствовали два инспектора, курирующие Восточное и Западное полушария, — Марчбэнкс как глава русского отдела и Макдоналд. Макдоналд докладывал почти целый час, временами прерываемый вопросами начальства.
  
  — Итак, джентльмены? — наконец произнёс шеф. Каждый высказал своё мнение. Оно оказалось единодушным. Следует предположить, что «Чёрный манифест» действительно был украден и представляет собой истинную программу того, что Комаров намерен осуществить, когда придёт к власти: создать однопартийную тиранию для проведения внешней агрессии и внутреннего геноцида. — Вы представите всё, что рассказали нам, в письменной форме, Джок? К вечеру, пожалуйста. Тогда я передам отчёт наверх. И я полагаю, нам следует проинформировать наших коллег в Лэнгли. Шон, ты займёшься этим?
  
  Куратор Западного полушария кивнул. Шеф поднялся.
  
  — Ужасное дело. Его следует остановить, бесспорно. Политики должны дать нам зелёный свет, чтобы мы обезвредили этого человека.
  
  Но произошло нечто совершенно иное. В конце августа сэра Генри Кумса попросили навестить очень важного чиновника министерства иностранных дел на Кинг-Чарльз-стрит.
  
  Как постоянный заместитель министра, сэр Реджинальд Парфитт являлся не только коллегой шефа СИС, но и одним из так называемых Пяти Мудрецов, которые с соответствующими по рангу чиновниками из казначейства, министерства обороны, секретариата Кабинета министров и министерства внутренних дел дают свои предложения премьер-министру относительно того, кого назначить новым шефом разведки. Они оба прошли большой путь, оба имели дружеские связи, и оба чётко понимали, что управляют в совершенно различных областях.
  
  — Этот проклятый документ, который твои ребята привезли из России в прошлом месяце… — начал Парфитт.
  
  — "Чёрный манифест"?
  
  — Да. Хорошее название. Твоя идея, Генри?
  
  — Моего резидента в Москве. Кажется, очень подходящее.
  
  — Абсолютно. Чёрный, другого слова нет. Ну, мы проинформировали американцев, но больше никого. И показали на самом верху. Наш собственный бог и хозяин, — он имел в виду британского министра иностранных дел, — видел его перед отъездом на отдых в прелестную Тоскану. Также и американский государственный секретарь. Не стоит и говорить, какое отвращение он у обоих вызвал.
  
  — Мы собираемся отреагировать, Реджи?
  
  — Отреагировать… А, да, но тут есть проблема. Правительства реагируют официально на действия других правительств, но не политических оппозиционеров. Официально этот документ, — он постучал копией манифеста, принадлежащей министерству иностранных дел, по столу, — почти определённо не существует, хотя мы оба знаем, что он есть. Официально мы едва ли можем его иметь, поскольку, без сомнения, он был украден. Боюсь, здравый смысл подсказывает, что в этом случае ни одно правительство ничего не может предпринять официально.
  
  — Это официально, — проворчал Генри Куме. — Но наше правительство по своей — несомненно, безграничной — мудрости содержит мою службу именно для того, чтобы иметь возможность действовать, если потребуется, неофициально.
  
  — Конечно, Генри, конечно. Ты, без сомнения, имеешь в виду какую-то форму тайной деятельности?…
  
  При этих последних словах выражение лица сэра Реджинальда стало таким, словно какой-то недоумок открыл окно и впустил в помещение уличный смрад.
  
  — Злобных маньяков обезвреживали и раньше, Реджи. Очень тихо. Этим мы и занимаемся, как ты знаешь.
  
  — Но редко когда с успехом, Генри. И в этом проблема. Все наши политические хозяева по обе стороны Атлантики, кажется, охвачены страхом, что, каким бы засекреченным дело ни выглядело в данный момент, позднее всегда происходит утечка информации. К их великому неудовольствию. Наши американские друзья имеют бесконечную череду «гейтов», не дающих им спать по ночам. Уотергейт, Ирангейт, Иракгейт. И наши люди помнят все эти утечки, за которыми следуют расследования, комиссии и проклятые донесения. Взятки в парламенте, поставки оружия Ираку… Чувствуешь, куда я клоню, Генри?
  
  — Ты хочешь сказать, что они слабаки?
  
  — Грубо, но, как обычно, точно. Ты всегда отличался талантом деликатно выражаться. Не думаю, что обоим правительствам придёт в голову продолжать торговать или предоставлять льготные кредиты этому человеку, если — или когда — он придёт к власти. Но это все. Что касается активных действий — ответ отрицательный.
  
  Постоянный заместитель министра проводил Кумса до дверей. Во взгляде его поблёскивающих голубых глаз шеф разведки не заметил и намёка на шутку.
  
  — И, Генри, это серьёзно.
  
  Пока водитель вёз его обратно по набережной сонной Темзы по направлению к Воксхолл-кросс, сэр Генри Куме раздумывал над проблемой. Он не видел другого выхода, кроме как примириться с реальностью межправительственного решения. Когда-то достаточно было рукопожатия, чтобы обе стороны считали себя обязанными сохранять тайну и сохраняли её. За последнее десятилетие, когда утечка информации стала характерной чертой времени, требовались подписи. А они имеют привычку сохраняться. Ни в Лондоне, ни в Вашингтоне никто не готов, поставив свою подпись, связать своё имя с приказом секретным службам «принять активные меры», чтобы предотвратить достижение Комаровым Игорем Алексеевичем его цели.
  
  Владимир, июль 1989 года
  
  Американский учёный доктор Филип Питерс однажды уже посещал СССР под предлогом безобидного увлечения восточным искусством и русской стариной. Ничего не произошло, никто и глазом не моргнул.
  
  Год спустя ещё большее число туристов приезжало в Москву и контроль становился все менее строгим. Монку предстояло решить, стоит ли использовать документы доктора Питерса ещё раз. И он решил, что стоит.
  
  В письме Блинова всё было сказано ясно. Он собрал обширный материал по всем научным вопросам, ответы на которые нужны были Соединённым Штатам. Этот список вопросов составили после бурных дискуссий самые выдающиеся американские исследователи ещё до того, как Монк встретился с профессором в его номере в «Сан-Хосе фиэрмонт». Теперь он был готов дать ответы. Трудность состояла в том, что ему было сложно совершить поездку в Москву, не вызвав подозрений.
  
  Но поскольку Горький тоже являлся городом, напичканным научными учреждениями, и находился всего в девяноста минутах езды от Арзамаса-16, Блинов мог поехать туда. После личных обращений КГБ снял постоянную слежку, без которой он не мог выехать за пределы научной зоны. В конце концов, рассуждал он, ездил же он в Калифорнию. Почему нельзя в Горький? В этом его поддержал парторг. Освобождённый от «хвоста», он смог сесть на более дальний поезд — до Владимира, города с многочисленными старинными церквами. Но к ночи он должен был вернуться домой. Он выбрал день 19 июля, а место встречи назначил в подземной часовне Успенского собора в полдень.
  
  Две недели Монк занимался изучением Владимира. Этот средневековый город славился двумя величественными соборами, богатыми иконами Рублёва. Успенский собор был самым большим, а другой, не менее известный и почти такой же роскошный, назывался собором Святого Димитрия.
  
  В Лэнгли не сумели найти туристическую группу, которая в день встречи оказалась бы поблизости от Владимира. Поехать туда в одиночку было рискованно; в группах безопаснее. Наконец они отыскали группу энтузиастов по изучению русской церковной архитектуры, отправляющуюся в Москву в середине июля с заездом на автобусе в сказочный монастырь в Загорске именно 19 июля. Доктор Питерс присоединился к этой группе.
  
  С ореолом густых кудрявых седых волос, уткнувшись носом в путеводители, доктор Питерс три дня осматривал великолепные соборы Кремля. На третий день вечером гид из «Интуриста» объявил, что в 7.30 утра на следующий день они соберутся в холле отеля, чтобы на автобусе ехать в Загорск.
  
  В 7.15 утра доктор Питерс передал записку, что страдает сильным расстройством желудка и предпочитает остаться в постели и принимать лекарства. В 8.00 он тихо вышел из «Метрополя» и пошёл на Казанский вокзал, где сел на поезд, идущий во Владимир. Ещё не было одиннадцати, когда он приехал в этот город.
  
  Как он и рассчитывал, там уже бродили несколько групп туристов, их никто не «пас», поскольку во Владимире не было ничего засекреченного. Питере купил путеводитель по городу и долго бродил вокруг собора Святого Димитрия, восхищаясь его красотой, — стены собора украшали многочисленные барельефы, изображающие зверей, птиц, цветы, грифонов, святых и пророков. Без десяти двенадцать он прошёл триста метров, оказался у Успенского собора и, незамеченный, спустился в часовню под хорами и алтарём. Он с восхищением любовался иконами Рублёва, когда за спинойкто-то кашлянул. «Если за ним следили, я пропал», — подумал он.
  
  — Привет, профессор, как поживаете? — спокойно произнёс Монк, не отводя глаз от сияющей иконы.
  
  — Хорошо, только нервничаю, — сказал Блинов.
  
  — А мы не нервничаем?
  
  — Я принёс кое-что для вас.
  
  — И у меня есть что-то для вас. Длинное письмо от Жени. Другое — от маленького Ивана, с рисунками, которые он сделал в школе. Между прочим, он, должно быть, унаследовал ваши способности. Учитель математики говорит, что он обогнал весь класс. — Учёный, у которого от страха на лбу выступили капельки пота, просиял от удовольствия. — Медленно идите за мной, — сказал Монк, — и смотрите на иконы.
  
  Он двинулся с места, но таким образом, чтобы иметь возможность оглядеть всю часовню. Группа французских туристов ушла, и они остались одни. Он отдал профессору письма, привезённые из Америки, и второй список заданий, подготовленный американскими физиками-ядерщиками. Пакет вошёл в карман пиджака Блинова. То, что он приготовил для Монка, было намного толще — пачка документов толщиной примерно в дюйм, которые он скопировал в Арзамасе-16.
  
  Монку это не понравилось, но делать было нечего, он засунул её под рубашку и протолкнул за спину. Затем пожал руку учёному и улыбнулся:
  
  — Смелее, Иван Евдокимович, теперь недолго. Ещё год.
  
  Они расстались. Блинов вернулся в Горький, а оттуда в свою золотую клетку; Монк успел на поезд, отправляющийся в Москву. Он улёгся в постель, оставив свой пакет в посольстве США, ещё до того, как автобус вернулся из Загорска. Все ему сочувствовали и говорили, что он пропустил удивительную поездку.
  
  Двадцатого июля группа улетела из Москвы в Нью-Йорк. В тот же вечер в аэропорту Кеннеди приземлился ещё один самолёт, но он прилетел из Рима. Он привёз Олдрича Эймса, возвратившегося после трёхлетнего пребывания в Италии, чтобы продолжать шпионить на КГБ в Лэнгли. Он стал богаче ещё на два миллиона долларов.
  
  Перед отъездом из Рима он выучил и сжёг длинное, на девяти страницах, письмо из Москвы. Главным в нём был лист с заданием по разоблачению каких-либо ещё агентов, засланных ЦРУ в СССР, а упор делался на сотрудников КГБ, ГРУ, старших гражданских чиновников или учёных. В конце была приписка:
  
   «Сконцентрируйте внимание на человеке, который нам известен как Джейсон Монк».
  
  Глава 9
  
  Август не самый удачный месяц для мужских клубов, расположенных в районе Сент-Джеймс-стрит, Пиккадилли и Пэлл-Мэлл. Это месяц отпусков, и большая часть персонала желает провести его вместе с семьёй где-нибудь подальше от города, а половина членов клуба находится либо в своих поместьях, либо за границей.
  
  Многие клубы закрываются, и те члены, которые по различным причинам остаются в столице, вынуждены мириться с незнакомой обстановкой; разного рода двусторонние договорённости между клубами позволяют членам закрывающихся клубов есть и пить в тех, которые остались открытыми.
  
  Но в последний день августа «Уайтс» снова открылся, и сэр Генри Куме пригласил туда на ленч человека на пятнадцать лет старше себя, одного из своих предшественников на посту шефа Интеллидженс сервис.
  
  Семидесятичетырехлетний сэр Найджел Ирвин уже пятнадцать лет как освободился от служебного ярма. Первые десять лет он провёл, «занимаясь кое-чем в Сити». Это означало, что, как и другие до и после него, он, умело используя свой богатый опыт, знание коридоров власти и врождённую проницательность, входил во многие советы директоров, что позволило ему отложить кое-что на старость.
  
  Четыре года назад он окончательно отошёл отдел и поселился около Суониджа на острове Пурбек в графстве Дорсет, где занимался чтением, писал, гулял по пустынному берегу Ла-Манша и временами ездил на поезде в Лондон повидать старых друзей. Эти самые друзья считали, что он всё ещё в прекрасной форме, поскольку за мягким выражением его голубых глаз скрывался острый как бритва ум.
  
  Те, кто хорошо его знал, понимали, что старомодная любезность, которую он проявлял по отношению ко всем, таит под собой железную волю, готовую при необходимости превратиться в крайнюю жестокость. Генри Кумсу, невзирая на разницу в возрасте, это было прекрасно известно.
  
  Они оба были специалистами по России. После отставки Ирвина шефом СИС поочерёдно побывали два востоковеда и арабист, пока приход Генри Кумса не ознаменовал возврат к тем, кто отточил зубы в борьбе против Советского Союза. Когда шефом был Найджел Ирвин, Куме проявил себя как блестящий оператор, используя всю свою хитрость против шпионской сети КГБ в Восточном Берлине и восточногерманского главного агента Маркуса Вольфа.
  
  Ирвин мог удовлетвориться разговором на уровне светской беседы в заполненном посетителями баре на нижнем этаже клуба, но он не лишился своих человеческих слабостей, и ему было любопытно, зачем его бывший протеже попросил его предпринять поездку из Дорсета в жаркий Лондон ради одного ленча. И только когда они возобновили разговор наверху, устроившись за столиком у окна, выходящего на Сент-Джеймс-стрит, Кумс коснулся цели своего приглашения.
  
  — В России что-то происходит, — начал он.
  
  — Много чего, и ничего хорошего, как я вижу из газет, — заметил Ирвин.
  
  Кумс улыбнулся. Он знал, что у старика есть источники информации получше утренних газет.
  
  — Я не буду углубляться в эту тему, — сказал он. — Не здесь, не сейчас. Только в общих чертах.
  
  — Безусловно, — согласился Ирвин.
  
  Кумс вкратце изложил развитие событий за последние шесть недель в Москве и в Лондоне. Особенно в Лондоне.
  
  — Они не собираются ничего предпринимать, и решение окончательное, — сказал он. — События должны развиваться своим путём, как бы прискорбны они ни были. Так по крайней мере наш уважаемый министр иностранных дел высказался по этому вопросу пару дней назад в моём присутствии.
  
  — Боюсь, вы слишком переоцениваете меня, если полагаете, что я могу что-то сделать, чтобы оживить мандаринов с Кинг-Чарльз-стрит, — ответил сэр Найджел. — Я стар и нахожусь в отставке. Как говорят поэты, жизнь прожита, страсти утихли.
  
  — Я хотел бы, чтобы вы взглянули на два документа, — сказал Куме. — Один представляет собой полный отчёт событий, происшедших, насколько мы можем установить, с того момента, когда смелый, хотя и неумный, старик украл папку со стола личного секретаря Комарова. Думайте сами, можете ли вы согласиться с нашим решением считать «Чёрный манифест» подлинным.
  
  — А второй?
  
  — Сам манифест.
  
  — Благодарю вас за доверие. И что я должен с ними делать?
  
  — Возьмите их домой, прочитайте оба, составьте о них мнение.
  
  Когда унесли пустые глубокие блюда из-под рисового пудинга с вареньем, сэр Генри Куме заказал кофе и два бокала марочного портвейна «Фонеска», особо тонкого вкуса, из коллекции клуба.
  
  — И даже если я соглашусь со всем, что вы говорите, с чудовищностью манифеста, поверю в его подлинность, что потом?
  
  — Я подумал, Найджел… те люди, которых, как я полагаю, вы собираетесь повидать в Америке на будущей неделе…
  
  — Бог мой, Генри, предполагалось, что даже вы не должны знать об этом.
  
  Кумс слегка пожал плечами, но в душе обрадовался, что его догадка подтвердилась. Совет соберётся, и Ирвин примет в нём участие.
  
  — По старинной поговорке — «везде мои шпионы».
  
  — Тогда я рад, что мало что изменилось после моего ухода, — сказал Ирвин. — Ну ладно, предположим, я встречаюсь с некоторыми людьми в Америке. И что из того?
  
  — Предоставляю решить вам. Если вы посчитаете, что документы следует выбросить, — сожгите их, пожалуйста, дотла. Если вы сочтёте нужным переправить их через Атлантику — действуйте.
  
  — Боже мой, как интригующе!
  
  Кумс вынул из портфеля запечатанный конверт и протянул его Ирвину. Тот положил его в свой, рядом с покупками, сделанными у «Джона Люиса», — несколькими кусками канвы для леди Ирвин, которая любила вышивать зимними вечерами.
  
  В холле они попрощались, и сэр Найджел взял такси до вокзала, чтобы успеть на поезд в Дороет.
  
  Лэнгли, сентябрь 1989 года
  
  Когда Олдрич Эймс вернулся в Вашингтон, из девяти лет его шпионажа на КГБ оставалось, как это ни было удивительно, ещё четыре с половиной года. Купаясь в деньгах, он начал новую жизнь с покупки дома за полмиллиона долларов наличными и с появления на парковке в новеньком «ягуаре». И все это при зарплате пятьдесят тысяч долларов в год. Однако никто не усмотрел в этом ничего странного.
  
  Эймс благодаря тому, что работал в Римской миссии по советской тематике, и вопреки тому, что Рим входил в компетенцию отдела Западной Европы, оставался сотрудником ключевого отдела СВ. С точки зрения КГБ было очень важно, чтобы он оставался там, где имел доступ к файлам 301 и смог бы заглянуть в них ещё раз. Но здесь он столкнулся с большими трудностями. Милтон Беарден тоже только что вернулся в Лэнгли из Афганистана, где руководил тайной деятельностью против Советов. Первое, что он попытался сделать как вновь назначенный начальник отдела СВ, — это избавиться от Эймса. Однако в этом, как и другие раньше его, он потерпел поражение.
  
  Кен Малгрю, бюрократ до мозга костей, высидел должность, позволявшую ему решать кадровые вопросы. На этом посту он имел огромное влияние на перемещения и назначения. Они с Эймсом возобновили свои дружеские попойки, причём Эймс мог себе позволить самые дорогие вина. И именно Малгрю явился причиной недовольства Беардена, когда оставил Эймса в отделе СВ.
  
  Тем временем ЦРУ компьютеризировало огромное количество секретных документов, доверив свои сокровенные тайны самому ненадёжному инструменту, когда-либо изобретённому человеком. В Риме Эймс поставил перед собой задачу освоить компьютер. Всё, что ему теперь требовалось, — это коды доступа, чтобы войти в файлы 301, не вставая из-за своего стола. Больше не нужны будут пластиковые мешки, набитые документами. Больше от него не потребуется брать самые секретные файлы и расписываться за них.
  
  Первой щелью, в которую Малгрю удалось засунуть своего приятеля, была должность европейского шефа группы советского отдела по внешним операциям. Но отдел внешних операций ведал только теми советскими агентами, которые находились за пределами СССР или советского блока. В число этих агентов не входили «Лайсандер», спартанский воин, руководящий в Восточном Берлине управлением "К" в составе КГБ; «Орион», охотник, из Министерства обороны в Москве; «Делфи», оракул, в самых верхах Министерства иностранных дел, и четвёртый, тот, кто хотел улететь за океан и под кодовым именем «Пегас» сидел в закрытом научном центре между Москвой и Уралом. Когда Эймс, пользуясь своим положением, торопливо проверял Джейсона Монка, который теперь был выше рангом — Джи-эс-15, в то время как Эймс застрял на Джи-эс-14, он ничего не обнаружил. Но отсутствие информации по Монку в отделе внешних операций говорило только об одном: агенты Монка находились внутри СССР. Скаттлбат и Малгрю рассказали ему остальное.
  
  В управлении говорили, что Джейсон Монк — самый лучший, последняя надежда отдела, разгромленного предыдущим предательством Эймса. Говорили также, что он одиночка, индивидуалист, работающий по-своему, рискующий по-своему, и его давно бы выжили, если бы не одно обстоятельство: он добивался результатов в организации, которая неуклонно становилась всё меньше и меньше.
  
  Как любого бумажного карьериста, Малгрю возмущал Монк. Возмущал своей независимостью, отказом заполнять формы в трёх экземплярах, а больше всего своим явным иммунитетом на жалобы людей, подобных Малгрю. Эймс воспользовался его возмущением. Из них двоих у Эймса голова оказалась крепче. Под винными парами он сохранял способность соображать, в то время как Малгрю становился хвастливым и распускал язык.
  
  Как-то поздно вечером в сентябре 1989 года, когда разговор снова коснулся Монка, Малгрю выболтал, что слышал об агенте Монка, который был важной «шишкой». Говорили, что Монк завербовал его пару лет назад в Аргентине.
  
  Он не узнал ни имени, ни кодовой клички. Но КГБ сможет выяснить всё остальное. «Шишка» указывала на человека в ранге второго секретаря или выше. «Пару лет» определили в период от полутора лет до трёх. Проверка назначений Министерства иностранных дел СССР в посольство в Буэнос-Айресе дала список из восемнадцати человек. Подсказка Эймса, что этот человек больше за границу не назначался, сократила список до двенадцати.
  
  В отличие от ЦРУ контрразведка КГБ не отличалась щепетильностью. Она начала приглядываться к неожиданному появлению денег, повышению уровня жизни, даже покупке маленькой квартирки…
  * * *
  
  День был прекрасный, этот первый день сентября, с Ла-Манша дул лёгкий ветерок, и ничто не разделяло утёсы и далёкий берег Нормандии, кроме подгоняемых ветром барашков волн.
  
  Сэр Найджел шагал по тропе, проложенной между утёсов от вершины Дэрлстон-Хед до Сент-Элбан-Хед, и упивался пахнувшим солью воздухом. Это была его любимая прогулка в течение многих лет, и она действовала на него после прокуренных залов заседаний или ночной работы с секретными документами как тонизирующее средство. Он считал, что она проясняет голову, помогает сосредоточиться, отогнать все ненужное и умышленно ложное, выявить самую сущность проблемы.
  
  Он провёл ночь над двумя документами, которые ему дал Генри Кумс, и был потрясён тем, что прочитал. Детективная работа, проделанная после того, как бродяга бросил что-то в машину Селии Стоун, заслужила его одобрение. Именно так он бы проделал её сам.
  
  Он плохо помнил Джока Макдоналда, молодого стажёра, бегавшего с поручениями по Сенчури-Хаус. Очевидно, он много поработал. И Куме поддерживал заключение: «Чёрный манифест» — не фальшивка, не шутка.
  
  Его мысли обратились к самому манифесту. Если этот русский демагог действительно собирается выполнять свою программу, случится нечто ужасное, подобное тому, о чём он помнил с юности.
  
  В 1943 году, когда ему исполнилось восемнадцать лет, его наконец взяли в британскую армию и отправили в Италию. Раненного в большом наступлении при Монте-Касино, его поместили в госпиталь в Англии, а после выздоровления, несмотря на просьбы вернуться в действующую армию, направили в военную разведку.
  
  Лейтенантом, которому только что исполнилосьдвадцать, он вместе с Восьмой армией перешёл Рейн и увидел то, чего никому лучше бы не видеть никогда. Потрясённый пехотный майор попросил Ирвина прийти и посмотреть, что на своём пути обнаружили его солдаты. То, что он увидел в концентрационном лагере Берген-Белзен, было кошмаром, который преследовал не только его, но и людей постарше всю жизнь.
  
  Ирвин повернул обратно в глубь острова у Сент-Элбан-Хед, следуя по тропе, ведущей к деревне Эктон, где, ещё раз повернув, направился в Лэнггон-Мэтреверс. Что делать? И есть ли надежда на успех? Сжечь документы сейчас же и забыть о них? Соблазн, большой соблазн. Или взять их в Америку и, вероятно, стать предметом насмешек патриархов, с которыми он собирается провести неделю? Немыслимо!
  
  Он открыл калитку сада и прошёл через небольшой участок, который Пенни отвела под фруктовый сад, а летом ещё и выращивала там овощи. В костре дымились срезанные ветки, но внутри ещё ярко краснели угольки. Так легко положить сюда документы, и они сразу же вспыхнут.
  
  Генри Кумс, он знал, никогда не заведёт разговора об этом, никогда не спросит, что он сделал, не будет добиваться отчёта, что из этого получилось. Никто никогда не узнает, откуда появились эти документы, потому что ни один из них не проговорится. Это входит в кодекс. Из окна кухни его окликнула жена.
  
  — Вот ты где! Чай в гостиной. Я ходила в деревню и принесла сдобные булочки с джемом.
  
  — Прекрасно, люблю булочки.
  
  — Да, пора мне это запомнить.
  
  Пенелопа Ирвин, которая была на пять лет моложе своего мужа, когда-то славилась необычайной красотой, и за ней ухаживали несколько богатых мужчин. По причинам, известным только ей, Пенелопа выбрала молодого офицера разведки без средств, который читал ей стихи и скрывал под своим застенчивым видом ум, сравнимый только с компьютером.
  
  У них был сын — единственный ребёнок, который погиб на Фолклендах в 1982 году. Они старались не думать об утрате слишком часто, разве только в его день рождения и в день смерти.
  
  Все тридцать лет его службы в Сикрет сервис она терпеливо ждала его, когда он работал с агентами, находящимися в СССР, или на холодном ветру в тени Берлинской стены с каким-нибудь смелым, но напуганным человеком, который пробирался через контрольно-пропускной пункт к огням Западного Берлина. Когда он возвращался домой, его всегда ожидал горящий камин и булочки. Ирвин всё ещё считал, что и в семьдесят лет жена красива, и очень любил её.
  
  Он сидел, жуя булочку, и смотрел на огонь.
  
  — Ты опять уезжаешь, — тихо сказала она.
  
  — Думаю, я должен.
  
  — Надолго?
  
  — О, несколько дней в Лондоне, чтобы подготовиться, затем неделя в Америке. А потом я не знаю. Вероятно, больше не поеду.
  
  — Хорошо, со мной всё будет в порядке. В саду много работы. Ты будешь звонить, когда сможешь?
  
  — Конечно. — Затем он произнёс: — Этого не должно случиться снова, ты знаешь.
  
  — Конечно, не должно. А теперь допивай свой чай.
  
  Лэнгли, март 1990 года
  
  Первый тревожный сигнал пришёл из отделения ЦРУ в Москве. Агент «Делфи» отключился. Тишина — с прошлого декабря. Джейсон Монк сидел за столом, углубившись в изучение сообщения с телетайпа, поступавшего к нему по мере расшифровки ленты. Сначала он встревожился, позднее впал в отчаяние.
  
  Если с Кругловым по-прежнему всё в порядке, то он нарушал все правила. Почему? Дважды сотрудники ЦРУ в Москве оставляли соответствующие знаки мелом в обусловленных местах, указывая, что в тайник положено что-то для оракула и он должен посетить это место. Дважды сигналы остались без ответа. Его не было в городе. Неожиданно послали за границу?
  
  Если так, то он должен был передать стандартный «признак жизни»: «Я в порядке». Они тщательно просматривали журналы, в которых обычно печатали по предварительной договорённости объявления, в поисках нескольких строчек, означающих «Я в порядке» или, наоборот, «Я в беде, помогите». Но ничего не находили.
  
  К марту создалось впечатление, что оракул стал совершенно недееспособен из-за инфаркта, или другой какой-то болезни, или тяжёлого несчастного случая. Или умер. Или его «взяли».
  
  Перед Монком с его подозрительностью стоял вопрос, на который он не находил ответа. Если Круглова взяли и допрашивали, он должен был рассказать все. Сопротивление оказалось бы бесполезным, оно только бы продлило муки.
  
  Следовательно, он должен выдать местонахождение тайников и зашифрованные знаки мелом, извещавшие ЦРУ, что пора забирать пакет с информацией. Почему в этом случае КГБ не воспользовался этими меловыми значками, чтобы поймать американского дипломата с поличным? Совершенно очевидно, что так и следовало поступить. Это был бы триумф для Москвы, в котором она так нуждалась, потому что в остальном всё шло так, как хотели американцы.
  
  Империя Советов в Восточной Европе разваливалась на части. Румыния казнила диктатора Чаушеску; ушла Польша; Чехословакию и Венгрию охватили открытые восстания; в ноябре предыдущего года рухнула Берлинская стена. Поймать американца во время шпионской акции в Москве означало бы в какой-то степени уравновесить тот поток унижений, которым подвергался КГБ. Однако ничего не происходило.
  
  Монк мог сделать только два вывода. Или бесследное исчезновение Круглова — несчастный случай и это прояснится позднее, или КГБ прикрывает своего информатора.
  * * *
  
  Соединённые Штаты — страна изобилия, в ней не последнее место занимают неправительственные организации, или НПО. Их тысячи. Сюда входит множество организаций, начиная от трестов и кончая фондами для исследовательских работ по самой различной тематике, иногда труднодоступной для понимания. Существуют центры политических исследований, «мозговые центры», группы содействия тому и этому, советы для распространения чего-то и фонды, которые почти невозможно перечислить.
  
  Деятельность некоторых связана с исследовательскими работами, других — с благотворительностью; третьи занимаются индивидуальной пропагандой, лоббированием, рекламой, расширением знаний общества в одной области или контролем за их ограничением в другой.
  
  В одном только Вашингтоне находится до тысячи двухсот НПО, а в Нью-Йорке — на тысячу больше. И у всех у них есть фонды. Некоторые финансируются, по крайней мере частично, деньгами налогоплательщиков, другие — за счёт завещанного им имущества давно умерших людей, третьи — частной промышленностью и торговлей, четвёртые — донкихотствующими, покровительствующими или просто ненормальными миллионерами.
  
  Эти организации дают приют учёным, политикам, бывшим послам, филантропам, бездельникам, а иногда и маньякам. Но у всех есть две общие черты: они признают своё существование и где-нибудь имеют собственное помещение. Все, кроме одной.
  
  Вероятно, благодаря своей малочисленности и закрытости, достоинствам его членов и абсолютной невидимости летом 1999 года совет Линкольна обладал исключительным влиянием.
  
  При демократии власть — это влияние. Только при диктатуре грубая власть может существовать в рамках закона. Неизбранная власть в демократическом обществе, следовательно, заключается в способности влиять на механизм выборов. Этого можно достичь, мобилизуя общественное мнение проведением кампаний в средствах массовой информации, настойчивым лоббированием или прямыми финансовыми вложениями. Но в чистейшей форме такое влияние может заключаться просто в тихом совете, полученном в избирательном органе от неоспоримых опыта, честности и мудрости. Это называется «тихое слово».
  
  Совет Линкольна, отрицая своё существование и оставаясь незаметным благодаря своей малочисленности, являлся самостоятельной группой, занимавшейся размышлениями над текущими проблемами, оценками, обсуждением этих проблем и вынесением окончательного — с общего согласия — решения. Основанный на достоинствах своих членов и их возможности иметь доступ к самой верхушке избирательного органа, совет, вероятно, имел более реальное влияние, чем любые другие НПО или все они, вместе взятые.
  
  По характеру он был англо-американским и возник на основе глубокого чувства партнёрства в трудные времена ещё в первую мировую войну, хотя как совет он организовался в начале восьмидесятых, за обедом в клубе для избранных в Вашингтоне, сразу же после Фолклендской войны.
  
  В совет принимали по приглашению, и число его членов ограничивалось только теми, кто, по мнению других участников, обладал определёнными качествами. К последним относились большой опыт, безукоризненная честность, проницательность, полная ответственность за свои поступки и доказанный на деле патриотизм.
  
  Кроме того, те, кто занимал государственные должности, должны были уйти в отставку, чтобы исключить всякую предвзятость, в то время как в частном секторе они могли оставаться во главе своих корпораций. Не все члены обладали личным богатством, но по крайней мере двое из частного сектора оценивались в миллиард долларов.
  
  Частный сектор включал в себя опыт в торговле, промышленности, банковском деле, финансах и науке, а в общественный сектор входили управление государственными делами, дипломатия и государственная служба.
  
  Летом 1999 года на совет собрались шестеро англичан, включая одну женщину, и тридцать четыре американца, включая пять женщин.
  
  По характеру мировых проблем, которые они, как предполагалось, вынесут на общее обсуждение, это были люди среднего возраста и несколько старше. Мало кто имел за плечами опыт менее чем шестидесятилетней жизни, а самому старшему, очень крепкому старику, исполнился восемьдесят один год.
  
  Цель образования совета следовало искать в словах Линкольна, что «народное правительство, состоящее из народа, правящее ради народа, не должно исчезнуть с лица земли». Он собирался в тщательно скрываемых местах один раз в год, о чём договаривались по телефону, ведя невинно звучащие разговоры. В каждом случае хозяином оказывался один из богатых членов, и никто никогда не уклонялся от этой чести. Члены совета оплачивали проезд до места встречи, после чего становились гостями хозяина.
  
  На северо-западе штата Вайоминг протянулась долина, известная как Нора Джексона, названная так в честь первого траппера, имевшего мужество перезимовать в ней. Ограниченная с запада высокими Тетонами, а с востока грядой Грос-Вентре, долина на севере граничит с Йеллоустонским парком. К югу горы сходятся, и река Снейк прорывается белой струёй между ними в каньон.
  
  К северу от маленького горнолыжного городка Джексон проходит шоссе номер 191 — мимо аэропорта к Моран-Джанкшн, а затем далее, к Иеллоустонскому национальному парку. Сразу за аэропортом, у деревушки Мус, от него ответвляется дорога, по которой туристы попадают к озеру Дженни.
  
  К западу от этого шоссе, у самого подножия Тетонских гор, есть два озера: озеро Брэдди, в которое вода поступает из каньона Гарнет, и озеро Таггарт, питаемое каньоном Аваланш. К этим озёрам можно добраться только пешком. На участке между озёрами, на узкой полосе, примыкающей к отвесной стене Южного Тетона, финансист из Вашингтона по имени Сол Натансон разбил ранчо для отдыха площадью в сотню акров.
  
  Его расположение гарантировало полное уединение владельцу и его гостям. Ранчо протянулось между двумя озёрами, позади — сплошная каменная стена. Спереди тропа, по которой ходили люди, пролегала ниже уровня ранчо, расположенного на возвышенном плато.
  
  Седьмого сентября, согласно договорённости, первые гости прибыли в Денвер, где их встретили на личном самолёте «Грамман» Натансона и переправили через горы в аэропорт Джексона. Вдалеке от аэровокзала они пересели на вертолёт хозяина и через пять минут оказались на ранчо. Британский контингент прошёл через иммиграционную службу на Восточном побережье, и поэтому они могли миновать авиатерминал и пересесть на вертолёт вдалеке от посторонних глаз.
  
  На ранчо имелось двадцать домиков с двумя спальнями и общей гостиной в каждом. Поскольку погода стояла тёплая и солнечная и прохладно становилось лишь после захода солнца, многие гости охотно сидели на верандах перед домиками.
  
  Еда, весьма изысканная, подавалась в единственном большом коттедже в центре комплекса. После еды со столов все убиралось, и их расставляли по-другому для проведения конференций.
  
  Обслуживающий персонал работал только на Натансона, был не болтлив, его привозили специально на время конференции. Для полной безопасности частные охранники, выдавая себя за туристов в палатках, охраняли нижние склоны от заблудившихся следопытов.
  
  Конференция совета Линкольна 1999 года длилась пять дней, и, когда она окончилась, никто не узнал, что сюда приезжали гости, пробыли какое-то время и уехали.
  
  В первый день сэр Найджел Ирвин распаковал свои вещи, принял душ, переоделся в лёгкие брюки и твидовую рубашку и вышел посидеть на деревянную веранду перед домиком, который отделил с бывшим госсекретарём США.
  
  С этого места он мог видеть других гостей, вышедших размять ноги. Среди елей, берёз и сосен вились тропинки для приятных прогулок, а к каждому озеру спускалась дорожка.
  
  Он заметил бывшего британского министра иностранных дел и бывшего генерального секретаря НАТО лорда Каррингтона, прогуливающегося с банкиром Чарльзом Прайсом — одним из самых популярных и удачливых американских послов, когда-либо аккредитованных при Сент-Джеймсском дворе. Ирвин был шефом СИС, когда Питер Каррингтон трудился в министерстве иностранных дел, и, следовательно, являлся его боссом. Прайс, ростом шесть футов четыре дюйма, возвышался над британским пэром. Чуть дальше их хозяин Сол Натансон сидел на солнышке на скамье с американским банкиром, специалистом по капиталовложениям, и бывшим генеральным прокурором Эллиотом Ричардсоном.
  
  В стороне лорд Армстронг, секретарь кабинета министров и глава Хоум сивил сервис, стучал в дверь домика, в котором все ещё распаковывала чемоданы леди Тэтчер.
  
  Ещё один вертолёт прострекотал к посадочной площадке, чтобы высадить бывшего президента Джорджа Буша, которого встречал бывший госсекретарь Генри Киссинджер. На один из столиков около центрального коттеджа официанты в униформе поставили чайник перед другим бывшим послом, англичанином сэром Николасом Гендерсоном, который сидел и пил чай с лондонским финансистом и банкиром сэром Эвелином Ротшильдом.
  
  Найджел Ирвин взглянул на программу пятидневной конференции. Сегодня вечером — отдых. На следующий день члены совета разобьются, как обычно, на три комитета — геополитический, стратегический и экономический. Они будут работать раздельно два дня. Третий будет посвящён слушанию результатов их размышлений и дискуссий. День четвёртый отводится для пленарного заседания. Ирвину предоставили по его просьбе час в конце этого дня. Последний день предназначался для дальнейших действий и рекомендаций.
  
  В густых лесах на склоне Тетона одинокий олень, чувствуя приближение брачной поры, звучно призывал подругу. Над рекой Снейк на крыльях с белыми перьями парила скопа[144], мяукающими криками выражая возмущение вторжением лысого орла на её рыболовную территорию. Идиллическое место, подумал старый шпион, омрачённое только черным злом, которое он привёз в документах, пришедших к нему из России.
  
  Вена, июнь 1990 года
  
  В декабре предыдущего года работа Эймса в группе внешних операций советского отдела подошла к концу. Он снова оказался незанятым и ещё дальше от файлов 301. Затем он получил свою третью со времени возвращения из Рима должность начальника сектора по чешским операциям. Но она не давала права на доступ к кодам, открывающим самую засекреченную часть файлов 301 с описанием агентов ЦРУ, работающих внутри советского блока.
  
  Эймс пожаловался Малгрю. Это неразумно, убеждал он. Он уже однажды возглавлял всю контрразведку в этой самой секции. Более того, ему необходимо перепроверить агентов ЦРУ, русских по национальности, направленных на работу в Чехословакию. Малгрю обещал помочь, если это ему удастся. Наконец в мае Малгрю предоставил своему другу код доступа. С этого момента, сидя за столом в своём чешском секторе, Эймс мог просматривать файлы, пока не натолкнулся на директорию «Монк — агенты».
  
  В июне 1990 года Эймс полетел в Вену для очередной встречи со споим давним куратором Владом — полковником Владимиром Мечулаевым. Со времени возвращения Эймса в Вашингтон считалось, что из-за слежки ФБР для него небезопасно встречаться с советскими дипломатами на родине. Поэтому выбрали Вену.
  
  Он оставался трезвым некоторое время, достаточное для того, чтобы получить огромную сумму наличными и вызвать восхищение Мечулаева. Он принёс сведения о трёх агентах.
  
  Один служил в армии, полковник, вероятно, из ГРУ, в данное время работает в Москве в Министерстве обороны, но завербован на Ближнем Востоке в конце 1985 года. Другой был учёным, который жил в засекреченном закрытом городе, но завербован в Калифорнии. Третьим оказался полковник КГБ, завербованный внутри советского блока, но не в СССР, говоривший по-испански.
  
  Через три дня в здании Первого главного управления в Ясенево была объявлена охота.
  * * *
  
   "Разве вы не слышите её голос в ночном ветерке, мои братья и сёстры? Разве вы не слышите, как она зовёт вас? Как вы, её дети, можете не слышать голоса нашей любимой матери России?
  
   Я слышу её, друзья мои. Я слышу в лесах, как она вздыхает, я слышу в снегах её рыдания. Почему вы так поступаете со мной, спрашивает она. Разве мало предавали меня? Разве я недостаточно истекала кровью ради вас? Разве я недостаточно страдала, чтобы вы сотворили со мной такое?
  
   Почему вы продаёте меня, как уличную девку, в руки иностранцев и чужаков, которые терзают моё страдающее тело, словно чёрные вороны?…"
  
  Экран, установленный в зале большого коттеджа, был самым большим из всех найденных. У задней стены зала стоял проектор.
  
  Сорок пар глаз не отрываясь смотрели на изображение человека, обращавшегося к массовому митингу в Тучкове в начале этого лета. Выразительно, то поднимаясь, то понижаясь, звучал по-русски голос оратора, а записанный на звуковой дорожке перевод в противоположность ему был приглушён.
  
   «Да, братья, да, сестры, мы можем услышать её. Люди в Москве, в своих шубах и со своей верой, не могут слышать её. Иностранцы и преступный сброд, пирующие на её теле, не слышат её. Но мы слышим, как наша мать зовёт нас в своих страданиях, потому что мы — люди великой страны».
  
  Молодой режиссёр Литвинов выполнил свою работу блестяще. В фильм были вставлены трогательные кадры: молодая светловолосая мать, прижимающая ребёнка к груди, с обожанием поднявшая глаза к подиуму; невероятно красивый солдат с бегущими по щекам слезами; морщинистый крестьянин с серпом — годы тяжёлого труда отпечатались на его лице.
  
  Никто не мог знать, что вставленные кадры снимались отдельно с участием актёров. Но толпа не была поддельной: съёмка с высоты запечатлела на плёнке тысяч десять сторонников, ряд за рядом; по бокам стояли одетые в форму молодые боевики-черногвардейцы, дирижирующие приветственными и прочими криками толпы.
  
  Игорь Комаров перешёл от громкого рыка почти к шёпоту, но микрофоны уловили его и голос разнесли по стадиону.
  
   "Неужели никто не отзовётся? Неужели никто не сделает шаг вперёд, чтобы сказать: довольно, больше этого не будет? Терпение, мои русские братья, подождите совсем немного, дочери Родины…
  
  — Его голос снова взлетел от шёпота до крика. —
  
   Потому что я иду, дорогая мать, да, я, Игорь, твой сын, иду…"
  
  Последние слова почти утонули в разученном дружном скандировании: «КО-МА-РОВ! КО-МА-РОВ!»
  
  Проектор выключили, и изображение исчезло. Наступило молчание, а затем все разом выдохнули.
  
  Когда вспыхнул свет, Найджел Ирвин подошёл к торцу длинного обеденного прямоугольного стола из вайомингской сосны.
  
  — Думаю, вы поняли, кого только что видели, — тихо произнёс он. — Да, это был Игорь Алексеевич Комаров, лидер Союза патриотических сил — партии, которая, весьма вероятно, победит на выборах в январе и выдвинет Комарова в президенты. Как вы могли видеть, он оратор редкой силы и страстности, обладающий громадной харизмой. Вам известно, что в России восемьдесят процентов реальной власти находится в руках президента. Со времён Ельцина контроль и ограничения этой власти, существующие в нашем обществе, отменены. Сегодня русский президент может управлять более или менее так, как ему хочется, и вводить посредством указов любой закон, который ему нравится. Сюда может входить и восстановление однопартийного государства.
  
  — Но при том состоянии, в котором они находятся в данный момент, разве это так уж плохо? — спросила бывший посол при Организации Объединённых Наций.
  
  — Может быть, и нет, мэм, — сказал Ирвин. — Однако я не просил ставить на обсуждение возможное развитие событий после избрания Игоря Комарова, а предпочёл ознакомить совет с теми материалами, которые убедительно показывают, каким будет это развитие. Из Англии я привёз два доклада и здесь, в Вайоминге, сделал тридцать девять копий каждого.
  
  — А я удивлялся, зачем мне надо было привозить так много бумаги, — заметил с улыбкой их хозяин, Сол Натансон.
  
  — Простите, что злоупотребил вашей машиной, Сол. Я просто не хотел везти сорок копий каждого документа через Атлантику. Я не прошу вас читать сейчас, но возьмите по одному экземпляру и ознакомьтесь с документами каждый у себя в комнате. Пожалуйста, сначала прочитайте доклад с пометкой «подлинность подтверждена», а затем «Чёрный манифест». И последнее: я должен сообщить вам, что три человека уже погибли из-за того, что вы прочитаете сегодня вечером. Оба документа являются настолько глубоко засекреченными, что я вынужден просить вас вернуть их, чтобы они были сожжены, прежде чем я уеду отсюда.
  
  Хорошее настроение покинуло членов совета Линкольна, когда они, взяв доклады, удалились в свои комнаты. К удивлению поваров, на ужин никто не явился. Все попросили, чтобы еду им принесли в домики.
  
  Лэнгли, август 1990 года
  
  Информация, поступавшая из отделений ЦРУ внутри советского блока, была плохой и становилась всё хуже. В июле стало ясно, что с «Орионом», охотником, что-то случилось. На предыдущей неделе полковник Соломин не явился на обычную «короткую встречу», чего никогда не допускал ранее.
  
  Короткая встреча — это простая уловка, которая в обычных условиях никого не компрометирует. В определённый, заранее обусловленный момент один из участников идёт по улице. За ним могут следить, но могут и не следить. Неожиданно он сворачивает в сторону и входит в кафе или ресторан. Любое место, где много народа, годится. Как раз перед его приходом другой человек платит по счёту, встаёт и направляется к двери. Даже не взглянув друг на друга, они проходят, почти не коснувшись. Рука опускает пакетик не более спичечной коробки в боковой карман партнёра. Каждый идёт в своём направлении — один в ресторан, а другой из него. Если был хвост, то к тому времени, когда следящие входят в дверь, смотреть уже не на что.
  
  Кроме того, «Орион» не заглянул в тайники, невзирая на чёткие метки мелом, предупреждающие, что для него там что-то есть. Единственным выводом отсюда было, что он вышел из игры или его кто-то вывел. Но опять сигнал тревоги по системе «признаки жизни» не использовался. Что-то произошло неожиданно, без предупреждения. Сердечный приступ, автокатастрофа или арест.
  
  Более того, из Западного Берлина пришло известие, что обязательное ежемесячное письмо в надёжный дом в Восточном Берлине от «Пегаса» не поступило. Ничего не появилось и в русском журнале по собаководству, как было условлено.
  
  В связи с возросшей возможностью ездить по России, особенно не удаляясь от Арзамаса-16. Монк предложил Блинову посылать раз в месяц письмо абсолютно невинного содержания по адресу в Восточном Берлине. В нём не было никакого тайного текста, смысловую нагрузку несла лишь подпись «Юрий». Блинову достаточно было опустить письмо в любой почтовый ящик за пределами закрытого города, и никто уже не мог проследить, откуда оно. Поскольку Берлинская стена лежала в руинах, в старом способе пересылки писем на Запад теперь не было необходимости.
  
  Плюс к этому Блинову посоветовали приобрести пару спаниелей. Это получило полное одобрение в Арзамасе-16, потому как что могло быть безобиднее для вдовствующего профессора, чем разведение спаниелей? Каждый месяц, имея на то основание, он мог посылать коротенькое объявление в московский еженедельник по собаководству с извещением, что продаются щенки, отъёмыши, новорождённые или ожидаемые. Обычное ежемесячное объявление не появилось.
  
  К этому времени Монк пребывал в полной растерянности. Он сообщил руководству о своих подозрениях, но ему сказали, что он слишком быстро поддался панике. Ему следует набраться терпения — контакт, без сомнения, будет восстановлен. Но Монк не мог оставаться невозмутимым. Он начал посылать докладные записки, утверждая, что, по его мнению, глубоко, в самом центре Лэнгли, происходит утечка информации.
  
  Два человека, которые приняли бы его всерьёз, Кэри Джордан и Гас Хатауэй, ушли в отставку. Новое руководство, пришедшее со стороны после зимы 1985 года, Монк просто раздражал. В другой части здания официальная охота на «кротов», начатая ещё весной 1986 года, потихоньку продолжилась.
  * * *
  
  — Мне трудно в это поверить, — заявил бывший генеральный прокурор США, когда после завтрака на пленарном заседании началась дискуссия.
  
  — А у меня проблема в том, что мне трудно не поверить, — ответил экс-госсекретарь Джеймс Бейкер. — Это направлено обоим правительствам, Найджел?
  
  — Да.
  
  — И они ничего не собираются предпринять?
  
  Остальные тридцать девять членов совета, столпившиеся вокруг стола заседаний, не сводили глаз с бывшего шефа британской разведки, словно ожидая от него заверения, что неё.по ночной кошмар, мрачный плод воображения, который исчезнет сам собой.
  
  — Здравый смысл, — сказал Ирвин, — считают они, в том, что официально сделать ничего нельзя. Половина того, что содержится в «Чёрном манифесте», может получить поддержку едва ли не большинства русских. Предполагается, что Запад вообще не может о нём знать. Комаров объявит его фальшивкой. Результат может даже усилить его позиции.
  
  Последовало мрачное молчание.
  
  — Можно мне сказать? — спросил Сол Натансон. — Не как вашему хозяину, а как рядовому члену совета. Когда-то у меня был сын. Он погиб на войне в Персидском заливе. — Несколько человек с мрачным видом кивнули. Двенадцать из присутствующих играли ведущую роль в создании многонациональной коалиции, которая сражалась в Персидском заливе. С противоположного края стола генерал Колин Пауэлл пристально смотрел на финансиста. Благодаря известности отца он лично получил извещение о том, что лейтенант Тим Натансон, ВВС США, сбит в последние часы сражения. — И если я могу хоть как-то смириться с этой потерей, — сказал Натансон, — то лишь потому, что знаю: он умер, сражаясь против истинного зла. — Сол замолчал, подыскивая слова. — Я достаточно стар, чтобы поверить в концепцию зла. И в то, что зло иногда может воплощаться в человеке. Я не участвовал во второй мировой войне. Мне было восемь, когда она закончилась. Мне известно, что некоторые из присутствующих здесь были на той войне. Но конечно, позднее я много узнал о ней. Я уверен, что Адольф Гитлер — это зло, и то, что он делал, — тоже зло. — Стояла полная тишина. Государственные деятели, политики, промышленники, банкиры, финансисты, дипломаты, администраторы, привыкшие иметь дело с практической стороной жизни, понимали, что слушают глубоко личное признание. Сол Натансон, наклонившись, постучал пальцем по «Чёрному манифесту». — Этот документ — тоже зло. Человек, написавший его, — зло. Неужели мы позволим этому случиться снова?
  
  Ничто не нарушало тишину, царящую в комнате. Все понимали, что под «этим» он подразумевал второй Холокост, и не только против евреев в России, но и против многих других этнических меньшинств.
  
  Молчание нарушила бывший премьер Великобритании.
  
  — Я согласна. Не время колебаться.
  
  Ральф Брук, глава гигантской межконтинентальной телекоммуникационной корпорации, известной на каждой фондовой бирже мира как «Интелкор», выступил вперёд.
  
  — О'кей, так что мы могли бы сделать? — спросил он.
  
  — Дипломатическим путём… уведомить каждое правительство в НАТО и заставить их заявить протест, — предложил бывший дипломат.
  
  — Тогда Комаров объявит манифест грубой подделкой, и большинство в России поверят ему. Ксенофобия русских не новость, — сказал другой.
  
  Джеймс Бейкер повернулся в сторону Найджела Ирвина.
  
  — Вы привезли этот ужасный документ, — сказал он. — Что вы посоветуете?
  
  — Я ничего не предлагаю, — сказал Ирвин. — Но я хочу сделать предупреждение. Если совет решит санкционировать — не предпринять, а только санкционировать — какую-либо инициативу, она должна быть предельно засекреченной, чтобы не повредить репутации любого в этой комнате.
  
  Тридцать девять членов совета прекрасно понимали, о чём он говорит. Каждый из них принимал участие или являлся свидетелем провала правительственной операции, как предполагалось, хранившейся в секрете и полностью разоблачённой сверху донизу.
  
  Суровый, с немецким акцентом голос раздался за столом, где сидел бывший госсекретарь США:
  
  — Может Найджел провести операцию такой секретности?
  
  Два голоса прозвучали в унисон: «Да». Когда Ирвин был шефом британской разведки, он служил и Маргарет Тэтчер, и её министру иностранных дел лорду Каррингтону.
  
  Совет Линкольна никогда не принимал формальных резолюций в письменной форме. Он приходил к соглашению, и на его основе каждый член использовал своё влияние для достижения целей этого соглашения в коридорах власти в своих странах.
  
  В деле с «Черным манифестом» соглашение состояло только в передаче членам небольшого рабочего комитета пожелания совета, чтобы комитет выбрал наилучшее решение. Весь же совет пришёл к согласию ничего не санкционировать, не запрещать и даже не интересоваться возможными последствиями.
  
  Москва, сентябрь 1990 года
  
  Полковник Анатолий Гришин сидел за столом в своём кабинете в Лефортовской тюрьме, просматривая три только что доставленных ему документа. Его охватывал целый вихрь эмоций.
  
  Самым сильным чувством было торжество. В течение лета контрразведка как Первого, так и Второго главных управлений доставила ему одного за другим троих предателей.
  
  Первым доставили дипломата Круглова, разоблачённого при сопоставлении его поста первого секретаря посольства в Буэнос-Айресе и покупки вскоре после возвращения квартиры за двадцать тысяч долларов.
  
  Он без колебаний признался во всём сидящим за столом офицерам. Через шесть недель ему больше нечего было сказать, и его отправили в одну из подземных камер, где температура даже летом редко поднималась выше одного градуса тепла. Там он и сидел, дрожа и ожидая решения своей судьбы. Эта судьба заключалась в одном листке бумаги на столе полковника.
  
  В июле в камере оказался профессор ядерной физики. В России было очень немного учёных его ранга, когда-либо делавших доклады в Калифорнии, и список быстро сократился до четырёх. Обыск в квартире Блинова в Арзамасе-16 дал результат в виде маленькой ампулы чернил для тайнописи, неумело спрятанной среди носков в шкафу.
  
  Он тоже признался быстро и во всём; одного только вида Гришина и его команды с орудиями их работы оказалось достаточно, чтобы развязать ему язык. Блинов даже указал адрес в Восточном Берлине, по которому он отправлял свои тайные письма.
  
  Рейд по этому адресу поручили полковнику управления "К" в Восточном Берлине, но необъяснимым образом жилец сбежал за час до рейда, уйдя через вновь открытый город на Запад.
  
  Последним в конце июля появился солдат-сибиряк, выявленный наконец по своему положению в ГРУ, назначению в Министерство обороны, работе в Адене, а также в результате интенсивной слежки, во время которой, вторгшись в его квартиру, агенты узнали, что однажды один из детей в поисках новогодних подарков обнаружил в вещах отца миниатюрный фотоаппарат.
  
  Пётр Соломин отличался от остальных тем, что он переносил страшную боль и в муках пытался показать своё презрение. Гришин в конце концов сломал его; ему всегда это удавалось. Он пригрозил отправить жену и детей Соломина в самый страшный лагерь строгого режима.
  
  Каждый из арестованных описывал, как с ним знакомился улыбающийся американец, так охотно слушавший об их проблемах, так рассудительно делавший свои предложения. Это вызвало у Гришина другое чувство — слепой гнев против этого неуловимого человека, которого, как он теперь знал, звали Джейсон Монк.
  
  Трижды этот нахальный ублюдок запросто приезжал в СССР, беседовал со своими шпионами и снова исчезал. Прямо под носом у КГБ. Чем больше Гришин узнавал об этом человеке, тем больше ненавидел его.
  
  Конечно, произвели проверки. Изучили список пассажиров «Армении», но ни одно имя не напоминало псевдоним. Команда смутно помнила американца из Техаса, одетого в техасскую одежду того же типа, что описал Соломин по встрече в Ботаническом саду. Вероятно, Монк был Норманом Келсоном, но это не доказано.
  
  В Москве сыщикам повезло больше. Каждый американский турист, находившийся в тот день в столице, был проверен по регистрации обращений за визой и по интуристовским групповым турне. В конце концов они вышли на «Метрополь» и на человека, у которого по счастливой случайности заболел живот, что заставило его отказаться от поездки в Загорский монастырь в тот самый день, когда Монк встретился с профессором Блиновым во Владимирском соборе. Доктор Филип Питерс. Гришин запомнит это имя.
  
  Когда трое предателей выложили перед комиссией следователей весь объём того, что этот один-единственный американец убедил их передать ему, офицеры КГБ побледнели от шока.
  
  Гришин сложил три листка вместе и позвонил по служебному номеру. Он всегда высоко ценил наказание в финале.
  
  Генерала Владимира Крючкова повысили в должности до председателя всего КГБ. Именно он принёс в то утро три смертных приговора в кабинет президента на верхнем этаже шипя Центрального Комитета на Новой площади и положил их на стол Михаила Горбачёва на подпись, и именно он отослал их, соответственно подписанные, с пометкой «срочно», в Лефортовскую тюрьму.
  
  Полковник продержал приговорённых на заднем дворе тридцать минут, чтобы они успели осознать то, что с ними произойдёт. Слишком неожиданно — и тогда нет времени для осознания, как он часто повторял своим ученикам. Когда он вышел, трое стояли на коленях в посыпанном гравием дворе с высокими стенами, куда никогда не заглядывало солнце.
  
  Первым был дипломат. Он казался потрясённым, бормоча «нет, нет», когда почувствовал, как старший сержант приложил 9-миллиметровый пистолет Макарова к его затылку. Гришин кивнул, и солдат нажал на курок. Вспышка, струя крови, осколки кости — и Валерий Юрьевич Круглов упал лицом вниз на гравий.
  
  Учёный, воспитанный как идейный атеист, молился, прося всемогущего Бога спасти его душу. Он, казалось, почти не замечал, что произошло в двух метрах от него, и упал лицом вниз, как и дипломат.
  
  Полковник Пётр Соломин был последним. Он смотрел в небо, возможно, видя в последний раз леса и воды, богатые дичью и рыбой, его родной земли. Когда он почувствовал прикосновение холодной стали к затылку, он выставил назад левую руку в сторону Гришина, стоявшего у стены. Средний палец твёрдо указывал вверх.
  
  «Огонь!» — крикнул Гришин, и всё было кончено. Он распорядился похоронить их этой же ночью в безымянных могилах в подмосковном лесу. У семей никогда не будет места, куда они могли бы положить цветы.
  
  Полковник Гришин подошёл к телу сибиряка, наклонился над ним на несколько секунд и, выпрямившись, ушёл прочь.
  
  Когда он вернулся в свой кабинет, чтобы составить отчёт, на телефоне мигал красный огонёк. Звонил его коллега, с которым он был знаком, из следовательской группы Второго главного управления.
  
  — Думаю, мы заканчиваем с четвёртым, — сказал знакомый. — Список ограничивается двоими. Оба полковники, оба в контрразведке, оба в Восточном Берлине. Мы следим за ними. Рано или поздно нам повезёт. Когда мы поймаем его, хотите, чтобы вам сообщили? Хотите присутствовать при аресте?
  
  — Дайте мне двенадцать часов, — сказал Гришин, — всего двенадцать часов, и я буду там. Этот мне нужен; с этим личные счёты.
  
  И следователь, и специалист по допросам знали, что закалённого офицера контрразведки труднее всего расколоть. После нескольких лет в управлении "К" он знает, как распознать контрразведку, когда она работает против него. Уж он не оставит невидимые чернила в свёрнутых носках, не купит квартиру на шальные деньги.
  
  Раньше всё было просто. Если человека подозревали, его арестовывали и «поджаривали» до тех пор, пока не получали признание или доказательство ошибки. К 1990 году власти настояли на доказательстве виновности или по крайней мере на серьёзных уликах, прежде чем прибегнуть к допросу третьей степени. «Лайсандер» улик не оставит; его надо схватить на месте преступления. Для этого требуются осторожность и время.
  
  Более того, Берлин — открытый город. Восточная зона практически оставалась советским сектором. Но Стена рухнула. Если спугнуть, виновный может легко сбежать — быстро промчаться по улицам к яркому свету Западного Берлина и спасению. Тогда будет слишком поздно.
  Глава 10
  
  Состав рабочего комитета ограничивался пятью членами. В него входили председатель геополитической группы, председатель стратегического комитета и председатель экономической группы. Плюс Сол Натансон — по его личной просьбе — и Найджел Ирвин. В основном председательствовал Ирвин, а остальные задавали вопросы.
  
  — Давайте с самого начала выясним одну вещь, — начал Ральф Брук из экономического комитета. — Вы рассматриваете вопрос об убийстве этого Комарова?
  
  — Нет.
  
  — Почему нет?
  
  — Потому что такие убийства редко удаются, а в данном случае, даже если оно совершится, это проблему не решит.
  
  — Почему этого нельзя сделать, Найджел?
  
  — Я не сказал «нельзя». Просто чрезвычайно трудно. Этого человека исключительно хорошо охраняют. Его личный телохранитель и командир охраны не дурак.
  
  — Но даже если это получится, это не поможет?
  
  — Нет. Из него сделают мученика. Другой займёт его место и уничтожит страну. Вероятно, будет осуществлять ту же программу — наследие погибшего лидера.
  
  — Тогда что же?
  
  — Все действующие политики подвержены дестабилизации. Американская идея, по-моему.
  
  На нескольких лицах промелькнули грустные улыбки. В своё время государственный департамент и ЦРУ пытались дестабилизировать нескольких левых лидеров других стран.
  
  — Что для этого потребуется?
  
  — Финансы.
  
  — Нет проблемы, — сказал Соя Натансон. — Назовите сколько.
  
  — Благодарю вас. Потом.
  
  — И?…
  
  — Некоторая техническая поддержка. В основном это можно купить. И человек.
  
  — Что за человек?
  
  — Человек, который поедет в Россию, чтобы сделать определённую работу. Очень хороший человек.
  
  — Это ваша область. Если — и я говорю «если» в порядке обсуждения — Комарова можно дискредитировать, он потеряет народную поддержку. И что тогда, Найджел?
  
  — Честно говоря, — ответил Ирвин, — в этом вся проблема. Комаров не просто шарлатан. Он обладает ловкостью, страстностью и харизмой. Он понимает и импонирует инстинктам русского народа. Он — икона.
  
  — Он… что?
  
  — Икона. Не религиозная картина, а символ. Он занимает нишу. Все нации нуждаются в чём-то, в какой-то личности или символе, в который они могли бы верить, который дал бы отчаявшимся массам людей чувство самосознания и отсюда — единства. Без объединяющего символа люди вовлекаются в межнациональные войны. Россия огромна, в ней много различных этнических групп. Коммунизм при всей своей жестокости обеспечивал единство. Единство по принуждению. Точно так же, как в Югославии. Мы видели, что произошло, когда отменили единство по принуждению. Для достижения единства по доброй воле необходим символ. У вас есть ваш государственный флаг, ваша слава, у нас — наша монархия. В настоящее время Игорь Комаров — их икона, и только нам известно, насколько она порочна и фальшива.
  
  — И какова его стратегия?
  
  — Как все демагоги, он будет играть на надеждах людей, их чаяниях, любви и ненависти, но главным образом на их страхе. Так он завоюет их сердца. Затем он сможет использовать свою власть для создания машины, которая осуществит цели «Чёрного манифеста».
  
  — Но если его уничтожить? Возврат к хаосу? Даже к гражданской войне?
  
  — Вероятно. Если только не ввести в это уравнение ещё одну, более привлекательную, икону. Достойную преданности русских людей.
  
  — Такого человека нет, И никогда не было.
  
  — О, такой был, — возразил Найджел Ирвин. — Когда-то давно. Он назывался царём Всея Руси.
  
  Лэнгли, сентябрь 1990 года
  
  Полковник Туркин, агент «Лайсандер», прислал срочное сообщение лично Джейсону Монку. Картинка на открытке изображала открытую террасу «Опера-кафе» в Восточном Берлине. Сообщение было коротким и невинным: «Надеюсь на новую встречу, с наилучшими пожеланиями, Хосе Мария». Открытка пришла в особый почтовый ящик ЦРУ в Бонне, а штамп указывал, что её опустили в Западном Берлине.
  
  В Бонне сотрудники ЦРУ знали только то, что она предназначена Джейсону Монку, который находится в Лэнгли. Туда её и переслали. То, что она отправлена из Западного Берлина, ни о чём не говорило. Туркин просто бросил открытку со штампами в окно машины с западноберлинским номером, возвращавшейся на Запад. Он пробормотал «битте» удивлённому водителю и пошёл дальше. Когда его «хвост» завернул за угол, они ничего не увидели. Любезный берлинец отослал открытку из своей части города.
  
  Небрежно написанная над текстом открытки дата казалась странной. Какая-то ошибка. Открытка отправлена восьмого сентября, и немец или испанец написали бы так: 8/9/90 — сначала день, затем месяц и гол. Но дата на открытке была написана по-американски: 9/23/90. Для Джейсона это значило: мне нужна встреча в 9.00 в сентябре 23-го числа. Цифры следовало читать наоборот. А подпись с испанским именем говорила: это важно и срочно.
  
  Местом встречи, совершенно очевидно, назначалось «Опера-кафе» в Восточном Берлине.
  
  На третье октября было назначено воссоединение секторов Берлина и всей Германии. Власти СССР придёт конец: на территорию бывшего социалистического города войдёт полиция Западного Берлина и возьмёт все в свои руки. Деятельность КГБ должна ограничиться намного меньшим отделом внутри советского посольства на Унтер-ден-Линден. Некоторым крупным оперативным отделам придётся вернуться в Москву. Туркин может уехать с ними. Если он хотел сбежать, то это время настало, но его жена и сын находились в Москве. В школах только что начался учебный год.
  
  Ему надо было что-то передать, и он хотел сказать это лично своему другу. Срочно. В отличие от Туркина Монк знал об исчезновении «Делфи», «Ориона» и «Пегаса». И пока тянулись эти дни, Монк чувствовал себя больным от беспокойства.
  * * *
  
  Когда уехали все гости, кроме одного, копии всех документов, за исключением экземпляров, принадлежащих лично сэру Найджелу, сожгли под строгим наблюдением, пока не остался только пепел, разносимый ветром.
  
  Ирвин улетел вместе с Натансоном, признательный последнему за полёт на его «Граммане» до Вашингтона. По непрослушиваемой системе телефонной связи он с самолёта позвонил в O.K. — округ Колумбия и договорился со старым другом позавтракать вместе, после чего удобно устроился в глубоком кожаном кресле напротив хозяина ранчо.
  
  — Знаю, мы не должны задавать больше вопросов, — произнёс Сол Натансон, разливая по бокалам превосходное «Шардоннэ». — Но можно задать личный вопрос?
  
  — Дорогой мой, конечно. Хотя не могу гарантировать, что отвечу на него.
  
  — Я все равно спрошу. Вы приехали в Вайоминг с надеждой, что совет санкционирует какое-то действие, не так ли?
  
  — Да, полагаю, что да. Но я думал, что вы все сказали лучше, чем я сам мог бы это сказать.
  
  — Мы все были в шоке. Искренне. Но за столом сидели семь евреев. Почему вы?
  
  Найджел Ирвин смотрел на проплывавшие внизу облака. Где-то под ними раскинулись огромные поля пшеницы, и там ещё шла уборка. Столько пищи! Перед его мысленным взором возникла другая картина из далёкого времени: британские томми не в силах сдержать рвоту; водители бульдозеров в масках, защищающих от зловония, сталкивают горы трупов в зияющие рвы; живые скелеты, протягивающие руки с вонючих нар, молча просящие пищи.
  
  — Право, не знаю. Прошёл через это однажды. Не хочу увидеть такое снова. Старомоден, полагаю.
  
  Натансон рассмеялся.
  
  — Старомоден? О'кей, я выпью за это. Вы собираетесь сами поехать в Россию?
  
  — О, не вижу, как можно этого избежать.
  
  — Только берегите себя, друг мой.
  
  — Сол, в нашей службе часто можно было услышать поговорку: есть старые агенты и есть смелые агенты, но нет старых смелых агентов. Я буду осторожен.
  * * *
  
  Ирвин остановился в Джорджтауне, и поэтому его друг предложил встретиться в небольшом ресторанчике во французском стиле, который назывался «Ля Шомье», всего в сотне ярдов от отеля «Четыре времени года».
  
  Ирвин пришёл первым, нашёл неподалёку скамью и сел в ожидании друга — старый человек с серебряной сединой, вокруг которого носились лихие молодые роллеры.
  
  Шеф СИС долгое время чаще занимался практической работой, чем директор ЦРУ, и когда ему приходилось бывать в Лэнгли, он находил больше общего со своими коллегами — профессионалами разведки и заместителем директора по оперативной работе. Их связывали простые человеческие отношения, что не всегда оказывалось возможным с политическим ставленником Белого дома.
  
  Подъехало такси, из которого вылез белоголовый американец такого же, как и он, возраста и заплатил шофёру. Ирвин перешёл улицу и похлопал его по плечу.
  
  — Давно не виделись. Как живёшь, Кэри?
  
  По лицу Кэри Джордана расплылась улыбка.
  
  — Найджел, какого чёрта ты тут делаешь? И зачем этот ленч?
  
  — Ты недоволен?
  
  — Ну что ты! Приятно тебя видеть.
  
  — Тогда я все расскажу тебе в ресторане.
  
  Они пришли довольно рано, и ресторан ещё не был заполнен людьми, приходящими в обеденный перерыв. Официант осведомился, какой они предпочитают столик — для курящих или некурящих. Для курящих, сказал Джордан. Ирвин удивлённо поднял бровь: ни один из них не курил.
  
  Но Джордан знал, что делал. Их провели в отдельный кабинет в глубине зала, где их разговор никто не мог услышать.
  
  Официант принёс меню и прейскурант вин. Оба выбрали закуски и мясное блюдо. Ирвин, взглянув на вина Бордо, выбрал превосходное «Бейшевель». Официант просиял: вино было не из дешёвых и довольно долго считалось фирменным в этом ресторане. Через несколько минутой вернулся, показал этикетку, получил знак одобрения, откупорил и разлил.
  
  — Итак, — сказал Кэри Джордан, когда они остались одни, — что привело тебя в эти места? Ностальгия?
  
  — Не совсем. Полагаю, что проблема.
  
  — Что-нибудь связанное с теми сильными мира сего, с которыми ты беседовал в Вайоминге?
  
  — Ах, Кэри, дорогой Кэри, им вообще никогда не следовало увольнять тебя.
  
  — Знаю. Что за проблема?
  
  — В России происходит что-то серьёзное и Очень скверное.
  
  — А что ещё нового?
  
  — Это новое. И хуже, чем обычно. Официальные органы наших стран получили предупреждение — держаться подальше.
  
  — Почему?
  
  — Официальная застенчивость, полагаю.
  
  Джордан фыркнул:
  
  — Ну так что ещё нового?
  
  — В любом случае… на прошлой неделе создалось мнение, что, возможно, кто-то должен поехать и посмотреть.
  
  — Кто-то? Вопреки предупреждению?
  
  — Таково общее мнение.
  
  — Так почему ты обращаешься ко мне? Я в этом не участвую. Все последние двенадцать лет.
  
  — Ты всё ещё разговариваешь с Лэнгли?
  
  — Никто больше не разговаривает с Лэнгли.
  
  — Именно поэтому я обращаюсь к тебе, Кэри. Дело в том, что мне нужен человек, который может поехать в Россию, не привлекая внимания.
  
  — Нелегально?
  
  — Боюсь, что так.
  
  — Против ФСБ?
  
  Когда Горбачёв, накануне своего смещения, расформировал КГБ, Первое главное управление переименовали в Службу внешней разведки (СВР), но оно по-прежнему работало в Ясенево. Второе главное управление, обеспечивающее внутреннюю безопасность, получило название Федеральная служба безопасности (ФСБ).
  
  — Возможно, против ещё более опасного врага…
  
  Кэри Джордан, пережёвывая рыбу, задумался, затем покачал головой:
  
  — Нет, он не поедет. Больше никогда.
  
  — Кто, скажи, пожалуйста? Кто не поедет?
  
  — Парень, о котором я думал. Тоже за бортом, как и я. Но не так стар. Он был хорош! Железные нервы, ловкость, не похож на других, создан для этой работы. Уволен пять лет назад.
  
  — Он ещё жив?
  
  — Насколько я знаю, да. Послушай, а вино хорошее. Не часто я пью такое.
  
  Ирвин отпил из своего бокала.
  
  — А как его звали, этого парня, который не поедет?
  
  — Монк. Джейсон Монк. Говорит по-русски, словно это его родной язык. Лучший вербовщик агентов, какого я когда-либо встречал.
  
  — Ладно, хотя он и не поедет, все равно расскажи мне о Джейсоне Монке.
  
  И старый бывший заместитель директора ЦРУ по оперативной работе рассказал.
  
  Восточный Берлин, сентябрь 1990 года
  
  В этот тёплый осенний вечер на террасе кафе было многолюдно. Полковник Туркин в лёгком костюме немецкого покроя и из немецкой ткани не привлёк к себе внимания, когда сел за маленький столик у прохода, как только его освободила пара влюблённых подростков.
  
  После того как официант убрал со стола, полковник заказал кофе, развернул газету и углубился в чтение.
  
  Именно потому, что он работал в контрразведке с её неизбежными слежками, его считали экспертом по уходу от «хвоста». Наблюдатели из КГБ держались на расстоянии. Но они там были: мужчина и женщина, сидевшие на скамье напротив, на площади Оперы, молодые, беззаботные, оба в наушниках как от портативного плейера.
  
  Они могли в любой момент связаться с двумя машинами, стоявшими за углом, передавать свои наблюдения и получать инструкции. В машинах сидела группа захвата, ибо ордер на арест наконец был подписан.
  
  Два факта склонили весы не в пользу Туркина. В своём описании Эймс указал, что «Лайсандер» завербован за пределами СССР и говорит по-испански. Этот факт указывал группе расследования на всю Латинскую Америку плюс Испанию. Альтернативный подозреваемый, как недавно выяснилось, получил своё первое назначение в Южную Америку, в Эквадор, пять лет назад. А Эймс говорил, что вербовка «Лайсандера» состоялась шесть лет назад.
  
  Второе и заключительное доказательство возникло из блестящей идеи проверить все телефонные записи, сделанные в штабе КГБ в Восточном Берлине в ночь неудачного налёта на квартиру, служившую почтовым ящиком ЦРУ, в ту ночь, когда жилец этой квартиры покинул её за час до рейда.
  
  Записи показали, что звонили из автомата в холле по номеру телефона указанной квартиры. Другой подозреваемый в ту ночь находился в Потсдаме, а группой неудавшегося налёта руководил полковник Туркин. Арест мог бы быть произведён раньше, но ожидали прибытия из Москвы очень важного начальника. Он настаивал на своём присутствии при аресте и хотел лично препроводить подозреваемого в СССР.
  
  Совершенно неожиданно подозреваемый вышел из столовой, и наблюдателям ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.
  
  Чистильщик обуви из испанского Марокко шаркающей походкой шёл по тротуару вдоль кафе, жестом спрашивая у сидящих в крайнем ряду, не желают ли они почистить свою обувь. Ему отвечали, отрицательно качая головой. Жители Восточного Берлина не привыкли видеть бродячих чистильщиков в своих кафе, а большинство сидящих среди них жителей Западного Берлина считали, что в их богатом городе развелось слишком много иммигрантов из стран третьего мира.
  
  Наконец кто-то кивнул чистильщику, тот быстро достал маленький стульчик, присел перед клиентом, ловкими движениями накладывая на ботинки чёрный крем. Официант направился к ним, чтобы отогнать чистильщика.
  
  — Раз уж он начал, пусть и закончит, — сказал посетитель по-немецки с лёгким акцентом. Официант пожал плечами и отошёл.
  
  — Много времени прошло, Коля, — пробормотал чистильщик по-испански. — Как живёшь?
  
  Русский наклонился, чтобы показать, где надо ещё почистить.
  
  — Не очень хорошо. Думаю, возникли проблемы.
  
  — Расскажи.
  
  — Два месяца назад мне пришлось руководить налётом на квартиру, раскрытую как почтовый ящик ЦРУ. Мне удалось сделать один звонок; у человека было время скрыться. Но как они узнали? Кого-то арестовали и он заговорил?
  
  — Возможно. Почему ты так думаешь?
  
  — Есть ещё кое-что, и гораздо хуже. Две недели назад, как раз перед тем, как я отправил открытку, из Москвы приехал офицер. Я знаю, что он работает в аналитическом отделе. Его жена родом из Восточной Германии, они приезжали в гости. Собрались на вечеринку, он напился. Хвастался, что в Москве произведены аресты. Кого-то в Министерстве обороны, кого-то в Министерстве иностранных дел. — На Монка эта новость подействовала как удар в лицо тем самым ботинком, на который он наводил окончательный глянец. — Один из гостей за столом сказал что-то вроде: «У вас, должно быть, есть хороший информатор во вражеском лагере». Тот постучал по кончику носа и подмигнул.
  
  — Тебе надо уходить, Коля. Сейчас, сегодня вечером. Уходи.
  
  — Я не могу оставить Людмилу и Юрия. Они в Москве.
  
  — Вызови их сюда, дружище. Под любым предлогом. Эта территория останется советской ещё в течение десяти дней. Потом она будет западногерманской. Тогда они не смогут сюда приехать.
  
  — Ты прав. Через десять дней мы уйдём, всей семьёй. Ты позаботишься о нас?
  
  — Я лично займусь этим. Не откладывай.
  
  Туркин протянул чистильщику пачку восточных марок, которые через десять дней можно будет обменять на дорогие немецкие марки. Чистильщик, кивнув в знак благодарности, поднялся и, забрав свои инструменты, поплёлся дальше.
  
  Двое наблюдателей напротив кафе услышали в наушниках голос: «Все, закончили. Арестовываем. Пошли, пошли, пошли».
  
  Две серые чешские «татры» выехали из-за угла на площадь Оперы и остановились у края тротуара рядом с кафе. Из первой выскочили три человека и, оттолкнув двух прохожих, бросились в проход между столиками и схватили одного из посетителей, сидевшего с краю. Выпрыгнувшие из второй машины ещё двое распахнули заднюю дверцу и стояли наготове.
  
  Несколько посетителей испуганно закричали, увидев, как человека схватили и швырнули на заднее сиденье автомобиля. Дверь захлопнулась, и «татра», заскрежетав шинами, с рёвом умчалась. Группа захвата быстро села в свою машину и последовала за ней. Вся операция заняла семь секунд.
  
  В конце квартала с расстояния в сотню ярдов за происходящим наблюдал Монк, бессильный что-либо сделать.
  * * *
  
  — Что произошло после Берлина? — спросил сэр Найджел Ирвин.
  
  Некоторые посетители, забрав свои кредитные карточки, уходили, чтобы вернуться на работу или к отдыху. Англичанин взял бутылку «Бейшевеля» и, увидев, что она пуста, жестом попросил официанта принести ещё.
  
  — Пытаешься напоить меня, Найджел? — с хитрой улыбкой спросил Джордан.
  
  — Вот ещё. Боюсь, мы оба достаточно стары и некрасивы, чтобы пить как джентльмены.
  
  — Полагаю, что так. В любом случае сейчас мне не часто предлагают «Шато Бейшевель».
  
  Официант принёс новую бутылку, получил одобрение сэра Найджела, откупорил её и разлил вино по бокалам.
  
  — Итак, за что будем пить? — спросил Джордан. — За Большую игру? А может быть, за Большую ошибку? — с горечью добавил он.
  
  — Нет, за старые времена. И за чистоту. Вот о чём, думаю, я больше всего сожалею, чего нет у нашей молодёжи. Абсолютной моральной чистоты.
  
  — За это я выпью. Итак, Берлин… Ну, Монк вернулся разъярённый, как горный лев, которому задницу прижгли. Меня там, конечно, не было, но я всё ещё поддерживал связь с такими ребятами, как Милт Беарден. Я хочу сказать, это было давно. Итак, я имел представление о том, что произошло. Монк ходил по всему зданию и всем, кто хотел его слушать, рассказывал, что в советском отделе, в самом его центре, завёлся высокопоставленный «крот». Естественно, этого никто не желал слушать. «В письменном виде», — сказали они. Он так и сделал. От его бумаги прямо волосы вставали дыбом. Он почти всех обвинял в полнейшей некомпетентности. Милту Беардену в конце концов удалось выпихнуть Эймса из своего советского отдела. Но этот тип присосался как пиявка. В это время директор сформировал новый Центр контрразведки. В него вошла аналитическая группа из отделения СССР. Центру требовался сотрудник, имеющий опыт работы в оперативном управлении. Малгрю предложил Эймса, и с Божьей помощью тот получил назначение. Можешь догадаться, к кому обратился Монк со своими жалобами? К Олдричу Эймсу.
  
  — Это, должно быть, слегка потрясло систему, — заметил Ирвин.
  
  — Говорят, дьявол бережёт себе подобных, Найджел. С точки зрения Эймса, ему очень повезло, что он имел дело с Монком. Он мог выбросить его доклад и сделал это. И даже пошёл дальше. Он обвинил Монка в распространении безосновательной паники. Этим все и объясняется, сказал он. Результатом было внутреннее расследование. Но не в отношении существования «крота», а в отношении Монка.
  
  — Вроде трибунала?
  
  Кэри Джордан с горечью кивнул:
  
  — Да, думаю, что так. Я бы заступился за Джейсона, но в то время я сам был в немилости. Во всяком случае, председательствовал Кен Малгрю. Кончилось тем, что они решили, будто Монк придумал эту встречу в Берлине, желая поддержать свою пошатнувшуюся репутацию.
  
  — Мило с их стороны.
  
  — Очень мило. К тому времени в оперативном управлении сидели от стены до стены бюрократы, за исключением нескольких старых вояк, дослуживающих последние дни. После сорока лет мы наконец победили в «холодной войне»; советская империя разваливалась на куски. Пришло время расплаты, а всё кончилось перебранкой и перекладыванием бумаг.
  
  — А Монк, что произошло с ним?
  
  — Они чуть не выгнали его. Вместо этого затолкали его вниз. Засунули в какую-то щель в архивах или где-то ещё. Выезд нежелателен. Ему следовало уволиться, получить пенсию и исчезнуть. Но он всегда отличался упрямством. Он выстоял, убеждённый, что наступит день, когда будет доказано, что он прав. Он сидел и гнил на этой работе три долгих года. В конце концов так оно и произошло.
  
  — Он оказался прав?
  
  — Конечно. Но слишком поздно.
  
  Москва, январь 1991 года
  
  Полковник Анатолий Гришин в ярости вышел из комнаты допросов и ушёл в свой кабинет.
  
  Комиссия, проводившая допрос, считала, что они получили все. «Комитет Монаха» больше не соберётся на совещания. Всё записано на плёнке, вся история, начиная с маленького мальчика, заболевшего в Найроби в 1983 году, и кончая арестом в «Опера-кафе» в сентябре прошлого года.
  
  Каким-то образом люди из Первого главного управления знали, что Монк впал в немилость у своих коллег, разжалован, сломлен. Это могло означать только одно: у него больше нет агентов. Их всего было четверо, но какая четвёрка! Сейчас в живых оставался один, но и то ненадолго, в этом Гришин был уверен.
  
  Таким образом, «Комитет Монаха» прекратил своё существование, был распущен. Он сделал своё дело. Можно было бы торжествовать. Но то, что выяснилось на последнем заседании, привело Гришина в ярость. Сто метров. Сто несчастных метров…
  
  Доклад группы наблюдателей не вызывал сомнений. В свой последний день на свободе Николай Туркин не входил в контакт с вражескими агентами. Он провёл день в здании штаб-квартиры, поужинал в столовой, затем неожиданно вышел, за ним пошли наблюдатели до большого кафе, где он заказал кофе и где ему почистили ботинки.
  
  Проговорился Туркин. Двое наблюдателей напротив кафе видели, как чистильщик закончил свою работу и побрёл прочь. Через несколько секунд машины КГБ с Гришиным, сидящим рядом с водителем в одной из них, выехали из-за угла. В этот момент он находился всего в сотне метров от самого Джейсона Монка на советской территории.
  
  Каждая пара глаз в комнате допросов была устремлена на него. Он руководил захватом, казалось, говорили эти глаза, и он упустил самую крупную добычу.
  
  Конечно, будут муки боли. Не как средство убеждения, а как наказание. В этом он поклялся. Но ему помешали. Генерал Бояров лично сказал ему, что председатель КГБ требует немедленной казни, опасаясь, что в это непредсказуемое время её могут не разрешить. Он отвезёт распоряжение сегодня на подпись президенту, и казнь должна свершиться на следующее утро.
  
  А времена действительно менялись с непонятной быстротой. Со всех сторон его служба подвергалась нападкам подонков новой свободной прессы, подонков, с которыми он знал как обращаться.
  
  Тогда он ещё не знал, что в августе его собственный председатель, генерал Крючков, возглавит переворот против Горбачёва, закончившийся неудачей, и Горбачёв отомстит, разбив КГБ на несколько кусков; и что сам Советский Союз окончательно развалится в декабре.
  
  В то время, когда Гришин в этот январский день сидел, погруженный в мрачные раздумья, в своём кабинете, генерал Крючков положил распоряжение о казни бывшего полковника КГБ Туркина на стол президента. Горбачёв взял ручку, застыл на минуту и положил её на стол.
  
  В августе предыдущего года Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Теперь американские реактивные самолёты бомбили Ирак, уничтожая все живое. Наземное вторжение было неминуемо. Многие известные государственные деятели стремились предотвратить войну и предлагали себя в качестве международных миротворцев. Это была привлекательная роль. И Горбачёву она тоже нравилась.
  
  — Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, — сказал президент.
  
  — Таков закон, — подтвердил Крючков.
  
  — Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. — Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. — Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.
  
  Генерал Крючков в гневе ушёл. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.
  
  Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Всё, что он мог сделать, — это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.
  
  В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключённых перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них — Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.
  
  Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключённым знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.
  
  Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый — сверхстрогий».
  * * *
  
  — Как бы то ни было, — вздохнул Кэри Джордан, — полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.
  
  — Большую часть. Но напомни мне. — Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: — Два эспрессо, будьте добры.
  
  — Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счётов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года — Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? — они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом всё раскрылось.
  
  — Ты знал заранее?
  
  — Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. — Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имён и лица, все уже давно ушедшие. — Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы — восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».
  
  Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:
  
  — Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.
  
  — Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.
  
  — А Монк? — спросил Ирвин.
  
  Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счётом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счёт перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нём не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.
  
  — Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.
  
  Вашингтон, февраль 1994 года
  
  Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.
  
  По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.
  
  Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано:
  
   «Мистеру Джейсону Монку, через центральную экспедицию ЦРУ, главное здание, Лэнгли, Виргиния».
  
  И кто-то приписал:
  
   «Смотри на обороте».
  
  Монк перевернул письмо и прочитал:
  
   «Доставлено посыльным в наше посольство, Вильнюс, Литва. Думаем, вы знаете от кого».
  
  Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединённые Штаты с дипломатической почтой.
  
  Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском:
  
   «Пожалуйста (подчёркнуто три раза), передайте мистеру Джейсону Монку в ЦРУ. От друга».
  
  Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешёвой книжки без переплёта? Может быть.
  
  Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с чёрной пастой.
  
   Нижний Тагил, сентябрь, 1994 год
  
   Дорогой друг Джейсон!
  
   Если вы когда-нибудь получите это письмо, то к этому времени меня уже не будет в живых. Понимаете, у меня тиф. Его разносят блохи и вши. Сейчас этот лагерь закрывают, сносят, чтобы стереть с лица земли, словно его и не было, но так делать нельзя.
  
   Человек десять среди политзаключённых амнистировали; в Москве сейчас кто-то по имени Ельцин. Среди освобождаемых мой друг, литовец, писатель и интеллигент. Думаю, что могу доверять ему. Он обещает, что спрячет письмо и отошлёт, когда доберётся до дома.
  
   А я поеду в другом эшелоне, в вагоне для скота, на новое место, но я никогда его не увижу. Поэтому шлю вам последнее прости и расскажу о том, что было.
  
  В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.
  
  Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убеждён, что Туркин умрёт, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, — Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.
  
   Когда это кончилось, я просил у Бога смерти и впоследствии молил о ней не раз. В этом лагере самоубийства случались часто, но я сохранял веру в то, что если я продержусь, то, может быть, придёт день, когда я буду свободен. Вы бы не узнали меня, как не узнала бы Людмила или мой мальчик Юрий. У меня не осталось волос на голове, нет зубов, и мало что осталось от моего тела, да и оно истерзано ранами и лихорадкой. Я не сожалею о том, что сделал, потому что это был гнусный режим. Может быть, теперь мой народ получит свободу. Где-то живёт моя жена, надеюсь, она счастлива. И мой сын Юрий, который обязан своей жизнью вам. Спасибо вам за это. Прощайте, мой друг.
  
   Николай Ильич.
  
  Джейсон Монк сложил письмо, положил его рядом на стол и, обхватив голову руками, разрыдался как ребёнок. В этот день он не пошёл на работу. Он не позвонил и не объяснил своё отсутствие. Не отвечал на телефонные звонки. В шесть вечера, когда уже стемнело, он нашёл нужный адрес в телефонной книге, сел в машину и направился в Арлингтон.
  
  Он очень вежливо постучал в дверь дома, который разыскал, и, когда она открылась, бросив на ходу впустившей его женщине «Добрый вечер, миссис Малгрю», прошёл мимо неё, от изумления лишившейся речи.
  
  Кен Малгрю сидел в гостиной без пиджака, с большим стаканом виски в руке. Повернувшись и увидев вошедшего, он сказал: «Эй, какого чёрта? Вы врываетесь…»
  
  Это были последние слова, которые он произнёс не шепелявя, чем так неприятно отличалась его речь в последующие несколько недель. Монк ударил его в челюсть — ударил со всей силой.
  
  Малгрю был крупнее, но он находился не в форме и все ещё под влиянием ленча с обилием напитков. В тот день он ходил в офис, но там все только и обсуждали взволнованным шёпотом новость, распространившуюся по всему зданию подобно лесному пожару.
  
  Монк нанёс ему всего четыре удара, по одному за каждого погибшего агента. Не ограничившись сломанной челюстью, он поставил Малгрю синяки под оба глаза и сломал ему нос. После чего ушёл.
  * * *
  
  — Выглядит как довольно активная мера наказания, — заметил Найджел Ирвин.
  
  — Активнее некуда, — согласился Джордан.
  
  — И что дальше?
  
  — Ну, к счастью, миссис Малгрю не позвонила в полицию, она позвонила в управление. Они прислали нескольких парней, которые прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как Малгрю укладывают в «скорую помощь», отправлявшуюся в ближайшее травматологическое отделение. Они успокоили жену Малгрю, и она описала Монка. Так что ребята отправились к нему домой. Он уже вернулся, и они спросили его, соображает ли он, что наделал. Тогда он указал на письмо, лежащее на столе. Они, конечно, не смогли прочитать его, но забрали с собой.
  
  — Его выгнали? Монка? — спросил англичанин.
  
  — Точно. На этот раз его выгнали навсегда. Конечно, ему страшно сочувствовали, когда на слушании зачитали то письмо в переводе. Они даже разрешили мне заступиться за него, как будто от этого была польза. Но исход дела был предрешён. Даже после ареста Эймса они не могли позволить бродить по зданию призракам, выражающим недовольство и превращающим начальство в котлету. Они уволили его сразу же.
  
  С грустным видом опять появился официант. Собеседники встали и направились к двери. Обрадованный официант кивнул им и улыбнулся.
  
  — А что с Малгрю?
  
  — По иронии судьбы его с позором уволили через год, когда полная мера того, что сделал Эймс, стала более широко известна.
  
  — А Монк?
  
  — Он уехал. Он жил с девушкой в то время, но она уезжала на семинар, а когда вернулась, они расстались. Я слышал, что Монк забрал свою пенсию единовременно, но в любом случае из Вашингтона он уехал.
  
  — Имеете представление куда?
  
  — Я слышал, будто он находится в ваших краях.
  
  — В Лондоне? В Британии?
  
  — Не совсем. В одной из колоний её величества.
  
  — Зависимые территории — они больше не называются колониями. В которой?
  
  — Острова Теркс и Кайкос. Помните, я упоминал, что он любит глубоководную рыбалку? Говорят, у него там есть яхта, он работает шкипером и сдаёт судно по чартеру.
  
  Они стояли на тротуаре перед «Ля Шомье», ожидая такси для Кэри Джордана. Джорджтаун в этот солнечный осенний день выглядел весьма привлекательно.
  
  — Ты действительно хочешь, чтобы он опять поехал в Россию, Найджел?
  
  — Таково было общее мнение.
  
  — Он не поедет. Он дал клятву, что никогда туда не вернётся. Мне очень понравились ленч и вино, но это пустая трата времени. Тебе всё равно спасибо, но он не поедет. Ни за деньги, ни под угрозами, ни за что на свете.
  
  Подъехало такси. Они пожали друг другу руки, Джордан сел в машину, и такси тронулось. Сэр Найджел Ирвин перешёл улицу и направился в отель «Четыре времени года». Ему надо было сделать несколько телефонных звонков.
  Глава 11
  
  «Фокси леди» стояла у причала, запертая на ночь. Джейсон Монк попрощался со своими тремя клиентами-итальянцами, которые, несмотря на то что поймали совсем немного, казалось, получили большое удовольствие от прогулки, не меньше чем от вина, которое взяли с собой.
  
  Джулиус стоял у разделочного стола рядом с доком, отрезая головы и вынимая потроха у двух скромных по размеру дорадо. В заднем кармане его брюк лежал дневной заработок плюс доля из чаевых, оставленных итальянцами.
  
  Монк миновал «Тики-хат» и вошёл в «Банановую лодку». На открытой, с деревянным полом площадке с баром и столиками уже собрались первые любители выпить. Он подошёл к бару и кивком поздоровался с Роки.
  
  — Как обычно? — улыбнулся бармен.
  
  — Почему нет? Я из тех, кто не меняет привычек.
  
  Он уже несколько лет был постоянным клиентом, и существовала договорённость, что «Банановая лодка» принимает телефонные звонки для него, когда он уходит в море. Её номер телефона был указан на карточках, которые он оставил во всех отелях на острове Провиденсия, чтобы привлечь клиентов на морские прогулки с рыбной ловлей.
  
  Мейбл, жена Роки, окликнула его:
  
  — Звонили из клуба «Грейс-Бей».
  
  — Угу. Что-нибудь передали?
  
  — Нет, только просили позвонить им.
  
  Она вытащила из-под стойки телефон и подвинула к Монку. Он набрал номер. Ответившая оператор узнала его по голосу:
  
  — Привет, Джейсон, удачный был лень?
  
  — Неплохой, Люси. Бывают и хуже. Ты звонила?
  
  — Да. Что ты делаешь завтра?
  
  — Скверная девчонка, что у тебя на уме?
  
  Крупная весёлая женщина в отеле в трёх милях от него залилась звонким смехом.
  
  Постоянные жители острова Провиденсия составляли не очень большую группу, и внутри этой общины, обслуживающей туристов, являвшихся единственным источником долларовых поступлений на остров, почти все знали друг друга, островитяне или поселенцы, и добродушное подшучивание друг над другом скрашивало жизнь. Теркс и Кайкос оставались карибскими островами, какими были и раньше: дружелюбными, беззаботными и не слишком торопливыми.
  
  — Перестань, Джейсон Монк. Ты завтра свободен для клиента?
  
  Он подумал. Он собирался потратить день на ремонт яхты — дело, не имеющее конца для владельцев, но чартер есть чартер, а финансовая компания в Майами, все ещё владевшая половиной «Фокси леди», не уставала требовать выплаты долга.
  
  — Думаю, свободен. Целый день или полдня?
  
  — Полдня. Утро. Скажем, часов в девять…
  
  — О'кей. Объясни группе, где меня найти. Я буду готов.
  
  — Это не группа, Джейсон. Всего один человек, некий мистер Ирвин. Я передам ему. Пока.
  
  Джейсон положил трубку. Обычно никто не отправлялся на рыбную ловлю в одиночку; как правило, туристов бывало двое или больше. Возможно, на сей раз на отдых прибыл человек, чья жена не захотела поехать; что тоже вполне нормально. Монк допил дайкири и вернулся к яхте сказать Джулиусу, что они встретятся в семь, чтобы заправиться и взять наживку.
  
  Клиент, явившийся на следующее утро без четверти девять, казался старше, чем обычные рыболовы. По правде говоря, он был совсем старым, в бежевых брюках, хлопчатобумажной рубашке и белой панаме. Он окликнул:
  
  — Капитан Монк?
  
  Джейсон спустился с мостика и подошёл к нему поздороваться. Судя по акценту, клиент, очевидно, англичанин. Джулиус помог ему подняться на борт.
  
  — Вы раньше так ловили рыбу, мистер Ирвин? — спросил Джейсон.
  
  — Честно говоря, нет. Первый раз. Новичок в некотором роде.
  
  — Не беспокойтесь об этом, сэр. Мы поможем вам. Море довольно спокойное, но если вам будет трудно, скажите.
  
  Он не переставал удивляться, как много туристов отправляются в плавание с убеждением, что океан будет спокоен, как вода в лагуне. Туристские проспекты никогда не изображали белые барашки на волнах Карибского моря, но и на нём бывает сильное волнение.
  
  Он вывел «Фокси леди» из Черепашьей бухты и сделал полповорота вправо в направлении пролива Селларс. За северо-западным мысом море неспокойно, наверное, слишком неспокойно для старого человека, но он знал место от Пайн-Ки в другом направлении, где море спокойнее, и, согласно сообщениям, там видели дорадо.
  
  Он прошёл весь путь за сорок минут и увидел большое пятно плавающих водорослей; в таких местах дорадо, называемые здесь дельфинами, имели обыкновение лежать в тени, чуть ниже поверхности.
  
  Когда яхта замедлила ход, Джулиус установил четыре удилища, и они начали кружить вокруг плавающих водорослей. На третьем круге рыба клюнула.
  
  Одно из удилищ ушло под воду, и из катушки «Пенн сенатор» со скрипом стала разматываться леска. Англичанин вышел из-под тента и с невозмутимым видом сел в закреплённое на корме специальное кресло. Джулиус передал ему удилище, конец которого клиент зажал между коленями, а сам начал вытягивать три остальные лески.
  
  Монк развернул «Фокси леди» кормой к водорослям, включил мотор на минимальную мощность и спустился на корму. Рыба перестала тянуть леску, но удилище оставалось согнутым.
  
  — Слегка отпустите, — мягко посоветовал Монк. — Отпускайте, пока удилище не выпрямится, потом потяните и сматывайте понемногу.
  
  Англичанин попытался последовать совету Монка, но минут через десять сказал:
  
  — Думаю, это трудновато для меня, знаете ли. Сильные существа — рыбы.
  
  — Хорошо, я возьму его, если хотите.
  
  — Буду очень вам благодарен.
  
  Монк сел на его место, а клиент возвратился в тень под тентом. Было половина одиннадцатого, и жара становилась невыносимой. Солнце стояло против кормы, и лучи, отражённые от воды, резали глаза как бритва.
  
  Пришлось минут десять попотеть, чтобы подвести рыбу к корме. Тут она увидела киль и сделала новую попытку вырваться на свободу, утащив ещё тридцать ярдов лески.
  
  — Что это? — спросил клиент.
  
  — Большой самец дельфина, — ответил Монк.
  
  — О Боже. Мне очень симпатичны дельфины.
  
  — Это не млекопитающее, а рыба, бутылконос. Её называют здесь иногда дельфином или дорадо. Это промысловая рыба, очень вкусная.
  
  Джулиус приготовил багор, и когда дорадо оказалась у борта, он мастерски размахнулся и перебросил сорокафунтовую рыбу на палубу.
  
  — Хорошая рыба, мистер, — сказал он.
  
  — Я думаю, это рыба мистера Монка, а не моя.
  
  Монк слез с кресла, вытащил крючок изо рта дорадо и отсоединил стальную удочку от лески. Джулиус, собиравшийся положить улов в холодильный ящик на корме, с удивлением посмотрел на него. Имея одну дорадо на борту, по заведённому порядку следовало снова опустить все четыре удочки, а не убирать их.
  
  — Иди наверх и встань у штурвала, — тихо сказал ему Монк. — Курс домой, скорость — как при блеснении.
  
  Джулиус, ничего не понимая, кивнул, и его худое чёрное тело взлетело по лестнице в верхнюю рубку. Монк наклонился к холодильному ящику, достал две банки пивай, открыв обе, протянул одну своему клиенту. Затем он сел на ящик и взглянул на сидевшего в тени англичанина.
  
  — Вы ведь не хотели заниматься рыбной ловлей, правда, мистер Ирвин. — Это звучало не вопросом, а утверждением.
  
  — Это не моя страсть… действительно.
  
  — Нет. И не сэра Найджела Ирвина, верно? Что-то всё время беспокоило меня. Посещение Лэнгли очень важной персоной, давным-давно, большим человеком из Сикрет интеллидженс сервис.
  
  — Какая память, мистер Монк.
  
  — Имя сэра Найджела, кажется, попадает в точку. О'кей, сэр Найджел Ирвин, мы можем перестать валять дурака. К чему всё это?
  
  — Извините за обман. Просто хотел взглянуть. И поговорить. Наедине. Мало существует мест, таких уединённых, как открытое море.
  
  — Так… мы разговариваем. О чём?
  
  — Боюсь, о России.
  
  — Угу. Большая страна. Мне не нравится. Кто послал вас сюда?
  
  — О, никто не посылал меня. О вас мне рассказал Кэри Джордан. Мы с ним завтракали в Джорджтауне пару дней назад. Он желает вам всего наилучшего.
  
  — Мило с его стороны. Поблагодарите его, если ещё раз увидите. Но вы, должно быть, заметили, что он не у дел в наше время. Знаете, что я хочу этим сказать? Вне игры. Вот и я тоже. За чем бы вы ни приехали, сэр, вы приехали напрасно.
  
  — А, да, Кэри говорил то же самое. Не пытайся, сказал он. Но я все равно приехал. Длинный путь. Не возражаете, если я устрою мою «яму»? Вы ведь так выражаетесь? Сделаю «яму», сделаю предложение?
  
  — Есть такое выражение. Ладно, сегодня райский день, жаркий, солнечный. У вас осталось два часа из четырёх чартерных. Говорите, если желаете, но ответ будет прежний — нет.
  
  — Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Игорь Комаров?
  
  — Мы здесь получаем газеты двухдневной давности, но получаем. И мы слушаем радио. Лично у меня нет спутниковой тарелки, поэтому я не смотрю телевидение. Да, я слышал о нём. Человек с будущим, не так ли?
  
  — Так говорят. А что вы слышали о нём?
  
  — Он возглавляет правых. Националист, постоянно призывает к патриотизму. И тому подобное. Привлекает массы.
  
  — Как вы думаете, насколько он правый?
  
  Монк пожал плечами:
  
  — Не знаю. Думаю, что очень правый. Почти настолько же, как и эти ультраконсервативные сенаторы с далёкого Юга в нашей стране.
  
  — Боюсь, несколько больше. Он настолько правый, что вынужден скрывать это.
  
  — Что же, сэр Найджел, это ужасно грустно. Но в данный момент моя главная забота состоит в том, чтобы завтра у меня был чартер и чтобы в пятнадцати милях от северо-западного мыса было достаточно ваху. Политика неприятного мистера Комарова меня не волнует.
  
  — Боюсь, что взволнует. Придёт такой день. Я… мы… несколько моих друзей и коллег считаем, что его обязательно надо остановить. Нам нужен человек, который поехал бы в Россию. Кэри сказал, вы работали хорошо… одно время. Сказал, что вы были самым лучшим… одно время.
  
  — Да, ну это только одно время. — Монк некоторое время молча пристально смотрел на сэра Найджела. — Вы говорите, что это даже неофициально. Что это не политика правительства, моего или вашего.
  
  — Хорошо сказано. Оба наши правительства придерживаются точки зрения, что они ничего сделать не могут. Официально.
  
  — И вы полагаете, что я снимусь с якоря, поеду на другой конец света и проберусь в Россию, чтобы сражаться с этим пугалом по просьбе какой-то группы донкихотов, которых правительство даже не поддерживает?
  
  Он встал, смял в кулаке пустую пивную банку и швырнул её в мусорное ведро.
  
  — Сожалею, сэр Найджел. Вы действительно напрасно потратили деньги на билет. Давайте вернёмся в гавань. Эта поездка — за счёт фирмы.
  
  Он вернулся на мостик, встал у штурвала и направился к проливу. Через десять минут они вошли в бухту, и «Фокси леди» заняла своё место у причала.
  
  — Вы не правы в отношении поездки, — сказал англичанин. — Я нанял вас с нечестными намерениями, но вы отнеслись к этому честно. Сколько стоит полдня?
  
  — Три пятьдесят.
  
  — С чаевыми для вашего молодого друга. — Ирвин отсчитал четыре стодолларовые купюры. — Между прочим, у вас есть заказ на послеобеденное время?
  
  — Нет.
  
  — И вы отправитесь домой?
  
  — Да.
  
  — Я тоже. Боюсь, в моём возрасте в такую жару требуется немножко поспать после ленча. Но пока вы будете сидеть в тени, ожидая, когда спадёт жара, не сделаете ли вы кое-что?
  
  — Больше никакой рыбной ловли, — предупредил Монк.
  
  — О Боже мой, нет. — Ирвин открыл сумку, которую принёс с собой, и вынул коричневый конверт. — Вот здесь папка. Это не шутка. Просто прочитайте её. Никто не должен увидеть её, не спускайте с неё глаз. Это в высшей степени засекреченный материал, такого вам не приносили ни «Лайсандер», ни «Орион», ни «Делфи», ни «Пегас».
  
  С таким же результатом он мог бы ударить Джейсона Монка в солнечное сплетение. Пока бывший шеф неторопливо поднимался на причал, чтобы отыскать свою взятую напрокат машину, Монк стоял с открытым от изумления ртом. Наконец, тряхнув головой, он засунул конверт под рубашку и направился в «Тики-хат» перекусить.
  * * *
  
  Когда Монк приехал на острова, у него было мало денег, а цены на северном берегу, где стояли фешенебельные отели, были высокими. Монк рассчитал свой бюджет, и с портовыми сборами, топливом, ремонтом, лицензией на чартер и лицензией на рыбную ловлю средств оставалось совсем немного. За невысокую плату он смог снять обшитое деревом бунгало на менее модном побережье Саподилла-Бей, к югу от аэропорта и с окнами на блестящее полотно отмели, куда отваживались заплывать только мелкосидящие в воде лодки. Бунгало и побитый пикап «шевроле» составляли все его земное имущество.
  
  Он сидел на террасе, наблюдая, как солнце передвигается вправо, когда позади его домика послышался звук мотора и на песчаной дороге остановилась машина. Худощавая фигура старого англичанина показалась из-за угла. На этот раз в тон панаме на нём был мятый тропический пиджак из альпаки.
  
  — Мне сказали, что я найду вас здесь, — радостно произнёс он.
  
  — Кто сказал?
  
  — Та приятная молодая девушка в «Банановой лодке».
  
  Мейбл было далеко за сорок. Ирвин тяжело поднялся по ступеням и кивнул в сторону пустого кресла-качалки.
  
  — Не возражаете, если я сяду?
  
  Монк улыбнулся.
  
  — Будьте моим гостем. Пива?
  
  — Не сейчас, спасибо.
  
  — Тогда слабый дайкири. Никаких фруктов, кроме свежего лайма.
  
  — А мне так больше нравится.
  
  Монк приготовил два дайкири с лаймом и вынес на террасу. Они сидели и неторопливо, наслаждаясь, пили его.
  
  — Успели прочитать?
  
  — Да.
  
  — И?
  
  — Омерзительно. Но может быть и фальшивкой.
  
  Ирвин понимающе кивнул. Солнце осветило вершины невысоких гор на противоположном берегу. Отмель засветилась красным цветом.
  
  — Мы так думали. Такой вывод напрашивался. Но стоило проверить. И вот что выяснили наши люди в Москве… Просто проверили.
  
  Сэр Найджел не показал Монку отчёт. Он пересказал его, эпизод за эпизодом. Джейсон против воли заинтересовался.
  
  — Трое, и все умерли? — переспросил он наконец.
  
  — Боюсь, что так. Создаётся впечатление, что мистер Комаров хочет получить свою папку обратно. Но не потому, что это фальшивка. Он бы никогда не узнал о ней, если бы её написала чужая рука. Это все правда. Это то, что он намеревается делать.
  
  — И вы считаете, что его можно ликвидировать? С полнейшей беспристрастностью? Уничтожить?
  
  — Нет, я сказал «остановить». Это не одно и то же. Ликвидация, если использовать вашу изящную цэрэушную фразеологию, не поможет.
  
  Он объяснил почему.
  
  — Но вы полагаете, что его можно остановить, дискредитировать и уничтожить как силу?
  
  — Да, я так и думаю. — Ирвин искоса острым взглядом наблюдал за ним. — Это никогда не покидает вас, не правда ли? Влечение к охоте. Вы думаете, оно пройдёт, но оно остаётся внутри, прячется.
  
  Монк мысленно перенёсся в прошлое — на много лет назад и на много миль вдаль. Затем отогнал эти мысли, поднялся и наполнил стаканы.
  
  — Хорошая попытка, сэр Найджел. Может быть, вы правы. Может быть, его можно остановить. Но не я. Вам придётся найти другого парня.
  
  — Мои патроны не скупые люди. Безусловно, будет гонорар. Работник, достойный своих нанимателей, и всё такое. Полмиллиона долларов. Американских, конечно. Вполне приличная сумма даже в наше время.
  
  Монк прикинул, что можно сделать на такие деньги. Расплатиться с долгом за «Фокси леди», купить бунгало, приличный грузовик. А оставшуюся половину поместить с умом под десять процентов годовых. Он отрицательно покачал головой.
  
  — Я выбрался из этой проклятой страны, когда был почти на волосок от смерти. И я дал клятву, что никогда больше не поеду туда. Соблазн велик, но — нет.
  
  — Гм, сожалею об этом, но необходимость заставляет… Вот это лежало вместе с моими ключами в отеле у портье сегодня.
  
  Он запустил руку в карман пиджака и вынул два тонких белых конверта. Монк вытряхнул из каждого конверта письма на фирменных бланках.
  
  Первое было от финансовой компании во Флориде. В нём говорилось, что в связи с изменением политики долгосрочные займы на некоторых территориях рассматриваются теперь как неоправданный риск. Долг по «Фокси леди» поэтому должен быть погашен в течение одного месяца; в случае неуплаты компании остаётся только лишение должника права выкупа и изъятие за неуплату. В письме содержалось много обычных уклончивых выражений, но смысл был достаточно ясен.
  
  Второе письмо украшала эмблема губернатора её величества на островах Теркс и Кайкос. В нём высказывалось сожаление по поводу того, что его превосходительство, которому не положено давать объяснения, намерен ограничить действие вида на жительство и лицензии на чартер, выданных Джейсону Монку, гражданину США, одним месяцем после даты этого письма. Автор письма подписался как «покорный слуга мистера Монка».
  
  Монк сложил оба письма и положил их на стол.
  
  — Это грязный заговор, — тихо сказал он.
  
  — Боюсь, что так, — ответил Найджел Ирвин, глядя на поверхность воды. — Но таков выбор.
  
  — Вы не можете найти никого другого? — спросил Монк.
  
  — Я не хочу никого другого. Мне нужны вы.
  
  — Ладно, выгоняйте меня. Не первый раз. Я выжил. И опять выживу. Но я не поеду снова в Россию.
  
  Ирвин вздохнул. Взял «Чёрный манифест».
  
  — Так Кэри и говорил. Сказал мне: он не поедет за деньги, и он не поедет, если ему будут угрожать. Вот что он сказал.
  
  — Ладно хоть Кэри не превратился в дурака на старости лет. — Монк встал. — Не могу сказать, что мне было приятно. Но не думаю, что мы можем сказать друг другу что-то иное.
  
  Сэр Найджел Ирвин тоже поднялся. Он был опечален.
  
  — Думаю, нет. Жаль, очень жаль. О, последнее… Когда Комаров придёт к власти, он будет править не один. Рядом с ним стоит его личный телохранитель и командующий «чёрной гвардией». Когда начнётся геноцид, он будет руководить всем как палач нации.
  
  Он протянул фотографию. Монк посмотрел на холодное лицо человека лет на пять старше его самого. Англичанин шёл по песчаной дороге к месту, где за домом он оставил свою машину.
  
  — Кто это, чёрт побери? — крикнул ему вслед Монк.
  
  Из сгущавшейся темноты послышался голос старого шефа разведки.
  
  — О, он? Это полковник Анатолий Гришин.
  * * *
  
  Аэропорт острова Провиденсия не самый большой авиационный вокзал в мире, но благодаря этому быстро обслуживает пассажиров. На следующий день сэр Найджел Ирвин предоставил для осмотра свой единственный чемодан, быстро прошёл через паспортный контроль и вышел в секцию для отбывающих. Самолёт американских авиалиний, отправлявшийся в Майами, в ожидании стоял на солнце.
  
  Из-за жары большинство зданий было открыто с одной стороны, и только ограждение из сетки вместо забора отделяло их отлётного поля. Кто-то, бродивший вокруг здания, остановился у ограждения, заглядывая внутрь. Ирвин направился к нему. В этот момент объявили посадку, и поток пассажиров устремился к самолёту.
  
  — Ладно, — сказал сквозь сетку Джейсон Монк. — Когда и где?
  
  Ирвин вытащил из нагрудного кармана авиабилет и просунул его через сетку.
  
  — Провиденсия — Майами — Лондон. Первый класс, конечно. Через пять дней. Хватит, чтобы закончить дела здесь. Будете отсутствовать около трёх месяцев. Если выборы в январе состоятся, мы опоздали. Если вы будете на борту самолёта в Хитроу, вас встретят.
  
  — Вы?
  
  — Сомневаюсь. Кто-нибудь другой.
  
  — Как они меня узнают?
  
  — Это не должно вас беспокоить.
  
  Служащая аэропорта, молодая женщина, потянула его за пиджак:
  
  — Пассажир Ирвин, пожалуйста, посадка началась.
  
  Он повернулся, чтобы идти к самолёту.
  
  — Между прочим, долларовое предложение остаётся в силе.
  
  Монк вытащил два официальных извещения и поднял их вверх.
  
  — А как с этими?
  
  — О, сожги их, дорогой мой. Папка не была фальшивкой, а они фальшивые. Нам не нужен парень, которого легко сломать, разве не понял?
  
  Он был уже на полпути к самолёту, сопровождаемый служащей, семенившей рядом с ним, когда сзади послышался крик:
  
  — Вы, сэр, старый хитрый мошенник!
  
  Женщина, поражённая, посмотрела на него. Он улыбнулся.
  
  — Будем надеяться, что это так, — сказал он.
  * * *
  
  Возвратившись в Лондон, сэр Найджел Ирвин на целую неделю углубился в исключительно напряжённую работу.
  
  Что касается Джейсона Монка, ему понравилось то, что он увидел, а рассказ его бывшего босса Кэри Джордана произвёл на него большое впечатление. Но десять лет — долгий срок для пребывания вне игры.
  
  Россия неузнаваемо изменилась по сравнению со старым СССР, который Монк немного знал и обманывал. Появились новые здания, почти каждой улице вернули дореволюционное название. Заброшенный в современную Москву без интенсивной подготовки, Монк мог растеряться от всех этих преобразований. Не могло быть и речи о его контакте с британским или американским посольствами в случае необходимости. Они были недоступны. Но ему нужны места, где бы он мог спрятаться, и какой-то друг в трудную минуту.
  
  Остальное в России осталось почти таким же. В стране всё ещё существовала огромная служба внутренней безопасности, ФСБ, — подкладка старого Второго главного управления КГБ. Анатолий Гришин мог уйти с этой службы, но наверняка сохранил с ней связи.
  
  И даже не в этом состояла главная опасность. Хуже всего был уровень всеобщей коррупции. Имея практически безграничные средства, которые Комаров, а следовательно, и Гришин, по всей видимости, получали от долгоруковской мафии, поддерживающей их в борьбе за власть, для них не существовало границ коррупции в государственных органах, которые они могли просто подкупить взятками.
  
  Дело заключалось в том, что гиперинфляция заставляла каждого служащего центрального государственного аппарата выбирать, кто даст больше. За достаточную сумму можно было купить полное содействие любой государственной службы безопасности или солдат спецназа.
  
  Прибавьте к этому личную «чёрную гвардию» Гришина, тысячи фанатичных молодых боевиков и невидимую уличную армию преступников — и сторонники Комарова составили бы легион, способный затоптать человека, который бросит ему вызов.
  
  В одном только был уверен старый шеф: Анатолий Гришин недолго будет оставаться в неведении относительно возвращения Джейсона Монка на его личную территорию, и наверняка ему это не понравится.
  
  Первое, что сделал Ирвин, — это собрал маленькую, но надёжную и высокопрофессиональную команду из бывших солдат британского спецназа.
  
  После десятилетий борьбы с терроризмом ИРА в Соединённом Королевстве, объявленных войн на Фолклендах и в Персидском заливе, десятков необъявленных войн от Борнео до Омана, от Африки до Колумбии и глубоких рейдов в дюжину других «спорных территорий» в Британии образовался резерв из самых опытных солдат «невидимого фронта».
  
  Многие из них уволились из армии или какой-то другой службы и использовали свои таланты, чтобы заработать себе на жизнь. Привычные места, где можно было их найти, — это работа телохранителя, охрана собственности, промышленный контршпионаж и консультации по безопасности.
  
  Сол Натансон, верный своему слову, организовал депозит, который нельзя было проследить, в принадлежащем Британии оффшорном банке, надёжно хранившем тайну вкладов. По требованию, переданному кодовым словом в невинном телефонном разговоре, Ирвин мог перевести сколько ему требовалось в лондонское отделение для немедленного получения. В течение сорока восьми часов он получил в своё полное распоряжение шестерых молодых людей, из них двое свободно говорили по-русски.
  
  Кое-что в рассказе Джордана заинтересовало Ирвина, и, следуя в этом направлении, он отправил одного из говорящих по-русски в Москву с толстой пачкой твёрдой валюты. Посланный отсутствовал две недели, но, вернувшись, привёз обнадёживающие сведения.
  
  Остальные разъехались с разными поручениями. Один поехал в Америку с рекомендательным письмом к Ральфу Бруку, председателю и президенту «Интелкор». Остальные отправились на розыски различных экспертов в самых разнообразных секретных областях, которые, по мнению Ирвина, будут необходимы. Когда все они занялись выполнением его заданий, он обратился к проблеме, которую хотел решить сам.
  
  Пятьдесят пять лет назад, во время второй мировой войны, когда он возвратился после лечения в Европу, его направили в разведку при штабе генерала Хоррокса, командующего войсками XXX, которые пробивались по Неймегенской дороге в Голландии, отчаянно пытаясь помочь британским десантникам удержать мост в Арнхеме.
  
  В состав войск XXX входила гвардия гренадеров. Одного из молодых офицеров, служивших в ней, звали майор Питер Каррингтон, другого, с которым Ирвин часто имел дело, — майор Найджел Форбс.
  
  После смерти своего отца майор Форбс наследовал титул первого лорда Шотландии. После нескольких звонков в разные графства Ирвин наконец нашёл его в клубе «Арми и Нейви», на Пиккадилли в Лондоне.
  
  — Понимаю, это смелая попытка, — сказал он, представившись, — но мне необходимо провести небольшой семинар. Тайный, пожалуй, если быть честным. Очень тайный.
  
  — О, такой семинар?…
  
  — Именно. И нужно место, где-нибудь подальше, в стороне от проторённых дорог, где можно было бы разместить около дюжины людей. Вы знаете горную Шотландию. Вам ничего не приходит на ум?
  
  — Когда оно вам нужно? — спросил пэр Шотландии.
  
  — Завтра.
  
  — А, вот так… Моё собственное имение не годится, маловато. А мой замок я уже давно передал своему парню. Но кажется, он в отъезде. Дайте мне время проверить.
  
  Он перезвонил через час. Его «парню», сыну и наследнику Малколму, обладавшему правом называться главой Форбсов, было пятьдесят три года; он подтвердил, что на следующий день уезжает на месяц на острова в Грецию.
  
  — Полагаю, вам стоит воспользоваться его замком, — сказал лорд Форбс. — Но никакого беспорядка, пожалуйста.
  
  — Конечно, — ответил Ирвин. — Только лекции, показ слайдов и все в таком роде. Все расходы будут оплачены.
  
  — В таком случае всё в порядке. Я позвоню миссис Мак-Гилливрей и предупрежу о вашем приезде. Она позаботится о вас.
  
  На этом лорд Форбс закончил разговор и вернулся к прерванному ленчу.
  
  Через шесть дней на рассвете самолёт британских авиалиний, прибывший ночным рейсом из Майами, приземлился на четвёртой полосе Хитроу и высадившийся среди четырёхсот пассажиров Джейсон Монк вошёл в самый загруженный аэропорт мира. Даже в этот час там находились тысячи пассажиров с разных концов света, направлявшихся к паспортному контролю. Монк летел первым классом и подошёл к барьеру одним из первых.
  
  — Бизнес или развлечения, сэр? — спросил чиновник на паспортном контроле.
  
  — Туризм, — ответил Монк.
  
  — Приятного пребывания.
  
  Монк положил паспорт в карман и подошёл к багажному конвейеру. Пришлось ждать десять минут, пока не появился багаж. Его веши оказались в числе первых на ленте транспортёра. Он прошёл по «зелёному коридору», никем не остановленный. На выходе он взглянул на толпу встречающих, большую часть её составляли шофёры с табличками, на которых значились имена отдельных людей или названия компаний. Ни на одной он не увидел слова «Монк».
  
  Сзади шли люди, и ему приходилось двигаться вперёд. По-прежнему никого. Он двигался мимо двойной линии барьеров, образовывавших проход в главный зал, и как только он вошёл туда, рядом кто-то произнёс:
  
  — Мистер Монк?
  
  Человеку, который обратился к Монку, было лет тридцать, он был в джинсах и коричневой кожаной куртке, с коротко подстриженными волосами и исключительно крепкий на вид.
  
  — Это я.
  
  — Ваш паспорт, сэр, будьте добры. — Монк достал паспорт, и человек сверил фотографию. То, что он был бывшим солдатом, не вызывало сомнений, и, глядя на его руки с твёрдыми, тяжёлыми суставами, державшие паспорт, Монк мог бы поспорить на что угодно, что военная служба этого человека не прошла в бухгалтерии. Он вернул паспорт. — Меня зовут Кайрэн. Пожалуйста, идите за мной.
  
  Вместо того чтобы направиться к парковке, сопровождающий взял чемодан Монка и пошёл к бесплатному автобусу, ходившему между зданиями аэропорта. Они молча доехали до терминала номер 1.
  
  — Разве мы не едем в Лондон? — спросил Монк.
  
  — Нет, сэр. Мы едем в Шотландию.
  
  Билеты были у Кайрэна. Час спустя самолёт бизнес-рейса Лондон — Абердин вылетел на север Шотландии. Кайрэн углубился в чтение своего журнала «Арми квортери энд дифенс ривью». Ему больше ничего не оставалось делать, поскольку светская беседа не являлась его сильной стороной. Монк вторично позавтракал в воздухе и наверстал сон, потерянный при перелёте через Атлантику.
  
  В аэропорту Абердина их ожидал транспорт в виде длинною «лендровера-дискавери» с ещё одним неразговорчивым бывшим солдатом за рулём. Они с Кайрэном обменялись примерно восемью словами, что, очевидно, предполагало довольно долгий разговор.
  
  Монк никогда не видел гор Северной Шотландии, по которым они проезжали, после того как выехали из аэропорта, расположенного на окраине прибрежного города Абердина. Безымянный водитель выбрал дорогу А96, ведущую в Инвернесс, а через семь миль повернул налево. На указателе стояло только: «Кемни». Они проехали деревню Монимаск, чтобы попасть на дорогу Абердин — Алфорд. Через три мили «лендровер» свернул вправо и, проехав Уайтхаус, направился к Кейгу.
  
  Справа текла река. Монк подумал, не водится ли в ней лосось или форель. Не доезжая до Кейга, «лендровер» неожиданно свернул с дороги, переехал через реку и стал подниматься по аллее. Повернув пару раз, они увидели каменное строение древнего замка, стоявшего на чуть возвышенном плато, с которого открывался вид на окружавшие его холмы. Водитель повернулся к Монку и произнёс:
  
  — Добро пожаловать в замок Форбс, мистер Монк.
  
  Тощая фигура сэра Найджела Ирвина с плоской матерчатой кепочкой на голове, из-под которой торчали белые пряди волос, спустилась с каменного крыльца.
  
  — Хорошо доехали? — спросил он.
  
  — Прекрасно.
  
  — Все равно утомительно. Кайрэн отведёт вас в вашу комнату. Примите ванну и поспите. Ленч через два часа. У нас полно работы.
  
  — Вы знали, что я приезжаю, — заметил Монк.
  
  — Да.
  
  — Кайрэн никуда не звонил.
  
  — Ах да, понимаю, что вы имеете в виду. Вот Митч, — он показал на водителя, вынимавшего чемодан, — он тоже был в Хитроу. И в самолёте на Абердин. Сидел позади. Прошёл паспортный контроль раньше вас: ему не надо было ждать багажа. Добрался до «лендровера» за пять минут до вас.
  
  Монк вздохнул. Он не приметил Митча ни в Хитроу, ни в самолёте. Плохая новость заключалась в том, что Ирвин оказался прав: работу предстояло проделать очень большую. Хорошая новость — что он оказался с неплохой профессиональной командой.
  
  — Эти ребята поедут туда, куда и я?
  
  — Нет, боюсь, что нет. Там, куда вы приедете, вы будете предоставлены самому себе. Чем мы намерены заниматься в течение следующих трёх недель — это постараться помочь вам выжить.
  
  Ленч состоял из какого-то бараньего фарша, прикрытого картофельной коркой. Хозяева называли его пастушьим пирогом и щедро поливали острым черным соусом. За столом сидело пятеро: сэр Найджел Ирвин в качестве хозяина, Монк, Кайрэн и Митч, которые всегда обращались и к Монку, и к Ирвину — «босс», и низенький насторожённый человек с седыми волосами, хорошо говоривший по-английски, но с акцентом, который Монк определил как русский.
  
  — Конечно, мы будем говорить и по-английски, — сказал Ирвин, — потому что не многие из нас знают русский. Но четыре часа вдень как минимум вы будете говорить по-русски. Вот — с Олегом. Вы должны вернуться на тот уровень, при котором вы по-настоящему сойдёте за русского. — Монк кивнул. Прошли годы с тех пор, когда он говорил на этом языке, и ему предстояло узнать, насколько он забыл его. Но прирождённый лингвист никогда полностью не забывает того, чему учился, а стоит хорошенько попрактиковаться, и, как правило, владение иностранным языком восстанавливается. — Итак, — продолжал хозяин, — Олег, Кайрэн и Митч будут жить здесь постоянно. Другие будут приезжать и уезжать. Это касается и меня. Через несколько дней, когда все у вас наладится, я отправлюсь на юг и займусь… другими делами.
  
  Если Монк предполагал, что перемену времени в связи с перелётом можно было бы принять во внимание, то он ошибался. После ленча он провёл четыре часа с Олегом.
  
  Русский разыгрывал целую серию сценариев. В один момент он изображал милиционера на улице, остановившего Монка для проверку документов, спрашивал, откуда тот приехал, куда он идёт и зачем. В другой раз он становился официантом, расспрашивающим о деталях сложного обеденного заказа, или приезжим русским, спрашивающим дорогу у москвича. Уже через час Монк ощутил, как чувство языка возвращается к нему.
  
  Вытаскивая удочки с уловом на Карибах, Монк считал, что он в неплохой форме, несмотря на увеличившуюся талию. Он ошибался. На следующее утро до рассвета он впервые побежки по пересечённой местности с Кайрэном и Митчем.
  
  — Мы начнём с лёгкого, босс, — сказал Митч.
  
  Поэтому они пробежали всего пять миль через заросли вереска высотой выше колен. Сначала Монк подумал, что умирает. Затем он уже желал умереть.
  
  Весь штат прислуги состоял из двух человек. Экономка, грозная миссис Мак-Гилливрей, вдова иомена, готовила и убирала, встречая группы приезжающих и уезжающих экспертов неодобрительным хмыканьем за их английский акцент. Гектор следил за территорией имения и огородом, ездил по утрам в Уайтхаус за продуктами. Миссис Мак-Ги, как мужчины называли её, и Гектор жили в двух небольших коттеджах около замка.
  
  Приехал фотограф и сделал множество фотографий Монка для различных удостоверений, которые готовили для него где-то в другом месте. Появился парикмахер-стилист, он же гримёр; искусно меняя внешность Монка, он показал, как это можно сделать снова с минимальным количеством материала, причём его легко было купить или носить с собой, не вызывая ни у кого подозрений о его истинном назначении.
  
  Когда внешность изменили, фотограф сделал ещё партию снимков уже для другого паспорта. Откуда-то Ирвин достал настоящие документы и пригласил гравера-художника и каллиграфа, чтобы изменить их на другое имя.
  
  Монк провёл долгие часы, изучая огромную карту Москвы, запоминая план города и сотни новых названий — новых для него по крайней мере. Набережной Мориса Тореза, названной в честь покойного лидера Французской компартии, вернули старое название — Софийская набережная. Все упоминания о Марксе, Энгельсе, Ленине, Дзержинском и других коммунистических знаменитостях прошлого исчезли.
  
  Он запомнил сотню самых выдающихся зданий и их расположение, как пользоваться новой телефонной системой и как останавливать на улице такси, махнув рукой с долларовой бумажкой, в любое время и в любом месте.
  
  Долгие часы проводил он в комнате с экраном, вместе с человеком из Лондона, тоже говорившим по-русски, но англичанином, глядя на лица, лица и опять лица.
  
  Надо было читать книги, речи Комарова, русские газеты и журналы. Тяжелее всего было запоминать частные номера телефонов, не ошибаясь ни на цифру, и наконец пятьдесят номеров остались у него в голове. В цифрах он никогда не был силён.
  
  Через неделю вернулся сэр Найджел Ирвин. Он выглядел усталым, но довольным и не сказал, где был. Он привёз одну вещь, которую член его команды после долгих поисков купил в антикварном магазине в Лондоне. Монк повертел предмет в руках.
  
  — Как, чёрт побери, вы узнали об этом? — спросил он.
  
  — Не имеет значения. У меня длинные уши. Тот же самый?
  
  — В точности. Насколько я помню.
  
  — Хорошо, тогда это поможет.
  
  Он также привёз чемодан, сделанный искусным мастером. Потребовался бы таможенник-ас, чтобы обнаружить внутреннее отделение, в которое Монк спрячет две папки: «Чёрный манифест» в оригинале на русском языке и документ, подтверждающий подлинность манифеста, переведённый на русский.
  
  К концу второй недели Джейсон Монк был в превосходной форме, таким здоровым он не чувствовал себя последние десять лет. Его мускулы окрепли, и его выносливость возросла, хотя он знал, что ему не сравниться с Кайрэном и Митчем, которые могли идти час за часом, преодолевая боль и усталость, доходя до состояния, близкого к смерти, когда только воля заставляет тело двигаться.
  
  В середине этой же недели прибыл Джордж Симс. Ему было приблизительно столько же лет, сколько и Монку; бывший младший офицер из полка СВДС — Специальной воздушно-десантной службы. На следующее утро он вывел Монка на лужайку. Оба были в спортивных костюмах.
  
  — А теперь, сэр, — произнёс он с певучим шотландским акцентом, — я буду очень вам признателен, если вы попробуете убить меня. — Монк поднял вопросительно бровь. — Но не беспокойтесь, вам это не удастся. — Он оказался прав. Монк приблизился, подготовился и сделал выпад. Горы перевернулись вверх ногами, а он оказался лежащим на спине. — Чуть-чуть не успел заблокировать меня, — сказал Симс.
  
  Гектор, принёсший свежевыдернутую морковь к ленчу на кухню, увидел в окне промелькнувшего вверх ногами Монка.
  
  — Что это они такое делают? — спросил он.
  
  — Да ну тебя, — сказала миссис Мак-Ги. — Просто джентльмены, друзья молодого лорда, забавляются.
  
  Уйдя в лес, Симс познакомил Монка с «зауэром» — 9-миллиметровым автоматическим пистолетом.
  
  — Я полагал, что вы, ребята, пользуетесь тринадцатизарядным браунингом, — заметил Монк, надеясь показать, что и он что-то знает.
  
  — Раньше пользовались, но это было давно. Перешли на этот десять лет назад. А вам знакома позиция с пистолетами в обеих руках с припаданием к земле?
  
  Когда-то на «Ферме», в Форт-Пэри, штат Виргиния, будучи стажёром ЦРУ, Монк прошёл обучение стрельбе из ручного оружия. Он был первым в группе — сказывались навыки, полученные на охоте с отцом в горах Блю-Ридж в детстве.
  
  Шотландец установил мишень, изображающую присевшего человека, отошёл пятнадцать шагов и выпустил пять пуль в сердце фигуры. Монк отстрелил у неё левое ухо и задел бедро. В течение трёх дней они делали по сотне выстрелов дважды вдень, пока наконец Монк не стал попадать тремя из пяти в голову мишени.
  
  — Обычно это сбавляет им прыти, — заметил Симс тоном человека, не рассчитывающего добиться большего.
  
  — Если повезёт, мне не придётся прибегать к этому проклятому оружию, — сказал Монк.
  
  — Ах, сэр, все так говорят. А потом везение кончается. Лучше уж уметь это делать, если потребуется.
  
  В начале третьей недели Монка познакомили с его специалистом по связи. Из Лондона приехал удививший Монка своей молодостью человек по имени Денни.
  
  — Это совершенно обычный портативный компьютер, — объяснил он, показав папку по размеру не больше обычной книги. Когда он раскрыл её, на внутренней стороне оказался экран, а на другой — собранная клавиатура, которую можно было легко превратить в клавиатуру обычного размера. — Теперь такой компьютер носят в своих кейсах каждые восемь из десяти бизнесменов. Флоппи-диск, гибкая дискета, — Денни показал что-то похожее на кредитную карточку и, помахав ею перед носом Монка, вставил её сбоку в компьютер, — содержит обычный объём информации, необходимой бизнесмену того класса, каким будете вы. Если кто-то воспользуется ею, всё, что они узнают, — это коммерческая информация, представляющая нулевой интерес для всякого, кроме её владельца.
  
  — Итак? — спросил Монк. Он понял, что этот обезоруживающий своей молодостью юноша — один из тех, кто родился совсем в другое время, вырос на компьютерах и разбирался в их устройстве легче, чем в египетских иероглифах. Монк предпочёл бы иероглифы.
  
  — Теперь вот, — сказал Денни, показывая другую карточку. — Что это?
  
  — Это кредитка «Виза», — сказал Монк.
  
  — Взгляните ещё раз.
  
  Монк внимательно осмотрел кусочек тонкого пластика с магнитной полоской «смарт» на оборотной стороне.
  
  — Ладно, она выглядит как «Виза».
  
  — Она даже действует как «Виза», — сказал Денни, — но не пользуйтесь ею как кредитной карточкой. На всякий случай, чтобы какая-нибудь техническая ошибка не стёрла её. Берегите её, где бы вы ни находились, прячьте от любопытных глаз и используйте только в случае необходимости.
  
  — Что она делает? — спросил Монк.
  
  — Очень многое. Зашифровывает всё, что вы захотите напечатать. В её памяти сто одноразовых шифроблокнотов, любых. Это не моя область, но, насколько я понимаю, их нельзя расшифровать.
  
  — Нельзя, — повторил Монк, обрадованный, что услышал хоть одну знакомую фразу. Ему стало легче.
  
  Денни извлёк первый гибкий диск и вместо него вставил «Визу».
  
  — Так вот, компьютер питается от литиево-ионной батареи с мощностью, позволяющей достигнуть спутника. Даже если у вас будет постоянный источник тока, пользуйтесь батарейкой — на случай, если напряжение упадёт или возрастёт в местном электроснабжении. Пользуйтесь им для зарядки батарейки. Теперь включите. — Он указал на переключатель энергии, и Монк повернул его. — Напечатайте послание сэру Найджелу на экране открытым текстом. — Монк напечатал сообщение из двадцати слов, подтверждая своё благополучное прибытие и первый контакт. — Теперь нажмите на эту клавишу, вот здесь. На ней написано совсем другое, но она отдаёт приказание зашифровать. — Монк дотронулся до клавиши. Ничего не произошло. Слова оставались на экране. — Теперь выключите компьютер. — Слова исчезли. — Они исчезли навсегда, — сказал Денни. — Они полностью стёрты из памяти компьютера. Закодированные в одноразовом шифроблокноте, они готовы к передаче модемом. Теперь снова включите компьютер. — Монк включил. Экран засветился, но остался пустым. — Нажмите эту клавишу. На ней написано другое, но, когда в компьютере есть молем, это означает «передача/приём». Оставьте клавишу нажатой. Спутник проходит над горизонтом два раза в день. Когда окажется над местом, где вы находитесь в это время, согласно программе он передаст на Землю: «Ты здесь, малыш?» Сигнал его имеет ту же частоту, что и модем. Модем слышит сигнал, узнает «свой» спутник, подтверждает получение сигнала и передаёт ваше сообщение. Мы это называем рукопожатием.
  
  — Это все?
  
  — Не совсем. Если у спутника есть сообщение для модема, передаёт он. Модем принимает его, все это закодировано в шифроблокноте. Затем спутник уплывает за горизонт и исчезает. Он к этому времени уже передаст ваше сообщение на базу приёма, где бы она ни находилась. Я о ней не знаю, и мне не надо знать.
  
  — Должен ли я оставаться рядом с машиной, пока она это всё проделывает? — спросил Монк.
  
  — Конечно, нет. Вы можете уйти. Когда вернётесь, вы увидите, что экран ещё светится. Нажмите вот эту кнопку. На ней нет надписи «декодирование», но именно это она и делает, если вставлен модем. А модем расшифрует сообщение из дома. Выучите его, выключите компьютер, и вы сотрёте его. Навсегда. И последнее. Если вы действительно захотите разбить маленький мозг модема вдребезги, надо нажать вот эти четыре клавиши по порядку. — Он показал Монку четыре цифры, написанные на узкой полоске. — Но никогда не вводите эти цифры для других целей.
  
  Два дня они снова и снова повторяли операцию, пока Монк не достиг совершенства. Затем Денни вернулся в свой компьютерный мир, где обычно обитал.
  
  В конце третьей недели в замке Форбс все инструкторы заявили, что удовлетворены результатами подготовки. Монк проводил их взглядом.
  
  — Здесь есть телефон, по которому я мог бы поговорить? — спросил Монк вечером этого дня, когда он, Кайрэн и Митч сидели после ужина в гостиной.
  
  Митч поднял голову от шахматной доски, на которой он проигрывал Кайрэну, и кивнул в сторону телефона в углу.
  
  — Для личного разговора, — сказал Монк.
  
  Кайрэн тоже поднял голову, и оба солдата посмотрели на него.
  
  — Конечно, — сказал Кайрэн, — позвоните из кабинета.
  
  Монк сел в кабинете лорда Форбса, среди книг и охотничьих гравюр, и набрал заокеанский номер. Телефон зазвонил в маленьком каркасном домике в Крозете, штат Виргиния, где на пять часов позднее, чем в Шотландии, солнце опускалось за горы Блю-Ридж. На десятом звонке трубку сняли, и женский голос произнёс:
  
  — Алло?
  
  Он представил маленькую, но уютную гостиную, где зимой в камине горели поленья, а свет всегда ярко отражался в поверхности заботливо оберегаемой, натёртой до блеска мебели, приобретённой к свадьбе.
  
  — Привет, мам, это Джейсон.
  
  Слабый голос от радости зазвучал громче.
  
  — Джейсон! Где ты, сынок?
  
  — Я путешествую, мам. Как отец?
  
  После того как с ним случился удар, его отец проводил большую часть времени на веранде в кресле-качалке, глядя на небольшой городок и покрытые лесом горы вдали, куда сорок лет назад, когда он мог ходить целый день, он брал своего первенца на охоту и рыбную ловлю.
  
  — Он чувствует себя прекрасно. Сейчас он дремлет на веранде. Лето у нас было длинным и жарким. Я скажу, что ты звонил. Он будет рад. Ты не собираешься в ближайшее время навестить нас? Так давно не виделись.
  
  У него были два брата и сестра, много лет назад покинувшие маленький дом. Один брат работал страховым оценщиком, второй был брокером по недвижимости в районе Чезапикского залива, сестра вышла замуж за сельского врача и растила детей. Все жили в Виргинии. Они приезжали домой часто. Не было только его, Джейсона.
  
  — Скоро, как только сумею, мам. Обещаю.
  
  — Ты ведь опять уезжаешь далеко, да, сын?
  
  Он понял, что она имела в виду под «далеко». Она узнала о Вьетнаме, прежде чем ему сообщили об отправке, и обычно звонила в Вашингтон накануне его отъездов за границу, словно чувствовала то, чего не могла знать. Что-то есть в матерях… за три тысячи миль она ощущала опасность.
  
  — Я вернусь. И тогда я приеду к вам.
  
  — Береги себя, Джейсон.
  
  Держа в руке телефонную трубку, он смотрел за окно на звёзды, сиявшие над Шотландией. Ему следовало приезжать домой чаше. Родители уже стары. Надо восполнить потерянное время. Если он вернётся из России, он сделает это.
  
  — Со мной всё будет хорошо, мам, всё будет хорошо. — Они замолчали, словно ни один из них не знал, что сказать. — Я люблю тебя, мам. Скажи отцу, я люблю вас обоих.
  
  Он положил трубку. Два часа спустя в своём доме в Дороете сэр Найджел Ирвин прочитал запись разговора. На следующее утро Кайрэн и Митч отвезли Монка в абердинский аэропорт и посадили на самолёт, вылетающий на юг.
  
  Он провёл в Лондоне пять дней; они с сэром Найджелом Ирвином остановились в «Монколме», тихом и незаметном отеле, прятавшемся на Нэш-Террас, позади Мраморной арки. За эти дни мастер шпионажа подробно объяснил, что должен будет сделать Монк. Наконец больше ничего не оставалось, кроме как попрощаться. Ирвин сунул ему листочек бумаги.
  
  — Если вдруг эта удивительная система связи откажет, то там есть парень, который, может быть, сумеет передать сообщение. Конечно, это самый крайний случай. Ну что ж, прощай, Джейсон. Я не поеду в Хитроу. Ненавижу аэропорты. Знаешь, я думаю, ты сумеешь сделать это. Да, чёрт побери, я действительно считаю, что ты сможешь.
  
  Кайрэн и Митч отвезли его в Хитроу и дошли вместе с ним до паспортного контроля. Здесь каждый протянул ему руку.
  
  — Удачи, босс, — сказали они.
  
  Полет прошёл спокойно. Никто не знал, что он совершенно не похож на Джейсона Монка, прилетевшего в Хитроу месяц назад. Никто не знал, что он не тот человек, имя которого стояло в паспорте. Его везде пропускали.
  
  Через пять часов, переведя часы на три деления вперёд, он подходил к паспортному контролю в аэропорте Шереметьево в Москве. Его виза была в порядке, запрошена и получена в российском посольстве в Вашингтоне. Монка пропустили.
  
  На таможне он заполнил длинную декларацию о наличии валюты и водрузил свой единственный чемодан, на стол для осмотра. Таможенник посмотрел на него и указал на атташе-кейс.
  
  — Откройте, — сказал он по-английски.
  
  Кивая и улыбаясь, любезный американский бизнесмен Монк повиновался. Таможенник просмотрел его документы и взял компьютер. Одобрительно осмотрел его и, сказав «хорошо», положил обратно. Быстро поставив мелом знак на каждой веши, он повернулся к следующему пассажиру.
  
  Монк, взяв свой багаж, прошёл через стеклянные двери и очутился в стране, куда поклялся больше не возвращаться.
  Часть II
  Глава 12
  
  Гостиница «Метрополь», большой куб из жёлтого камня, насколько помнил Монк, находилась на прежнем месте, напротив сквера у Большого театра.
  
  В холле Монк подошёл к портье и, представившись, предъявил свой американский паспорт. Портье сверился с экраном компьютера, набирая цифры и буквы, пока на нём не появилось подтверждение, затем взглянул на паспорт, перевёл взгляд на Монка, кивнул и заученно улыбнулся.
  
  Номер Монка оказался именно таким, какой он заказывал, следуя совету курьера сэра Найджела Ирвина, говорившего по-русски и посланного в Москву на разведку четыре недели назад. Это была угловая комната на восьмом этаже, с видом на Кремль и, что более важно, выходившая на балкон, который огибал здание по всей его длине.
  
  Из-за разницы во времени, когда он устроился здесь, вечер только начинался, а октябрьские сумерки были достаточно холодными даже для тех, кто имел пальто. В этот вечер Монк поужинал в гостинице и рано лёг спать.
  
  На следующий день дежурил другой портье.
  
  — У меня проблема, — обратился к нему Монк. — Я должен пойти в посольство США, чтобы они сделали отметку в паспорте. Это мелочь, как вы понимаете, бюрократизм…
  
  — К сожалению, сэр, паспорта постояльцев хранятся у нас всё время проживания, — сказал портье.
  
  Монк перегнулся через стойку, и стодолларовая купюра захрустела у него в руке.
  
  — Я понимаю, — с серьёзным видом сказал он, — но, видите ли, проблема вот в чём. После Москвы мне придётся попутешествовать по Европе, а срок моего паспорта скоро истекает, поэтому в консульском отделе посольства необходимо подготовить новый. Я буду отсутствовать всего пару часов…
  
  Портье был молод, недавно женат, и они с женой ждали ребёнка. Он прикинул, сколько рублей по курсу «чёрного рынка» может получить за стодолларовую купюру, и оглянулся по сторонам.
  
  — Извините, — произнёс молодой человек и исчез за стеклянной перегородкой, отделявшей стойку портье от служебных помещений. Через пять минут он вернулся. С паспортом. — По правилам его возвращают только при выезде, — предупредил портье. — Вы должны вернуть его мне, если остаётесь.
  
  — Послушайте, я уже сказал: как только в посольстве покончат со всеми формальностями, я принесу его сюда. Когда заканчивается ваше дежурство?
  
  — В два часа дня.
  
  — Хорошо, если я не успею к этому времени, ваш коллега получит его к пяти часам.
  
  Паспорт и стодолларовая купюра поменялись местами. Теперь Монк и портье стали заговорщиками. Кивнув друг другу, они с улыбкой расстались.
  
  Вернувшись в свой номер, Монк вывесил табличку «Прошу не беспокоить» и запер дверь. В ванной он вынул из туалетного прибора растворитель во флаконе с наклейкой, указывающей, что это жидкость для промывания глаз, и наполнил раковину тёплой водой. Шапка густых седых кудрей доктора Филипа Питерса исчезла, её заменили белокурые волосы Джейсона Монка. Усы исчезли от прикосновения бритвы, а дымчатые очки, скрывавшие слабые глаза учёного, отправились в мусорную урну внизу в холле.
  
  Паспорт, который он достал из атташе-кейса, был на его имя, с его собственной фотографией, на нём стояла отметка о въезде, поставленная на паспортном контроле аэропорта, скопированная с паспорта, привезённого курьером Ирвина из более ранней поездки, но с соответствующей датой. Внутри паспорта лежал дубликат декларации о валюте, тоже с поддельным штампом валютного контроля.
  
  Через некоторое время Монк спустился на первый этаж, пересёк главный, со сводчатым потолком, холл и вышел через дверь, не видную со стороны портье. Перед «Метрополем» стояла вереница такси, и Монк сел в одно из них.
  
  — "Олимпик-Пента", — сказал он.
  
  Водитель, знавший этот отель, кивнул, и они поехали.
  
  Олимпийский комплекс, построенный к Играм 1980 года, был расположен к северу от центра города, сразу же за Садовой-Спасской, или Садовым кольцом. Стадион возвышался над окружающими зданиями, и в его тени находился построенный немцами отель «Пента». Монк вышел у козырька подъезда, заплатил таксисту и прошёл в холл. Когда такси уехало, он вышел из отеля и остальную часть пути прошёл пешком. Пройти надо было всего четверть мили.
  
  К югу от стадиона царила атмосфера унылой запущенности, возникающая, когда поддержание порядка и ремонт становятся не по силам. Построенные в коммунистическую эпоху здания с находящимися в них десятками посольств, офисов и ресторанов покрылись патиной летней пыли, превращающейся зимой в твёрдую корку. Ветер шевелил клочки бумаги и полиэтилена на тротуарах.
  
  Рядом с улицей Дурова находилась огороженная территория, внутри которой здания и садики имели совершенно другой, ухоженный вид. Основные постройки состояли из гостиницы для приезжающих из провинции, очень красивой школы, построенной в середине девяностых годов, и самого культового здания.
  
  Главная мечеть Москвы, построенная в 1905 году, носила отпечаток дореволюционного изящества. В течение семидесяти лет коммунистического режима она влачила жалкое существование, подвергаясь, как и христианские церкви, преследованиям по законам атеистического государства. После падения коммунизма щедрый дар Саудовской Аравии позволил осуществить пятилетнюю программу восстановления и строительства. Гостиница и школа входили в эту программу середины девяностых годов.
  
  Размеры мечети не изменились, она оставалась небольшим бело-голубым зданием с крошечными оконцами и покрытыми старинной резьбой дубовыми входными дверями. Монк снял ботинки, поставив их в отделение для обуви при входе, и вошёл внутрь.
  
  Внутреннее помещение, как и во всех мечетях, оставалось совершенно свободным — ни стульев, ни скамеек. Толстые ковры, тоже дар Саудовской Аравии, покрывали пол; колонны поддерживали галерею, опоясывающую все здание.
  
  По законам веры там не было ни скульптурных, ни рисованных изображений. Настенные панно украшали многочисленные изречения из Корана.
  
  Мечеть удовлетворяла духовные потребности мусульманской общины, проживающей в Москве, за исключением дипломатов, которые в основном молились в посольстве Саудовской Аравии. Но Россию населяют десятки миллионов мусульман, и в столице находятся две мечети. День был не праздничный, не пятница, и число молящихся ограничивалось несколькими десятками.
  
  Монк, устроившийся у стены недалеко от входа, сидел, скрестив ноги, и наблюдал. В основном это были старики: азербайджанцы, татары, ингуши, осетины[145]. На всех костюмы, поношенные, но чистые.
  
  Полчаса спустя старик, сидевший впереди Монка, поднялся и направился к двери. Он заметил Монка, и на его лице промелькнуло любопытство. Загорелое лицо, светлые волосы, в руках нет чёток. Поколебавшись, он сел спиной к стене.
  
  Ему, должно быть, было далеко за семьдесят, и три медали, полученные во вторую мировую войну, висели на его пиджаке.
  
  — Мир тебе, — тихо проговорил он.
  
  — И тебе мир, — ответил Монк.
  
  — Ты нашей веры? — спросил старик.
  
  — Увы, нет, я пришёл в поисках друга.
  
  — А-а. Близкого друга?
  
  — Да. Я надеялся найти его здесь. Или кого-нибудь, кто, может быть, знает о нём.
  
  Старик кивнул.
  
  — Наша община маленькая. Здесь много малочисленных общин. К которой он принадлежал?
  
  — Он чеченец, — ответил Монк.
  
  Старик снова кивнул и с трудом поднялся на ноги.
  
  — Подожди, — сказал он.
  
  Старик вернулся через десять минут, приведя кого-то с улицы. Кивком указав на Монка, он улыбнулся и ушёл. Вошедший был моложе, но не намного.
  
  — Мне сказали, ты ищешь одного из моих братьев, — произнёс чеченец. — Тебе надо помочь?
  
  — Хорошо бы, — сказал Монк. — Я был бы благодарен. Мы виделись много лет назад. Сейчас, когда я приехал в гости в ваш город, я был бы счастлив повидаться с ним.
  
  — А как его зовут, друг?
  
  — Умар Гунаев.
  
  Что-то блеснуло в глазах старика.
  
  — Не знаю такого, — пожал плечами он.
  
  — А, тогда я буду очень огорчён, — сказал Монк, — потому что я привёз ему подарок.
  
  — Сколько времени ты пробудешь у нас?
  
  — Мне бы хотелось посидеть здесь подольше и полюбоваться вашей прекрасной мечетью, — ответил Монк.
  
  Чеченец встал.
  
  — Я спрошу, не слышал ли кто-нибудь о нём, — сказал он.
  
  — Спасибо, — поблагодарил Монк. — Я подожду. Терпения у меня хватит.
  
  — Терпение — добродетель.
  
  Прошло два часа, прежде чем они пришли. Их было трое, все молодые. Они двигались тихо, бесшумно ступая ногами в одних носках по густому ворсу персидских ковров. Один из них, оставшийся у двери, опустился на колени и, откинувшись назад, сел на пятки, положив ладони на бёдра. Могло показаться, что человек молится, но Монк понимал, что он перекрыл вход и не пропустит в мечеть никого.
  
  Двое других подошли и сели по обе стороны от Монка. Если они прятали что-то под одеждой, этого не было заметно. Монк смотрел перед собой. Вопросы задавались шёпотом, чтобы не мешать молящимся.
  
  — Ты говоришь по-русски?
  
  — Да.
  
  — И ты спрашивал об одном из наших братьев?
  
  — Да.
  
  — Русский шпион.
  
  — Я американец. В пиджаке у меня паспорт.
  
  — Достань незаметно, — сказал один.
  
  Монк вытащил свой американский паспорт и уронил его на ковёр. Чеченец наклонился и, подняв документ, перелистал. Кивнув, он возвратил его. Он заговорил с чеченцем, сидевшим по другую сторону от Монка. Американец подозревал, что суть сказанного чеченцем сводилась к тому, что у любого может оказаться фальшивый американский паспорт. Человек справа кивнул и снова обратился к Монку:
  
  — Зачем ты ищешь нашего брата?
  
  — Мы встречались, давно. В далёкой стране. Он кое-что забыл там. Я дал себе слово, что, если когда-нибудь попаду в Москву, я верну это ему.
  
  — У тебя это с собой?
  
  — В кейсе.
  
  — Открой.
  
  Монк щёлкнул замками и поднял крышку. Внутри лежала плоская картонная коробка.
  
  — Ты хочешь, чтобы мы отнесли это ему?
  
  — Буду благодарен.
  
  Сидевший слева сказал что-то другому по-чеченски.
  
  — Нет, это не бомба, — по-русски произнёс Монк. — Если бы это была бомба и её сейчас открыли, то я бы тоже погиб. Так что открывайте.
  
  Чеченцы переглянулись, затем один наклонился и поднял крышку картонной коробки. Они уставились на предмет, лежащий внутри.
  
  — Что это?
  
  — То самое. Что он забыл взять.
  
  Сидевший слева закрыл коробку и вынул её из кейса. Затем поднялся.
  
  — Подожди, — сказал он.
  
  Человек у двери следил, как тот уходит, но не пошевелился. Монк и двое его стражей сидели ещё два часа. Началось и закончилось время ленча. Монк почувствовал тоску по большому гамбургеру. За окнами уже темнело, когда вернулся посланный. Он ничего не сказал, а только кивнул в сторону двери.
  
  — Пошли, — проговорил чеченец, сидевший на корточках справа.
  
  Все трое направились к двери. У выхода они надели обувь. Оба сопровождающих заняли свои позиции по сторонам от Монка; тот, что сидел у двери, шёл сзади. Монка вывели с территории мечети на улицу Дурова, где у тротуара их ожидал большой «БМВ». Прежде чем посадить в машину, Монка профессионально обыскали.
  
  Его поместили сзади между двух его стражей. Третий сел впереди рядом с водителем. «БМВ» тронулся и направился к Садовому кольцу.
  
  Монк понимал, что чеченцы никогда не осквернят мечеть, совершив в ней насилие, но собственная машина — совсем иное дело, и он знал таких людей достаточно хорошо, чтобы осознавать, как они опасны.
  
  После того как они проехали около мили, сидевший впереди чеченец открыл «бардачок» и вынул мотоциклетные тёмные очки. Он жестом велел Монку надеть их. Они оказались не хуже повязки, потому что линзы были закрашены черным. Монк завершил поездку в темноте.
  
  В самом центре Москвы, в переулке, куда лучше не соваться, есть маленькое кафе под названием «Каштан».
  
  Любого туриста, который случайно забредёт туда, у дверей встретит молодой человек крепкого сложения и объяснит чужаку, что утренний кофе ему следует выпить в другом месте. Милиция даже не показывается вблизи этого кафе.
  
  Монку помогли выйти из машины, а когда провели внутрь помещения, сняли с него тёмные очки. При его появлении говор чеченских голосов затих и два десятка пар глаз в молчании следили, как его провели в отдельную комнату позади бара. Если бы он никогда не вышел из неё, свидетелей бы не нашлось.
  
  В комнате стояли стол, четыре стула, а на стене висело зеркало. Из находящейся по соседству кухни доносились запахи чеснока, пряностей и кофе. Главный из пришедших с ним чеченцев, тот, что сидел у входа в мечети, пока его подчинённые расспрашивали Монка, впервые заговорил.
  
  — Садись, — сказал он. — Кофе?
  
  — Спасибо. Чёрный. С сахаром.
  
  Кофе принесли, и это был хороший кофе. Монк пил обжигающую жидкость и старался не смотреть в зеркало, убеждённый, что это устройство одностороннего видения и что за ним наблюдают с той стороны. Когда он опустил пустую чашку, дверь открылась и вошёл Умар Гунаев.
  
  Он изменился. Воротничок рубашки больше не лежал поверх пиджака, и костюм не выглядел дешёвым. С этикеткой итальянского модельера, а галстук из тяжёлого шелка — явно с улицы Жермен, или Пятой авеню.
  
  За двенадцать лет Умар стал зрелым человеком, но и в сорок лет он оставался красив своей смуглой красотой, выглядел городским жителем, и весьма элегантным. С лёгкой улыбкой он несколько раз кивнул Монку и, сев за стол, положил перед собой плоскую картонную коробку.
  
  — Я получил твой подарок, — сказал он, быстрым движением снял крышку и, вынув из коробки йеменский кинжал гамбию, поднёс его к свету и провёл кончиком пальца по острому лезвию. — Это он?
  
  — Один из них оставил его на мостовой, — ответил Монк. — Я подумал, вы можете пользоваться им для вскрытия писем.
  
  На этот раз Гунаев улыбнулся с искренним удивлением.
  
  — А как вы узнали моё имя?
  
  Монк рассказал ему об альбоме фотографий, которые делали англичане в Омане, снимая всех прибывающих русских.
  
  — А с тех пор что вы слышали?
  
  — Многое.
  
  — Хорошее или плохое?
  
  — Интересное.
  
  — Расскажите мне.
  
  — Я слышал, что капитан Гунаев после десяти лет службы в Первом главном управлении в конце концов устал от расистских шуток и бесперспективной карьеры. Я слышал, что он ушёл из КГБ, чтобы заняться другой работой. Тоже тайной, но совсем другой.
  
  Гунаев рассмеялся. И в этот момент, казалось, трое стражей расслабились. Хозяин показал пример, в каком настроении им следует пребывать.
  
  — Тайная, но совсем другая. Да, это правда. Что дальше?
  
  — Дальше я слышал, что Умар Гунаев поднялся в своей новой жизни до положения полного хозяина всего чеченского преступного мира к западу от Урала.
  
  — Возможно. Что-нибудь ещё?
  
  — Я слышал, что этот Гунаев — человек традиций, хотя и не стар. Что он до сих пор придерживается древних обычаев чеченского народа.
  
  — Вы слышали много, мой американский друг. А что это за обычаи чеченского народа?
  
  — Мне говорили, что в этом вырождающемся мире чеченцы по-прежнему верны законам чести. Они платят свои долги за добро и за зло.
  
  Монк почувствовал, как — позади него напряглись трое его стражей. Этот американец смеётся над ними? Они смотрели на своего вождя. Наконец Гунаев кивнул:
  
  — Вам правильно говорили. Что вы хотите от меня?
  
  — Крова. Места для житья.
  
  — В Москве есть гостиницы.
  
  — В них небезопасно.
  
  — Кто-то пытается вас убить?
  
  — Пока нет, но скоро.
  
  — Кто?
  
  — Полковник Анатолий Гришин.
  
  Гунаев равнодушно пожал плечами.
  
  — Вы его знаете? — спросил Монк.
  
  — Слышал кое-что. — Гунаев снова пожал плечами. — Он делает то, что он делает. Я делаю то, что я делаю.
  
  — В Америке, — сказал Монк, — если бы вы хотели исчезнуть, я мог сделать так, чтобы вы исчезли. Но здесь не мой город, не моя страна. Можете вы помочь мне исчезнуть в Москве?
  
  — На время или насовсем?
  
  Монк рассмеялся:
  
  — Я предпочёл бы на время.
  
  — В таком случае, конечно, я могу. И это всё, что вы хотите?
  
  — Если я останусь в живых — да. А я бы предпочёл остаться в живых.
  
  Гунаев встал и обратился к троим своим бандитам:
  
  — Этот человек спас мне жизнь. Теперь он мой гость. Никто не тронет его. Пока он здесь, он станет одним из нас.
  
  Чеченцы окружили Монка, протягивая ему руки, улыбаясь, называя свои имена: Аслан, Магомед, Шариф.
  
  — Охота на вас уже началась? — спросил Гунаев.
  
  — Нет, не думаю.
  
  — Вы, должно быть, голодны. Пища здесь ужасная. Мы поедем в мой офис.
  
  Как и все вожди мафии, глава чеченского клана имел два лица, две личины. Более известная — это лицо преуспевающего бизнесмена, контролирующего десятки процветающих компаний. Здесь Гунаев избрал своей специальностью сделки с недвижимостью.
  
  В первые годы он просто приобретал лучшие участки для застройки по всей Москве, покупая чиновников, которые после падения коммунизма распоряжались бывшей государственной собственностью. Если бюрократы проявляли неуступчивость, он их просто убивал.
  
  Приобретя право на участки для застройки, Гунаев смог воспользоваться нахлынувшими совместными проектно-строительными предприятиями, образованными русскими богачами и их западными партнёрами. Гунаев предоставлял строительные площадки, гарантировал рабочую силу и никаких забастовок, а американцы и западноевропейцы воздвигали свои офисные здания и небоскрёбы. Недвижимость переходила в совместную собственность, как и прибыль и арендная плата.
  
  Подобным же образом Гунаев получил контроль над шестью самыми лучшими отелями города, одновременно расширяя поле деятельности, занимаясь сталью, бетоном, древесиной, кирпичом и стеклом. Если кто-то хотел восстановить, переоборудовать или построить, он имел дело с дочерними компаниями, принадлежащими и управляемыми Умаром Гунаевым. Таково было открытое лицо мафии. Менее заметная сторона деятельности, как и во всём бандитском мире Москвы, состояла из операций на «чёрном рынке» и хищений.
  
  Государственные ресурсы России, такие как золото, алмазы, газ и нефть, продавались на местах за рубли по официальному курсу — и даже при этом по бросовым ценам. «Продавцы», будучи чиновниками, могли быть куплены без труда. Экспортируемое за границу государственное имущество продавалось за доллары, фунты стерлингов или немецкие марки по ценам мирового рынка.
  
  Часть полученных денег могла ввозиться обратно, конвертироваться по неофициальному курсу в огромное количество рублей и использоваться для покупки следующей партии товара и для дачи неизбежных взяток. Остаток, около восьмидесяти процентов от заграничных продаж, составлял прибыль.
  
  Поначалу, до того как некоторые государственные деятели и банкиры разобрались в этом деле, кое-кто отказывался сотрудничать. Первое предупреждение делали на словах, после второго несговорчивым требовалась помощь хирургов, а третье приводило к летальному исходу. Преемник чиновника, не избежавшего печальной участи, обычно быстро усваивал правила игры.
  
  В конце 1990-х годов насилие по отношению к официальным лицам или законным профессиям утратило свою актуальность, но возросшее к этому времени количество крупных вооружённых группировок означало, что каждый криминальный вождь был вынужден не отставать от своих соперников в случае необходимости. Среди всех бандитов не было равных чеченцам по быстроте и жестокости, когда они считали, что их предали.
  
  В конце зимы 1994 года равновесие нарушил новый фактор. В тот год, как раз перед Рождеством, Борис Ельцин начал свою невероятно глупую войну против Чечни, под предлогом изгнания отколовшегося президента Дудаева, который требовал независимости своей республики. Если бы войну провели как быструю хирургическую операцию, то она могла бы оказаться успешной. Но на деле считавшаяся могучей российская армия потерпела поражение от легковооружённых чеченских партизан, которые просто ушли в горы Кавказа и оттуда наносили удары.
  
  В Москве даже намёки на колебания в отношении Российского государства у чеченской мафии исчезли. А для законопослушных чеченцев нормальная жизнь стала невозможной. Когда против них настроились едва ли не все русские и любой видел в них врагов, чеченцы сплотились в тесный и неистово преданный общей цели клан внутри российской столицы, более неприступный, чем грузинская, армянская или даже русская криминальные общины. В этом сообществе глава мафии стал героем и вождём сопротивления. Поздней осенью 1999 года им был бывший капитан КГБ Умар Гунаев.
  
  А в качестве бизнесмена Гунаев мог везде свободно появляться и жить как мультимиллионер, каковым он и являлся. Его офис занимал весь верхний этаж в одном из отелей, совместном с американской системой отелей предприятии, расположенном около станции метро «Хельсинкская».
  
  До отеля они доехали в бронированном «мерседесе» Умара Гунаева. При нём были личный шофёр и телохранитель, а троица из кафе следовала за ними в «БМВ». Обе машины въехали в подземный гараж под отелем, и после того как вся площадь подвала была осмотрена троицей из «БМВ», Гунаев с Монком подошли к скоростному лифту, который их поднял на последний, десятый, этаж. После этого лифт отключили.
  
  В холле десятого этажа также находилась охрана, но наконец они остались одни в личных апартаментах чеченского лидера. По приказанию Гунаева официант в белой форменной куртке принёс еду и напитки.
  
  — Я должен вам что-то показать, — сказал Монк. — Надеюсь, вы найдёте это интересным и даже поучительным.
  
  Он раскрыл свой атташе-кейс и, нажав на две кнопки, раздвинул фальшивое дно. Гунаев с интересом наблюдал за ним. Кейс и его скрытые качества явно произвели на него впечатление.
  
  Сначала Монк передал ему русский перевод заверенного отчёта. Внутри жёсткого серого бумажного переплёта лежали тридцать три страницы. Гунаев вопросительно поднял брови.
  
  — Я должен это прочитать?
  
  — Ваше терпение будет вознаграждено. Пожалуйста.
  
  Вздохнув, Гунаев принялся за чтение. Углубляясь всё более и более, он забыл про кофе и сосредоточился на тексте. Прошло двадцать минут. Наконец он положил отчёт на стол между ними.
  
  — Так. Судя по всему, этот манифест не шутка. Так что же?
  
  — Это то, что говорит ваш будущий президент, — сказал Монк. — То, что он намеревается сделать, когда у него будет для этого власть. И очень скоро.
  
  Он подвинул к Гунаеву манифест в чёрном переплёте.
  
  — Ещё тридцать страниц?
  
  — По правде говоря, сорок. Но ещё интереснее. Пожалуйста. Прошу вас.
  
  Гунаев быстро пробежал глазами первые десять страниц, отмечая про себя планы однопартийного государства, восстановление ядерного арсенала, завоевание утраченных республик н новый архипелаг ГУЛАГ. Затем его глаза сузились и он стал читать медленнее.
  
  Монк знал, до какого места он дошёл. Он мог представить эти мессианские фразы, которые он прочёл, сидя у сверкающих вод Саподилла-Бей.
  
  «Полное и окончательное истребление до последнего чеченца… с лица земли русской… уничтожение этих людей-крыс, так чтобы они не смогли никогда подняться… сократить их территорию до размеров горного пастбища… не оставить и камня на камне… навеки… пусть живущие вокруг них осетины, дагестанцы и ингуши смотрят и учатся тому, как должно уважать и бояться их новых русских хозяев…»
  
  Гунаев прочитал до конца и отложил манифест в сторону.
  
  — Это пытались сделать и раньше, — сказал он. — Цари пытались, Сталин пытался, Ельцин пытался. Мечами, пулемётами, ракетами. А как насчёт гамма-излучений, чумы, нервно-паралитических газов? Наука уничтожения стала более современной.
  
  Гунаев встал, сняв пиджак, повесил его на спинку стула и подошёл к панорамному окну с видом на московские крыши.
  
  — Вы хотите, чтобы его уничтожили? Убрали? — спросил он.
  
  — Нет.
  
  — Почему нет? Это можно сделать.
  
  — Не поможет.
  
  — Обычно помогает.
  
  Монк объяснил. Нация, уже погруженная в хаос, полетит в бездну, вероятно, гражданской войны. Или второй Комаров, возможно, его нынешняя правая рука, Гришин, придёт к власти на волне возмущения.
  
  — Они — две стороны одной монеты, — сказал он. — Один думает и говорит, второй действует. Убей одного — и его заменит другой. Уничтожение вашего народа будет продолжаться.
  
  Гунаев отошёл от окна. Он наклонился к Монку, его лицо окаменело.
  
  — Что вы хотите от меня, американец? Вы являетесь сюда как незнакомый человек, когда-то спасший мне жизнь. Затем вы показываете мне эту мерзость. Да, я ваш должник. Но какое отношение это имеет ко мне?
  
  — Никакого, если вы не решите иначе. Вы владеете многим, Умар Гунаев. Вы владеете огромным богатством, неограниченной властью, даже властью над жизнью и смертью любого человека. Вы властны отойти в сторону, и пусть случится то, что случится. — А почему я не должен отойти?
  
  — Потому что когда-то жил мальчик. Маленький оборванный мальчик, росший в бедной деревне на Северном Кавказе, окружённый семьёй, друзьями и соседями, которые устроили складчину, чтобы послать его в университет, в Москву, чтобы он стал великим человеком. Вопрос таков: не умер ли мальчик где-нибудь по пути, не превратился ли в автомат, которым движет только богатство? Или мальчик все ещё не забыл свой народ?
  
  — Вы и отвечайте.
  
  — Нет. Это ваш выбор.
  
  — А какой выбор у вас, американец?
  
  — Намного проще. Я могу выйти отсюда, взять такси до Шереметьево и улететь домой. Там тепло, уютно, безопасно. Я могу сказать им: не беспокойтесь, это не имеет значения, больше никому ни до чего нет дела, все куплено и оплачено. Пусть будет ночь.
  
  Чеченец сел. Перед ним проходило его далёкое прошлое. Наконец он произнёс:
  
  — Вы думаете, что сможете остановить его?
  
  — Есть шанс.
  
  — А что потом?
  
  Монк объяснил, что имели в виду сэр Найджел и его коллеги.
  
  — Вы с ума сошли! — отрезал Гунаев.
  
  — Может быть. Что ещё ожидает вас? Комаров и геноцид, устроенный его зверьём, хаос и гражданская война, или то и другое.
  
  — А если я соглашусь помочь, то что вам нужно?
  
  — Спрятаться. Но остаться видимым. Двигаться, но не быть узнанным. Встречаться с людьми, повидаться с которыми я приехал.
  
  — Вы полагаете, Комаров узнает, что вы здесь?
  
  — Очень скоро. В этом городе миллионы доносчиков. Вы это знаете. Сами используете многих. Все покупается. Этот человек не глуп.
  
  — Он может купить все органы государства. Даже я никогда не смогу купить все государство.
  
  — Как вы читали, Комаров обещал своим партнёрам и финансовым спонсорам — долгоруковской мафии весь мир со всем содержимым. Скоро они и станут государством. Что произойдёт с вами?
  
  — Хорошо. Я могу спрятать вас. Хотя не могу сказать, на сколько. Внутри нашей общины никто не найдёт вас, пока я не скажу. Но здесь вы жить не можете. Слишком заметно. У меня много безопасных мест. Вы будете переходить из одного в другое.
  
  — Надёжные дома — это прекрасно, — сказал Монк. — Чтобы в них спать. Но чтобы передвигаться, мне нужны документы. Безупречно подделанные.
  
  Гунаев покачал головой:
  
  — Мы не подделываем документы. Мы покупаем настоящие.
  
  — Я забыл. За деньги можно все.
  
  — Что ещё вам нужно?
  
  — Для начала — это.
  
  Монк написал несколько строк на листке бумаги и протянул Гунаеву. Тот быстро просмотрел список. Ничто не представляло трудности. Он дошёл до последней записи.
  
  — А это ещё вам зачем?
  
  Монк объяснил.
  
  — Знаете, мне принадлежит половина «Метрополя», — вздохнул Гунаев.
  
  — Я попытаюсь использовать другую половину.
  
  Чеченец не оценил шутку.
  
  — Сколько времени Гришин не будет знать, что вы в городе?
  
  — Это зависит от многих причин. Около двух дней, может быть, трёх. Когда я начну передвигаться по городу, останутся какие-то следы. Люди заговорят.
  
  — Ладно. Даю вам четырёх человек. Они будут подстраховывать вас, перевозить с места на место. Одного из них вы уже встречали. Сидел в «БМВ» впереди, Магомед. Он надёжный. Давайте ему время от времени список того, что вам нужно. Все доставят. Но я все равно думаю, что вы сумасшедший.
  
  Около полуночи Монк вернулся в свой номер в «Метрополе». В конце коридора у лифтов оставалась свободная площадка. Там стояли четыре мягких кожаных кресла. Два занимали молчаливые люди, читавшие газеты и не покидавшие свой пост всю ночь. Рано утром в номер Монка доставили два чемодана.
  * * *
  
  Большинство москвичей и, конечно, все иностранцы не сомневались, что Патриарх Русской Православной Церкви живёт в роскошных апартаментах в центре старинного Даниловского монастыря, окружённого церквами и соборами с белыми зубчатыми стенами.
  
  Такое создавалось впечатление, и оно всячески поддерживалось. В монастыре, в большом служебном здании, охраняемом преданными казаками, действительно находились кабинет и канцелярия патриарха, сердце и центр Патриархии Московской и Всея Руси. Но живёт он не там.
  
  Он живёт в очень скромном доме под номером пять в Чистом переулке, узкой улочке недалеко от центра города.
  
  Здесь его обслуживает штат священнослужителей, в состав которого входят личный секретарь, слуга — он же буфетчик, — двое слуг-мужчин и три монахини, которые готовят пищу и убирают. Есть ещё водитель, которого можно вызывать, и два казака-охранника. Большего контраста с великолепием Ватикана или роскошью дворца предстоятеля Греческой православной церкви быть не может.
  
  Зимой 1999 года этот пост все ещё занимал его святейшество Алексий Второй, избранный десять лет назад, как раз перед падением коммунизма. Ему было всего пятьдесят с небольшим лет, когда он наследовал Церковь, деморализованную, поруганную, преследуемую и коррумпированную.
  
  Ленин, ненавидевший духовенство, понял, что коммунизма сердцах и умах крестьянства имеет лишь одного соперника, и решил его уничтожить. Путём систематических преследований он и его последователи добились почти полного успеха.
  
  Однако и Ленин, и Сталин воздерживались от полного истребления священнослужителей и церквей — из страха, что это вызовет такую бурную реакцию, что даже НКВД не сможет справиться с ней. Поэтому после первого разгрома, когда церкви сжигались, сокровища разворовывались, а священников вешали, Политбюро старалось разрушить Церковь, дискредитируя её.
  
  Меры принимались самые разнообразные. Людям с высоким интеллектуальным уровнем запрещалось поступать в семинарии, находившиеся под контролем НКВД, а позднее КГБ. В семинарии принимали только малоразвитых тружеников, приезжавших с далёкой периферии СССР, с запада — из Молдавии, и с востока — из Сибири. Уровень образования сохраняли очень низким, и качество подготовки священнослужителей снижалось.
  
  Большинство церквей просто закрыли и оставили разрушаться. Немногие оставшиеся посещались в основном пожилыми или очень старыми людьми, то есть безвредными. От совершавших богослужения священников требовали, чтобы они регулярно отчитывались в КГБ, и, выполняя это требование, они превращались в доносчиков.
  
  На молодого человека, пожелавшего креститься, доносил тот самый священник, к которому он обращался. После чего юношу исключали из средней школы и он терял возможность поступить в университет, а его родителей могли выселить из квартиры. Фактически не существовало ничего, о чём бы не доносили КГБ. Почти все духовенство, даже ни в чём не замешанное, было запятнано всеобщим подозрением.
  
  Коммунисты пользовались методом кнута и пряника — калечащего кнута и отравленного пряника.
  
  Защитники Церкви указывают, что альтернативой было полное истребление, и, таким образом, сохранение Церкви в любом виде являлось фактором, перевешивающим унижение.
  
  Итак, в наследство мягкому, скромному и застенчивому Алексию Второму достался епископат, сотрудничающий с атеистическим государством, и сельское духовенство, потерявшее доверие народа.
  
  Встречались исключения — странствующие священники, проповедовавшие и избегавшие ареста или схваченные и отправленные в лагеря. Попадались аскеты, уходившие в монастыри, чтобы поддержать веру своим самоотречением и молитвой, но их едва ли знали многие.
  
  После краха коммунистической системы появилась возможность великого ренессанса, возрождения, которое вернуло бы Церковь и слово Божие в центр жизни традиционно глубоко верующих русских людей.
  
  Вместо этого поворот к религиозности осуществили новые Церкви — энергичные, полные жизни, убеждённые и готовые идти со своим учением к людям, туда, где те живут и работают. Число пятидесятников множилось, потоком хлынули американские проповедники: баптисты, мормоны, адвентисты седьмого дня. В ответ руководство Русской Православной Церкви обратилось к властям с просьбой запретить деятельность иностранных проповедников.
  
  Сторонники православной Церкви утверждали, что радикальные реформы в иерархии невозможны из-за полной профнепригодности низшего духовенства. Окончившие семинарию священники были серыми личностями, говорившими на архаичном языке, их проповеди отличались педантичностью и излишней поучительностью. Их слушали неохотно, и то очень немногие, преимущественно пожилые люди.
  
  Диалектический материализм оказался фальшивым богом, а демократия и капитализм не смогли удовлетворить телесные потребности, не говоря уже о духовных. Жажда хорошей жизни глубоко проникла и широко распространилась во всей нации, и она в основном не была утолена. Вместо того чтобы посылать своих лучших молодых священников миссионерами, обращать в свою веру и нести слово Божие, православная Церковь сидела в своих епархиях, монастырях и семинариях, ожидая народ. Пришли немногие.
  
  Если после падения коммунизма требовался сильный, умеющий вдохновлять людей лидер, то тихий учёный Алексий Второй не обладал этими качествами. Его избрание представляло собой компромисс различных фракций недееспособного духовенства, которое надеялось, что этот человек не нарушит спокойствия.
  
  Харизмы у Алексия Второго не было, зато была интуиция реформатора. Он сделал три важных дела.
  
  Его первая реформа заключалась в том, что он разделил землю России на сто епархий, каждая намного меньше, чем раньше. Это позволило ему назначить новых и молодых настоятелей, выбрав их из самых лучших и убеждённых священнослужителей, наименее запятнанных сотрудничеством с покойным КГБ. Затем он посетил каждую епархию, сделав себя более доступным народу, чем все другие патриархи.
  
  Во-вторых, он заставил замолчать митрополита Санкт-Петербургского Иоанна, с его яростными антисемитскими выступлениями, и дал понять, что любой епископ, ставящий в своих обращениях к верующим ненависть человеческую выше любви Божией, расстанется со своей должностью. Иоанн скончался в 1995 году, до самой смерти потихоньку понося евреев и Алексия Второго.
  
  И наконец, преодолев значительное сопротивление, он дал личное разрешение вести проповеди отцу Григорию Русакову — харизматическому молодому священнику, упорно отказывавшемуся принять приход или подчиниться епископам, через чью территорию он проходил со своей пастырской миссией. Многие патриархи осудили бы странного монаха, запретив ему проповедовать, но Алексий Второй предпочёл пойти на риск и поручиться за странствующего священника. Страстные речи отца Григория проникали в души молодых и неверующих, что не удавалось епископам.
  
  Однажды в начале ноября 1999 года, около полуночи, молитва кроткого патриарха была прервана известием, что у дверей стоит эмиссар из Лондона и просит аудиенции.
  
  На патриархе была простая серая ряса. Он поднялся с колен и подошёл к дверям своей маленькой домашней часовни, чтобы взять у секретаря письмо.
  
  Послание было на бланке лондонской епархии, находящейся в Кенсингтоне, и он узнал подпись своего друга митрополита Антония. Тем не менее он нахмурился, удивляясь, почему его коллега избрал такой необычный способ передачи письма.
  
  Послание было на русском языке, на котором епископ Антоний говорил и писал. В нём спрашивалось, не может ли его брат во Христе срочно принять человека, принёсшего известия, касающиеся Церкви, — известия чрезвычайно секретные и очень тревожные.
  
  Патриарх сложил письмо и взглянул на секретаря.
  
  — Где он?
  
  — На улице, ваше святейшество. Он приехал на такси.
  
  — Это священник?
  
  — Да, ваше святейшество.
  
  Патриарх вздохнул:
  
  — Пусть его впустят. Вы можете идти спать. Я приму его в кабинете. Через десять минут.
  
  Дежуривший ночью казак-охранник выслушал произнесённое шёпотом распоряжение секретаря и открыл входную дверь. Он посмотрел на серую машину из центральной городской службы такси и на одетого в чёрное священника, стоявшего рядом.
  
  — Его святейшество примет вас, отец, — сказал он. Священник заплатил шофёру.
  
  Его проводили в маленькую приёмную. Через десять минут вошёл пухлый священник и тихо произнёс: «Пойдёмте со мной, пожалуйста».
  
  Посетителя ввели в комнату, явно бывшую кабинетом учёного. Кроме великолепной иконы работы Рублёва на белой оштукатуренной стене, комнату украшали только полки с рядами древних книг, поблёскивающих в свете настольной лампы. За столом сидел патриарх Алексий. Жестом он указал на стул.
  
  — Отец Максим, не принесёте ли вы нам чего-нибудь? Кофе. Да, два кофе и печенье. Вы примете причастие завтра утром, отец? Да? Тогда самое время съесть печенье до полуночи.
  
  Пухлый слуга, он же буфетчик, вышел.
  
  — Итак, сын мой, как поживает мой друг Антоний Лондонский?
  
  Ничего неестественного не было в чёрной рясе посетителя и даже в высокой чёрной шапке, которую он снял со светловолосой головы. Единственная странность заключалась в том, что у него не было бороды. Большинство православных священников носят бороды, но у английских бывают исключения.
  
  — Боюсь, что не смогу ответить, ваше святейшество, потому что я его не видел.
  
  Алексий с недоумением посмотрел на Монка. Показал на лежавшее перед ним письмо.
  
  — А это? Не понимаю.
  
  Монк набрал в лёгкие воздуха.
  
  — Прежде всего, ваше святейшество, я должен сознаться, что я не священник православной Церкви. И это письмо не от епископа Антония, хотя бланк подлинный; подпись искусно подделана. Причина этой дерзкой затеи заключается в том, что я должен был увидеть вас, вас лично, наедине и в полной тайне.
  
  В глазах патриарха промелькнул страх. Неужели этот человек сумасшедший? Убийца? Внизу есть вооружённый охранник, но успеет ли он позвать его? Лицо патриарха оставалось спокойным. Слуга вернётся через несколько минут. Возможно, тогда удастся спастись.
  
  — Объясните, пожалуйста, — сказал он.
  
  — Во-первых, сэр, я по происхождению американец, а не русский. Во-вторых, меня прислала группа людей на Западе, незаметных, но могущественных, которые хотят помочь России и Церкви, не причиняя им вреда. В-третьих, я пришёл только потому, что у меня в руках информация, и, как считают мои хозяева, вы можете поверить в её значимость и опасность. И последнее — я пришёл к вам за помощью, а не за кровью. Телефон у вас под рукой. Вы можете позвонить и позвать на помощь. Я не остановлю вас. Но прежде чем вы выдадите меня, умоляю вас прочитать то, что я принёс.
  
  Алексий нахмурился. Безусловно, этот человек не похож на маньяка, и у него хватило бы времени убить его. Где же этот Максим со своим кофе?
  
  — Очень хорошо. Что же вы принесли мне?
  
  Монк запустил руку под рясу и, вынув две тонкие папки, положил их на стол. Патриарх посмотрел на переплёт — один серый, второй чёрный.
  
  — Что в них?
  
  — Первой следует читать серую. Это отчёт, который доказывает, не оставляя ни малейших сомнений, что чёрная папка не фальшивка, не шутка, не розыгрыш, не обман.
  
  — А чёрная?
  
  — Это тайный пличный манифест некоего Игоря Алексеевича Комарова, который, видимо, скоро станет Президентом России.
  
  В дверь постучали. Вошёл отец Максим с подносом, кофе, чашками и печеньем. Каминные часы пробили двенадцать
  
  — Опоздал, — вздохнул патриарх. — Максим, ты лишил меня моего печенья.
  
  — Виноват, сожалею, ваше святейшество. Кофе… мне пришлось намолоть свежего… я…
  
  — Я пошутил, Максим. — Он взглянул на Монка. Человек выглядел крепким и здоровым. Если он собирается совершить убийство, он мог бы, вероятно, убить обоих. — Иди спать. Максим. Пошли тебе Бог хорошего отдыха.
  
  Слуга, шаркая, направился к двери.
  
  — Ну, — сказал патриарх, — что же говорит нам манифест господина Комарова?
  
  Отец Максим закрыл за собой дверь, надеясь, что никто не заметил, как он вздрогнул при упоминании Комарова. В коридоре он посмотрел по сторонам. Секретарь уже в постели, богомольные сестры теперь долго не появятся, казак сидит внизу. Отец Максим опустился на колени около двери и приложил ухо к замочной скважине.
  
  Сначала, как его и попросили, Алексий Второй читал отчёт. Монк неторопливо пил кофе. Наконец патриарх закончил.
  
  — Впечатляющая история. Зачем он это сделал?
  
  — Старик?
  
  — Да.
  
  — Этого мы никогда не узнаем. Как вы видите, он умер. Убит, без сомнения. Заключение профессора Кузьмина утверждает это.
  
  — Несчастный. Я помяну его в своих молитвах.
  
  — Мы можем предположить, что он увидел на этих страницах нечто настолько взволновавшее его, что он рискнул, а потом и жизнь отдал за то, чтобы раскрыть тайные намерения Игоря Комарова. А теперь не прочтёт ли ваше святейшество «Чёрный манифест»?
  
  Через час Патриарх Московский и Всея Руси оторвался от чтения и, подняв глаза, смотрел куда-то поверх головы Монка.
  
  — Он не может действительно так думать, — сказал он наконец. — Он не может иметь такие намерения. Это — от лукавого. Россия на пороге третьего тысячелетия. Мы вне таких вещей.
  
  — Как Божий человек вы должны верить в силы зла, ваше святейшество.
  
  — Конечно.
  
  — И в то, что иногда эти силы принимают человеческий облик. Гитлер, Сталин…
  
  — Вы христианин, мистер…
  
  — Монк. Полагаю, да. Правда, плохой.
  
  — А разве не все мы такие? Недостойные. Но тогда вам известна христианская точка зрения на зло. Вам нет нужды спрашивать.
  
  — Ваше святейшество, кроме глав, касающихся евреев, чеченцев и других этнических меньшинств, эти планы отбросят вашу святую Церковь в средневековье — или как послушное орудие и соучастника, или как жертву фашистского государства, такого же безбожного, как и коммунистическое.
  
  — Если все это правда.
  
  — Это правда. За людьми не охотятся и их не убивают из-за фальшивки. Реакция полковника Гришина не была бы такой быстрой, если бы документ не исчез со стола секретаря Акопова. Они бы просто не знали о фальшивке. А они за несколько часов узнали об исчезновении чего-то очень ценного и важного.
  
  — А зачем вы пришли ко мне, мистер Монк?
  
  — За ответом. Будет ли Русская Православная Церковь выступать против этого человека?
  
  — Я буду молиться. И да направит меня Господь…
  
  — А если ответить надо не патриарху, а христианину, человеку и русскому? У вас нет выбора. Что тогда?
  
  — Тогда у меня не будет выбора. Но как бороться против него? Считается, что результат президентских выборов в январе предрешён.
  
  Монк встал, взяв обе папки, засунул их под рясу. Протянув руку за шапкой, он сказал:
  
  — Ваше святейшество, скоро придёт человек, тоже с Запада. Вот его имя. Пожалуйста, примите его. Он скажет, что можно сделать.
  
  Он протянул маленькую ламинированную карточку.
  
  — Вам нужна машина? — спросил Алексий.
  
  — Нет, спасибо. Я пойду пешком.
  
  — Да хранит вас Бог.
  
  Монк вышел, оставив глубоко взволнованного патриарха стоящим рядом с иконой Рублёва. Когда Монк подошёл к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то торопливые шаги по ковру в коридоре, но, открыв дверь, никого там не увидел. Внизу его встретил казак и проводил до выхода. Дул резкий ветер. Монк плотнее натянул свою скуфью, наклонился навстречу ветру и зашагал обратно к «Метрополю».
  
  Солнце ещё не взошло, когда толстенькая фигура выскользнула из дома патриарха и, поспешно пройдя по улицам, вошла в вестибюль «России». Хотя под тёмным пальто у него был спрятан сотовый телефон, он знал, что звонки из телефонов-автоматов более надёжны.
  
  Человек, ответивший ему в особняке около Кисельного бульвара, оказался одним из ночных охранников, но он согласился передать то, о чём его просили.
  
  — Скажите полковнику, что меня зовут отец Максим Климовский. Понятно? Да, Климовский. Скажите ему, я работаю в личной резиденции патриарха. Мне нужно поговорить с полковником. Срочно. Я перезвоню по этому телефону в десять, сегодня утром.
  
  В назначенный час его соединили с полковником. Голос на другом конце звучал тихо, но властно:
  
  — Да, батюшка, это полковник Гришин.
  
  В телефонной кабине священник сжал в мокрой ладони трубку, капли пота выступили на лбу.
  
  — Послушайте, полковник, вы меня не знаете. Но я преданный поклонник господина Комарова. Прошлой ночью к патриарху приходил человек. Он принёс документы. Один из них он называл «Черным манифестом»… Алло! Алло! Вы слушаете?
  
  — Дорогой отец Климовский, я думаю, нам надо встретиться, — сказал голос.
  Глава 13
  
  В дальнем юго-восточном углу Старой площади есть Славянская площадь, на которой стоит одна из самых маленьких, самых древних и самых красивых московских церквей. Церковь Всех Святых на Кулишках первоначально была построена из дерева в тринадцатом веке, когда столица Руси состояла из Кремля и нескольких прилегающих к нему участков. После пожара в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века её восстановили вновь в камне, и она оставалась действующей до 1918 года.
  
  Москва тогда славилась как город «сорока сороков», потому что церквей в ней было более четырёхсот. Коммунисты закрыли девяносто процентов из них и разрушили три четверти. Среди тех, что оставались заброшенными, но целыми, была и церковь Всех Святых на Кулишках.
  
  В 1991 году, после падения коммунизма, маленькую церквушку в течение четырёх лет скрупулёзно восстанавливала группа мастеров, после чего она вновь открылась для богослужений. Сюда пришёл отец Максим Климовский на следующий день после своего звонка. В своей обычной длиннополой чёрной рясе и скуфье православного священника он не привлекал внимания. Он взял церковную свечу, зажёг её и отошёл к стене справа от входа, где и встал, рассматривая реставрированные иконы и делая вид, что молится.
  
  В центральной части церкви, сверкающей золотом и красками, местный священник стоял у алтаря, читая литанию перед небольшой группой прихожан в будничных одеждах, которые ответствовали ему. Но у правой стены за арками никого не было, кроме единственного священнослужителя.
  
  Нервничая, отец Максим взглянул на часы. После назначенного времени прошло пять минут. Он не знал, что его видели из машины, припаркованной на противоположной стороне маленькой площади, как и не заметил, входя в церковь, что из неё вышли трое. Он не знал, что они проверяли, нет ли за ним слежки. Он не знал ни о таких вещах, ни о том, как они делаются.
  
  Он услышал позади себя лёгкое шарканье ботинок по каменному полу и почувствовал, как человек встал рядом с ним.
  
  — Отец Климовский?
  
  — Да.
  
  — Я полковник Гришин. Кажется, вы хотели что-то мне сказать?
  
  Отец Максим скосил глаза. Выше его, худой, в тёмном зимнем пальто. Человек повернулся и сверху вниз посмотрел на отца Максима. Священник встретился с ним взглядом, и ему стало страшно. Он надеялся, что поступает правильно и ему не придётся пожалеть об этом. Он кивнул и сглотнул слюну.
  
  — Сначала скажите мне почему, батюшка. Почему вы позвонили?
  
  — Вы должны понять, полковник, что я уже давно горячий поклонник господина Комарова. Его политика, его планы для России — все восхищает.
  
  — Отрадно слышать. И что же случилось позавчера ночью?
  
  — К патриарху пришёл человек. Он был одет как священник нашей Церкви, но без бороды. По-русски говорил как русский, но он вполне мог быть и иностранцем.
  
  — Его ожидали, этого иностранца?
  
  — Нет. Вот что было странно — он пришёл без предупреждения в середине ночи. Я спал. Мне велели встать и приготовить кофе.
  
  — Так, значит, незнакомца всё-таки приняли?
  
  — Да, и это тоже странно. Западная внешность человека, час его прихода… Секретарь должен был сказать ему, что надо заранее договориться, чтобы его приняли. Никто не входит просто так к патриарху посреди ночи. Но у него, кажется, было рекомендательное письмо.
  
  — Итак, вы принесли им кофе…
  
  — Да, и когда я уходил, то услышал, как его святейшество сказал: «Что же говорит нам манифест господина Комарова?»
  
  — И вы заинтересовались?
  
  — Да, поэтому я слушал у замочной скважины.
  
  — Очень умно. И что они говорили?
  
  — Не много. Подолгу было тихо. Я посмотрел в скважину и увидел, что его святейшество что-то читает. Это длилось почти час.
  
  — А потом?
  
  — Патриарх казался очень встревоженным. Я услышал, как он что-то сказал, а затем слово «сатанинский». Потом он сказал: «Мы вне таких вещей». Иностранец говорил очень тихо, я едва слышал его. Но я уловил слова «Чёрный манифест». Это сказал иностранец. Как раз перед тем, как его святейшество читал целый час.
  
  — Ещё что-нибудь?
  
  Этот человек, думал Гришин, болтун; нервничает, потеет в тёплой церкви, но не от тепла. Но то, что он говорит, достаточно убедительно, хотя сам он не понимает важности сказанного.
  
  — Немного. Я слышал слово «фальшивка» и затем ваше имя.
  
  — Моё?
  
  — Да, иностранец сказал что-то о том, что ваша реакция была слишком быстрой. Потом они говорили о старике, и патриарх сказал, что будет молиться за него. Они несколько раз повторили «зло», и иностранец встал, чтобы уйти. Мне пришлось быстро убежать из коридора, поэтому я не видел, как он уходил. Я слышал, как хлопнула входная дверь, и все.
  
  — Машину не видели?
  
  — Нет. Я посмотрел из окна — он ушёл пешком. На следующий день, увидев патриарха, я подумал, что никогда он не выглядел таким расстроенным. Он был бледен и долго не выходил из часовни. Вот поэтому я смог уйти и позвонить вам. Надеюсь, я поступил правильно…
  
  — Друг мой, вы поступили абсолютно правильно. Антипатриотические силы стараются распространять клевету против великого государственного деятеля, который скоро станет Президентом России. А вы — русский патриот, отец Максим?
  
  — Я с нетерпением жду того дня, когда мы сможем очистить Россию от этого мусора и отбросов, как провозглашает господин Комаров. Эта иностранная грязь… Вот почему я всем сердцем поддерживаю господина Комарова.
  
  — Отлично, отец. Поверьте мне, вы один из тех, на кого должна рассчитывать Россия-матушка. Думаю, вас ждёт большое будущее. Ещё только один вопрос. Этот иностранец… вы не знаете, откуда он приехал?
  
  Свеча почти догорела. В нескольких метрах слева от них теперь стояли двое верующих, смотревших на святые лики и молившихся.
  
  — Нет. Но хотя он ушёл пешком, охранник-казак сказал мне потом, что он приехал на такси. Центральная городская служба, серые машины.
  
  Священник в полночь едет в Чистый переулок. Это должно регистрироваться. И место посадки. Полковник Гришин сжал обтянутое рясой плечо так, что почувствовал, как пальцы впиваются в мягкую плоть, заставляя священника вздрогнуть. Он повернул отца Климовского лицом к себе.
  
  — А теперь слушайте, батюшка. Вы хорошо поступили и в своё время будете вознаграждены. Но нужно ещё кое-что, понимаете? — Отец Климовский кивнул. — Я хочу, чтобы вы записывали всё, что происходит в этом доме. Кто приходит, кто уходит. Особенно духовные лица высокого ранга или иностранцы. Когда что-то узнаете, звоните мне. Просто говорите: «Звонит Максим», — и называйте время. Это все. Встречи будут здесь, в назначенное время. Если вы мне будете нужны, я пришлю вам письмо с курьером. Открытку и на ней время. Если случится так, что вы не сможете уйти, не вызывая подозрений, просто звоните и указывайте другое время. Вы меня поняли?
  
  — Да. Сделаю для вас что могу.
  
  — Уверен, что сделаете. Я предвижу день, когда у нас будет новый епископ в этой стране. А теперь вам лучше уйти. Я выйду позднее.
  * * *
  
  Полковник Гришин не отводил глаза от образов, вызывавших у него презрение, и думал о только что услышанном. В том, что «Чёрный манифест» возвратился в Россию, он не сомневался. Этот дурак в рясе не понимал, о чём говорит, но переданные им слова были, безусловно, точными.
  
  Итак, кто-то вернулся после нескольких месяцев молчания и потихоньку встречается с людьми, показывая им документ, но не оставляя никому ни одного экземпляра. Разумеется, чтобы плодить врагов. Чтобы влиять на события.
  
  Кто бы он ни был, он просчитался с первосвятителем. У Церкви нет власти. Гришин с удовольствием вспомнил сталинскую усмешку: сколько у папы дивизий? Но этот «кто-то» тем не менее мог создать неприятности.
  
  Раз этот человек не отдал манифеста, можно было предположить, что у него только один или два экземпляра документа. Задача выглядела предельно ясной — найти его и уничтожить, так уничтожить, чтобы и следа не осталось от иностранца и его документа.
  
  Гришин не мог и надеяться, что дело так обернётся и задача будет простой.
  
  Относительно нового информатора он не испытывал сомнений. Годы работы в контрразведке научили его понимать и оценивать доносчиков. Он знал, что священник — трус, способный, чтобы выслужиться, продать мать родную. Гришин заметил, как жадно заблестели у него глаза при упоминании о епархии.
  
  И ещё, думал он, удаляясь от икон и проходя между двумя мужчинами, которых он оставил у дверей, ему обязательно следует поискать среди молодых боевиков красивого друга для предателя-священника.
  
  Четыре человека в чёрных вязаных масках произвели налёт быстро и профессионально. Когда он закончился, директор центрального городского таксопарка подумал, что сообщать в милицию не стоит. При царящем в Москве беззаконии даже самый лучший следователь ничего не мог бы сделать, чтобы найти налётчиков, да и не стал бы серьёзно пытаться это делать. Заявление, что ничего не украдено и никто не пострадал, вызовет целый поток бумаг, которые придётся заполнять, и он потеряет несколько дней на оформление заявлений, которые останутся пылиться в шкафах.
  
  Четверо просто вошли в контору на первом этаже, заперли дверь, опустили жалюзи и потребовали управляющего. Поскольку у всех было оружие, никто не спорил, считая, что это налёт с целью грабежа. Но нет, всё, что они потребовали, приставив пистолет к лицу управляющего, — это наряды за три предыдущие ночи.
  
  Главный из них просматривал бумаги, пока не дошёл до записи, заинтересовавшей его. Управляющий не мог видеть страницы, потому что он в это время стоял на коленях лицом в угол; запись же касалась места посадки и высадки пассажира около полуночи.
  
  — Кто водитель номер пятьдесят два? — грубо спросил главарь.
  
  — Не знаю, — жалобно произнёс управляющий. За это его наградили ударом пистолета по голове. — Это в списках сотрудников! — выкрикнул он.
  
  Они заставили его достать список. Водителем номер пятьдесят два оказался Василий. Там же указывался адрес — на окраине города.
  
  Пригрозив управляющему, что если у него хоть на секунду мелькнёт мысль позвонить и предупредить Василия, то он быстренько переместится отсюда в длинный деревянный ящик, главарь оторвал клочок от наряда, и они ушли.
  
  Управляющий осторожно ощупал голову, принял аспирин и подумал о Василии. Если этот дурак оказался настолько глуп, чтобы обмануть таких людей, то он заслужил этих гостей. Явно водитель недодал сдачу кому-то очень вспыльчивому или нагрубил его подружке. Это Москва, 1999 год, подумал он: вы выживете, если не причините неприятностей людям с оружием. Управляющий хотел выжить. Он открыл контору и вернулся к работе.
  
  Василий завтракал поздно; он ел колбасу с черным хлебом, когда в дверь позвонили. Через несколько секунд вошла его жена с побелевшим лицом, а за ней — двое мужчин. Оба в чёрных масках и с оружием. У Василия отвисла челюсть и изо рта вывалился кусок колбасы.
  
  — Слушайте, я бедный человек, у меня нет… — начал он.
  
  — Заткнись! — сказал один из вошедших, в то время как другой грубо толкнул его дрожащую жену на стул. Василию сунули в лицо оторванный клочок бумаги.
  
  — Ты водитель номер пятьдесят два центрального таксопарка? — спросил первый.
  
  — Да, но честно, ребята…
  
  Палец в чёрной перчатке ткнул в строчку наряда.
  
  — Две ночи назад, поездка в Чистый переулок. Около полуночи. Кто это был?
  
  — Откуда я могу знать?
  
  — Не умничай, приятель, или я вышибу тебе мозги. Подумай.
  
  Василий подумал. Ничего не приходило на ум.
  
  — Священник, — подсказал спрашивающий.
  
  Вот что! В голове просветлело.
  
  — Правильно, теперь я вспомнил. Чистый переулок, маленькая улочка. Мне пришлось сверяться по карте. Должен был подождать минут десять, пока его впустили. Потом он рассчитался, и я уехал.
  
  — Опиши.
  
  — Среднего роста, среднего телосложения. Около пятидесяти лет. Священники, понимаете, они все на одно лицо. Нет, минутку, он был без бороды.
  
  — Иностранец?
  
  — Не думаю. По-русски говорил как русский.
  
  — Видел его раньше?
  
  — Никогда.
  
  — А потом?
  
  — Нет. Я предложил заехать за ним, но он сказал, что не знает, сколько он там пробудет. Послушайте, если с ним что-то случилось, я тут ни при чём. Только вёз его десять минут.
  
  — И последнее. Откуда?
  
  — Из «Метрополя», конечно. Здесья работаю. Ночная смена на стоянке у «Метрополя».
  
  — Он шёл по тротуару или вышел из дверей?
  
  — Из дверей.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Я стоял первым. Вышел из машины. Тут надо быть внимательным, или будешь ждать целый час, а какой-нибудь нахал перехватит пассажира. Поэтому я следил за дверью, не выйдет ли ещё один турист. А он и выходит. Чёрная ряса, высокая скуфья. Помню, я подумал: что священник делает в таком месте? Он посмотрел на стоянку и пошёл прямо ко мне.
  
  — Один? С ним был кто-нибудь?
  
  — Нет. Один.
  
  — Он назвал фамилию?
  
  — Нет, только адрес, куда ему надо. Заплатил наличными рублями.
  
  — Разговаривали?
  
  — Нет. Он только сказал, куда ему надо, и больше ни слова. Когда мы приехали, он попросил: «Подождите здесь». Когда вернулся от дверей, то спросил: «Сколько?» Вот и всё. Послушайте, ребята, клянусь, я и пальцем его не тронул…
  
  — Приятного аппетита, — произнёс допрашивающий и ткнул Василия лицом в колбасу. И они ушли.
  
  Полковник Гришин бесстрастно выслушал доклад. Всё это могло не иметь никакого значения. Человек вышел из дверей «Метрополя» в половине двенадцатого. Он мог жить там, мог приходить в гости, мог пройти через вестибюль из другого входа. Но стоит проверить.
  
  В МУРе Гришин имел нескольких информаторов. Старший из них — генерал-майор из президиума управления. Следующим и самым нужным был чиновник-делопроизводитель. Для этой работы первый не подходил из-за своего высокого положения, а второго нельзя было оторвать от его полок с документами. Подходящим казался следователь из отдела убийств Дмитрий Бородин.
  
  Следователь пришёл в отель вечером, показал своё милицейское удостоверение и сказал, что ему нужен главный управляющий.
  
  — Убийство? — встревоженно спросил управляющий — австриец, проработавший в Москве восемь лет. — Надеюсь, ни с кем из наших гостей ничего не случилось?
  
  — Насколько мне известно, нет. Просто проверка, — ответил Бородин. — Покажите мне полный список постояльцев за три последних дня.
  
  Управляющий сел к компьютеру и вызвал необходимую информацию.
  
  — Вам нужна распечатка? — спросил он.
  
  — Да, я хочу получить списки на бумаге.
  
  Бородин приступил к работе, просматривая списки. Если судить по именам, то среди шестисот гостей только десять были русскими. Остальные — из разных стран Западной Европы плюс Соединённые Штаты и Канада. «Метрополь» был дорогим отелем, обслуживал приезжих туристов и бизнесменов. Бородин получил указание искать слово «отец» перед именем гостя. Он такого не нашёл.
  
  — У вас проживают какие-нибудь священники Православной Церкви? — спросил он.
  
  Управляющий удивился.
  
  — Нет, насколько я знаю… я хочу сказать, что никто не регистрировался как священник.
  
  Бородин просмотрел список имён ещё раз.
  
  — Я возьму список, — наконец сказал он. Управляющий был только рад избавиться от него.
  
  И лишь на следующее утро полковник Гришин получил возможность ознакомиться с этим списком. Когда в десять часов один из двоих служащих, находящихся в особняке, принёс в его кабинет кофе, он застал начальника службы безопасности СПС бледным и трясущимся от гнева.
  
  Он робко справился о здоровье, но начальник раздражённо отмахнулся. Когда служащий вышел, Гришин взглянул на свои руки, лежавшие на бюваре, и попытался остановить дрожь. Ему были знакомы припадки гнева, и когда они случались, он почти терял над собой контроль.
  
  Имя стояло в середине списка на третьей странице распечатки: доктор Филип Питерс, американский учёный.
  
  Десять лет он подкарауливал это имя. Дважды десять лет назад он прочёсывал архивы иммиграционного отдела старого Второго главного управления, куда Министерство иностранных дел передавало копии каждого обращения за визой на въезд в СССР. Дважды он наталкивался и пристально рассматривал фотографию, приложенную к обращению: густые седые кудри, дымчатые очки, прячущие слабые глаза, которые были далеко не слабыми.
  
  В лефортовских подвалах он тряс этими фотографиями перед лицом Круглова и профессора Блинова, и они подтвердили, что именно с этим человеком они встречались в туалете Музея искусств народов Востока и в часовне Успенского собора во Владимире.
  
  Но не дважды, а много раз он клялся, что, если человек, которому принадлежит этот псевдоним, когда-нибудь вернётся в Россию, он сведёт с ним счёты.
  
  И вот он вернулся. После прошедших десяти лет он, должно быть, думает, что ему сойдёт с рук его оскорбительная самонадеянность и неслыханная наглость — возвратиться на территорию, которой правит Анатолий Гришин.
  
  Он встал и, подойдя к шкафу, стал искать старое досье. Найдя его, он достал оттуда другую фотографию, увеличенную копию маленькой, ещё в давние времена присланную Олдричем Эймсом. После окончания работы «Комитета Монаха» связник из Первого главного управления передал её Гришину в качестве сувенира. Сувенир-насмешка. Но он берёг её как драгоценность.
  
  Лицо выглядело моложе, чем оно было бы теперь, но взгляд такой же прямой. Волосы светлые, небрежно причёсанные, седые усы и дымчатые очки отсутствовали. Но лицо оставалось таким же — лицом молодого Джейсона Монка.
  
  Гришин сделал два телефонных звонка, не оставив у ответивших ему сомнений относительно того, что он не потерпит промедления. От связника в отделе иммиграции аэропорта он хотел узнать, когда прибыл этот человек и откуда и не покинул ли он страну.
  
  Бородину он приказал вернуться в «Метрополь» и узнать, когда прибыл доктор Питере, выехал ли он, и если нет, то какой номер занимает.
  
  К середине дня он получил все ответы. Доктор Питере прибыл рейсом из Лондона на самолёте британских авиалиний семь дней назад, и если он покинул страну, то не через Шереметьево. От Бородина он узнал, что доктор Питере вселился по брони, сделанной известной туристической фирмой в Лондоне, в тот же день, когда он прибыл в аэропорт, но не выехал и находится в номере 841.
  
  Одно только странно, сказал Бородин. Нигде не могут найти паспорта доктора Питерса. Он должен оставаться у администратора, но его кто-то взял. Все служащие отрицают, что им что-либо известно о том, как это произошло.
  
  Это не удивило Гришина. Он знал, как сильно действие стодолларовой купюры. Паспорт для въезда, вероятно, будет уничтожен. Монк станет другой личностью, но среди шестисот иностранцев в «Метрополе» этого никто не заметит. Когда он пожелает уехать, он просто уйдёт, не заплатив; испарится, исчезнет. Управляющий отеля пожмёт плечами и спишет убыток.
  
  — Сделай-ка вот что, — сказал он Бородину, который всё ещё оставался в отеле. — Достань запасной ключ и скажи управляющему, что если он хоть полслова скажет доктору Питерсу, то его не уволят, а на десять лет сошлют в соляные копи. Придумай для него какую-нибудь историю.
  
  Гришин решил, что эта работа не для его черногвардейцев. Их слишком легко узнать, а дело может кончиться заявлением протеста со стороны американского посольства. Лучше пусть это сделают обычные преступники и примут вину на себя. В долгоруковской мафии существовала группа, специализирующаяся на высокопрофессиональных взломах.
  
  Вечером, позвонив несколько раз в номер 841 и убедившись, что там никого нет, туда вошли два человека с ключом. Третий остался у кожаных кресел в конце холла на случай, если вернётся постоялец.
  
  Произвели тщательный обыск. Ничего интересного не обнаружили. Ни паспорта, ни папок, ни атташе-кейса, ни каких-либо личных бумаг. Где бы он ни находился, у Монка должны были быть удостоверения личности на другого человека. Комнату оставили в точности такой, какой она была до появления взломщиков.
  
  На другой стороне коридора чеченец приоткрыл дверь своего номера и в узкую шёлку наблюдал, как взломщики вошли и вышли, а затем доложил по сотовому телефону.
  
  Ровно в десять вечера Джейсон Монк вошёл в вестибюль отеля с видом человека, только что поужинавшего и желающего лечь спать. Он не подошёл к стойке портье, имея пластиковый ключ при себе. Оба входа находились под наблюдением, у каждого стояли по два наблюдателя, и когда он вошёл в один из лифтов, двое из них неторопливо направились к другому. Другая пара пошла к лестнице.
  
  Монк прошёл по коридору до своего номера, постучал в дверь напротив, из которой ему передали чемодан, и вошёл в номер 841.
  
  Первая пара бандитов, поднявшись на другом лифте, появилась в конце коридора как раз в тот момент, когда закрылась дверь. Вскоре прибыла и вторая пара, поднявшаяся по лестнице. Они коротко поговорили. Двое устроились в креслах, откуда они могли видеть коридор, в то время как их компаньоны отправились вниз докладывать.
  
  В половине одиннадцатого они увидели, как из комнаты напротив номера 841 вышел человек, прошёл мимо них и направился к лифту. Они не обратили на него внимания. Не из той комнаты.
  
  В 22.45 телефон в номере Монка зазвонил. Звонили из бюро обслуживания, спрашивая, не нужно ли ему ещё полотенец. Он ответил «нет», поблагодарил и положил трубку.
  
  Воспользовавшись тем, что находилось у него в чемодане, Монк сделал последние приготовления. В одиннадцать он вышел на узкий балкон и плотно закрыл за собой стеклянные двери. Он не мог запереть их снаружи, поэтому скрепил плотной клейкой лентой.
  
  Обвязав талию куском крепкой верёвки, он спустился на один этаж на балкон номера 741, находившегося как раз под его комнатой. Оттуда, перелезая через четыре разделявших балконы ограждения, он добрался до окна номера 733.
  
  В 23.10 неожиданный стук в окно напугал шведского бизнесмена, который лежал голый на постели и, сжимая рукой пенис, смотрел порнографический фильм.
  
  Охваченный паникой, швед некоторое время не мог решить, надеть ему махровый халат или сначала нажать на кнопку «стоп»: наконец он выбрал халат. Прикрывшись, он встал и подошёл к окну. Человек снаружи показывал жестами, что просит разрешения войти. Окончательно заинтригованный швед отпер балконную дверь. Незнакомец обратился к нему с вязко-неторопливым акцентом южноамериканской глубинки:
  
  — Очень по-соседски, друг, да, сэр. Полагаю, вы удивляетесь, что я делал на вашем балконе…
  
  Здесь он был прав. Швед не имел об этом ни малейшего представления.
  
  — Ладно, я скажу вам. Чёрт знает, что случилось. Я тут рядом, в соседнем номере, и вышел выкурить сигару, не желая дымить в комнате и всё такое, и вы не поверите, эту чёртову дверь захлопнул ветер! Тут я сообразил, что у меня нет выбора, кроме как перелезть через перегородки и попросить у вас позволения пройти через вашу комнату.
  
  На улице было холодно, курильщик сигар был полностью одет и в руке держал атташе-кейс; ветра не было заметно, а балконные двери не защёлкивались автоматически, но бизнесмена это совершенно не интересовало.
  
  Его незваный гость, все ещё бормоча слова благодарности и извинения, открыл входную дверь и, пожелав шведу прекрасного вечера, удалился.
  
  Бизнесмен, занимающийся торговлей туалетными принадлежностями, запер балконную дверь, задёрнул шторы, снял халат, снова включил видео и вернулся к не наносящему урона его бюджету времяпрепровождению перед экраном.
  
  Не замеченный никем, Монк прошёл по коридору седьмого этажа, спустился по лестнице и сел в ожидавший у тротуара «БМВ» Магомеда.
  
  В полночь в номер 741, воспользовавшись запасным ключом, вошли три человека с небольшим чемоданчиком. Поработав там двадцать минут, они удалились.
  
  В четыре утра устройство, как выяснилось позднее, содержавшее три фунта пластиковой взрывчатки в твёрдой оболочке, взорвалось под потолком комнаты 741. Судебные эксперты могли бы установить, что устройство поместили наверху сложенной на кровати пирамидой мебели и оно взорвалось точно под серединой кровати в аналогичной комнате этажом выше.
  
  Комната 841 выгорела полностью. Матрас и пуховое одеяло на кровати превратились в слои ткани и пуха, большей частью обуглившихся, и все вокруг покрывал слой сажи. Внизу лежали обломки дерева от кровати, шкафа и другой мебели, осколки стекла от зеркал и ламп и многочисленные раздроблённые человеческие кости.
  
  Прибыли четыре машины «скорой помощи». Медики вскоре уехали, потому что оказывать помощь было некому, кроме впавших в истерику жильцов из трёх соседних номеров. Однако возбуждённые постояльцы не говорили по-русски, а медики не знали никакого другого языка. Видя, что люди физически не пострадали, они предоставили ночному дежурному успокаивать своих гостей и уехали.
  
  Приехали пожарные, но, несмотря на то что все в комнатах, где бушевал пожар — обуглилось от высокой температуры, ничего в данный момент не горело. Бригаде судебных экспертов пришлось много поработать, собирая в пакеты все до последней крошки останки, в том числе и человеческие, для последующего анализа.
  
  Отдел убийств представлял по приказу генерал-майора следователь Бородин. С первого взгляда он увидел, что в комнате не осталось ничего крупнее кисти человеческой руки, а также страшную дыру диаметром более метра в полу, но кое-что нашлось в ванной.
  
  Дверь, по всей видимости, была закрыта, потому что она развалилась на куски и щепки долетели до раковины. Стена, в которой находилась дверь, тоже рухнула внутрь ванной под давлением взрывной волны.
  
  Но под кучей штукатурки лежал атташе-кейс, покорёженный, покрытый сажей и глубокими царапинами. Его содержимое, однако, сохранилось. Очевидно, в момент взрыва кейс стоял в самом укромном уголке ванной, у стены между унитазом и биде. Вода из разбитой сантехники намочила кейс, но не испортила того, что лежало внутри. Бородин, проверив, что за ним никто не наблюдает, сунул оба документа под пиджак.
  
  Полковник Гришин собирался пить кофе, когда ему принесли документы. Он с удовлетворением посмотрел на оба. Один был в папке, на русском языке, и Гришин узнал «Чёрный манифест». Другим документом был американский паспорт на имя Джейсона Монка.
  
  «Два раза ты приходил, — подумал полковник, — и уходил. Но теперь, друг мой, ты не уйдёшь».
  * * *
  
  В тот же день произошло ещё два события, ни одно из которых не привлекло к себе ни малейшего внимания. Англичанин, чьё имя в паспорте было указано как Брайан Маркс, прибыл в аэропорт Шереметьево дневным рейсом из Лондона, а «вольво»-седан с двумя англичанами пересёк финско-российскую границу.
  
  С точки зрения чиновников в аэропорту, новоприбывший ничем не отличался от сотен других и, по-видимому, не говорил по-русски. Но как и все остальные, он прошёл через различные контрольные пункты и наконец, выйдя на улицу, подозвал такси и попросил отвезти его в центр города.
  
  Отпустив такси на углу, он удостоверился, что за ним не следят, и пешком направился в маленькую второклассную гостиницу, где снял одноместный номер.
  
  Его декларация о наличии валюты показывала, что он имеет при себе скромную сумму английских фунтов стерлингов, которые он должен предъявить при выезде или представить вместо них официальные обменные чеки и несколько так называемых дорожных чеков, к которым тоже относилось это правило. Но в декларации не упоминались пачки стодолларовых купюр, приклеенных к тыльной стороне его бёдер.
  
  Его настоящая фамилия была другой, не Маркс, но сходство «Маркс» с Карлом Марксом (хотя при разном написании) забавляло гравера, готовившего его паспорт. Выбирая имя, он предпочёл оставить своё настоящее — Брайан. Это был тот самый говорящий по-русски бывший солдат войск особого назначения, которого сэр Найджел Ирвин посылал на разведку в сентябре.
  
  Заняв номер, он приступил к выполнению различных заданий и приобретениям. Он взял в агентстве в аренду небольшую машину и объездил Воронцове на юго-западе столицы.
  
  В течение двух дней, в разное время, чтобы не привлекать внимания, он кружил, наблюдая, вокруг одного большого здания складского типа — строения без окон, к которому в дневное время непрерывно подъезжали тяжёлые грузовые машины.
  
  Ночью он вёл наблюдения, гуляя пешком, проходя мимо него много раз, всегда с зажатой в руке бутылкой водки. В тех редких случаях, когда ему встречался прохожий, он просто начинал пошатываться из стороны в сторону, словно обыкновенный пьяный, и на него не обращали внимания.
  
  То, что он видел, ему нравилось. Ограждение из сетки не будет препятствием. Отсек, где происходила погрузка и разгрузка машин, запирался на ночь, но с противоположной стороны здания имелась небольшая дверь с висячим замком, и единственный сторож время от времени обходил территорию после наступления темноты. Иными словами, здание представляло уязвимую цель.
  
  На старом рынке подержанных автомобилей в Южном порту, где можно купить за наличные все, от немыслимой развалюхи до почти нового лимузина, только что украденного на Западе, он приобрёл комплект московских номеров и набор инструментов, включая пару мощных кусачек.
  
  В центре города он купил дюжину дешёвых, но надёжных наручных часов и много батареек, мотки электрического провода и клейкой ленты. Когда он убедился, что может найти склад с абсолютной точностью в любое время дня или ночи и добраться до центра города несколькими различными маршрутами, он вернулся в гостиницу и стал ждать «вольво», направлявшуюся из Санкт-Петербурга.
  
  Встреча с Кайрэном и Митчем была назначена в «Макдоналдсе» на Тверской улице. Эти два бойца из войск особого назначения медленно, но без осложнений доехали до Москвы.
  
  В гараже в южной части Лондона в «вольво» заложили необычный груз. Оба передних колеса сняли и заменили на старомодные шины с камерами внутри. Перед этим каждую камеру разрезали и заполнили сотнями шариков величиной с палец из пластиковой взрывчатки «Семтекс». Затем камеры заклеили, вставили в шины и накачали.
  
  При вращении колёс порошкообразная взрывчатка чрезвычайно устойчива, если только не соприкасается с ртутно-фульминантным детонатором. Вот с этим грузом после отправления на пароме Стокгольм — Хельсинки «вольво» спокойно прошла тысячу километров до Москвы. Детонаторы доехали на дне коробки гаванских сигар, якобы купленных на пароме, но в действительности изготовленных в Лондоне.
  
  Кайрэн и Митч остановились в другой гостинице. Брайан сопровождал их, когда они на «вольво» приехали на заброшенный пустырь около Южного порта и, подняв домкратом автомобиль, заменили два передних колеса на новые, которые эти «туристы» предусмотрительно привезли с собой. Никто не обратил на них внимания: московские автомобильные воры всегда потрошили машины вокруг Южного порта. Ещё несколько минут ушло на то, чтобы выпустить воздух из камер и вынуть их, затем, затолкав их в сумку, вернуться в гостиницу и отодрать прилипший к изнанке «Семтекс».
  
  Пока Кайрэн и Митч разбирались со своим добром в гостинице, Брайан забрал разрезанные на полоски резиновые камеры и прошёл по улице, бросая их в мусорные урны и баки.
  
  Три фунта пластиковой взрывчатки разделили на двенадцать небольших частей, величиной приблизительно с картонную пачку сигарет. К каждой добавили по детонатору, батарейке и часы, а ещё провода для соединения компонентов в нужных местах. И наконец, бомбы обвязали прочной клейкой лентой.
  
  — Слава Богу, — заметил во время работы Митч, — нам не надо возиться с этой вонючей селёдкой.
  
  «Семтекс-Х», самая популярная пластиковая взрывчатка из всех РУЗ (радиоуправляемых зарядов), издавна производилась в Чехословакии, и при коммунистическом режиме её готовили совершенно лишённой запаха, что делало её очень популярной среди террористов. Однако после падения коммунизма новый чешский президент Вацлав Гавел быстро пошёл навстречу просьбе Запада изменить формулу и добавить особо неприятный запах, чтобы легче было обнаружить взрывчатку при перевозке. Запах весьма напоминал запах гнилой рыбы, вот почему Митч упомянул селёдку.
  
  К середине девяностых годов детекторные приборы настолько усовершенствовались, что могли определять взрывчатку при полном отсутствии запаха. Но нагретая резина обладает собственным, очень похожим запахом, почему и использовались шины как средство транспортировки. «Вольво» не подлежала такому виду проверки, но сэр Найджел предпочитал чрезвычайную осторожность — качество, полностью одобряемое Кайрэном и Митчем.
  
  Налёт на завод был произведён через шесть дней после того, как полковник Гришин получил «Чёрный манифест» и паспорт Джейсона Монка.
  
  Верной автомашиной «вольво» с новыми передними колёсами и такими же новыми и фальшивыми московскими номерами управлял Брайан. Если бы их остановили, то он мог объясниться по-русски.
  
  Они оставили машину в трёх кварталах от объекта и остальную часть пути прошли пешком. Сетка ограждения позади здания не устояла перед мощными кусачками. Все трое, пригнувшись, пробежали пятьдесят футов по бетонной площадке, отделявшей их от здания, и скрылись в тени, отбрасываемой грудой бочек с краской.
  
  Пятнадцать минут спустя единственный ночной сторож начал свой обход. Он услышал, как кто-то громко рыгнул в тени, обернулся и посветил фонарём в направлении звука. Он увидел пьяного, свалившегося у стены склада, с зажатой в руке бутылкой водки.
  
  У него не хватило времени сообразить, как этот человек проник на закрытую территорию, потому что, повернувшись спиной к бочкам, он не увидел, как из-за них выскочил кто-то в чёрном комбинезоне и ударил его по затылку обрезком стальной трубы. У сторожа перед глазами вспыхнул яркий свет, а затем наступила темнота.
  
  Брайан склеил лодыжки, запястья и рот сторожа плотной клейкой лентой, а в это время Кайрэн и Митч сбили с двери замок. Они втащили бесчувственного сторожа внутрь и, положив его у стены, закрыли дверь.
  
  Внутри производственное помещение освещалось рядами тусклых лампочек, висевших на балках потолочных перекрытий. Большую часть помещения занимали гигантские рулоны газетной бумаги и бочки с типографской краской. Но в центре стояло то, ради чего эти три человека пришли туда: три огромные офсетные печатные машины.
  
  Пришедшие знали, что где-то у главного входа находится второй сторож, уютно устроившийся в своей стеклянной будке перед телевизором или с газетой в руках. Брайан тихо проскользнул между машинами, чтобы позаботиться и о нём. После этого, вернувшись, он прошёл к задней стене и встал на страже у выхода.
  
  Кайрэн и Митч не были невеждами в отношении трёх агрегатов, стоящих перед ними. Изготовленные в Соединённых Штатах фирмой «Бейкер-Перкинс», они не имели аналогов в России, и заменить их было невозможно. Новые поставки потребуют длительной морской транспортировки из Балтимора в Санкт-Петербург. Если нарушить технологическую схему, то даже «Боинг-747» не сможет доставить по воздуху недостающие компоненты.
  
  Выдавая себя за финских газетных издателей, намеревающихся переоборудовать свою типографию машинами «Бейкер-Перкинс», Кайрэн и Митч воспользовались экскурсией по типографии в Норвиче в Англии, любезно организованной для них фирмой, использующей такие машины. После чего ушедший на пенсию инженер за очень хорошее вознаграждение завершил их образование.
  
  Они выбрали объекты четырёх типов. В каждую машину вводились гигантские рулоны бумаги, и их подача отличалась сложной технологией, обеспечивающей замену закончившегося рулона новым без образования шва. Эти подающие установки были первым объектом. Кайрэн начал размещать свои небольшие бомбы точно в тех местах, где взрыв гарантировал, что установка по подаче бумаги никогда больше не заработает.
  
  Митч занялся механизмами, подающими краску. Эти машины были предназначены для четырёхцветной печати, и подача точного количества каждой из четырёх красок в нужный момент зависела от смесителя, с которым сообщались четыре большие цистерны. Покончив с этими образцами техники, два диверсанта перешли к самим прессам.
  
  Местами, выбранными для размещения остальных бомб, были печатные рамы и опоры печатных валов.
  
  Они провели в типографии двадцать минут. Затем Митч постучал по ручным часам и кивнул Кайрэну. Был час ночи, а часовые механизмы поставлены на половину второго. Спустя пять минут они покинули помещение, волоча за собой сторожа, пришедшего в себя, но все ещё беспомощного. Ему будет холодно на улице, зато он не пострадает от обломков. Сторож у главного входа, лежащий на полу в своей будке, находился слишком далеко и был в безопасности.
  
  В час десять они сидели в «вольво», удалявшейся от типографии. В половине второго они находились уже слишком далеко, чтобы слышать почти одновременные взрывы и треск, с которым печатные рамы, подающие установки и смесители рушились на бетонный пол.
  
  Взрывы раздавались совсем негромко и вряд ли могли разбудить спящих обитателей Воронцова. Только когда сторож, лежавший снаружи, с трудом проковылял вокруг здания к главному входу и локтем нажал на сигнал тревоги, прибыла милиция.
  
  Освобождённые сторожа обнаружили, что телефоны работают, и позвонили старшему мастеру. Тот приехал в половине четвёртого и с ужасом осмотрел разрушения. Затем мастер позвонил Борису Кузнецову.
  
  Шеф пропагандистской службы Союза патриотических сил прибыл около пяти и выслушал рассказ управляющего о случившемся. В семь он позвонил Гришину.
  
  Несколько ранее взятая напрокат машина и «вольво» были брошены неподалёку от Манежной площади, где машину из проката могли бы скоро обнаружить и вернуть агентству. «Вольво», незапертая и с вставленными ключами зажигания, могла быть украдена ещё раньше, что и имело место в действительности.
  
  Три бывших солдата позавтракали в неприглядном кафе аэропорта и час спустя улетели первым утренним рейсом в Хельсинки.
  
  В то время, когда они покидали Россию, полковник Гришин, чёрный от гнева, осматривал руины типографии. Будет проведено дознание; он сам проведёт его, и горе тому, кто сотрудничал с врагом. Но своим профессиональным взглядом он определил, что преступники были специалистами высокого класса, и он сомневался, что найдёт их.
  
  Кузнецов растерялся. В течение последних двух лет каждую неделю субботняя газета небольшого формата «Пробудись!» несла политические призывы Игоря Комарова в пять миллионов домов по всей стране. Идея создания всероссийской газеты СПС и ежемесячного журнала «Родина» принадлежала ему.
  
  Эти два проводника его идей представляли собой издания, где кроссворды и обещания больших призов перемежались с сексуальными откровениями и расовой пропагандой. Они доносили слова вождя до каждого уголка России и вносили огромный вклад в его предвыборную борьбу.
  
  — Когда вы сможете возобновить работу? — спросил Кузнецов старшего мастера.
  
  Тот пожал плечами.
  
  — Когда у нас будут две новые машины, — ответил он. — Эти нельзя отремонтировать. Возможно, через пару месяцев.
  
  Потрясённый Кузнецов побледнел. Он ещё не докладывал самому вождю. Это вина Гришина, убеждал он себя, типографию следовало лучше охранять. Но одно оставалось очевидным: в эту субботу не выйдет «Пробудись!» и через две недели не появится специальный выпуск «Родины». И даже через восемь недель. А президентские выборы — через шесть недель.
  
  Это утро оказалось недобрым и для инспектора Бородина, хотя он пришёл в отдел убийств МУРа в хорошем настроении. На предыдущей неделе коллеги заметили его довольный вид, но не знали, что послужило тому причиной. В действительности все объяснялось просто: он доставил два ценных документа полковнику Гришину после загадочного взрыва бомбы в «Метрополе», а это принесло ему значительную прибавку к месячной зарплате.
  
  В душе Бородин сознавал, что продолжать расследование преступления в отеле не имело смысла. Восстановительные работы уже начались, страховые компании, без сомнения, иностранные, возьмут на себя расходы, американец мёртв, и тайна оставалась тайной. Если он и подозревал, что его собственные расследования в отношении американца, проводимые по приказу самого Гришина, имели какую-то связь с мгновенной смертью гостя «Метрополя», то не собирался затрагивать этот вопрос.
  
  Игорь Комаров наверняка станет новым Президентом Российской Федерации меньше чем через два месяца, тогда полковник Гришин вознесётся на небывалую высоту. Те же, кто хорошо служил ему, получат награды и тоже приобретут влияние.
  
  Управление гудело, взбудораженное известием о ночных взрывах в типографии СПС. Бородин приписывал это коммунистам Зюганова или хулиганам, нанятым кем-то в одной из мафиозных банд; мотивы преступления неясны. Он как раз излагал свои теории, когда зазвонил телефон.
  
  — Инспектор Бородин слушает.
  
  — Это Кузьмин.
  
  Бородин покопался в памяти, но не вспомнил.
  
  — Кто?
  
  — Профессор Кузьмин, лаборатория судебной патологоанатомии, Второй медицинский институт. Вы посылали мне образцы, найденные в «Метрополе» после взрыва? На документах ваша фамилия.
  
  — Да, я веду это дело.
  
  — Тогда вы полнейший идиот.
  
  — Не понимаю.
  
  — Я только что закончил исследование останков человека, найденных в номере отеля. Как и масса осколков дерева и стекла, они не имеют отношения к моей работе, — сказал раздражённый патологоанатом.
  
  — В чём дело, профессор? Он же мёртв, не так ли?
  
  В голосе в телефонной трубке зазвучали визгливые нотки гнева.
  
  — Конечно, он мёртв, глупец вы эдакий. Его останки не оказались бы в моей лаборатории, если б он бегал по улицам.
  
  — В таком случае не вижу, в чём проблема. Я давно работаю в отделе убийств и никогда не видел ничего более мёртвого.
  
  Голос из Второго медицинского «взял себя в руки» и понизился до вкрадчивого тона, словно разговаривал с маленьким и довольно тупым ребёнком.
  
  — Вопрос, дорогой мой Бородин, в том, кто мёртв.
  
  — Ну, американский турист, конечно. У вас там его кости.
  
  — Да, у меня кости, инспектор Бородин. — Голос выделил слово «инспектор», намекая, что этот мильтон не сумеет найти дорогу в туалет без собаки-поводыря. — Я должен бы получить фрагменты ткани, мышцы, хряща, сухожилия, кожи, волос, ногтей, внутренностей, даже пару граммов костного мозга. А что я имею? Кости, только кости, ничего, кроме костей.
  
  — Не понимаю вас. Что не в порядке с этими костями?
  
  Профессор в конце концов не выдержал. Бородину пришлось держать трубку на расстоянии.
  
  — Всё в порядке с этими проклятыми костями! Это очень славные кости! И они были славными костями уже около двадцати лет назад — такой срок, по моей оценке, прошёл со времени смерти владельца костей. И я пытаюсь вбить в ваш микроскопический мозг то, что кто-то не поленился разнести вдребезги анатомический скелет. Знаете, такие стоят в углу комнаты у каждого студента-медика.
  
  Бородин, как рыба без воды, беззвучно открыл и закрыл рот.
  
  — Выходит, американца не было в той комнате? — спросил он.
  
  — Не было, когда взорвалась бомба, — ответил Кузьмин. — Между прочим, кто это был? Или, если он жив до сих пор, кто он?
  
  — Не знаю. Какой-то учёный-янки.
  
  — А, понятно, ещё один интеллектуал. Вроде меня. Ладно, можете сказать ему, что мне нравится его чувство юмора. Куда мне отослать моё заключение?
  
  Меньше всего Бородин хотел видеть эту бумагу на своём столе. Он назвал имя некоего генерал-майора из милицейского начальства.
  
  Генерал-майор получил заключение в тот же день. Он позвонил полковнику Гришину и сообщил ему новость. Награды он не получил.
  
  К ночи Анатолий Гришин мобилизовал свою личную армию информаторов, и это была устрашающая сила. Тысячи копий фотографии Джейсона Монка, переснятые с его паспорта, раздали черногвардейцам и молодым боевикам, которые сотнями выплёскивались на улицы столицы, чтобы найти этого человека.
  
  Часть фотографий передало долгоруковской мафии с приказанием найти и задержать. Информаторы, служившие в милиции и иммиграционной службе, были предупреждены. Награда за скрывающегося составляла сто миллиардов рублей — сумма, от которой дух захватывало.
  
  Эта несметная стая саранчи с глазами и ушами непременно обнаружит место, где мог бы спрятаться американец, заверил Гришин Игоря Комарова. Сеть шпионов сможет проникнуть в каждую щель, каждый уголок Москвы, каждое укромное местечко и лазейку, каждый закоулок и каждую ямку. Если он не запрётся в своём посольстве, где он больше не сможет причинять вред, то его найдут.
  
  Гришин оказался почти прав. Оставалось единственное место, куда не могли проникнуть русские шпионы: плотно закрытая для посторонних чеченская община.
  
  Монк укрылся внутри этого мира, в безопасной квартире над лавкой пряностей, под защитой Магомеда, Делана и Шарифа, а кроме того, под защитой внешне неприметных людей на улице, которые за милю видели приближающегося русского и переговаривались между собой на языке, непонятном для других.
  
  В любом случае Монк уже имел свой второй контакт.
  Глава 14
  
  Среди всех солдат России, служивших или вышедших в отставку, по степени заслуженного уважения выделялся генерал армии Николай Николаев, стоивший десятка других военачальников.
  
  В свои семьдесят три года (ему оставалось несколько дней до семидесятичетырехлетия) он отличался внушительной внешностью. Имея рост метр восемьдесят, он держался совершенно прямо, а грива седых волос, красное лицо) загрубевшее на холодных ветрах, и усы, вызывающе торчащие в стороны и являющиеся его характерной чертой, делали его заметным повсюду.
  
  Он был танкистом, командовал механизированной пехотой, участвовал в многочисленных войнах, и для тех, кто служил под его командованием, а их число к 1999 году достигало нескольких миллионов, он стал легендой.
  
  По общему мнению, он бы должен был выйти в отставку в звании маршала, если бы не его привычка говорить то, что он думает, политикам и приспособленцам.
  
  Как и Леонид Зайцев — Заяц, которого он, конечно, не помнил, но однажды в лагере под Потсдамом похлопал по плечу, — генерал родился недалеко от Смоленска, к западу от Москвы. Но на двадцать лет раньше, в семье инженера.
  
  Он до сих пор помнил день, когда они с отцом проходили мимо церкви и отец, забывшись, перекрестился. Сын спросил, что он делает. Очнувшись, испуганный отец велел ему никому не рассказывать об этом.
  
  Это произошло в те дни, когда другого советского юношу официально объявили героем за то, что он выдал НКВД своих родителей, обронивших несколько слов против партии. Обоих родителей отправили в лагеря, где они умерли, а сына сделали образцом для советской молодёжи.
  
  Но маленький Коля любил отца и не проговорился. Позднее он узнал значение отцовского жеста, но верил своим учителям, говорившим, что всё это ерунда.
  
  Ему исполнилось пятнадцать, когда 22 июня 1941 года с запада пришла война. Спустя месяц Смоленск пал под натиском немецких танков, и вместе с тысячами других жителей мальчик бежал. Родителям уйти не удалось, и он больше никогда их не видел.
  
  Будучи сильным юношей, он помогал своей десятилетней сестре пройти сотню километров, пока как-то ночью они не забрались в поезд, идущий на восток. Как и другие, этот поезд вывозил демонтированный танковый завод из опасной зоны на далёкий от войны Урал.
  
  Замёрзшие и голодные, дети прижимались к крыше вагона, пока поезд не остановился в Челябинске, у подножия Уральских гор. Там восстановили завод и назвали его Танкоградом.
  
  Учиться не было времени. Галину определили в детский дом, Колю — на работу на завод. Он проработал там почти два года.
  
  Зимой 1942 года Советы несли ужасающие потери людей и техники в районах Харькова и Сталинграда. Тактика ведения войны оставалась устаревшей. Для военного искусства не находилось ни времени, ни талантов; людей и танки бросали под огонь немецких орудий, не думая и не беспокоясь о потерях. Согласно российской военной истории, происходило то, что происходило всегда.
  
  От Танкограда требовали всё больше и больше продукции, люди работали по шестнадцать часов в смену и спали около станков. Они делали танки «КВ-1», которые получили название по имени маршала Климента Ворошилова, бесполезного в военном отношении деятеля, одного из сталинских любимцев. «КВ-1» — это тяжёлый танк, основной боевой советский танк в то время.
  
  Весной 1943 года советское командование укрепило оборонительный вал вокруг города Курска, окружавший территорию в 240 километров с севера на юг, вдававшуюся на сто шестьдесят километров в глубь немецких линий обороны. В июне семнадцатилетнего юношу назначили сопровождать эшелон «KB-1» на запад, на передний край фронта. Там, на конечной станции, он должен был проследить за разгрузкой эшелона, передать технику по назначению и вернуться в Челябинск. Он выполнил все, кроме последнего.
  
  Новые танки стояли у дороги, когда подошёл командир полка, которому эти танки предназначались. Он казался удивительно юным, моложе двадцати пяти, но уже был полковником, с бородой. Вид у него был измождённый и усталый.
  
  — Нет у меня этих… водителей! — закричал он на заводского представителя, отвечавшего за доставку. Затем повернулся к рослому парню с льняными волосами. — Умеешь водить эту чёртову штуковину?
  
  — Да, товарищ полковник, но я должен вернуться в Танкоград.
  
  — Не выйдет. Умеешь водить — призван в армию.
  
  Поезд ушёл на восток. Рядовой Николай Николаев, в грубой хлопчатобумажной гимнастёрке, оказался в самом низу танка «КБ-1», держащего путь на городок Прохоровка. Через три недели началась Курская битва.
  
  Хотя она и называется битвой, на самом деле это были многочисленные яростные и кровавые схватки, длившиеся два месяца. К тому времени как всё закончилось, битва на Курской дуге стала величайшим танковым сражением в мире, какого не видели ни до, ни после. В ней принимали участие 6000 танков с обеих сторон, 2 миллиона солдат и 4000 самолётов. Именно эта битва окончательно опровергла миф о непобедимости немецких танков. Но счёт был почти равный.
  
  Германская армия начала осваивать своё новое чудо-оружие, «тигр», с орудийной башней, оснащённой страшной 88-миллиметровой пушкой, которая бронебойными снарядами сметала все со своего пути. «KB-1» имел 76-миллиметровое орудие, намного меньше немецкого. Правда, доставленная Николаем новая модель была укомплектована усовершенствованной пушкой «ЗИС-5» с более широким диапазоном возможностей.
  
  12 июля 1943 года русские начали контратаку, и её ключевой позицией был сектор Прохоровки. В полку, в который вступил Николай, оставалось шесть «КВ-1», когда командир увидел то, что принял за пять «пантер», и решил атаковать их. Русские шли все в ряд; перейдя через гребень холма, они съехали вниз в неглубокую долину; немцы находились на её противоположном возвышенном крае.
  
  Молодой полковник ошибся: это были не «пантеры», а «тигры». Один за другим они подбили шесть «КВ-1» бронебойными снарядами.
  
  Танк Николая обстреляли дважды. Первый снаряд сорвал с одного бока гусеницы и обнажил корпус. Внутри, на своём месте водителя, Николай почувствовал, как танк вздрогнул и остановился. Второй снаряд нанёс скользящий удар по башне и боком врезался в склон. Но силы удара хватило, чтобы убить экипаж.
  
  В «КВ-1» их было пятеро, четверо были убиты. Николай, оглушённый, весь в синяках, трясущийся, выполз из железной могилы, двигаясь на запах дизельного топлива, стекавшего по горячему металлу. Тела убитых загораживали ему дорогу; он отодвинул их в сторону.
  
  Командир орудия и стрелок лежали у орудия, кровь сочилась изо рта, носа и ушей. Через отверстие в корпусе Николай видел сквозь дым горящих «КВ-1», как уходят «тигры».
  
  К своему удивлению, он обнаружил, что орудийная башня ещё действует. Он вытащил из ящика снаряд и, вставив его в казённик, закрыл механизм. Он никогда раньше не стрелял, но видел, как это делали другие. Обычно для этого требовались два человека. Преодолевая тошноту от удара по голове, полученного там, внизу, и от тяжёлого запаха горючего, он повернул башню, приложил глаз к перископическому прицелу и, обнаружив всего в трёхстах метрах от себя «тигра», выстрелил.
  
  Так случилось, что выбранный им один из пяти танков шёл последним. И четыре, идущие впереди, ничего не заметили. Он перезарядил орудие и снова выстрелил. Второй танк получил пробоину в участок брони между башней и корпусом и взорвался. Где-то под ногами Николая раздался негромкий взрыв, и по траве побежали огоньки, растекаясь все шире, находя новые лужицы горючего. После второго выстрела оставшиеся три «тигра» заметили, что их атакуют сзади, и развернулись. Он подбил третий «тигр» выстрелом в бок, когда тот делал разворот. Два остальных развернулись и пошли на него. В этот момент Николай понял, что он — покойник.
  
  Он бросился на пол и вывалился наружу через проем в корпусе за несколько секунд до того, как ответный выстрел «тигров» снёс башню, в которой он только что стоял. Начали взрываться снаряды, он почувствовал, как на нём тлеет гимнастёрка. Он перекатился в высокую траву и перекатывался так всё дальше и дальше от разбитого танка.
  
  Затем произошло что-то, чего он не ожидал и не видел. Над склоном холма показались десять «СУ-152», и «тигры» решили, что с них довольно. Из пяти осталось два. Они на скорости поднялись до гребня холма на противоположной стороне. Один перевалил через него и исчез.
  
  Николай почувствовал, что кто-то поднимает его и ставит на ноги. Человек в форме полковника. Долина была полна разбитых танков — шесть русских и четыре немецких. Его танк стоял в окружении трёх подбитых «тигров».
  
  — Это сделал ты? — спросил полковник.
  
  Николай почти не слышал его. В ушах звенело; подступала тошнота. Он кивнул.
  
  — Пойдём со мной, — приказал полковник. За холмом стоял маленький «газик». Полковник вёз Николая восемь километров. Они приехали в ставку. Перед большой главной палаткой стоял длинный стол, на нём лежали карты, которые изучали несколько офицеров высокого ранга. Полковник остановил машину, прошёл вперёд и отдал честь. Старший генерал взглянул на него.
  
  Николай сидел на переднем пассажирском сиденье «газика». Ему было видно, что полковник что-то рассказывает, а офицеры с интересом смотрят на него. Потом старший из них поднял руку и поманил Николая пальцем. Со страхом думая о том, что он дал уйти двум «тиграм», Николай вылез из машины и подошёл. Его хлопчатобумажная гимнастёрка обгорела, лицо почернело, и от него пахло горючим и порохом.
  
  — Три «тигра»? — переспросил генерал Павел Ротмистров, командующий Первой гвардейской танковой армией. — С тыла? Из подбитого «КВ-1»?
  
  Николай стоял и молчал как идиот.
  
  Генерал улыбнулся и обратился к низенькому толстому человеку с поросячьими глазками и знаками отличия политработника.
  
  — Думаю, Звезду заслужил?
  
  Толстый комиссар кивнул. Товарищ Сталин одобрит. Из палатки принесли коробочку. Ротмистров приколол Звезду Героя Советского Союза к гимнастёрке семнадцатилетнего солдата. Комиссар — а это был Никита Хрущёв — снова кивал.
  
  Николаю Николаеву приказали обратиться в полевой госпиталь, где его обожжённые руки и лицо обмазали вонючей мазью, а затем вернуться обратно в штаб. Там ему присвоили звание лейтенанта и дали взвод из трёх «КБ-1». После чего он вернулся на фронт.
  
  В ту же зиму, когда Курский плацдарм остался позади и немецкие танки отступали, он получил звание капитана и группу новеньких, с иголочки, тяжёлых танков, только что с завода. Это были"ИС-2", названные так в честь Иосифа Сталина. Оснащённые 122-миллиметровой пушкой и более толстой броней, они прославились как убийцы «тигров».
  
  За операцию «Багратион» он получил вторую Звезду Героя Советского Союза, за выдающуюся личную храбрость, и третью Звезду — за сражения на подступах к Берлину, где он воевал под командованием маршала Чуйкова.
  
  Почти через пятьдесят пять лет к этому человеку приехал Джейсон Монк.
  
  Если бы старый генерал вёл себя более тактично с Политбюро, он получил бы звание маршала и по выходе в отставку — большую дачу в Переделкине, на берегу реки, рядом с остальными жирными котами, которым все предоставлялось бесплатно, как дар государства. Но он всегда говорил то) что он действительно думал, а им это не нравилось.
  
  Поэтому он построил собственный, более скромный дом, чтобы провести в нём свой век, по Минскому шоссе, в сторону Тучкова — местности с большим количеством воинских частей, где он по крайней мере находился рядом с тем, что осталось от его любимой армии.
  
  Он никогда не был женат — «это не жизнь для молодой женщины», говорил он, отправляясь в очередной раз на окраину советской империи, — и в свои семьдесят с лишним лет жил с верным ординарцем, старшим сержантом в отставке, лишившимся ноги, и ирландским волкодавом.
  
  Монк разыскал его довольно скромное жилище, спрашивая жителей окрестных деревень, где живёт «дядя Коля». Много лет назад, когда он вступил в средний возраст, его так прозвали молодые офицеры, и прозвище сохранилось. Благодаря преждевременной седине он выглядел достаточно старым, чтобы быть для них дядей. «Генерал армии Николаев» — это годилось для газет, но все бывшие танкисты знали его как «дядю Колю».
  
  Поскольку в этот вечер Монк ехал на служебной машине Министерства обороны в форме полковника Генерального штаба, жители не видели оснований скрывать, что «дядя Коля» живёт там-то и там-то.
  
  В полной темноте, поёживаясь от холода, около девяти вечера Монк постучал в дверь. Открыл одноногий ординарец и, увидев военную форму, впустил его в дом.
  
  Генерал Николаев не ожидал посетителей, но форма полковника Генерального штаба и атташе-кейс не вызвали у него заметного удивления. Он сидел в своём любимом кресле у камина с пылающими поленьями, читая военные мемуары более молодого генерала и время от времени насмешливо пофыркивая. Он знал их всех, знал, что они сделали, и, к их стыду, знал, чего они никогда не делали, что бы они теперь ни заявляли, когда появилась возможность получать деньги за свои придуманные воспоминания.
  
  Он поднял голову, когда Володя объявил, что приехал человек из Москвы.
  
  — Кто вы? — ворчливо спросил генерал.
  
  — Тот, кому необходимо поговорить с вами, генерал.
  
  — Из Москвы?
  
  — Сейчас — да.
  
  — Ладно, раз уж вы приехали, переходите к делу. — Генерал кивнул в сторону кейса. — Бумаги из министерства?
  
  — Не совсем так. Бумаги. Но из другого места.
  
  — Похолодало. Вы лучше сядьте. Ну, выкладывайте. Что у вас за дело?
  
  — Позвольте мне быть совершенно откровенным. Эта форма потребовалась для того, чтобы убедить вас принять меня. Я не служу в российской армии, я не полковник и, конечно уж, не из штаба какого-нибудь генерала. По правде говоря, я американец.
  
  Сидящий напротив русский, словно не веря своим ушам, несколько секунд не отрывал от Монка глаз. Затем кончики ощетинившихся усов задёргались от гнева.
  
  — Вы самозванец! — сердито сказал он. — Вы грязный шпион! Я не потерплю в своём доме самозванцев и шпионов! Убирайтесь!
  
  Монк не двинулся с места.
  
  — Хорошо, я уйду. Но шесть тысяч миль — долгий путь ради тридцати секунд; не ответите ли вы на мой один-единственный вопрос?
  
  Генерал Николаев, нахмурившись, смотрел на него.
  
  — Один вопрос… Какой?
  
  — Пять лет назад Борис Ельцин попросил вас вернуться в армию и принять командование при нападении на Чечню и разрушении Грозного. Ходят слухи, что, поглядев на планы, вы сказали тогдашнему министру обороны Павлу Грачеву: «Я командую солдатами, а не мясниками. Эта работа для палачей». Это правда?
  
  — Ну и что из этого?
  
  — Это правда? Вы обещали мне ответить на вопрос.
  
  — Хорошо, да. И я был прав.
  
  — Почему вы так сказали?
  
  — Это уже второй вопрос.
  
  — Мне нужно проехать ещё шесть тысяч миль, чтобы добраться до дома.
  
  — Хорошо. Потому что я не считаю геноцид работой для солдата. А теперь уходите.
  
  — Вы знаете, какую грязную книгу вы читаете?
  
  — А откуда вы знаете?
  
  — Я прочитал её. Вздор.
  
  — Верно. Так что же?
  
  Монк запустил руку в кейс и извлёк «Чёрный манифест». Открыл его на заранее отмеченной странице и протянул генералу.
  
  — Если у вас есть время читать всякую дрянь, почему бы не взглянуть на кое-что действительно неприятное?
  
  Генеральский гнев боролся с любопытством.
  
  — Американская пропаганда?
  
  — Нет, российское будущее. Взгляните. На эту страницу и следующую.
  
  Генерал Николаев, что-то проворчав, взял протянутую папку. Он быстро прочитал отмеченные две страницы. Его лицо покрылось красными пятнами.
  
  — Чёрт знает какая чепуха! — воскликнул он. — Кто написал эту чушь?
  
  — Вы слышали об Игоре Комарове?
  
  — Конечно. Станет президентом в январе.
  
  — Хорошим или плохим?
  
  — Откуда я могу знать? Все они, что называется, «куда ветер дует».
  
  — Значит, он не лучше и не хуже других? — Примерно так.
  
  Монк описал события, происшедшие 15 июля, стараясь изложить все как можно быстрее, опасаясь не удержать внимание старого человека или, ещё хуже, истощить его терпение.
  
  — Не верю! — отрезал генерал. — Вы явились сюда с какой-то фантастической историей…
  
  — Если это фантастическая история, то три человека не умерли бы из-за того, что владелец пытался её вернуть себе. Но они погибли. Вы идёте куда-нибудь сегодня вечером?
  
  — Нет. А что?
  
  — Тогда почему бы не отложить мемуары Павла Грачева и не почитать планы Игоря Комарова? Некоторые главы вам понравятся. Восстановление мощи армии. Но не для того, чтобы защищать Родину. Для Родины не существует внешней угрозы. А чтобы осуществить геноцид. Вы, может быть, не любите евреев, чеченцев, грузин, украинцев, армян, но они тоже были в тех танках, помните? Были под Курском и участвовали в операции «Багратион», в Берлине и Кабуле. Они сражались рядом с вами. Почему бы не уделить несколько минут и не посмотреть, что приготовил им господин Комаров?
  
  Генерал Николаев пристально смотрел на американца, который был на четверть века моложе его, потом ворчливо спросил:
  
  — Американцы пьют водку?
  
  — Пьют, морозными ночами в глубине России.
  
  — Бутылка вон там. Налейте себе.
  
  Пока старик читал, Монк угощался крепкой «Московской» и думал о подготовке, которую прошёл в замке Форбс.
  
  Николаев, вероятно, последний из русских генералов со старомодным чувством юмора. Он неглуп и бесстрашен. Существуют десятки миллионов ветеранов, все ещё готовых слушать «дядю Колю», говорил ему русский инструктор Олег.
  
  После падения Берлина и года, проведённого в оккупационных войсках, молодого майора Николаева послали в Москву в Бронетанковую академию. Летом 1950 года его назначили командиром одного из танковых полков на Дальнем Востоке.
  
  Война в Корее была в самом разгаре, и северокорейцы откатывались назад под напором американцев. Сталин серьёзно подумывал, не помочь ли корейцам спасти свою шкуру, бросив туда собственные новые танки против американцев. Но его остановили мудрые советники и собственная паранойя. Танки «ИС-4» засекретили настолько, что о каких-либо деталях никогда даже не упоминали, и Сталин боялся, что один неповреждённый танк может достаться врагу. В 1951 году Николаев получил звание подполковника и назначение в Потсдам. Ему было всего двадцать пять лет.
  
  В тридцать лет он командовал танковым полком специального назначения, принимавшим участие в подавлении венгерского восстания. И там он впервые огорчил советского посла Юрия Андропова, который потом стал председателем КГБ на пятнадцать лет и позднее — Генеральным секретарём ЦК КПСС. Полковник Николаев отказался применить пулемёты со своих танков для расстрела толпы протестующих венгров на улицах Будапешта.
  
  — Там семьдесят процентов женщин и детей, — сказал он послу и инициатору подавления восстания. — Они бросают камни. Камни не могут повредить танки.
  
  — Их надо проучить! — кричал Андропов. — Стреляйте!
  
  Николаев уже видел, во что превращают тяжёлые пулемёты массы гражданских людей в замкнутых пространствах. В Смоленске, в 1941-м. Там, среди других, были и его родители.
  
  — Вам это нужно — вы и делайте, — ответил он Андропову.
  
  Кто-то из генералов замял скандал, но карьера Николаева висела на волоске: Андропов не относился к тем, кто умеет прощать.
  
  В шестидесятые годы он несколько лет прослужил на берегах Амура и Уссури, пограничных с Китаем рек, в то время как Хрущёв обдумывал, не следует ли преподать Мао Цзэдуну урок в танковой войне.
  
  Хрущёва сместили, его заменил Брежнев, кризис миновал. Николаев с радостью покинул холодные, бесплодные пустыни на маньчжурской границе и вернулся в Москву.
  
  В 1968 году, во время Пражского восстания, он, сорокадвухлетний генерал-майор, командовал прекрасно обученной дивизией. Он заслужил глубокую благодарность десантников, когда спас один из их отрядов, попавших в безвыходное положение. Слишком малочисленную группу, сброшенную в центре Праги, окружили чехи, и тогда Николаев лично ввёл в город танки, чтобы спасти десантников.
  
  Четыре года он читал лекции по применению в военных действиях танков в Академии имени Фрунзе, подготовив совершенно новое поколение офицеров танковых войск, обожавших его, а в 1973 году его назначили советником при бронетанковых войсках Сирии. Этот год вошёл в историю как год войны — Иом Кипур — Искупления.
  
  Хотя и предполагалось, что Николаев должен оставаться в тени, он настолько хорошо знал присланные советские танки, что разработал и возглавил наступление на израильскую Седьмую бронетанковую бригаду с Голанских высот. Сирийцы не могли сравниться с ней, но план и тактика генерала были блестящи. Израильская Седьмая бронетанковая бригада уцелела, но некоторое время сирийцы держали её в большом напряжении; это был один из немногих случаев, когда арабские танки доставляли израильтянам беспокойство.
  
  Учитывая сирийский опыт Николаева, его пригласили в Генеральный штаб, разрабатывавший наступательные операции против НАТО. Затем был Афганистан. Николаеву тогда исполнилось пятьдесят три года, и ему предложили командование Сороковой армией, на которую возлагалось выполнение этого задания. Назначение приносило с собой повышение с генерал-лейтенанта до генерал-полковника.
  
  Генерал Николаев изучил планы, природные условия, этнический состав населения и написал рапорт, в котором заявил, что операция и оккупация приведут к напрасным потерям, бессмысленны и превратят Афганистан в советский Вьетнам. И во второй раз выступил против Андропова.
  
  Его снова послали в глушь — обучать новобранцев. Генералы, отправившиеся в Афганистан, получали свои награды — до поры до времени. Они, кроме этого, получали чёрные мешки, десятки тысяч чёрных мешков с телами убитых солдат…
  
  — Это враньё! Не верю в эту чепуху! — Старый генерал отшвырнул чёрную папку, и она упала Монку на колени. — Вы нахал, янки. Вы пробрались в мою страну, в мой дом… пытаетесь заморочить мне голову этим зловредным враньём…
  
  — Скажите мне, генерал, что вы думаете о нас?
  
  — О вас?
  
  — Да, о нас. Об американцах, людях с Запада. Меня послали сюда. Я действую не по своей воле. Зачем меня послали? Если Комаров — прекрасный человек и великий будущий вождь, то какого… надо нам беспокоиться?
  
  Старик смотрел на него не столько шокированный грубым выражением, которое он слышал на каждом шагу, сколько поражённый настойчивостью этого человека.
  
  — Я знаю, что всю жизнь я сражался с вами.
  
  — Нет, генерал, вы всю жизнь были настроены против нас. Этого требовало служение режиму, который, как вы знаете, творил чудовищные вещи…
  
  — Это моя страна. Оскорбляйте её, если посмеете.
  
  Монк подался вперёд и постучал пальцем по «Чёрному манифесту».
  
  — Но не творилось ничего подобного. Ни Хрущёв, ни Брежнев, ни Андропов не делали ничего, подобного этому…
  
  — Если это правда, если правда! — воскликнул старый солдат. — Любой мог это написать.
  
  — Тогда почитайте. Это история о том, как к нам попала эта бумага. Старый солдат отдал свою жизнь, чтобы вынести её и отдать людям.
  
  Он протянул заверенный доклад генералу и щедро налил ему водки. Генерал по-русски, одним глотком, осушил стакан.
  
  …И только летом 1987 года кто-то добрался до верхней полки, снял с неё рапорт Николаева, написанный в 1979 году, стряхнул с него пыль и отнёс в Министерство иностранных дел. В январе 1988 года министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе заявил всему миру: «Мы уходим».
  
  Николаеву наконец присвоили звание генерал-полковника и назначили руководить выводом войск. Последним командующим Сороковой армией был генерал Громов, но ему сообщили, что вывод будет проводиться по плану Николаева. Удивительно, но вся Сороковая армия вышла, почти не понеся потерь, несмотря на то что моджахеды буквально хватали её за пятки.
  
  Последняя советская колонна перешла мост через Амударью 15 февраля 1989 года. Николай Николаев замыкал колонну. Он мог бы улететь на штабном самолёте, но он уходил вместе с солдатами.
  
  Он в одиночестве сидел на заднем сиденье «газика» с шофёром впереди. Больше никого не было. Он никогда раньше не отступал. Он сидел выпрямившись, в полевой командирской форме без погон, указывающих на его звание. Но солдаты узнавали седую гриву волос и кончики колючих усов.
  
  Они устали от ненавистного Афганистана и, несмотря на поражение, радовались, что возвращаются домой. Сразу же за мостом на северной стороне раздались приветственные крики. Солдаты остановились на обочине, увидев седого генерала, высыпали из машин и приветствовали его. Среди них были и солдаты ВДВ, слышавшие о пражском инциденте, — и тоже приветствовали его. За рулём бронетранспортёров в основном сидели бывшие танкисты — они махали ему и кричали.
  
  Тогда ему было шестьдесят три, он ехал на север, в отставку, начинать жизнь, заполненную лекциями, мемуарами и старыми друзьями. Но всё равно он оставался для них «дядей Колей», и он вёл их домой.
  
  За сорок пять лет службы в танковых войсках он совершил три поступка, сделавших из него легенду. Он запретил «дедовщину» — систематическое издевательство солдат, прослуживших больше года, над новобранцами, что приводило к сотням самоубийств, — в каждом подразделении, находящемся под его командованием, заставляя других генералов следовать его примеру. Генерал зубами и когтями вырывал у политической верхушки лучшие условия и лучшее питание для своих солдат. И ещё Николаев настойчиво воспитывал в каждом подопечном чувство гордости за то, чем он занимался, и требовал интенсивной подготовки, до тех пор пока каждое подразделение, находившееся под его командованием, от взвода до дивизии, не становилось самым лучшим.
  
  Горбачёв присвоил ему звание генерала армии, ко вскоре лишился власти. Если бы Николаев согласился устроить избиение Чечни для Ельцина, то получил бы маршальскую звезду и бесплатную дачу.
  
  — Чего вы ждёте от меня, американец? — Генерал уронил заверенный доклад на пол и не отрываясь смотрел на огонь. — Если всё это правда, тогда этот человек всё-таки дерьмо. А что я могу сделать? Я стар, одиннадцать лет в отставке, время моё прошло, жизнь катится под горку…
  
  — Они ещё живы, — сказал Монк, вставая и убирая папки в кейс. — Их миллионы. Ветеранов. Некоторые служили под вашим командованием, другие помнят вас, большинство слышали о вас. Они будут слушать вас, если вы заговорите.
  
  — Послушайте, мистер американец, моя страна страдала больше, чем вы можете себе вообразить. Моя родная земля пропитана кровью своих сыновей и дочерей. А теперь вы говорите мне, что грядут новые страдания. Я скорблю, если это правда, но я ничего не могу сделать.
  
  — А армия, которую заставят совершать все это? Как же с армией, вашей армией?
  
  — Это больше не моя армия.
  
  — Это настолько же ваша армия, как и всякого другого.
  
  — Это побеждённая армия.
  
  — Нет, не побеждённая. Побеждён коммунистический режим. А не солдаты, не ваши солдаты. Их распустили по домам. Теперь появился человек, который снова хочет поставить их в строй. Но для другой цели. Агрессия, оккупация, порабощение, убийства.
  
  — Почему вы обратились именно ко мне?
  
  — У вас есть машина, генерал?
  
  Старик, удивлённый, отвернулся от огня.
  
  — Конечно. Небольшая. Возит меня по окрестностям.
  
  — Поезжайте в Москву. В Александровский сад. К большому полированному камню из красного гранита. К Вечному огню. Спросите их, чего они хотят от вас. Не меня. Их.
  
  Монк уехал. К рассвету он уже находился в безопасном месте под охраной чеченских телохранителей. В эту ночь взорвали типографию.
  * * *
  
  В Великобритании среди многих исторических учреждений мало найдётся таких старинных и таинственных, как Геральдическая палата, возникновение которой относится к правлению Ричарда III. Главными лицами в палате являются герольдмейстеры и герольды.
  
  В средние века, как указывает их название, герольды передавали послания воюющих полководцев друг другу, пересекая поле брани под белым флагом. В промежутках между войнами они занимались другим делом.
  
  В мирное время у королей и знати существовал обычай устраивать шуточные сражения на турнирах и поединках. Тело рыцаря было закрыто панцирем, а забрало часто опущено, и поэтому герольды, чьей обязанностью было объявление следующего участника турнира, испытывали затруднения при определении личности, скрытой под забралом. Чтобы решить эту проблему, рыцари стали носить щиты с эмблемой или рисунком. Таким образом, видя щит, например, с изображением медведя и скрытую под железом фигуру, герольд знал, что где-то внутри находится герцог Уорвик.
  
  Эта работа превратила герольдов в экспертов и арбитров при определении «кто есть кто» и, что более важно, кто кем имеет право себя называть. Они прослеживали и записывали все родственные связи аристократии в течение многих поколений.
  
  Дело заключалось не просто в снобизме. К титулам прилагались огромные имения, замки, фермы и особняки. Говоря современным языком, это соответствовало доказательству права на законное владение большинством акций «Дженерал моторс». Речь шла о больших состояниях и власти.
  
  Аристократы имели привычку оставлять целую кучу потомков, некоторых законных, а многих незаконных, поэтому споры о законном наследнике возникали очень часто. Между соперниками разгорались настоящие войны. Герольды, как хранители архивов, выступали в качестве высших судей, определяющих родословную, а также право «носить оружие», что означало не вооружение, а герб, в картинках показывающий происхождение владельца.
  
  Даже в наше время палата разрешит спор соперников, придумает герб для вновь получившего титул банкира или промышленника или за плату составит любому его генеалогическое древо, начиная со времён первых записей.
  
  И нет ничего удивительного в том, что герольды занимались своей странной наукой, погружаясь в изучение загадочного норманно-французского языка и гербов; овладение этими знаниями требует многих лет. Некоторые из них специализируются на происхождении знатных семей Европы, связанных с английской аристократией путём постоянно заключаемых браков между ними.
  
  Путём тихих, но упорных расспросов сэр Найджел Ирвин узнал, что нужный ему человек — один из ведущих мировых экспертов по династии Романовых. О докторе Ланселоте Проубине говорили, что он знал больше фактов о Романовых, чем сами Романовы о себе. Позвонив по телефону и представившись дипломатом в отставке, подготавливающим для министерства иностранных дел документ о возможных монархических тенденциях в России, сэр Найджел пригласил его на чай в «Ритц».
  
  Доктор Проубин оказался невысоким приятным человеком, склонным обсуждать свою науку с добродушным юмором и без напыщенности. Он напоминал старому разведчику иллюстрации к роману Диккенса, изображающие мистера Пиквика.
  
  — Интересно, — произнёс сэр Найджел, когда на столе появились сандвичи с огурцами и чай «Эрл Грей», — не могли бы мы рассмотреть вопрос о престолонаследии Романовых?
  
  Пост одного из пяти герольдмейстеров, кларенского, давал доктору Проубину пышный титул, но не очень щедро оплачивался, и маленький толстенький учёный не привык пить чай в «Ритце». Он с удовольствием уплетал сандвичи.
  
  — Знаете ли, линия Романовых — это только моё хобби. А не основная работа.
  
  — Тем не менее я считаю вас автором выдающейся работы в этой области.
  
  — Очень любезно с вашей стороны. Чем могу быть полезен?
  
  — Как обстоят дела с престолонаследием Романовых? Там всё ясно?
  
  Доктор Проубин прикончил последний сандвич и с вожделением посмотрел на пирожные.
  
  — Напротив. Путаница, сплошная путаница. Среди выживших немногочисленных потомков старой семьи царит полная неразбериха. Претендентов множество. А почему вы спрашиваете?
  
  — Предположим, — осторожно начал сэр Найджел, — что по каким-то причинам русские пожелают восстановить конституционную монархию, то есть царя.
  
  — Ну, они не смогут этого сделать, потому что у них никогда не было конституционной монархии. Последний император — между прочим, таков правильный титул, и он существовал с 1721 года, но все до сих пор говорят «царь» — Николай Второй являлся абсолютным монархом. У них никогда не было конституционной монархии.
  
  — Просветите меня.
  
  Доктор Проубин положил в рот последний кусочек эклера и запил чаем.
  
  — Вкусные пирожные, — заметил он.
  
  — Рад слышать.
  
  — Так вот, если это совершенно невероятное событие произойдёт когда-нибудь, они столкнутся с проблемой. Как вы знаете, Николай вместе с императрицей Александрой и их пятеро детей были убиты в Екатеринбурге вскоре после революции. Прямая линия оборвалась. Все сегодняшние претенденты происходят от побочной линии, предком которых был ещё дед Николая.
  
  — Значит, не существует прямого неоспоримого наследника?
  
  — Нет. Я мог бы предоставить вам более убедительные факты в своём кабинете. Есть все документы. Я не мог бы разложить их все здесь. Они очень большого формата, множество имён, родственные связи повсюду.
  
  — Но теоретически могли бы русские восстановить монархию?
  
  — Вы это серьёзно, сэр Найджел?
  
  — Мы только рассуждаем теоретически.
  
  — Ну, теоретически всё возможно. Любая монархия может захотеть стать республикой, изгнав своего короля. Или королеву. Так сделала Греция. И любая республика может захотеть восстановить конституционную монархию. Так сделала Испания. И обе в течение последних тридцати лет. Так что — да, это можно сделать.
  
  — Тогда проблемой станет кандидат?
  
  — Абсолютно верно. Генерал Франке издал закон, восстанавливающий монархию после его смерти. Он выбрал внука Алонсо XIII, принца Хуана Карлоса, который правит и сейчас. Но там не было других претендентов. Родословная была чёткой. Претенденты создают неприятности.
  
  — А есть претенденты по линии Романовых?
  
  — Повсюду. Их достаточно много.
  
  — Кто-нибудь выделяется среди них?
  
  — Никто не приходит на ум. Нужно как следует поискать. Уж очень давно никто серьёзно этим не интересовался.
  
  — Может быть, вы поищете? — попросил сэр Найджел. — Я должен уехать. Скажем, когда я вернусь? Я зайду к вам в Геральдическую палату.
  * * *
  
  В те времена, когда КГБ представлял собой единую огромную организацию, занимающуюся шпионажем, подавлением и контролем, с одним председателем во главе, его задачи были настолько разнообразны, что комитет пришлось разделить на главные управления, просто управления и отделения.
  
  Среди них образовали Восьмое главное управление и Шестнадцатое управление; оба занимались надзором за электронными средствами связи, радиоперехватами, прослушиванием телефонов и спутниками-шпионами. Таким образом, они являлись эквивалентом американскому управлению по национальной безопасности и национальной разведывательной службе или британской штаб-квартире правительственной связи.
  
  Для такого ветерана КГБ, как председатель Андропов, получение информации через электронные средства связи было высокой технологией, едва ли ему понятной, но по крайней мере важность электроники он признавал. В обществе, где технология на годы отставала от Запада, за исключением случаев, когда дело касалось вооружений или шпионажа, новейшие и наилучшие высокие технологии приобретались для Восьмого главного управления.
  
  После того как Горбачёв в 1991 году расколол монолит КГБ, Восьмое и Шестнадцатое управления были объединены и переименованы в Федеральное агентство правительственной связи и информации, ФАПСИ.
  
  ФАПСИ уже имело в своём распоряжении самые современные компьютеры, лучших в стране математиков и шифровальщиков и любую технику для шпионажа, какую только можно было купить за деньги. Но после падения коммунистического режима это дорогостоящее отделение столкнулось с общей проблемой — финансированием.
  
  С введением приватизации ФАПСИ в поисках денег буквально пошло на рынок. Оно предложило возникшему русскому бизнесу возможность перехватывать, то есть воровать, коммерческие сведения у своих конкурентов внутри страны и за границей. В течение последних четырёх лет, до 1999 года, предоставлялась полная возможность при коммерческой деятельности в России нанимать это правительственное управление для слежки за иностранцем, находящимся в России, каждый раз, когда этот коммерсант звонил по телефону, посылал факс, телеграмму, телекс или использовал радио.
  
  Полковник Гришин считал, что, где бы Джейсон Монк ни находился, есть шанс, что он каким-то способом связывается с теми, кто его послал. Это не может быть посольство, за которым ведётся наблюдение. Если бы Монк звонил по телефону, его можно было бы прослушать и выявить местонахождение.
  
  Следовательно, рассуждал Гришин, он привёз с собой или достал в Москве какой-то передатчик.
  
  — Я бы на его месте, — сказал высокопоставленный учёный из ФАПСИ, у которого за значительную плату консультировался Гришин, — воспользовался компьютером. Им всегда пользуются бизнесмены.
  
  — Передающий и принимающий компьютер? — спросил Гришин.
  
  — Конечно. Компьютер связывается со спутником, и через спутник компьютеры разговаривают друг с другом. Это информационная сверхвысокая связь — то, что называется Интернетом.
  
  — Должно быть, через неё проходит огромное количество информации.
  
  — Именно так. Но мы имеем соответствующие компьютеры. Вопрос в фильтрации. Девяносто процентов выдаваемой компьютерами информации состоит из болтовни и идиотской переписки друг с другом. Девять процентов — это коммерческая информация, компании обсуждают продукцию, цены, состояние дел, контракты, даты поставок. Один процент — правительственный. И этот один процент раньше составлял половину всей информации, летающей там, в высоте.
  
  — Сколько закодированной?
  
  — Вся правительственная и приблизительно половина коммерческой. Но мы можем расшифровать большинство коммерческих кодов.
  
  — И где можно найти сообщения моего американского друга?
  
  Сотрудник ФАПСИ, всю жизнь проработавший в засекреченном мире, знал, что не стоит задавать дополнительных вопросов.
  
  — Вероятно, среди коммерческих сообщений, — сказал он. — Если это правительственные сообщения, всегда можно определить их источник. Конечно, не всегда удаётся расшифровать их, но мы знаем: они передаются из того или иного посольства, представительства, консульства. Ваш человек один из них?
  
  — Нет.
  
  — Тогда, вероятно, он пользуется коммерческими спутниками. Американское правительственное оборудование используется главным образом для того, чтобы следить за нами и прослушивать нас. Через него идут и дипломатические сообщения. Но сейчас там, наверху, крутятся десятки коммерческих спутников; компании арендуют время и связываются со своими филиалами во всех частях света.
  
  — Я думаю, что мой человек передаёт из Москвы. Вероятно, и принимает тоже.
  
  — Приём нам не поможет. Сообщение со спутника над нашей головой может быть принято в любом месте от Архангельска до Крыма. Мы можем засечь его только во время передачи.
  
  — Итак, если бы русская коммерческая фирма захотела нанять вас для того, чтобы обнаружить источник, вы могли бы взяться за это?
  
  — Может быть. Стоимость услуг будет высокой. Она зависит от количества людей, компьютерного времени, которые потребуются, и от того, сколько часов в день будет вестись наблюдение.
  
  — Двадцать четыре часа в сутки, — сказал Гришин, — и должны быть задействованы все люди, какие у вас есть.
  
  Сотрудник ФАПСИ посмотрел на него. Этот человек говорил о миллионах американских долларов.
  
  — Вот это заказ!
  
  — Я говорю серьёзно.
  
  — Вам нужны сообщения?
  
  — Нет, местонахождение источника.
  
  — Это труднее. Сообщение, если его удалось перехватить, мы можем изучать не спеша, имея время на расшифровку. Источник подключается на какую-то долю секунды.
  
  На следующий день после беседы Монка с Николаевым ФАПСИ поймало сигнал. Сотрудник позвонил Гришину в особняк рядом с Кисельным бульваром.
  
  — Он выходил на связь, — сообщил он.
  
  — Вы перехватили сообщение?
  
  — Да, и оно не коммерческое. Он пользуется одноразовым шифроблокнотом. Это не расшифровывается.
  
  — Откуда он передавал?
  
  — Большая Москва.
  
  — Прекрасно! Такое маленькое местечко! Мне нужно знать, из какого здания.
  
  — Наберитесь терпения. Кажется, мы знаем, каким спутником он пользуется. Это, вероятно, один из двух спутников «Интелкор», пролетающих над нами ежедневно. Над горизонтом они появляются по одному. Мы сосредоточим на них внимание.
  
  — Так действуйте, — сказал Гришин.
  
  В течение шести дней армия сыщиков Гришина, наводнившая улицы, не могла обнаружить Монка. Начальник службы безопасности СПС был озадачен. Человек должен быть в Москве. Или он зарылся в норку и боится пошевелиться, и в этом случае он почти не опасен; или он ходит по улицам, выдавая себя за русского, изменив свою внешность, но это скоро раскроется; или он ускользнул после безрезультатного контакта с патриархом. Или его укрывают: кормят, дают ночлег, переодетым перевозят с места на место, защищают, охраняют. Но кто? У Гришина на эту загадку не находилось ответа.
  
  Через два дня после разговора с доктором Проубином в «Ритце» сэр Найджел Ирвин прилетел в Москву. Его сопровождал переводчик, потому что, хотя Ирвин и владел немного русским, теперь он настолько забыл его, что не решался вести на нём сложные переговоры.
  
  Человеком, которого сэр Найджел привёз с собой, оказался бывший солдат Брайан Маркс, только на этот раз он имел свой собственный паспорт на имя Брайана Винсента. В иммиграционном зале офицер паспортного контроля ввёл их имена в компьютер, но ни один из них не оказался недавним или частым визитёром.
  
  — Вы вместе? — спросил он. Один из прибывших был явно старшим, худой, седоволосый и, как указывалось в паспорте, старше семидесяти; другой — в тёмном костюме, в возрасте около сорока, но крепкий на вид.
  
  — Я переводчик этого джентльмена, — сказал Винсент.
  
  — Мой русский нехорош, — любезно пояснил сэр Найджел на плохом русском языке.
  
  Офицер потерял к ним всякий интерес. Иностранным бизнесменам часто требовались переводчики. Некоторые нанимали их в бюро переводов в Москве; другие магнаты привозили их с собой. Нормальное явление. Он махнул рукой, показав, что можно пройти.
  
  Они остановились в «Национале», где до них останавливался несчастный Джефферсон. Сэра Найджела ожидал у портье конверт, оставленный для него двадцать четыре часа назад смуглым человеком, чеченцем, которого никто не запомнил. Письмо передали вместе с ключом от номера.
  
  В конверте лежал листочек чистой бумаги. Если бы его перехватили или потеряли, то особого вреда это не нанесло бы. Сообщение было написано не на бумаге, а лимонным соком на внутренней стороне конверта.
  
  Открыв и положив конверт на стол, Брайан Винсент взял из фирменного коробка, лежавшего на тумбочке, спичку, зажёг и осторожно нагрел бумагу. На ней выступили бледно-коричневые цифры — номер частного телефона. Запомнив его, сэр Найджел велел Винсенту сжечь бумагу дотла, а пепел спустить в туалет. После чего они спокойно пообедали в отеле и подождали до десяти часов.
  
  Когда телефон зазвонил, трубку снял сам патриарх Алексий Второй, потому что номер этого личного телефона, стоявшего на столе в его кабинете, знали немногие, и все они были ему известны.
  
  — Да? — осторожно произнёс он.
  
  Голос ответившего был ему не знаком; человек хорошо говорил по-русски, но не был русским.
  
  — Патриарх Алексий?
  
  — Кто говорит?
  
  — Ваше святейшество, мы не знакомы. Я всего лишь переводчик джентльмена, приехавшего со мной. Несколько дней назад вы были так добры, что приняли священника из Лондона.
  
  — Помню.
  
  — Он предупредил вас, что приедет другой человек, более значительный, для частной беседы с вами, чтобы обсудить дело чрезвычайной важности. Этот человек рядом со мной. Он спрашивает, не примете ли вы его.
  
  — Сейчас, сегодня вечером?
  
  — Быстрота — самое главное, ваше святейшество.
  
  — Почему?
  
  — В Москве есть силы, которые скоро узнают этого джентльмена. За ним установят слежку. Важна осторожность во всём.
  
  Этот аргумент определённо напомнил о чём-то нервничавшему патриарху.
  
  — Понятно. Где вы сейчас?
  
  — В нескольких минутах езды. Мы готовы.
  
  — Тогда через полчаса.
  
  На этот раз заранее предупреждённый казак, не задавая вопросов, открыл дверь, а снедаемый любопытством отец Максим провёл посетителей в личный кабинет патриарха. Сэр Найджел воспользовался лимузином, предоставленным «Националем», и попросил шофёра подождать его у тротуара.
  
  Как и в прошлый раз, патриарх Алексий был в светло-серой рясе с простым наперсным крестом. Он поздоровался с пришедшими и пригласил их сесть.
  
  — Позвольте мне сначала извиниться за то, что моё знание русского настолько слабо, что мне приходится разговаривать через переводчика, — сказал сэр Найджел.
  
  Винсент быстро перевёл. Патриарх кивнул и улыбнулся.
  
  — А я, увы, не говорю по-английски, — ответил он. — А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.
  
  Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания — провести переговоры.
  
  Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Чёрный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.
  
  — Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.
  
  Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.
  
  — Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за её пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все — части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падёт под рукой жестокого диктатора ещё раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.
  
  — Я не сомневаюсь в ваших словах, — сказал патриарх, — но Церковь не может вмешиваться в политику.
  
  — Открыто — нет. И всё же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?
  
  — Конечно.
  
  — И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить её и её миссию на земле?
  
  — Без сомнения.
  
  — Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?
  
  — Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он всё равно станет президентом, Церковь завершит своё разрушение, — сказал Алексий Второй. — Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побеждён.
  
  — Но есть другой возможный путь, — сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.
  
  — Вы не можете говорить это серьёзно, сэр Найджел, — наконец произнёс он. — Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.
  
  — Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, — предложил Ирвин. — Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой — стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, её обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна ещё не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?
  
  — Я не могу, — сказал патриарх. — И то и другое ужасно.
  
  — Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжёлые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.
  
  — Но проповедовать восстановление… — возразил патриарх.
  
  — Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, — доказывал англичанин. — Это будет проповедь стабильности — икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…
  
  Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всём её блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлёвскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.
  
  — То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моём сердце, — сказал Алексий Второй, подумав. — Но я видел «Чёрный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе — собор духовенства, епископы — его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его — и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.
  
  — Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?
  
  Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.
  
  В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушёл в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придётся, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.
  
  Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.
  
  Освобождённый, как и другие священники, по амнистии Горбачёва, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решётку.
  
  Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошёл послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.
  
  Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодёжи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.
  
  В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.
  
  Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.
  
  К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но ещё и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своём роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.
  
  Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:
  
  — Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.
  Глава 15
  
  В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.
  
  Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошёл в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.
  
  За ним снова следили из припаркованной неподалёку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привёл за собой «хвост», полковник Гришин вошёл в церковь.
  
  — Вы звонили, — сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.
  
  — Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.
  
  — А не из Америки? Уверены, что не из Америки?
  
  — Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провёл в кабинет. Затем я принёс кофе.
  
  — Что они говорили?
  
  — Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.
  
  — Подслушивали у двери?
  
  — Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришёл казак с обходом, и мне пришлось уйти.
  
  — Он назвал своё имя, этот старый англичанин?
  
  — Пока я был в комнате — нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, — бессмыслица.
  
  — Расскажите мне, отец Максим.
  
  — Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.
  
  Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощёчину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.
  
  При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.
  
  — Как он выглядит? — спокойно спросил он.
  
  — Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.
  
  — Не знаете, откуда он приехал?
  
  — А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина всё ещё стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.
  
  Он передал листок бумаги полковнику.
  
  — Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.
  
  Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию — и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».
  
  Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:
  
  — Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?
  
  — Да, сэр, говорю.
  
  — Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушёл, он забыл на столе вот это.
  
  Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.
  
  — Да, сэр?
  
  — Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном чёрном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.
  
  Он протянул консьержу листок.
  
  — А, да, сэр. Один из наших. Извините… — Портье проверил записи за предыдущий вечер. — Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?
  
  — Не беспокойтесь. Я оставлю её у портье, а он положит её вместе с его ключами.
  
  Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.
  
  — Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?
  
  Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:
  
  — Одну минутку, сэр. — Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. — Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.
  
  — О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?
  
  Она набрала ещё несколько цифр.
  
  — Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.
  
  Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всём, что узнал. Когда Кузнецов ушёл, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.
  
  — Увеличьте это фото, — приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чём ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.
  * * *
  
  В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.
  
  Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».
  
  «Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, учёных, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.
  
  Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.
  
  Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.
  
  — Вы встречали раньше этого человека? — спросил он.
  
  К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.
  
  — Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моём возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?
  
  — Нет. Иначе я не пришёл бы сюда.
  
  — Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.
  
  — Шпион?
  
  — Начальник шпионов, учитель шпионов, — поправил его Дроздов. — Это не одно и то же. И он всегда оставался одним из самых лучших. Почему он вас интересует?
  
  — Вчера он приезжал в Москву.
  
  — Боже мой! А знаете зачем?
  
  — Нет, — солгал Гришин.
  
  Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.
  
  — Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?
  
  — Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, — холодно заметил Гришин.
  
  — Без разницы, — проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. — Если он приедет опять, передайте ему — пусть зайдёт выпить! — крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.
  
  Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет ещё раз посетить Москву.
  
  На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.
  
  Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.
  
  Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.
  
  — У меня собственные зубы, — громко говорил он. — Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чём не уступлю любому молокососу вашего возраста.
  
  Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.
  
  Разговор перешёл на положение в стране.
  
  — Плачевное, — отрезал «дядя Коля». — Бардак.
  
  — Полагаю, — предположил журналист, — вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?
  
  — За него — никогда! — резко заявил генерал. — Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.
  
  — Не понимаю, — дрожащим голосом произнёс журналист, — я бы предположил…
  
  — Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и враньё.
  
  — Понимаю, — сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. — Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…
  
  — Его планы для России — кровавая бойня! — гневно прорычал «дядя Коля». — Неужели мы ещё недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек — фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чёртовом бункере. Немец или русский — фашист есть фашист, и все они…
  
  Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».
  
  — Но действительно, — возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, — Россию необходимо очистить от грязи?
  
  — О, грязи хватает. Но большая её часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчёт нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?
  
  — Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.
  
  — Неужели вы не видите, что господин, чёрт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то её раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший её с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.
  
  — Тогда что же нам делать?
  
  Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.
  
  — Ты видел вчера выступление этого священника?
  
  — Отца Григория, проповедника? Нет, а что?
  
  — Я думаю, может быть, он всё понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.
  
  Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.
  
  Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошёлся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.
  
  В особняке неподалёку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:
  
  — Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашёлся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.
  
  Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.
  
  Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, — это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.
  
  Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и ещё ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только ещё отплывали из Балтимора.
  
  Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.
  
  — Он видел мой манифест, правда?
  
  — Я так думаю, — ответил Гришин.
  
  — Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, чёрт возьми?
  
  — Нас саботируют, господин президент.
  
  Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шёпота:
  
  — Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?
  
  — Англичанина Ирвина и американца Монка.
  
  — Этих двоих? И все?
  
  — Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.
  
  Комаров встал из-за стола и, взяв тяжёлую линейку из чёрного дерева, начал постукивать ею по ладони левой руки. Когда он заговорил, его голос стал повышаться:
  
  — Так найди и задави их, Анатолий. Узнай, что они собираются предпринять, и предотврати. Теперь слушай меня внимательно. Шестнадцатого января, всего через несколько коротких недель, сто десять миллионов российских избирателей получат право отдать свой голос будущему Президенту России. Я предполагаю, что они проголосуют за меня. При необходимых семидесяти процентах, принимающих участие, это составляет семьдесят семь миллионов голосов. Из них я хочу получить сорок миллионов. Мне нужна победа в первом, а не во втором туре. Неделю назад я мог рассчитывать на шестьдесят миллионов. Этот дурак генерал обошёлся мне по крайней мере в десять.
  
  Слово «десять» он почти прокричал. Линейка поднималась и опускалась, но Комаров теперь стучал уже по столу. Неожиданно свою злость на преследователей он стал вымещать, перейдя на визг и колотя линейкой, на собственном телефоне, пока тот с треском не развалился. Гришин стоял не шевелясь; в коридоре царила полная тишина, сотрудники буквально примёрзли к своим местам.
  
  — Теперь какой-то сумасшедший священник затеял новую глупую кампанию, призывая вернуть царя. Не будет на этой земле никакого царя, кроме меня, и во время моего правления они узнают значение слова «дисциплина», да так, что Иван Грозный покажется ребёнком.
  
  Крича, он снова и снова обрушивал линейку на разбитый телефон, глядя на его осколки так, словно перед ним были непослушные русские люди, которых надо научить понимать, что такое дисциплина, с помощью кнута.
  
  Последний выкрик замолк, и Комаров бросил линейку на стол. Он несколько раз глубоко вдохнул и взял себя в руки. Голос его пришёл в норму, но руки продолжали дрожать, и он должен был упереться кончиками пальцев в крышку стола.
  
  — Сегодня я выступлю на митинге во Владимире, самом большом за всю предвыборную кампанию. Завтра его передадут по всем станциям. Потом я буду обращаться к народу каждый вечер до самых выборов. Средства найдутся. Это моё дело. Пропагандистские вопросы — в ведении Кузнецова.
  
  Он протянул руку и ткнул указательным пальцем прямо в лицо Гришина.
  
  — Твоё дело, Анатолий, — одно, и только одно. Останови саботаж!
  
  Комаров тяжело опустился в кресло и жестом отпустил Гришина. Не говоря ни слова, Гришин проследовал по ковру к двери и вышел.
  * * *
  
  В коммунистические времена был только один банк — сберегательный. После падения коммунизма и с появлением капитализма банки стали появляться как грибы после дождя, пока их количество не перевалило за восемь тысяч. Многие действовали по принципу «кто не успел, тот опоздал»; аферисты быстро сворачивали свою «деятельность», и деньги вкладчиков бесследно исчезали. Устоявшие учились банковскому делу на ходу, потому что в коммунистическом государстве такого опыта почти не имелось.
  
  И банковское дело не было безопасным занятием. За десять лет убили более четырёхсот банкиров, обычно из-за того, что они не приходили к соглашению с бандитами в вопросах необеспеченных займов или других форм незаконного сотрудничества.
  
  К концу девяностых годов ситуация стабилизировалась, остановившись на четырёх сотнях относительно надёжных банков. С пятьюдесятью главными из них Запад выражал готовность иметь дело.
  
  Банки концентрировались в Санкт-Петербурге и Москве, главным образом в последней. Словно копируя систему организованной преступности, банки тоже объединились в так называемую первую десятку, которая держала в своих руках восемьдесят процентов бизнеса. В некоторых случаях размер инвестиций был так велик, что это было под силу только консорциуму двух или трёх банков, работающих вместе.
  
  Зимой 1999 года главными среди крупных банков считались «Мост-банк», «Смоленский» и самый крупный из всех — Московский федеральный.
  
  В главный офис Московского банка в начале декабря и обратился Джейсон Монк. Охрана выглядела не хуже, чем в Форт-Ноксе[146].
  
  Из-за угрозы их жизни и здоровью председатели крупных банков имели собственные службы охраны, по сравнению с которыми личная охрана президента США выглядела жалкой. К этому времени многие перевезли свои семьи кто в Лондон, кто в Париж, а кто в Вену и летали на работу в Москву на личных самолётах. Когда они находились в России, их личная охрана насчитывала сотни человек. И ещё тысячи требовались для охраны филиалов их банков,
  
  Получить интервью лично у самого председателя Московского федерального банка, не договорившись об этом заранее за несколько дней, было неслыханным делом. Но Монк добился этого. Он принёс с собой нечто, тоже совершенно неслыханное.
  
  После того как его обыскали и содержимое его кожаного портфеля проверили на первом этаже высотного здания, Монка сопроводили в приёмную управляющего, находившуюся тремя этажами ниже личных апартаментов председателя.
  
  Там принесённое им письмо внимательно изучил приятный молодой человек, безупречно говоривший по-английски. Он попросил Монка подождать и исчез за тяжёлой деревянной дверью с кодовым замком. Потянулись минуты ожидания, два вооружённых охранника не спускали с Монка глаз. К удивлению секретаря, сидевшего за столом, личный помощник вернулся и попросил Монка следовать за ним. За дверью его снова обыскали и с ног до головы проверили электронным сканером; приятный русский извинился.
  
  — Понимаю, — сказал Монк. — Трудные времена.
  
  Двумя этажами выше его ввели ещё в одну приёмную, а затем в личный кабинет Леонида Григорьевича Бернштейна.
  
  Письмо, принесённое Монком, лежало на столе. Банкир, невысокий, широкоплечий, с вьющимися седыми волосами, острым проницательным взглядом, в тёмно-сером, прекрасного покроя костюме, сшитом на Сэйвил-Роу, поднялся и протянул руку. Затем он указал Монку на стул. Монк заметил, что у приятного молодого человека, сидевшего у задней стены, что-то выпирает под левой подмышкой. Он, возможно, и учился в Оксфордском университете, но Бернштейн позаботился и о том, чтобы тот закончил своё обучение на стрельбище в Квонтико.
  
  Банкир указал на письмо.
  
  — Итак, как же обстоят дела в Лондоне? Вы только что приехали, мистер Монк?
  
  — Несколько дней назад, — ответил Монк.
  
  Письмо, написанное на очень дорогой кремовой бумаге, сверху украшали пять расходившихся веером стрел, символизирующих пятерых сыновей Мейра Амшела Ротшильда. Бумага была подлинной. А вот подпись сэра Эвелина де Ротшильда под текстом — фальшивой. Но редкий банкир не принял бы личного представителя, присланного председателем «Н.М.Ротшильд», Сент-Свитин-лейн, Сити, Лондон.
  
  — Как здоровье сэра Эвелина? — спросил Бернштейн.
  
  — Хорошо, насколько мне известно, — сказал Монк по-русски, — но он не подписывал этого письма. — И услышал за спиной шорох. — Я буду очень признателен, если ваш молодой друг не всадит пулю мне в спину. На мне нет бронежилета, и я предпочитаю остаться в живых. Кроме того, у меня нет с собой ничего опасного, и сюда я пришёл не для того, чтобы попытаться нанести вам вред.
  
  — Тогда зачем вы пришли?
  
  Монк изложил все события начиная с 15 июля.
  
  — Чепуха, — сказал Бернштейн. — Никогда в жизни не слыхал такой чепухи. Я знаю о Комарове. По крайней мере считаю, что знаю. На мой вкус, он чересчур правый, но если выдумаете, что оскорбление евреев — что-то новое, то вы ничего не знаете о России. Они все это делают, но им всем нужны банки.
  
  — Оскорбления — это одно, мистер Бернштейн. То, что у меня в этом портфеле, — больше чем оскорбления.
  
  Бернштейн долго и пристально смотрел на него.
  
  — Этот манифест — вы принесли его?
  
  — Да.
  
  — Если бы Комаров и его бандиты узнали, что вы здесь, что бы они сделали?
  
  — Убили бы меня. В городе повсюду его люди, сейчас они ищут меня.
  
  — Вы мужественный человек.
  
  — Я взялся за эту работу. Прочитав манифест, я понял, что стоит согласиться.
  
  Бернштейн протянул руку:
  
  — Покажите мне.
  
  Сначала Монк дал ему заверенный доклад. Банкир привык читать сложные документы с огромной скоростью. Он закончи чтение примерно через десять минут.
  
  — Три человека, э-э…
  
  — Старик уборщик, секретарь Акопов, так глупо оставивший документ на столе, где его легко украсть, и Джефферсон, журналист, в случае с которым Комаров заблуждался, думая, что он прочитал манифест.
  
  Бернштейн нажал кнопку интеркома.
  
  — Людмила, достаньте в бюро файлы за конец июля и начало августа. Посмотрите, нет ли в местных газетах чего-нибудь о Акопове, русском, и об английском обозревателе по фамилии Джефферсон. О первом также поищите некрологи.
  
  Он быстро просмотрел на экране компьютера список имён. Затем проворчал:
  
  — Они мертвы, точно. А теперь ваша очередь, мистер Монк, если вас поймают.
  
  — Надеюсь, не поймают.
  
  — Хорошо, раз вы идёте на риск, я посмотрю, что приготовил господин Комаров для всех нас.
  
  Он снова протянул руку. Монк дал ему тонкую чёрную папку. Бернштейн начал читать. Одну страницу он перечитал несколько раз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному. Не отрывая глаз от документа, он произнёс:
  
  — Илья, оставь нас. Всё в порядке, иди. — Монк услышал, как за помощником закрылась дверь. Банкир наконец оторвался от текста и посмотрел на Монка. — Он не может так думать.
  
  — Полное истребление? Это уже пытались сделать.
  
  — В России миллион евреев, мистер Монк.
  
  — Знаю. Десять процентов могут позволить себе уехать.
  
  Бернштейн встал и подошёл к окну, за которым виднелись заснеженные крыши Москвы. Стекло имело зеленоватый оттенок; при толщине в пять дюймов его не мог пробить и бронебойный снаряд.
  
  — Он не может в действительности так думать.
  
  — Мы убеждены, что может.
  
  — Мы?
  
  — Люди, которые послали меня, обладают властью и влиянием. Но их пугает этот человек.
  
  — Вы еврей, мистер Монк?
  
  — Нет, сэр.
  
  — Вам повезло. Он ведь победит, не так ли? Опросы показывают, что его невозможно остановить.
  
  — Положение может измениться. На днях его разоблачил генерал Николаев. Это должно повлиять. Надеюсь, что и Православная Церковь сыграет свою роль. Может быть, его удастся остановить.
  
  — Хм, Церковь. Она недруг евреям, мистер Монк.
  
  — Нет, но его планы касаются и Церкви.
  
  — Так вы ищете союзников?
  
  — Что-то в этом роде. Церковь, армия, банки, этнические меньшинства. От всех помощи, понемногу. Вы видели репортажи о бродячем проповеднике? Призывающем вернуть царя?
  
  — Да. Глупость, по моему личному мнению. Но лучше царь, чем наци. Чего вы хотите от меня, мистер Монк?
  
  — Я? Ничего. Выбор ваш. Вы председатель консорциума четырёх банков, контролирующего два независимых канала телевидения. Ваш «Грамман» стоит в аэропорту?
  
  — Да.
  
  — До Киева всего два часа лета.
  
  — Почему до Киева?
  
  — Вы могли бы посетить Бабий Яр.
  
  Леонид Бернштейн резко отвернулся от окна.
  
  — Теперь вы можете идти, мистер Монк.
  
  Монк взял со стола свои папки и положил их обратно в портфель.
  
  Он знал, что зашёл слишком далеко. Бабий Яр — это овраг на окраине Киева. В период между 1941 и 1943 годами сто тысяч мирных жителей были расстреляны из пулемётов на краю этого оврага, с тем чтобы трупы падали в него. Среди расстрелянных было несколько комиссаров и видных коммунистов, но девяносто пять процентов составляли украинские евреи. Монк подошёл к двери, когда Леонид Бернштейн сказал:
  
  — А вы там были, мистер Монк?
  
  — Нет, сэр.
  
  — А что вы о нём слышали?
  
  — Слышал, что это страшное место.
  
  — Я был в Бабьем Яре. Это ужасное место. До свидания, мистер Монк.
  
  Маленький кабинет доктора Ланселота Проубина в Геральдической палате на улице королевы Виктории был весь завален бумагами. Каждый кусочек горизонтального пространства занимали стопки бумаг, которые, казалось, лежали в беспорядке, и всё же специалист по генеалогии отлично ориентировался в этой неразберихе.
  
  Когда вошёл сэр Найджел Ирвин, доктор Проубин вскочил на ноги и, смахнув на пол весь Дом Гримальди, предложил гостю освободившийся стул.
  
  — Итак, как идут наши дела? — спросил Ирвин.
  
  — С престолонаследием Романовых? Не очень хорошо. Как я и думал. Есть один, кто мог бы претендовать, но не хочет; другой жаждет трона, но по двум пунктам исключается, и американец, к которому не обращались, да и все равно у него нет шансов.
  
  — Так плохо? — сказал Ирвин.
  
  Доктор Проубин просто светился. Он окунулся в свою стихию — мир родословных, браков между дальними родственниками и странных правил.
  
  — Давайте начнём с обманщиков, — сказал он. — Помните Анну Андерсен? Ту, что всю жизнь утверждала, что она великая княжна Анастасия, которая спаслась после убийства в Екатеринбурге. Все ложь. Она уже умерла, но тесты на ДНК окончательно доказали, что она была самозванкой. Несколько лет назад в Мадриде умер ещё один самозванец, выдававший себя за царевича Алексея. Он оказался бывшим заключённым из Люксембурга. Остаются трое, о которых иногда упоминают в прессе, обычно неправильно. Слышали о князе Георгии?
  
  — Простите меня, доктор Проубин, не слышал.
  
  — Ладно, не важно. Это молодой человек, которого несколько лет возит по Европе и России его властная честолюбивая мать, великая княгиня Мария, дочь покойного великого князя Владимира. Владимир сам мог бы быть претендентом на престол, как правнук правившего императора, хотя и на слабом основании, потому что мать Владимира во время его рождения не была православной христианкой, а это очень важное условие. В любом случае его дочь Мария не имеет права наследования ему, хотя он всегда утверждал, что имеет. Закон Павла, знаете ли.
  
  — А что это?…
  
  — Его издал царь Павел Первый. Наследовать престол, кроме исключительных случаев, можно только по мужской линии. Дочери не в счёт. Это дискриминирующий женщин закон, но так было и есть. Так что великая княгиня Мария в действительности просто княгиня Мария, а её сын Георгий не наследник по мужской линии. Закон Павла особо указывает, что даже сыновья дочерей не имеют права наследования.
  
  — Так что, они просто надеются на лучшее?
  
  — Именно так. Очень честолюбивый, но незаконный претендент.
  
  — Вы упомянули американца, доктор Проубин…
  
  — А, это странная история. До революции у царя Николая был дядя, великий князь Павел, самый младший брат его отца. Когда большевики пришли к власти, они убили царя, его брата и дядю Павла. Но у Павла был сын, двоюродный брат царя. Так случилось, что этот сумасбродный молодой человек, великий князь Димитрий, оказался замешан в убийстве Распутина. Из-за этого он находился в ссылке в Сибири, когда большевики казнили царя. Это спасло Димитрию жизнь. Он сбежал и через Шанхай добрался до Америки.
  
  — Никогда не слышал об этом, — заметил Ирвин. — Продолжайте.
  
  — Так вот, Димитрий жил, женился, у него родился сын, тоже Павел, который в чине майора армии США сражался в Корее. Он женился и имел двоих сыновей.
  
  — Мне кажется, это прямая мужская линия. Вы хотите сказать, что настоящим царём может быть американец? — спросил Ирвин.
  
  — Некоторые так считают, но они заблуждаются, — ответил Проубин. — Видите ли, Димитрий женился на простой американке, его сын Павел — тоже. Согласно правилу 188 Императорского дома, вы не можете жениться на ком-то ниже вас и можно ожидать, что ваше потомство будет иметь право наследования. Позднее это правило сделали менее строгим, но не для великих князей. Поэтому брак Димитрия — морганатический. Его сын, сражавшийся в Корее, не может быть наследником, как и ни один из внуков, тем более от брака опять-таки с простой женщиной.
  
  — Следовательно, они выбывают?
  
  — Боюсь, что так. Да они никогда и не проявляли большого интереса, по правде говоря. Живут во Флориде, кажется.
  
  — И кто же остаётся?
  
  — Последний, самый сильный претендент по крови. Князь Семён Романов.
  
  — Он родственник убитого царя? Никаких дочерей, никого незнатного происхождения? — спросил Ирвин.
  
  — Совершенно верно. Но начало очень далеко. Вам надо представить себе четырёх царей. Николай Второй наследовал своему отцу Александру Третьему. Тот правил после своего отца Александра Второго, отцом которого был Николай Первый. Так вот, у Николая Первого был младший сын, великий князь Николай, которому, конечно, не пришлось стать царём. У него был сын Пётр, у Петра — сын Кирилл, а у Кирилла — сын Семён.
  
  — Так что от убитого царя нужно вернуться на три поколения назад, к прадеду, затем свернуть в сторону к младшему сыну и обратно на четыре поколения, и так добраться до Семена?…
  
  — Именно так.
  
  — На мой взгляд, очень натянуто, доктор Проубин.
  
  — Далеко, но вот фамильное дерево. Согласно родословной, Семён ближе всех по прямой линии. Однако это наука. Существуют практические трудности.
  
  — Например?
  
  — Во-первых, ему больше семидесяти. Даже если он станет царём, то ненадолго. Во-вторых, у него нет детей, так что род им и закончится, а Россия должна будет опять решать эту проблему. В-третьих, он неоднократно говорил, что трон его не интересует и он бы отказался, если бы ему его предложили.
  
  — Не очень обнадёживает, — заметил сэр Найджел.
  
  — Есть кое-что похуже. Он всегда был повесой, увлекался автомобильными гонками, Ривьерой и развлекался с молодыми девушками, обычно прислугой. Такая привычка привела к трём распавшимся бракам. И хуже всего — я слышал, как шептались, что он плутует при игре в триктрак.
  
  — Бог мой! — Сэр Найджел Ирвин был искренне потрясён. Спать с прислугой — на это ещё можно закрыть глаза, но мошенничать в карточной игре… — Где он живёт?
  
  — В Нормандии, на ферме. Выращивает яблоки и делает кальвадос.
  
  Сэр Найджел на некоторое время погрузился в размышления. Доктор Проубин с сочувствием смотрел на него.
  
  — Если Семён публично заявит, что отказывается принимать какое-либо участие в реставрации, то это будет считаться законным отречением?
  
  Доктор Проубин с важностью надул щёки.
  
  — Я бы считал так. Если только реставрация не произойдёт на самом деле. Тогда он может передумать. Сами понимаете, сколько у него в этом случае будет гоночных машин и доступных служанок.
  
  — Но какова картина без Семена? Как говорят наши друзья-американцы, что мы имеем в итоге?
  
  — Мой дорогой друг, в итоге, если русские захотят царя, они могут выбрать любого человека и сделать его своим монархом. Все очень просто.
  
  — Были ли прецеденты, когда выбирали иностранца?
  
  — О, сплошь и рядом. Случается время от времени. Посмотрите, мы, англичане, делали это три раза. Когда Елизавета Первая умерла незамужней, если и не девственницей, мы позвали Якова Шестого Шотландского и сделали его Яковом Первым Английским. Пережив четырёх королей, мы выгнали Якова Второго и пригласили на трон голландца Вильгельма Оранского. Когда умерла королева Анна, не оставив наследника, мы попросили Георга Ганноверского стать Георгом Первым. А он почти и слова не знал по-английски.
  
  — А где-нибудь в Европе так поступали?
  
  — Конечно. Греки — дважды. В 1833 году, освободившись от турецкого ига, они пригласили Оттона Баварского стать королём Греции. Он не оправдал ожиданий, и поэтому они его сместили и посадили на трон принца Вильгельма из Дании. Он стал королём Георгом Первым. Затем, в 1924 году, они провозгласили республику, в 1935-м восстановили монархию и опять отказались от неё в 1973 году. Никак не могли принять окончательное решение. Шведы лет двести назад оказались в затруднительном положении; тогда они посмотрели по сторонам и пригласили наполеоновского генерала Бернадотта на королевский трон. Получилось очень удачно: его потомки до сих пор сидят на нём. И наконец, в 1905 году принца Карла из Дании попросили быть Хоконом Седьмым Норвежским, и его потомки тоже до сих пор там правят. Если у вас пустует трон и вам нужен монарх, то не всегда плохо выбрать хорошего человека со стороны, чем бесполезного местного парня.
  
  Глубоко задумавшись, сэр Найджел молчал. Теперь доктор Проубин уже заподозрил, что расспросы гостя носят не только научный характер.
  
  — Могу я кое о чём спросить? — нарушил молчание герольд.
  
  — Конечно.
  
  — Если в России когда-нибудь встанет вопрос о реставрации, какова будет реакция американцев? Я имею в виду, что деньги в их руках, они единственная оставшаяся супердержава.
  
  — Традиционно американцы — антимонархисты, — ответил Ирвин, — но они и не дураки. В 1918 году Америка послужила орудием для изгнания германского кайзера. Что привело к хаосу и вакууму Веймарской республики, и этот вакуум заполнил Адольф Гитлер. Результат нам всем известен. В 1945 году дядя Сэм специально сохранил императорский дом Японии. А результат? В течение пятидесяти лет Япония оставалась самой стабильней демократией в Азии, антикоммунистической и дружественной к Америке. Я думаю, Вашингтон будет придерживаться точки зрения, что, если русские хотят идти по такому пути, это их дело.
  
  — Но это должен быть весь русский народ. Значит, плебисцит?
  
  Сэр Найджел кивнул:
  
  — Да, полагаю, что плебисцит. Одной Думы недостаточно. Слишком много поводов для коррупции. Это должно быть решением всей нации.
  
  — Так кого же вы имеете в виду?
  
  — В том-то и проблема, доктор Проубин. Никого. Из того, что вы мне рассказали, повеса или странствующий жулик не годятся. Послушайте, давайте подумаем, какими качествами должен обладать вернувшийся царь. Не возражаете?
  
  Глаза герольда загорелись.
  
  — Намного интереснее, чем моя обычная работа. Как насчёт возраста?
  
  — От сорока до шестидесяти, согласны? Работа не для подростка и не для старика. Зрелый, но не старый. Что дальше?
  
  — Должен быть урождённым принцем правящего дома, выглядеть и вести себя соответственно, — ответил Проубин.
  
  — Европейский дом?
  
  — О да, конечно. Не думаю, что русские захотят африканца, араба или азиата.
  
  — Прибавьте кавказца, доктор.
  
  — Он должен иметь живого законнорождённого сына, и они оба должны быть православной веры.
  
  — Это преодолимое препятствие.
  
  — Но есть ещё кое-что, — сказал Проубин. — Его мать должна быть православной христианкой в момент его рождения.
  
  — Ох! Что-нибудь ещё?
  
  — Королевская кровь у обоих родителей, предпочтительно русская хотя бы у одного из них.
  
  — И старший или по крайней мере бывший армейский офицер. Поддержка со стороны российского офицерского корпуса сыграла бы решающую роль. Не знаю, как бы они отнеслись к бухгалтеру.
  
  — Вы забыли об одном, — заметил Проубин. — Он должен бегло говорить по-русски. Георг Первый прибыл в Англию, владея только немецким, а Бернадотт говорил только по-французски. Но те дни давно миновали. В наше время монарх должен уметь обращаться к своему народу. Русским не понравится, скажем, выступление на итальянском.
  
  Сэр Найджел встал и достал из нагрудного кармана листочек бумаги. Это был чек, и весьма щедрый.
  
  — Послушайте, это страшно мило с вашей стороны, — сказал герольд.
  
  — Я уверен, у палаты есть свои расходы, дорогой мой доктор. А не окажете ли вы мне услугу?
  
  — Если смогу.
  
  — Оглянитесь по сторонам. Посмотрите все правящие дома Европы. Посмотрите, не найдётся ли там человека, отвечающего всем этим требованиям…
  * * *
  
  К северу от Кремля, милях в пяти, находится Кашенкин Луг, где расположен комплекс телевизионных станций, передающих все телевизионные программы на всю Россию.
  
  На одной стороне улицы Академика Королева расположен центр Российского телевидения, а на другой — так называемым Международный телецентр. В трёхстах метрах от них уходит и небо шпиль Останкинской телевизионной башни, самого высокого сооружения столицы. Отсюда ведутся передачи государственного ТВ, находящегося под ощутимым контролем правительства, а также двух независимых, или коммерческих, телекомпаний, передающих в целях своей окупаемости рекламу. Они делят между собой здание, занимая разные этажи.
  
  Борис Кузнецов вышел из принадлежащего СПС «мерседеса» перед Телецентром. Он привёз видеокассету с записью потрясающего митинга во Владимире, проведённого накануне Игорем Комаровым.
  
  Смонтированный и отредактированный молодым талантливым режиссёром Литвиновым, видеофильм демонстрировал полный триумф. Под крики бурно приветствовавшей его толпы Комаров разгромил бродячего проповедника, призывающего вернуться к Богу и царю, и с плохо скрытым сарказмом высказал сожаление по поводу пустой болтовни старого генерала.
  
  — Люди вчерашнего дня питают вчерашние надежды, — гремел его голос над толпой сторонников, — но мы, мои друзья, вы и я, должны думать о завтрашнем дне, потому что завтра принадлежит нам.
  
  На митинг собралось пять тысяч человек, но искусная камера Литвинова запечатлела их так, что казалось, будто их втрое больше. Несмотря на огромную стоимость эфирного времени, митинг собирались показать по коммерческому телеканалу, и его должны были увидеть пятьдесят миллионов российских граждан, то есть треть всего населения.
  
  Кузнецова сразу же провели в кабинет продюсера, ответственного за составление программ крупной коммерческой телестудии, которого он считал личным другом и который, как ему было известно, являлся сторонником Игоря Комарова и СПС. Он положил кассету на стол перед Антоном Гуровым.
  
  — Это было удивительно! — с восхищением произнёс Кузнецов. — Я присутствовал. Тебе понравится. — Гуров крутил в руках авторучку. — А лично для тебя у меня есть новости и получше. Большой контракт, деньги сразу на бочку. Президент Комаров желает обращаться к народу каждый вечер, начиная с сегодняшнего дня до дня выборов. Подумай, Антон, такого выгодного коммерческого контракта у твоей станции никогда не было. И кредит тебе, а?
  
  — Борис, я рад, что ты пришёл сам. Боюсь, возникли затруднения.
  
  — Надеюсь, не технические помехи? Разве ты не можешь с ними разобраться наконец?
  
  — Нет, не совсем технические. Слушай, ты знаешь, я полностью поддерживаю президента Комарова, правильно?
  
  Будучи ответственным за телепрограммы, Гуров прекрасно знал, как влияет телевидение, самое убедительное уникальное средство массовой информации в современном обществе, на гонки перед выборами.
  
  Только Великобритания со своей Би-би-си пыталась беспристрастно освещать политические события, используя государственные телевизионные каналы. Во всех других странах Западной и Восточной Европы находящиеся у власти правительства использовали национальное телевидение для поддержки существующего режима в течение многих лет.
  
  В России государственное телевидение передавало полностью все материалы предвыборной кампании исполняющего обязанности президента Ивана Маркова, только вскользь упоминая в сухом перечне новостей имена двух других кандидатов.
  
  Этими другими кандидатами — мелочь отсеялась по дороге — являлись Геннадий Зюганов от неокоммунистической партии России и Игорь Комаров от Союза патриотических сил.
  
  У первого явно возникли проблемы с финансированием кампании; на второго деньги, казалось, сыпались как из рога изобилия. С такими средствами Комаров мог бы купить рекламу в американском духе, оплатив часы телевизионного времени на двух коммерческих каналах. Купив это время, он мог не беспокоиться, что его выступления вырежут, изменят или подвергнут цензуре. Гуров долгое время с радостью вставлял в самые лучшие часы, «прайм-тайм», полнометражные фильмы с речами и митингами Комарова. Он был не дурак. И понимал, что если Комаров победит, то произойдёт много увольнений в штате ТВ. Много «шишек» уйдёт — Комаров позаботится об этом. А те, кто отдал своё сердце кому следует, будут получать новые должности и большие деньги.
  
  Но теперь что-то произошло. Кузнецов в недоумении смотрел на Гурова.
  
  — Дело в том, Борис, что произошла своего рода смена курса, на уровне правления. Ко мне это не имеет никакого отношения, как ты понимаешь. Я ведь всего лишь мальчик на побегушках. Это высоко надо мной, в стратосфере.
  
  — Какая смена курса, Антон? О чём ты говоришь?
  
  Гуров беспокойно поёрзал, проклиная директора, переложившего на него это дело.
  
  — Ты, вероятно, знаешь, Борис, что, как и все крупные организации, мы очень много задолжали банкам. Когда надо на кого-то нажать, они имеют массу возможностей. Они правят. Обычно они нас не трогают. Прибыли большие. Но сейчас… они… перекрывают кислород…
  
  Кузнецов ужаснулся.
  
  — Черт, Антон, сожалею! Это, должно быть, ужасно для тебя.
  
  — Не только для меня, Борис.
  
  — Но ведь если станция разорится, вылетит в трубу…
  
  — Да, но, видишь ли, кажется, они заявили не совсем так. Станция выживет, но за определённую плату.
  
  — Какую плату?
  
  — Вот послушай, друг, я не имею к этому никакого отношения. Будь моя воля, я бы показывал Игоря Комарова двадцать четыре часа в сутки, но…
  
  — Что «но»? Выкладывай.
  
  — Ладно. Станция больше не будет транслировать митинги и речи господина Комарова. Таков приказ.
  
  Кузнецов, покраснев от гнева, вскочил на ноги.
  
  — Ты совсем тронулся?! Мы покупаем это время, не забывай! Мы платим! Это коммерческая станция. Вы не можете отказываться от денег.
  
  — Очевидно, можем.
  
  — Но это время было оплачено вперёд!
  
  — По-видимому, эти деньги возвратят.
  
  — Я пойду к твоим соседям. Вы не единственный коммерческий канал в этом городе. Я всегда хорошо к тебе относился, Антон, но больше не буду.
  
  — Борис, их хозяева — те же банки.
  
  Кузнецов снова сел. У него дрожали колени.
  
  — Что, чёрт побери, происходит?
  
  — Всё, что я могу сказать, Борис, — это то, что на кого-то нажали. Я тут понимаю не больше, чем ты. Но вчера правление вынесло такое решение: или мы прекращаем показывать господина Комарова следующие тридцать дней, или банки отказывают нам.
  
  Кузнецов смотрел на него.
  
  — Вы теряете массу экранного времени. Что вы собираетесь показывать взамен? Казачьи пляски?
  
  — Нет, и это очень странно. Канал собирается сделать программу репортажей с проповедями этого священника.
  
  — Какого священника?
  
  — Ты знаешь, проповедника-"возрожденца". Всё время призывает людей обратиться к Богу.
  
  — Бог и царь, — тихо произнёс Кузнецов.
  
  — Вот-вот.
  
  — Отец Григорий.
  
  — Тот самый. Я сам этого не понимаю, но…
  
  — Ты с ума сошёл! У него и двух рублей не найдётся!
  
  — В том-то и дело. Деньги, кажется, уже заплачены. Так что мы показываем его в новостях и ещё вводим в «особые события». Он занимает массу времени в сетке передач. Хочешь посмотреть?
  
  — Нет, ни к чему мне смотреть на эту чёртову сетку.
  
  С этими словами Кузнецов выбежал из кабинета. Как он предстанет перед лицом своего идола с такими вестями? Но подозрение, таившееся в его душе последние три недели, превратилось в твёрдое убеждение. Как переглядывались Комаров с Гришиным, когда он принёс известие о печатных машинах, а затем о генерале Николаеве… Они знали что-то, чего не знал он. Но одно он знал хорошо: происходило что-то неожиданное и ужасное.
  * * *
  
  В этот вечер на другом конце Европы сэра Найджела Ирвина, ужинавшего в своём клубе, вызвали по телефону. Слуга протянул ему телефонный аппарат.
  
  — Некий доктор Проубин, сэр Найджел.
  
  В трубке послышался весёлый голос герольда, явно засидевшегося допоздна в своём кабинете.
  
  — Думаю, я нашёл нужного вам человека.
  
  — Встречаемся у вас в кабинете завтра в десять? Великолепно!
  
  Сэр Найджел отдал телефон ожидавшему стюарду.
  
  — Полагаю, ради этого стоит выпить, Трабшо. Марочное, пожалуйста, из клубной коллекции.
  Глава 16
  
  То, что на Западе называется полицией, в России носит название «милиция» и находится в ведении Министерства внутренних дел, МВД.
  
  Как и почти везде, милиция разделяется на федеральную и местную, или региональную.
  
  Регионы в России называются областями. Одна из самых крупных — Московская область, кусок территории, включающий в себя столицу федеративной республики и окружающую её сельскую местность. Это как бы округ Колумбия, к которому присоединили треть Виргинии и Мэриленда.
  
  Поэтому в Москве находятся, хотя и в разных зданиях, и федеральная милиция, и московская. В отличие от западных полицейских учреждений российское Министерство внутренних дел располагает также своей собственной армией — ста тридцатью тысячами тяжеловооружённых войск МВД, — почти равной армии Министерства обороны.
  
  Вскоре после падения коммунистического режима молниеносный рост организованной преступности стал настолько, явным, настолько извращённым и скандальным, что Борис Ельцин был вынужден издать распоряжение об образовании целых дивизий в рамках федеральной и московской областной милиции для борьбы с мафией.
  
  Задачей федералов была борьба с преступностью во всей стране, но в Москве образовалась такая концентрация организованной преступности, в основном в сфере экономики, что московское управление по борьбе с организованной преступностью, ГУВД, стало почти таким же большим, как и его федеральный аналог.
  
  ГУВД до середины девяностых работало со скромным успехом, пока туда не назначили генерала Валентина Петровского. Петровский стал самым старшим по званию офицером коллегии ГУВД. Его назначили «со стороны», переведя из промышленного Нижнего Новгорода, где он приобрёл репутацию неподкупного «крепкого орешка». Как Эллиот Несс, он получил в наследство ситуацию, напоминающую Чикаго во времена Аль Каноне. Только в отличие от руководителя «борцов с мафией» у него было намного больше вооружённых людей, а у людей — намного меньше гражданских прав, которые могли бы мешать ему.
  
  Своё правление Петровский начал с того, что уволил дюжину старших офицеров, которых посчитал «слишком близкими» к объекту их работы — организованной преступности. «Слишком близки?' — воскликнул офицер связи ФБР в американском посольстве. — Да они были на содержании у преступников!»
  
  Затем Петровский провёл серию тайных проверок некоторых старших следователей. Те, кто послал взяткодателей подальше, получили повышения и значительные доплаты к жалованью. Создав таким образом надёжные и честные подразделения, он объявил войну организованной преступности. Его отрядов в преступном мире боялись, как никого раньше, и он получил прозвище Молотов, но не в честь давно умершего министра иностранных дел и подручного Сталина, а от слова «молот».
  
  Но, даже будучи кристально честным человеком, он не мог перетянуть на свою сторону всех. Коррупция, словно рак, слишком глубоко проникла внутрь. Представители организованной преступности имели друзей повсюду, вплоть до самых верхних эшелонов власти.
  
  В ответ Петровский не старался быть слишком разборчивым при арестах. Для защиты и поддержки своих следователей и федеральная, и городская милиция по борьбе с организованной преступностью имела вооружённые отряды. Принадлежавшие федеральной милиции назывались ОМОНом, а подразделения быстрого реагирования Петровского — СОБРом.
  
  В начале своей деятельности Петровский возглавлял рейды лично, и, чтобы предотвратить утечку информации, они проводились без предварительного обсуждения. Если при налёте бандиты сдавались тихо, их ожидал суд; если же один из них хватался за оружие, пытался уничтожить улики или сбежать, Петровский дожидался конца операции, произносил своё знаменитое «так-так» и приказывал принести пластиковые мешки для покойников.
  
  К 1998 году ему стало ясно, что самая большая мафиозная группа и, как кажется, самая неуязвимая — это банда Долгорукова, контролирующая большую часть России к западу от Урала, страшно богатая и пользующаяся при таком богатстве устрашающим влиянием. К зиме 1999 года Петровский лично руководил борьбой с долгоруковской группировкой, и та ненавидела его за это.
  * * *
  
  При первой встрече Умар Гунаев сказал Монку, что в России нет необходимости подделывать документы — можно просто купить настоящие за деньги. В начале декабря Монк проверил его слова.
  
  Он намеревался в четвёртый раз добиться встречи с видным российским деятелем, выдавая себя за другого человека. Но поддельное письмо митрополита Русской православной церкви в Лондоне там и было составлено. Как и письмо, которое, как подразумевалось, пришло из Дома Ротшильдов. Генерал Николаев не спрашивал удостоверения личности, ему хватило мундира офицера Генерального штаба. Генерала Валентина Петровского, жившего под постоянной угрозой покушения, охраняли день и ночь.
  
  Где чеченский вождь достал документы, Монк никогда не спрашивал. Но выглядели они убедительно. На них была фотография Монка с коротко подстриженными светлыми волосами, и они указывали, что он — полковник милиции из аппарата первого заместителя начальника управления по борьбе с организованной преступностью Министерства внутренних дел. В таком звании он не мог быть известен Петровскому, но являлся его коллегой из федеральной милиции.
  
  Одно не изменилось после падения коммунизма — это российская привычка отводить целые многоквартирные дома для проживания высокопоставленных чиновников. В то время как на Западе политические деятели, гражданские чиновники и старшие офицеры обычно живут в собственных домах, разбросанных по пригородам, в Москве они, стремятся жить в бесплатных, квартирах огромных домов, принадлежащих государству.
  
  Это объясняется в основном тем, что посткоммунистическое государство отобрало эти дома у старого Центрального Комитета и сделало квартиры бесплатными. Многие из этих домов тянутся вдоль северной стороны Кутузовского проспекта, где когда-то жили Брежнев и большинство членов Политбюро. Петровский жил на предпоследнем, восьмом, этаже здания на Кутузовском проспекте. В этом доме находилось ещё с десяток квартир старших офицеров милиции. Размещение рядом всех этих людей одной профессии имело своё преимущество. Простых граждан раздражало бы постоянное присутствие охраны, но милицейские генералы прекрасно понимали её необходимость.
  
  Машина, на которой в этот вечер ехал Монк, чудодейственным образом приобретённая или «взятая взаймы» Гунаевым, была подлинной милицейской чёрной «чайкой», принадлежавшей МВД. Монк остановился перед шлагбаумом у въезда во двор жилого дома. Один из омоновцев жестом велел опустить заднее стекло, в то время как второй держал машину под дулом автомата.
  
  Монк предъявил удостоверение личности, объяснил, к кому едет, и затаил дыхание. Охранник посмотрел на пропуск, кивнул и отошёл в будку, чтобы позвонить. Затем он вернулся.
  
  — Генерал Петровский спрашивает, по какому делу вы приехали.
  
  — Скажите генералу, что я привёз документы от генерала Чеботарёва, дело срочное, — ответил Монк. Он назвал имя человека старше Петровского по званию.
  
  Состоялся второй телефонный разговор, после чего омоновец кивнул своему коллеге, и шлагбаум поднялся. Монк оставил машину на парковке и вошёл в здание.
  
  За столом консьержа на первом этаже сидел ещё один охранник; он кивнул, разрешая Монку пройти. На восьмом этаже у лифта его ожидали ещё двое. Они обыскали Монка, проверили атташе-кейс и внимательно осмотрели его удостоверение. После чего один из них что-то передал по интеркому. Секунд через десять дверь открылась. Монк знал, что его разглядывали в «глазок».
  
  Дверь открыл ординарец в белой куртке, чьё телосложение и манера поведения наводили на мысль, что он способен на большее, чем разносить бутерброды, если потребуют обстоятельства, а затем Монк очутился в чисто семейной атмосфере. Из гостиной выбежала маленькая девочка, посмотрела на него и сказала:
  
  — Вот моя кукла. — Она показала белокурую куклу в ночной рубашке.
  
  Монк улыбнулся:
  
  — Какая красивая. А как тебя зовут?
  
  — Татьяна.
  
  Вышедшей вслед за ребёнком женщине было около сорока; она улыбнулась, как бы извиняясь за девочку, и увела ребёнка. Затем появился мужчина без пиджака, вытиравший губы, как любой человек, которого оторвали от обеда.
  
  — Полковник Сорокин?
  
  — Так точно.
  
  — Странное время для визита.
  
  — Прошу прощения. Возникло срочное дело. Я могу подождать, пока вы закончите обед.
  
  — Не надо. Уже закончил. Всё равно сейчас время мультиков по телевидению, так что это не для меня. Проходите сюда.
  
  Он провёл гостя в кабинет. При более ярком свете Монк рассмотрел, что борец с преступностью не старше его самого и такой же крепкий.
  
  Три раза — у патриарха, генерала и банкира — он начинал с признания, что воспользовался чужим именем, и ему это сходило с рук. В данном случае Монк предполагал, что он вполне может умереть раньше, чем успеет извиниться. Он раскрыл атташе-кейс. Охранники проверили его, но увидели только две папки с документами на русском языке и не прочитали ни слова. Монк протянул генералу серую папку, заверенный доклад.
  
  — Вот, генерал. Мы пришли к выводу, что это вызывает тревогу.
  
  — Могу я прочитать это позже?
  
  — Но это дело может потребовать немедленного действия.
  
  — О черт. Вы пьёте?
  
  — Не на службе.
  
  — Значит, они там, в МВД, делают успехи. Кофе?
  
  — С удовольствием, день был длинным.
  
  Генерал Петровский улыбнулся:
  
  — А когда он бывает коротким?
  
  Он позвал ординарца и велел приготовить кофе для двоих. Затем начал читать. Ординарец принёс кофе и вышел. Монк налил себе сам. Наконец генерал Петровский поднял голову.
  
  — Откуда, чёрт побери, это пришло?
  
  — От британской разведки.
  
  — Что?
  
  — Но это не провокация. Все проверено. Вы можете перепроверить утром: Акопов, секретарь, оставивший на столе манифест, мёртв. Как и старый уборщик Зайцев. Как и британский журналист, который в действительности ничего не знал.
  
  — Я помню его, — задумчиво произнёс Петровский. — Выглядело как бандитское нападение с убийством, но никакого мотива. Чтобы убить иностранного журналиста?… Вы думаете, это была «чёрная гвардия» Комарова?
  
  — Или долгоруковские киллеры, нанятые для этой работы.
  
  — Так где же этот таинственный «Чёрный манифест»?
  
  — Здесь, генерал. — Монк постучал пальцем по кейсу.
  
  — У вас есть экземпляр? Вы принесли его с собой?
  
  — Да.
  
  — Но согласно этому докладу, его передали в британское посольство. Оттуда в Лондон. Как он попал к вам?
  
  — Мне его дали.
  
  Генерал Петровский смотрел на Монка, не скрывая подозрений.
  
  — И как, чёрт возьми, МВД получило экземпляр?… Вы не из МВД. Откуда вы? СВР? ФСБ?
  
  Две названные им организации являлись российскими Службой внешней разведки и Федеральной службой безопасности — преемниками Первого и Второго главных управлений бывшего КГБ.
  
  — Нет, сэр, я из Америки.
  
  Генерал Петровский ничем не проявил испуга. Он только смотрел пристально на своего посетителя, ища признаки угрозы, ибо его семья находилась в соседней комнате, а этот человек мог оказаться наёмным убийцей. Но он смог определить, что у самозванца не было ни бомбы, ни оружия.
  
  Монк заговорил, объясняя, как чёрная папка, лежащая в его кейсе, попала в посольство, оттуда в Лондон, затем в Вашингтон. Как манифест прочитали не менее сотни людей, входящих в оба правительства. Он не упомянул о совете Линкольна: если генерал Петровский предпочитает думать, что Монк представляет правительство США, то в этом нет вреда.
  
  — Как ваше настоящее имя?
  
  — Джейсон Монк.
  
  — Вы действительно американец?
  
  — Да, сэр.
  
  — Ну, ваш русский чертовски хорош. Итак, что же в этом «Чёрном манифесте»?
  
  — Среди всего прочего Игорь Комаров вынес смертный приговор вам и большинству ваших людей.
  
  В наступившей тишине Монк расслышал произнесённые за стеной по-русски слова: «Вот хороший мальчик». По телевизору показывали «Тома и Джерри». Татьяна заливалась смехом. Петровский протянул руку.
  
  — Покажите, — сказал он.
  
  В течение тридцати минут он читал сорок страниц, разделённых заголовками на двадцать глав. Прочитав, он отшвырнул манифест.
  
  — Чепуха.
  
  — Почему?
  
  — У него ничего не выйдет.
  
  — До сих пор выходило. Личная армия черногвардейцев, превосходно вооружённых и получающих хорошую оплату. Большие по численности, но менее обученные части молодых боевиков. И достаточно денег. «Крёстные отцы» долгоруковской мафии заключили с ним два года назад сделку: средства на проведение предвыборной кампании в размере четверти миллиарда американских долларов за полную власть над этой землёй.
  
  — У вас нет доказательств.
  
  — Доказательство — сам манифест. В нём упоминается о вознаграждении тем, кто предоставлял средства. Долгоруковская мафия захочет получить «свой фунт мяса»[147]. После истребления чеченцев и изгнания армян, грузин и украинцев в этом проблемы не будет. Но они не удовлетворятся этим. Захотят отомстить тем, кто преследовал их. Начиная с коллегии, в ведении которой находится управление по борьбе с организованной преступностью. Им потребуются рабы для новых трудовых лагерей, для добычи золота, соли и свинца. Кто лучше годится для этого, как не молодые люди, которыми вы командуете, СОБР и ОМОН? Конечно, вы не доживёте и не увидите этого.
  
  — Он может и не победить.
  
  — Верно, генерал, он может и не победить. Его звезда начинает заходить. Несколько дней назад его разоблачил генерал Николаев.
  
  — Я видел. Подумал: чертовски неожиданно. Имеет это отношение к вам?
  
  — Возможно.
  
  — Здорово!
  
  — Теперь коммерческие телевизионные станции прекратили трансляцию выступлений Комарова. Его журналы не выходят. Последний опрос показал, что его рейтинг составил шестьдесят процентов против семидесяти в прошлом месяце.
  
  — Да, его рейтинг падает, мистер Монк. Может быть, он не победит.
  
  — А если победит?
  
  — Я не могу выступить против самих президентских выборов. Хоть я и генерал, но я всего лишь служу в милиции. Вам следует обратиться к исполняющему обязанности президента.
  
  — Парализован от страха.
  
  — Я всё равно не могу помочь.
  
  — Если он посчитает, что не сумеет победить, он может напасть на государство.
  
  — Если кто-то нападёт на государство, мистер Монк, государство защитит себя.
  
  — Вы когда-либо слышали слово sippenschaft[148], генерал?
  
  — Я не говорю по-английски.
  
  — Это по-немецки. Можно записать ваш домашний номер телефона?
  
  Петровский указал на телефон, стоявший рядом. Монк запомнил номер. Он собрал свои папки и положил их в кейс.
  
  — Это немецкое слово, что оно значит?
  
  — Когда группа немецких офицеров организовала заговор против Гитлера, их повесили на струнах от рояля. По закону «sippenschaft» их жены и дети были брошены в лагеря.
  
  — Даже коммунисты не были столь жестоки, — сердито сказал Петровский. — Семьи лишались квартир, возможности учиться, но только не лагеря.
  
  — Он же, вы знаете, помешанный. Под личиной культурного и воспитанного человека скрывается безумец. Но Гришин выполнит все его приказания. Я могу идти?
  
  — Лучше идите, пока я не арестовал вас.
  
  Монк подошёл к двери.
  
  — На вашем месте я бы принял некоторые меры предосторожности. Если он победит или увидит, что проигрывает, вам, может быть, придётся сражаться за вашу жену и ребёнка.
  
  И он ушёл.
  * * *
  
  Доктор Проубин напоминал маленького возбуждённого школьника. С гордостью он подвёл сэра Найджела к схеме размером три фута на три, приколотой к стене. Было очевидно, что он создал её сам.
  
  — Что вы об этом думаете? — спросил он.
  
  Сэр Найджел смотрел на схему, ничего в ней не понимая. Имена, десятки имён, соединённых горизонтальными и вертикальными линиями.
  
  — План монгольского метрополитена без перевода? — предположил он.
  
  Проубин ухмыльнулся:
  
  — Остроумно. Вы смотрите на пересекающиеся линии родословных четырёх королевских династий Европы. Датской, греческой, британской и российской. Две из них существуют до сих пор, одна лишилась трона, а одна прекратила своё существование.
  
  — Объясните, — попросил Ирвин.
  
  Доктор Проубин взял большие красные, синие и чёрные карандаши.
  
  — Начнём сверху. Датчане. Они — ключ ко всему этому.
  
  — Датчане? Почему датчане?
  
  — Позвольте мне рассказать вам правдивую историю, сэр Найджел. Сто шестьдесят лет назад в Дании правил король, имевший нескольких детей. Вот они. — Он указал на верх схемы, где стояло имя короля Дании, а под ним на горизонтальной линии располагались имена его потомков. — Итак, старший мальчик стал наследным принцем и наследовал трон своего отца. Больше он не представляет интереса для нас. А вот младший…
  
  — Принц Вильгельм был приглашён стать королём Георгом Первым в Греции. Вы упомянули об этом, когда я был у вас прошлый раз.
  
  — Великолепно! — восхитился Проубин. — Какая память! Так вот, он здесь снова. Его отправляют в Афины, и он становится королём Греции. Что он делает дальше? Он женится на великой княгине Ольге из России, и они производят на свет принца Николая — принца греческого, но этнически полудатчанина-полурусского, то есть Романова. Теперь оставим на время принца Николая, все ещё холостяка. — Он отметил имя Николая синим карандашом и указал снова на датчан вверху. — У старого короля имелись и дочери, две из которых очень хорошо устроились. Дагмар поехала в Москву, чтобы стать российской императрицей, сменила имя на Марию, перешла в православную веру и родила Николая Второго, царя Всея Руси.
  
  — Убитого вместе со всей семьёй в Екатеринбурге.
  
  — Именно так. Но посмотрите на другую. Александра Датская приехала в Англию и вышла замуж за нашего принца, который стал Эдуардом Седьмым. Они произвели на свет сына, ставшего впоследствии Георгом Пятым. Понятно?
  
  — Так царь Николай и король Георг были двоюродными братьями?
  
  — Точно. Их матери — родные сестры. Итак, когда во время первой мировой войны король Георг обращался к царю «кузен Ники», он был абсолютно точен.
  
  — Кроме того, что всё закончилось в 1917 году.
  
  — Да, так случилось. Но теперь посмотрим на британскую линию. — Доктор Проубин привстал и обвёл красным имена короля Эдуарда и королевы Александры. Затем красный карандаш опустился и обвёл имя короля Георга Пятого. — Так вот, у него было пятеро сыновей. Джон умер ребёнком, остальные выросли. Вот они здесь: Дэвид, Альберт, Генри и Георг. Вот этот последний нас и интересует, принц Георг. — Красный карандаш обвёл имя четвёртого сына Георга Пятого, принца Георга Виндзорского. — Далее. Он погиб в авиакатастрофе во время второй мировой войны, но оставил двух сыновей, которые живы до сих пор. Вот они. Мы должны сконцентрировать внимание на младшем. — Красный карандаш спустился на нижнюю линию, чтобы заключить в кружок имя второго английского принца. — А теперь проследите линию в обратном направлении, — сказал доктор Проубин. — Его отцом был принц Георг, дедом — король Георг, но его прабабушка была сестрой матери царя. Две датские принцессы, Дагмар и Александра. Этот человек связан с династией Романовых через брак.
  
  — М-м-м. Очень давно, — сказал сэр Найджел.
  
  — А, есть ещё кое-что. Посмотрите сюда. — Он бросил на стол пару фотографий. Два бородатых серьёзных лица смотрели прямо в камеру. — И что вы об этом думаете?
  
  — Они могли бы быть братьями.
  
  — Ну, они не братья. Между ними восемьдесят лет. Этот — убитый царь Николай Второй; другой — живой английский принц. Посмотрите на эти лица, сэр Найджел. Это не типично английские лица — ведь царь был наполовину русским, наполовину датчанином. Но это и не типично русские лица. В них сказывается кровь двух датских сестёр.
  
  — Так. Связь через брак?
  
  — Далеко не так. Самое хорошее ещё впереди. Помните принца Николая?
  
  — Того, которого отложили в сторону на время? Греческого принца, но в действительности полудатчанина-полурусского?
  
  — Того самого. Так вот, у царя Николая была кузина, великая княгиня Елена. Что она сделала? Отправилась в Афины и вышла замуж за Николая. Таким образом, он наполовину Романов, а она — на сто процентов. Их ребёнок, следовательно, на три четверти русский и Романов. Это была принцесса Марина.
  
  — Которая приехала сюда…
  
  — И вышла замуж за принца Георга Виндзорского. Таким образом, два его сына, живущие до сих пор, на три восьмых Романовы. Это не означает прямого престолонаследия — в этой линии слишком много женщин, что по закону Павла не допускается. Но связь идёт через браки по отцовской линии и по крови материнской линии.
  
  — Это относится к обоим братьям?
  
  — Да, и вот ещё что. Их мать, Марина, когда родились оба сына, была православной. Это решающее условие для признания претендента высшим духовенством Православной Церкви, и этому требованию удовлетворяют очень немногие.
  
  — Это тоже относится к обоим братьям?
  
  — Да, конечно. И они оба служили в британской армии, дослужившись до звания майора.
  
  — Так почему не подходит старший брат?
  
  — Вы упомянули возраст, сэр Найджел. Старшему — шестьдесят четыре, выше установленного вами ограничения. Младшему в этом году исполнилось пятьдесят семь. Это почти то, что вам требуется. Он принц правящей династии, двоюродный брат королевы, один брак, имеет сына двадцати лет, женатого на австрийской графине, знаком со всеми дворцовыми церемониями, полный сил, бывший военный. Но самый потрясающий факт заключается в том, что он служил в армейской разведке и прошёл полный курс изучения русского языка и, чёрт возьми, почти двуязычен.
  
  Сияющий доктор Проубин отошёл от своей разноцветной схемы. Сэр Найджел вглядывался в лицо на фотографии.
  
  — Где он живёт?
  
  — В будни здесь, в Лондоне. На уик-энды уезжает в своё загородное поместье. Оно указано в «Дебретте»[149].
  
  — Возможно, мне следует поговорить с ним, — задумчиво произнёс сэр Найджел. — Последний вопрос, доктор Проубин. Есть ли ещё человек, настолько же полно удовлетворяющий всем требованиям?
  
  — Только не на нашей планете, — ответил герольд.
  
  В тот уик-энд, договорившись, что его примут, сэр Найджел Ирвин отправился в западную часть Англии, чтобы встретиться с младшим из принцев в его загородном доме. Его любезно приняли и выслушали с большим вниманием. В конце встречи принц проводил его до машины.
  
  — Если хотя бы половина того, что вы сказали, сэр Найджел, правда, я считаю это совершенно невероятным. Безусловно, я слежу за событиями в России в средствах массовой информации. Но такое… Я должен очень внимательно все рассмотреть, проконсультироваться со всеми членами моей семьи и, конечно, попросить о неофициальной встрече её величество.
  
  — Может быть, сэр, этого никогда не произойдёт. Может быть, не будет никакого плебисцита. Или ответ народа может быть отрицательным.
  
  — В таком случае нам придётся подождать этого дня. Счастливого пути, сэр Найджел.
  * * *
  
  На третьем этаже отеля «Метрополь» находится один из самых лучших ресторанов Москвы, оформленный в традиционно русском стиле. Название «Боярский зал» происходит от слова «бояре». Это была группа аристократов, окружавшая в давние времена царя, а если он оказывался слабым правителем, правившая за него. Со сводчатым потолком, деревянными панелями и превосходной росписью, зал переносит посетителей в давно прошедшие времена. Прекрасные вина соперничают с охлаждённой на льду водкой; форель, сёмга и осетры доставляются прямо из рек, а зайцы, олени и кабаны — из российских лесов.
  
  В этот ресторан 12 декабря вечером привёл Николая Николаева его единственный оставшийся в живых родственник, чтобы отпраздновать семьдесят четвёртый день рождения генерала.
  
  Галина, маленькая сестрёнка, которую он когда-то вынес на своих плечах из горящего Смоленска, выросла и стала учительницей, а в 1956 году, когда ей исполнилось двадцать пять лет, вышла замуж за своего коллегу-учителя по фамилии Андреев. Их сын Миша родился в конце этого года.
  
  В 1963 году они с мужем погибли в автомобильной катастрофе; нелепая случайность — в них врезался напившийся водки идиот.
  
  Полковник Николаев прилетел на похороны с Дальнего Востока. Его ожидало письмо, написанное сестрой два года назад.
  
  «Если со мной и Иваном что-нибудь случится, — писала она, — прошу тебя, позаботься о маленьком Мише». Николаев стоял у могилы рядом с серьёзным маленьким мальчиком, которому только что исполнилось семь лет и который старался не плакать.
  
  Из-за того, что родители были государственными служащими — при коммунизме каждый был государственным служащим, — их квартиру отобрали. Полковник танковых войск, которому исполнилось тогда тридцать семь, не имел квартиры в Москве. Когда он приезжал домой в отпуск, он жил в общежитии Академии имени Фрунзе. Комендант общежития разрешил ему оставить мальчика при себе, но только на короткое время.
  
  После похорон Николаев привёл мальчика в столовую пообедать, но у обоих не было аппетита.
  
  — Что же мне с тобой делать, Миша? — скорее себя, а не мальчика спросил он.
  
  Потом он уложил мальчика на свою узкую кровать и бросил несколько одеял на диван для себя. Через какое-то время он услышал, как за стеной заплакал мальчик. Чтобы отогнать тяжёлые мысли, он включил радио и узнал, что в Далласе только что стреляли в Кеннеди.
  
  Одним из преимуществ человека, имеющего звание трижды Героя, являлось то, что Звезды Героя придавали ему вес в обществе. Обычно мальчики поступают в престижное нахимовское военное училище в возрасте десяти лет, но в данном случае руководство согласилось сделать исключение. Очень маленького и очень испуганного семилетку облачили в форму и приняли в нахимовское училище, А его дядя вернулся на Дальний Восток заканчивать инспекционную поездку.
  
  В последующие годы генерал Николаев делал для мальчика всё, что мог: приезжая домой в отпуск или в командировку в Генеральный штаб, всегда навещал его; он получил собственную квартиру в Москве, чтобы подрастающему юноше было где проводить каникулы.
  
  В восемнадцать лет Миша Андреев окончил училище в звании лейтенанта, и ничего удивительного, что он выбрал танки. Двадцать пять лет спустя ему было сорок три года, он был генерал-майором и командовал элитной танковой дивизией под Москвой.
  
  Мужчины вошли в ресторан около восьми, столик, уже заказанный, ожидал их. Виктор, старший официант, бывший танкист, бросился им навстречу.
  
  — Рад вас видеть, товарищ генерал. Вы меня не помните? Я был стрелком в 131-й Майкопской дивизии в Праге, в 1968 году. Ваш столик вон там, у галереи.
  
  Посетители обернулись, чтобы посмотреть, из-за чего такая суета. Американские, швейцарские и японские бизнесмены смотрели на генерала с любопытством. Среди немногочисленных русских слышалось: «Это Коля Николаев».
  
  Виктор приготовил два полных до краёв бокала охлаждённой «Московской», за счёт заведения. Миша Андреев поднял бокал, чтобы выпить за здоровье своего дяди и единственного отца, которого он по-настоящему знал.
  
  — За твоё здоровье. За следующие семьдесят четыре.
  
  — Чепуха. За твоё здоровье.
  
  Оба опрокинули бокалы и, выпив одним глотком, замерли и удовлетворённо крякнули, почувствовав разлившееся внутри тепло.
  
  Над баром в Боярском зале расположена галерея, с которой слух обедающих услаждают традиционными русскими песнями. В этот вечер пели статная блондинка в старинном бальном платье и мужчина в смокинге, обладавший прекрасным баритоном.
  
  Когда они закончили балладу, которую пели дуэтом, вперёд выступил мужчина. Оркестр позади него примолк, и глубокий бархатный голос запел песню о любви к девушке, которую солдат оставил дома, затем зазвучала «Калинка».
  
  Русские прекратили разговоры и слушали молча; иностранцы последовали их примеру. Голос заполнял весь зал… «Калинка, калинка, калинка моя…»
  
  Когда замерли последние звуки, русские поднялись, чтобы приветствовать человека с седыми усами, сидевшего спиной к стене. Певец поклонился, и его наградили аплодисментами. Виктор стоял неподалёку от группы японских бизнесменов.
  
  — Кто этот старик? — спросил один из них по-английски.
  
  — Герой войны, Великой Отечественной войны, — ответил Виктор.
  
  Говоривший по-английски перевёл остальным.
  
  — О-о! — Они подняли свои бокалы, приветствуя генерала.
  
  Дядя Коля кивал, и, сияя улыбкой, поднимал свой бокал, поворачиваясь к залу и к певцу, и пил,
  
  Это был хороший ужин: форель и утка с армянским красным вином и кофе на десерт. Сумма в счёте будет не меньше месячного жалованья генерал-майора, но Михаил не огорчался из-за расходов.
  
  Вероятно, только когда ему исполнилось тридцать и он повидал по-настоящему скверных служак, которых немало среди высокопоставленных офицеров, он понял, почему его дядя стал легендой среди танкистов. Дядя Коля всегда искренне заботился о людях, служивших под его командованием. К тому времени, когда генерал-майор Андреев получил первую дивизию и свои первые красные лампасы, он, оглядываясь вокруг во время бойни в Чечне, уже понимал, как повезло бы России, если бы нашёлся ещё один «дядя Коля».
  
  Племянник никогда не забывал того, что произошло, когда ему было десять лет. Между 1945 и 1965 годами ни Сталин, ни Хрущёв не считали нужным создать мемориал погибшим воинам в Москве. Культ собственной персоны имел большее значение, а ведь ни один из них не поднялся бы на Мавзолей принимать майский парад, если бы не миллионы погибших в 1941-1945 годах.
  
  Затем, в 1966 году, после ухода Хрущёва, Политбюро наконец распорядилось поставить памятник и зажечь Вечный огонь у мемориала Неизвестного солдата.
  
  И всё равно его не поставили на видном месте, а запрятали за деревья Александровского сада, поближе к Кремлёвской стене, так, что он не попадал на глаза людям, стоявшим в бесконечной очереди, чтобы взглянуть на набальзамированные останки Ленина.
  
  В том году после майского парада, когда десятилетний кадет широко раскрытыми глазами смотрел на движущиеся мимо танки, орудия и ракеты, проходящие парадным шагом войска и выбежавших на Красную площадь танцующих гимнастов, дядя взял его за руку и повёл по дорожке между садом и Манежем.
  
  Под деревом лежала плоская глыба полированного красного гранита. Рядом горело пламя в бронзовой чаше.
  
  На камне высечены слова: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен».
  
  — Я хочу, чтобы ты дал мне обещание, мальчик, — сказал полковник.
  
  — Хорошо, дядя.
  
  — Их миллионы там, между Москвой и Берлином. Мы не знаем, где они лежат, во многих случаях не знаем, кто они. Но они сражались рядом со мной, и это были хорошие люди. Понимаешь?
  
  — Да, дядя.
  
  — Что бы тебе ни обещали, какие бы деньги, повышение или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты когда-либо предал этих людей.
  
  — Обещаю, дядя.
  
  Полковник медленно поднёс руку к козырьку. Кадет последовал его примеру. Проходящая мимо толпа приехавших из провинции туристов, облизывавших мороженое, с любопытством наблюдала за ними. Их экскурсовод, в обязанности которого входило рассказывать о величии Ленина, явно растерялся и погнал людей за угол, к Мавзолею.
  
  — Читал на днях твоё интервью в «Известиях», — сказал Миша Андреев. — Вызвало шум на базе.
  
  Генерал с острым интересом посмотрел на него.
  
  — Не понравилось?
  
  — Удивились, и все.
  
  — Знаешь ли, я говорил это серьёзно.
  
  — Да, думаю, что серьёзно. Ты обычно говоришь серьёзно.
  
  — Он дерьмо, мальчик.
  
  — Раз ты так говоришь, дядя. А ведь, похоже, он победит. Может, тебе лучше бы помолчать?
  
  — Я слишком стар для этого. Говорю, что думаю.
  
  Старик, казалось, глубоко задумался, глядя на «княжну Романову», поющую наверху на галерее. Иностранцы узнали «Дорогой длинною, да ночью лунною», которая была старинным русским романсом, а вовсе не западной песней. Генерал протянул руку через стол и сжал плечо племянника.
  
  — Послушай, сынок, если со мной что-нибудь случится…
  
  — Не говори глупостей, ты ещё всех нас переживёшь.
  
  — Не перебивай! Если что-то случится, я хочу, чтобы ты похоронил меня на Новодевичьем. Ладно? Я не хочу убогих гражданских похорон, я хочу священника и всё что положено, весь ритуал. Понимаешь?
  
  — Тебе — священника? Вот уж не думал, что ты веришь во всё это.
  
  — Не будь дураком. Ни один человек, в двух метрах от которого упал немецкий снаряд восемьдесят восьмого калибра и не взорвался, не откажется верить, что там, наверху, должно быть, кто-то есть. Конечно, мне приходилось притворяться. Все мы притворялись. Членство в партии, лекции — всё это входило в работу, и всё было враньём. Поэтому я так и хочу. А теперь допьём кофе и пойдём. Машина у тебя служебная?
  
  — Да.
  
  — Хорошо, а то мы оба пьяненькие. Можешь отвезти меня домой.
  * * *
  
  Ночной поезд из Киева, столицы независимой Украины, с грохотом сквозь морозную мглу шёл на Москву.
  
  В купе шестого вагона сидели два англичанина и играли в карты. Брайан Винсент взглянул на часы.
  
  — До границы полчаса, сэр Найджел. Пора готовиться ко сну.
  
  — Наверное, пора, — согласился Найджел Ирвин.
  
  Не раздеваясь, он забрался на верхнюю полку и до подбородка натянул на себя одеяло.
  
  — Выгляжу как надо? — спросил он.
  
  Бывший солдат кивнул.
  
  — Остальное предоставьте мне, сэр.
  
  На границе поезд остановился на короткое время. Украинские пограничники, находившиеся в поезде, уже проверили их паспорта. Русские сели в поезд во время остановки.
  
  Спустя десять минут в спальное купе постучали. Винсент открыл дверь.
  
  — Да?
  
  — Паспорт, пожалуйста.
  
  В купе горела только тусклая синяя лампочка, и, хотя в коридоре жёлтый свет был ярче, русскому контролёру пришлось напрячь зрение.
  
  — Нет визы, — сказал он.
  
  — Конечно, нет. Это дипломатические паспорта. Визы не требуется.
  
  Украинец указал на английское слово на обложке каждого паспорта.
  
  — Дипломат, — сказал он.
  
  Русский, слегка растерявшись, кивнул. Он получил инструкции из ФСБ, из Москвы, обращать особое внимание при пересечении границы на фамилию и лицо или на то и другое сразу.
  
  — А где этот человек? — спросил он, указывая на второй паспорт.
  
  — Он там, наверху, — ответил молодой дипломат. — Дело в том, что, как вы видите, он очень стар. И ему нездоровится. Вам необходимо беспокоить его?
  
  — А кто он?
  
  — Ну, это отец нашего посла в Москве. Вот почему я сопровождаю его. Едет повидать сына.
  
  Украинец показал на лежавшего на верхней полке.
  
  — Отец посла, — повторил он.
  
  — Спасибо, я понимаю по-русски, — сказал русский.
  
  Он был сбит с толку. Круглолицый лысый человек на фотографии в паспорте ничем не напоминал полученное им описание внешности. И фамилией тоже. Ни Трабшо, ни Ирвин. Просто лорд Асквит.
  
  — В коридоре, должно быть, холодно, — заметил Винсент. — Достаёт до костей. Пожалуйста. В знак дружбы. Из специальных запасов нашего посольства в Киеве.
  
  Литр водки исключительного качества, такую теперь не достать. Украинец кивнул, улыбнулся и толкнул локтем своего русского коллегу. Русский проворчал что-то, поставил штамп на обоих паспортах и пошёл дальше.
  
  — Не мог расслышать всего под этими одеялами, но получилось хорошо, — сказал сэр Найджел, после того как дверь закрылась. Он спустился.
  
  — Давайте скажем просто: чем их меньше, тем лучше, — заявил Винсент и принялся за уничтожение двух фальшивых паспортов в умывальной раковине. Кусочки вывалятся из отверстия туалета и разлетятся по снегу Южной России. Один паспорт для въезда, а другой для выезда. Те, что для выезда, с прекрасно изготовленными въездными штампами, были спрятаны.
  
  Винсент с любопытством взглянул на сэра Найджела. В свои тридцать три года он понимал, что Ирвин по возрасту мог бы быть не только его отцом, но и дедом. Как бывший солдат войск специального назначения он побывал в нескольких «горячих точках», не исключая пустыни в Западном Ираке, где, лёжа на песке, готовился сбить ракету «Скад». Но с ним всегда были товарищи по оружию, автомат, граната, возможность отвечать врагу тем же.
  
  Мир, в который ввёл его сэр Найджел Ирвин, хотя и за очень высокую плату, мир притворства и дезинформации, стратегии бесконечных обманов и прикрытий, вселял в него ошущение необходимости выпить двойную порцию водки. К счастью, у него в сумке нашлась вторая бутылка особого сорта. Он налил себе.
  
  — Не хотите, сэр Найджел?
  
  — Это не для меня, — сказал Ирвин. — Вызывает расстройство желудка, жжёт горло. Но я выпью с вами кое-чего другого.
  
  Он отвинтил прикреплённую к внутренней стороне атташе-кейса серебряную фляжку и налил жидкость в серебряный стаканчик. Приподняв его, как бы присоединяясь к Винсенту, он с видом знатока пригубил. Это был выдержанный портвейн мистера Трабшо с Сент-Джеймс-стрит.
  
  — У меня такое впечатление, что вы получаете удовольствие от всего происходящего, — заметил экс-сержант Винсент.
  
  — Дорогой мой, уж много лет прошло с тех пор, когда я так забавлялся.
  
  Поезд доставил их на вокзал в Москве перед рассветом Температура была пятнадцать градусов ниже нуля. Какими бы холодными ни казались вокзалы зимой тем, кто спешит домой, к пылающему очагу, в них всё же теплее, чем на улице. Когда сэр Найджел с Винсентом сошли с киевского ночного экспресса, перрон встретил их холодом и толпой голодающих бедняков.
  
  Те старались держаться как можно ближе к тёплым двигателям локомотивов, попасть в случайную волну тёплого воздуха, вырывающегося временами из дверей кафе, или просто лежали на бетонном полу, надеясь пережить ещё одну ночь.
  
  — Держитесь поближе ко мне, сэр, — тихо предупредил Винсент, когда они направились к барьеру, где проверяли билеты и за которым открывалась привокзальная площадь.
  
  На пути к стоянке такси они были атакованы целым полчищем нищих. Головы обездоленных были обмотаны шарфами, лица покрывала щетина, глаза запали. Все протягивали к ним руки.
  
  — Боже мой, это ужасно, — прошептал сэр Найджел.
  
  — Не вздумайте доставать деньги — начнётся давка, — быстро произнёс телохранитель.
  
  Несмотря на почтенный возраст, сэр Найджел сам нёс саквояж и атташе-кейс, чтобы у Винсента одна рука оставалась свободной. Бывший солдат спецназа держал её у подмышки, давая понять, что у него есть оружие и он, если потребуется, пустит его в ход.
  
  Таким образом он провёл сэра Найджела, оберегая сзади, сквозь толпу к краю тротуара, где в надежде на пассажиров ожидали несколько такси.
  
  В тот момент, когда Винсент оттолкнул чью-то просящую руку, сэр Найджел услышал, как нищий закричал ему вслед:
  
  — Иностранец! Проклятый иностранец!
  
  — Это потому, что они думают, мы богатые, — сказал ему на ухо Винсент. — Раз мы иностранцы, значит, богатые.
  
  Крики провожали их до стоянки. «Поганые иностранцы! Подождите, вот придёт Комаров!»
  
  Когда они благополучно уселись в дребезжащее такси, Ирвин откинулся на спинку сиденья.
  
  — Я даже не представлял себе, что все так плохо, — негромко сказал он. — Прошлый раз я только проехал от аэропорта до «Националя» и обратно.
  
  — Сейчас зима, сэр Найджел. Зимой всегда хуже.
  
  Когда они отъезжали от вокзальной площади, их обогнал милицейский грузовик. Двое милиционеров с каменными лицами в тяжёлых полушубках и меховых шапках сидели в тёплой кабине. Грузовик, вильнув в сторону, пошёл перед ними, и они увидели заднюю часть кузова.
  
  При повороте приоткрылся брезент, и на секунду стали видны ряды ног — завёрнутых в тряпьё человеческих ступнёй. Тела. Замёрзшие как камень тела, сложенные, словно вязанки дров, одно на другое.
  
  — Фургон для трупов, — коротко объяснил Винсент. — Утренняя смена. Каждую ночь умирает по пятьсот человек, в подворотнях, на набережной.
  
  У них были зарезервированы номера в «Национале», но они не хотели появляться там до самого конца дня. Поэтому такси доставило их к «Палас-отелю», и весь день они провели в глубоких кожаных креслах в холле.
  * * *
  
  Двумя днями ранее Джейсон Монк провёл закодированную передачу со своего специально оборудованного портативного компьютера. Передача была короткой и точной. Он встречался с генералом Петровским, и все, кажется, в порядке. Он всё ещё передвигается по городу с помощью чеченцев, часто под видом священника, армейского или милицейского офицера или бродяги. Патриарх готов принять английского гостя второй раз.
  
  Это было сообщение, которое через весь мир достигло штаб-квартиры «Интелкор» и в том же закодированном виде было передано в Лондон сэру Найджелу. Только у него имелся дубликат одноразового шифроблокнота, дававший возможность расшифровать информацию.
  
  Это именно сообщение и привело его из лондонского аэропорта Хитроу в Киев, а оттуда на поезде в Москву.
  
  Но это же сообщение перехватило ФАПСИ, теперь почти всё время работающее на полковника Гришина. Директор ФАПСИ совещался с Гришиным в то самое время, когда поезд Киев — Москва сквозь ночь продвигался к столице России.
  
  — Мы почти засекли его, — сказал директор. — Он передавал из района Арбата, а прошлый раз — из места недалеко от Сокольников. Так что он передвигается.
  
  — Арбата? — сердито переспросил Гришин. Арбат расположен в полумиле от кремлёвских стен.
  
  — Существует ещё одна опасность, о которой я должен вас предупредить, полковник. Если он пользуется, как мы предполагаем, компьютером определённого типа, то ему нет необходимости присутствовать во время передачи или приёма. Он можете заранее настроить его и уйти.
  
  — Тогда найдите прибор, — приказал Гришин. — Он вернётся к нему, и там я буду его поджидать.
  
  — Если он проведёт ещё две передачи или даже одну, длящуюся полсекунды, мы определим источник. С точностью до квартала, а может быть, и здания.
  
  И ни один из них не знал, что, согласно плану сэра Найджела Ирвина, Монку требовалось отправить на Запад ещё три coобщения.
  * * *
  
  — Он вернулся, полковник Гришин!
  
  Голос отца Максима от волнения срывался на визг. Было шесть часов вечера, на улице царили крепкий мороз и кромешная тьма. Гришин всё ещё сидел за столом в особняке неподалёку от Кисельного бульвара. Он собирался уходить, когда зазвонил телефон. Согласно инструкции, оператор коммутатора, услышав имя «Максим», сразу переключил его на телефон начальника службы безопасности.
  
  — Успокойтесь, отец Максим. Кто вернулся?
  
  — Англичанин. Старый англичанин. Он пробыл у его святейшества целый час.
  
  — Не может быть! — Гришин заплатил крупную сумму сотрудникам иммиграционного отдела Министерства внутренних дел и офицерам контрразведки ФСБ, чтобы они заранее предупредили его, и вот предупреждения не поступило. — Знаете, где он остановился?
  
  — Нет, но он приехал на том же лимузине.
  
  «Националь», подумал Гришин. Старый дурак остановился в том же отеле. Он с горечью сознавал, что упустил старого аса-шпиона прошлый раз из-за того, что мистер Трабшо оказался слишком быстр для него. На этот раз ошибки не будет.
  
  — Где вы сейчас?
  
  — Говорю по мобильному телефону с улицы.
  
  — Это небезопасно. Идите на обычное место и ждите меня там.
  
  — Я должен вернуться. Меня хватятся.
  
  — Слушайте, идиот, позвоните в резиденцию и скажите, что заболели. Скажите, что пошли в аптеку за лекарством. Но будьте на месте и ждите.
  
  Он бросил трубку, но тут же поднял её снова и приказал своему заместителю, бывшему майору из управления пограничных войск КГБ, немедленно явиться к нему в кабинет.
  
  — Возьмите с собой десять человек, самых лучших, в гражданской одежде, и три машины. — Он положил перед заместителем фотографию сэра Найджела Ирвина. — Вот он. Вероятно, его сопровождает человек — моложе его, черноволосый, крепкий на вид. Они в «Национале». Мне нужны двое в холле, чтобы держать под наблюдением лифты, стол администратора и двери, двое — в кафе на нижнем этаже, двое — на улице, четверо — в двух машинах. Если он появится, проследите, когда он войдёт, и сообщите мне. Если он там, я не хочу, чтобы он ушёл незаметно. Я должен знать.
  
  — Если он уедет на машине?
  
  — Следуйте за ним, пока не станет ясно, что он едет в аэропорт. Тогда организуйте автокатастрофу. Он не должен доехать до аэропорта.
  
  — Есть, полковник.
  
  Когда заместитель ушёл, чтобы проинструктировать свою команду, Гришин позвонил другому специалисту, состоявшему у него на службе, — бывшему вору, специализировавшемуся на отелях; считалось, что он может открыть любую дверь в Москве.
  
  — Возьми свой набор инструментов, отправляйся в гостиницу «Интурист», садись в холле и держи телефон включённым. Ты должен открыть дверь номера, мне это нужно сегодня вечером, время пока не знаю. Позвоню, когда ты потребуешься.
  
  Гостиница «Интурист» расположена в ста метрах от «Националя», за углом на Тверской улице.
  
  Спустя полчаса полковник Гришин появился в церкви Всех Святых на Кулишках. Обеспокоенный отец Максим, покрытый потом, ожидал его.
  
  — Когда он приезжал?
  
  — Без предупреждения, около четырёх часов. Но его святейшество, должно быть, ожидал его. Мне велели сразу же ею проводить. С переводчиком.
  
  — Сколько времени они пробыли вместе?
  
  — Около часа. Я принёс им самовар, но они молчали, пока я был в комнате.
  
  — Слушали за дверью?
  
  — Я пытался, полковник. Это непросто. Там делали уборку те две монахини. И ещё архидьякон, личный секретарь ею святейшества.
  
  — Что вы слышали?
  
  — Немного. Они говорили о каком-то принце. Англичанин предлагал патриарху иностранного принца для какой-то цели. Я слышал только обрывки фраз — «кровь Романовых» и «в высшей степени подходит». Старик говорил тихо, но это не имело значения, я не понимаю по-английски. К счастью, голос переводчика звучал громче. Большей частью говорил англичанин; его святейшество в основном слушал. Один раз я увидел, как он рассматривает какой-то план. Потом мне пришлось как-то оправдать своё присутствие поблизости. Я постучал и вошёл, спрашивая, не надо ли подогреть самовар. Они в это время молчали, потому что его святейшество писал письмо. Он сказал мне «нет» и махнул рукой, чтобы я вышел.
  
  Гришин задумался. Слово «принц» имело для него чёткий смысл, не то что для отца Максима.
  
  — Что-нибудь ещё?
  
  — Да, последнее. Когда они уходили, дверь приоткрылась. Я был снаружи, с их пальто. Я услышал, как патриарх сказал: «Я поговорю с исполняющим обязанности президента в первый же удобный момент». Это было отчётливо слышно, единственное целое предложение.
  
  Полковник Гришин посмотрел на отца Максима и улыбнулся.
  
  — Боюсь, что патриарх вступает в заговор в пользу иностранных интересов против нашего будущего президента. Очень печально, очень прискорбно, потому что ничего из этого не получится. Я уверен, у его святейшества добрые намерения, но он делает глупости. После выборов всю эту чепуху можно будет забыть. Но вы, мой друг, не будете забыты. Работая в своё время в КГБ, я научился распознавать разницу между предателем и патриотом. Предатели при определённых обстоятельствах могут быть прощены. Его святейшество, например. Но истинный патриот всегда получит награду.
  
  — Благодарю вас, полковник.
  
  — У вас бывает свободное время?
  
  — Один вечер в неделю.
  
  — После выборов вы должны прийти и пообедать в одном из наших лагерей молодых боевиков. Они неотёсанные грубияны, но сердца у них добрые. И конечно, чрезвычайно крепкие. Всем от пятнадцати до девятнадцати. Лучших из них мы берём в «чёрную гвардию».
  
  — Это было бы очень… приятно.
  
  — И конечно, после выборов я предложу президенту Комарову, чтобы гвардия и боевики имели почтенного капеллана. Безусловно, для этого будет необходимо стать епископом.
  
  — Вы очень добры, полковник.
  
  — Вы узнаете, что я могу быть добрым, отец Максим. А теперь возвращайтесь в резиденцию. Держите меня в курсе.
  
  Когда информатор ушёл, Гришин приказал водителю везти его к «Националю». Пришло время, думал он, когда назойливый англичанин и его американский возмутитель спокойствия узнают кое-что о современной Москве.
  Глава 17
  
  Полковник Гришин приказал проехать метров сто по Охотному ряду, образующему северо-западную сторону Манежной площади, где находится «Националь», и остановить машину.
  
  Из машины он увидел два автомобиля своих наблюдателей, припаркованные у торговой галереи напротив отеля.
  
  — Подожди здесь, — сказал он водителю и вышел из машины. На улице в семь часов вечера было почти двадцать градусов ниже нуля. Несколько съёжившихся фигур брели по тротуару.
  
  Он перешёл улицу и постучал по стеклу машины со стороны водителя. Стекло, опускавшееся автоматически, скрипнуло на морозе.
  
  — Слушаю, полковник.
  
  — Где он?
  
  — Должно быть, внутри, если он пришёл до нашего приезда. Никто даже слегка напоминающий его не выходил.
  
  — Позвони господину Кузнецову. Скажи: он нужен мне здесь.
  
  Начальник отдела пропаганды появился через двадцать минут.
  
  — Надо, чтобы ты изобразил американского туриста ещё раз, — сказал Гришин. Он вытащил из кармана фотографию и показал Кузнецову. — Вот человек, которого я ищу, — сказал он. — Попробуй фамилии Трабшо или Ирвин.
  
  Кузнецов вернулся через десять минут.
  
  — Он там, под фамилией Ирвин. В своей комнате.
  
  — Номер?
  
  — Два пять два. Это все?
  
  — Всё, что мне нужно.
  
  Гришин вернулся в свою машину и по мобильному телефону позвонил профессиональному вору, сидевшему в холле гостиницы «Интурист» за углом.
  
  — Ты готов?
  
  — Да, полковник.
  
  — Оставайся наготове. Когда я дам команду, надо будет обыскать комнату два пять два. Один из моих людей в холле. Он пойдёт с тобой.
  
  — Понял.
  
  В семь часов один из двух людей Гришина оставил свой наблюдательный пост в холле и вышел на улицу. Он кивнул своим коллегам на противоположной стороне, находившимся в ближайшей к нему машине, и ушёл. Через пару минут показались две фигуры в тяжёлых зимних пальто и меховых шапках. Гришин разглядел седые пряди, выбившиеся у одного из-под шапки. Мужчины повернули налево и пошли в направлении Большого театра.
  
  Гришин позвонил вору:
  
  — Он вышел из отеля. Комната пуста.
  
  Одна из машин Гришина медленно поползла за идущими. Ещё двое наблюдателей, которые сидели в кафе нижнего этажа «Националя», вышли на улицу и пошли за англичанами. Четверо наблюдателей шли по улице, другая четвёрка сидела в двух машинах. Водитель Гришина спросил:
  
  — Мы возьмём их, полковник?
  
  — Нет, я хочу посмотреть, куда они пойдут.
  
  Не исключено, что Ирвин встретится с американцем, Монком. Если это произойдёт, Гришин возьмёт их всех.
  
  Двое англичан дошли до угла Тверской, подождали зелёного света и перешли улицу. Тут же из-за угла Тверской появился вор.
  
  Это был человек с большим опытом. Он всегда старался выглядеть как иностранный менеджер — почти единственная категория людей, которые теперь могли позволить себе останавливаться в лучших отелях Москвы. Его пальто и костюм, сшитые в Лондоне, были украдены, а его самоуверенная, свободная манера могла обмануть любого служащего отеля.
  
  Гришин наблюдал, как он толкнул вращающуюся дверь отеля и исчез внутри. Найджел Ирвин, как с радостью заметил полковник, не взял атташе-кейс с собой. Если он у Ирвина был, значит, он остался в номере.
  
  — Поехали, — велел Гришин водителю. Машина медленно отъехала от тротуара и притормозила в сотне метров от идущих мужчин.
  
  — Вы знаете, что за нами следят? — небрежно спросил Винсент.
  
  — Двое идут впереди, двое сзади, на противоположной стороне медленно движется машина, — сказал сэр Найджел.
  
  — Впечатляет, сэр.
  
  — Дорогой мой мальчик, может быть, я стар и сед, но, надеюсь, я ещё могу разглядеть «хвост», когда он такой большой и неуклюжий.
  
  Обладая огромной властью, сотрудники бывшего Второго главного управления редко давали себе труд придерживаться правил конспирации, чтобы оставаться незаметными на улицах Москвы. В отличие от ФБР в Вашингтоне или МИ5 в Лондоне умение вести слежку никогда не являлось отличительной особенностью КГБ.
  
  Пройдя мимо ярко освещённого великолепия Большою театра, а затем Малого, англичане подошли к узкой боковой улочке — Театральному проезду. На углу перед поворотом туда был подъезд, где закутанный в тряпьё человек пытался устроиться на ночлег, невзирая на жгучий мороз. Сэр Найджел остановился.
  
  Черногвардейцы впереди и позади него попытались притвориться, будто рассматривают пустые витрины.
  
  В подъезде, тускло освещённом уличным фонарём, тряпичный свёрток зашевелился и посмотрел вверх. Он был не пьян, но стар; усталое лицо, прикрытое шерстяным шарфом, худое, изборождённое морщинами от многих лет труда и лишений. На потёртом пальто виднелось много выцветших орденских планок. Глубоко запавшие измученные глаза смотрели на иностранца.
  
  Найджел Ирвин, когда работал в Москве, находил время для изучения российских медалей. Среди грязных ленточек была одна, которую он узнал.
  
  — Сталинград? — тихо спросил он по-русски. — Вы были в Сталинграде?
  
  Голова старика, обмотанная шерстяным шарфом, медленно покачнулась.
  
  — Сталинград, — прохрипел старик.
  
  Ему, должно быть, не было и двадцати, когда в моренную зиму 1942 года он сражался за каждый кирпич и подвал города на Волге, против Шестой армии фон Паулюса.
  
  Сэр Найджел опустил руку в карман брюк и достал банкноту. Пятьдесят миллионов рублей, приблизительно тридцать долларов США.
  
  — Еда, — сказал он. — Горячий суп. Глоток водки. За Сталинград. — Он распрямился и пошёл дальше, прямой и гневный. Винсент шёл рядом. Преследователи отошли от витрин и возобновили свою работу. — Боже милосердный, до чего они дошли?! — сказал Ирвин, ни к кому не обращаясь, и свернул в боковую улицу.
  
  В машине Гришина захрипело радио, когда один из пеших сыщиков воспользовался своим переговорным устройством.
  
  — Они повернули. Входят в ресторан.
  
  «Серебряный век» — ещё один русский ресторан, отделанный под старину, — располагался в узком переулке позади театров. Раньше там находилась русская баня, и стены ресторана были облицованы керамической плиткой и украшены мозаикой, изображающей сценки из старинной сельской жизни. Войдя с мороза в ресторан, посетители окунулись в тёплую атмосферу заведения.
  
  Ресторан был полон, почти все столики заняты. Метрдотель поспешил им навстречу.
  
  — Боюсь, господа, у нас нет мест, — сказал он по-русски. — Большой частный вечер. Мне очень жаль.
  
  — Я вижу, один столик не занят, — ответил Винсент на том же языке. — Посмотрите, вон там.
  
  Действительно, у задней стены был виден свободный столик на четверых. У метрдотеля был обеспокоенный вид. Он понимал, что эти двое — иностранцы, а значит, будут платить долларами.
  
  — Я должен спросить хозяина вечера, — сказал он и поспешно ушёл. Он обратился к красивому смуглому человеку, сидящему в окружении гостей за самым большим столом в зале. Человек внимательно посмотрел на двоих иностранцев у дверей и кивнул.
  
  Метрдотель вернулся.
  
  — Он разрешил. Пожалуйста, пойдёмте со мной.
  
  Сэр Найджел и Винсент сели рядом на банкетку, стоявшую у стены, Ирвин посмотрел через зал и кивнул в знак благодарности хозяину вечера. Тот кивнул ему в ответ.
  
  Они заказали утку под соусом из морошки, а официант предложил им крымского красного вина, которое, как оказалось, напоминало «Бычью кровь».
  
  Снаружи четверо пеших солдат Гришина перекрыли переулок с обоих концов. Подъехал «мерседес» полковника. Гришин вышел из машины и коротко посовещался со своими людьми. Затем вернулся в машину и позвонил.
  
  — Как идут дела? — спросил он.
  
  Он услышал, как голос на втором этаже «Националя» сказал: «Все ещё работает с замком».
  
  Из четырёх человек, находившихся в отеле, там оставались двое. Один сейчас прохаживался в конце коридора, поближе к лифтам. В его задачу входило следить, не выйдет ли кто из лифта на втором этаже и не направится ли в номер 252. Если кто-то появится, он должен обогнать этого человека и, насвистывая какой-то мотивчик, предупредить вора, чтобы он ушёл.
  
  Его коллега находился вместе с вором, который, склонившись над замком номера 252, занимался своим любимым делом.
  
  — Сообщите мне, когда войдёте, — приказал Гришин.
  
  Минут через десять замок звякнул и открылся. Гришину сообщили.
  
  — Каждую бумагу, каждый документ и фотографию положить на место, — приказал он.
  
  В номере сэра Найджела шёл обыск, быстрый и тщательный. Вор пробыл в ванной минут десять, затем вышел и отрицательно покачал головой. В ящиках комода оказались только те вещи, которые там и должны были находиться: набор галстуков, рубашки, нижнее бельё, носовые платки. Ящики в прикроватной тумбочке оказались пустыми. Как и маленький чемоданчик, стоявший на платяном шкафу, и карманы двух костюмов, висевших в нём.
  
  Вор опустился на колени и издал негромкое удовлетворённое «а-а-а». Атташе-кейс лежал под кроватью, придвинутый к самой стене, где его почти не было видно. Вор вытащил его с помощью одёжной вешалки. Цифровые замки заняли три минуты.
  
  Открыв крышку, он почувствовал разочарование. Там лежал пластиковый конверт с «дорожными» чеками, которые он взял бы, как обычно, если б не приказ. Бумажник с несколькими кредитными карточками и счёт из бара «Уайт-клуба» в Лондоне. Серебряная дорожная фляжка с жидкостью, запах которой ему не был знаком.
  
  Во внутренних отделениях крышки находились обратный билет из Москвы до Лондона и план улиц Москвы. Он внимательно рассмотрел план, не отмечены ли какие-нибудь места, но не обнаружил никаких отметок.
  
  Он сфотографировал все небольшим фотоаппаратом. Находившийся с ним черногвардеец сообщил о находках полковнику Гришину.
  
  — Там должно быть письмо, — донёсся до них металлический голос полковника с улицы, расположенной в пятистах метрах.
  
  Вор, предупреждённый таким образом, обнаружил фальшивое дно. Под ним лежал длинный, кремового цвета конверт с единственным листком бумаги внутри, того же цвета, что и конверт с тиснёным логотипом Московской Патриархии. Письмо он сфотографировал три раза, на всякий случай.
  
  — Забирай инструменты и уходи, — приказал Гришин.
  
  Вор и напарник привели все в порядок, точно как было раньше, письмо вложили в конверт, а конверт — в тайник на дне кейса. Сам же атташе-кейс заперли, установив цифры замка в том же порядке, как и ранее, и затолкали под кровать. Когда комната приобрела такой вид, словно в неё никто не входил с тех пор, как ушёл сэр Найджел, оба удалились.
  * * *
  
  Дверь в «Серебряный век» открылась и закрылась с тихим шипением. Гришин и четверо сопровождающих прошли через небольшой вестибюль и раздвинули драпировки, отделяющие его от зала. Старший официант поспешил к ним.
  
  — Очень сожалею, господа…
  
  — Прочь с дороги! — не глядя на него, сказал Гришин.
  
  Официанта оттолкнули, он посмотрел на четверых мужчин за спиной высокого человека в чёрном пальто и отошёл подальше. Он имел достаточно опыта, чтобы узнавать большую беду, когда она приходила. Четверо телохранителей могли быть и в гражданской одежде, но все отличались могучим телосложением и лицами, побывавшими не в одной драке. Даже без формы пожилой официант узнал в них «чёрную гвардию». Он видел их в форме по телевизору, с самодовольным видом шагающих в батальонах, выбрасывающих вперёд руки, чтобы приветствовать своего вождя, стоящего на трибуне, и ему вполне хватало ума понимать, что не официанту связываться с черногвардейцами.
  
  Главный из пришедших осматривал зал, пока его взгляд не остановился на двух иностранцах, ужинающих у дальней стены. Он знаком приказал одному из своих людей следовать за ним, а остальным троим оставаться у дверей и быть наготове, если потребуется. Нет, подумал Гришин, не потребуется. Младший из англичан мог бы поднять шум, но его хватит всего лишь на несколько секунд.
  
  — Ваши друзья? — тихо спросил Винсент. Он чувствовал себя совершенно безоружным и думал, сколько времени поможет ему продержаться зазубренный нож для стейка, лежащий рядом с тарелкой. Не очень долго, подсказывал ему разум.
  
  — Думаю, это те джентльмены, чьи печатные машины вы разбили несколько недель назад, — сказал Ирвин.
  
  Он вытер салфеткой рот. Утка была великолепна. Человек в чёрном пальто подошёл к ним и остановился, глядя на них сверху вниз. Позади него стоял черногвардеец.
  
  — Вы сэр Ирвин? — Гришин говорил только по-русски. Винсент перевёл.
  
  — Сэр Найджел, вы хотите сказать. С кем я имею удовольствие говорить?
  
  — Прекратите игру. Как вы попали в нашу страну?
  
  — Через аэропорт.
  
  — Ложь.
  
  — Уверяю вас, полковник, — вы ведь полковник Гришин, не так ли? — мои документы в абсолютном порядке. Правда, они у администратора отеля, иначе я показал бы их вам.
  
  На мгновение Гришиным овладела нерешительность. Когда он отдавал приказания государственным органам, подкрепляя их взятками, эти приказания исполнялись. Но где-то могло не сработать. Кто-то другой заплатил.
  
  — Вы вмешиваетесь во внутренние дела России, англичанин. И мне это не нравится. Вашего американского щенка Монка скоро поймают, и я лично сведу с ним счёты.
  
  — Вы закончили, полковник? Если да, то, раз уж мы расположены к откровенности, позвольте и мне быть настолько же откровенным с вами. — Винсент, торопясь, переводил. Гришин не верил своим ушам. Никто так с ним не разговаривал, тем более беспомощный старый человек. Найджел Ирвин перевёл взгляд со своего бокала с вином и посмотрел прямо в глаза Гришину. — Ваша личность вызывает глубокое отвращение, а человек, которому вы служите, ещё более отвратителен, если только это возможно.
  
  Винсент открыл рот, снова закрыл и тихонько сказал по-английски:
  
  — Босс, а это разумно?
  
  — Ты переводи, будь хорошим мальчиком. — Винсент перевёл. На лбу Гришина вздулась и ритмично пульсировала вена. Бандит, стоявший за его спиной, выглядел так, словно его воротник вот-вот лопнет от раздувшейся шеи. — Русские люди, — продолжал невозмутимо, словно беседуя, Ирвин, — возможно, совершили много ошибок, но они, как и ни одна другая нация, не заслуживают, чтобы ими распоряжался такой подонок, как вы. — Винсент запнулся на слове «подонок», проглотил слюну и воспользовался русским словом «говнюк». Вена на лбу Гришина забилась ещё быстрее. — Короче, полковник Гришин, шансы, что вы и ваш сутенёр-хозяин никогда не будете править этой страной, пятьдесят на пятьдесят. Постепенно люди начинают понимать, что скрывается за вашими личинами, и через месяц вы обнаружите, что они изменили своё мнение. Так что же вы собираетесь делать в таком случае?
  
  — Я думаю, — сдерживаясь, сказал Гришин, — что для начала я убью вас. Будьте уверены, вы не покинете Россию живым.
  
  Винсент перевёл и добавил по-английски: «Думаю, что и он тоже».
  
  В зале стояла тишина, и люди за столиками по обе стороны зала слышали перевод Винсента. Гришина это не беспокоило. Москвичи, пришедшие поужинать, не собирались вмешиваться или потом вспоминать увиденное. Отдел убийств МУРа все ещё бесцельно занимался поисками убийц лондонского журналиста.
  
  — Не самое мудрое решение, — заметил Ирвин.
  
  Гришин презрительно ухмыльнулся:
  
  — А кто, вы думаете, поможет вам? Эти свиньи?
  
  «Свиньи» было ошибкой. Слева от Гришина раздался удар. Он обернулся. Блестящее лезвие пружинного ножа вонзилось в стол и все ещё слегка дрожало. Это мог быть нож для стейка из прибора ужинающего, но он оставался около тарелки. Ещё левее другой посетитель снял со стола свою белую салфетку. Под ней оказался 9-миллиметровый «стейр».
  
  Гришин тихо спросил через плечо черногвардейца:
  
  — Кто это?
  
  — Чеченцы, — прошипел телохранитель.
  
  — Все?
  
  — Боюсь, что все, — заметил Ирвин, а Винсент перевёл. — И им очень не нравится, когда их называют свиньями. Мусульмане, знаете ли. И память у них длинная. Они, возможно, не забыли даже о Грозном.
  
  При упоминании о разрушенной столице Чечни в зале послышались щелчки снимаемого с предохранителей оружия полусотни посетителей. Семь пистолетов взяли на прицел троих черногвардейцев, стоявших у дверной драпировки. Метрдотель, скорчившись, присел за кассой, моля Бога, чтобы тот позволил ему ещё раз увидеть внуков.
  
  Гришин посмотрел на сэра Найджела.
  
  — Я недооценил тебя, англичанин. Но это последний раз. Убирайся из России и держись от неё подальше. Прекрати вмешиваться в её внутренние дела. Откажись от новых встреч со своим американским другом.
  
  Он повернулся на каблуках и пошёл к двери. Гвардейцы последовали за ним.
  
  Винсент медленно и с облегчением вздохнул.
  
  — Вы знали, какие люди сидели вокруг нас, правда?
  
  — Да, я надеялся, что моё сообщение дошло. Пойдём? — Обратясь к залу, он поднял бокал с остатками крепкого красного вина: — Джентльмены, за ваше здоровье и примите мою благодарность.
  
  Винсент перевёл, и они ушли. Ушли и остальные. Чеченцы наблюдали за отелем весь остаток ночи, а утром проводили гостей в Шереметьево, где те сели в самолёт, отправляющийся в Лондон.
  
  — Мне наплевать, сколько заплатят, сэр Найджел, — сказал Винсент, когда самолёт британских авиалиний поднялся над Москвой и взял курс на запад, — но я никогда — повторяю, никогда — не вернусь в Москву.
  
  — Вот и прекрасно, потому что и я тоже.
  
  — А кто этот американец?
  
  — А, боюсь, что он всё ещё где-то там, внизу. Живёт на грани. Буквально на грани. Он совершенно особый человек.
  * * *
  
  Умар Гунаев вошёл без стука. Монк сидел за столом, изучая крупномасштабную карту Москвы. Он взглянул на вошедшего.
  
  — Нам надо поговорить, — начал чеченский лидер.
  
  — Вы недовольны, — заметил Монк. — Очень сожалею.
  
  — Ваши друзья уехали. Живыми. Но то, что произошло в «Серебряном веке» вчера вечером, — просто безумие. Я согласился, потому что я ваш должник с давних пор, а долги мы всегда выплачиваем. Но этот долг — мой личный долг. Мои люди не должны подвергаться опасности из-за того, что ваши друзья желают играть в безумные игры.
  
  — Я сожалею. Старый человек приехал в Москву. У него была встреча, очень важная встреча. Никто другой, кроме него, не мог этого сделать. Поэтому он приехал. Гришин узнал, что он здесь.
  
  — Тогда ему следовало ужинать в отеле. Он был бы там в относительной безопасности.
  
  — Видимо, ему было необходимо увидеть Гришина, поговорить с ним.
  
  — Поговорить так, как он поговорил? Я сидел за третьим столиком от него. Он буквально напрашивался, чтобы его убили.
  
  — Я сам этого не понимаю, Умар.
  
  — Джейсон, в этой стране существует две с половиной тысячи частных охранных фирм, и восемьсот из них — в Москве. Он мог бы нанять полсотни людей в любой из них.
  
  Рост бандитизма вызвал быстрое и широкое развитие ещё одного бизнеса — частной охраны. Цифры, приведённые Гунаевым, были достаточно точными. Фирмы службы безопасности набирали своих сотрудников из числа бывших милиционеров, а также уволившихся в запас военнослужащих, морских пехотинцев, спецназовцев, десантников, сотрудников КГБ — всех их можно было нанять.
  
  К 1999 году число частных охранников составило восемьсот тысяч на все население России, треть из них приходилась на Москву. Теоретически милиция, выдававшая лицензии таким агентствам, должна была проверять всех кандидатов на частную службу, их криминальное прошлое, если таковое имелось, соответствие работе, чувство ответственности, выдаваемое им оружие, в каком количестве, какой марки и с какой целью.
  
  Такова была теория. На практике достаточно толстый конверт мог обеспечить любую лицензию. Крыша «агентства службы безопасности» оказалась настолько удобной, что банды создавали и регистрировали собственные агентства, так что каждый городской хулиган мог предъявить документ, удостоверяющий, что он охранник из службы безопасности, которому разрешается носить под мышкой то, что он и носит.
  
  — Беда в том, Умар, что их всех можно купить. Они увидят Гришина, поймут, что могут заработать вдвое больше, и тут же перейдут на другую сторону и выполнят работу сами.
  
  — И вы использовали моих людей, потому что знали, что они не предадут вас?
  
  — У меня не было выбора.
  
  — Вы понимаете, что Гришину теперь прекрасно известно, кто вас прикрывает? Если он не мог догадаться раньше, то теперь он знает. С этого часа наша жизнь станет очень трудной. Уже ходят слухи, что долгоруковским велели готовиться к большой войне между бандами. Вот чего мне совершенно не нужно — так это такой войны.
  
  — Если Комаров придёт к власти, долгоруковские станут самой мелкой из ваших проблем.
  
  — Какую заваруху вы устроили здесь, вы и ваша проклятая чёрная папка!
  
  — Что бы мы ни устроили, мы не можем это остановить, Умар.
  
  — Мы? Что значит «мы»? Вы обратились ко мне за помощью. Вам требовалось укрытие. Я предложил вам своё гостеприимство. Таков обычай моего народа. А теперь мне грозят открытой войной.
  
  — Я могу попытаться помешать этому.
  
  — Каким образом?
  
  — Поговорю с генерал-майором Петровским.
  
  — С этим чекистом? Вы знаете, сколько моих операций сорвали он и его ГУВД? Вы знаете, сколько налётов он устраивал на мои клубы, публичные дома, казино?
  
  — Он ненавидит долгоруковских сильнее, чем вас. А ещё мне надо встретиться с патриархом. Последний раз.
  
  — Зачем?
  
  — Есть вещи, которые необходимо сообщить ему. Но на этот раз мне потребуется помощь, чтобы уйти.
  
  — Никто не подозревает его. Оденьтесь священником и идите.
  
  — Это сложнее, чем кажется. Я думаю, что англичанин воспользовался лимузином из отеля. Если Гришин проверит журнал вызовов машин — а он это, вероятно, сделает, — то станет ясно, что англичанин ездил к патриарху. Дом в Чистом переулке, возможно, находится под наблюдением.
  
  Умар в изумлении покачал головой.
  
  — Знаете, мой друг, этот ваш англичанин — старый дурень.
  * * *
  
  Полковник Гришин, сидя за столом в особняке, рассматривал увеличенную фотографию с нескрываемым удовлетворением. Наконец он нажал кнопку интеркома.
  
  — Господин президент, мне нужно с вами поговорить.
  
  — Заходи.
  
  Игорь Комаров посмотрел на фотографию, сделанную с письма, найденного в атташе-кейсе сэра Найджела Ирвина. Было ясно, что это официальный документ Патриархии, и начинался он словами: «Ваше королевское высочество». Под текстом стояла подпись и печать его святейшества Алексия Второго.
  
  — Что это?
  
  — Господин президент, совершенно ясно, что против вас создаётся за границей заговор. Он состоит из двух частей. Внутри России — это подрыв вашей избирательной кампании, распространение страхов и мрачных прогнозов, основанных на вашем секретном манифесте, который показывают отдельным избранным лицам. Результат — разрушение печатных машин, давление банков на телевидение, прекратившее широкую трансляцию ваших выступлений, и разоблачения этого старого дурака-генерала. Все это повредило, но не может помешать вам победить на выборах. Вторая часть заговора по-своему даже более опасна. Она предполагает заменить вас российским троном. Ради своих интересов патриарх клюнул на это. То, что лежит перед вами, — это его личное письмо к некоему принцу, живущему на Западе, в поддержку восстановления монархии и с согласием, в случае принятия такого решения Церковью, прислать ему приглашение.
  
  — Твои предложения, полковник?
  
  — Очень простые, господин президент. Без наличия кандидата заговор развалится.
  
  — И ты знаешь человека, который может… разубедить благородного джентльмена?
  
  — Навсегда. Он вполне подходит. Привык работать на Западе. Он работает на долгоруковских, но его можно нанять. Его последний контракт касался двоих изменников, которым поручили положить двадцать миллионов долларов в банк в Лондоне, а они решили присвоить эти денежки. Две недели назад их нашли в квартире в Уимблдоне, пригороде Лондона.
  
  — Думаю, нам требуются услуги этого человека, полковник.
  
  — Предоставьте это мне, господин президент. В течение десяти дней кандидат исчезнет.
  
  И тогда, думал Гришин, возвратясь в свой кабинет, когда драгоценный принц сэра Найджела будет лежать под мраморной плитой, а Джейсон Монк, выслеженный ФАПСИ, — висеть в камере, мы пошлём сэру Найджелу Ирвину целый пакет фотографий в качестве подарка к Рождеству.
  * * *
  
  Когда зазвонил телефон, начальник ГУВД сидел с маленькой дочерью на коленях и смотрел её любимый мультфильм. Трубку сняла жена.
  
  — Это тебя.
  
  — Кто?
  
  — Он только сказал: «Американец».
  
  Генерал поставил дочь на пол и поднялся.
  
  — Я возьму трубку в кабинете.
  
  Когда он, закрыв за собой дверь, снял трубку, то услышал щелчок, означавший, что жена повесила трубку параллельного аппарата.
  
  — Слушаю.
  
  — Генерал Петровский?
  
  — Да.
  
  — Мы разговаривали на днях.
  
  — Да.
  
  — У меня есть информация, которая может оказаться для вас полезной. У вас есть ручка и бумага?
  
  — Откуда вы говорите?
  
  — Из телефонной будки. У меня мало времени. Пожалуйста, побыстрее.
  
  — Продолжайте.
  
  — Комаров с Гришиным убедили своих друзей из долгоруковской мафии начать войну между бандами. Они собираются послать вызов чеченской мафии.
  
  — Итак, волк против волка? Очень мне нужно беспокоиться!
  
  — Если бы не один факт. Делегация Всемирного банка ведёт в Москве переговоры об очередном предоставлении кредитов на развитие экономики. Может получиться, что, если на улицах будут свистеть пули, исполняющий обязанности президента Марков, старающийся хорошо выглядеть в глазах всего мира и ввиду предстоящих выборов, будет весьма огорчён. Он может заинтересоваться, почему это должно было случиться именно сейчас.
  
  — Дальше.
  
  — Шесть адресов. Пожалуйста, запишите.
  
  Монк перечислял их, а генерал-майор Петровский записывал.
  
  — Что это за адреса?
  
  — Первые два — арсеналы, забитые оружием долгоруковских. Третий — казино; в подвале хранится большинство их финансовых документов. Последние три — склады. Там на двадцать миллионов долларов контрабандных товаров.
  
  — Откуда вы это знаете?
  
  — У меня есть друзья в разных местах. Вы знаете этих офицеров? — Монк назвал два имени.
  
  — Конечно. Один — мой заместитель, а другой — командир подразделения войск СОБРа. А в чём дело?
  
  — Они оба на службе долгоруковской мафии.
  
  — Вам бы лучше знать это наверняка, американец.
  
  — Это абсолютно верно. Если вы хотите произвести какие-то рейды, я бы не говорил о них заранее и держал этих двоих в неведении.
  
  — Я знаю, как делать свою работу.
  
  Линия разъединилась. Генерал Петровский задумчиво положил трубку. Если этот странный американец прав, то его информации нет цены. У генерала был выбор. Допустить, чтобы началась война между бандами, или нанести ряд ударов по главному синдикату мафии атакой момент, когда велика вероятность получения поздравлений от президентской власти.
  
  В его распоряжении находились три тысячи человек отрядов быстрого реагирования — СОБР, в основном состоявших из молодых и энергичных солдат. Если американец только наполовину прав в отношении Комарова и его планов захвата власти, то в новой России для Петровского не будет места, как и для его борцов с преступностью или его войск. Он вернулся в гостиную.
  
  Мультфильм закончился. Теперь он никогда не узнает, получил Уайли-койот на ужин Бегуна или нет.
  
  — Я должен вернуться на работу, — сказал он жене. — Пробуду там ночь и весь завтрашний день.
  * * *
  
  Зимой городские власти обычно заливают дорожки и аллеи парка Горького водой, которая, быстро замерзая, превращается в самый большой ледяной каток в стране. Он тянется на несколько километров и пользуется популярностью у москвичей всех возрастов, приходящих на каток с коньками и хорошим запасом водки, чтобы на ледяном просторе забыть на время о своих бедах и заботах.
  
  Некоторые дорожки не заливают, и в конце их расположены небольшие парковочные площадки. На одной из таких площадок за десять дней до Рождества встретились два замотанных в шарфы, в меховых шапках человека. Каждый вышел из своей машины, и они поодиночке подошли к деревьям, окаймлявшим небольшой каток, по которому скользили и кружились конькобежцы.
  
  Одним из приехавших был полковник Анатолий Гришин, вторым — человек, известный в криминальном мире под кличкой Механик.
  
  В то время как наёмных убийц в России имелось на копейку пара, некоторые мафиозные банды, и главным образом долгоруковская, считали Механика профессионалом.
  
  По национальности украинец, бывший армейский майор, он когда-то служил в спецназе, а затем в отделении военной разведки, ГРУ. После окончания языковых курсов он имел два хороших назначения в Западную Европу. Уйдя из армии, он понял, что может выгодно использовать своё хорошее владение английским и французским языками, умение свободно вращаться в обществе, которое большинство русских считали враждебным и странным, и полное отсутствие у себя каких-либо сдерживающих начал при убийстве другого человеческого существа.
  
  — Я понял, что вы хотели меня видеть, — сказал он.
  
  Он знал, кто такой полковник Гришин и что в пределах России начальник службы безопасности Союза патриотических сил не нуждается в его услугах. В среде «чёрной гвардии», не говоря уже о союзниках партии — долгоруковской мафии, имелось достаточно убийц, готовых выполнить заказ. Но для работы за границей требовался специалист.
  
  Гришин дал ему фотографию. Механик посмотрел на неё и перевернул. На обороте были напечатаны имя и адрес загородного дома в западной части страны.
  
  — Принц, — усмехнулся он. — Я иду в высшие сферы.
  
  — Держите свой юмор при себе, — сказал Гришин. — Задача несложная. Никакой личной охраны, заслуживающей внимания. К Рождеству.
  
  Механик задумался. Слишком быстро. Ему необходимо подготовиться. Он оставался живым и на свободе, потому что тщательно готовился, а для этого требовалось время.
  
  — К Новому году, — сказал он.
  
  — Хорошо. Цену назначайте сами.
  
  Механик назвал.
  
  — Договорились.
  
  Изо рта говорящих на морозе вырывались облачка пара. Механик вспомнил, что видел по телевизору выступление религиозного проповедника-"возрожденца", молодого священника, призывавшего к возвращению к Богу и царю. Так вот в чём состояла игра Гришина. Он пожалел, что не запросил вдвое больше.
  
  — Дело в этом? — спросил он.
  
  — Если только вы не хотите узнать больше, чем вам следует.
  
  Убийца положил фотографию во внутренний карман пальто.
  
  — Нет, — ответил он, — полагаю, я знаю всё, что мне необходимо. Приятно иметь с вами дело, полковник.
  
  Гришин повернулся и сжал его руку выше локтя. Механик смотрел на затянутую в перчатку руку, пока Гришин не отпустил его. Механик не любил, когда до него дотрагивались.
  
  — Ошибки не должно быть — ни в объекте, ни во времени.
  
  — Я не допускаю ошибок, полковник. Иначе вы бы не обратились ко мне. Я пришлю вам номер моего счета в Лихтенштейне. Прощайте.
  * * *
  
  Рано утром, на следующий день после встречи на катке в парке Горького, генерал Петровский произвёл одновременно шесть рейдов.
  
  Двоих предателей пригласили в офицерский клуб в казармах СОБРа на обед с таким количеством водки, чтобы напоить их до бесчувствия, а затем им отвели помещения, где они могли бы проспаться. На всякий случай у каждой двери поставили охранника.
  
  Тактические «учения», проводившиеся днём, к полуночи перешли в реальную операцию. К этому времени машины с солдатами находились в нескольких закрытых гаражах. В два часа ночи водители и командиры получили задания и адреса. Впервые за многие месяцы рейды были действительно неожиданностью.
  
  Со складами проблем не возникло. Четверо охранников пытались оказать сопротивление и были убиты. Восемь Остальных вовремя сдались. В складах оказалось десять тысяч ящиков с водкой, завезённой в течение двух предыдущих месяцев из Финляндии и Польши без таможенной пошлины. Неурожай пшеницы заставил самую большую потребляющую водку страну ввозить алкоголь по цене, втрое превышающей цены в производящих её странах.
  
  Там ещё находились партии посудомоечных и стиральных машин, телевизоров, видеомагнитофонов и компьютеров — всё было привезено с Запада контрабандным путём.
  
  В двух арсеналах находилось столько оружия, что им можно было бы полностью вооружить пехотный полк: оружие самого разного типа — от обычных армейских винтовок до ранцевых противотанковых ракет и огнемётов.
  
  Петровский возглавлял налёт на казино, где оставалось ещё много игроков, которые с криками разбежались. Управляющий всё время твердил, что его дело совершенно законное и у него есть лицензия, пока в его кабинете не отодвинули стол и, подняв ковёр, не обнаружили люк, ведущий в подвал. Тогда он упал в обморок.
  
  Когда рассвело, солдаты СОБРа все ещё выносили ящик за ящиком финансовые документы, укладывали в грузовики и отвозили в штаб-квартиру ГУВД, Шаболовка, 6, для изучения.
  
  Днём два генерала из Министерства внутренних дел, находящегося в пятистах метрах на Житной площади, позвонили, чтобы высказать свои поздравления.
  
  Ещё до полудня радио передало сообщение об операции, а в полдень появился довольно полный репортаж в телевизионных новостях. Убито шестнадцать бандитов, подчёркивал диктор последних новостей, в то время как в отрядах быстрого реагирования потери состояли из одного тяжело раненного пулей в живот и одного с лёгким непроникающим ранением. Двадцать семь мафиози взяты живыми, из них семь находятся в больнице, а двое дают подробные показания в ГУВД.
  
  Более позднее заявление не соответствовало действительности, но Петровский сделал его, чтобы посеять ещё большую панику среди главарей долгоруковского клана.
  
  Последние, собравшись на роскошной, строго охраняемой даче за городом, в полутора километрах от Архангельского моста через Москву-реку, действительно находились в состоянии шока. Единственным чувством, превалирующим над паникой, была злоба. Большинство выражало уверенность, что виной всему — двойная жизнь их информаторов из окружения Петровского.
  
  Как раз когда они это обсуждали, пришло сообщение от их людей на улицах, что ходят слухи, будто утечка информации произошла благодаря одному болтливому старшему офицеру из «чёрной гвардии». Принимая во внимание миллионы долларов, которые долгоруковские вложили в предвыборную кампанию Игоря Комарова, новость не вызвала у них восторга.
  
  Они никогда не узнали, что слухи распускали чеченцы по совету Джейсона Монка. Главари клана приняли решение не перечислять деньги на счета СПС до тех пор, пока не получат соответствующие объяснения.
  * * *
  
  Вскоре после трёх часов в сопровождении сильной охраны Умар Гунаев посетил Монка. В это время Монк жил в чеченской семье в маленькой квартирке к северу от Выставочного центра в Сокольниках.
  
  — Не знаю, как вам это удалось, мой друг, но вчера взорвалась очень большая бомба.
  
  — Дело в личной заинтересованности, — ответил Монк. — Петровский весьма заинтересован в одобрении своего начальства, включая исполняющего обязанности президента, за его действия во время пребывания здесь делегации Всемирного банка. Вот и все.
  
  — Прекрасно. Теперь долгоруковские не в состоянии начать войну против меня. Уйдут недели, пока они оправятся.
  
  — И найдут утечку в рядах «чёрной гвардии», — напомнил ему Монк.
  
  Умар Гунаев бросил ему на колени номер газеты «Сегодня».
  
  — Взгляните на третью страницу, — предложил он. Там был опубликован доклад одного из ведущих российских институтов по опросу общественного мнения, в котором указывалось, что электорат СПС составил пятьдесят пять процентов и понижается дальше.
  
  — Эти опросы проводятся в основном в городах, — сказал Монк, — так легче и проще. Комаров сильнее в городах. Решающая роль будет принадлежать многочисленным сельским жителям, которыми сейчас пренебрегают.
  
  — Вы действительно думаете, что Комаров может потерпеть поражение на выборах? — спросил Гунаев. — Полтора месяца назад не было ни малейшего шанса.
  
  — Не знаю, — ответил Монк.
  
  Сейчас было не время рассказывать чеченскому главарю, что поражение на выборах — именно то, что имеет в виду сэр Найджел Ирвин. Он вспомнил аса-разведчика, до сих пор почитаемого в мире Большой игры как непревзойдённого организатора обманов с помощью дезинформации, сидящим в библиотеке замка Форбс с раскрытой семейной Библией. "Главное — это, мой мальчик, — говорил он. — Ты должен думать, как Гедеон[150]".
  
  — Вы где-то далеко, — сказал Гунаев. Монк стряхнул с себя воспоминания.
  
  — Простите, вы правы. Сегодня я должен снова посетить патриарха. Последний раз. Мне потребуется ваша помощь.
  
  — Чтобы войти?
  
  — Полагаю, чтобы выйти. Вполне возможно, Гришин держит дом под наблюдением, как я уже говорил. Одного человека хватит, но он Должен вызвать других, после того как я войду.
  
  — Нам лучше разработать план, — предложил чеченец.
  * * *
  
  В своей квартире полковник Анатолий Гришин собирался ложиться спать, когда зазвонил его мобильный телефон. Он сразу же узнал голос.
  
  — Он здесь. Он опять здесь.
  
  — Кто?
  
  — Американец. Он вернулся. Сейчас он у его святейшества.
  
  — Он что-нибудь подозревает?
  
  — Не думаю. Он пришёл один.
  
  — Под видом священника?
  
  — Нет. Весь в чёрном, но одежда мирская. Кажется, патриарх ожидал его.
  
  — Где вы?
  
  — В буфетной, готовлю кофе. Мне надо идти.
  
  Связь прервалась. Гришин старался сдержать своё ликование. Ненавистный американец почти в его руках. На этот раз Восточного Берлина не будет. Он позвонил руководителю специальной группы «чёрной гвардии».
  
  — Мне нужны десять человек, три машины, мини-"узи", сейчас же. Перекройте въезд и выезд в Чистом переулке. Я встречу вас там через полчаса.
  
  Было половина первого.
  
  В десять минут второго Монк встал и пожелал патриарху спокойной ночи.
  
  — Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите.
  
  Алексий Второй поднялся и проводил его до дверей.
  
  — С Божьей помощью, я постараюсь. Прощайте, сын мой. Да хранит вас Господь.
  
  В данный момент, подумал Монк, спускаясь по лестнице, ему бы вполне хватило для охраны нескольких воинов с Северного Кавказа.
  
  Как всегда, внизу его ожидал толстый буфетчик, державший в руках пальто гостя.
  
  — Не надо пальто, спасибо, — сказал Монк. Меньше всего он нуждался в чём-то, что связывало бы его движения. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Ответили сразу же.
  
  — Монах, — произнёс Монк.
  
  — Пятнадцать секунд, — ответил голос. Монк узнал Магомеда, старшего из его телохранителей, назначенных Гунаевым.
  
  Монк приоткрыл на несколько дюймов дверь и выглянул наружу. На узкой улочке неподалёку от тусклого фонаря стоял одинокий «мерседес». В нём сидели четверо: один за рулём, а трое с автоматическими пистолетами мини-"узи". Белый пар, выходящий сзади из-под машины, указывал на то, что мотор не выключен.
  
  С другой стороны Чистый переулок заканчивался небольшой площадью. На ней в тени стояли ещё два чёрных автомобиля. Любой двигавшийся пешком или на машине, покидая переулок, не мог миновать засады.
  
  В том конце, где ожидал «мерседес», появилась ещё одна машина, на ветровом стекле которой горел зелёный огонёк «такси». Наблюдающие позволили ей поравняться с ними. Они поняли, что машина пришла за их объектом. Не повезло водителю такси, ему тоже придётся умереть.
  
  Такси поравнялось с «мерседесом», и раздался двойной звонкий удар, когда два металлических шара величиной с грейпфрут ударились о покрытую льдом мостовую и закатились под автомобиль. Едва такси успело отъехать, как Монк за приоткрытой на дюйм дверью услышал двойной «бум» взорвавшихся гранат.
  
  Одновременно на площадь в другом конце переулка выехал огромный товарный фургон, с грохотом пересёк въезд в переулок и остановился. Водитель выскочил из кабины на дорогу и помчался по переулку.
  
  Монк кивнул священнику, широко распахнул дверь и вышел на улицу. Такси стояло почти напротив него, с открытой задней дверцей. Он рывком забросил своё тело в машину. С переднего сиденья протянулась сильная рука и втащила его всего целиком. За ним последовал и подбежавший водитель грузовика.
  
  Включив задний ход, такси с рёвом понеслось в обратном направлении, откуда и появилось. Из-за неподвижного фургона брызнул фонтан пуль, когда кто-то лежащий на земле открыл огонь из автомата. Затем под шасси фургона раздались два взрыва, и стрельба прекратилась.
  
  Одному человеку удалось выбраться из «мерседеса», и он, пошатываясь, стоял у задней дверцы, пытаясь поднять пистолет. Такси ударило его задним бампером по ногам, и он свалился.
  
  Выезжая из переулка, такси опасно накренилось, скользя на льду, затем восстановило равновесие, водитель переключил передачу, и машина умчалась прочь. В «мерседесе» взорвался бензобак, что завершило разрушение.
  
  Сидевший впереди Магомед обернулся, и Монк увидел, как блеснули его белые зубы под чёрными сапатовскими[151] усами.
  
  — Ты умеешь делать жизнь интересной, американец.
  
  На маленькой площади в дальнем конце переулка стоял полковник Гришин, глядя на обломки фургона, заблокировавшего въезд. Под ним лежали двое убитых его людей, погибших при взрыве небольших мин, прикреплённых снизу к шасси и приведённых в действие из кабины. Глядя поверх обломков грузовика, он видел, как на другом конце узкой улочки горела его вторая машина.
  
  Он вынул мобильный телефон и нажал семь цифр. Прозвучало два длинных гудка. Затем испуганный голос прошептал:
  
  — Да?
  
  — Он ушёл. У вас есть то, что мне нужно?
  
  — Да.
  
  — В обычном месте. В десять утра сегодня.
  * * *
  
  В этот час небольшая церковь Всех Святых на Кулишках была почти пуста. Церковный служка чем-то занимался в алтаре, а две старушки уборщицы вытирали пыль. Вошёл молодой священник, преклонил колени перед алтарем, перекрестился и через дверку в стене исчез в ризнице.
  
  Отец Максим стоял у правой стены, держа оплывавшую свечу, купленную у главного входа, когда рядом с ним появился Гришин.
  
  — Американец ушёл, — тихо произнёс он.
  
  — Как жаль. Я старался…
  
  — Как он догадался?
  
  — Кажется, он подозревал, что за домом ведётся какое-то наблюдение. — Как всегда, священник обильно потел. — Он вытащил из-за пояса мобильный телефон и кому-то позвонил.
  
  — Расскажите сначала.
  
  — Он пришёл около десяти минут первого. Я собирался ложиться спать. Его святейшество ещё не ложился, а работал в своём кабинете. Он всегда работает в этот час. В дверь позвонили, но я не слышал звонка. Был у себя в комнате. Казак, дежуривший ночью, открыл дверь. Потом я услышал голоса. Я вышел из комнаты и увидел его, стоящего в холле. Я услышал, как его святейшество сказал сверху: «Проводите господина наверх»… Затем он перегнулся через перила, увидел меня и попросил принести кофе. Я пошёл в буфетную и позвонил вам.
  
  — Сколько прошло времени до того, как вы вошли в комнату?
  
  — Немного. Несколько минут. Я очень торопился, чтобы пропустить как можно меньше. Я вошёл минут через пять.
  
  — А магнитофон, который я вам дал?
  
  — Я включил его, перед тем как внести кофе. Они замолчали, когда я постучал. Я уронил несколько кусочков сахара на пол и опустился на колени, чтобы подобрать их. Его святейшество сказал, чтобы я не беспокоился, ноя не послушался и в это время сунул магнитофон под стол. И ушёл.
  
  — А что было в конце?
  
  — Он спустился вниз один. Я ожидал его с пальто в руках, но он не надел его. Казак сидел в комнате рядом с дверью. Американец, казалось, нервничал. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Кто-то ответил, а он сказал только одно слово: «Монах».
  
  — Больше ничего?
  
  — Нет, полковник, только «монах». Он просто слушал. Я не слышал ответа, потому что он прижал телефон к уху. Затем он немного подождал. Приоткрыл чуть-чуть дверь и выглянул. Я всё ещё держал его пальто.
  
  Гришин соображал. Старый англичанин мог предупредить Монка, что его выследили по лимузину, взятому в отеле. Этого было достаточно, чтобы американец понял, что за резиденцией патриарха следят.
  
  — Продолжайте, отец Максим.
  
  — Я услышал шум мотора, а затем два взрыва. Американец распахнул дверь и выбежал. Потом я услышал стрельбу и отскочил от двери.
  
  Гришин кивнул. Американец был умён, но его догадка оказалась верной по другой причине. Он, Гришин, действительно держал резиденцию патриарха под наблюдением, но изнутри, используя предателя священника.
  
  — А плёнка?
  
  — Когда раздались взрывы, казак выхватил пистолет и выбежал из комнаты. Американец оставил дверь открытой. Казак выглянул на улицу, крикнул: «Бандиты!» — и захлопнул дверь. Я побежал наверх. В это время его святейшество вышел из библиотеки и перегнулся через перила, чтобы спросить, что случилось. Пока он стоял там, я забрал чашки и магнитофон. — Гришин молча протянул руку. Отец Максим порылся в боковом кармане своей рясы и достал миниатюрную ленту. — Надеюсь, я всё сделал правильно? — спросил он дрожащим голосом.
  
  Порой Гришина охватывало жгучее желание задушить эту жабу голыми руками. Возможно, когда-нибудь он так и поступит.
  
  — Вы сделали все точно так, как было нужно, — сказал он. — Вы все сделали превосходно.
  
  В машине по дороге в свой офис полковник Гришин снова посмотрел на плёнку. Сегодня ночью он потерял шестерых хороших людей и упустил свою добычу. Но он держал в руках плёнку с точной записью того, что назойливый американец сказал патриарху и что тот сказал американцу. Настанет день, поклялся он, когда эти оба заплатят за свои преступления. На данный момент, насколько дело касалось его, день, безусловно, закончится лучше, чем начался.
  Глава 18
  
  Полковник Гришин провёл все оставшееся утро, обеденный перерыв и часть дня, запершись в своём кабинете и слушая запись разговора патриархи Алексия Второго с Джейсоном Монком.
  
  Временами слышались неразборчивое бормотание или звук передвигаемых чашек, но в основном запись оказалась достаточно чёткой.
  
  Запись начиналась со звука открываемой двери — отец Максим входил в комнату, неся поднос с кофейными принадлежностями. Звуки были приглушёнными, потому что в этот момент магнитофон находился в боковом кармане рясы.
  
  Гришин услышал, как поднос поставили на стол, затем приглушённый голос произнёс: «Не беспокойся».
  
  Ответ прозвучал тоже глухо: отец Максим наклонился, якобы собирая рассыпавшийся сахар.
  
  Качество звука улучшилось, когда магнитофон оказался под столом. Голос патриарха звучал достаточно отчётливо, когда он сказал отцу Максиму: «Спасибо, сын мой, это все».
  
  Последовала пауза, пока за шпионом не закрылась дверь. Затем патриарх спросил: «А теперь, может быть, вы скажете, что привело вас ко мне?»
  
  Монк заговорил. Гришин мог заметить лёгкий носовой выговор американца, свободно говорившего по-русски.
  
  Он прослушал сорокаминутный разговор трижды, прежде чем приступил к дословной записи. Эта работа была не для секретаря, каким бы доверием он ни пользовался.
  
  Страница за страницей покрывались его аккуратным почерком. Иногда он прокручивал плёнку ещё раз, наклоняясь, чтобы расслышать отдельные слова, и затем продолжал записывать. Он остановился только тогда, когда убедился, что не пропустил ни слова.
  
  Там, в записи, был звук отодвигаемого стула и голос Монка: «Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите».
  
  Стали слышны шаги двух человек. Более слабо, поскольку они подошли к двери, Гришин расслышал ответ Алексия: «С Божьей помощью, я постараюсь».
  
  Дверь закрылась — очевидно, за Монком. Гришин услышал, как патриарх вернулся за свой стол. Через десять секунд плёнка кончилась.
  
  Гришин выпрямился и задумался над тем, что услышал. Сселения оказались плохими, хуже нельзя было и придумать. Как один человек, думал он, сумел причинить столько вреда, просто необъяснимо. Всё началось, конечно, с ужасно глупого поступка покойного Н.И. Акопова, оставившего манифест на столе, словно специально для того, чтобы его украли. И это единственное упущение принесло огромный вред, не поддающийся определению.
  
  В беседе с патриархом в основном говорил Монк. Вначале ответы Алексия Второго указывали на то, что он понимает своего собеседника и согласен с ним. Его собственное высказывание прозвучало в конце.
  
  Американец не терял времени даром. Он сообщил, что сразу же после Нового года начнётся массовая кампания по всей стране с целью свести на нет шансы Игоря Комарова победить на выборах путём постоянной дискредитации его в средствах массовой информации.
  
  Генерал Николай Николаев, кажется, собирается возобновить свои интервью по радио, телевидению и в газетах, в которых он будет разоблачать СПС, призывая каждого военнослужащего или ветерана отвергнуть эту партию и голосовать за других. Среди 110 миллионов населения, имеющих право голоса, ветераны составляли 20 миллионов. И ущерб, нанесённый этим одним человеком, едва ли поддаётся оценке.
  
  Отказ от предоставления Игорю Комарову экранного времени на обоих коммерческих каналах являлся результатом давления банкиров, трое из которых были евреями, а глава и вдохновитель заговора — Леонид Бернштейн из Московского федерального банка. Это составило два очка не в пользу Комарова, и их следовало отыграть.
  
  Третий удар, нанесённый Монком, касался долгоруковской мафии. Гришин давно считал их подонками, материалом для концентрационных лагерей будущего. Но в данный момент вопрос финансов являлся решающим.
  
  Ни один политический деятель в России не может надеяться занять кресло президента без проведения общенациональной предвыборной кампании по всей стране, стоящей триллионы рублей. Тайная сделка с самым могущественным и богатым мафиозным кланом предоставила такие финансовые возможности, с которыми нельзя было даже сравнить то, что имели в своём распоряжении другие кандидаты. Некоторые уже отказались от ведения предвыборной кампании, будучи не в состоянии соперничать с СПС.
  
  Шесть проведённых накануне ночью рейдов оказались разрушительными для долгоруковцев, но они не шли ни в каков сравнение с захватом финансовых документов. Существовало несколько источников, из которых ГУВД могло бы узнать такие подробности. Конкурирующий клан являлся одним из них, но в замкнутом мире мафии, невзирая на междоусобную вражду, никто из бандитов не станет доносчиком ненавистного ГУВД. И вот Монк сообщает патриарху, от кого поступила информация — от гнусного перевёртыша-офицера из «чёрной гвардии» Гришина.
  
  Если долгоруковские когда-нибудь убедятся в этом — Гришин знал о распространяющихся слухах и яростно их опровергал, — сотрудничество закончится.
  
  Дела обстояли ещё хуже: запись раскрывала тот факт, что бригада опытных ревизоров уже приступила к работе над документами, найденными в подвале казино, и члены бригады высказали уверенность, что к Новому году они смогут доказать существование связи между мафией и СПС. Результаты этой работы будут представлены непосредственно исполняющему обязанности президента Маркову. В течение этого периода генерал-майор Петровский, которого нельзя ни подкупить, ни испугать, будет продолжать свои рейды на долгоруковскую банду.
  
  Если рейды будут продолжаться, размышлял Гришин, то мало надежды, что долгоруковские и дальше будут верить его утверждению, что информатором ГУВД не является офицер «чёрной гвардии».
  
  Высказывание патриарха, записанное в самом конце плёнки, казалось самым потенциально опасным из всего разговора.
  
  Исполняющий обязанности президента будет встречать Новый год со своей семьёй далеко от Москвы. Вернётся он третьего января. В этот день он примет патриарха, который собирается обратиться к нему с личным ходатайством исключить кандидатуру Игоря Комарова как «недостойной личности» на основе приведённых доказательств.
  
  Имея доказательства связи с мафией, представленные Петровским, и личное ходатайство Патриарха Московского и Всея Руси, Марков, вполне вероятно, так и сделает. Кроме всего прочего, он сам является кандидатом и ему не хочется соперничать с Комаровым на выборах.
  
  Четыре предателя, мрачно размышлял Гришин. Четыре предателя против Новой России, которой предназначено родиться после 16 января, когда он возглавит элитные части «чёрной гвардии», насчитывающей двести тысяч бойцов, готовых выполнить приказы своего вождя. Ничего, он всю жизнь занимался искоренением и наказанием предателей. Он знал, как обращаться с ними.
  
  Он собственноручно перепечатал запись на машинке и попросил президента Комарова уделить ему вечером два часа — и чтобы их не прерывали.
  * * *
  
  Джейсон Монк покинул квартиру в Сокольниках и переехал в другую: из её окон он видел полумесяц над мечетью, где когда-то встретил Магомеда — человека, который сегодня помялся защищать его, а завтра может спокойно убить.
  
  Он должен был передать сообщение в Лондон сэру Найджелу Ирвину — предпоследнее по программе, в случае если всё пойдёт согласно его плану.
  
  Монк аккуратно напечатал текст сообщения на своём портативном компьютере, как он делал и перед этим. Закончив, он) нажал кнопку «кодирование», и сообщение исчезло с экрана, надёжно зашифрованное в беспорядочные блоки чисел на одноразовом шифроблокноте и записанное на гибкой дискете, ожидающей следующего прохождения спутника «Интелкор».
  
  Ему не надо было следить за компьютером. Батарейки были полностью заряжены, и он оставался включённым в ожидании контакта со спутником связи, вращающимся в космосе.
  
  Монк никогда не слышал о Рики Тейлоре из Колумбуса в штате Огайо, никогда не встречался с ним и никогда не встретится. Но этот прыщавый подросток, вероятно, спас ему жизнь. Рики было семнадцать лет, и он был помешан на компьютерах. Он принадлежал к тем одержимым молодым людям, взращённым компьютерным веком, которые большую часть жизни проводят, уставившись в светящийся экран.
  
  Получив в возрасте семи лет свой первый персональный компьютер, он прошёл через различные стадии овладения прибором, пока законные решения проблем не иссякли и только незаконные вызывали то необходимое возбуждение, в котором периодически нуждается истинный наркоман. Для Рики не существовало ни смены времён года за окном, ни общества приятелей и даже девушек. Рики имел навязчивую идею войти в самые засекреченные данные банков.
  
  К 1999 году «Интелкор» стал не только основным поставщиком всемирных средств связи для стратегического, дипломатического и коммерческого применения; он также играл выдающуюся роль в создании самых сложных компьютерных игр и рынка для их распространения. Рики рыскал по «Интернету», пока ему не надоело. Он овладел всеми известными и всем доступными играми и теперь горел желанием посостязаться с ультрапрограммами «Интелкора». Проблема состояла в том, чтобы участвовать в них на законном основании, но для этого требовалось внести плату. Карманных денег Рики для этого было недостаточно. Поэтому в течение многих недель он пытался войти в главный процессор «Интелкора» через чёрный ход. После больших усилий он посчитал, что ему это почти удалось.
  
  На расстоянии восьми часовых поясов от Москвы на экране у Рики в тысячный раз появились слова: «Введите код допуска, пожалуйста». Он набирал то, что, он считал, могло подойти. И снова экран отвечал ему: «Вход не разрешён».
  
  Где-то южнее гор Анатолии в космосе проплывал спутник связи «Интелкора», направляясь на север, к Москве.
  
  Когда инженеры транснационального центра создавали закодированный передатчик Монка, они, действуя по инструкции, включили код, состоящий из четырёх цифр, стирающий всю информацию. Те самые четыре цифры, которые Денни заставлял Монка запомнить в замке Форбс и которые предназначались для защиты Монка в случае ареста при условии, что он успеет использовать код, прежде чем его возьмут.
  
  Но если компьютер захватят с нестертой информацией, как рассуждал главный шифровальщик, бывший специалист по криптографии из ЦРУ, то враги смогут использовать компьютер для передачи ложных сообщений.
  
  Поэтому, чтобы доказать свою аутентичность, Монк должен был включать несколько безобидных слов, в определённом порядке. Если при передаче эти слова отсутствовали, то экс-шифровальщик ЦРУ знал бы, что, кто бы ни передавал, он у них не числится. В таком случае он мог ввести сервисную команду и компьютер Монка через спутник и, используя те же четыре цифры, стереть его память, оставив врагов с бесполезной жестянкой.
  
  Рики Тейлор уже вошёл в центральный процессор «Интелкора», когда набрал эти четыре цифры. Спутник появился над Москвой и послал вниз свой сигнал: «Ты здесь, малыш?» Портативный компьютер Монка ответил «да», и спутник, следуя инструкции, разрушил его.
  
  Монк узнал об этом, когда, вернувшись, чтобы промерить компьютер, обнаружил своё сообщение на экране, незашифрованное. Это означало, что оно не принято. Он стёр сообщение, догадавшись, что по причинам выше его понимания что-то случилось и он лишился контакта.
  
  Оставался адрес, который сэр Найджел Ирвиндал ему перед самым отъездом из Лондона. Он не знал, где это и кто там живёт. Но это было всё, что у него осталось. Ради экономии он может сжать два сообщения в одно, только самое необходимое разведчику-асу. Может быть, его удастся передать. О получении ответа не могло идти и речи. Впервые он оказался полностью предоставлен самому себе. Больше не будет донесений о развитии событий, подтверждений о проведённых операциях, и не будет больше никаких инструкций.
  
  Стоящая миллиард долларов техника отказала, он будет теперь полагаться на своих старых союзников в Большой игре: инстинкт, выдержку и удачу. Он просил Бога, чтобы они не подвели ею.
  * * *
  
  Игорь Комаров дочитал последнюю страницу записей и откинулся на спинку кресла. Он никогда не отличался здоровым цветом лица, но сейчас, как заметил Гришин, его лицо было белым как бумага.
  
  — Плохо, — сказал Комаров.
  
  — Очень плохо, господин президент.
  
  — Тебе бы давно следовало его поймать.
  
  — Его укрывает чеченская мафия. Мы теперь знаем об этом. Они живут как крысы в своём подземном мире.
  
  — Крыс можно истребить.
  
  — Да, господин президент. И их истребят. Когда вы станете абсолютным лидером этой страны.
  
  — Они должны заплатить.
  
  — Они заплатят. Всё до последнего.
  
  Комаров не сводил с него своих светло-карих глаз, но взгляд был отсутствующим — Комаров видел перед собой другое время и другое место. Время в будущем и место сведения счётов со своими врагами. На его скулах загорелись два ярких красных пятна.
  
  — Возмездие. Я хочу возмездия. Они напали на меня, они напали на Россию, напали на Родину. Нет пощады таким подонкам…
  
  Голос его все повышался, руки начали дрожать, гнев преодолевал его обычный самоконтроль. Гришин знал, что если он умело представит собственную точку зрения, то может добиться своего. Он перегнулся через стол, заставляя Комарова смотреть ему в глаза. Постепенно гнев утих, и Гришин понял, что можно говорить.
  
  — Выслушайте меня, господин президент. Пожалуйста, выслушайте. То, что мы теперь знаем, позволяет нам действовать по-другому. Вы получите возможность отыграться.
  
  — Что ты хочешь этим сказать, Анатолий Гришин?
  
  — Главное в работе контрразведки, господин президент, — это выведать планы врага. Их мы теперь знаем. Отсюда ясны превентивные меры. Они уже принимаются. Через несколько дней не станет избранного кандидата на всероссийский трон. Теперь мы узнали ещё об одном из их намерений. И я снова предлагаю и предотвращение, и возмездие. Сразу и то и другое.
  
  — Всех четверых?
  
  — Выбора не может быть.
  
  — Не должно остаться никаких следов. Ещё не время. Ещё слишком рано для этого.
  
  — Никаких следов не найдут. Банкир? Сколько банкиров убили за последние десять лет? Пятьдесят? Самое меньшее. Вооружённые люди в масках, разборка. Это происходит то и дело. Милиционер? Долгоруковские будут счастливы получить такой заказ. Сколько ментов уничтожили? Опять же это случается каждый день. Что касается этого дурака генерала — неудавшееся ограбление. Самая обычная вещь. Что до священника, так секретаря застали ночью в кабинете, искал там что-то. Застрелен казаком, которого, в свою очередь, убил, умирая, вор.
  
  — И ты думаешь, кто-нибудь этому поверит?
  
  — У меня есть человек в резиденции, который поклянётся, что всё так и было.
  
  Комаров взглянул на бумаги, которые он прочитал, и на кассету, лежащую рядом. Он слабо улыбнулся.
  
  — Ну хорошо. Мне больше ничего не надо знать об этом. Я утверждаю, что не знаю об этом больше ничего.
  
  — Но вы желаете, чтобы четыре человека, решившие вас уничтожить, прекратили своё существование?
  
  — Конечно.
  
  — Благодарю вас, господин президент. Это всё, что я хотел узнать.
  * * *
  
  Комната в гостинице «Спартак» была зарезервирована на имя господина Кузичкина, и человек, носящий эту фамилию, там зарегистрировался. После чего покинул гостиницу, при выходе сунув ключ от своей комнаты Джейсону Монку. Монк направился наверх, а тем временем чеченцы заняли позиции в холле, на лестничной клетке и около лифтов. Нужно было сделать несколько коротких звонков; это не представляло большой опасности, ибо если номер выследят, то обнаружат комнату в гостинице, не принадлежащей чеченцам, далеко от центра города.
  
  — Генерал Петровский?
  
  — Опять вы?
  
  — Вы, кажется, разорили осиное гнездо.
  
  — Не знаю, откуда вы получаете информацию, американец, но она оказывается чрезвычайно полезной.
  
  — Спасибо. Но Комаров и Гришин так этого не оставят.
  
  — А как насчёт долгоруковских?
  
  — Слабые игроки. Главная опасность — Гришин и его «чёрная гвардия».
  
  — Это вы распустили слух, что их предал старший офицер из «чёрной гвардии»?
  
  — Мои друзья.
  
  — Хитро. Но опасно.
  
  — Слабое место Гришина — это те бумаги, что вы захватили. Думаю, они доказывают, что мафия финансировала Комарова всю дорогу.
  
  — Над ними работают.
  
  — Как и над вами, генерал.
  
  — Что вы хотите сказать?
  
  — Ваша жена и дочь ещё здесь?
  
  — Да.
  
  — Я бы хотел, чтобы вы увезли их из города. Сейчас же, сегодня вечером. Куда-нибудь подальше, в безопасное место. И вы тоже уезжайте. Перебирайтесь в казармы СОБРа. Прошу вас.
  
  Наступила пауза.
  
  — Вы что-то знаете, американец?
  
  — Пожалуйста, генерал, уезжайте. Пока есть время.
  
  Он положил трубку и, подождав немного, набрал другой номер. Телефон зазвонил на столе у Леонида Бернштейна в Московском федеральном банке. Была уже ночь, и включился автоответчик. Не имея номера домашнего телефона банкира, Монк мог только желать, чтобы Бернштейн проверил автоответчик в ближайшие несколько часов.
  
  — Господин Бернштейн, это тот, кто напомнил вам о Бабьем Яре. Пожалуйста, не ходите в банк, какими бы срочными ни были дела. Я уверен, что в штаб-квартире СПС уже знают, кто стоит за решением не давать Комарову возможности показываться на телеэкранах. Ваша семья находится за пределами страны; поезжайте к ним и не возвращайтесь, пока здесь не будет безопасно.
  
  Он снова положил трубку. Хотя он не узнал этого, но на пульте компьютера в прекрасно охраняемом доме вспыхнул огонёк и Леонид Беркштейн, не проронив ни слова, выслушал послание Монка.
  
  Третий звонок был в резиденцию патриарха.
  
  — Слушаю.
  
  — Ваше святейшество?
  
  — Да.
  
  — Узнаете мой голос?
  
  — Конечно.
  
  — Вам следует уехать в Загорский монастырь. Оставайтесь там некоторое время и никуда не выходите.
  
  — Почему?
  
  — Я боюсь за вас. Вчерашний вечер доказал, что положение становится опасным.
  
  — У меня завтра торжественная литургия в Данилевском.
  
  — Митрополит сможет заменить вас.
  
  — Я подумаю над тем, что вы сказали.
  
  Он снова положил трубку. На четвёртый звонок ответили после десятого сигнала, и грубый голос произнёс: «Да?»
  
  — Генерал Николаев?
  
  — Кто это… подождите минутку, я узнал вас! Вы тот самый чёртов янки…
  
  — Да, это я.
  
  — Больше никаких интервью. Сделал, что вы хотели, высказался. Больше не буду. Вот так. Слышите?
  
  — Я буду краток. Вам следует уехать и пожить с вашим племянником на военной базе.
  
  — Почему?
  
  — Некоторым бандитам не понравилось то, что вы сказали. Я думаю, они могут навестить вас.
  
  — Головорезы, э? Ладно, чепуха это. Ну их на… В жизни не отступал, мой мальчик. А теперь слишком поздно.
  
  Трубка замолчала. Монк вздохнул и опустил свою. Посмотрел на часы. Двадцать пять минут. Пора идти. Обратно и лабиринт чеченского, скрытого от глаз мира.
  * * *
  
  Спустя двое суток, 21 декабря, четыре группы убийц совершили четыре налёта.
  
  Самая большая и лучше всех вооружённая группа совершила нападение на дачу Леонида Бернштейна. Там дежурила дюжина охранников, и четверо из них погибли в перестрелке. Двое черногвардейцев тоже были убиты. Входную дверь взорвали, и люди в чёрной полевой форме, с лицами, закрытыми такого же цвета масками, ворвались в дом.
  
  Уцелевших охранников и обслуживающий персонал окружили и согнали в кухню. Начальника охраны сильно избили, но он продолжал утверждать, что его хозяин улетел в Париж два дня назад. Остальные сотрудники, стараясь перекричать плачущих и визжащих женщин, подтвердили его слова. Наконец люди в чёрном вернулись к машинам и, забрав убитых, уехали.
  
  Второе нападение было произведено на жилой дом на Кутузовском проспекте. Чёрный «мерседес» проехал под аркой и остановился у шлагбаума. Один из омоновцев вышел из тёплой будки, чтобы проверить документы. Два человека, прятавшиеся за автомобилем с автоматами с глушителем, убили его выстрелом в шею чуть выше бронежилета. Второго охранника застрелили, прежде чем он успел выйти из будки.
  
  В вестибюле первого этажа консьержа постигла та же участь. Четверо черногвардейцев, вбежавших с улицы, остались в вестибюле, а шестеро направились к лифту. На этот раз в коридоре никого не было.
  
  Дверь в квартиру, несмотря на то что она была обита стальными листами, развалилась на части от двухсот граммов пластиковой взрывчатки, и шестёрка ворвалась внутрь. Ординарец в белой куртке, прежде чем его убили, ранил одного из черногвардейцев в плечо. Тщательный обыск квартиры показал, что в ней больше никого нет, и разочарованная группа удалилась.
  
  На первом этаже они обменялись выстрелами с двумя омоновцами, появившимися из глубины здания, одного застрелили и потеряли одного из своих. Под огнём второго омоновца они выбрались в переулок и, сев в три ожидавших их джипа, уехали с пустыми руками.
  
  В резиденции патриарха они действовали более тонко. Один человек постучал во входную дверь, в то время как шестеро других, скорчившись, прятались по обе стороны от него, чтобы их не было видно через «глазок».
  
  Казак посмотрел в «глазок» и через домофон спросил, кто это. Человек у двери вынул подлинное милицейское удостоверение и произнёс: «Милиция».
  
  Обманутый видом удостоверения, казак открыл дверь. В ту же минуту он был расстрелян, а его тело отнесли наверх.
  
  План состоял в том, чтобы застрелить личного секретаря из оружия казака и убить патриарха тем же оружием, что и казака. Затем пистолет вложить в руку убитого секретаря, которого потом найдут лежащим позади стола.
  
  Потом отца Максима заставят поклясться, что казак и патриарх застали секретаря роющимся в ящиках стола и в последующей перестрелке все трое погибли. Произойдёт большой скандал в среде духовенства, а милиция закроет дело.
  
  Но убийцы обнаружили только толстого священника в засаленной рясе, который, стоя на верхней площадке лестницы, кричал: «Что выделаете?»
  
  — Где Алексий? — с угрозой спросил один из людей в чёрном.
  
  — Он уехал, — пролепетал священник. — Уехал в Загорск.
  
  Обыск личных покоев показал, что там не было ни патриарха, ни двух монахинь. Бросив тело казака, убийцы уехали.
  
  В маленький домик у Минского шоссе послали всего четверых. Они вышли из машины, один направился к двери, а остальные трое ждали в тени деревьев.
  
  Дверь открыл Володя, ординарец. Его убили выстрелом в грудь, и все четверо вошли в дом. Через гостиную промчался волкодав, нацелившийся на горло руководителя налёта; тот, защищаясь, поднял руку, и зубы пса глубоко вонзились в неё. Другой черногвардеец выстрелил собаке в голову.
  
  При свете угасающего огня они увидели старика с торчащими белыми усами, направившего на них пистолет Макарова; он успел выстрелить дважды. Одна пуля попала в дверной косяк, а другая — в убийцу, застрелившего волкодава.
  
  Затем три пули подряд ударили старика в грудь.
  * * *
  
  Утром сразу после десяти позвонил Умар Гунаев.
  
  — Я только что приехал в офис. Там творится чёрт знает что.
  
  — В каком смысле?
  
  — Кутузовский проспект перекрыт. Повсюду милиция.
  
  — В чём дело?
  
  — Вчера произведено какое-то нападение на здание, где живут старшие офицеры милиции.
  
  — Быстро же они! Мне будет нужен надёжный телефон.
  
  — А тот… там, где вы находитесь?
  
  — Его можно проследить.
  
  — Дайте мне полчаса. Я пришлю вам людей.
  
  К одиннадцати Монк расположился в маленькой конторке склада, забитого контрабандным вином. Телефонный мастер как раз заканчивал работу.
  
  — Он соединён с двумя розетками, — сказал он Монку, указывая на телефон. — Если кто-то захочет узнать, откуда сделан звонок, они придут в кафе, в двух километрах отсюда. Это одно из подсоединений. Если они пойдут по второму, то окажутся в телефонной будке на улице. Но к этому времени мы уже будем о них знать.
  
  Монк начал с домашнего телефона генерала Николаева. Ответил мужской голос.
  
  — Попросите генерала Николаева, — сказал Монк.
  
  — Кто спрашивает?
  
  — Я мог бы задать тот же вопрос.
  
  — Генерал подойти не может. Кто вы?
  
  — Генерал Маленков, Министерство обороны. Что случилось?
  
  — Простите, генерал. Это инспектор Новиков из отдела убийств МУРа. Боюсь, генерал Николаев мёртв.
  
  — Что? О чём вы говорите?
  
  — Нападение. Вчера ночью. Похоже, квартирные воры. Убиты генерал и его ординарец. И ещё собака. Уборщица обнаружила их часов в восемь.
  
  — Не знаю, что и сказать… Он был моим другом.
  
  — Сочувствую, генерал Маленков. Времена, в которые мы живём…
  
  — Продолжайте свою работу, инспектор. Я передам министру.
  
  Монк положил трубку. Итак, в конце концов Гришин потерял голову. Именно к этому и стремился Монк, но он проклинал упрямство старого генерала. Затем он позвонил в штаб-квартиру ГУВД на Шаболовке.
  
  — Соедините меня с генерал-майором Петровским.
  
  — Он занят. Кто его спрашивает? — спросил оператор.
  
  — Вмешайтесь. Скажите ему, что дело касается Татьяны.
  
  Петровский подошёл к телефону через десять секунд. В голосе его можно было расслышать нотку страха.
  
  — Петровский.
  
  — Это ваш недавний посетитель.
  
  — Чёрт вас побери, я подумал, что-то случилось с моим ребёнком.
  
  — Они обе за городом, ваши жена и дочь?
  
  — Да, далеко отсюда.
  
  — Я слышал, было нападение.
  
  — Их было десять, все в масках и вооружены до зубов. Они убили четверых омоновцев и моего ординарца.
  
  — Они искали вас.
  
  — Разумеется. Я послушался вашего совета. Живу в казарме. Кто они, чёрт побери? Бандиты?
  
  — Они не бандиты. Они — «чёрная гвардия».
  
  — Гришинские молодчики. Почему?
  
  — Я полагаю, это из-за бумаг, которые вы конфисковали. Они, вероятно, боятся, что вы докажете, что долгоруковская мафия и СПС связаны между собой.
  
  — Ну, это не так. Бумаги эти — мусор, в основном расписки из казино.
  
  — Гришин не знает этого, генерал. Он опасается худшего. Вы слышали о дяде Коле?
  
  — Генерал-танкист. А что с ним?
  
  — Они добрались до него. Такая же группа убийц. Вчера ночью.
  
  — Черт. За что?
  
  — Он разоблачал Комарова. Помните?
  
  — Конечно. Никогда бы не подумал, что они зайдут так далеко. Ублюдки. Слава Богу, политика не моя область. Я занимаюсь бандитами.
  
  — Знаю. У вас есть связи в коллегии?
  
  — Конечно.
  
  — Почему бы не рассказать им? Сведения получены из криминального мира.
  
  Монк положил трубку и затем позвонил в Московский федеральный банк.
  
  — Илью. Личного помощника господина Бернштейна. Он там?
  
  — Одну минуту.
  
  К телефону подошёл Илья.
  
  — Кто это?
  
  — Скажем так: на днях вы чуть не всадили пулю мне в спину, — сказал по-английски Монк.
  
  Илья тихо рассмеялся.
  
  — Да, было дело.
  
  — Ваш босс в безопасности?
  
  — Очень далеко.
  
  — Посоветуйте ему пока не уезжать оттуда.
  
  — Нет вопроса. Вчера ночью совершено нападение на его дом.
  
  — Пострадавшие есть?
  
  — Погибли четыре наших человека и двое их, мы думаем. Они обыскали весь дом.
  
  — Знаете, кто они?
  
  — Думаем, что да.
  
  — "Чёрная гвардия" Гришина. А причина совершенно ясна — возмездие. За запрещение пропагандистских передач Комарова.
  
  — Они за это заплатят. У босса огромное влияние.
  
  — Главное — использовать коммерческие телекомпании. Их репортёры должны побеседовать со старшими милицейскими чинами. Спросить их, не намерены ли они допросить полковника Гришина в связи с распространившимися слухами, и так далее, и так далее.
  
  — Им потребовались бы доказательства.
  
  — Для этого и существуют журналистские ищейки. Они разнюхивают, раскапывают. Вы можете связаться с боссом?
  
  — Если нужно.
  
  — Почему бы не сказать ему об этом?
  
  Следующий звонок он сделал в редакцию газеты «Известия».
  
  — Отдел новостей.
  
  Монк заговорил грубым хрипловатым голосом:
  
  — Позовите завотделом Репина.
  
  — Кто его спрашивает?
  
  — Скажите, что генерал армии Николаев хочет поговорить с ним по срочному делу. Он должен помнить.
  
  Репин был одним из организаторов интервью генерала в Академии имени Фрунзе. Он подошёл к телефону.
  
  — Да, генерал. Репин слушает.
  
  — Это не генерал Николаев, — сказал Монк. — Генерал мёртв. Его убили вчера ночью.
  
  — Что? Кто вы?
  
  — Просто бывший танкист.
  
  — Откуда вы знаете?
  
  — Это не имеет значения. Вы знаете, где он жил?
  
  — Нет.
  
  — У него был дом недалеко от Минского шоссе. Около деревни Кобяково. Почему бы вам не взять фотографа и не поехать туда? Спросите инспектора Новикова.
  
  Он положил трубку. Другой крупной газетой являлась «Правда», бывший орган КПСС. Это издание поддерживало политику возрождавшейся партии «Неокоммунистический социалистический союз». Но, демонстрируя новую, некоммунистическую ориентацию, партия пыталась заигрывать и с Православной Церковью. Монк в своё время изучил эту газету достаточно хорошо, чтобы вспомнить имя заведующего отделом криминальной хроники.
  
  — Соедините меня с господином Памфиловым, пожалуйста.
  
  — Его сейчас нет.
  
  Естественно. Он наверняка на Кутузовском проспекте с остальной репортёрской братией, выспрашивает подробности нападения на квартиру Петровского.
  
  — У него есть мобильный?
  
  — Конечно. Но я не могу дать вам его номер. Вы ещё позвоните?
  
  — Нет. Свяжитесь с ним и скажите, что один из его знакомых из милиции очень хочет с ним переговорить. Срочно. Важная информация. Мне нужен номер его мобильного. Перезвоню через пять минут.
  
  В следующий раз он получил номер мобильного телефона Памфилова и позвонил ему в машину, стоявшую у здания, где жили высокопоставленные офицеры милиции.
  
  — Господин Памфилов?
  
  — Да. Кто это?
  
  — Мне пришлось солгать, чтобы получить номер вашего телефона. Мы не знакомы. Но у меня есть кое-что для вас. Вчера было совершено ещё одно нападение. На резиденцию патриарха. Попытка покушения на его святейшество.
  
  — Вы с ума сошли! Покушение на патриарха? Чепуха! Нет никаких причин.
  
  — Ни у кого, кроме мафии, ни у кого. Почему бы не съездить туда?
  
  — В Данилевский монастырь?
  
  — Он не живёт там. Он живёт в Чистом переулке, дом пять.
  
  Панфилов сидел в машине и слушал сигналы, звучащие в отключённом телефоне. Он был потрясён. Ничего подобного никогда не случалось за всё время его карьеры. Если только половина из сказанного правда, у него в руках самая громкая история из всех, написанных им.
  
  Прибыв к переулку, он обнаружил, что въезд в него перекрыт. Обычно он доставал свой пропуск представителя прессы и проходил через кордон. Но не в этот раз. К счастью, он заметил инспектора МУРа, с которым был лично знаком, и окликнул его.
  
  — Что происходит? — спросил репортёр.
  
  — Воры.
  
  — Но вы же отдел убийств.
  
  — Убили ночного сторожа.
  
  — А патриарх Алексий не пострадал?
  
  — Откуда, чёрт побери, вы знаете, что он живёт здесь?
  
  — Не важно. Он не пострадал?
  
  — Нет, он уехал в Загорск. Послушайте, это просто неудавшееся ограбление.
  
  — А мне сказали, что они охотились за патриархом.
  
  — Ерунда. Просто грабители.
  
  — А что тут грабить?
  
  Следователь обеспокоился.
  
  — Откуда вы все знаете?
  
  — Не имеет значения. Это правда? Они украли что-нибудь?
  
  — Нет. Только застрелили сторожа, обыскали весь дом и скрылись.
  
  — Значит, они искали кого-то. А его здесь не оказалось. Боже, какой материал!
  
  — А вы, чёрт вас побери, будьте осторожнее, — предупредил инспектор. — Доказательств нет.
  
  Но он начал тревожиться по-настоящему. И встревожился ещё больше, когда один из милиционеров позвал его к своей машине. На линии был генерал из президиума. После нескольких фраз генерал начал намекать на то же, о чём говорил репортёр.
  * * *
  
  21 декабря милиция была взбудоражена. В утренних выпусках каждой газеты находился особый материал, к которому Монк привлёк внимание общественности. Среди журналистов, прочитавших статьи своих коллег, были такие, кто нашёл связь между этими четырьмя нападениями.
  
  В утренних телевизионных новостях передали общий обзор четырёх отдельных попыток покушения, из которых одно удалось. В остальных случаях, сообщалось в новостях, только исключительное везение спасло намеченные жертвы.
  
  Версия о неудавшемся ограблении не вызывала доверия. Аналитики изо всех сил старались доказать, что не было никакого смысла в ограблении дома старого генерала-пенсионера, как и в ограблении одной квартиры офицера милиции, выбранной среди остальных квартир в этом доме, или в ограблении патриарха.
  
  Ограбление могло бы послужить объяснением налёта на дом баснословно богатого банкира Леонида Бернштейна, но оставшиеся в живых охранники утверждали, что, по всем признакам, нападение совершили военные. Более того, заявляли они, налётчики искали их хозяина. Существовала также версия похищения или убийства. Но в двух случаях похищение было бессмысленно, а в случае со старым генералом даже не было такой попытки.
  
  Большинство знатоков высказывали предположение, что это, должно быть, были всюду проникающие бандиты, на счету которых имелись сотни убийств и похищений. Однако двое комментаторов пошли дальше, указывая, что организованная преступность имела все основания ненавидеть генерал-майора Петровского, возглавляющего борьбу с бандитами, а у некоторых могли быть счёты с банкиром Бернштейном. Но кому мог помешать старый генерал, да ещё трижды Герой в придачу, или Патриарх Московский и Всея Руси?
  
  Передовые статьи газет в тысячный раз писали об астрономически высоком уровне преступности в стране, а две из них буквально призывали исполняющего обязанности президента Маркова нарушить закон и приказать провести решающие выборы через двадцать четыре часа.
  
  Второй день своих анонимных звонков Монк начал ближе к полудню, когда журналисты, уставшие от трудов предыдущего дня, начали собираться в редакциях.
  
  Бумажные шарики за обеими щеками изменяли его голос в достаточной степени, чтобы по нему могли узнать человека, звонившего накануне. Каждому, чья подпись стояла под главными статьями в семи утренних и вечерних газетах и кто писал о четырёх покушениях, Монк передал одно и то же, начав с Памфилова в «Правде» и Репина в «Известиях».
  
  — Вы меня не знаете, и я не могу назвать себя. Это может стоить мне жизни. Но, как русский русского, я прошу вас поверить мне. Я занимаю очень высокий офицерский пост в «чёрной гвардии». Но я ещё и верующий христианин. В течение многих месяцев я испытываю страдания оттого, что всё больше и больше антихристианских и антирелигиозных высказываний слышу в самом центре СПС, главным образом от Комарова и Гришина. За их выступлениями перед людьми скрывается ненависть к Церкви и демократии, стремление создать однопартийное государство и установить нацистское правление. Но с меня хватит. Я должен высказаться. Это полковник Гришин приговорил старого генерала к смерти за то, что «дядя Коля» разглядел, что скрывается под маской, и разоблачил Комарова. Банкира — тоже за то, что его нельзя было обмануть. Может быть, вам не известно, но он использовал своё влияние, чтобы запретить на телевизионных каналах пропагандистские выступления Комарова. Патриарха — за то, что тот боялся СПС и собирался высказаться открыто. А генерала ГУВД — за то, что тот совершал рейды против долгоруковской мафии, которая финансировала СПС. Если вы мне не верите, проверьте мои слова. Все четыре покушения организовала «чёрная гвардия».
  
  С этими словами он вешал трубку, оставляя журналистов в шоке. Придя в себя, они начали своё расследование.
  
  Леонида Бернштейна не было в стране, но два коммерческих телевизионных канала признались, что изменение редакционной политики произошло под влиянием банковского консорциума, у которого они были в долгу.
  
  Генерал Николаев умер, но «Известия» напечатали выдержки из его старого интервью под крупным заголовком «ЕГО УБИЛИ ЗА ЭТО?».
  
  О шести ночных рейдах ГУВД на склады, в арсеналы и казино долгоруковской мафии стало известно всем. Только патриарх оставался в Загорском монастыре и не мог подтвердить, что он тоже стал объектом нападения как враг СПС.
  
  К середине дня штаб-квартира Игоря Комарова оказалась в осаде. Внутри царила атмосфера, близкая к панике.
  
  В своём кабинете Борис Кузнецов, без пиджака, с тёмными кругами пота под мышками, куря непрерывно сигареты, от которых он отказался два года назад, пытался справиться с целым валом звонков, не прекращавшихся ни на минуту.
  
  — Нет, это неправда! — кричал он, отвечая на звонок за звонком. — Это грязная ложь, клевета, и мы подадим в суд на каждого, кто будет её распространять. Нет, не существует никакой связи между нашей партией и какой-либо мафией, ни финансовой, ни любой другой. Господин Комаров заявлял неоднократно, что как человек, собирающийся очистить Россию от… Какие документы сейчас изучает ГУВД?… Нам нечего бояться… Да, генерал Николаев в самом деле высказывал свои сомнения по поводу нашей политики, но ведь он был очень стар. Его смерть — это огромная трагедия, но совершенно не связана… Вы не можете так говорить; любое сравнение господина Комарова с Гитлером будет встречено немедленным обращением в суд… Какой старший офицер «чёрной гвардии»?…
  
  В своём кабинете полковник Гришин решал собственную проблему. В качестве офицера Второго главного управления КГБ он всю жизнь занимался охотой на шпионов. Этот Монк нанёс ущерб, огромный ущерб, тут он не сомневался. Но эти новые заявления оказались куда хуже: старший офицер его собственной элитной, суперпреданной, фанатично верной ему «чёрной гвардии» стал предателем? Он отбирал каждого из них, все шесть тысяч. Он лично назначал старших офицеров. И один из них — верующий христианин, слизняк с совестью, и в тот момент, когда уже видна вершина власти? Невозможно!
  
  И тут он вспомнил, как однажды читал древнее высказывание: «Дайте мне мальчика в возрасте до семи лет, и я верну вам мужчину». Не мог ли один из его лучших людей превратиться снова в мальчика при алтаре, каким он был много лет назад? Нужно будет проверить. Каждая анкета каждого старшего офицера должна быть прочесана частым гребнем.
  
  А что означает «старший»? Насколько старший? На два ранга ниже его самого — десять человек. На три ранга — сорок. На пять рангов — почти сотня. Решение этой задачи займёт много времени, а времени не было. За короткое время можно только провести чистку всего верхнего эшелона, изолировать их всех в надёжном месте и, стало быть, лишиться своих самых опытных командиров. Но ничего, наступит день, обещал он сам себе, когда все виновные в катастрофе заплатят, и уточнял, каким образом они заплатят. Начиная с Джейсона Монка. При мысли об этом американском агенте его кулаки сжимались так, что белели суставы.
  
  Около пяти часов Бориса Кузнецова принял Комаров. Кузнецов просил уделить ему два часа, чтобы увидеть человека, которого боготворил как героя, и высказать ему свои соображения относительно того, что, по его мнению, следовало сделать.
  
  В своё время, будучи студентом в Америке, Кузнецов изучал проблему связей с общественностью и был глубоко потрясён той силой, с которой общепринятые и умелые приёмы обеспечивают массовую поддержку любой глупости, прикрытой мишурным блеском. Кроме своего идола Игоря Комарова, он поклонялся силе слова и искусству создания образа для обмана, уговоров, чтобы в результате преодолевать всякое сопротивление. То, что идея была фальшивой, не имело к делу никакого отношения.
  
  Подобно политикам и адвокатам, он был убеждён, что не существует проблемы, которую нельзя разрешить словами. Мысль о том, что может наступить день, когда слова иссякнут и перестанут убеждать; когда другие слова, лучше его собственных, могут превзойти и перечеркнуть их; когда ни ему, ни его вождю больше не будут верить, — никогда не приходила ему в голову.
  
  Связи с общественностью — так это называется в Америке — индустрия, стоящая много миллиардов долларов; она может превратить бесталанного тупицу в знаменитость, дурака — в мудреца и убеждённого оппортуниста — в государственного деятеля. В России это называется пропагандой, но это тот же инструмент.
  
  При помощи этого инструмента и блестящего таланта Литвинова, умеющего снимать и редактировать фильмы, он помог бывшему инженеру с ораторскими способностями превратиться в колосса, стоящего на пороге величайшей победы — стать самим Президентом России.
  
  Российские средства массовой информации привыкли со времён своей коммунистической молодости к лобовой, обыденной пропаганде и оказались доверчивыми детьми, когда столкнулись с выверенными, убедительными выступлениями, которые Кузнецов составлял для Игоря Комарова. А теперь что-то изменилось, и в очень плохую сторону.
  
  Звучал другой голос, голос неистового проповедника, призывающий к вере в Бога и возвращению другой иконы; звучал по всей России по радио и телевидению, на которые Кузнецов смотрел как на свою вотчину.
  
  За проповедником стоял человек, ведущий телефонные разговоры — Кузнецову рассказали о целой серии анонимных звонков, — нашёптывающий ложь — но такую убедительную ложь! — в уши главных редакторов и комментаторов, тех самых, о которых Кузнецов думал, что знает их и они у него в кармане.
  
  Для Бориса Кузнецова выход по-прежнему мог быть только в словах Игоря Комарова — словах, которые неизбежно убеждают и убеждали всегда.
  
  Войдя в кабинет своего вождя, он был поражён происшедшей в нём переменой. Комаров выглядел ошеломлённым. Вокруг него на полу валялись ежедневные газеты, бросались в глаза набранные крупным шрифтом яркие заголовки-обвинения. Кузнецов уже видел эти сообщения о генерале Николаеве, покушениях и рейдах, бандитах и мафиозных деньгах. Ещё никто никогда не осмеливался так говорить об Игоре Комарове.
  
  К счастью, Кузнецов знал, что надо делать. Игорь Комаров должен выступить, и всё будет хорошо.
  
  — Господин президент, я должен убедительно просить вас созвать завтра большую пресс-конференцию.
  
  Комаров смотрел на него несколько секунд, словно пытаясь понять, что он говорит. За всю свою политическую карьеру и с одобрения Кузнецова он избегал пресс-конференций. Из-за их непредсказуемости. Он предпочитал отрепетированное интервью с заранее представленными вопросами, заготовленными речами или обращениями, митинги с криками одобрения.
  
  — Я не провожу пресс-конференций, — резко ответил он.
  
  — Господин президент, это единственный способ прекратить эти грязные слухи. Обсуждение их в печати выходит за всякие рамки. Я больше не могу их сдерживать. Никто не смог бы. Слухи появляются сами собой.
  
  — Послушайте, Кузнецов, я ненавижу пресс-конференции, и вам это известно.
  
  — Но вы умеете обращаться с прессой, господин президент. Говорить логично, спокойно, убедительно. Они будут вас слушать. Только вы один можете разоблачить эти ложь и слухи.
  
  — А что говорят опросы общественного мнения?
  
  — Вас поддерживают сорок пять процентов — против семидесяти, которые вы имели два месяца назад. Зюганов из неокоммунистической партии имеет тридцать три, и его рейтинг растёт. Марков, исполняющий обязанности президента, от блока демократических сил, — двадцать два, и его рейтинг слегка возрастает. Сюда не входят ещё не определившиеся. Я вынужден сказать, что последние два дня обошлись нам ещё в десять процентов, а может, будет и больше, когда последние события повлияют на рейтинг.
  
  — Почему я должен проводить пресс-конференцию?
  
  — Это пойдёт на всю страну, господин президент. Все главные телецентры ухватятся за каждое произнесённое вами слово. Вы знаете, когда вы говорите, никто не может устоять.
  
  Наконец Игорь Комаров кивнул:
  
  — Хорошо, организуйте. Обращения я напишу сам.
  * * *
  
  Пресс-конференция состоялась на следующий день в одиннадцать часов утра в банкетном зале отеля «Метрополь». Кузнецов начал с приветственного обращения к представителям российской и зарубежной прессы и не теряя времени перешёл к опровержениям определённых, неслыханно грубых заявлений, прозвучавших в предшествующие дни относительно политики и деятельности Союза патриотических сил. Ему предоставлена честь после сделанных полных и убедительных опровержений этой подлой стряпни пригласить на трибуну «следующего Президента России Игоря Комарова».
  
  Лидер СПС, раздвинув занавеси у задней стены сцены, направился к трибуне. Как всегда, как и на митингах, обращаясь к своим приверженцам, он начал говорить о великой России, которую он собирается создать, как только народ окажет ему доверие и изберёт президентом. Через пять минут тишина в зале привела его в замешательство. Почему не вспыхнула искра отклика на его слова? Где аплодисменты? Где партийные клакёры? Он поднял глаза к небу и перешёл к славной истории своего народа, сейчас находящегося в тисках иностранных банкиров, спекулянтов и преступников. Его заключительные слова эхом отдались в зале, но никто не вскочил с места, вытягивая руку в фашистском приветствии СПС. Когда он закончил, никто не нарушил тишину.
  
  — Возможно, есть вопросы? — предложил Кузнецов.
  
  Ошибка. По крайней мере на треть аудитория состояла из иностранных журналистов. Представитель «Нью-Йорк таймс» свободно говорил по-русски, как и корреспонденты лондонской «Таймс», «Дейли телеграф», «Вашингтон пост», Си-эн-эн и большая часть остальных.
  
  — Мистер Комаров, — крикнул корреспондент «Лос-Анджелес тайме», — я понял, что вы истратили на свою предвыборную кампанию на сегодняшний день двести миллионов долларов. Это, должно быть, мировой рекорд. Откуда взялись эти деньги?
  
  Комаров злобно посмотрел на него. Кузнецов зашептал вождю на ухо.
  
  — Общественные взносы великого народа России, — ответил лидер СПС.
  
  — Это приблизительно годовая зарплата всего российского народа, сэр. Откуда на самом деле появились эти деньги?
  
  К нему присоединились другие журналисты.
  
  — Это правда, что вы намерены запретить все оппозиционные партии и установить однопартийную диктатуру?
  
  — Вам известно, почему генерала Николаева убили через три недели после того, как он разоблачил вас?
  
  — Вы отрицаете причастность «чёрной гвардии» к недавним покушениям?
  
  Камеры и микрофоны государственного телевидения и двух коммерческих каналов переносились по залу, ловя вопросы нахальных иностранцев и запинающиеся ответы Комарова.
  
  Корреспондент «Дейли телеграф», чей коллега Марк Джефферсон был убит в июле прошлого года, встал, и камеры направились на него.
  
  — Мистер Комаров, вы когда-нибудь слышали о секретном документе под названием «Чёрный манифест»?
  
  Наступила мёртвая тишина. Ни российские, ни иностранные представители прессы не знали, о чём идёт речь. По правде говоря, корреспондент тоже не знал. Игорь Комаров, ухватившись за трибуну и пытаясь сохранить остатки самообладания, побледнел.
  
  — Какой манифест?
  
  Ещё одна ошибка.
  
  — Согласно имеющейся у меня информации, сэр, подразумевается, что в нём содержатся ваши планы создания однопартийного государства, восстановления ГУЛАГа для ваших политических оппонентов, установления в стране власти двухсот тысяч черногвардейцев и вторжения в соседние республики.
  
  В зале стояла напряжённая тишина. Сорок из находившихся в зале корреспондентов приехали из Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, Грузии и Армении. Половина русских журналистов поддерживала партии, подлежащие запрету, а их руководителей ждали лагеря, и прессу тоже. Если англичанин говорит правду… Все присутствующие смотрели на Комарова.
  
  Вот в этот момент всё и произошло. Он сделал третью ошибку. Он вышел из себя.
  
  — Я не буду больше стоять здесь и слушать все это дерьмо! — выкрикнул он и ушёл со сцены, сопровождаемый расстроенным Кузнецовым.
  
  В глубине зала, в тени опущенных драпировок, стоял полковник Гришин и смотрел на журналистов с нескрываемой ненавистью. «Недолго, — говорил он себе, — осталось недолго».
  Глава 19
  
  На юго-западе Москвы, на небольшом возвышении в излучине Москвы-реки, стоит средневековый женский монастырь, у стен которого располагается большое кладбище.
  
  На восьми гектарах земли в тени берёз, сосен и ив нашли приют в двадцати двух тысячах могил выдающиеся граждане России, которых хоронили здесь в течение двух столетий.
  
  Кладбище делится на одиннадцать основных участков. Участки с первого по четвёртый относятся к девятнадцатому веку, с одной стороны они ограничиваются монастырскими стенами, а с другой — внутренней, разделяющей стеной.
  
  Участки с пятого по восьмой находятся между этой стеной и границей кладбища, за которым по Хамовническому валу с рёвом проносятся машины. Здесь лежат великие и не очень великие личности коммунистической эпохи. Маршалы, политические деятели, учёные, исследователи, писатели и космонавты — всех можно найти по обе стороны дорожек и аллей, их надгробия — самые разные, от скромных стел до монументов, хвастающихся своей грандиозностью.
  
  Космонавт Гагарин, погибший во время полёта на новом экспериментальном самолёте, лежит здесь, в нескольких метрах от круглоголового каменного изображения Никиты Хрущёва. Модели самолётов, ракет и оружия указывают на то, чем занимались эти люди при жизни. Другие фигуры с героическим видом смотрят в никуда, грудь их украшают гранитные ордена.
  
  Если идти по центральной аллее, то можно увидеть ещё одну стену, с узкими воротами, ведущими к трём небольшим участкам — номер девять, десять и одиннадцать. Места на кладбище были в цене, и едва ли осталось бы там свободное место к зиме 1999 года, если бы оно не было зарезервировано для генерала армии Николая Николаева. И здесь 26 декабря его племянник похоронил дядю Колю.
  
  Он старался сделать все так, как просил старик, когда они последний раз обедали вместе. Присутствовали двадцать генералов, включая министра обороны, и один из двух митрополитов Москвы отслужил панихиду.
  
  Полный ритуал, просил старый солдат, поэтому священнослужители махали кадилами, и ароматный дымок поднимался вверх в морозном воздухе.
  
  Памятник поставили в виде креста, высеченного из гранита, но без изображения умершего — только имя, а под ним слова: «Русский солдат».
  
  Генерал-майор Андреев произнёс надгробное слово. Он был краток — дядя Коля ненавидел пустословие. Закончив свою речь, в то время когда священник произносил слова прощания, Андреев положил красные ленточки и Золотые Звёзды Героя Советского Союза на гроб. Восемь его солдат из Таманской дивизии, нёсшие гроб, опустили его в землю. Андреев отступил назад и отсалютовал. Два министра и восемь генералов последовали его примеру.
  
  Когда они шли по центральной аллее обратно к воротам, за которыми их ожидал кортеж лимузинов, заместитель министра обороны генерал Бутов положил руку ему на плечо.
  
  — Ужасно, — произнёс он. — Ужасно так погибнуть.
  
  — Когда-нибудь, — ответил Андреев, — я найду их, и они мне заплатят.
  
  Бутов явно почувствовал себя неловко. Он, назначенный по политическим мотивам, был канцелярист, никогда не командовавший боевыми частями.
  
  — Да, конечно, я уверен, милиция делает всё возможное, — сказал он.
  
  У машин генералы с подобающим видом по очереди пожали ему руку, сели в служебные машины и умчались прочь. Андреев отыскал свою машину и поехал на базу.
  * * *
  
  В пяти километрах от кладбища в слабом свете приближающегося зимнего вечера низкорослый священник в выглядывающей из-под пальто рясе и высокой шапке торопливо пробрался через сугробы и юркнул в златоглавую церквушку на Славянской площади. Минут через пять к нему присоединился полковник Анатолий Гришин.
  
  — Вы, кажется, чем-то взволнованы, — тихо заметил полковник.
  
  — Я так испугался, — ответил священник.
  
  — Не бойтесь, отец Максим. Произошла неудача, но ничего такого, что я не мог бы исправить. Скажите мне, почему патриарх уехал так неожиданно?
  
  — Не знаю. Утром двадцать первого ему позвонили из Загорска. Я об этом ничего не знал. Отвечал на звонок его личный секретарь. Впервые я узнал об этом, когда мне велели собрать чемодан.
  
  — Почему в Загорск?
  
  — Я узнал об этом позже. Монастырь пригласил проповедника отца Григория прочитать там проповедь. Патриарх решил, что ему тоже нужно послушать.
  
  — И таким образом дать личное разрешение Григорию на его жалкую проповедь, — зло сказал Гришин. — Даже ничего не говоря. Одного его присутствия было бы достаточно.
  
  — Я всё же спросил, ехать ли и мне тоже. Секретарь сказал «нет»: его святейшество возьмёт личного секретаря и одного из казаков в качестве водителя. Двух монахинь отпустили навестить родственников.
  
  — Вы не известили меня, батюшка.
  
  — Откуда же я мог знать, что кто-то придёт в ту ночь? — жалобно оправдывался священник.
  
  — Дальше.
  
  — Ну, мне потом пришлось позвонить в милицию. Тело казака лежало на верхней площадке. Утром я позвонил в монастырь и разговаривал с секретарём. Я сказал — были вооружённые грабители и стрельба, больше ничего. Но потом милиция заявила по-другому. Они сказали, что нападение планировалось на его святейшество.
  
  — А что дальше?
  
  — Секретарь мне перезвонил. Он сказал, что его святейшество очень расстроен. Он выразился «потрясён», главным образом убийством казака. Он оставался с монахами в Загорске все Рождество и вернулся только вчера. Главная причина — отслужить панихиду по убитому казаку, прежде чем тело увезут родственники на Дон.
  
  — Итак, он вернулся. Вы звонили мне сюда, чтобы сообщить об этом?
  
  — Конечно, нет. Скоро выборы.
  
  — Вам не следует беспокоиться по поводу выборов, отец Максим. Несмотря на неудачи, исполняющий обязанности президента не пройдёт первого тура. А во втором Игорь Комаров все равно победит коммуниста Зюганова.
  
  — В том-то и дело, полковник. Сегодня утром его святейшество ездил на Старую площадь на личную встречу с исполняющим обязанности президента, по его просьбе. Там, кажется, присутствовали два генерала из милиции и ещё кто-то.
  
  — Откуда вы знаете?
  
  — Он вернулся домой к обеду. Обедал в кабинете один — только с секретарём. Я их обслуживал, они не обращали на меня внимания. Обсуждали решение, которое окончательно принял Иван Марков.
  
  — И какое же? — Отец Максим трясся как осиновый лист. Пламя свечи в его руках трепетало так, что слабый свет играл на лицах Богоматери и младенца. — Успокойтесь, батюшка.
  
  — Не могу, полковник, вы должны понять моё положение. Я сделал все, чтобы помочь вам, потому что я верил в ту Новую Россию, которую рисовал господин Комаров. Но я больше не могу. Нападение на резиденцию, сегодняшняя встреча… всё это становится слишком опасным.
  
  Он поморщился, когда стальная рука сжала его плечо.
  
  — Вы слишком глубоко увязли, чтобы теперь выйти из игры, отец Максим. Возвращайтесь-ка к своим обязанностям и прислуживайте за столом. А через двадцать один день, после победы Игоря Комарова и моей, вы подниметесь на такую высоту, какая вам и не снилась. Так что же они говорили на встрече с исполняющим обязанности?
  
  — Выборов не будет.
  
  — Что-о?!
  
  — Да нет, выборы будут. Но без господина Комарова.
  
  — Он не посмеет, — прошептал Гришин. — Он не посмеет объявить Игоря Комарова недостойной личностью. Больше половины страны поддерживает нас.
  
  — Дело зашло дальше, полковник. Генералы явно проявили настойчивость. Убийство старого генерала, попытки покушения на милиционера, банкира и главным образом на его святейшество, кажется, возмутили и спровоцировали их.
  
  — На что?
  
  — Первое января. Новый год. Они полагают, что все, как обычно, будут праздновать до такой степени, что окажутся не способны предпринять согласованные действия.
  
  — Кто это «все»? Какие действия? Объясните.
  
  — Все ваши. Все, которыми вы командуете. Действия — защитить себя. Они собирают силы в количестве сорока тысяч человек. Президентская служба безопасности, части быстрого реагирования СОБР и ОМОН, несколько отрядов спецназа, лучшие войска Министерства внутренних дел, базирующиеся в городе.
  
  — С какой целью?
  
  — Арестовать вас всех. Обвинить в заговоре против государства. Сокрушить «чёрную гвардию», арестовать или уничтожить в их же казармах.
  
  — Они не могут. У них нет доказательств.
  
  — По-видимому, есть, и есть офицер «чёрной гвардии», готовый дать показания. Я слышал, как секретарь сказал то же, что и вы, и вот так ответил патриарх.
  
  Полковник Гришин стоял словно поражённый электрическим током. Половина его сознания говорила ему, что эти слабаки не решатся на такое. Другая половина возражала, что это возможно. Игорь Комаров не удостаивал своим присутствием думский зоопарк. Он оставался лидером, но не был депутатом Думы и поэтому не пользовался депутатской неприкосновенностью. Как и сам Анатолий Гришин.
  
  Если старший офицер «чёрной гвардии» действительно существовал и собирался давать показания, то прокурор Москвы мог выписать ордера на арест и продержать их под стражей по крайней мере до выборов.
  
  Как специалист по допросам, Гришин знал, на что способен человек, впавший в панику: выброситься из окна, выбежать на рельсы перед поездом, броситься на колючую проволоку с пропущенным электрическим током.
  
  Если исполняющий обязанности президента, его окружение, его преторианская гвардия[152], генералы управления по борьбе с организованной преступностью, офицеры милиции — если все они поймут, что ожидает их в случае победы Комарова, они действительно могут впасть в панику.
  
  — Возвращайтесь в резиденцию, отец Максим, — наконец произнёс он, — и помните о том, что я сказал. Вы зашли слишком далеко, чтобы надеяться, что останетесь на свободе при существующем режиме. Ради вашего спасения СПС должен победить, и я хочу знать обо всём, что происходит, что вы услышите, о каждой встрече, каждом совещании. С сегодняшнею дня и до Нового года.
  
  Напуганный священник с радостью поспешил уйти. Через шесть часов его престарелая мать заболела тяжёлой формой воспаления лёгких. Он получил от своего доброго патриарха отпуск до её выздоровления и ночью покинул Москву в поезде, направлявшемся в Житомир. Он сделал все что мог, рассуждал отец Максим. Он сделал всё, о чём его просили, и даже больше. Но святой Михаил и его архангелы не допустят, чтобы он оставался в Москве хотя бы минутой дольше.
  
  В тот вечер Джейсон Монк составлял своё последнее сообщение на Запад. Лишившись компьютера, он писал его медленно и аккуратно, печатными буквами, пока не заполнил два листа бумаги большого формата. Затем с помощью настольной лампы и миниатюрного фотоаппарата, который дал ему Умар Гунаев, он сфотографировал обе страницы несколько раз, прежде чем сжечь их и пепел спустить в унитаз.
  
  В темноте он вынул непроявленную плёнку и вставил её в крошечную кассету величиной с кончик мизинца.
  
  В половине десятого Магомед и двое других телохранителей привезли его по указанному им адресу. Незаметное строение, отдельный домик в далёком юго-восточном микрорайоне Москвы, в Нагатине.
  
  Старик, открывший дверь, был небрит; шерстяной джемпер болтался на тощем теле. Монку ни к чему было знать, что когда-то этот человек был уважаемым профессором Московского университета, пока не порвал с коммунистическим режимом и не опубликовал статью для студентов с призывом бороться за демократическое правление.
  
  Это произошло задолго до реформ. Реабилитация пришла потом, слишком поздно, чтобы что-то изменить, и ему дали небольшую государственную пенсию. В то время ему повезло — он не попал в лагеря. Конечно, он лишился работы и квартиры. Ему пришлось подметать улицы.
  
  Если он вообще сумел выжить, то благодаря человеку одного с ним возраста, который однажды остановился рядом с ним на улице, заговорив на неплохом, но с английским акцентом русском языке. Он никогда не узнал имя Найджела Ирвина; он называл его Лисом. Лис. Ничего особенного не сказал шпион из посольства. Просто время от времени оказывал небольшую помощь. Мелочи, почти без риска. Он предложил русскому профессору занятие, хобби и несколько сотенных долларовых купюр, чтобы сохранить душу в теле.
  
  Прошло двадцать лет, и вот он смотрел на человека на пороге.
  
  — Да? — спросил он.
  
  — У меня известие для Лиса, — сказал Монк.
  
  Старик кивнул и протянул руку. Монк положил ему на ладонь маленький цилиндр, старик отступил назад и закрыл дверь. Монк повернулся и пошёл обратно к машине.
  
  В полночь маленький Мартти с привязанным к лапке цилиндриком был выпущен на свободу. Несколько недель назад его привезли в Москву, совершив длинное путешествие, Митч и Кайрэн из Финляндии, а принёс в незаметный домик Брайан Винсент, умевший разбираться в плане улиц Москвы.
  
  Мартти на мгновение застыл, затем расправил крылья и кругами взвился в холодное небо над Москвой. Он поднялся на высоту в триста метров, где мороз превратил бы человеческое существо в кусок льда.
  
  Так случилось, что в это время один из спутников «Интелкора» начал свой полёт над скованными морозом просторами России. Следуя инструкции, он послал зашифрованный сигнал «Ты здесь, малыш?» вниз, в город, не ведая, что уже в прошлый раз разрушил своё электронное дитя.
  
  На окраине столицы специалисты из ФАПСИ подготовили свои компьютеры для принятия сигнала, который бы означал, что иностранный агент, разыскиваемый Гришиным, произвёл передачу информации, и тогда триангуляторы могли бы вычислить его нахождение с точностью до отдельного здания.
  
  Спутник прошёл мимо, а сигнала не было.
  
  Что-то в крошечной головке Мартти подсказало ему, что его дом, место, где три года назад он вылупился слепым и беспомощным птенцом, находится на севере. И он повернул на север, навстречу обжигающему ветру; час за часом сквозь холод и темноту летел он, движимый только одним желанием — вернуться туда, где его дом.
  
  Никто не увидел его. Никто не увидел, как он покинул город или как он миновал берег, оставив справа огни Санкт-Петербурга. Он летел дальше и дальше, неся своё сообщение, и через шестнадцать часов после того, как покинул Москву, замёрзший и обессиленный, добрался до голубятни на окраине Хельсинки. Тёплые руки сняли цилиндрик с его лапки, а три часа спустя в Лондоне сэр Найджел Ирвин читал сообщение.
  
  Взглянув на текст, он улыбнулся. Дело зашло так далеко, что дальше некуда. Для Монка оставалось одно последнее задание, после которого он должен снова уйти на дно до тех пор, пока его благополучно не вытащат оттуда. Но даже Ирвин не мог предвидеть того, что было на уме у непредсказуемого Монка.
  * * *
  
  В то время, когда над их головами пролетал Мартти, Игорь Комаров совещался с Гришиным в кабинете партийного лидера. В остальной части небольшого здания, где располагалась штаб-квартира, никого не было, за исключением охранников, сидевших в своей комнате на первом этаже. Снаружи в темноте бегали на свободе собаки-убийцы.
  
  Сидевший за столом Комаров казался в свете лампы побледневшим. Гришин только что закончил докладывать вождю Союза патриотических сил о том, что узнал от предателя-священника.
  
  По мере того как он говорил, Комаров как бы начал съёживаться. Свойственное ему ледяное спокойствие покидало его, непоколебимая решительность, словно кровь, вытекала из его тела. Гришин встречался с этим явлением.
  
  Это происходит с самыми грозными диктаторами, когда неожиданно они лишаются власти. В 1944 году Муссолини, чванливый дуче, за одну ночь превратился в растрёпанного испуганного человечка.
  
  Магнаты-бизнесмены, когда их банковские счета аннулированы, самолёт конфискован, лимузины изъяты, кредитные карточки отозваны, сотрудники увольняются и карточный домик рушится, в самом деле становятся меньше ростом, а их прежняя резкость превращается в пустые угрозы.
  
  Гришин знал это, потому что видел генералов и министров, скорчившихся от страха в своих камерах: когда-то могущественные хозяева из «аппарата» ожидали безжалостного приговора партии.
  
  Все разваливалось, дни болтовни окончились. Пришёл его час. Он всегда презирал Кузнецова, вращающегося в своём мире слов и лозунгов, притворяясь, что власть держится на официальных коммюнике. В России власть держится на дуле пистолета; так было и будет всегда. По иронии судьбы потребовался человек, которого он ненавидел больше всех на свете, эта американская поганка, чтобы вызвать такое положение дел, когда президент СПС, утративший, кажется, всю свою волю, почти готов следовать советам Гришина.
  
  Потому что Анатолий Гришин не допускал, что потерпит поражение от руки исполняющего обязанности президента Маркова. Он не мог отстранить Игоря Комарова, но он мог спасти свою шкуру и затем занять место, о котором не смел и мечтать.
  
  Погрузившись в себя, Игорь Комаров сидел подобно Ричарду Второму, раздумывая о катастрофе, разразившейся так неожиданно.
  
  В начале ноября казалось, что ничто на свете не может помешать ему победить на январских выборах. Его политическая организация была вдвое сильнее любой другой в этой стране; его ораторское искусство гипнотизировало массы. Опросы общественного мнения показывали, что он получит семьдесят процентов голосов — более чем достаточно для убедительной победы в первом же раунде.
  
  Он совершенно не мог постигнуть происшедших перемен, хотя мог проследить шаг за шагом, как развивались события.
  
  — Четыре попытки уничтожения наших врагов были ошибкой, — наконец произнёс он.
  
  — Но, господин президент, тактически это было правильно. Только страшно не повезло, что троих в это время не оказалось на месте.
  
  Комаров что-то проворчал. Невезение? Возможно, но реакция оказалась хуже всего. Каким образом прессе пришло в голову, что за всем этим стоит он? Кто проговорился? Средства массовой информации всегда ловили каждое его слово; теперь они оскорбляли его, пресс-конференция окончилась провалом. Эти иностранцы, выкрикивающие наглые вопросы. Он никогда не встречал такого оскорбительного отношения. Об этом заботился Кузнецов. Допускались лишь личные интервью, где к нему проявляли уважение, его мнение выслушивали со вниманием, кивали в знак согласия.
  
  — Ты уверен в своём шпионе, полковник?
  
  — Да, господин президент.
  
  — Доверяешь ему?
  
  — Конечно, нет. Я доверяю его аппетиту. Он корыстен и подкупен, но он жаждет высокого положения и сладкой жизни. И то и другое ему обещано. Он рассказал об обоих посещениях патриарха английским шпионом и о посещениях американского агента. Вы читали текст магнитофонной записи, сделанной во время второго визита Монка, на основании которой я решил заставить противника замолчать навечно.
  
  — Но на этот раз… неужели они действительно решатся напасть на нас?
  
  — Не думаю, что мы можем игнорировать это. Как говорят в боксе, перчатки в бой. Этот дурак, исполняющий обязанности, знает, что проиграет вам, но может выиграть против Зюганова. Влиятельные генералы МВД вовремя осознали, какую чистку вы им готовите. Используя заявления о финансовой связи между СПС и мафией, они могут состряпать обвинение. Да, думаю, они попытаются.
  
  — Если бы ты был на их месте, как составитель плана, что бы ты сделал, полковник?
  
  — То же самое. Когда я услышал рассказ священника о том, что обсуждал за обедом патриарх, я подумал: этого не может быть. Но чем больше я думал, тем больше находил в этом смысла. На рассвете первого января — превосходно выбранное время. Кто не страдает от похмелья после новогодней ночи? Какая охрана бодрствует? Кто сумеет прореагировать быстро и решительно? Большинство русских утром после Нового года не могут и глаза продрать — если только их не держали в казармах и не давали ни капли водки. Да, в этом есть смысл.
  
  — Что ты говоришь? Что нам конец? Что все, сделанное нами, оказалось напрасным, великая мечта никогда не осуществится из-за каких-то испуганных и амбициозных политиков, выдумщика-священника и нескольких незаслуженно получивших чины милиционеров?
  
  Гришин поднялся и перегнулся к нему через стол.
  
  — Нет, господин президент. Ключ к успеху — знать заранее планы противника. А мы их знаем. Они не оставляют нам иного выхода, кроме одного. Упреждающее нападение.
  
  — Нападение? На кого?
  
  — Захватить Москву, господин президент. Захватить Россию. Обе станут вашими в течение пары недель. В канун Нового года наши враги будут праздновать завтрашнюю победу, их войска останутся запертыми в казармах всю ночь. Я могу собрать восемьдесят тысяч и взять Москву за одну ночь. За Москвой последует Россия.
  
  — Государственный переворот?
  
  — Такое случалось и раньше, господин президент. Вся история России и Европы — это история людей с даром предвидения и решительностью, которые ловили момент и захватывали государство. Муссолини захватил Рим и всю Италию. Греческие полковники захватили Афины и всю Грецию. Никакой гражданской войны. Просто быстро нанесённый удар. Побеждённые бегут, их сторонники впадают в панику и ищут сотрудничества. К Новому году Россия может быть вашей.
  
  Комаров размышлял. Он захватит телевизионные студии и обратится к народу. Он объявит, что он поступил так, чтобы помешать антинародному заговору отменить выборы. Ему поверят. Генералов арестуют; полковники, рассчитывая на повышение, перейдут на его сторону.
  
  — И ты мог бы осуществить это?
  
  — Господин президент, в этой стране все продаётся. Вот почему Родине нужен Игорь Комаров, чтобы очистить этот свинарник. Имея деньги, я могу купить столько солдат, сколько мне нужно. Прикажите мне — и я посажу вас в правительственных апартаментах Кремля в первый же день нового года.
  
  Игорь Комаров опёрся подбородком на сложенные руки и уставился в крышку стола. Через несколько минут он поднял голову и встретился взглядом с полковником Гришиным.
  
  — Приступай, — сказал он.
  * * *
  
  Если бы полковнику Гришину потребовалось подготовить вооружённые силы для захвата Москвы и сделать это начиная с нуля и в течение четырёх дней, он не смог бы этого сделать.
  
  Но он начинал не на пустом месте. Он давно знал, что после победы Игоря Комарова на президентских выборах начнётся выполнение программы по передаче всей государственной власти в руки СПС.
  
  Политической стороной, формальным запрещением оппозиционных партий займётся Комаров. Его же задачей будет подчинение или разоружение и расформирование всех государственных вооружённых сил.
  
  Готовясь к выполнению этой задачи, он уже решил, кто будет его естественными союзниками, а кто — явными врагами. Среди последних была президентская служба безопасности, насчитывающая тридцать тысяч вооружённых людей, шесть тысяч из которых расквартированы в самой Москве и тысяча внутри Кремля. Командовал ими генерал Корин, сменивший пресловутого ельцинского Александра Коржакова, а офицерский состав был укомплектован выдвиженцами покойного президента Черкасова. Они будут сражаться за законную власть и против путча.
  
  Затем следовало Министерство внутренних дел со своей армией из 150 тысяч человек. К счастью для Гришинаольшая часть этой огромной силы была разбросана по разным регионам России и только пять тысяч находились в столице или около неё. Генералы президиума МВД очень скоро поймут, что окажутся в числе первых, кто отправится в вагонах-телятниках в лагеря ГУЛАГа, поскольку им, как и президентским офицерам, в Новой России не останется места рядом с «чёрной гвардией» Гришина.
  
  Третьими по счёту — и по безоговорочному требованию долгоруковской мафии — были арест и интернирование двух подразделений по борьбе с организованной преступностью — федерального, находящегося в ведении штаб-квартиры МВД на Житной площади, и московского городского ГУВД на Шаболовке, в подчинении генерал-майора Петровского. Для обоих подразделений и их отрядов быстрого реагирования, ОМОНа и СОБРа, без сомнения, существовало в России, принадлежащей Гришину, только одно место — или лагерь, или двор, в котором расстреливают.
  
  А вот в куче ведомственных армий или частных боевых подразделений, которых в разваливающейся России в 1999 году насчитывалось огромное количество, Гришин имел союзников по убеждениям или тех, кого можно купить. Главное условие для победы заключалось в том, чтобы держать армию в неведении, растерянности, внутренних раздорах и в результате сделать её обессиленной.
  
  Его собственные имеющиеся в наличии силы состояли из шести тысяч черногвардейцев и двадцати тысяч молодых боевиков.
  
  Первые были элитным войском, которое он создавал годами. Офицерский корпус состоял целиком из имеющих боевой опыт бывших спецназовцев, десантников, морских пехотинцев и сотрудников МВД, от которых требовалось в обрядах посвящения доказывать свою жестокость и преданность делу ультраправых.
  
  И всё же где-то среди высших сорока офицеров прятался предатель. Совершенно очевидно, что кто-то сообщил о готовящихся акциях властям и средствам массовой информации, иначе те не смогли бы разоблачить четыре попытки убийства, совершенные 21 декабря, как дело рук «чёрной гвардии». Такие выводы не могли быть сделаны так быстро без подсказки.
  
  У Гришина не оставалось выбора, кроме как задержать и изолировать этих сорок высших офицеров, что и было сделано 28 декабря. Интенсивны допросы и выявление предателя ещё впереди. Чтобы не подрывать боевой дух и заполнить образовавшиеся дыры, молодых офицеров просто повысили в чине и объяснили, что их командиры направлены в другое место на учёбу.
  
  Склонившись над крупномасштабной картой Московского региона, Гришин готовил план боевых операций, намеченных на канун Нового года. Он имел большое преимущество в том, что улицы будут почти пусты.
  
  Днём в канун Нового года фактически невозможна никакая работа, потому что москвичи, запасшись спиртными напитками, расходятся по домам или собираются группами там, где намерены провести эту ночь. В 16.30 наступает темнота, и в это время только самые отчаянные, испытывая острую необходимость пополнить недостаточные запасы спиртных напитков, решаются выйти на мороз.
  
  Празднуют все, включая невезучих ночных сторожей и дежурных, которым запрещено покидать пост и уходить домой. Они приносят угощение на работу.
  
  К шести часам, рассчитывал Гришин, улицы будут в его полном распоряжении. К шести часам главные здания министерств и правительства опустеют, останутся лишь ночные дежурные, а к десяти и они, и солдаты в казармах будут не в состоянии оказать сопротивление.
  
  Первоочередным шагом, поскольку его атакующие силы находятся в городе, будет закрытие въезда в Москву. Эту работу он намечал для молодых боевиков. В Москву вели пятьдесят две главные и второстепенные дороги, и, чтобы заблокировать их все, ему требовалось 104 тяжёлых грузовика, гружённых цементом.
  
  Он разделил молодых боевиков на сто четыре группы, каждой командовал опытный солдат из «чёрной гвардии». Грузовики достали, одолжив их у транспортных фирм, или угнали, пригрозив оружием, утром, в канун Нового года. В определённый час каждая пара грузовиков должна выехать навстречу друг другу на перекрёстки, встать нос к носу и оставаться в таком положении, блокируя дорогу.
  
  На каждой из главных дорог, ведущих в Москву, граница между Московской и соседней областями отмечена милицейским постом — небольшой будкой с несколькими скучающими солдатами, телефоном и припаркованным бронетранспортёром (БТР). В канун Нового года на БТР никого не будет, пока экипаж отмечает праздник в будке. В случае если Гришину потребуется одна дорога для въезда в город, пост будет подавлен. Что же касается всех остальных, то боевики введут свои грузовики-блокаторы в город и поставят на первых от въезда перекрёстках, оставив милицию за границей города, где та будет пьянствовать, как обычно. Затем боевики, по двести человек в группе, устроят засады у грузовиков со стороны города и не пропустят в Москву идущие на помощь колонны.
  
  Внутри города ему необходимо овладеть семью объектами — пятью второстепенными и двумя первоочередной важности. Поскольку его «чёрная гвардия» находилась на пяти базах вне Москвы и только небольшая казарма, откуда брали охрану для особняка Комарова, была внутри города, то проще всего было бы двигаться по пяти направлениям. Но чтобы координировать их движение, пришлось бы загружать эфир. Гришин предпочёл ввести всех сразу без использования радиосвязи. Поэтому он собрал одну автоколонку.
  
  Его основная база и штаб находились на северо-востоке, поэтому он решил собрать на этой базе все войска численностью; шесть тысяч человек, с вооружением и техникой, 30 декабря и войти в Москву по главной дороге, которая начинается как Ярославское шоссе и переходит в проспект Мира в черте города.
  
  Один из двух главных объектов, огромный телевизионный комплекс в Останкино, находился всего в полукилометре от этого шоссе, и для взятия его он собирался выделить две тысячи бойцов из своих шести тысяч.
  
  С остальными четырьмя тысячами, под его личным командованием, он пойдёт на юг, мимо Олимпийского комплекса, в самое сердце Москвы, чтобы захватить главный приз — Кремль. Слово «кремль» означает «крепость», и каждый древний русский город имеет свою крепость внутри когда-то существовавших стен. Московский Кремль уже с давних пор стал символом высшей власти в России и видимым доказательством обладания этой властью. Кремль он должен захватить к рассвету, подавить его гарнизон, разрушить радиостанцию, чтобы нельзя было вызвать помощь, иначе маятник может качнуться в другую сторону.
  
  Пять второстепенных объектов Гришин планировал передать четырём вооружённым соединениям, с которыми он надеялся заключить союз, несмотря на то что у него оставалось очень мало времени.
  
  Этими объектами были: мэрия на Тверской, где имелся пункт связи, откуда можно было бы посылать просьбы о помощи: Министерство внутренних дел на Житной площади с его системой связи с армией МВД, находящейся в разных концах России, и прилегающие к зданию казармы ОМОНа; комплекс президентских и министерских зданий на Старой площади и вокруг неё; Ходынский аэродром, где находятся казармы ГРУ, прекрасное место для приёма десантников, если их позовут на помощь государству; и здание парламента, Дума.
  
  В 1993 году, когда Борис Ельцин направил пушки своих танков на парламент, чтобы заставить взбунтовавшихся парламентариев выйти с поднятыми руками, здание получило значительные повреждения. Четыре года Дума провела в бывшем Госплане на Манежной площади, но потом здание отремонтировали и российский парламент вернулся в «Белый дом» на берегу реки, в конце Нового Арбата.
  
  В канун Нового года мэрия, Дума и министерства на Старой площади будут пустыми коробками, и, взорвав двери, занять их будет довольно просто. Бой может разгореться у казарм ОМОНа и на Ходынской базе, если группы по борьбе с преступностью или горстка десантников с офицерами армейской разведки окажут сопротивление. На эти объекты он намеревался направить отряды спецназа, которые ему предстояло купить.
  
  Восьмым и одним из самых важных объектов, как при любом путче, станет Министерство обороны. Это огромное здание из белого камня на Арбатской площади будет тоже почти пустым, но в нём находится центр связи, откуда можно связаться с любой армейской, военно-морской или военно-воздушной базой на территории России. Гришин не выделил никаких войск для штурма здания — относительно Министерства обороны у него имелись особые планы.
  
  Настоящих союзников любого экстремистского путча правых сил в России найти нетрудно. Первым из них является Федеральная служба безопасности, или ФСБ, — наследница когда-то всемогущего Второго главного управления КГБ, огромной организации, проводившей репрессии в СССР в масштабах, требуемых Политбюро. С переходом к строительству общества, банально называемого демократическим, её прежняя власть утратила силу.
  
  ФСБ, со штаб-квартирой в знаменитом здании КГБ на Дзержинской площади, теперь переименованной в Лубянскую, и с такой же знаменитой и внушающей страх лубянской тюрьмой позади здания, все ещё вела контрразведку и имела подразделение для борьбы с организованной преступностью. Но работа последнего и наполовину не была столь эффективной, как управление генерала Петровского, и не вызвала настойчивых требований мести со стороны долгоруковской мафии.
  
  Для повышения эффективности своей деятельности ФСБ получила в своё распоряжение две группы быстрого реагирования — «Альфу» и «Вымпел».
  
  Эти две группы когда-то были самыми элитными и грозными отрядами спецназа в России, иногда даже их оптимистично сравнивали с британской СВС (Специальная военно-воздушная служба). Их недостатком стал вопрос верности.
  
  В 1991 году министр обороны Язов и председатель КГБ Крючков возглавили заговор против Горбачёва. Хотя переворот не удался, Горбачёва сместили и власть перешла к Ельцину. Первоначально группа «Альфа» поддерживала переворот, но в разгар событий передумала, позволив Ельцину выйти из «Белого дома», забраться на танк и предстать героем перед всем миром. К этому моменту потрясённого Горбачёва освободили из-под домашнего ареста и привезли в Москву, где его старый враг Ельцин взял все в свои руки, а над группой «Альфа» повис вопросительный знак. То же относилось и к «Вымпелу».
  
  К 1999 году обе группы, хорошо вооружённые и крепкие, все ещё не пользовались доверием. Но в глазах Гришина они обладали двумя преимуществами. Как во многих специальных подразделениях, в них преобладали офицеры и сержанты при незначительном числе неопытных рядовых. Ветераны в политическом отношении склонялись к крайне правым: антисемитам, противникам этнических меньшинств и демократии. И ещё: им не платили уже шесть месяцев.
  
  Гришин уговаривал их, как сладкоголосая сирена: восстановление былой мощи КГБ, особое положение, достойное истинной элиты, двойное жалованье сразу после комаровского переворота.
  
  В ночь накануне Нового года группа «Вымпел» должна вооружиться, выйти из казармы, направиться на Ходынский аэродром и военную базу и захватить оба объекта. Группе «Альфа» Поручили Министерство внутренних дел и примыкающие к нему казармы ОМОНа, совместно с группой, которая должна захватить казармы СОБРа на Шаболовке.
  
  29 декабря полковник Гришин присутствовал на собрании долгоруковской мафии, проводимом на роскошной даче под Москвой. Здесь он встретился и выступил перед «сходом» — высшим советом, правящим мафией. Для него эта встреча имела решающее значение.
  
  Поскольку дело касалось мафии, ему пришлось представить много объяснений. Рейды, произведённые генералом Петровским, ещё не забылись. Как хозяева денег, они требовали объяснения. Но по мере того как Гришин говорил, настроение менялось. Когда он рассказал, что принят план объявить Комарова недостойным участия в предстоящих выборах, тревога преодолела их агрессивность. Они все сделали большие ставки на его успех на выборах.
  
  Сокрушительный удар Гришин нанёс, объявив им о том, что от этой мысли не отказались: власти намерены арестовать Комарова и сокрушить «чёрную гвардию». Не прошло и часа, как мафиози стали просить совета. Когда он объявил о своих намерениях, они были в шоке. Бандитизм, мошенничество, «чёрный рынок», вымогательство, наркотики, проституция и убийство — таковы их специальности, но государственный переворот был действительно крупной ставкой.
  
  — Это всего лишь самая крупная кража, кража республики, — уговаривал их Гришин. — Откажетесь — и вас опять будут преследовать МВД, ФСБ, все. Согласитесь — и земля ваша.
  
  Он употребил слово «земля», которое означает землю, страну, планету и всё, что на ней есть.
  
  Сидевший во главе стола самый главный из них, «вор в законе», который, как и его отец и все члены его клана, родился в криминальном мире и больше всех в долгоруковской мафии напоминал сицилийского «дона всех донов», долго, пристально смотрел на Гришина. Остальные ждали. Наконец он закивал, его сморщенная голова, напоминавшая голову старой ящерицы, опускалась и поднималась в знак согласия. Обговорили и последние финансовые вопросы.
  
  Гришину также предоставили третью вооружённую силу. Двести из восьмисот частных фирм, занимающихся охранным бизнесом в Москве, принадлежали долгоруковской мафии. Они предоставят две тысячи человек, полностью вооружённых бывших солдат или громил КГБ: восемьсот для того, чтобы штурмом взять безлюдный «Белый дом» и здание Думы, а тысяча двести направятся брать президентские и министерские здания, сосредоточенные на Старой площади и тоже пустые в канун Нового года.
  * * *
  
  В тот самый день Монк позвонил генерал-майору Петровскому. Тот всё ещё жил в казармах СОБРа.
  
  — Слушаю.
  
  — Это опять я. Чем вы занимаетесь?
  
  — А почему вас это интересует?
  
  — Собираетесь уезжать?
  
  — Откуда вы знаете?
  
  — Все русские хотят встретить Новый год со своими семьями.
  
  — Послушайте, мой самолёт вылетает через час.
  
  — Я думаю, вам следует отменить вылет. Будут ещё другие встречи Нового года.
  
  — О чём вы говорите, американец?
  
  — Вы видели утренние газеты?
  
  — Кое-какие видел. А что?
  
  — Последние опросы общественного мнения. Те, на которые повлияли разоблачения СПС и Комарова на пресс-конференции. Они показывают сорок процентов, и рейтинг продолжает падать.
  
  — Да, он проигрывает выборы. Вместо него мы получим Зюганова, неокоммунистов. И какое это имеет ко мне отношение?
  
  — Вы думаете. Комаров примирится с этим? Я как-то говорил вам: этот человек — ненормальный.
  
  — Ему придётся примириться. Если он проиграет через две недели, с ним кончено. Вот и все.
  
  — В тот же самый вечер вы мне сказали кое-что.
  
  — Что?
  
  — Вы сказали: если на российское государство нападут, оно будет защищаться.
  
  — Что такое, чёрт вас возьми, вы знаете, чего не знаю я?
  
  — Я не знаю ничего. Я подозреваю. Разве вам не известно, что подозревать — это российская профессия?
  
  Петровский посмотрел на телефонную трубку и перевёл взгляд на раскрытый чемодан, лежавший на узкой койке в его комнате в казарме.
  
  — Он не посмеет, — заявил он. — Никто не посмел бы.
  
  — Язов и Крючков посмели.
  
  — Был 1991 год. Другое время.
  
  — Только потому, что они провалили все дело. Почему бы вам не остаться в городе на праздник? На всякий случай.
  
  Генерал-майор Петровский положил трубку и начал вынимать вещи из чемодана.
  * * *
  
  30 декабря в пивном баре Гришин заключил сделку со своим последним союзником. Его собеседником был кретин с круглым животом любителя пива, но он являлся ближайшим соратником главаря уличных бандитов из движения «Новая Россия».
  
  Вопреки напыщенному названию ДНР мало чем отличалось от неорганизованных группировок татуированных бритоголовых бандитов с ультраправыми лозунгами, которые существовали и развлекались за счёт грабежей на улицах и преследования евреев или того и другого вместе, по привычке выкрикивая лозунги во славу России.
  
  На столе между ними лежала пачка долларов, принесённая Гришиным, и представитель ДНР с жадностью на неё поглядывал.
  
  — Могу предоставить пятьсот хороших парней в любую минуту, когда захочу, — сказал он. — Какая работа?
  
  — Я пришлю к вам пять своих черногвардейцев. Вы подчиняетесь их боевым приказам — или сделка отменяется.
  
  «Боевые приказы» — это звучало хорошо. По-военному. Члены ДНР гордились, называя себя солдатами Новой России, хотя никогда не присоединялись к СПС. Они не очень любили дисциплину.
  
  — Что надо делать?
  
  — Накануне Нового года, между десятью и полуночью, взять штурмом и удержать мэрию. И соблюдать указание: до утра никакого спиртного.
  
  Главарь ДНР задумался. Каким бы тупым он ни был, он сумел сообразить, что СПС затевает большое дело. Да и пора уже. Он наклонился над столом, и его рука сжала пачку долларов.
  
  — Когда всё закончится, мы доберёмся до жидов.
  
  Гришин улыбнулся.
  
  — Мой личный подарок.
  
  — Отлично.
  
  Они договорились о деталях сбора ДНР в сквере на Пушкинской площади, в трёхстах метрах от которой находится особняк, где размещается правительство Москвы. Это не привлечёт особого внимания: здесь всегда полно народу, поскольку рядом находится очень популярный в этом городе «Макдоналдс».
  
  Придёт время, думал Гришин по дороге, и о московских евреях позаботятся по-настоящему, да и об этих подонках из ДНР тоже. Вот будет смешно, когда и тех и других посадят в одни и те же эшелоны и отправят на восток, в Воркуту.
  * * *
  
  Утром 31 декабря Джейсон Монк снова позвонил генерал-майору Петровскому. Тот находился в своём кабинете в штаб-квартире на Шаболовке, где оставалась лишь половина сотрудников.
  
  — Все ещё на посту?
  
  — Да, чёрт бы вас побрал.
  
  — У ГУВД есть вертолёт?
  
  — Конечно.
  
  — Он может вылететь в такую погоду?
  
  Петровский посмотрел через зарешечённое окно на низкие, свинцово-серые тучи.
  
  — Не в такой облачности. Но ниже может, полагаю.
  
  — Вам известно расположение лагерей «чёрной гвардии» Гришина под Москвой?
  
  — Нет, но я могу узнать. А в чём дело?
  
  — Почему бы вам не полетать над всеми лагерями?
  
  — Зачем мне это нужно?
  
  — Ну, если они миролюбивые граждане, во всех казармах должен гореть свет, все должны сидеть в тепле, принимая стаканчик перед обедом и готовясь к безобидному празднованию вечером. Взгляните. Я перезвоню через четыре часа.
  
  Когда он позвонил, Петровский был в подавленном настроении.
  
  — Четыре лагеря кажутся пустыми. В его личном лагере, к северо-востоку отсюда, царит оживление, как в муравейнике. Заправляются сотни — грузовиков. Кажется, он собрал все свои силы в одном месте.
  
  — Зачем он это сделал, генерал?
  
  — Может, вы скажете?
  
  — Не знаю. Но мне это не нравится. Это пахнет ночными учениями.
  
  — В Новый год? Не говорите ерунду. Все русские под Новый год напиваются.
  
  — Именно так я и думаю. Все до единого солдаты в Москве будут пьяны к полуночи. Если только они не получат приказа не пить. Непопулярный приказ, но, как я уже сказал, будут и другие встречи Нового года. Вы знаете командира полка ОМОНа?
  
  — Конечно. Генерал Козловский.
  
  — А начальника президентской службы безопасности?
  
  — Да, генерал Корин.
  
  — Они оба сейчас дома, с семьями?
  
  — Полагаю, что так.
  
  — Послушайте, поговорим как мужчина с мужчиной. Если произойдёт худшее, если Комаров всё-таки победит, что будет с вами, вашей женой и Татьяной? Неужели они не стоят одной бессонной ночи? Нескольких телефонных звонков?
  
  Положив трубку, Джейсон Монк взял карту Москвы и Подмосковья. Его палец остановился на участке на северо-востоке от столицы. Здесь, как сказал Петровский, надо искать главную базу СПС и «чёрной гвардии».
  
  С северо-востока шло Ярославское шоссе, переходящее в проспект Мира. Это была главная артерия города, и она проходила рядом с телевизионным комплексом Останкино. Монк снова взялся за телефон.
  
  — Умар, друг мой, прошу тебя о последней услуге. Да, клянусь, что последней. Машину с телефоном и номер твоего мобильного на сегодняшнюю ночь… Нет, мне не нужны Магомед и телохранители. Это испортит им новогодний праздник. Только машина и телефон. О, и ещё ручное оружие. Если это не доставит лишних хлопот.
  
  Он услышал в трубке смех.
  
  — Какой именно марки? Вот, есть…
  
  Монк вспомнил замок Форбс.
  
  — Ты не мог бы достать швейцарский «зауэр»? Пожалуйста…
  Глава 20
  
  На расстоянии двух часовых поясов к западу от Москвы погода была совершенно другой, небо — ярко-голубым, а температура — всего лишь два градуса ниже нуля, и Механик тихонько пробирался сквозь лес к загородному дому.
  
  Он, как всегда, тщательно подготовился к путешествию через Европу и не встретил на пути никаких препятствий. Он предпочёл путешествовать на машине. Оружие и авиалайнеры плохо сочетаются, а в машине есть много тайников.
  
  В Белоруссии и Польше его «вольво» с московскими номерами не привлекла к себе внимания, а в его документах говорилось, что он обычный русский бизнесмен, направляющийся на конференцию в Германию. Обыск его машины не опроверг этого.
  
  В Германии, где неплохо обосновалась русская мафия, он поменял «вольво» на «мерседес» с германскими номерами и, перед тем как продолжить путь, свободно приобрёл охотничье ружьё с оптическим прицелом. По новым правилам Европейского Сообщества границы практически не существовало, и он пересёк её в колонне других автомобилей, которым таможенник устало махнул рукой.
  
  Он приобрёл крупномасштабную дорожную карту нужного ему района, нашёл ближайшую к объекту деревню и затем само имение. Проезжая через деревню, он следил за дорожными указателями, приведшими его к въезду в короткую подъездную аллею, заметил надпись, подтверждающую, что адрес правильный, и поехал дальше.
  
  Проведя почти всю ночь в мотеле, в пятидесяти милях от имения, он выехал перед рассветом и, оставив машину в двух милях от дома, остальную часть пути прошёл через лес, выйдя на опушку позади него. Когда поднялось тусклое зимнее солнце, он устроился, прижавшись к стволу, на крепком суку большого бука и приготовился ждать. С этой позиции он мог видеть дом и двор в трёхстах метрах от него, оставаясь сам невидимым за стволом дерева.
  
  Ландшафт начал оживать, мимо прошествовал фазан, всего в нескольких метрах от Механика, сердито посмотрел на него и поспешно удалился. Две серенькие белки играли в ветвях у него над головой.
  
  В девять часов во двор вышел человек. Механик поднял бинокль и слегка поправил фокус так, что казалось, человек находится всего в десятке футов от него. Это оказался не объект; слуга набрал корзину дров в сарае у ограды и вернулся в дом.
  
  По одну сторону двора располагались конюшни. Два стойла были заняты. Через открытую верхнюю половинку двери выглядывали две большие лошадиные головы, гнедая и рыжая. В десять часов их ожидание было вознаграждено: вышла девушка и принесла им свежего сена. Затем она вернулась в дом.
  
  Около полудня появился старый мужчина; перейдя двор, он потрепал лошадей по морде. Механик разглядывал его лицо в бинокль, сравнивая с лежащей рядом фотографией. Все правильно.
  
  Он поднял охотничье ружьё, посмотрел через прицел. Окуляр заполнил твидовый пиджак. Человек стоял лицом к лошадям и спиной к холмам. Предохранитель снят. Теперь спокойно, нажимай не спеша.
  
  Эхо выстрела разнеслось по долине. Во дворе человека в твидовом пиджаке словно вдавило в дверь конюшни. Отверстие в спине на уровне сердца не было заметно на фоне твида, а выходное отверстие оказалось прижатым к белой двери. Его колени подогнулись, и тело сползло вниз, оставляя кровавый след. Второй выстрел снёс половину головы.
  
  Механик распрямился, сунул ружьё в чехол и, перекинув его через плечо, побежал. Он бежал быстро, потому что хорошо запомнил дорогу к своей машине, когда шёл по ней шесть часов назад.
  
  Два выстрела, раздавшиеся зимним утром в сельской местности, не вызовут особого удивления. Наверное, какой-нибудь фермер стреляет в кролика или ворону. Потом кто-нибудь выглянет из окна и выбежит во двор. Будут крики, отчаяние, попытки оживить тело — все пустая трата времени. Затем кто-то побежит в дом, вызовет по телефону полицию, последуют путаные объяснения, нудные полицейские вопросы. Затем приедет полицейская машина, и, наконец, может быть, перекроют дороги.
  
  Но слишком поздно. Пятнадцать минут спустя он добрался до машины, а через двадцать уже мчался по дороге. Через двадцать пять минут после выстрелов он был уже на шоссе, влившись в поток сотен других машин. К этому времени местный полицейский снимет показания и по радио попросит прислать детективов.
  
  Спустя шестьдесят минут после выстрелов Механик перебросил чехол с ружьём через парапет моста, выбранного им заранее, и смотрел, как он исчезает в чёрной воде. Затем он отправился в долгую дорогу домой.
  * * *
  
  Первые огни автомобильных фар появились вскоре после семи вечера; они медленно двигались в темноте в направлении ярко освещённых зданий, составляющих Останкинский телецентр. Джейсон Монк сидел за рулём своей машины с работающим двигателем, чтобы не замёрзнуть.
  
  Его машина стояла в переулке, выходящем на улицу Академика Королева, и Монк видел через переднее стекло главное здание на другой стороне улицы, а за ним шпиль Останкинской телебашни. Когда он увидел, что на этот раз приближаются огни целой колонны грузовиков, он выключил двигатель, и выдававшая его струйка дыма исчезла.
  
  Грузовиков было около тридцати, но только три въехали на парковку перед главным зданием. Оно представляло собой огромное сооружение, с основанием в пять этажей, шириной в триста метров, с двумя подъездами; верхняя часть, шириной в сто метров, насчитывала восемнадцать этажей. Обычно в нём работали восемь тысяч человек, но на Новый год там оставалось менее пятисот, которые обеспечивали непрерывную трансляцию на всю ночь.
  
  Вооружённые, одетые в чёрное люди соскочили с трёх грузовиков и побежали сразу же в вестибюли. В считанные секунды находившиеся в вестибюлях сотрудники были поставлены в ряд у стены под дулами автоматов; всё это было прекрасно видно из темноты. Затем Монк увидел, как их куда-то увели.
  
  Внутри главного здания охваченный страхом швейцар провёл передовую группу прямо в коммутационный зал, приведя в изумление операторов, а один из пришедших, бывший телефонист, отключал все линии связи.
  
  Один из черногвардейцев выбежал из здания и фонариком посигналил остальной автоколонне; и они заполнили всю парковку и окружили главное здание кольцом, готовым к обороне. Ещё сотни черногвардейцев выскочили из машин и ворвались внутрь.
  
  Несмотря на то что Монк мог рассмотреть только расплывчатые силуэты в окнах верхних этажей, он понимал, что черногвардейцы обыскивают этаж за этажом, отбирая мобильные телефоны у испуганных ночных дежурных и бросая их в брезентовые мешки.
  
  Слева от Монка располагалось небольшое служебное здание, тоже входящее в ТВ-комплекс, где находились бухгалтерия, отдел планирования, хозяйственный отдел, все сотрудники которых ушли домой встречать Новый год. Здание было абсолютно тёмным.
  
  Монк взял телефон и набрал номер, который уже знал наизусть.
  
  — Петровский слушает.
  
  — Это я.
  
  — Где вы?
  
  — Сижу в ледяной машине около «Останкино».
  
  — Ну а я — в относительно тёплой казарме с тысячью молодых людей, которые вот-вот взбунтуются.
  
  — Успокойте их. Я смотрю, как «чёрная гвардия» захватывает весь телекомплекс.
  
  Наступило молчание.
  
  — Не будьте полным идиотом. Вы, должно быть, ошибаетесь.
  
  — Ладно. Итак, тысяча вооружённых людей в чёрной форме, прибывших на тридцати грузовиках с повёрнутыми вниз фарами, имели задачу захватить «Останкино» и держать сотрудников под дулом автомата. Именно такие их действия я и наблюдаю из машины.
  
  — Господи Иисусе! Он действительно пошёл на это?!
  
  — Я говорил вам, что он безумен. Но он может победить. Найдётся в Москве сегодня кто-нибудь достаточно трезвый, чтобы защитить государство?
  
  — Дайте мне свой номер, американец, и отключите телефон.
  
  Монк дал ему номер. Силы законности и правопорядка будут слишком заняты, чтобы выслеживать движущиеся машины.
  
  — И последнее, генерал. Они не прервали запланированные передачи — пока. Они позволят прокручивать записанный материал как обычно, пока не будут готовы.
  
  — Я вижу. Сейчас я смотрю первый канал. Казачий ансамбль песни и пляски.
  
  — Запись. Все передачи идут в записи. Теперь, полагаю, вам нужен телефон.
  
  Но генерал-майор Петровский уже положил трубку. Он ещё не знал, что через шестьдесят минут его казармы будут атакованы.
  
  Было слишком тихо. Кто бы ни планировал штурм «Останкино», он составил прекрасный план. По обе стороны улицы стояли жилые дома, почти во всех окнах горели огни, жильцы, сняв пиджаки, с бокалами в руках смотрели передачи того самого ТВ, которое было тихо захвачено всего в нескольких сотнях метров от них.
  
  Монк в это время изучал дорожную карту района Останкина. Выехать сейчас на улицу означало бы нарваться на неприятности. Но позади него раскинулась целая сеть проулков между строительными площадками, по которым в конце концов можно было, двигаясь в южном направлении, добраться до центра города.
  
  Логично было бы сократить путь, следуя по проспекту Мира, главной дороге к центру, но он подозревал, что эта дорога сегодня также не место для Джейсона Монка. Не включая фар, он развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел из машины и, присев за капотом, выпустил всю обойму своего «зауэра» по грузовикам и зданию Телецентра.
  
  В двухстах метрах от него выстрелы прозвучали не громче выстрелов ракетниц, но зато пули преодолели это расстояние успешно. Три окна в здании разлетелись вдребезги, ветровое стекло грузовика раскололось, а удачный выстрел поразил черногвардейца в ухо. Один из его сослуживцев не выдержал и осветил ночь веером пуль из своего штурмового «Калашникова».
  
  Из-за сильных морозов в Москве совершенно необходимы двойные рамы на окнах, и поэтому за шумом телевизора многие жители ничего не услышали. Но «Калашников» разнёс три окна в жилом доме, и из домов начали выглядывать испуганные лица. Некоторые тут же исчезали, чтобы позвонить и вызвать милицию.
  
  Несколько черногвардейцев направились к тому месту, где находился Монк. Он быстро сел в машину и помчался прочь. Он не включал фары, но боевики услышали шум мотора и несколько раз выстрелили ему вслед.
  
  В штаб-квартире МВД на Житной площади старшим дежурным офицером был командир полка ОМОНа генерал Иван Козловский, который сидел в своём кабинете в казарме с тремя тысячами хмурых людей, чьи увольнительные он отменил утром вопреки собственному желанию. Человек, убедивший его сделать это, находился в четырёхстах метрах, на Шаболовке. Сейчас он был на телефоне опять, и Козловский кричал на него:
  
  — Какая чепуха! Я смотрю это е…ное телевидение сейчас! Ну кто сказал? Что это значит — «вас информировали»? Подождите, подождите…
  
  Замигала лампочка на другом аппарате. Схватив трубку, он крикнул:
  
  — Слушаю!
  
  Звонил встревоженный оператор.
  
  — Простите, что беспокою вас, генерал, но вы сейчас самый старший в здании. Звонит человек, который говорит, что живёт в Останкино и у них там стрельба на улицах. Пуля разбила у него окно.
  
  Тон генерала изменился. Он заговорил чётко и спокойно:
  
  — Узнайте у него все подробности и перезвоните.
  
  В другой аппарат он сказал:
  
  — Валентин, ты, возможно, прав. Только что звонил гражданин, у них стреляют. Я собираюсь объявить тревогу.
  
  — Я тоже. Между прочим, я уже звонил генералу Корину. Он согласился держать президентскую охрану в боевой готовности.
  
  — Очень правильно. Я позвоню ему.
  
  Ещё восемь звонков поступило из Останкина с сообщениями о стрельбе на улицах, а затем позвонил инженер, живущий на последнем этаже здания напротив Телецентра, с более точными и подробными сведениями. Его соединили с генералом Козловским.
  
  — Мне отсюда все видно, — сказал инженер, который, как и всякий русский мужчина, прошёл военную службу. — Около тысячи человек, все вооружены, колонна более чем из двадцати грузовиков. Два бронетранспортёра на парковке повёрнуты к улице Королева. «БТР-80А», мне кажется.
  
  Слава Богу, подумал Козловский, благодаря этого бывшего военного. Если у генерала были какие-то сомнения, теперь они исчезли. «БТР-80А» — это восьмиколесный бронетранспортёр, вооружённый 30-миллиметровым орудием и вмещающий командира, водителя, стрелка и шестерых десантников.
  
  Если нападающие одеты в чёрное, то это не армия. Его омоновцы тоже в чёрном, но они здесь, внизу. Он позвонил своим командирам.
  
  — По машинам н выезжать! — приказал он. — Мне нужны две тысячи на улицах и тысяча здесь, для обороны этого места.
  
  При любом государственном перевороте нападающие должны нейтрализовать Министерство внутренних дел и его казармы. К счастью, последние были построены как крепость.
  
  По улицам уже двигались другие войска, но они не подчинялись Козловскому. Ударная группа «Альфа» приближалась к министерству.
  
  Главной проблемой Гришина был выбор времени. Не нарушая радиомолчания, ему требовалось координировать атаки. Напасть слишком рано — противник может ещё недостаточно увлечься празднованием; слишком поздно — и он потеряет несколько часов тёмного времени суток. Он приказал группе «Альфа» нанести удар в девять вечера.
  
  В половине девятого две тысячи бойцов ОМОНа выехали из казарм на машинах и бронетранспортёрах. Как только они уехали, оставшиеся закрылись в своей крепости и заняли оборону. В девять они оказались под огнём, но нападавшие утратили преимущество внезапности.
  
  Ответный огонь покрывал улицы вокруг министерства, и пули летели через Житную площадь. Бойцам «Альфы» пришлось искать укрытия, им не хватало артиллерии. Но артиллерии у них не было.
  * * *
  
  — Американец?
  
  — Так точно.
  
  — Где вы сейчас?
  
  — Пытаюсь остаться живым. Еду к югу от Телецентра, избегаю проспекта Мира.
  
  — Туда идут войска. Тысяча моих и две тысячи ОМОНа.
  
  — Можно мне предложить кое-что?
  
  — Если вам очень нужно.
  
  — Останкино — только часть плана. Если бы вы были на месте Гришина, куда бы вы направились?
  
  — МВД, Лубянка.
  
  — МВД — да. Лубянка — нет. Не думаю, что он ждёт неприятностей от своих старых друзей из Второго главного управления.
  
  — Может, вы и правы. Куда ещё?
  
  — Наверняка в правительственные здания на Старой площади и в Думу. Ради видимости законности. И в места, где ему могут оказать сопротивление. К вам, в ГУВД, к десантникам на Ходынском аэродроме. И к Министерству обороны. Но самое главное — Кремль. Он должен завладеть Кремлём.
  
  — Это под защитой. Генерала Корина информировали, и он начеку. Мы не знаем, сколько сил у Гришина.
  
  — Около тридцати, может быть, сорока тысяч.
  
  — Бог мой, у нас нет и половины!
  
  — Но качество лучше. И он потерял пятьдесят процентов.
  
  — Каких пятьдесят процентов?
  
  — Элемент внезапности. Как насчёт подкреплений?
  
  — Генерал Корин должен уже связаться с Министерством обороны.
  
  Генерал-полковник Корин, командующий президентской службой безопасности, добрался до казарм внутри кремлёвских стен и закрыл укреплённые ворота Кутафьей башни как раз перед тем, как главная колонна Гришина вышла на Манежную площадь. Немного дальше находится большая по размеру Троицкая башня, а за ней внутри Кремля — казармы президентской гвардии. Генерал Корин звонил из своего кабинета в Министерство обороны.
  
  — Дайте мне дежурного старшего офицера! — кричал он.
  
  Наступила пауза, и он услышал знакомый голос:
  
  — Заместитель министра обороны Бутов слушает.
  
  — Слава Богу, вы на месте! У нас критическое положение. Происходит государственный переворот. «Останкино» захвачено. МВД атакуют. Около Кремля — колонна бронированных машин и грузовиков. Мы нуждаемся в помощи.
  
  — Вы её получите. Что вам нужно?
  
  — Всё, что есть. Как насчёт дивизии Дзержинского?
  
  Он имел в виду Особую механизированную пехотную дивизию, созданную специально после путча 1991 года как сила обороны в случае государственного переворота.
  
  — Она в Рязани. Я могу вызвать её через час, будет у вас в три.
  
  — Как можно скорее. А ВДВ?
  
  Он знал, что элитная парашютно-десантная бригада находится всего лишь в часе лёта и её можно сбросить на Ходынский аэродром, если указать им место приземления.
  
  — Вы получите всё, что я могу вам предоставить. Только держитесь.
  
  Группа черногвардейцев бросилась вперёд под прикрытием огня своих тяжёлых пулемётов и укрылась под Боровицкими воротами. Под каждую из четырёх петель ворот подложили пластиковую взрывчатку. Когда группа отбегала обратно, двоих настигли пули, выпущенные со стен. Секундами позднее прогремел взрыв. Двадцатитонные деревянные створки ворот содрогнулись, когда из них взрывом вырвало петли, затем зашатались и рухнули на землю.
  
  Неуязвимый для ручного оружия БМП подъехал к воротам и укрылся под аркой. За деревянными воротами находилась толстая стальная решётка. За ней на большой площадке, где обычно бродили туристы, был виден солдат, пытавшийся сквозь решётку навести противотанковое орудие на БМП. Прежде чем он успел это сделать, выстрел с БМП разнёс его на куски.
  
  Черногвардейцы выскочили из машины и прикрепили взрывные устройства к стальной решётке. Нападающие вернулись к БМП, и машина отъехала на безопасное расстояние, пока не сработали заряды и решётка беспомощно не повисла на одной петле. Тогда машина двинулась вперёд и свалила решётку на землю.
  
  Несмотря на огонь, черногвардейцы врывались внутрь Кремля, превосходя президентское войско по численности в соотношении четыре к одному. Часть обороняющихся отступила в различные бастионы и редуты кремлёвских стен. Другая — рассыпалась по трёмстам тысячам квадратных метров дворцов, арсеналов, соборов, садов и площадей Кремля, и в некоторых местах бой переходил в рукопашный. Постепенно черногвардейцы начали брать верх.
  * * *
  
  — Джейсон, что, чёрт возьми, происходит? — Это звонил по радиотелефону Умар Гунаев.
  
  — Гришин пытается захватить Москву, да и всю Россию, друг мой.
  
  — У вас всё в порядке?
  
  — Пока да.
  
  — Где вы?
  
  — Еду из Останкина, пытаюсь объехать стороной Лубянскую площадь. А что?
  
  — Один из моих людей ехал по Тверской. Там огромная толпа громил из движения «Новая Россия» пробивается в резиденцию мэра.
  
  — А вам известно, что ДНР думает о вас и вашем народе?
  
  — Конечно.
  
  — Почему бы не позволить вашим парням свести с ними счёты? Сейчас никто не помешает вам.
  
  Спустя час три сотни вооружённых чеченцев прибыли на Тверскую, где уличные банды ДНР буйствовали в здании правительства Москвы. На противоположной стороне улицы каменная статуя Юрия Долгорукого, основателя Москвы, сидящего верхом на своём коне, с презрением смотрела на происходящее. Входная дверь в мэрию была разнесена в щепки, вход — широко открыт.
  
  Чеченцы, вынув длинные кавказские кинжалы, пистолеты и мини-"узи", вошли в здание. Каждый из них помнил о разрушении Грозного в 1995 году и насилии над Чечнёй в последующие два года. Прошло десять минут, и сражаться было уже не с кем.
  
  Здание Думы, «Белый дом», пало под натиском наёмников из охранных агентств почти без борьбы, потому что там находились лишь несколько привратников и ночных сторожей. Но на Старой площади тысяча бойцов СОБРа сошлась в бою за каждую улицу, каждое помещение с долгоруковской бандой, собранной из двухсот принадлежавших им охранных агентств, и мощь тяжёлого оружия сил быстрого реагирования из московской милиции уравновешивалась численным превосходством противника.
  
  На Ходынском аэродроме спецназовцы «Вымпела» неожиданно встретили сопротивление нескольких десантников и офицеров разведки ГРУ, которые, получив вовремя предупреждение, забаррикадировались внутри казарм.
  
  Монк свернул на Арбатскую площадь и в изумлении остановился. На восточной стороне треугольной площади белый гранитный куб Министерства обороны стоял в молчаливом одиночестве. Никаких черногвардейцев, никакой стрельбы, никаких следов нападения. Из всех объектов тот, кто планировал государственный переворот в Москве или любой другой столице, на первое место поставил бы Министерство обороны. В пятистах метрах, со стороны Знаменки и за Боровицкой площадью, он слышал стрельбу разгоравшегося боя за Кремль.
  
  Почему Министерство обороны не взято в осаду? Из целого леса антенн на крыше, должно быть, разлетались по всей стране призывы к армии прийти на помощь Москве. Монк сверился со своей тоненькой записной книжкой и набрал номер на радиотелефоне.
  
  У себя дома, в двухстах метрах от главного въезда на базу в Кобякове, генерал-майор Михаил Андреев перед уходом завязывал галстук. Он часто удивлялся, зачем он надевает форму на встречу Нового года в офицерском клубе. К утру она будет вся в пятнах, и её придётся отдавать в чистку. Когда наступало время праздновать встречу Нового года, танкисты гордились, что тут им никто не указ.
  
  Зазвонил телефон. Это, должно быть, заместитель хочет поторопить его, жалуясь, что ребята собрались и хочется начать; сначала водка с бесконечными тостами, затем закуски и шампанское в полночь.
  
  — Иду, иду, — сказал он, обращаясь к пустой комнате, и снял трубку.
  
  — Генерал Андреев? — Голос был ему не знаком.
  
  — Да.
  
  — Вы меня не знаете. Я был в некотором роде другом вашего покойного дяди.
  
  — Вот как?
  
  — Это был хороший человек.
  
  — Я тоже так думаю.
  
  — Он сделал всё, что смог. Разоблачил Комарова в своём интервью.
  
  — Кем бы вы ни были, что вам нужно?
  
  — Игорь Комаров организовал государственный переворот в Москве. Сегодня. Командует его пёс, полковник Гришин. «Чёрная гвардия» захватывает Москву, а с ней и Россию.
  
  — Ладно, шутка затянулась. Возвращайтесь к своей водке и не звоните сюда.
  
  — Генерал, если вы мне не верите, почему бы вам не позвонить кому-нибудь, кто находится в центре Москвы?
  
  — Зачем мне звонить?
  
  — Кругом стреляют. Половина города слышит стрельбу. И последнее. Дядю Колю убили черногвардейцы. По приказу полковника Гришина.
  
  Миша Андреев смотрел на аппарат и слушал гудки в трубке — его собеседник отсоединился. Он разозлился. Он был зол на то, что вторглись в его личную жизнь, позвонили по его личному телефону и оскорбили его дядю. Если что-то серьёзное происходит в Москве, Министерство обороны немедленно поднимет по тревоге армейские части в радиусе ста километров от столицы.
  
  Военная база Кобяково, занимавшая площадь в восемьсот тысяч квадратных метров, находилась всего в сорока шести километрах от Кремля; он знал это, потому что однажды проверил по спидометру. База была местом постоянной дислокации Тамайской дивизии — элитной дивизии, известной как Таманская гвардейская, и он испытывал гордость оттого, что командует ею.
  
  Он положил трубку. Телефон тотчас же зазвонил.
  
  — Давай, Миша, без тебя мы не начнём. — Это был его заместитель из клуба.
  
  — Иду, Костя. Вот только сделаю пару звонков.
  
  — Ладно, но не задерживайся, а то начнём без тебя.
  
  Андреев набрал номер.
  
  — Министерство обороны, — ответили ему.
  
  — Позовите дежурного офицера.
  
  Довольно быстро включился другой голос:
  
  — Кто это?
  
  — Генерал-майор Андреев, командующий Таманской дивизией.
  
  — А это заместитель министра обороны Бутов.
  
  — Простите, что беспокою вас. В Москве всё в порядке?
  
  — Конечно. А в чём дело?
  
  — Ни в чём. Я только что слышал… что-то странное. Я мог бы мобилизовать…
  
  — Оставайтесь на месте, генерал. Это приказ. Все части остаются на базах. Возвращайтесь в свой клуб.
  
  — Слушаюсь.
  
  Он снова положил трубку. Заместитель министра обороны? В коммутационном зале, в десять часов в новогодний вечер? Почему он, чёрт бы его побрал, не со своей семьёй или с любовницей где-нибудь за городом? Он поискал в глубине памяти имя своего товарища ещё по военному училищу, который попал в разведку ГРУ. Наконец он сверился с секретным военным телефонным справочником и позвонил.
  
  К телефону никто не подходил, и он посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать. Конечно, все уже напились. На Ходынском аэродроме кто-то снял трубку. Прежде чем он успел что-либо сказать, голос в трубке закричал: «Алло! Алло!»
  
  В трубке был слышен треск и стрекот.
  
  — Кто у телефона? — спросил он. — Полковник Демидов там?
  
  — Как я, б…, могу знать? — прокричал голос. — Я лежу на полу, увёртываюсь от пуль. А вы из Министерства обороны?
  
  — Нет.
  
  — Тогда слушай, друг, позвони им и скажи, чтобы поторапливались с помощью. Мы не сможем продержаться долго.
  
  — С какой помощью?
  
  — Пусть министерство присылает войска из-за города. Здесь у нас настоящий ад!…
  
  Говоривший бросил трубку и, очевидно, отполз в сторону.
  
  Генерал Андреев стоял с замолкшей трубкой в руке. Нет, они не пришлют, думал он, они и не собираются кого-либо присылать.
  
  Он получил приказ официально, для беспрекословного исполнения. Он получил его от генерала с четырьмя звёздами и заместителя министра. Оставаться на базе. Он может подчиниться приказу, и его карьера останется незапятнанной.
  
  Он смотрел на засыпанные снегом дорожки и ярко освещённые окна офицерского клуба метрах в сорока от него, откуда доносились весёлые голоса и смех.
  
  Но видел на снегу высокую прямую фигуру и рядом маленького нахимовца. «Что бы они ни обещали тебе, — говорил высокий человек, — какие бы деньги, повышения или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты предал погибших солдат».
  
  Он нажал на рычаг и отключился от линии, затем набрал две цифры. Его заместитель взял трубку, в которой слышались раскаты хохота.
  
  — Костя, не важно, сколько «Т-80» готовы к походу или сколько БТРов, я хочу, чтобы все, имеющееся на базе и способное двигаться, через час было готово к выступлению, а каждый солдат, способный стоять на ногах, был полностью вооружён.
  
  Несколько секунд длилось молчание.
  
  — Хозяин, ты это серьёзно? — спросил Костя.
  
  — Серьёзно, Костя. Таманская идёт на Москву.
  * * *
  
  Прошла всего одна минута нового «лета Господня 2000», как первые танки Таманской гвардейской дивизии выехали за ворота базы и, повернув на Минское шоссе, взяли курс на Кремль.
  
  Узкая подъездная дорога от базы до шоссе была всего три километра длиной, но колонна из двадцати шести боевых танков «Т-80» и сорока одного «БТР-80» была вынуждена идти в один ряд, что снижало скорость движения.
  
  На главной дороге с разделительными полосами генерал Андреев приказал занять все полосы и увеличить скорость до максимума. Облака, закрывавшие днём небо, рассеялись, и между ними сверкали яркие звёзды. По обе стороны ревущей танковой колонны на обочинах потрескивали от мороза сосновые леса. Колонна шла со скоростью шестьдесят километров. Если навстречу попадался одинокий водитель, то, увидев в свете фар надвигающуюся на него массу серого металла, он съезжал с дороги прямо в лес.
  
  В десяти километрах от Москвы колонна подошла к милицейскому посту на границе области. Из своей металлической будки выглянули в окно четыре милиционера; увидев колонну, они присели, поддерживая друг друга и бутылки с водкой, потому что будка затряслась от вибрации.
  
  Андреев сидел в головном танке и первым увидел грузовики, заблокировавшие дорогу. Несколько частных машин подъезжали в течение ночи к блокировке и, прождав некоторое время, разворачивались и уезжали обратно. Колонна слишком спешила, чтобы останавливаться.
  
  — Одиночный огонь! — скомандовал Андреев.
  
  Его стрелок прищурился и выпустил один снаряд из башенного 125-миллиметрового орудия. На расстоянии четырёхсот метров снаряд, все ещё не потерявший начальной скорости, ударил в один из грузовиков и разнёс его на куски. Заместитель Андреева, находившийся в танке на другой стороне дороги, последовал его примеру и уничтожил второй грузовик. В стороне от грузовиков из засады раздались беспорядочные выстрелы.
  
  Внутри стального купола башни стрелок Андреева прочесал обочину из своего 12,7-миллиметрового тяжёлого пулемёта, и стрельба прекратилась.
  
  Колонна пошла дальше, а молодые боевики, не веря своим глазам, смотрели на обломки грузовиков и разбитую засаду, затем потихоньку начали исчезать в темноте.
  
  Через шесть километров Андреев снизил скорость движения колонны до тридцати километров и дал распоряжения двум подразделениями пять танков и десять БМП он отправил направо, на помощь гарнизону, осаждённому в казармах Ходынского аэродрома, и, интуитивно, другие пять танков и десять машин — налево, чтобы они добрались на северо-восток и прикрыли телевизионный комплекс «Останкино».
  
  На Садовом кольце он приказал оставшимся шестнадцати «Т-80» и двадцати одному БМП двигаться направо до Кудринской площади, а там повернуть налево, к Министерству обороны.
  
  Теперь танки снова шли, снизив скорость до двадцати километров в час и круша гусеницами асфальт; они выстроились в линию и направились к Кремлю.
  
  В подвале, в коммутационном зале Министерства обороны, заместитель министра услышал над головой шум и узнал то единственное творение рук человеческих, которое может производить такой глухой гул на улицах города, охваченного войной.
  
  Колонна прогрохотала по Арбатской площади, направляясь теперь прямо к Боровицкой площади и стенам Кремля. Никто из сидящих в танках и БМП не заметил автомобиль, стоящий вместе с другими совсем рядом с площадью, как и человека в стёганой куртке и сапогах, вылезшего из машины и теперь следовавшего за колонной.
  
  В пабе «Рози О'Грейди» ирландский контингент, проживающий в российской столице, делал все, чтобы отпраздновать Новый год по-настоящему, включая непрерывный фейерверк, звук которого доносился со стороны Кремля и площади, когда мимо окон прогрохотал первый «Т-80».
  
  Ирландский атташе по культуре поднял голову от кружки «Гиннесса», выглянула окно и заметил, обращаясь к бармену: «Боже мой, Пэт, это был е… танк?»
  
  Перед Боровицкими воротами стоял «БТР-80», принадлежавший «чёрной гвардии», и из своего орудия обстреливал стены, на которых укрылись последние защитники из президентской гвардии. В течение четырёх часов они пробивались через территорию Кремля, ожидая подкреплений и не зная, что остальные силы генерала Корина попали в засаду на окраине города.
  
  К часу ночи черногвардейцы захватили все, кроме стен, растянувшихся на 2 235 метров и настолько широких вверху, что по ним могли пройти пять человек в ряд. Здесь закрепились несколько сотен президентских гвардейцев, обороняя узкие каменные лестницы, ведущие наверх, и не давая Гришину одержать полную победу.
  
  С западной стороны Боровицкой площади появился головной танк таманцев. Андреев увидел БТР. Единственный снаряд, выпущенный в упор, уничтожил машину. Когда танки проходили по разбитой машине, то лишь обломки едва ли больше колёсных колпаков разлетались из-под гусениц.
  
  Около часа ночи генерал Андреев на своём «Т-80» спустился к трехполосному въезду в башню с воротами, проехал под аркой с разбитыми створками ворот и решёткой и въехал в Кремль.
  
  Как и его дядя когда-то, Андреев считал ниже своего достоинства прятаться в закрытой башне, глядя в перископ. Крышка башни его танка была откинута, и он стоял, возвышаясь по пояс, в стёганом шлеме и защитных очках, скрывающих его лицо.
  
  Один за другим «Т-80» проезжали мимо Кремлёвского Дворца съездов и покрытых пулевыми отметинами Благовещенского и Архангельского соборов, мимо Царь-колокола, направляясь на Ивановскую площадь, где когда-то городской глашатай объявлял императорские указы.
  
  Два БМП черногвардейцев попытались задержать танк Андреева. Оба превратились в груды раскалённого металла.
  
  Рядом с ним 7,62-миллиметровый пулемёт и его более тяжёлый собрат вели непрерывную стрельбу по бегущим путчистам, попадавшим в свет танковых фар.
  
  На огромной, в несколько сотен тысяч квадратных метров, территории Кремля оставалось ещё более трёх тысяч боеспособных черногвардейцев, и было бесполезно высаживать десантников из машин. Находясь в равных с противником условиях, десантники, едва насчитывавшие двести человек, ничего бы не изменили. Но, оставаясь внутри бронированных машин, они имели превосходство.
  
  Гришин не предвидел появления танков и бронетранспортёров и не приготовил противотанковой артиллерии. Более лёгкие и манёвренные, БМП таманцев проникали в узкие проходы, куда не могли войти танки. Танки со своими орудиями стояли открыто, неуязвимые для ручного оружия.
  
  Но решающим оказался психологический эффект. Для пешего солдата танк является настоящим чудовищем; его экипаж, невидимый снаружи, выискивает врага сквозь бронированное стекло, а дула его пулемётов движутся в поисках беззащитной цели.
  
  Через пятьдесят минут черногвардейцы дрогнули и, выбежав из укрытий, бросились искать спасения в церквах, дворцах и соборах. Некоторым это удалось, другие попали под огонь орудий БТР и танковых пулемётов.
  
  В других местах города отдельные бои развивались по-разному. Группа «Альфа» уже приготовилась штурмовать казармы ОМОНа у Министерства внутренних дел, когда один из них по радиотелефону услышал крик человека, находившегося в Кремле. Это охваченный паникой черногвардеец просил помощи. Но он допустил ошибку, упомянув о появлении танков «Т-80». Слово «танки» услышали все в группе и решили: с них довольно. Такого они не ожидали. Гришин с уверенностью обещал им полную внезапность, превосходство в вооружении и беспомощного врага. Ни одно из обещаний не оправдалось. Они отступили и предпочли спасти себе жизнь.
  
  В мэрии уличные бандиты из движения «Новая Россия» уже были разгромлены чеченцами.
  
  На Старой площади ОМОН при поддержке бойцов СОБРа Петровского начал вытеснять долгоруковских наёмников из правительственных зданий.
  
  На Ходынском аэродроме положение круто изменилось. Пять танков и десять БТР ударили по группе «Вымпел» с фланга и преследовали более легковооружённых бойцов по лабиринту ангаров и складов базы.
  
  Дума оставалась в руках частных охранников, но им некуда было идти и нечего делать, кроме как слушать по радио сообщения, поступающие из других мест. Они тоже услышали крик о помощи, раздавшийся из Кремля, признали могущество танков и начали уходить, каждый из них убеждал себя, что, если повезёт, его никто не узнает.
  
  «Останкино» все ещё находилось во власти Гришина, неторжественное сообщение о победе, предназначенное для утренних новостей, оказалось преждевременным, когда две тысячи черногвардейцев, наблюдавших из окон, увидели танки, медленно движущиеся по бульвару, и собственные машины, вспыхивающие одна за другой.
  
  Кремль построен на возвышенности над рекой, склоны этого холма заросли деревьями и кустарником, большей частью вечнозелёным. У западной стены Кремля расположен Александровский сад. Дорожки, проложенные между деревьями, ведут к Боровицким воротам. Никто из сражающихся на стенах не заметил одинокой фигуры, пробирающейся сквозь деревья к открытым воротам, никто также не заметил, как человек взобрался по склону к въездной дороге и проскользнул внутрь.
  
  Когда он вышел из-под арки, свет проходящего мимо танка Андреева скользнул по нему, но экипаж принял его за одного из своих. Его стёганая куртка походила на их собственные безрукавки, а круглая меховая шапка была больше похожа на их головные уборы, чем на чёрные стальные шлемы гришинской гвардии. Тот, кто увидел его в свете фар, предположил, что это водитель подбитого БМП, пытающийся укрыться под аркой.
  
  Свет скользнул по нему и ушёл в сторону. Оказавшись в темноте, Монк выбежал из-под арки и укрылся под елями справа от ворот. Из темноты он наблюдал за происходящим и ждал.
  
  По периметру Кремля расположены девятнадцать башен, но используются ворота только трёх из них. Туристы входят и уходят через Боровицкие или Троицкие ворота, войска — через Спасские, — и Монк находился рядом с ними.
  
  Человек, решивший спастись, должен был бы уйти из обнесённого стенами пространства. Наступит рассвет, правительственные войска начнут выгонять прячущихся побеждённых, вытаскивая их из каждой подворотни и ризницы, кладовой и шкафа, даже из тайных помещений командного поста. Каждый, кто хотел остаться в живых и не попасть в тюрьму, понял бы, что он должен уйти как можно скорее через единственные открытые ворота.
  
  Напротив того места, где он стоял, Монк видел разбитую в щепки корпусом разворачивавшегося танка дверь Оружейной палаты, где хранились сокровища, накопленные за тысячелетие российской истории. Колеблющееся пламя горящего БМП черногвардейцев бликами освещало фасад здания.
  
  Сражение передвинулось от ворот к Арсеналу в северо-восточной части крепости. Пламя горящей машины потрескивало.
  
  Около двух часов ночи он заметил какое-то движение у стены Кремлёвского Дворца съездов; оттуда выбежал человек в чёрном и, согнувшись, быстро побежал вдоль фасада Оружейной палаты. Пробегая мимо горящего БМП, он задержался, чтобы оглянуться назад и проверить, не преследуют ли его. Вспыхнула и загорелась шина, заставив бегущего быстро оглянуться вокруг. В жёлтом свете пламени Монк увидел его лицо. Он видел это лицо только однажды. На фотографии, на берегу Саподилла-Бей. Он вышел из-за дерева.
  
  — Гришин!
  
  Человек поднял голову, вглядываясь в темноту под деревьями. Затем он увидел, кто позвал его. В руках Гришин держал автомат Калашникова «АК-74» со складным прикладом. Монк увидел, как поднялся ствол автомата, и отступил за ель. Прозвучала автоматная очередь. От ствола дерева отлетали щепки. Затем всё смолкло.
  
  Монк посмотрел сквозь ветви. Гришина не было. От ворот его отделяли пятьдесят метров, а Монка — только десять. Гришин их ещё не прошёл.
  
  Монк вовремя заметил, как из-за разломанной двери высунулось дуло «АК-74». Он снова отступил за деревья, и пули ударяли по стволу, за которым он стоял. Стрельба опять прекратилась. Два раза по половине обоймы, прикинул он и, выскочив из-за дерева, перебежал дорогу и прижался к жёлтой стене музея. Свой «зауэр» он держал на уровне груди.
  
  Из-за двери снова показалось дуло автомата — его хозяин искал свою цель на противоположной стороне дороги. Не в состоянии что-либо рассмотреть, Гришин сделал шаг вперёд.
  
  Пуля, выпущенная Монком, ударила в ствол «АК» с такой силой, что вырвала его из рук полковника. Он упал на тротуар и откатился в сторону, полковник не мог до него дотянуться. Монк услышал, как он побежал по каменному полу внутри здания. Не прошло и нескольких секунд, как Монк, минуя свет от горящей машины, вбежал в Оружейную палату и в полной темноте опустился на корточки в вестибюле.
  
  Музей расположен на двух этажах и состоит из девяти огромных залов, заполненных пятьюдесятью пятью витринами. В них выставлены стоящие буквально миллиарды долларов произведения искусства, имеющие ещё и историческую ценность. Все принадлежащее царям — их короны, троны, оружие, одежда, включая сюда ещё и лошадиную упряжь, — было расшито серебром, золотом, бриллиантами, изумрудами, рубинами, сапфирами и жемчугом.
  
  Когда глаза привыкли к темноте, Монк разглядел перед собой туманное очертание лестницы, ведущей на верхний этаж. Слева от него виднелась сводчатая арка, через которую можно было пройти в залы, находящиеся на первом этаже. Оттуда послышался слабый звук удара, как будто кто-то натолкнулся на одну из витрин.
  
  Набрав побольше воздуха, Монк бросился сквозь арку и, используя приём парашютистов, покатился по полу, пока не упёрся в стену. Когда он был в дверях, то краем глаза увидел, как мелькнуло голубоватое пламя, вылетевшее из дула, и почувствовал, как его засыпало осколками стекла от разбитой пулей витрины.
  
  Он не мог видеть всего, так как находился в длинном узком зале с длинными стеклянными ящиками вдоль стен и единственной витриной, тоже целиком из стекла, в центре. Внутри витрины в ожидании яркого электрического света и глазеющих туристов были выставлены бесценные русские, турецкие и персидские одежды, в которых короновались все цари — от Рюрика до Романовых. Один лоскуток любого из этих нарядов, с нашитыми на него драгоценными камнями, мог прокормить рабочего человека в течение долгих лет.
  
  Наконец звякнул кусочек стекла. Монк напряг слух и уловил прерывистое дыхание, как будто кто-то старался дышать бесшумно. Взяв осколок разбитой витрины, он швырнул его в темноту, откуда слышался этот звук.
  
  Осколок упал на стеклянный ящик, раздались ещё выстрелы наугад и между выстрелами — звук шагов бегущего человека. Монк поднялся и, пригнувшись, побежал вперёд, держась за витрину в центре зала; затем он понял, что Гришин перебрался в следующий зал и там поджидает его.
  
  Монк приблизился к соединяющей залы арке, держа в руке осколок стекла. Приготовившись, он бросил его далеко в глубь зала, прошёл через арку и сразу же, шагнув в сторону, спрятался за шкафом. На этот раз выстрелов не последовало.
  
  Когда глаза Монка привыкли к темноте, он увидел, что находится в меньшем зале, где стояли троны, украшенные драгоценными камнями и слоновой костью. Трон, на котором короновался Иван Грозный, стоял в нескольких футах слева от него, а за ним — трон Бориса Годунова. Монк, конечно, этого не знал.
  
  Человек, находящийся в зале, явно долго бежал, потому что после остановки под деревьями, где он отдохнул, Монк дышал ровно и размеренно, а где-то впереди слышалось хриплое дыхание Гришина, жадно хватавшего воздух.
  
  Высоко подняв над головой руку, Монк постучал стволом своего пистолета по стеклу. Он увидел в темноте яркую вспышку и тотчас же выстрелил в ответ. Над его головой зазвенело разбитое стекло, а с трона царя Алексея, в который попала пуля Гришина, посыпались бриллианты.
  
  Очевидно, пуля Монка почти попала в цель, потому что Гришин повернулся и побежал в следующий зал, который — Монк этого не знал, а Гришин, должно быть, забыл — был последним, тупиковым. В этом зале стояли старинные кареты.
  
  Услышав шаги впереди себя, Монк быстро побежал за Гришиным, чтобы тот не успел найти удобную позицию. Вбежав в последний зал, Монк нырнул за богато украшенную карету семнадцатого века, на четырёх колёсах и с позолоченным орнаментом. Наконец-то кареты давали возможность укрыться, но они прятали и Гришина. Каждая карета стояла на возвышении, отгороженная от публики не стеклом, а шнурами, протянутыми между вертикальными стойками.
  
  Он выглянул из-за кареты, подаренной в 1600 году Елизаветой Первой Английской Борису Годунову, и попытался обнаружить местонахождение своего врага, но зал был погружён в полный мрак, и очертания карет едва можно было различить.
  
  Пока он наблюдал, облака за узкими окнами разошлись и в зал проскользнул луч лунного света. Окна были зарешечены, к тому же с двойными рамами, поэтому проникший луч оказался очень слабым.
  
  И всё же что-то блеснуло. Крошечная точка в темноте где-то позади резного позолоченного колеса кареты королевы Елизаветы.
  
  Монк постарался вспомнить, чему учил его мистер Симс в замке Форбс: «Двумя руками, парень, и держи крепко. Забудь героев вестернов. Сказки!»
  
  Монк, держа «зауэр» двумя руками, поднял его и навёл мушку на точку на четыре дюйма выше светлого блика. «Дыши медленно, держи крепко, стреляй».
  
  Пуля прошла между спицами колеса и попала во что-то позади него. Когда замерло эхо выстрела и в ушах перестало звенеть, он услышал, как что-то тяжёлое со стуком свалилось на пол.
  
  Это могло быть уловкой. Он подождал пять минут и затем увидел, что тёмный контур на полу у кареты не шевелится. Передвигаясь с большой осторожностью за старинными экипажами, он подбирался все ближе, пока не увидел туловище и голову человека, лежащего на полу лицом вниз. Только теперь он подошёл с пистолетом наготове и перевернул тело.
  
  Полковник Анатолий Гришин получил единственную пулю в голову, чуть выше левого глаза. Как бы сказал мистер Симс, «это задержало их немного». Джейсон Монк смотрел на человека, которого ненавидел, но ничего не чувствовал. Это сделано, потому что должно было быть сделано.
  
  Опустив в карман свой пистолет, он наклонился, взял левую руку убитого и что-то снял с его пальца.
  
  Маленький предмет лежал на ладони Монка; необработанное американское серебро, которое когда-то блестело при лунном свете, светящаяся бирюза, добытая в горах индейцами навахо. Кольцо, привезённое с гор его собственной страны, подаренное на скамье в Ялте смелому человеку и сорванное с пальца трупа во дворе Лефортовской тюрьмы.
  
  Положив кольцо в карман, он повернулся и пошёл к своей машине. Битва за Москву завершилась.
  Эпилог
  
  Проснувшись утром первого января, Москва и вся Россия узнали о страшных событиях, происшедших в столице. Телевизионные камеры передавали репортажи c места событий в каждый уголок огромной страны. Люди были подавлены увиденным.
  
  За стенами Кремля перед ними предстала картина разрушений. Изрешечённые пулями фасады Успенского, Благовещенского и Архангельского соборов. Осколки разбитых стёкол блестели на снегу.
  
  Чёрные пятна копоти от горевших машин обезобразили Теремной дворец и Грановитую палату, а стены Сената и Кремлёвского Дворца съездов пострадали от пулемётного обстрела.
  
  Два скорченных тела лежали около Царь-пушки, и специальные бригады выносили из Оружейной палаты и Дворца съездов тех, кто искал там спасения в последние минуты жизни.
  
  В других местах, догорая, дымились видимые в утреннем свете боевые машины и грузовики, принадлежавшие «чёрной гвардии». Расплавленный огнём асфальт, деформировавшись, снова застыл на морозе, вздыбившись, как морские волны.
  
  Исполняющий обязанности президента Иван Марков, сразу же вылетевший в Москву с места своего отдыха, прибыл вскоре после полудня. Позднее он принял для частной беседы Патриарха Московского и Всея Руси.
  
  Алексий Второй в первый и последний раз ступил на политическую арену. Он настаивал на том, что провести новые президентские выборы 16 января невозможно, а следует на этот день назначить всенародный референдум по вопросу о реставрации монархии.
  
  Как ни странно, Марков отнёсся к этой идее с одобрением. Прежде всего он был неглуп. Четыре года назад покойный президент Черкасов назначил его на пост премьера как умелого администратора, чиновника с опытом работы в нефтяной промышленности. Но со временем он вошёл во вкус власти, даже при системе, где большая часть власти принадлежит президенту и намного меньшая — премьеру. За шесть месяцев, прошедших со времени фатального сердечного приступа Черкасова, он ещё больше оценил обладание высшей властью. Теперь, с точки зрения выборов, Союз патриотических сил более не существовал, и он знал, что выбор будет между ним и неокоммунистами. Он также знал, что, вероятнее всего, окажется вторым. Но конституционному монарху прежде всего потребуется опытный политик и администратор для формирования правительства национального единства. «Кто более всего подходит, — размышлял он, — как не я?»
  
  Вечером Иван Марков президентским указом призвал всех депутатов Думы вернуться в Москву на чрезвычайную сессию.
  
  Весь день третьего января прибывали депутаты из разных областей России, из самых отдалённых уголков Сибири и Севера.
  
  Чрезвычайная сессия Думы открылась четвёртого января в «Белом доме», который почти не пострадал. Настроение депутатов было мрачным, особенно у представителей Союза патриотических сил, которые изо всех сил старались убедить тех, кто желал их слушать, что они лично и понятия не имели о безумной выходке Игоря Комарова под Новый год.
  
  К депутатам обратился исполняющий обязанности президента Марков, внёсший предложение о том, что 16 января народ всё же должен будет высказать свою волю, но только по другому вопросу — в отношении реставрации монархии. Поскольку он не являлся членом Думы, формально он не мог поставить своё предложение на голосование. Это сделал спикер, член блока «Демократический союз».
  
  Неокоммунисты, видя, как президентская власть ускользает из их рук, дружно, всем блоком, выступили против. Но Марков проделал большую подготовительную работу.
  
  С членами СПС, опасавшимися за свою безопасность, в это утро конфиденциально, с каждым отдельно, провели беседу. На каждого из них сильное впечатление произвело условие, что если они поддержат Маркова, то вопрос о снятии с них парламентского иммунитета не будет подниматься. Это означало, что они сохранят свои кресла.
  
  Голоса «Демократического союза» вместе с голосами Союза патриотических сил перевесили неокоммунистов. Решение было принято.
  
  С технической стороны изменение не вызвало больших трудностей. Кабины для голосования уже были подготовлены. Единственной задачей оставалось напечатать и разослать ещё сто пять миллионов бюллетеней с одним вопросом и двумя квадратиками: один для «да», а второй для «нет».
  * * *
  
  Пятого января в небольшом северном порту России Выборге милиционер по фамилии Пётр Громов сделал маленькое примечание к истории. Рано утром он наблюдал за шведским грузовым судном «Ингрид Б», готовящимся к отплытию в Гётеборг.
  
  Он уже собирался уйти и вернуться в свою будку, чтобы позавтракать, когда из-за груды ящиков выскочили две фигуры в матросских куртках и побежали к трапу, который вот-вот должны были поднять. Что-то заставило его крикнуть, чтобы они остановились.
  
  Мужчины о чём-то коротко и тихо переговорили и бросились к трапу. Громов вынул пистолет и сделал предупредительный выстрел в воздух. За все три года работы в порту ему впервые довелось воспользоваться оружием, и это доставило ему огромное удовольствие. Матросы остановились.
  
  Документы указывали, что они шведы. Младший говорил по-английски, Громов знал всего несколько английских слов. Но он достаточно проработал в порту, чтобы неплохо понимать шведский. Он обратился к старшему: «Что за спешка?»
  
  Человек не произнёс ни слова. Ни один из них не понял его. Громов протянул руку и сорвал со старшего круглую меховую шапку. Что-то знакомое было в этом лице. Он видел его раньше. Милиционер и русский беглец смотрели друг на друга. Это лицо… по телевидению… трибуна… кричит перед приветствующей его толпой…
  
  — Я вас узнал, — сказал он. — Вы — Игорь Комаров.
  
  Комарова и Кузнецова арестовали и на самолёте отправили в Москву. Бывшему лидеру СПС сразу же было предъявлено обвинение в государственной измене, и он оставался под следствием в ожидании суда. По иронии судьбы его поместили в Лефортовскую тюрьму.
  * * *
  
  В течение десяти дней в газетах, журналах, по радио и телевидению продолжалось всенародное обсуждение, и один за другим знатоки и учёные высказывали своё мнение.
  
  Днём в пятницу, 14 января, отец Григорий Русаков проводил собрание «возрожденцев» в спортивном комплексе «Олимпийский» в Москве. Как и при Комарове, когда тот выступал здесь, обращение отца Григория разнеслось по всей стране; его слушали, как подсчитали позднее, восемьдесят миллионов русских людей.
  
  Речь его была простой и ясной. В течение семидесяти лет российские люди поклонялись двум богам — диалектическому материализму и коммунизму — и были преданы обоими. Пятнадцать лет они посещали храм республиканского капитализма и видели, как осмеивались их надежды. Священник призывал своих слушателей завтра вернуться к Богу своих отцов, пойти в церковь и молиться, чтобы Бог указал им путь.
  
  Иностранные обозреватели долго придерживались мнения, что после семидесяти лет коммунистической индустриализации русские в основном стали городскими жителями. Это было ошибочным убеждением. Даже зимой 1999 года более пятидесяти процентов россиян все ещё жили в основном тихо и незаметно в маленьких городах и деревнях в сельской местности, раскинувшейся от Белоруссии до Владивостока, занимая десять тысяч километров в длину и охватывая девять часовых поясов.
  
  И на этой земле существовало сто тысяч церковных приходов, входящих в сотню епархий православной церкви, и каждый имел свою большую или маленькую, с луковкой-куполом, приходскую церковь.
  
  И в эти церкви морозным утром в воскресенье, шестнадцатого января, устремились семьдесят процентов русских людей, а с амвона приходский священник читал письмо патриарха. Ставшее позднее известным как «Великая энциклика», это письмо было самым ярким и впечатляющим посланием Алексия Второго. Оно было одобрено закрытым совещанием митрополитов на предыдущей неделе; хотя голосование и не было единогласным, но зато убедительным.
  
  После утренней службы русские отправились на избирательные участки. Из-за огромных расстояний и отсутствия электронной техники в сельских районах на подсчёт голосов ушло два дня. Из действительных бюллетеней шестьдесят процентов были «за», тридцать пять — «против».
  
  20 января Дума приняла и утвердила результат выборов и внесла два предложения. Первое: продлить временные полномочия Ивана Маркова на период до 31 марта. Второе: образовать конституционный комитет для выработки закона на основании результатов референдума.
  
  20 февраля исполняющий обязанности президента и Российская Дума направили предложение принцу, проживающему вне России, принять титул и обязанности, в рамках конституционной монархии, царя Всея Руси.
  
  Через десять дней российский авиалайнер после долгого полёта приземлился в аэропорту Внуково.
  
  Зима отступала. Температура поднялась до семи градусов выше нуля, и сияло солнце. Из берёзовых рощ и сосновых лесов, окружавших маленький аэродром, предназначенный для специальных рейсов, веяло влажной землёй и пробуждающейся природой.
  
  Перед зданием аэропорта ожидала большая делегация во главе с Марковым, в неё входили спикер Думы, лидеры всех крупных партий, начальники штабов и патриарх Алексий Второй.
  
  Из самолёта вышел призванный Думой пятидесятисемилетний принц английского дома Виндзоров.
  * * *
  
  Далеко на Западе, поблизости от местечка Лэнгтон-Мэтраверс, сэр Найджел Ирвин, расположившись в бывшем каретном сарае, наблюдал за церемонией по телевизору.
  
  На кухне леди Ирвин мыла посуду после завтрака, что делала всегда до прихода миссис Мойр, убиравшей в доме.
  
  — В чём дело, Найджел? — спросила она, выливая мыльную воду в раковину. — Ты никогда не смотришь телевизор по утрам.
  
  — Кое-что происходит в России, дорогая.
  
  Это было, подумал он, невероятно. Он руководствовался своими собственными принципами в борьбе против врага более богатого, более сильного и более многочисленного, используя минимальные силы; уничтожить такого врага могли только хитрость и обман.
  
  На первой стадии он поручил Джейсону Монку завязать отношения с теми, у кого имелись основания бояться или ненавидеть Игоря Комарова, после того как они заглянули в «Чёрный манифест». К первой категории относились те, кто подлежал уничтожению русскими нацистами, — чеченцы, евреи и милиция, преследовавшая союзника Комарова, долгоруковскую мафию. Ко второй — церковь и армия, представителями которых были патриарх и самый почитаемый из живых героев генерал Николай Николаев.
  
  Второй задачей было внедрить шпиона в лагерь врага — не для того, чтобы добывать информацию, а чтобы давать дезинформацию.
  
  В то время, когда Монк все ещё обучался в замке Форбс, старый шпион нанёс свой первый тайный визит в Москву с целью включить в работу двух старых незначительных агентов, не использовавшихся долгое время, которых он завербовал много лет назад. Одним из них был бывший профессор Московского университета, чьё давнее увлечение разведением голубей теперь оказалось полезным.
  
  Но когда профессор потерял работу за предложение провести демократические реформы при коммунистах, его сына также исключили из средней школы, лишив шанса поступить в университет. Молодого человека привлекала церковь, и после нескольких незначительных назначений в разные приходы его наконец взяли в качестве слуги и буфетчика в резиденцию патриарха Алексия.
  
  Отцу Максиму Климовскому поручили совершить предательство в отношении Монка и Ирвина, выдать их полковнику Гришину. Доказать свою надёжность как шпиона черногвардейскому полковнику, главной фигуре в лагере врага, оказалось нетрудно.
  
  Дважды Ирвину и Монку позволяли уйти до появления Гришина, но в двух последних случаях им пришлось пробиваться.
  
  Третья задача Ирвина состояла в том, чтобы убедить врага, что опасность исходит из другого источника и, подави они его, опасность перестанет существовать.
  
  Посещая во второй раз резиденцию, Ирвин должен был пробыть какое-то время там, чтобы дать возможность Гришину и его бандитам в его отсутствие обыскать номер, найти атташе-кейс и сфотографировать компрометирующее письмо.
  
  Письмо подделали в Лондоне, используя настоящую писчую бумагу патриарха и образцы его почерка, добытые отцом Максимом и переданные Ирвину во время его предыдущего визита.
  
  В письме патриарх открыто сообщал адресату, что он горячо поддерживает идею реставрации монархии в России (что не было правдой, поскольку он только согласился подумать) и хотел бы, чтобы адресат оказался человеком, выбранным для этого.
  
  К несчастью для принца Семена, жившего на ферме в Нормандии со своими лошадьми и подругой, письмо было адресовано ему. В случае необходимости им можно было бы и пожертвовать.
  
  Второе посещение патриарха Джейсоном Монком стало началом четвёртой стадии — спровоцировать противника на бурную реакцию в ответ на «видимую», но несуществующую угрозу. Угроза заключалась в магнитофонной плёнке, на которой якобы был записан разговор между Монком и Алексием Вторым.
  
  Записи голоса патриарха были сделаны во время первого визита Ирвина его переводчиком Брайаном Винсентом. А Монк, ещё находясь в замке Форбс, наговорил несколько часов на плёнку.
  
  В Лондоне русский актёр озвучил слова, которые Алексий Второй должен был произносить в записи. Она, включая позвякивание кофейных чашек и прочие посторонние звуки, была синтезирована на компьютере. Отец Максим, которому в холле, проходя мимо, Ирвин передал плёнку, просто переписал её с одного магнитофона на другой, который ему дал Гришин.
  
  На плёнке была сплошная ложь. Генерал-майор Петровский не мог бы продолжать свои рейды на долгоруковскую мафию, потому что всю информацию, которую Монк получил от чеченцев, он уже передал генералу. Более того, документы, захваченные в подвале казино, не содержали никаких доказательств финансирования предвыборной кампании СПС долгоруковской мафией.
  
  Генерал Николаев не собирался продолжать серию своих разоблачающих Комарова интервью после Нового года. Он своё сказал, одного раза достаточно.
  
  И самое главное, патриарх не имел ни малейшего намерения встречаться с исполняющим обязанности президента и убеждать его объявить Комарова недостойным участвовать в выборах. Патриарх ясно заявил, что он не вмешивается в политику.
  
  Но ни Гришин, ни Комаров не знали этого. Поверив, что до них донесли истинные планы противника и им грозит большая опасность, они перестарались и совершили четыре попытки покушений. Подозревая, что они так поступят, Монк смог предупредить всех четверых. Только один пренебрёг предупреждением. До ночных событий 21 декабря, а возможно, даже и позднее, у Комарова были шансы выиграть выборы с неплохим результатом.
  
  После 21 декабря наступила пятая стадия. Монк использовал гиперактивность верхушки СПС для возбуждения ещё большей враждебности к Комарову — начиная от тех немногих, кто видел «Чёрный манифест», до яростного потока критики в средствах массовой информации. К этому Монк добавил дезинформацию о том, что причиной всевозрастающей дискредитации Комарова является один из старших офицеров «чёрной гвардии».
  
  В политике, как и во многих других делах, успех рождает успех, но и неудача тоже порождает неудачу. Критика Комарова возрастала, а с ней и паранойя, свойственная всем тиранам. В последней партии Найджел Ирвин ставил на эту паранойю и на чудо, которое не позволит «слабому существу», отцу Максиму, подвести его.
  
  Когда патриарх вернулся из Загорска, он и в мыслях не имел обращаться к президенту. За четыре дня до Нового года государственные органы России не имели ни малейших намерений обрушиться на «чёрную гвардию» в новогодний праздник и арестовать Комарова.
  
  Посредством отца Максима Ирвин применил старую уловку убедить противника, что его враги более многочисленны, сильны и решительны, чем на самом деле. Убеждённый этим вторым «ударом», Комаров решил выступить первым. Предупреждённое Монком Российское государство защитило себя.
  
  Не будучи прилежным прихожанином, сэр Найджел Ирвин уже давно усердно читал Библию, и из всех её героев его любимым был израильский воин Гедеон.
  
  Как он объяснял Монку, когда они были в Шотландии, Гедеон был первым командующим войсками особого назначения и первым стратегом, применившим внезапную ночную атаку.
  
  Из десяти тысяч добровольцев Гедеон отобрал только триста самых крепких и отважных. В ночной атаке на лагерь мадианитян, расположенный в Изреельской долине, он использовал три приёма: нападение на спящего врага, яркий огонь и грохот, сбивающие с толку и сеющие панику среди превосходящих сил противника.
  
  «Что он сделал, дорогой мой? Он заставил поверить сонных мадианитян, что на них напало многочисленное и грозное войско. Они впали в панику и бежали».
  
  Они не только бежали, но в темноте начали разить друг друга. Посредством несколько иной дезинформации Гришина убедили арестовать все его высшее командование.
  
  Вошла леди Ирвин и выключила телевизор.
  
  — Пойдём, Найджел, такая прекрасная погода, и нам надо посадить ранний картофель.
  
  Старый разведчик поднялся с места.
  
  — Конечно, — сказал он, — ранний. Я надену сапоги.
  
  Он ненавидел копать землю, но очень любил Пенни Ирвин.
  * * *
  
  На Карибах наступил полдень, когда «Фокси леди» вышла из Черепашьей бухты и направилась к проливу.
  
  На полпути к рифу мимо прошёл Артур Дин на «Силвер дип». Два туриста-аквалангиста сидели на корме.
  
  — Эй, Джейсон, куда-то ездил?
  
  — Да, покатался по Европе немного.
  
  — И как там?
  
  Монк подумал, прежде чем ответить.
  
  — Интересно, — наконец сказал он.
  
  — Рад тебя снова видеть. — Дин взглянул на ют «Фокси леди». — Без клиентов?
  
  — Да. В десяти милях от мыса видели ваху. Хочу поймать несколько штук для себя.
  
  Артур Дин улыбнулся, ему было знакомо это чувство.
  
  — Хорошего улова, старина.
  
  «Силвер дип» прибавила скорость и скоро исчезла из виду. «Фокси леди» прошла через пролив, и Монк ощутил под ногами плещущиеся волны открытого моря и сладкий запах солёного ветра.
  
  Прибавив скорость, он направил «Фокси леди» прочь от островов, навстречу пустынному морю и небу.
  Фредерик Форсайт
  
  История Биафры
  
  Предисловие
  
  Это книга не является беспристрастным отчетом; ее цель — объяснить, что такое Биафра, почему ее народ решил отделиться от Нигерии, и как они реагировали на то, что было им навязано. Меня могут обвинить в том, что я защищаю только биафрцев, и в чем-то это будет справедливо. Это история Биафры, и рассказана она с точки зрения Биафры. Тем не менее, везде, где возможно, я старался найти свидетельства других очевидцев, в частности тех иностранцев (главным образом британцев), которые находились в Биафре, когда началась война; а также тех, кто оставался там все время, таких, например, как группа замечательных ирландских священников из Ордена Святого Духа в Дублине; или тех, кто приехал позднее — таких как журналисты, добровольцы или работники Красного Креста.
  
  Там, где приводится какое-либо мнение, либо цитируется источник, либо мнение это принадлежит мне, и я не буду пытаться скрыть его пристрастный характер. Я убежден, что дезинтеграция Нигерии — не случайный поворот истории, а ее неизбежное следствие. Войну, в которой теперь 14 миллионов биафрцев противостоят 34 миллионам нигерийцев, нельзя назвать благородной борьбой, это — бесплодные усилия, и политика лейбористского правительства Великобритании, направленная на поддержку власти военной клики в Лагосе, это не воплощение всех тех норм, которые Британия должна защищать, а полное их отрицание.
  
  История Биафры не является детальной историей нынешней войны, до сих пор еще многое неизвестно, слишком много такого, о чем нельзя пока еще рассказать, и поэтому любая попытка написать историю войны была бы ничем иным, как созданием обрывочной структуры.
  
  Было бы просто нереально предположить, что 30 мая 1967 года Биафра возникла просто так, на пустом месте, поэтому я начал с краткого рассказа об истории Нигерии до раскола. Необходимо понять, каким образом Британия создала Нигерию, собрав вместе несовместимые народы; как эти народы осознали, что разногласия, существовавшие между ними, не только не исчезли за время британского правления, но стали еще более глубокими; и как та структура, которую оставили им в наследство британцы, оказалась в конце концов не способна сдержать взрывные силы, запертые в ней.
  
  январь 1969 года
  
  Фредерик Форсайт
  
  Умуахья, Биафра.
  Часть первая
  ИСТОРИЯ ВОПРОСА
  
  Одна из основных претензий к политике Биафры, являющаяся в то же время и доводом в поддержку нигерийской политики войны, поставившей своей целью раздавить биафрцев, состоит в том, что отделяясь, Биафра разрушает единство счастливого и гармонического государства, которое теперь и старается восстановить нигерийский генерал Говон. Однако же за все доколониальное время Нигерия никогда не была единой страной, да и за 60 лет колониализма и 63 месяца Первой Республики только тонкая оболочка скрывала коренные разногласия.
  
  К 30 мая 1967 года, когда Биафра отделилась, Нигерия не только не была счастливым или гармоничным государством, но и за предшествующие пять лет все время переходила от кризиса к кризису, и уже раза три была на грани распада. И хотя в каждом случае непосредственный повод носил политический характер, глубинной причиной была племенная вражда, укоренившаяся в этом огромном, искусственно созданном государстве. Ибо Нигерия всегда была ничем иным, как сплавом народов, объединенных в интересах и в пользу европейского государства.
  
  Первыми европейцами, появившимися в нынешней Нигерии, были исследователи-путешественники, вслед за которыми, привлеченные их рассказами, пришли работорговцы. Первыми были — примерно с 1450 года — португальцы, пестрая коллекция пиратов, которые на побережье у вождей местных племен покупали здоровых молодых рабов с целью перепродажи. Сперва их меняли на золото на Золотом Берегу, позднее переправляли на кораблях в Новый Свет, получая от этого большие доходы.
  
  За португальцами пришли французы, голландцы, датчане, шведы, немцы, испанцы и англичане.
  
  Пока европейские работорговцы наживали состояния, в африканском обществе возникли целые династии, которые процветали на деньги, полученные от посредничества, особенно на острове Лагос и острове Бонни. Проникновению европейцев вглубь континента эти прибрежные царьки всячески препятствовали. Постепенно к торговле рабами добавилась и торговля другими товарами, главным образом пальмовым маслом, древесиной и слоновой костью. В 1807 году британцы запретили работорговлю, и до конца первой половины этого века британские военные моряки наблюдали за прибрежной торговлей, чтобы быть уверенными в эффективности этого запрета.
  
  Столкнувшись с решением Хобсона заняться исключительно торговлей другими товарами, торговцы не видели особых причин, по которым они должны были по-прежнему продолжать платить деньги местным вождям, и настаивали на том, чтобы их допустили во внутренние области, где они могли бы вести дела непосредственно с производителями. Это послужило причиной крупных разногласий с вождями прибрежных племен. К 1850 году на побережье уже было несколько британских консулов и началось проникновение в области к северу от Лагоса, в тот район, который сейчас известен как Западная Нигерия.
  
  Самым замечательным из этих торговцев был сэр Джордж Голди. К 1879 году этому импозантному пионеру удалось объединить всех британских торговцев побережья в единый боевой фронт, но не против африканцев, а против французов, которые были их непосредственными соперниками.
  
  Голди, а также местный консул Хьювет хотели, чтобы британское правительство вмешалось и объявило район Масляных Рек и Нижнего Нигера британской колонией. Либеральное британское правительство, однако, колебалось, полагая, что заводить в подобных местах колонии — это дорогостоящая и напрасная трата времени. Хотя правительство и отклонило рекомендации Королевской Комиссии, касающиеся Западной Африки (в 1875 году), которая призывала к отказу от уже существующих колоний, оно, по-видимому, не испытывало желания заводить новые колонии. Так что в течение пяти лет Голди вел войну на два фронта: с одной стороны — против французских торговцев, от которых он в конце концов в 1884 году откупился, а с другой стороны — против равнодушия Уайтхолла.
  
  Но в 1884 году настроения в Европе изменились. Германский Канцлер Бисмарк, который до этого относился к идее колоний в Западной Африке так же прохладно, как и Гладстоун, созвал Берлинскую конференцию. В этом же году Германия аннексировала Камерун, расположенный к востоку от сегодняшней Биафры. Конференция собиралась, по-видимому, для того, чтобы дать Бисмарку повод поддержать французские и бельгийские требования о прекращении британской активности в бассейне Конго: деятельности баптистских миссионеров и торговцев из Манчестера и Ливерпуля. В этом он своего добился; конференция провозгласила, что бельгийская компания «Свободное государство Конго» получает право на административное управление территорией Конго. Не желая слишком уж способствовать франко-германскому сближению, Конференция почти без колебаний закрепила за британцами реку Нигер. Голди присутствовал на Конференции в качестве наблюдателя.
  
  В результате всего этого появился на свет Генеральный Акт Берлинской Конференции, по которому любое европейское государство, которое сможет доказать наличие у него заинтересованности в любом районе Африки, будет принято в качестве Управляющей Державы в этом районе, если только сможет подтвердить, что его управление осуществляется на деле.
  
  Однако британцы все еще не хотели посадить себе на шею еще одну колонию. Поэтому в 1886 году компании Голди была предоставлена «Королевская Хартия на Управление». В течение последующих десяти лет Голди продвинулся на север, устанавливая по мере продвижения монополию на торговлю. На правом фланге он граничил с германцами в Камеруне, и на левом — с французами в Дагомее. Голди больше опасался французов, возглавляемых энергичным Федербом, которого Голди подозревал в желании прорваться из Дагомеи к озеру Чад, чтобы таким образом влиться в общий поток французской экспансии, шедшей в северном направлении из Габона. В 1893 году, в основном благодаря своим собственным усилиям, Голди удалось убедить германцев в Камеруне продвинуться в северном направлении к озеру Чад, сорвав таким образом соединение французов и создав буферное прикрытие на своем восточном фланге. К этому времени французы, руководимые Федербом, завоевали всю Дагомею и продвигались на восток в сегодняшнюю Нигерию. Голди, у которого не было ни людей, ни средств для того, чтобы противостоять французам, слал прочувствованные послания в Лондон. В 1897 году Британское правительство отправило к нему сэра Фредерика Лугарда, солдата и администратора, ранее служившего в Уганде и Ньясаленде. За один год Лугард изгнал французов из Нигерии, в результате чего создалась угроза войны с Францией. Питерский кризис был урегулирован в результате англо-французского соглашения, подписанного в июне 1898 года, по которому устанавливались основные принципы определения границ новой страны.
  
  Британия получила новую колонию, которая не была завоевана или даже толком исследована. У нее даже названия не было, так что потом леди Лугард дала ей имя — Нигерия.
  
  Это была земля очень разнообразная в территориальном, климатическом и этническом отношении. От четырехсотмильного побережья, покрытого переплетением болот и мангровых зарослей, густая полоса влажных тропических лесов шла примерно на 100–150 миль в глубь материка. Эта земля, которая потом станет Южной Нигерией, была разделена на восточную и западную части рекой Нигер, которая текла с юга, от места слияния с рекой Бенуэ в Локодже. В западной части южных земель главной этнической группой были Йоруба, народ с долгой историей высокоразвитых королевств. Из-за того, что британское проникновение шло через Лагос, западная культура раньше всего дошла до Йоруба и других племен Запада.
  
  В восточной части южных земель жили разные народы, среди которых преобладали ибо, хотя и селившиеся по обоим берегам Нигера, но главным образом к востоку от него. Зная о дальнейшем быстром развитии и успехах, которые в конце концов позволили ибо обогнать другие этнические группы Нигерии в том, что касалось усвоения европейской культуры, странно сейчас вспоминать о том, что ибо и другие народы Востока в 1900 году считались гораздо более отсталыми, чем все остальные народы Нигерии.
  
  Дальше к северу вечнозеленые леса сменяет лесистая местность, переходящая в высокотравную саванну, потом в типичную саванну и наконец в полупустынные саванны и заросли колючих кустарников. Вдоль южного края этого огромного района тянется так называемый Средний Пояс, населенный многочисленными народами, не принадлежащими к группе Хауса. В большинстве своем это язычники и анимисты, которые тем не менее были вассалами империи хауса — Фулани. Север как таковой был собственностью Хауса, Канури и Фулани. Эти последние пришли когда-то из земель, лежащих к Югу от Сахары, как завоеватели и принесли с собой мусульманство.
  
  В течение трех лет Лугард со своей горсткой солдат покорял Север, завоевывая один эмират за другим. Самое сильное сопротивление оказал султанат Сокото. Несмотря на многочисленные армии фулани, Лугард смог победить их с помощью огнестрельного оружия, совсем как в песенке Беллока: «Что бы ни случилось, у нас есть пулемет «Максим», а у них — нет». Магазинные винтовки Лугарда в клочки разнесли конницу султана, и последний бастион фулани на землях Хауса пал.
  
  Лугард является как бы промежуточным звеном между беспорядочным проникновением торговцев и миссионеров и настоящим империализмом. И все-таки его империя не была первой в Северной Нигерии. Между 1804 и 1810 годами Осман дан Фодио, мусульманский ученый и реформатор, возглавил джихад (священную войну) против королевства Хауса и подчинил его власти своих сородичей Фулани. То, что началось как крестовый поход за очищение ислама от находящихся в противоречии с религией обычаев, переросло в поход за землю и власть. Власть империи Фулани простерлась на юг в земли Йоруба. Джихад был прерван между 1837 и 1840 годами продвижением британцев в районы к северу от Лагоса, и локализовался в Илорине и вдоль линии Кабба. Земли к северу от этой линии стали Северной Нигерией, занимающей 3/5 всей территории Нигерии, на которой проживают более 50 % ее населения. Огромный перевес Севера стал одним из тех факторов, которые в дальнейшем сделали невозможным создание по-настоящему сбалансированной Федерации.
  
  Во время войн Лугарда с эмирами эти последние не пользовались поддержкой большинства своих подданных-хауса, составлявших как тогда, так и сейчас большую часть народов Севера. Однако, одержав победу, Лугард предпочел сохранить власть эмиров, чтобы править через них, а не уничтожить их власть и управлять напрямую. Может быть у него и не было иного выбора: сил у него было мало, Лондон все еще проявлял безразличие, территория, которой надо было управлять, была огромна, и для этого потребовались бы сотни чиновников. А у эмиров уже существовала укоренившаяся структура административного, судебного и фискального управления, распространявшаяся на все их владения.
  
  Лугард предпочел разрешить эмирам править по-прежнему, поставив условием осуществление некоторых реформ, а за собой сохранил роль некоего верховного сюзерена.
  
  Косвенное управление имеет свои преимущества. Здесь не требуются большие затраты британских средств и ресурсов, да и введено оно было мирным путем. Однако, кроме того, введение косвенного управления привело к консервации феодальных структур, поддержке репрессивных мер, предпринимаемых эмирами и их назначенцами, и на многие годы сделало Север неспособным даже к постепенному вхождению в современный мир, сделав бессмысленными любые дальнейшие попытки установления парламентской демократии.
  
  По мысли Лугарда, местное управление, вероятно, должно было начинаться на уровне деревенского совета, затем шел племенной совет, потом власть переходила на региональный уровень, и, наконец, этот процесс должен был привести к образованию репрезентативного национального правительства. Это была чистая теория, и она потерпела крах.
  
  Прежде всего, основной заботой эмиров и их придворных, как и большинства феодальных властителей, было остаться у власти в условиях как можно менее изменившихся. Поэтому они бескомпромиссно боролись против самой большой угрозы их собственному консерватизму — перемен и прогресса, естественным предвестником которых является массовое образование. И вовсе не было случайностью, что в год провозглашения независимости — 1960 — на Севере, где проживает больше половины пятидесятимиллионного населения Нигерии, была 41 средняя школа, а на Юге — 842; что первый выпуск университета на Севере был подготовлен всего за 9 лет до получения страной независимости. Для эмиров западное образование представляло опасность, и они сделали все возможное, чтобы дать к нему доступ только своим отпрыскам и детям знати.
  
  На Юге, который наводнили предтечи массового обучения — миссионеры, напротив, очень скоро у людей возникло стремление получить образование во всех его формах. К 1967 году, когда Восточная Область вышла из состава Нигерии, в ней одной было больше докторов, адвокатов и инженеров, чем в любой другой стране Черной Африки. На Севере деятельность миссионеров, которая могла бы облегчить этому региону переход к 20 веку, была остановлена Лугардом по требованию эмиров, когда он дал обещание не поощрять апостольскую миссию христианизации к северу от Линии Каббы.
  
  За 60 лет, которые отделяют время Лугарда от Независимости, различия религиозных, социальных, исторических и моральных позиций и ценностей между Севером и Югом, а также образовательный и технологический разрыв не только не сокращались, а постепенно углублялись, до тех пор пока не стало невозможным само существование единой страны, в которой доминировала бы какая-либо из этих территорий.
  
  В 1914 году лорд Лугард объединил Север и Юг для удобства административного управления — по крайней мере на бумаге.
  
  «Чтобы создать как можно меньше административных неудобств» (его собственное выражение), он оставил огромный Север таким, каким он был, и разделил обе администрации. А еще он навязал так хорошо работавшую на Севере теорию косвенного управления Югу, где она потерпела неудачу, особенно в восточной части Юга — на землях Ибо.
  
  Британцы были так заинтересованы в косвенном управлении через посредство местных вождей, что старались навязать этот институт там, где его никогда не было. Бунт в Абе в 1929 году (город Аба находится в самом центре территории Ибо) был отчасти вызван возмущением против навязанных британцами вождей, которых люди отказывались признавать. Было нетрудно навязать что-то северянам, привыкшим к безусловному повиновению, но на Востоке этот метод не сработал. Вся традиционная структура Востока делает его буквально невосприимчивым к диктатуре, что также является одной из причин нынешней войны. Люди на Востоке постоянно добиваются того, чтобы с ними консультировались во всех касающихся их делах. Едва ли подобная самоуверенность могла внушить колониальным чиновникам любовь к ним, и это одна из причин, почему жителей восточных районов Нигерии считают «чванливыми». Напротив, англичане любили Север. Климат там жаркий и сухой, в отличие от влажного и малярийного Юга, жизнь размеренна и приятна, если ты к тому же англичанин или эмир, карнавалы живописны и оригинальны, а люди послушны и нетребовательны. Будучи неспособными управлять новыми офисами и заводами, северяне довольствовались тем, что импортировали множество британских чиновников и инженеров — и это одна из причин, по которым в Лондоне сегодня существует мощное и горластое пронигерийское лобби из бывших колониальных гражданских служащих, солдат и администраторов, для которых вся Нигерия — это только их обожаемый Север.
  
  Но бреши в общественной структуре, образовавшиеся из-за равнодушия северян к модернизации, не могли быть заполнены одними англичанами. Были рабочие места для клерков, служащих, счетоводов, инженеров, машинистов, банковских кассиров и служащих на заводах и в магазинах, которые северяне не могли занять. Только немногие, очень немногие Йоруба из западной области Юга отправились на Север к новым местам работы. Большая часть этих мест была занята более предприимчивыми людьми с Востока. К 1966 году их было около 1.300.000 (в основном Ибо) в северных районах и еще 500.000 переехали жить и работать на Запад. Разница в степени ассимиляции каждой группы была огромна, и это позволяет разгадать тайну «исключительности» Нигерии, скрытую под легкой вуалью рекламы.
  
  На Западе ассимиляция пришельцев с Востока была полной; они жили на тех же улицах, что и Йоруба, встречались с ними на разного рода собраниях, их дети учились в одних и тех же школах. На Севере по приказу местных правителей — против которого британцы не возражали, — все южане — с Востока ли, с Запада ли — были собраны вместе в «Сабон Гари» или Кварталы иностранцев, нечто вроде гетто за пределами городских стен. Внутри этих гетто «Сабон Гари» шла веселая и яркая жизнь, но контакты их населения с соседями-Хауса были, по желанию последних, сведены до минимума. Образование было сегрегированным, так что бок о бок существовали два совершенно различных общества, а британцы не делали ни малейшей попытки побудить их к постепенной интеграции.
  
  О периоде между 1914 и 1944 годами можно много не рассказывать, так как в эти годы британские интересы не имели ничего общего с Нигерией. Сначала шла Великая Мировая война, потом наступило десятилетие восстановления Британии и наконец разразился Кризис. Из всего этого на долю Нигерии пришелся краткий период процветания, когда из-за лихорадочной гонки вооружений перед Второй Мировой войной ее сырье шло по хорошей цене. Все это время британская колониальная политика оставалась традиционной и ортодоксальной: поддерживать порядок и закон, стимулировать добычу сырья, создавать рынок сбыта для британских товаров и собирать налоги для оплаты колониального управления. И только между 1945 и 1960 годами, особенно за последние 10 лет этого периода, была сделана серьезная попытка найти формулу развития государства после предоставления независимости. Началось это предприятие катастрофически плохо и так никогда толком не было доведено до конца.
  
  У плохого начала было название: Конституция Ричардса.
  
  В 1944-45 годах губернатор сэр Артур Ричардс (теперь это лорд Милвертон), человек, который по описаниям современников, несмотря на свою глубокую любовь к Северу, умудрился сделаться там непопулярным, совершил поездку по стране для того, чтобы узнать, что думают на местах по поводу конституционной реформы. Именно на Севере ему ясно дали понять, — и с тех пор своей точки зрения не изменили, — что они не желают объединения с Югом. Север согласен был на сотрудничество только при условии, что (I) в новую Конституцию будет заложен принцип раздельного регионального развития и (2) — что у Севера будет около 50 % мест в Законодательных органах (Север-9, Запад-6, Восток-5). Возражения Севера против слияния с Югом, прозвучавшие уже тогда в многочисленных заявлениях их лидеров, в 1947 году были высказаны одним из клана северян — Малламом Абубакаром Тафавой Балевой (потом он станет нигерийским премьер-министром.) Он сказал: «Сэр, мы не хотим, чтобы наши южные соседи были помехой нашему развитию… Я бы хотел с полной ясностью заявить вам, что если британцы уйдут из Нигерии именно теперь, на этом этапе, то народ Севера продолжит свою прерванную борьбу за выход к морю».
  
  Из унитарного государства, которым управляла центральная законодательная власть, в 1947 году (год инагурации Конституции Ричардса) Нигерия превратилась в федеральное государство, состоящее из трех регионов. С самого начала военных действий между Нигерией и Биафрой лорд Милвертон выступал в палате лордов как защитник единства Нигерии, явно позабыв о том, что именно его конституция оросила семена регионализма, болезни, которая убила Нигерию. Государство, состоящее из трех административных областей, было самым худшим изо всех возможных обществ, поскольку позицией Севера была предопределена попытка сочетать несочетаемое.
  
  В каком-то смысле позиция эта была более реалистична. Северные лидеры не скрывали своих сепаратистских стремлений. Ричардса сменил сэр Джон Макферсон, который ввел новую Конституцию, унитарную по существу. Но вред уже был нанесен. Север понял, что всегда сможет добиться своего, если начнет угрожать отделением, что буквально вгоняло Британию в дрожь, и в 1954 году конституция Макферсона уступила место новой.
  
  На различных региональных конференциях, которые в 1949 году созывал Макферсон, делегаты Севера требовали 50 %-ного представительства для своей области в Центральных органах власти. На Общенигерийской конференции, состоявшейся в январе 1950 года в Ибадане, эмиры Зарии и Кацины заявили, что если Северной области не будут предоставлены 50 % мест в Законодательном Собрании, то они потребуют отделения от остальной Нигерии «на условиях, существовавших до 1914 года». Они получили то, чего добивались, и преобладание Севера в центральном правительстве стало важной характерной особенностью нигерийской политики.
  
  Север потребовал также — и добился — установления самой слабой формы Федерации, и не делал тайны из того, что полагал слияние Севера и Юга в 1914 году ошибкой. И эта убежденность пронизывает все политическое мышление северян в период от окончания II Мировой войны до Независимости. В марте 1953 года политический лидер Севера сэр Ахмаду Белло сказал в палате представителей в Лагосе: «Ошибка 1914 года стала явной, и я бы не хотел, чтобы дело зашло еще дальше».
  
  В своей биографической книге «Моя жизнь» Белло вспоминает о сильном брожении в Северном районе, вызванном стремлением к отделению, и добавляет, что «перспектива эта была очень заманчива». Он признает, что высказался против отделения по двум причинам, ни одна из которых не имеет ничего общего с идеалом Нигерийского Единства, которым были так озабочены британцы. Во-первых, было бы весьма затруднительно собирать таможенные пошлины на протяжении всей сухопутной границы, и во-вторых, было бы невозможно получить выход к морю через территорию соседней независимой страны.
  
  Ко времени проведения конференций 1953 года, в ходе которых вырабатывалась 4-я конституция, Север переменил свои взгляды на сепаратизм: теперь они полагали, что в рамках такой структуры регионы получат наибольшую свободу поступков и действий, а власть Центра будет сведена к абсолютному минимуму.
  
  По поводу этих идей лондонская «Таймс» писала 6 августа 1959 года: «Северяне заявили, что они хотят, чтобы в Центре существовал простой посреднический орган, явно имея в виду нечто вроде Восточноафриканской Верховной Комиссии. Но даже и она связана с центральной Законодательной Ассамблеей, хотя представители Северной Нигерии и заявили, что никакого центрального законодательного органа не будет». То, чего при явной поддержке общественного мнения Области добивались представители Севера, была Конфедерация Нигерийских Государств. Именно этого потребовал полковник Оджукву, военный губернатор Восточной области, в Абури (Гана) 4 января 1967 года, после того как были убиты 30 тысяч жителей Восточной Области, а еще 1.800 тысяч были вынуждены беженцами вернуться на Восток. И даже тогда он потребовал этого только в качестве временной меры, до тех пор пока не улягутся страсти. Если бы северяне в 1953 году, или Восток в 1967, получили то, чего они добивались, то все три Области и по сей день, скорее всего, мирно жили бы бок о бок.
  
  И снова британцы уступили изоляционистским требованиям северян, не увидев никакой опасности в нежелании Севера объединяться. Таким образом победил британский компромисс. Образования государства из нескольких районов для придания стабильности будущей Федерации хотели южане. Британское правительство предложило три района: Север, Запад и Восток — наименее стабильный вариант из всех возможных, но этого же хотели и северяне.
  
  Еще два события, произошедшие за последнее десятилетие перед Независимостью, заслуживают внимания, поскольку они свидетельствуют о нежелании Британии обращать внимание на предупреждения, касающиеся будущей стабильности Нигерии, даже когда подобные предупреждения исходили от их собственных чиновников. В течение всей декады в письменных и устных выступлениях представителей Севера прослеживалось все возраставшее неприятие присутствия в их среде людей с Востока. Ораторы в Палате Представителей Северной Области неоднократно выражали свою глубокую уверенность в том, что «Север принадлежит северянам», а южане должны убраться домой (Большинство этих «южан» были родом из Восточной области). Отдельные акты насилия против выходцев с Востока случались и раньше, особенно во время кровавых бунтов 1945 года в городе Джос.
  
  В мае 1953 года Кано, крупнейший город Севера, должна была посетить делегация «Группы Действия» — ведущей партии Йоруба. Маллам Инуа Вада, секретарь отделения Северного Народного Конгресса (СНК) в Уано, весьма энергично настраивал общественное мнение против этого визита. В речи, произнесенной за два дня до намеченного срока на встрече руководителей отделений «туземной администрации» Вада сказал: «Те самые южане, которые оскорбляли нас на Юге, решили заявиться на Север и снова оскорблять нас… Поэтому мы собрали в городе около тысячи мужчин, готовых на силу ответить силой…» Визит делегации «Группы действия» был отменен, однако 16 мая начались погромы. Не найдя Йоруба, Хауса взялись за выходцев с Востока вообще, да так, что в официальном докладе, составленном британским чиновником, характер их действий определялся как «совершенно неожиданная степень жестокости».
  
  В своей автобиографии сэр Ахмаду вспоминает, что «здесь в Кано, когда все это случилось, начались схватки между Хауса… и Ибо; и как то ни странно, Йоруба это не затронуло».
  
  Официальный доклад представляет собой честную попытку изложения происшедшего. Его составитель осудил речь Вада как «весьма неблагоразумную и провокационную». Приводя наиболее скромные оценки числа убитых — 504, и раненых — 245 человек, он делает вывод о том, что «все еще существует вероятность, что число убитых гораздо выше зарегистрированного из-за противоречивых свидетельств водителей скорой помощи и грузовиков, которые увозили и живых и мертвых. Далее, оценивая случившееся в целом, он замечает, что никакие провокации — ни постоянные, ни единовременные — ни в коей мере не могут служить оправданием их (Хауса) поведения». Но, возможно, самое примечательное высказывание содержалось в заключительной части доклада: «Семена, из которых выросли беспорядки в Кано 16 мая 1953 года, все еще в земле. Это может произойти снова, и только осознание и признание главных причин, породивших эти события, могут устранить опасность их повторения». Но осознания не произошло, не было даже попытки понять.
  
  В 1958 году британцы, изучая проблему этнических меньшинств, а именно народов, не принадлежащих к большой тройке — Хауса, Ибо и Йоруба — попросили сэра Генри Уиллинка провести исследования и сформулировать рекомендации.
  
  Сэр Генри нашел, что в Восточном районе, который теперь по одностороннему решению Лагоса разделен в 1967 году на три части, различия между Ибо и меньшинствами, к Ибо не принадлежащими, были настолько незначительны, что их вскоре должен был свести на нет растущий национализм. Довольно странно, но они действительно были в большой мере ликвидированы, но не нигерийским национализмом, а биафрским, а также общностью страданий, причиненных нигерийцами.
  
  Еще одно наблюдение Генри Уиллинка, касающееся Востока. Порт-Харкорт, самый большой город области, был в основном городом Ибо. В доколониальный период это был маленький городок, населенный народом Риверс, однако со временем он вырос в процветающий город и порт, в основном благодаря предприимчивости и инициативности торговцев-Ибо. В самом городе мирно жили рядом Ибо и не Ибо. В мае 1967 года, когда правительство генерала Гавона в Лагосе решило в одностороннем порядке разделить Нигерию на 12 новых штатов, три из них были выделены из состава Восточной Области, и Порт Харкорт был определен столицей штата Риверс, что еще больше оскорбило чувства людей, живущих к востоку от Нигера. После введения Конституции 1954 года прошло еще 5 лет переговоров о будущей форме Нигерийского государства и Пятой конституции. 1 октября 1960 года Нигерия, громко восхваляемая и дома и заграницей, как модель развития для Африки, но к сожалению не более устойчивая за обманчивой наружностью стабильности, чем карточный домик, неверными шагами вступила на путь Независимости. Ни одно из основных противоречий между Севером и Югом не было устранено, сомнения и страхи не развеяны, центробежные тенденции не обузданы. Надежды, стремления и амбиции всех трех областей все еще противоречили друг другу, так что структура, которая была разработана с целью укрепить запоздалое чувство единения, была неспособна устоять под ударами, которые в дальнейшем обрушились на нее.
  
  Уолтер Шварц в своей книге «Нигерия» пишет: «Результатом 10 лет переговоров между правительством и теми, кем оно управляло, стал продукт далеко не лучшего качества. Нигерия стала независимым государством с федеральной структурой, которую уже через два года подорвали чрезвычайные обстоятельства, а еще через пять лет она рухнула и, наконец, была уничтожена двумя военными переворотами и гражданской войной»[153]
  
  Новая Конституция оказалась крайне запутанным соединением взаимозависимости и взаимоограничения прав и гарантий, слишком утопичной, чтобы противостоять той беззастенчивой борьбе за власть, которая охватила Нигерию почти сразу после получения Независимости.
  
  В Африке, как и повсюду, власть означает успех и процветание не только для того, кто держит ее в руках, но и для его семьи, для того места, где он родился, и даже для целого района, откуда он родом. И как результат существует множество людей, которые пойдут на все, чтобы получить эту власть, а получив, превзойдут самих себя, чтобы ее удержать. Выборы 1959 года (т. е. до Независимости), на которых кандидаты Юга во время их предвыборной кампании на Севере подвергались запугиваниям, дали представление о том, что еще предстоит. Это были последние выборы, на которых руководителями и наблюдателями были главным образом чиновники-англичане, сделавшие все, что было в их силах. На последующих выборах манипуляции с голосованием и убийства стали более или менее в порядке вещей.
  
  Тем не менее, в результате выборов 1959 года в Нигерии появилось правительство. Основная схема грядущей борьбы за власть была уже выработана, и почти точно следовала направлениям регионализма, заложенным двенадцатью годами раньше в злополучной конституции Ричардса. На Востоке господствовала партия Национальный Совет Нигерийских Граждан (НСНГ),[154] возглавляемая доктором Ннамеди Азикиве, пионером западноафриканского национализма, борцом с многолетним стажем (хотя и миролюбивым) за нигерийскую независимость. В самом начале ее существования у НСНГ были все задатки по-настоящему национальной партии, но затем, с возникновением (вслед за принятием Конституции Ричардса) других партий, чьи лозунги были полностью региональными, а не политическими, он все больше и больше оттеснялся на Восток. Тем не менее, сам Азикиве все еще предпочитал более пан-нигерийскую атмосферу Лагоса, хотя после провозглашения независимости уже пять лет был премьер-министром Восточной области.
  
  В Западной Области преобладающее влияние имела партия Группа Действия вождя Обафеми Аволово, чьи лозунги и цели были почти полностью рассчитаны на Йоруба. Аволово уже пять лет был премьером Запада.
  
  Северная Область была сферой влияния Северного Народного Конгресса (СНК), лидером которого был сардауна эмирата Сокото сэр Ахмаду Белло. Трехсторонний баланс сил существовал уже в течение пяти лет — с выборов 1954 года, на которых СНК в коалиции с НСНГ, у которых было 140 мест из 184, отбросил Группу Действия Аволово в оппозицию.
  
  Выборы 1959 года пошли по проторенному пути: в расширенной Палате Парламента СНК, победив в Северной Области, получил 148 мест, НСНГ — в Восточной Области и в той части Западной Области, которая сейчас называется Средний Запад и населена народами, не принадлежащими к группе Йоруба, — 89 мест, и Группа Действия победила на большинстве территорий йорубаговорящего Запада и получила только 75 мест. Хотя ни у одной из партий не было достаточного большинства, коалиция любых двух из них могла превратить третью в партию оппозиции. После ряда закулисных сделок и поворотов СНК заключил сделку с НСНГ, и все пошло как прежде, а Аволово был обречен еще на пять лет бесплодной оппозиции.
  
  Уже в 1957 году после последней Конституционной Конференции был назначен федеральный премьер-министр. Им стал альхаджи Абубакар Тафава Балева (Хауса), заместитель председателя СНК, до этого исполнявший обязанности министра транспорта. Было не удивительно, что сэр Ахмаду, лидер большинства СНК, который и сам бы мог занять этот пост, отказался поехать на Юг и возглавить страну. По его собственным словам, он вполне довольствовался тем, что послал своего «заместителя» для выполнения этой работы. Употребленные выражения ясно показывают, каковы будут отношения между Федеральным премьер-министром и премьером Северной Области, и где находится сосредоточение реальной власти.
  
  И вот в такой-то форме Нигерия и вступила в период сомнительной Независимости. Вскоре после этого доктор Азикиве был назначен первым нигерийским Генерал-губернатором, и премьерство в Восточной Области перешло к его N 2 — доктору Майклу Окпаре. На Западе вождь Акинтола уже победил Аволово в борьбе за пост премьера, и этот последний возглавил оппозицию в Федеральном Парламенте. Сардауна остался властителем на Севере.
  
  История Нигерии периода недолгого парламентского правления достаточно хорошо документирована. И изо всех отчетов становится ясно (хотя прямо об этом говорят редко), что традиционная форма парламентской демократии, выработанная в Уайтхолле, оказалась непригодной для существующей этнической структуры, непонятной даже для местных практиков, неподходящей к африканской цивилизации и неосуществимой в искусственно созданной нации, где групповые противоречия, далеко не усмиренные колониальными властями, при необходимости даже могли быть усилены, в качестве полезного орудия косвенного управления. Прошло 12 месяцев независимости и, что нетрудно было предвидеть, в Группе Действия произошел раскол. Эта партия уже 6 лет находилась в оппозиции и была обречена еще на 4 подобных года. Часть Группы поддерживала Аволово, а остальные — Акинтолу. В феврале 1962 года партийный съезд поддержал Аволово, а парламентская партия заявила что Акинтола виновен в плохом управлении и потребовала, чтобы его убрали с поста премьер-министра.
  
  В ответ на это требование Губернатор Западной Области освободил Акинтолу от его обязанностей, поручив некоему стороннику Аволово по имени Адегбенро сформировать новое правительство Области. Тогда Акинтола достаточно окольным путем апеллировал к Федеральному премьеру. В Западной палате Законодательного Собрания он и его сторонники устроили драку. В конце концов полиции пришлось разгонять их при помощи слезоточивого газа. В Лагосе обладавший большинством премьер Балева смог, несмотря на протесты Аволово, при поддержке этого самого большинства, протолкнуть предложение об объявлении чрезвычайного положения в Западной Области.
  
  После чего Балева назначил туда администратора с правом производить аресты и временно отстранил губернатора. Как бы по счастливой случайности, этим администратором стал один из друзей Балевы.
  
  Посаженные под домашний арест Аволово, Адегбенро и Акинтола поспешно сформировали новую партию — Объединенную Народную Партию (ОНП).
  
  Следующим шагом противников Аволово было назначение расследования по фактам коррупции в Западной Области. Это было полезное оружие, да и доказать коррупцию было совсем нетрудно как на Западе, так и в любом другом месте.
  
  Коррупция в общественной жизни не является чем-то новым; она существовала и при англичанах, но ошеломляюще расцвела после Независимости. От тех 10 %, которые министры обычно требовали от иностранных фирм, прежде чем предоставить им выгодные контракты, получения акций компаний, которые затем получали преимущества в налоговом обложении, до открытого подкупа судейских чиновников Туземного суда и полиции — все это было в порядке вещей. Немногие министры у власти не извлекали из этой власти все возможные выгоды; отчасти, конечно, из простой алчности, а отчасти и потому, что любой влиятельный человек должен был содержать большую свиту, организовывать свои перевыборы и осыпать благодеяниями свой родной город.
  
  Наряду с простой денежной коррупцией существовали — непотизм, бандитизм и махинации на выборах.
  
  Комиссии Кокера не потребовалось много усилий, чтобы доказать, что имела место широкая перекачка государственных средств (главным образом при посредничестве контролируемого правительством Совета по торговле и «Нэшнл инвестмент энд пропертиз Компани») в партийную кассу, а оттуда частным лицам. Вождь Аволово и один из его заместителей — вождь Энтони Энахоро получили свою долю сомнительной рекламы во время этого расследования, что позволяет понять, каково на самом деле их отношение к той ответственности, что выпадает на долю государственных деятелей. Оба они сегодня снова занимают высокие посты в нигерийском правительстве.
  
  Комиссия Кокера установила, что за период от установления местного самоуправления в 1956 году и до начала расследования 1962 года в сейфы Группы Действия попали 10 миллионов фунтов — сумма, равная 1/3 национального дохода за этот же период. Однако было выяснено, что вождь Акинтола, как то ни странно, который был премьером с 1959 года, когда Аволово избирался в Федеральную Палату представителей в Лагосе, не был замешан в этих злоупотреблениях.
  
  Остается под вопросом, могли ли быть возбуждены по результатам работы Комиссии какие-либо преследования по суду против главных членов клики Аволово. В любом случае это дело было отодвинуто на задний план другими событиями уже к концу 1962 года. Аволово и Энахоро вместе с другими были обвинены в государственной измене.
  
  Процесс, продлившийся 8 месяцев, был крайне запутанным. Обвинение утверждало, что Аволово и Энахоро ввозили оружие и занимались подготовкой добровольцев для осуществления переворота 23 сентября 1962 года, в результате которого должны были быть арестованы генерал-губернатор, премьер-министр и другие ведущие государственные деятели, а сам Аволово, взяв власть, провозгласил бы себя премьер-министром Нигерии. Защита утверждала, что сама атмосфера страха и жестокости, царившая на Западе со времени установления Независимости, делала подобные меры предосторожности весьма желательными. Аволово приговорили к 10 годам тюрьмы, срок, сниженный до 7 лет после апелляции, а Энахоро после его репатриации из Англии и последующего отдельного процесса, к 15 годам (после апелляции — 10). Апелляционным судьей, сократившим срок Энахоро, был сэр Льюис Мбанефо, который стал впоследствии Главным судьей Биафры. Судья и заключенный снова встретились на мирных переговорах в Кампале в мае 1968 года, где каждый из них возглавлял делегацию своей страны.
  
  Это дело позволило Акинтоле укрепить свои позиции в Западной Области, несмотря на то, что в мае 1963 года Тайный Совет в Лондоне постановил, что его отстранение от должности премьера, по инициативе губернатора, было действительным. Покровитель Акинтолы Федеральный премьер Балева назвал решения Юридического комитета Тайного Совета «ошибочными и не имеющими связи с действительностью». В этом же году апелляции в Тайный Совет были отменены — и еще одна гарантия стала достоянием истории.
  
  Процесс Аволово своей скандальностью на завершающей стадии соперничал в то время с подтасовкой результатов национальной переписи. Результаты предыдущей переписи 1953-54 годов были во многом поставлены под сомнение предположением, что она проводилась в целях налогового обложения, и поэтому многие, особенно на Востоке, умудрились избежать подсчетов. Следовательно, полученная тогда общая цифра в 30,4 миллиона населения для всей Федерации была занижена скорее всего процентов на десять. Перепись же 1962 года все сочли связанной с уровнем политического представительства, и — как следствие — по всем регионам цифры были гораздо выше, особенно на Востоке. Перепись 1962 года обошлась в 1,5 миллиона фунтов, а ее результаты никогда не публиковались. Подразумевалось, что они имели целью показать, что население Северной Области за 8 лет выросло на 33 % до 22,5 миллионов человек, тогда как в Южной Области эта цифра составляла 23 миллиона человек, или рост на 70 %. Таким образом население Нигерии оценивалось в 45,5 миллионов человек. Господин Дж. Уоррен, англичанин, руководивший 45 тысячами счетчиков, которые пересчитывали людей по головам, отбросил цифры южан как «фальшивые и непомерно высокие». Это решение пришлось по душе сардауне Сокото, которого совсем не обрадовал тот факт, что население Юга по всей очевидности на 1/2 миллиона превосходит население Севера. Говорят, что когда ему показали результаты переписи, он с отвращением порвал листы и приказал Балеве начать все сначала. В 1963 году провели новую перепись, на этот раз без помощи скептически настроенного Уоррена.
  
  Может это было и к лучшему, потому что его хватил бы удар, если бы он увидел, как под личным наблюдением Балевы готовили новый пакет данных. В одно прекрасное утро февраля 1964 года нигерийцы проснулись и узнали, что их теперь 55,6 миллионов человек, из которых примерно 30 миллионов живут в Северной Области.
  
  В предыдущем году Уоррен отказался признать достоверность подсчетов в Южной Области по нескольким причинам, среди которых не последним было то, что тогда они показывали количество взрослых мужчин в три или четыре раза больше, чем было указано в налоговых ведомостях, и больше детей в возрасте до пяти лет, чем могли бы родить все женщины детородного возраста вместе взятые, при условии, что они рожали бы непрерывно в течение пяти лет. В этом же году Уоррен согласился с данными по Северу, потому как они были примерно в пределах разумного и показывали годовой прирост населения в 2 % по сравнению с предыдущей переписью.
  
  Если в 1962 году Север был застигнут врасплох, то в 1963 он был начеку. Резко увеличив свое население за один год с 22,5 миллионов до цифры, чуть меньшей 30 миллионов, он умудрился заиметь уровень рождаемости, равный 24 % в год. Юг, в чьи данные Уоррен не смог поверить в 1962 году, снова увеличил население с 23 до 25,8 миллионов человек. Остряки-эмигранты задавали вопрос: не входят ли в это число овцы и козы; а нигерийские политики яростно обвиняли друг друга, причем каждый из них отказывался верить цифрам противоположной стороны. Население укрепилось во мнении, что вся эта затея была еще одним «жульничеством», и, может быть, было не так уж и неправо. По более реалистическим и сдержанным оценкам население Нигерии на конец мая 1967 года составляло 47 миллионов человек, из которых около 13,5 миллионов (включая и огромный приток беженцев) пришлось на долю Биафры, объявившей в конце этого месяца о своем отделении.
  
  Скандал с переписью постепенно уступил место всеобщей стачке 1964 года. И все это время, вплоть до первого военного переворота января 1966 года, в Среднем Поясе, в местах традиционного проживания народа Тив, непрерывно бушевали восстания. Этот сильный, независимый, но довольно отсталый народ очень давно и шумно требовал создания государства Среднего Пояса, где их интересы представлял бы Объединенный Конгресс Среднего Пояса. Но если лидеры СНК не особо возражали против выделения в 1963 году Среднего Запада из Западной Области, в качестве дома для меньшинств, не относящихся к Йоруба, то теперь они, напротив, совершенно не видели необходимости оказать подобную услугу народу тив, понимая, что в политическом смысле те могут считаться северянами. В результате на подавление восстаний Тивов, начавшихся вскоре после предоставления Независимости, была брошена армия, которая и оставалась в этом регионе вплоть до военного переворота 1966 года. Большинство частей этой армии состояло из солдат набиравшейся преимущественно на Севере I Бригады. Некоторые ее офицеры возражали против использования армии для подавления гражданских беспорядков, однако остальные полагали, что добьются благосклонности своих северных политиков, если в подавлении диссидентов будут большими роялистами, чем сам король. Однако, чем жестче обходились с Тивами, тем яростнее они наносили ответные удары; и к 1966 году, по оценкам независимых наблюдателей, в этих беспорядках было убито около 3 тысяч человек, факт, который скромно скрыли от мирового сообщества.
  
  Вскоре после всеобщей забастовки состоялись всеобщие выборы 1964 года. Десятилетний союз СНК и НСНГ был уничтожен сэром Ахмаду Белло, который без обиняков заявил, что «Ибо никогда не были подлинными друзьями Севера и никогда ими не будут». После чего он объявил о заключении союза с Акинтолой, который теперь верховодил в Западной Области. Наиболее вероятно, что Белло, понимая, что для того, чтобы удержать своего «лейтенанта» у власти в Лагосе, будет необходим еще один союзник в лице какой-нибудь из южных партий, счел Акинтолу, бывшего по уши в долгах, более податливым союзником, чем Окпара. Таким образом Акинтола объединил свою партию с НК сардауны и образовал Нигерийский Национальный Союз (ННС), не оставив НСНГ иной возможности, кроме как объединиться с остатками Группы Действия, с теми, кто оставался верен арестованному Аволово. Соединившись, они образовали новую партию — Объединенный Великий Прогрессивный Союз (ОВПС).
  
  Выборная кампания была настолько грязной, насколько возможно, или, по крайней мере, так считали тогда, пока Акинтола не превзошел сам себя на следующий год во время выборов в Западной Области. На Западе лозунги ННА были откровенно расистскими по тону, в них особенно делался упор на якобы существовавшее «засилье Ибо», а литература, распространявшаяся во время выборов, отчасти напоминала антисемитские призывы в довоенной Германии. Доктор Азикиве, бывший президентом Федерации с 1963 года, понапрасну призывал к проведению честных выборов, предостерегая против опасности племенной дискриминации. На Севере кандидатов ОВПС, когда те пытались проводить предвыборную кампанию, избивали и преследовали партийные головорезы СНК. Как на Севере, так и на Западе кандидаты ОВПС жаловались, что им не давали зарегистрироваться; однако, даже если это и удавалось сделать, то все равно их оппоненты из ННС проходили как «единственные кандидаты». Вплоть до самой последней минуты было непонятно, состоятся ли хоть какие-то выборы. В конце концов они все-таки состоялись, но ОВПС их бойкотировал. Вполне понятно, что в результате победил ННС.
  
  Президент Азикиве, весьма недовольный происшедшим, тем не менее поручил Балеве сформировать национальное правительство на широкой основе, и таким образом был предотвращен кризис, который мог бы расколоть Федерацию еще в 1964 году. В конце концов, в феврале 1965 года, с запозданием были проведены федеральные выборы в Восточной Области и на Среднем Западе, где очень многие голосовали за ОВПС. Окончательные итоги выглядят следующим образом: 197 — за Национальный Союз и 108 — за ОВПС.
  
  Едва замяли этот скандал, как началась подготовка к ноябрьским 1965 года выборам в Западной Области, где Акинтола защищал свое премьерство, равно как и ужасающую репутацию своего правительства. Широкая непопулярность Акинтолы могла бы без сомнения привести к победе оппозиционного ОВПС, если бы выборы проводились честно. Это дало бы ОВПС контроль над Восточной Областью, Средним Западом (который они уже и так контролировали), Западной Областью и Лагосом. В результате такого подвига ОВПС получил бы преимущество в Сенате, даже при условии, что альянс Север — Запад продолжал бы контролировать Нижнюю Палату.
  
  По всей вероятности Акинтола знал об этом, так же как и о поддержке могущественного и безжалостного Ахмаду Белло на Севере и Балевы в качестве Федерального премьера. Уверенный в безнаказанности, он шел напролом с процедурой выборов, которая продемонстрировала, как ловко он сумел не упустить ни единой возможности повести себя непристойно.
  
  ОВПС, сделавший вывод из Федеральных выборов, заранее зарегистрировал всех своих кандидатов, подкрепив регистрацию письменными аффидевитами, подтверждающими под присягой, что все 94 кандидата готовы участвовать в выборах. Тем не менее, 16 человек Акинтолы, включая и самого премьера, были объявлены «избранными в качестве единственного кандидата». Исчезали чиновники, занимавшиеся выборами; исчезали списки для голосования из полицейских участков, где они хранились; кандидатов задерживали; счетчиков убивали; в последнюю минуту вводились новые правила, о которых ставили в известность только кандидатов Акинтолы. Когда шел подсчет голосов, агентов и кандидатов ОВПС не допускали в места подсчета самыми разными методами, самым нейтральным из которых был комендантский час, произвольно устанавливаемый государственной полицией. Почти чудом уполномоченные по выборам, которые оставались на своих местах, объявили избранными часть кандидатов ОВПС. Были даны инструкции о том, что все результаты выборов должны поступать в секретариат Акинтолы, и ошеломленные радиослушатели услышали, как радио Западной Области по приказу Акинтолы передает одни данные, а радио Восточной Области — совершенно другие, предоставленные штаб-квартирой ОВПС, получившей их от уполномоченных по выборам.
  
  По данным Западного правительства, 71 место получил Акинтола и 17 — ОВПС. Акинтоле было предложено сформировать правительство. ОВПС утверждал, что на самом деле они должны были получить 68 мест, но выборы были жульническими; утверждение, с которым наблюдателям нетрудно было согласиться. Адегбенро, лидер ОВПС в Западной Области, заявил, что он продолжит борьбу и сформирует свое собственное правительство. Его и его сторонников арестовали.
  
  Это послужило сигналом к окончательному уничтожению законности и порядка, если бы можно было утверждать, что они существовали до этого. Вдоль и поперек всей Западной Области вспыхивали бунты. Повсюду убивали, грабили, поджигали и калечили людей. На дорогах соперничающие банды головорезов валили деревья, останавливали водителей и допрашивали их о политической принадлежности. Неправильный ответ влек за собой ограбление или смерть. За несколько недель предполагаемое число убитых достигло одной-двух тысяч человек.
  
  И вот в такой обстановке Балева, который в 1962 году так быстро объявил чрезвычайное положение из-за скандала в Западной палате Законодательного Собрания, теперь сохранял полное спокойствие. Несмотря на многократные призывы ввести чрезвычайное положение, распустить правительство Акинтолы и назначить новые выборы, он отказался сделать это, заявив, что у него «нет власти».
  
  Могучая Федерация Нигерии разваливалась на глазах у иностранных наблюдателей, которые всего лишь несколько лет назад превозносили ее как самую большую надежду Африки. И однако навряд ли об этих событиях стало что-то известно за пределами страны. Правительство Балевы, озабоченное тем, чтобы соблюсти приличия, предложило Лагос в качестве места проведения Конференции стран Британского Содружества, намеченной на первую неделю января 1966 года для обсуждения вопроса о восстановлении законности и порядка в восставшей Родезии. Гарольд Вильсон с радостью принял участие в конференции. Пока премьеры Содружества пожимали друг другу руки и обменивались улыбками на бетонированных площадках перед ангарами международного аэропорта Икеджа, всего в нескольких милях от них десятками умирали нигерийцы, потому что армия двинулась против сторонников ОВПС.
  
  Но даже армия не смогла восстановить порядок, и по настоянию генерал-майора Нигерии Джонсона Иронси, войска были выведены. Большинство простых солдат, которые в то время служили в Федеральной Армии, призывались из Среднего Пояса, иными словами, принадлежали они к племенным меньшинствам Севера. Этих солдат, особенно Тивов, которых в процентном отношении было больше всего, невозможно было использовать для подавления незатухающих восстаний тех же Тивов, потому что они вряд ли бы стали стрелять в своих сородичей. Кроме того, их было много и в тех армейских частях, которые располагались за пределами земель Тивов.
  
  По той же причине, по которой их нельзя было использовать в «Тивленде», не было от них пользы и на Западе. Они симпатизировали не режиму Акинтолы, ибо не он ли был союзником и вассалом сардауны Сокото, палача их земли? Они больше сочувствовали восставшим, поскольку сами находились примерно в таком же положении по отношению к группе Сокото — Акинтола.
  
  Ко второй неделе января стало ясно, что что-то должно произойти. Попытки нынешнего нигерийского военного режима представить все случившееся исключительно как заговор Ибо не учитывает, что в такой обстановке неизбежна либо анархия, либо какой-то демарш со стороны армии.
  
  Ночью 14 января на Севере, Западе и по федеральной столице Лагосу группа молодых офицеров нанесла удар. Через несколько часов Сокото, Акинтола и Балева были мертвы, а с ними умерла и Первая Республика.
  
  При провозглашении независимости Нигерии Британия с удовлетворением заявила о своей уверенности в возможности успешного осуществления этого эксперимента. Теперь Британия не могла избежать большой доли ответственности за его провал, ибо Нигерия была главным образом британским, а не нигерийским экспериментом. В течение многих лет восприятие Нигерии со стороны политиков Уайтхолла было основано на решительном отказе признать реальность, упрямой убежденности в том, что при достаточных подтасовках и объяснениях факты можно будет подогнать под теорию, а также стремлении «замести под ковер» все то, что могло бы дискредитировать мечту. Таково их отношение и по сей день.
  Провалившийся переворот
  
  На первые две недели нового 1966 года возможно намечались два переворота. Данные о том из них, что так и не был осуществлен, главным образом косвенные, но весьма правдоподобно выглядят утверждения, что переворот 15 января помешал другому перевороту, намеченному на 17 января.
  
  Этот второй переворот планировалось начать с установления непродолжительного террора на территориях дельты Нигера в Восточной области, где главным действующим лицом должен был стать некий студент университета в Нсукка — Исаак Боро, которого снабдили необходимыми для этого средствами. Премьер-министр Балева получил бы возможность объявить на Востоке чрезвычайное положение. Одновременно с этим, если верить тому, в чем их обвиняли на Западе, части, возглавляемые офицерами-северянами, должны были осуществить «жестокий блицкриг» против оппозиционных элементов, а точнее против ОВПС, в этом районе. Действуя таким образом по двум направлениям, они уничтожили бы ОВПС как партию оппозиции, заново укрепили позиции Акинтолы в управлении районом, население которого теперь его ненавидело, и позволили бы партии сардауны — НПС осуществлять верховный контроль в Нигерии.
  
  Достоверность этим предположениям придает тот факт, что заранее были проведены некоторые кадровые перемещения. 13 января сэр Ахмаду Белло, совершавший паломничество в Мекку, вернулся в свою северную столицу Кадуну. На следующий день состоялась его секретная встреча с прилетевшим на один день на Север Акинтолой и бригадным генералом Адемолегуном — сторонником Акинтолы, который командовал I Бригадой и был родом с Запада. Предварительно Федеральный министр обороны (северянин и член СНК) приказал командующему армией генерал-майору Иронси взять отпуск сразу за несколько лет. Генеральному инспектору полиции Льюису Эдету, еще одному выходцу с Востока, также было приказано уйти в отпуск. Его заместитель Робертс, который был родом с Запада, был отправлен в досрочную отставку и заменен альхаджи Кам Салемом (Хауса), который с 17 января должен был полностью взять под контроль федеральную полицию. Доктор Азикиве находился на лечении в Англии. Если это был заговор, то провалился он потому, что его опередил контрпереворот, в тайне задуманный группой младших офицеров, которые в основном, но не исключительно, были родом с Востока.
  
  В Кадуне группу возглавлял большой идеалист, симпатизировавший левым, майор Шуквума Нзеогву, Ибо из Среднезападной Области, который всю жизнь прожил на Севере и говорил на языке Хауса лучше, чем прирожденный Ибо. Вечером 14 января этот блестящий, но ненадежный старший преподаватель Нигерийского военного колледжа в Кадуне вывел небольшой отряд курсантов, в основном Хауса, из города, якобы для рутинных тренировочных занятий. Когда они подошли к великолепной резиденции сэра Ахмаду, Нзеогву объявил курсантам, что они пришли сюда, чтобы убить сардауну. Никто не возражал. «У них были пули… если бы они не были согласны, то могли убить меня, — « сказал он позднее. Они взяли штурмом ворота, убив трех охранников сардауны и потеряв одного из своих. Оказавшись за внутренней оградой, они сначала обстреляли дворец из миномета, потом Нзеогву бросил в главный вход ручную гранату, но подошел при этом слишком близко и повредил руку. Ворвавшись во дворец, они убили сардауну и двух или трех его слуг. В другом месте в Кадуне другая группа ворвалась с боем в дом бригадного генерала Адемолегуна и убила его и его жену, лежавших в кровати. Третья группа убила полковника Шодеинде (Йоруба), заместителя командира Военного Колледжа. На этом кровопролитие на Севере закончилось.
  
  15 января во второй половине дня Нзеогву выступил по радио Кадуны. Он сказал: «Наши враги — это политические спекулянты, жулики, люди, занимающие высокие и мелкие посты, вымогающие взятки и требующие свои 10 %, те, кто хочет, чтобы страна навечно осталась раздробленной, лишь бы они могли сохранить свои должности министров хотя бы и в пустыне, трейбалисты, непотисты, те, кто выставляет напоказ дутое величие страны перед международным сообществом». Впоследствии, в частной беседе он сказал: «Нашей целью было не воевать, а изменить страну, сделать ее такой, чтобы мы с гордостью могли назвать ее своим домом… На этом этапе мы совершенно не помышляли о племенных различиях».
  
  В Лагосе переворот был осуществлен майором Эммануэлем Ифеаджуаной, молодым Ибо, который ранее уже вкусил славы, выступая на легкоатлетической арене. Через несколько часов после наступления темноты он приехал в Лагос в сопровождении нескольких грузовиков с солдатами из казарм в Абеокуте. Небольшие отряды рассыпались по городу, каждый к своей цели. Трое старших армейских офицеров родом с Севера — бригадный генерал Маймалари, командир II Бригады; подполковник Пам, Генеральный адъютант армии, и подполковник Ларгенма, командир IV Батальона, были убиты. Первые двое в своих домах, а третий в отеле Икой, где он жил. Майор Ифеаджуана лично занялся политиками. Премьер-министр Балева был арестован в своем доме. Его, связанного, затолкали в «Мерседес» и заставили лечь на пол. Министр финансов, вождь Фестус Окотие-Эбо, уроженец Среднего Запада, который стал символом коррупции и продажности даже в нигерийской политике, был застрелен у себя дома, и его тело было брошено в кузов «Мерседеса». Военные также пришли и за доктором Кингли Мбадиве (Ибо), министром торговли, но он умудрился уйти через сад и спрятаться в пустом доме отсутствовавшего президента Азикиве. Это было единственное место, которое солдатам и в голову не пришло обыскать. В Лагосе этой ночью последней жертвой стал еще один Ибо, майор Артур Унегбе, квартирмейстер армии. Он был застрелен в казармах в Икедже за отказ отдать восставшим ключи от оружейного склада.
  
  В Ибадане, столице Западной Области, первой целью, конечно, стал ненавистный Акинтола. Солдат, окруживших его дом, встретил автоматный огонь. У премьера был свой частный арсенал. После штурма дома, во время которого было убито трое солдат, тяжело раненного Акинтолу выволокли наружу и прикончили. Где-то в другом месте в Ибадане был арестован его первый заместитель, вождь Фани-Кайоде. Когда его потащили солдаты, он воскликнул: «Я знал, что придет армия, но никогда не думал, что это будет так!»
  
  Пока что переворот шел более-менее по плану. Если бы восставшие офицеры объединились, то к рассвету они могли бы уже заявить, что контролируют столицы Северной и Западной Областей, а также Федеральную столицу Лагос. Город Бенин, столица крошечной Северо-Западной Области, казалось, выпал из их планов, и не без причины. Средний Запад можно было захватить и позже.
  
  Даже очевидцы и участники событий расходятся в мнениях о том, что же конкретно пошло не так. Можно только попытаться набросать нечто вроде более или менее связного отчета, основываясь на различных впечатлениях. Майор Ифеаджуана и его друзья-заговорщики в Лагосе вроде бы отправились обратно в Абеокуту, выбросив по дороге из машин тела Балевы и Окотие-Эбо. Еще и до сих пор считается, что Балева был застрелен, хотя один очевидец поклялся, что тот умер от сердечного приступа. Тела были найдены через неделю на дороге в Абеокуту.
  
  Ифеаджуана и его соратник в Лагосе майор Дэвид Окафор, командир Федеральной Гвардии, совершили глупейшую ошибку: уехали, не оставив вместо себя никого в Федеральной столице. Из-за этого, да еще после решительных действий главнокомандующего генерал-майора Иронси, заговор и провалился.
  
  И в результате, когда вскоре после рассвета ибаданская группа вступила в Лагос, с телом Акинтолы и со связанным, но живым, вождем Фани-Кайоде на заднем сиденье машины, город уже перешел в другие руки. Ибаданская группа была арестована солдатами, верными Иронси, а Фани-Кайоде освобожден.
  
  Тем временем Ифеаджуана и Окафор осознали, что у них нет офицера, который мог бы заняться Энугу, столицей Восточной Области и последним из четырех городов, которые они хотели взять под свой контроль. Тогда они сами с несколькими солдатами отправились в 400-мильный переезд на «Мерседесах» и «Фольксвагенах» через всю страну к Энугу. Основной довод в пользу того, что переворот 15 января был делом рук исключительно Ибо, которые хотели установить свое господство над всей Нигерией, звучит так: в Энугу не было никакого переворота. Доказать это утверждение нечем. Части I Батальона гарнизона Энугу в 2 часа ночи подошли ко Дворцу премьера, окружили его, но на штурм дома и его обитателей не пошли, а ждали приказа. Командир батальона подполковник Адекунле Фаджуйи (Йоруба) был на курсах, его заместитель майор Дэвид Эджоор (со Среднего Запада) был в Лагосе. Войска, которые вовсе и не состояли целиком из Ибо, как об этом говорили, — там было много пехотинцев из Среднего Пояса, Северной Области, — сидели на корточках и до восхода ожидали приказов. Тем временем Ифеаджуана и Окафор мчались через всю страну, чтобы отдать эти приказы.
  
  Ни один человек не сделал больше, чтобы сорвать переворот, чем генерал-майор, командующий армией Иронси. Ибо, родом из Умуахьи, он поступил в армию солдатом, когда еще был мальчиком, и постепенно поднимался по ступеням армейской карьеры. Это был крупный шумливый человек, законченный тип профессионального солдата, который знает, в чем его долг и не потерпит никаких глупостей.
  
  Кажется и он тоже должен был умереть этой ночью. Сначала Иронси был в гостях на вечеринке у бригадного генерала Маймалари, а потом отправился на отшвартованный в доках Лагоса почтовый пароход «Ореол», где тоже веселились. Когда после полуночи Иронси вернулся домой, там трезвонил телефон. Это был полковник Пам, который сказал Иронси, что что-то затевается. Буквально через несколько минут Пам был мертв. Едва Иронси успел положить трубку, как вошел его шофер, молодой солдат-Хауса, и сообщил, что по улицам продвигаются войска. Иронси действовал быстро.
  
  Он вскочил в машину и приказал шоферу везти себя прямо к казармам в Икедже, самым большим казармам в районе, где был расположен Штаб Армии. Его машину остановили заграждавшие дорогу солдаты Ифеаджуаны. Иронси вылез из машины, выпрямился и рявкнул: «Прочь с моей дороги!» Солдаты повиновались.
  
  Добравшись до Икеджи, Иронси прямиком направился к полковому старшине и собрал войска гарнизона. Все утро из Икеджи он рассылал приказы. Части, верные ему и губернатору, взяли верх. Майору Эджоору, пришедшему к Иронси с докладом как раз перед рассветом, было приказано вернуться в Энугу и как можно быстрее взять на себя командование войсками. Эджоор добрался до ближайшего аэродрома в Икедже и на легком самолете вылетел в Энугу. По пути он обогнал «Мерседес» Ифеаджуаны, ехавшего внизу по дороге.
  
  Оказавшись в Энугу, Эджоор первым делом принял гарнизон и снял части, окружавшие дом доктора Окапары. В 10.00 те же самые солдаты стояли в почетном карауле, когда испуганный премьер прощался в аэропорту с президентом Кипра Макариосом, завершавшем в Энугу свою поездку по Нигерии. Потом доктору Окапаре разрешили уехать в его родной город Умуахьа.
  
  На Среднем Западе мятежные войска в 10 часов ночи подошли ко Дворцу премьера, но уже в 2 часа были отведены назад по приказу генерала Иронси. Переворот провалился. Когда Ифеаджуана и Окафор прибыли в Энугу, то обнаружили, что Эджоор полностью контролирует ситуацию. Они спрятались в доме местного аптекаря, где Окафор и был арестован. Ифеаджуана бежал в Гану, чтобы потом вернуться и присоединиться к остальным заговорщикам, сидевшим в тюрьме.
  
  Хотя переворот и не был бескровным, не был он и кровавой баней. Премьеры Севера, Запада и Федерации были убиты, так же как и еще один федеральный министр. Среди старших армейских офицеров трое северян, двое с Запада и двое с Востока были убиты. (Погиб еще один майор-Ибо, но на сей раз по вине лояльных солдат, которые сочли, что он тоже принадлежит к заговорщикам). Кроме этого, было убито небольшое число гражданских лиц; включая жену одного офицера и нескольких слуг из дома сэра Ахмаду Белло, да еще чуть меньше дюжины солдат. Впоследствии Нзеогву утверждал, что вообще не должно было быть никаких убитых, просто некоторые из его коллег слишком перевозбудились.
  
  В Лагосе генерал Иронси принял командование армией и восстановил порядок, но не это привело его потом к власти. Этим фактором, в такой же мере как и все остальное, стала реакция населения, по которой всем стало ясно, что царство политиков кончилось. Эта реакция, о которой сегодня так часто забывают, является наиболее убедительным доказательством того, что весь январский переворот был чисто фракционным предприятием.
  
  В Кадуне толпа ликующих Хауса разграбила дворец погибшего властителя. Улыбчивый майор Хассан Усман Кацина, сын Фулани эмира Кацины, сидел рядом с Нзеогву на пресс-конференции, перед которой этот самый Нзеогву назначил Хассана Военным Губернатором Севера. Альхаджи Али Акилу, возглавлявший гражданские службы Севера, предложил Нзеогву свою поддержку. Но звезда майора-Ибо уже закатывалась. В Лагосе и на остальной территории Юга Иронси держал все в своих руках и не собирался иметь дела с заговорщиками. Однако у него хватило здравого смысла, чтобы понять, что хотя все совершенное заговорщиками и шло вразрез с его собственными склонностями и воспитанием, они, тем не менее, оказали обществу услугу и пользовались огромной поддержкой в массах. Во второй половине субботы 15 января Иронси попросил Действующего Президента назначить Заместителя премьер-министра, который по Конституции мог бы отдавать Иронси приказы на законной основе. Но политики тянули до воскресного утра, так что когда, наконец, Кабинет собрался на заседание, Иронси пришлось им заявить, что он не сможет гарантировать лояльность своих офицеров и избежать гражданской войны, если только сам не займет этот пост. В этом он был совершенно прав, что не раз с тех пор подтверждали многие офицеры. Даже те, кто не принимал участия в перевороте, не согласились бы снова попасть во власть дискредитировавших себя политиков.
  
  Да к тому же и ситуация резко ухудшилась. Нзеогву, понимая, что его коллеги на Юге завалили все дело, во главе колонны войск направился в южном направлении и дошел до Джеббы, города на реке Нигер. Если бы войска, размещенные на Юге, раскололись на враждебные группировки — за или против Нзеогву — то единственным возможным исходом была бы гражданская война.
  
  За 15 минут до полуночи Иронси выступил по радио Лагоса и заявил, что поскольку правительство перестало функционировать, то к армии обратились с просьбой сформировать переходное военное правительство, и что на него, генерала Иронси, было возложено исполнение обязанностей главы Федерального Военного правительства.
  
  Кризис разрешился в его пользу. Армия подчинялась его приказам, Нзеогву укрылся в казармах Кадуны, откуда потом его взяли под стражу.
  
  Вполне может быть, что у Нигерийского Кабинета, собравшегося на заседание под председательством альхаджи Дирчаримы (Хауса), министра транспорта и старшего в СНК после Балевы, и не было иного выбора, чем согласиться на требование генерала Иронси о передаче власти в его руки. Но также верно и то, что у Иронси не было иного выбора, чем предъявить это требование, если он хотел избежать гражданской войны между соперничающими группировками в армии.
  
  А важно это было по трем следующим причинам. Во-первых, становится понятно, почему обвинения в том, что этот переворот был организован исключительно Ибо для свержения конституционного правительства и установления господства Ибо во всей Нигерии, являются выдумкой, сочиненной уже много позже, после переворота, и противоречащей фактам. Во-вторых, становится ясной ложность позднейших предположений о том, что последовавшая резня выходцев с Востока, живших на Севере, была простительна, или по крайней мере вполне объяснима, поскольку «они первые все начали». В-третьих, проливает свет и на то, почему и до сего дня подполковник Оджукву уверен в том, что приход Иронси к власти был и конституционным и законным, тогда как подполковник Говон через 6 месяцев после убийства Иронси взял власть незаконно, и следовательно, власть эта недействительна.
  Человек по прозвищу Железнобокий
  
  Джонсон Томас Умунакве Агийи Иронси родился в марте 1924 года неподалеку от Умуахьи, красивого городка на холмах в Центре Восточной Области. Образование он получил частью в Умуахье, частью в Кано на Севере и в восемнадцать лет записался в армию рядовым. Время, остававшееся до конца II Мировой войны, он провел на Западноафриканском побережье и вернулся оттуда в 1946 году 22-летним ротным старшиной. Через два года он отправился в Кемберли, в Штабное училище, чтобы учиться на офицера, и окончив его в 1949 году, был выпущен вторым лейтенантом в штаб Западноафриканского военного округа (Аккра). Затем его переводят в артиллерийско-техническую учебно-запасную воинскую часть в Лагосе. И в Лагосе же он перешел в пехотный полк. В звании лейтенанта он исполнял обязанности адъютанта Губернатора, сэра Джона Макферсона, и, едва лишь получив звание капитана, присутствовал в июне 1953 года на коронации в Лондоне. Став в 1955 году майором, Иронси получил придворное звание конюшего во время визита Королевы в Нигерию, в 1956 году. В сентябре 1960 года его сделали подполковником, и тогда же он получил свой первый командный пост в V Батальоне в Кано. В том же году, командуя нигерийским контингентом войск ООН в Конго (против Катанги), Иронси доказал, что является не просто штабным офицером. Когда австрийские врачи и их нигерийская охрана были окружены повстанцами, он в одиночку на легком самолете улетел из окружения и лично провел переговоры об их освобождении. Австрийское правительство наградило Иронси Крестом Ритгера I класса.
  
  В 1961-62 годах он был военным советником Верховного Комиссариата Нигерии в Лондоне и именно тогда получил звание бригадного генерала. Иронси прошел курс обучения в Королевском Военном училище и в 1964 году вернулся в Конго в звании генерал-майора, теперь уже командующим всех сил ООН по поддержанию мира, став первым африканцем, получившим этот пост. Во время боевых действий в Конго он один, безо всякой помощи, остановил в Леопольдвиле разъяренную толпу и уговорил ее разойтись. За этот и подобные подвиги его прозвали Джонни Железнобокий.
  
  Вернувшись в Нигерию, Иронси, снова в звании бригадного генерала, командовал I Бригадой, но вскоре заменил генерал-майора Уэлби-Эверарда, последнего британского главнокомандующего Нигерийской армией и опять стал генерал-майором. Уже гораздо позже один британский чиновник, тщательно подбирая слова, назвал Иронси «весьма прямым человеком».
  
  Новый режим начал хорошо. У него была огромная поддержка в народных массах. По всей Нигерии, включая и Северную Область, люди радовались концу правления коррумпированных политиков и надеялись на новый расцвет. Последние из январских заговорщиков были мирно извлечены из их укрытий и отправлены в тюрьмы по месту их этнического происхождения. В лояльности новому режиму поклялись: СНК Северной Области, Группа Действия Западной Области и НСНГ Восточной и Среднезападной Областей, несмотря на то, что лидеры этих партий не имели никакой власти, а некоторые из них сидели в тюрьме. Заявили о своей поддержке также профсоюзы, Союз Студентов и Эмиры Севера. Иностранные корреспонденты отметили эту популярность. Обозреватель журнала «Эфрикен Уорлд» в марте писал: «Благоприятная реакция всех слоев нигерийского общества на конституционные изменения есть признак того, что на деле действия армии были массовым народным восстанием». [155] Месяцем позже нигерийский корреспондент лондонского журнала «Экономист» посетил Сокото — город на крайнем севере Нигерии, от имени которого произошло название титула сэра Ахмаду Белло — и написал: «Сокото был баловнем режима сардауны Сокото, однако даже здесь его смерть была воспринята спокойно. Если и были какие-то опасения по поводу того, что произошло, то после смерти сардауны не осталось никого, кто бы выразил их». [156] Позднее выяснилось, что это был слишком уж оптимистический взгляд на вещи.
  
  Генерал Иронси был честным человеком и попытался стать главой честного режима. Хотя он и сам был Ибо, Иронси буквально в лепешку разбивался, чтобы не проявлять никакого предпочтения к своим соплеменникам, и иногда он заходил в этом так далеко, что даже коллеги с Востока критиковали его за это. Среди первых его дел было назначение Военных губернаторов во все 4 Области: в Северную — подполковника (бывшего майора) Хассана Кацину, которого вообще-то уже назначил на этот пост сидевший в тюрьме Нзеогву; в Западную — подполковника Фаджуйи, ранее служившего в гарнизоне Энугу; на Средний Запад — подполковника (бывшего майора) Эджоора, также из гарнизона Энугу; в Восточную Область — подполковника Чуквуэмеку Одумегву Оджукву, бывшего командира V Батальона в Кано, убежденного федералиста, участие которого в январском путче свелось к тому, что действуя рука об руку с местными властями Хауса, он сделал все возможное, чтобы Кано оставался мирным и лояльным по отношению к конституционной власти.
  
  Приход Иронси к власти покончил с военными действиями в Западной Области, с насилием в землях Тивов и восстанием Исаака Боро в дельте Нигера. Сам Боро был брошен в тюрьму. Казалось, что все стороны испытывают к генералу достаточно доверия, чтобы дать ему возможность показать себя. Вопреки своей честности, генерал Иронси не был политиком; он был совершенно лишен хитрости и выказал мало способности к дипломатическим маневрам, неизбежным в таком сложном обществе. У него также не всегда были хорошие советчики — общая участь всех военных в правительстве. Тем не менее, он не сделал ничего такого, чтобы заслужить свою последующую участь.
  
  Иронси отдал приказ об аресте бывших политиков Южной Области, которые могли бы спровоцировать волнения и беспорядки. Но на Севере политики были оставлены на свободе и очень скоро этим воспользовались. Иронси сформировал Высший Военный Совет и Федеральный Исполнительный Совет, которые должны были помогать ему в управлении страной. Состав этих двух Советов очень интересен, с учетом возможных обвинений в том, что режим Иронси является провосточным. Кроме него самого, в состоящем из 9 человек Высшем Военном Совете был только один Ибо — полковник Оджукву, который являлся его членом по должности, как один из четырех Военных губернаторов, и еще один Риверс с Востока — подполковник Куркбо, командующий авиацией. В Исполнительный Совет входили все члены Военного Совета и еще 6 человек, из которых только двое были с Востока — Генеральный прокурор Онийуке (Ибо) и Генеральный инспектор полиции Эдет (Эфик). Оба они занимали свои посты еще до январского переворота. Назначая постоянных секретарей Федеральной гражданской службы (а это очень важные посты), Иронси распределил 23 поста следующим образом: Северяне — 8, Средний Запад — 7, Запад — 5 и Восток — 3.
  
  Все политические назначения в государственные корпорации были аннулированы, и для расследования служебной деятельности этих людей были созданы Специальные Военные суды. Первые три таких суда рассматривали дела Нигерийской железнодорожной корпорации, Электрической корпорации Нигерии и городского совета Лагоса; возглавляли их соответственно уроженцы Запада, Севера и один англичанин. Впоследствии на посты Главных Управляющих, Председателей и Секретарей государственных корпораций были назначены 12 представителей Западной Области, 6 — Севера, 3 — Востока, 1 — Среднего Запада и 3 — иностранца.
  
  Генерал Иронси провел и другие назначения, которые дают ключ к пониманию его отношения к концепции Единой Нигерии.
  
  Он назначил подполковника Якубу Говона (Шо-Шо с Севера) начальником Штаба Армии и своим главным помощником; Маллам Хамсад Амаду, молодой родственник сардауны Сокото, стал его личным секретарем; его личная охрана состояла в основном из солдат-Хауса, под командованием еще одного молодого Хауса — лейтенанта Вальбе, что в дальнейшем, возможно, стоило генералу жизни.
  
  Энергичные меры, предпринятые Иронси против коррупции государственных чиновников и лиц, занимающих высокие посты, подействовали, и за очень краткий срок межнациональное доверие в Нигерии было в основном восстановлено. Продолжалось осуществление шестилетнего плана развития.
  
  Но основная проблема все еще ждала решения. Речь шла о будущей Конституции Нигерии, а это почти равнозначно вопросу о единстве страны. И снова дала себя знать присущая Нигерии раздробленность. Несмотря на то, что отмена деления на регионы и установление унитарного государства пользовались огромной поддержкой на Юге и в армии, одного упоминания о слиянии с Югом на какой-либо основе, иной чем полный контроль со стороны Севера, было достаточно, чтобы Север «вышел на тропу войну», что, собственно говоря, и произошло.
  
  Генерал Иронси сразу же после прихода к власти пообещал, что возвращению к гражданскому образу правления будет предшествовать глубокое изучение самых важных нерешенных проблем, созыв Учредительного Собрания и референдум по новой Конституции. Вождю Ротими Уильямсу и бывшему генеральному прокурору доктору Т. О. Элиасу (оба с Запада) было поручено разработать ее проект. Другая комиссия под руководством Френсиса Нвокеди (Ибо) должна была исследовать возможности унификации гражданских служб. Однако, поскольку против того, что решение такого важного вопроса доверено одному человеку (и к тому же Ибо) раздавались протесты — особенно с Севера, где разделение государственных служб считалось основной гарантией против засилия Юга, — в комиссию Нвокеди был введен еще один человек со Среднего Запада. Еще одна комиссия должна была рассмотреть способы установления единой судебной системы. Возглавлять комиссию по экономическому планированию было доверено вождю Симеону Адебо (Йоруба) и доктору Паго Окигбо (Ибо). Комиссии составили доклады, и во всех этих докладах был указан только один путь — объединение.
  
  Вопрос об объединении поднимался с самых первых дней правления Иронси. В конце января полковник Эджоор на Среднем Западе призвал к установлению «унитарной формы правления». В феврале генерал Иронси сказал на пресс-конференции: «Всем нигерийцам стало ясно, что негибкая приверженность к регионализму была проклятием последнего режима и одной из главных причин его падения. Страна, без сомнения, будет только приветствовать полный разрыв с недостатками этой системы».
  
  Генерал был сверх оптимистом. Конечно, на Юге такой разрыв только приветствовали бы. Так оно на деле и оказалось. Но Север был реальностью абсолютно иного рода. Именно его представители — Парламент Севера и Эмиры еще много лет назад при Конституции Ричардса видели в регионализме бессмертную защиту их собственного общества — со всей его летаргией и инерцией — от вторжения более энергичных и образованных южан.
  
  Идея объединения была особенно популярна среди Ибо Восточной Области. Они были наиболее подвижной и квалифицированной этнической группой, полностью уверенной в том, что может на равных соревноваться с кем угодно. Для них регионализм означал, что на Севере с ними всегда будут обращаться как с гражданами второго сорта, и что вне Восточной области всегда будет существовать двойной стандарт при назначении на государственные должности.
  
  Итак, то, что для Юга было блестящей возможностью, для Севера оказалось почти смертельной угрозой. Два года спустя в Энугу американский консул Джеймс Барнард весьма изящно резюмировал врожденный конфликт интересов, терзавший Нигерию все эти годы. Он сказал: «Одинаково плохо полностью оправдывать или же полностью игнорировать единственную неизменную политическую реальность этой страны, которая заключается в следующем: в любой гонке за материальными и жизненными благами, при условии, что начнется она с одной стартовой точки и с предоставления всем равных возможностей, люди с Востока на километр опередят всех соперников. Для Севера это невыносимо. Единственный способ не допустить ничего подобного — это создание искусственных препятствий для прогресса на Востоке. А это невыносимо для жителей Востока». [157]
  
  Север забурлил почти сразу же после того, как начали работать комиссии по различным аспектам объединения. В дальнейшем это недовольство будут изображать как совершенно спонтанное и вспоминать о якобы повсеместной скорби по поводу кончины обожаемого сардауны Сокото, погибшего от рук Ибо в январе. Картина эта обманчива.
  
  Прежде всего, если судить по реакции его подданных сразу же после его смерти, Сардауну считали не доброжелательным отцом, а скорее беспринципным старым деспотом, каким он и был на самом деле. Да и беспорядки, вспыхнувшие на Севере в мае 1966 г., не были спонтанными. Чтобы их вызвать, потребовалось немало потрудиться.
  
  Когда происходит падение политиков, это означает не просто падение маленькой горстки людей. Еще тысячи человек теряют легкие заработки, когда политикам перекрывают доступ к государственным средствам. Огромные семьи остаются без поддержки перед смутной перспективой необходимости искать работу; прихлебатели, партийные наймиты, агенты, сборщики голосов, подрядчики, которые извлекали огромные прибыли из своих связей в верхах, чиновники, которые без политической поддержки не могут удержаться на своих постах, — все они вдруг обнаруживают, что стоят в очереди безработных за бесплатным питанием. И когда началась агитация против режима Иронси, то наготове была целая армия голосов, готовых распространять слухи, разжигать страсти и воспламенять сердца; призрак всевластных Ибо, явный отказ Севера от его традиционного охранительного изоляционализма, и, наконец, мотив мести, на котором можно было легко сыграть. Что и было проделано. Так что из мертвого сардауны снова сделали святого, а арестованных офицеров, возглавивших январский переворот, превратили в дьяволов.
  
  На Западе полковник Фаджуйи, способный и энергичный человек, тщательно очистил общество от паразитов, отправив в отставку всех местных правительственных чиновников, назначенных ненавистным режимом Акинтолы и 11 министров — членов его партии. На Среднем Западе и на Востоке были приняты похожие меры (хотя и менее суровые), потому что НСНГ, который до января 1966 года контролировал обе Области под знаменем ОВПС, получил мандат на управление от подавляющего большинства избирателей, без какого бы то ни было жульничества.
  
  На Севере все было иначе. Здесь политическая власть и аристократия Эмиратов были с незапамятных времен почти синонимическими понятиями. Полковник Хассан Калина, новый Военный губернатор, был сыном эмира Кацина. Здесь не было возможности выбрать по-настоящему компетентных людей для работы в Туземной администрации, а те, кто находился у власти, в любом случае были назначены эмирами. Таким образом административный и аристократический истеблишмент остался у власти. Политики, хотя и отстраненные от власти, не только не были арестованы, но и даже не слишком долго были в немилости. Именно с их подачи началась клеветническая кампания, которая вскоре пышным цветом расцвела на столь плодородной почве.
  
  Особое негодование сразу же вызвал господин Нвокеди, который приехал на Север для того, чтобы исследовать возможности объединения гражданских служб. Хотя он и выслушал точку зрения северян, однако его окончательный доклад генералу Иронси с этой точкой зрения не совпадал.
  
  В Лагосе генерала толкали в обе стороны. Он узнал, что на Севере недовольны идеей объединения, однако среди его непосредственного окружения были могущественные защитники этой идеи. 24 мая Иронси сделал окончательный выбор. В выступлении по радио он объявил об изменениях в Конституции, которыми предусматривалось упразднение деления страны на регионы и их превращение в группы провинций, хотя и с сохранением прежних границ, губернаторов и органов управления. Нигерия перестает быть федерацией и станет просто республикой Нигерия. Гражданские службы объединяются под началом единой комиссии гражданских служб, но областные (теперь провинциальные) комиссии будут, по-прежнему, назначать чиновников на все посты, кроме самых важных. Затем Иронси добавил, что все эти меры имеют чисто временный характер и должны рассматриваться как таковые, и что они были предприняты не из-за сомнений в результатах работы Комиссии Ротими Уильямса. К несчастью, комиссия работала как раз над проблемой сравнительных достоинств федеральной и унитарной систем.
  
  Вполне может быть, что генерал Иронси пытался умиротворить радикальных смутьянов на Юге, которые желали немедленного проведения реформ, и в то же время старался не спровоцировать Север, зайдя в этих реформах слишком далеко. При детальном рассмотрении «Декрета об Унификации» оказывается, что на деле он не изменил буквально ничего, только названия. Еще более неоспоримо то, что этот декрет только оформил тот способ управления, который уже существовал с тех пор, как армия взяла власть и управляла через посредство Высшего Военного Совета, который сам по себе являлся органом крайне унитарным.
  
  Декрет об Унификации страны был затем использован для оправдания ряда наиболее жестоких убийств в Северной Области выходцев с Востока. Они начались со студенческой демонстрации в Кано, которая буквально через несколько часов превратилась в кровавую бойню. И хотя в качестве защитников идей объединения Йоруба Западной Области ничем не отличались от Ибо области Восточной, именно на Ибо и только на Ибо и их сородичей из Восточной Области охотились толпы северян. Вскоре после начала демонстрации в Кано сотни вооруженных головорезов промчались от городских стен до Сабон Гари, где жили выходцы с Востока. Они ворвались в гетто и принялись жечь, насиловать, убивать и грабить всех мужчин, женщин и детей восточного происхождения, которые попадали к ним в руки. Всякое предположение о спонтанном характере событий было опровергнуто их размахом. В грузовиках и автобусах, заботливо предоставленных неизвестными жертвователями, волны бывших партийных убийц прокатились по всей Северной области до Зарии, Кадуны и других городов. К тому времени, как все закончилось, Нигерия снова оказалась на грани развала. Хотя никакие данные не были обнародованы ни в федеральных, ни в местных источниках, на Востоке потом подсчитали, что они потеряли в этой резне три тысячи убитыми.
  
  Вполне может быть, что некоторые из этих людей думали, что они только выражают свои собственные чувства — на что они имели полное право. Но бойня, которой сопровождалось это выражение чувств, степень ее организованности и легкость, с которой все было осуществлено, должны были бы послужить предостережением о глубоко упрятанной главной опасности, которая являла собой знамение будущего. И снова предупреждение прошло незамеченным.
  
  Многие северяне, вполне возможно, были совершенно уверены (после многих месяцев постоянного внушения) в том, что Ибо действительно пытались захватить всю Нигерию, колонизировать отсталый Север и использовать свои несомненные способности для того, чтобы управлять всей страной — от края и до края. И снова встали на повестку дня требования Севера об отделении. В Кадуне вышедшие на демонстрацию служащие несли плакаты, на которых было написано: «Отделимся»! В этом же городе полковник Хассан Кацина созвал совещание всех эмиров Севера, куда многие из них прибыли, имея ясный мандат от своего народа на отделение Севера. В Зарие эмира окружила толпа, умолявшая его отделиться от Нигерии.
  
  После этой встречи эмиры направили Иронси секретный меморандум, в котором было сформулировано требование об отмене Декрета об Унификации, под угрозой — в случае отказа — отделения своих областей. Генерал Иронси ответил, что делает все возможное, чтобы разъяснить, что Декрет не только не влечет за собой изменения границ, но и навряд ли на деле изменит статус-кво вообще. Он указал на то, что это была временная мера, предпринятая для того, чтобы дать армии, привыкшей к единому командованию, возможность управлять; и что не будет никаких коренных изменений в стране без проведения обещанного референдума. Эмиры заявили о своем удовлетворении.
  
  В июне полковник Оджукву, приветствуя эмира Кано, своего современника и друга, с чьей помощью он смог удержать Кано от кровопролития в январе, при его назначении новым ректором университета в Нсукке, публично призвал свой народ вернуться в их дома на Севере. Многие из этих уроженцев Востока бежали после майской резни в поисках безопасности на Восток. Полковник Оджукву попросил их поверить, что эти убийства были «частью той цены, которую мы должны были заплатить за идеал Единой Нигерии».
  
  В течение всего июня правительство Иронси наугад искало то средство, с помощью которого можно было бы решить проблему растущей напряженности в стране. Но никому и в голову не пришло, и менее всех полковнику Оджукву, что можно было бы позволить северянам осуществить их вековое желание — основать собственное государство.
  
  В конце концов, генерал Иронси отбыл в поездку по стране, чтобы на как можно более широкой основе прозондировать общественное мнение на местах по поводу того, в какой форме хотят видеть Нигерию населяющие ее народы.
  
  Он никогда не вернулся в Лагос.
  Неудавшийся контрпереворот
  
  Некоторые люди (из тех, кто всегда пытается отделаться поверхностными объяснениями) предполагали, что попытка переворота, предпринятая младшими армейскими офицерами (северянами по происхождению) 29 июля 1966 года, была прежде всего вызвана желанием отомстить за убитых в январе этого же года троих старших офицеров, также северян по рождению. Конечно, задолго до этого второго переворота на Севере все громче и громче раздавались требования казнить январских заговорщиков, не в качестве возмещения за смерть политиков, о чьей кончине почти никто и не жалел, а как возмездие за расстрел бригадного генерала Маймаллари и полковников Пама и Ларгемы.
  
  Довод этот не убедителен. Кроме этих троих в январе были также убиты три полковника-Йоруба и два майора-Ибо. Ключ к разгадке причин, по которым эти офицеры подняли мятеж в июле, скорее всего заключается в слове, послужившем сигналом ко всей операции: АРАБА. На Хауса это означает «отделение». И хотя сильный элемент мести присутствовал как во всем этом предприятии вообще, так и во всем, что произошло потом, главной их целью было осуществление давнишнего стремления народных масс Севера раз и навсегда отделиться от Нигерии.
  
  В этом, да и во всех других отношениях, переворот и контрпереворот коренным образом отличались друг от друга. В первом случае во всем было свирепое желание освободить Нигерию от огромного количества бесспорных бед. Переворот этот был реформаторским по мотивировке, кровопролитие было минимальным — 4 политика и 6 офицеров. Он был по сути направлен вовне и не регионален по ориентации.
  
  Июльский контрпереворот был полностью региональным, так сказать обращенным вовнутрь, реваншистским, сепаратистским по сути и совершенно излишне кровавым по исполнению.
  
  За несколько лет до этого было замечено, что хотя большая часть солдат пехоты — северяне, из которых примерно принадлежит к народу Тив, почти 70 % получивших офицерское звание — родом с Востока. Хотя это нельзя назвать случайностью, однако никакой преднамеренности в этом факте не было, несмотря на то, что впоследствии пытались утверждать обратное.
  
  Уже в самом начале существования Нигерийской армии в ней большое значение при предоставлении офицерского звания придавалось уровню образованности кандидата. Как можно заметить по количеству школ на территории области (о чем уже говорилось ранее), на Севере постоянно существовала нехватка образованного персонала.
  
  В 1960 году, в год предоставления Независимости, было произведено в офицеры всего шесть северян. Новый министр обороны альхаджи Рибаду (Хауса) издал приказ о том, что 50 % офицерского состава должно быть набрано на Севере. Однако этого нельзя было достичь так вот сразу. И тем не менее, в 1966 году в армии было уже гораздо больше молодых офицеров-северян, так что хотя июльский переворот и был несомненно спланирован маленькой группой старших офицеров, его непосредственное исполнение выпало на долю этих лейтенантов.
  
  Внутри самой армии распределение офицеров отражало все региональные особенности Нигерии, и опять-таки сделано это было непреднамеренно, только на основе образовательного уровня и склонностей. Подавляющее большинство офицеров-северян служило в пехотных частях, тогда как части технические — склады, радио, инженерные, ремонтные соединения, транспорт, медицина, разведка, обучение и артиллерийско-техническое снабжение — были заповедной зоной людей с Востока. Когда июльский переворот созрел, то для того чтобы в их власти оказалась вся остальная армия, а следовательно, и вся страна, мятежникам надо было только захватить гарнизонные оружейные склады и вооружить своих людей. Что они и сделали.
  
  Вечером 28 июля генерал Иронси обедал с подполковником Фаджуйи, военным губернатором Западной Области, в его резиденции в Ибадане. С ними был полковник Хилари Нджоку (Ибо), командир II Батальона, базировавшегося в Икедже, за пределами Лагоса.
  
  Переворот начался с мятежа в казармах в Абеокуте (Западная Область), где возглавляемая капитаном-Хауса группа солдат в 11.00 ворвалась в офицерскую столовую и убила трех офицеров восточного происхождения. Затем они окружили казармы, разоружили солдат-южан охраны, захватили оружейные склады и вооружили солдат-северян. Был подан сигнал боевой тревоги, после чего разбуженный гарнизон выстроился на плацу. Солдат-южан отделили и заперли на гауптвахте, а тем временем северяне устроили повальный обыск — искали тех, кого не оказалось на плацу. К рассвету большинство офицеров-южан и младшего командного состава были собраны вместе. На заре их вывели с гауптвахты и расстреляли.
  
  Тем временем мятежники по всей видимости дозвонились до II Батальона в Икедже и в VI Батальон в Ибадане и сообщили о том, что произошло. К трем часам утра одному капитану-Ибо удалось бежать из Абеокуты: он тоже позвонил, но в штаб Армии в Лагосе и доложил о том, что, как он думал, было простым мятежом. В Генштабе в отсутствие Иронси старшим по должности был его начштаба подполковник Говон. Он принял командование на себя.
  
  До сих пор идут горячие споры о том, сделал ли он это для того, чтобы иметь большую возможность управлять ходом переворота и той резней, что последовала за ним, или же он пытался все это предотвратить. Говон заявляет, что не имеет ничего общего с переворотом, но его дальнейшее поведение ставит правдивость этого утверждения под сомнение, так что вполне может оказаться, что он был не очень колеблющимся сообщником — как до, так и после свершившегося.
  
  Новости дошли также и до генерала Иронси. Вскоре после полуночи трое офицеров собрались на совещание и решили, что Нджоку должен вернуться в Лагос на гражданской машине, чтобы попытаться взять под контроль ход событий и нейтрализовать «мятеж». Нджоку ушел, чтобы зайти домой и переодеться. Оказавшись на улице, он увидел, как из двух припарковавшихся Ленд Роверов высаживаются солдаты. Они дали по нему очередь из автоматов, и раненный в ногу Нджоку убежал. После того, как ему оказали помощь в госпитале Ибадана, Нджоку, переодетый священником, отправился назад на Восток, в то время как патрули обыскивали из-за него всю Западную Область, а заградотряды на дорогах получили приказ немедленно застрелить его. Именно настойчивость, упорство и продолжительность охоты за офицерами — выходцами с Востока, которая продолжалась еще долгое время после того, как Говон от имени мятежников взял верховную власть, подтверждают правильность сомнений как в политическом характере переворота, так и в том, что Говон был не причастен к тому, что произошло.
  
  На самом же деле солдаты-южане в личной охране генерала Иронси были еще до полуночи разоружены их коллегами-северянами, которые получили в подкрепление еще 24 солдата-северянина, присланных из штаба IV Батальона в Ибадане. Этим батальоном после последовавшей в январе смерти полковника Ларгемы командовал полковник Акахан (Тив с Севера). Вновь прибывшими командовал майор Теофил Данджума (Хауса), который теперь занимал пост помощника командира гарнизона Энугу.
  
  Иронси и Фаджуйи, находившиеся в доме, услышали стрельбу и послали лейтенанта Нванкво, адъютанта Иронси от ВВС, узнать, что происходит. (Армейский адъютант, лейтенант Белло (Хауса) тихонько исчез, хотя и нет доказательств, что он как-то связан с переворотом). Спустившегося вниз Нванкво арестовали, связав ему руки. Прождав почти до рассвета, полковник Фаджуйи сам спустился узнать, что произошло с Нванкво. Его тоже арестовали. Наконец, к 9.00 майор Данджума поднялся наверх, нашел генерала Иронси и арестовал его. Генерала тоже увели вниз.
  
  Из тех, кто знал о том, что произошло, только лейтенант Нванкво дал свидетельские показания. Федеральное правительство предпочло опустить надо всем происшедшим завесу тайны. То, о чем пойдет речь далее, стало известно из рассказа Нванкво.
  
  Всех троих раздели и выпороли кнутами. Затем посадили в разные грузовики, и конвой, возглавляемый майором Данджумой, отправился в путь. На перекрестке Мокола, где дороги разделяются — одна ведет к городу Ойо, а другая к казармам Летмаук, месту расквартирования IV Батальона — конвой разделился. Данджума свернул в Летмаук, предварительно шепотом отдав какое-то приказание лейтенанту Валбе, командиру охраны генерала Иронси. Остальные поехали дальше. Проехав 10 миль, машины остановились, и троим арестованным было приказано выйти. Их заставили пойти по узкой тропинке к зарослям кустарника. Потом их остановили, избили, да так, что они едва могли идти. Пинками их погнали вперед к ручью, который они не смогли перейти, настолько они были слабы. Тогда их перенесли через ручей. Пленники прошли еще несколько ярдов вперед по тропе, а потом их заставили лечь лицом вниз на землю и снова избили. Именно здесь Нванкво удалось развязать проволоку, которой были закручены его руки, и кинуться в кусты. Он убежал. Двое других, полумертвые от перенесенных мучений, были прикончены выстрелами из пулемета системы Стена. Потом полиция нашла их тела и похоронила на кладбище в Ибадане, откуда через шесть месяцев их забрали и перезахоронили — каждого в его родном городе.
  
  На рассвете 29 июля убийства офицеров и солдат — выходцев с Востока начались по всей Нигерии со скоростью, организованностью и единообразием, которые свели на нет все последующие отговорки о якобы спонтанном их характере. В казармах Летмаук в Ибадане полковник Акахан утром заявил, что ничего не знает о том, что ночью случилось с генералом Иронси. Однако, очень маловероятно, чтобы солдаты, транспорт, оружие и боеприпасы, использовавшиеся при осаде Дома Правительства, были взяты без ведома командира. В 10.00 полковник Акахан созвал офицерское собрание, на котором сам не присутствовал. Когда офицеры собрались, всех уроженцев Востока увели на гауптвахту, а потом перевели в мастерскую по шитью одежды. В полночь того же дня в окно этой мастерской было брошено 36 ручных гранат. Тех, кто после этого остался жив, пристрелили. Солдат — уроженцев Востока заставили смыть всю кровь, а потом увели и расстреляли. Так же были расстреляны все, кто был родом из Восточной Области в свите генерала Иронси. Во второй половине дня 30 июля полковник Акахан собрал солдат-северян и поздравил их, добавив, однако, что убийств больше не будет, поскольку «все теперь пришло в равновесие».
  
  Поверив этому, солдаты с Востока вышли из своих укрытий, но той же ночью на них была устроена облава и те, кого поймали, были безжалостно убиты. Убийства, сопровождавшиеся насилиями над женами выходцев с Востока, продолжались еще несколько дней. В самом Ибадане царил страх. Полковник Акахан стал впоследствии начальником штаба армии у Говона.
  
  В Икедже события развивались примерно так же. Утром 29-го полковник Говон прибыл из Лагоса, расположенного в 15 милях от Икеджи. Около пяти часов утра солдаты-северяне взяли в кольцо всех уроженцев Востока, включая и гражданских лиц, полицейских и таможенников, работавших в близлежащем аэропорту. К полудню 29 июля на гауптвахте было уже 200 арестованных. Вечером прибыл лейтенант Вальбе и доложил полковнику Говону об аресте и смерти генерала Иронси. На следующий день всех штатских выпустили с гауптвахты, а имена военных переписали. Из этого списка были вызваны все офицеры и солдаты — в порядке старшинства. 8 офицеров в звании от майора до второго лейтенанта и 52 военнослужащих — от уорент-офицера и ниже, были расстреляны. Убийства, как обычно, сопровождались избиением, но после того как один капрал-Ибо убежал (и выжил, чтобы рассказать о происшедшем), всем оставшимся надели наручники и увели для расстрела на площадку за гауптвахтой. Когда солдаты-северяне уставали стрелять, они брались за ножи и перерезали жертвам горло. Перед смертью многих пленных секли кнутом, заставляли лежать в лужах мочи и экскрементов и пить из них. Капитан Окойе должен был улететь в США на учебу, но его перехватили в аэропорту Икеджи и привезли в казармы. Там его привязали к железному кресту и забили почти до смерти; потом, так и не отвязав от креста, бросили в камеру, где он и умер.[158]
  
  Все это случилось менее чем в 18 метрах от того места, где полковник Говон устроил свой штаб, где он был облечен высоким званием Верховного Главнокомандующего вооруженными силами. Из этого штаба он объявил миру, что пытается не допустить раскола страны в кризисное время.
  
  Несмотря на последующие уверения в том, что все происшедшее было мерой единовременной, есть показания очевидцев, что еще в течение четырех недель отмечались спорадические вспышки насилия. 22 августа молодой офицер-северянин привез из тюрьмы Бенин-Сити заключенных, которые принимали участие в январском заговоре (очевидно, послужившем причиной июльского переворота). Пятеро из них были убиты. В тот же день распространилась новость о том, что полковник Оджукву на Востоке потребовал репатриации всех офицеров и солдат родом с Востока. Тогда лейтенант Нуху отдал приказ, чтобы оставшихся 22 пленников — сержантов и унтер-офицеров — казнили, что и было исполнено.
  
  Задолго до этого дня полковник Говон заявил миру, что убийства прекращены и что «обстановка вновь нормализовалась»…
  
  Полковник Акахан и майор Данджума были не единственными, кто получил повышение за такие дела, за которые обычно отправляют на виселицу. В Макурди, в самом сердце земли Тивов, отряд из состава VI Батальона Ибадана прибыл между 11 и 14 августа. Были арестованы и посажены в тюрьму 15 солдат — уроженцев Востока. 16 августа командовавший отрядом майор Дарамола объявил, что их отвезут в Кадуну, а затем на самолете переправят обратно домой. Конвой отправился в дорогу; замыкал колонну майор Дарамола. Проехав 50 миль, конвой остановился и повернул в заросли, где ждала команда, выделенная для расстрела. Троим арестованным удалось бежать, они выпрыгнули из грузовика и стремглав бросились в высокую траву. Потом они пешком добрались до дома и обо всем рассказали. Подполковник Дарамола теперь командует VIII Бригадой Второй Дивизии нигерийской армии, расквартированной вдоль дороги Энугу — Онитша, ведущей из села Абагана в Уди.
  
  Но хватит об июльских убийствах. Они очень детально и точно описаны в других источниках. Достаточно сказать, что во всех казармах и гарнизонах в Лагосе, Западной и Северной Областях все происходило точно так же. Солдаты-северяне захватывали склады оружия, вооружались, арестовывали и сажали под замок своих коллег с Востока, а потом забирали многих из них и отводили на расстрел. Некоторым удалось убежать и пробиться назад, на Восток, где год спустя они составили основу армии Биафры. Среди старшего офицерского состава большинство пехотных офицеров было убито, а те, кто выжил, главным образом служили в технических частях, вот почему и в нынешней армии Биафры офицеры, бывшие в нигерийской армии в звании от майора и выше, служили главным образом в технических, а не в строевых частях. К тому времени как все кончилось, почти 300 офицеров и солдат были убиты или пропали без вести. Как единое целое, как действительно общенигерийский институт, в котором люди независимо от племенной принадлежности и национальности, культуры или вероисповедания могли жить бок о бок и называть друг друга товарищами, армия была непоправимо разрушена. А ведь армия была последним таким государственным институтом. Несмотря на то, что случилось — и раньше, и потом — несмотря на все усилия (которые могли бы принести положительный результат) сохранить единство Нигерии хотя бы в какой-то форме, если про какой-то момент истории и можно сказать, что именно тогда умерло единство страны, то это случилось тогда, когда генерал по прозвищу Джонни Железнобокий рухнул в пыль на окраине Ибадана.
  
  Целью контрпереворота отчасти была месть за чисто партийный январский путч, а отчасти и отделение Северной Области. Сразу после того как полковник Говон перебазировался в казармы Икеджи, над их главными воротами взвился странный флаг, который оставался там 18 дней. На нем было пять горизонтальных полос: красная, желтая, черная, зеленая и хаки. Это был флаг республики Северная Нигерия. В течение трех дней в Лагос и Западную Область направлялись автобусы, грузовики, автомобили, поезда и самолеты для того, чтобы вывезти обратно домой огромное количество северян.
  
  Гарнизоны в Лагосе, на Западе и на Севере контролировались частями, которыми командовали офицеры-северяне, и пока продолжались убийства солдат с Востока, подполковник Хассан Кацина, Военный губернатор Северной Области, был на стороне бунтовщиков, дав таким образом повод подозревать, что если он сам и не был одним из зачинщиков переворота, то уж по крайней мере знал, что затевалось. Заступиться за Западные области было некому. Полковник Фаджуйи был убит, и больше никто не мог защитить Лагос.
  
  На Среднем Западе переворота не было, впрочем там не было и большого количества солдат-северян. Это был слишком маленький район, чтобы о нем беспокоиться. На Востоке был сильный губернатор, лояльный гарнизон и никаких попыток переворота. В результате законное правление в этой Области и не прерывалось.
  
  Когда стало ясно, что офицеры-северяне намерены отделиться, как будто холодным ветром повеяло во многих кругах, и не в последнюю очередь в Британском Верховном Комиссариате. С Востока полковник Оджукву узрел огненные письмена на стене и, связавшись по телефону, настойчиво потребовал у бригадного генерала Огудипе (Йоруба), старшего по званию офицера в армии и законного преемника генерала Иронси, взять власть и объявить себя Верховным Главнокомандующим. Оджукву пообещал в таком случае признать Огунди в этом качестве. Йоруба не слишком высоко оценивал свои шансы и после глупейшего трехминутного выступления по радио, в котором он просил всех сохранять спокойствие, сбежал сначала в Дагомею, а потом в Лондон, где через несколько месяцев согласился занять пост Верховного Комиссара Нигерии. Тем временем Верховный Комиссариат и все остальные предпринимали бешеные усилия, чтобы отговорить Север от отделения. Однако, в своих требованиях офицеры-северяне не были одиноки. «За самостоятельность и независимость» — лозунг на знаменах мятежа в мае прошлого года и июньского меморандума эмиров все еще оставался актуальным для большинства северян. Был только один способ удержать их в составе Нигерии: осуществить на деле старую альтернативу — «или мы всем управляем, или мы уходим». Впоследствии, из рассказов высокопоставленных чиновников, работавших тогда в Лагосе, стало известно, что Британский Верховный Комиссар сэр Френсис Камминг-Брюс утром 1 августа провел шестичасовую встречу один на один с Говоном. Затем Говон переговорил со своими друзьями-северянами. К полудню полковник Оджукве позвонил Говону из Энугу, чтобы узнать, что тот намеревается делать. Ему ответили, что все остаются в Лагосе и принимают на себя управление страной. Когда Оджукву начал протестовать, Говон ответил: «Этого хотят мои ребята, и они это получат». Вот так они и остались. Первое радиообращение Говона к нации, уже заготовленное и записанное на пленку, было в спешке и не слишком умело отредактировано. Вот что он сказал:
  
  «Теперь я приступаю к наиболее трудной, но и наиболее важной части моего заявления. Я делаю это, полностью осознавая, как разочарованы и огорчены будут все те, кто по-настоящему любит Нигерию и предан единству Нигерии — как в стране, так и за ее пределами — в особенности наши братья по Содружеству. В результате недавних событий и того, что им предшествовало, и было так на них похоже, я пришел к убеждению, что мы не можем продолжать таким образом, потому что основа доверия, а также уверенности в унитарной форме управления не смогла пройти испытание временем. Я уже высказывался по данному вопросу. Достаточно здесь сказать, что после рассмотрения всех соображений — политических, экономических, да и социальных тоже — становится ясно, что основы для единства у нас нет, или же она так сильно поколеблена, да не один, а много раз, и поэтому я считаю, что необходимо пересмотреть вопрос о нашем национальном положении и посмотреть, сумеем ли мы удержать страну от сползания к полному распаду».
  
  У предпоследней фразы нет конца. После слов «так сильно поколеблена, да не один а несколько раз» ожидаешь продолжения, слова «что» и дальнейшего рассказа о последствиях этого «поколеблена». Кроме того, совсем уж глупо предполагать, что разглагольствования о необходимости остановить сползание страны к распаду могут разочаровать и разбить сердца всем тем, кто истинно любит Нигерию. Дело же, оказывается, в том, что до редактуры в речи должно было быть объявлено об отделении Севера.
  
  Если бы это было сделано, то безо всякого сомнения Запад, Средний Запад и Восток вскоре достигли бы приемлемого модус вивенди, а затем Север и Юг могли бы войти в Конфедерацию автономных государств, или, по крайней мере, в некую Организацию совместного управления, которая. могла бы гарантировать все былые экономические выгоды для всех заинтересованных сторон, не затрагивая при этом пороховой бочки расовой несовместимости Севера и Юга.
  
  К этому времени Говон сам себя назначил Верховным Главнокомандующим вооруженными силами и главой Национального Военного правительства Нигерии. На Востоке полковник Оджукву, не колеблясь ни минуты, отказался признать права Говона на эти титулы. Чтобы понять, почему сегодня существует Биафра, очень важно осознать, что после 1 августа 1966 года в Нигерии не было одного законного правительства и одного режима мятежников. Было два правительства, которые фактически раздельно управляли разными частями страны.
  
  Как это стало ясно к 1 августа, июльский переворот в корне отличается от январского еще в одном отношении. В первом случае мятежники не добились власти и кончили в тюрьме. Во втором случае они взяли под контроль Федеральное правительство и две области. Третья область признала новый режим позже. Четвертая область не сделала этого никогда, да и по закону была не обязана этого делать.
  
  Вот почему этот переворот провалился. Его целью было отомстить (это было выполнено), а затем отделиться (а этого сделано не было). Решив взамен того пойти на полный захват власти, руководители переворота оказались перед необходимостью получить хотя бы молчаливое согласие двух областей, не затронутых переворотом. Когда такого согласия от самой большой области получено не было, Нигерия на самом деле раскололась на две части.
  
  Но Британское Министерство по делам Содружества получило то, чего добивалось, и последовало признание. В октябре, призвав северян прекратить убийства живущих рядом с ними выходцев с Востока, Говон уже мог привести в качестве довода то, что «все вы знаете, что с конца июля Господь Всемогущий возложил ответственность за эту огромную страну Нигерию на плечи еще одного северянина…»
  
  Вопрос о легитимности.
  
  Одним из основных обвинений, которое предъявляют Биафре, является обвинение в незаконном характере ее правительства, тогда как правительство полковника Говона якобы остается единственным законным правительством страны. Но есть эксперты-юристы, и не все они родом из Биафры, которые утверждают, что по закону право на существование имеют оба правительства. Режим нынешнего Нигерийского военного правительства базируется на эффективном контроле над столицей и тремя бывшими областями, причем его управление распространяется более чем на 70 % населения. Дипломатический мир буквально одержим идеей столиц, так что контроль над главным городом страны очень важен. Если бы Лагос находился в Восточной Области, а Говон захватил все три окраинные области, тогда как полковник Оджукву контролировал бы только одну Восточную Область и столицу, тогда, возможно, дипломатический перевес был бы на другой стороне. Утверждения полковника Оджукву, что мятежным, а следовательно, незаконным, является скорее не его правительство, а правительство генерала Говона, основано на том, что после июля 1966 года в Восточной Области управление все время осуществлялось на законной основе. Ранее генерал Иронси был назначен на пост Верховного Главнокомандующего и главы Высшего Военного Совета почти всем составом тогдашнего кабинета министров. Если бы этот кабинет собрался на заседание после смерти премьера Балевы (тогда думали, что его только похитили) под председательством министра-Ибо, то впоследствии можно было бы утверждать, что подобное назначение было заранее организовано. Но председателем был альхаджи Дирчарима (Хауса), старший по должности министр от партии Северный Народный Конгресс (СНК).
  
  Кроме того, генерал Иронси не оказывал ненужного давления на политиков. Как потом оказалось, он, не теряя чувства реальности, заявил им, что не может гарантировать лояльности армии по отношению к закону, если армия не примет на себя руководство. В обстановке, когда Нзеогву продвигался к Югу, а многие гарнизоны были охвачены беспорядками, это не было преувеличением. Следовательно, назначение генерала Иронси можно рассматривать, как вполне соответствующее закону. А ведь именно он назначил полковника Оджукву управлять Восточной Областью, и это также было законным назначением.
  
  Для полковника Оджукву единственным человеком, который имел право стать преемником генерала Иронси, был следующий по званию старший офицер — бригадный генерал Огундипе. Если бы он не был назначен, то на пленарном заседании Высший Военный Совет должен был назвать преемника. Этого не произошло. Полковник Говон либо сам себя назначил на этот пост, либо был назначен мятежниками в первые три дня после 29 июля. Среди этих мятежников был только один член Совета — полковник Хассан Усман Кацина, губернатор Северной области. Даже последнее заседание Совета, на котором было утверждено назначение Говона, не было пленарным, поскольку проводилось в таких условиях, что для полковника Оджукву присутствовать на нем, а потом живым вернуться домой, было бы совершенно невозможно.
  
  Только в Восточной Области события июля 1966 года не прервали законную преемственность управления. Порядок назначений не был нарушен. Для биафрцев их разрыв с Нигерией в мае 1967 года, с учетом отношения к их области и ее населению вообще, был вполне легитимным и соответствующим международному праву, и у этой точки зрения есть свои сторонники во всем мире.
  Два полковника
  
  Абсолютно разными были эти два человека, в руках которых теперь находилась реальная власть в двух непримиренных частях Нигерии. Тридцатидвухлетний подполковник Якубу Говон был сыном методистского проповедника, принадлежавшего к одному из самых немногочисленных племен Севера — Шо-Шо и воспитанником миссионеров-евангелистов. Родился он неподалеку от города Бауши. В ранней юности Говон сначала посещал школу при миссии, а потом продолжил образование в средней школе. В 19 лет он поступил в армию. Там ему повезло, и вскоре он был отправлен на учебу — сначала в Итон Холл, а затем и в Сандхорст. Он вернулся в Нигерию, где продолжилась его карьера пехотного офицера. Потом он еще несколько раз ездил на учебу в Англию, в частности в Хайз и в Уорминстер. Вернувшись в страну, он стал первым нигерийцем, начальником строевого отдела, а затем, так же как и генерал Иронси, служил в Нигерийском контингенте сил ООН в Конго. Когда произошел январский переворот, Говон снова был на курсах в Англии, на этот раз в Объединенном Штабном Училище.
  
  Да и по внешности он резко отличался от своих коллег-офицеров из-за Нигера: маленького роста, подвижный, внешне привлекательный, всегда одет с иголочки, с ослепительной мальчишеской улыбкой. Хотя, возможно, оба лидера ничем так не отличались друг от друга, как характером. Те, кто хорошо знали Говона, и служили с ним, описывали его как мягкого, кроткого человека, который и мухи не обидит — лично. Но они также говорили о нем, как о человеке весьма тщеславном, у которого за внешним обаянием, заставившим столь многих иностранцев полюбить его с тех пор как он пришел к власти, скрывалось много тщеславия и злобности. Что касается политики, то биафрцы, придерживающиеся умеренных взглядов, больше всего упрекают Говона в том, что он всегда колеблется в тех случаях, когда надо принять твердое решение, легко попадает под влияние личностей более сильных, пугается, когда с ним обращаются грубо и задиристо, и конечно же никак не может сравниться с армейскими офицерами, возглавлявшими июльский переворот, или же с хитрыми чиновниками, увидевшими в его режиме возможность пробраться к власти над страной.
  
  Для биафрцев Говон никогда не был настоящим правителем Нигерии, а только лишь приемлемым на международной арене подставным лицом, льстивым с приезжими журналистами и корреспондентами, очаровательным с дипломатами, привлекательным на телеэкране.
  
  Слабость характера Говона стала заметна почти сразу же после его прихода к власти. Первое, что он сделал, это отдал приказ о прекращении убийств служивших в Нигерийской армии офицеров и солдат с Востока. Тем не менее, как мы уже говорили, убийства эти продолжались, не встречая особых препятствий, почти до конца августа. Да и два года спустя контроля над армией у него было не больше. Время от времени Говон клялся журналистам и дипломатам, что отдал приказ своим ВВС прекратить бомбардировку гражданских объектов в Биафре, но стрельба ракетами, бомбежки и обстрелы рынков, церквей и госпиталей беспрерывно продолжались.
  
  Подполковник Чуквуэмека Одумегву Оджукву — личность совершенно иная. Он родился 35 лет назад в Зунгеру, маленьком городе в Северной Области, куда ненадолго приехал его отец. Отец этот, сэр Льюис Одумегву Оджукву, скончавшийся в сентябре 1966 года в рыцарском звании и с несколькими миллионами фунтов в банке, в самом начале жизненного пути был мелким предпринимателем из Нневи в Восточной Области. Он основал общенациональную транспортно-дорожную компанию, затем предусмотрительно продал ее за большие деньги, незадолго до получения железными дорогами самостоятельности и вложил средства в недвижимость и крупные финансовые операции. Все, к чему прикасался сэр Льюис, превращалось в золото. Он вложил деньги в землю под застройку в Лагосе тогда, когда цены были еще невысоки, а ко времени его кончины участки заболоченной земли на Виктория-Айленд в Лагосе шли буквально нарасхват по баснословной цене, т. к. Виктория-Айленд был намечен под постройку нового фешенебельного дипломатического жилого пригорода быстро растущей столицы.
  
  История жизни его второго, но самого любимого сына едва ли похожа на сказку о Золушке. Семейное пристанище, где играл юный Эмека Оджукву перед тем как отправился учиться, было роскошным особняком. Как у большинства богатых бизнесменов, у сэра Льюиса был открытый дом, и его особняк служил местом встреч богатой элиты процветающей колонии.
  
  В 1940 году молодой Оджукву поступил в школу католической миссии, но вскоре перешел в Королевский Колледж, небольшое частное среднее учебное заведение, созданное по модели британских «паблик скулз». Проучился он там до 13 лет, и тогда отец послал его в Эпсем Колледж, среди зеленых холмов Суррея. Позднее он вспоминал, что первым его впечатлением от Британии было ощущение полной затерянности «среди моря белых лиц». Изоляция, в которой оказался маленький африканский мальчик в совершенно чуждом окружении, сильно повлияла на последующее формирование его характера. Загнанный внутрь самого себя, он выработал собственную философию опоры на собственные силы, твердой внутренней достаточности, при которой не нужна поддержка извне, поддержка других людей. Несмотря на частые стычки с признанными авторитетами в лице воспитателей, он учился достаточно успешно, хорошо играл в регби и установил рекорд в метании диска среди юниоров, который держится до сих пор.
  
  Он кончил Эпсом Колледж в 18 лет и перешел в Линкольн Колледж в Оксфорде. Именно здесь произошло его первое столкновение с отцом, из которого он вышел победителем. Сэр Льюис был отцом крайне викторианского типа: волевой глава семейства, который не терпит противодействия со стороны своих же отпрысков. Во втором сыне он узнавал многие собственные черты и, возможно, был в этом вполне прав. Сэр Льюис хотел, чтобы сын изучал право, но, закончив первый общеобязательный год обучения, Эмека Оджукву перешел в класс современной истории, которая интересовала его гораздо больше. Он все еще играл в регби и почти добился включения в университетскую команду и без особого напряжения сдал экзамены на степень бакалавра. Три года, проведенные в Оксфорде, были самыми счастливыми в его жизни. Ему исполнялся 21 год, он был силен, красив, богат и беззаботен.
  
  Когда он вернулся в Нигерию, то в Лагосе его знали, как он вспоминает сегодня, «только из-за безупречного покроя моих английских костюмов». Затем последовала вторая стычка с отцом. Для Оджукву было самым естественным войти в любое из преуспевающих предприятий, принадлежащих отцу или его друзьям, где работа его была бы минимальной, а продвижение автоматическим. О его независимости многое говорит тот факт, что он искал такую работу, где мог бы что-то делать сам, без нависшего над ним слишком могущественного покровительства имени Оджукву. Он избрал государственную службу и попросил, чтобы его послали в Северную Область, надеясь таким образом избежать влияния своего имени и родственных связей.
  
  Но присущий государственной службе регионализм этому помешал. Север был для северян, и молодой Оджукву был отправлен на Восток. Для Сэра Льюиса было ударом уже то, что сын поступил на государственную службу в низком чине, однако он примирился и с этим. А для Оджукву было ударом то, что он должен работать на Востоке. Он надеялся избежать влияния отцовского имени, влияния и престижа, а вместо этого повсюду на них натыкался. Сэр Льюис был «парнем из местных», выбившимся в люди, его имя обладало магической силой, и свежеиспеченный чиновник вскоре понял, что, как бы он ни работал, его годовые отчеты просто обречены быть блестящими. Ни один из вышестоящих начальников не осмелился бы отправить плохой рапорт о сыне сэра Льюиса. Этого-то молодой человек хотел меньше всего.
  
  Пытаясь проявить себя, он с головой ушел в работу, как можно чаще выбираясь из города и помогая крестьянам строить дороги, каналы, рыть водосточные канавы. По иронии судьбы оказалось, что таким образом он прошел школу, оказавшуюся жизненно важной для его нынешнего положения, к опыту которой он постоянно обращается. За эти два года избалованный молодой человек из Лагоса сумел хорошо узнать свой народ — Ибо, обыкновенных людей, понять их проблемы, надежды и страхи. И самое главное заключается в том, что он терпим к их слабостям и всячески оправдывает их ошибки, что зачастую оказывается выше понимания других его коллег, также получивших образование на Западе.
  
  Именно эта связь с народом, глубоко укоренившаяся обратная связь, которая сегодня является основой его лидерства среди народных масс Биафры, до сих пор ставит в тупик его зарубежных оппонентов, которые уже давно хотят, чтобы он стал жертвой очередного переворота. Люди знают, что Оджукву понимает их, и отвечают ему неизменной поддержкой.
  
  Однако после двух лет работы среди Ибо и не Ибо Востока, он решил оставить государственную службу и поступить в армию. Причина этого решения довольно забавна для человека, которого некоторые обвиняют в том, что он «сломал Федерацию». Оджукву был таким убежденным федералистом, что узкие границы федерализма, смирительной рубашки государственной службы, действовали ему на нервы. В армии он увидел ту государственную структуру, в которой племя, раса, социальное происхождение не имели никакого значения. Это была та структура, в которой он мог бы наконец убежать от удушающего пристижа имени Оджукву и заработать продвижение по службе своими собственными заслугами.
  
  Его сразу же отправили на подготовку к офицерскому чину в Итон Холл, Честер, откуда он был выпущен вторым лейтенантом. (Иногда ошибочно утверждают, что он окончил Хайз и Уорминстер). Оджукву вернулся домой и получил первое назначение в Пятый Батальон, расквартированный в Кано, Северная Нигерия. Через два года его произвели в капитаны и назначили в Штаб армии, расположенный в казармах Икеджи в Лагосе. Это было в 1960 году, в год независимости.
  
  Для богатого холостяка-офицера армии — любимого детища Нигерии — жизнь была весьма приятной. В 1961 году Оджукву послали в школу пограничных войск Западной Африки в Теши, в соседней Гане, преподавателем тактики и военного права. Первым учеником в классе тактики был лейтенант Муртала Мохаммед.
  
  Потом, в этом же году, капитан Оджукву вернулся в V Батальон в Кано, но вскоре получил звание майора и был направлен в Штаб I Бригады в Каруне. В этом же году он служил в Лулуабурге, провинция Касаи, Конго, с III Бригадой сил ООН по поддержанию мира (во время событий в Катанге). Именно тогда его кандидатуру наметили для дальнейшего военного обучения, и в 1962 году он поступил в Объединенное Штабное училище в Англии. В январе 1963 года ему присвоили звание подполковника, и в этом качестве он стал первым туземным Главным Интендантом нигерийской армии.
  
  Именно на этой должности он приобрел решимость и опыт, которые впоследствии позволили ему уличить во лжи Британское правительство, заявившее, что перевозимое морским путем из Лондона в Лагос оружие, является только частью «обычных поставок».
  
  На посту Главного Интенданта он следовал правилу «покупать лучшее из того, что можно купить за предложенную цену, независимо от того, кто продает». В результате этого, большинство старых контрактов о поставке оружия британскими фирмами было аннулировано, а новые контракты были заключены с продававшими по более выгодным ценам поставщиками из Голландии, Бельгии, Италии, Западной Германии и Израиля. Ко времени начала нынешней войны, Нигерийская армия зависела от Британии только в поставках парадной униформы и бронемашин.
  
  Год спустя Оджукву вернулся в V Батальон, но на этот раз как его командир. Как раз в то время, когда он пребывал в Кано, в 1965 году молодой майор Нзеогву замышлял в Кадуне то, что стало январским переворотом 1966 года. Никто и никогда не высказывал предположений о том, что полковник Оджукву принимал участие или знал о перевороте. Заговорщики совершенно оставили его в покое. Во-первых, все считали, что он слишком уж был связан с истеблишментом, а во-вторых, что было гораздо важнее, общеизвестен был его склад ума, ума юриста, который сделал бы для него отвратительной саму мысль о бунте против законной власти.
  
  Когда произошел январский переворот, Оджукву был одним из тех немногих, кто не растерялся. Пригласив на секретное совещание провинциального администратора и эмира Кано, он призвал их совместными усилиями удержать Кано и всю провинцию от беспорядков и кровопролития. Они добились успеха: в Кано мятежа не было. Буквально через несколько часов после этого он разговаривал по телефону с генералом Иронси, обещая поддержку — и свою, и Батальона — стороне, которая останется верной закону.
  
  Через несколько дней, когда Иронси понадобился офицер из Восточной Области для назначения его Военным Губернатором этой Области, он призвал для выполнения этой работы полковника Оджукву.
  
  В 23 года полковник Оджукву был назначен управлять своим собственным народом и пятью миллионами не Ибо в Восточной Области. Беззаботные дни были позади. Те, кто знал его раньше, говорили, что он колоссально изменился. Сначала под грузом ответственности за управление, а потом — народного лидерства, жизнерадостный армейский офицер уступил место человеку гораздо более сдержанному. Он все еще принимает очень всерьез свой пост, а не самого себя, как личность. Впереди его ждут, хотя он этого еще и не знает, резня мая 1966 года, еще один переворот, опять резня на расовой почве, ненависть, недоверие, нарушенные клятвы, решение пойти навстречу желанию народа и выйти из состава Нигерии, война, голод, клевета и возможно — смерть.
  
  Но в январе 1966 года, после взятия власти все выглядело не так. Также как и полковники Фаджуйи и Эджоор, полковник Оджукву не стал терять много времени на борьбу с коррупцией и продажностью в общественной жизни Востока. Как и повсюду на Юге (но не на Севере) некоторые ведущие политики старого режима, пока шла генеральная уборка, сидели в тюрьме.
  
  Даже убийства в Северной Нигерии не слишком ослабили его веру в Единую Нигерию. После того, как генерал Иронси получил заверения султана Сокото, что убийств больше не будет, полковник Оджукву воспользовался визитом своего друга эмира Кано в Нсукку, чтобы обратиться к своим сородичам, бежавшим с Севера, с призывом вернуться к своей работе. Потом ему пришлось горько пожалеть об этом, и угрызения совести из-за того, что многие из тех, кто последовал его совету, погибли в последовавшей резне, до сих пор мучают его.
  
  В двух отношениях полковник Оджукву является личностью почти уникальной для сложившейся обстановки. Прежде всего, он не был скомпрометирован участием в коррумпированном правлении политиков, ведь нынешние политики в Лагосе — это в большинстве своем те люди, которые заправляли в старом политическом цирке, где личное обогащение путем перекачки общественных фондов было в порядке вещей. Кроме того, он не был вовлечен ни в один из военных переворотов, а большинство нынешних военных силачей, стоящих за спиной политиков Нигерии, принадлежит к той группе, которая осуществила кровавый переворот июля 1966 года.
  
  Во-вторых, он сам по себе был богатым человеком. После смерти отца в 1966 году, он унаследовал обширные владения в Лагосе и других местах. Но не все наследство заключалось в недвижимости. У старого финансиста были крупные вклады в швейцарских банках, и перед смертью он посвятил своего второго сына во все их детали и дал к ним ключ. Если бы полковник Оджукву поступал так, как хотела Лагосская клика, то после июльского переворота мог бы все это сохранить и до сих пор бы исполнял свою должность. Но сделав то, что он сделал, Оджукву потерял все, что у него было в Лагосе, и все свое состояние в Нигерии. Что касается денежных средств за рубежом, то когда подошел критический момент, он настоял на том, чтобы все они до цента были потрачены для Биафры, прежде чем придется прибегнуть к старым фондам Восточной Области за границей. Его состояние оценивалось общей суммой в 8.000.000 фунтов.
  Осенние зверства
  
  Обстановка, сложившаяся после июльского переворота, была крайне тяжелой. Когда известия об убийствах солдат — выходцев с Востока в казармах Северной и Западной Нигерии дошли до их родных мест, страсти накалились. Безоружные, переодетые в гражданскую одежду, шедшие ночью и прятавшиеся днем первые группы офицеров и солдат начали пересекать Нигер и рассказывать о том, что произошло.
  
  Для полковника Говона эта неделя была решающей. Уже приводились различные причины, по которым именно он был выбран лидером заговорщиков. Тот довод, что он просто был следующим по старшинству офицером, без сомнения несостоятелен. Данное им самим по радио 1 августа объяснение, что он был назначен большинством существующего Высшего Военного Совета, на Востоке не было принято во внимание. Во-первых, Совет не принимал решений большинством, а во-вторых, он и не собирался. Третья причина, которой объясняли избрание Говона, в частности, писатели-эмигранты, это то, что он был единственным человеком, который мог держать под контролем восставших.
  
  Перед новым режимом стояли три срочные нерешенные проблемы: необходимость остановить убийства в армии, найти приемлемого для всех Верховного Главнокомандующего и определить, на какой основе может состояться будущее объединение четырех областей.
  
  Полковник Оджукву, хотя и не был готов признать главенство полковника Говона, тем не менее ясно понимал, что если хоть что-то в Нигерии может быть спасено от разрушения, то ему придется для этого сотрудничать с новым режимом. Поэтому он предложил по телефону из Энугу собрать встречу представителей военных губернаторов, чтобы попытаться достичь соглашения о по крайней мере временном объединении региональных военных группировок, образовавшихся в результате переворота.
  
  На Севере, Западе и в Лагосе контролирующей силой была теперь Северная армия. Выходцы с Востока в «этой армии» (т. е. Федеральной) были либо убиты, либо изгнаны. Большинство выходцев со Среднего Запада (а их было не так уж и много) принадлежали к Ибо Среднего Запада, а поэтому считались тоже людьми с Востока, и их постигла та же участь. А выходцев с Запада в армии были единицы, потому что по традиции Йоруба редко записывались в армию.
  
  Встреча представителей была проведена, как намечалось, 9 августа. На ней было достигнуто соглашение (при содействии северян) об отводе войск в районы, соответствующие их этническому происхождению. В более поздних описаниях событий этот факт зачастую обходят вниманием, хотя это соглашение, будь оно выполнено, могло бы спасти Нигерию. На Западе переворот поддерживали только бывшие политики времен Акинтолы, которых большинство населения все еще до смерти ненавидело. Возвращение солдат-северян на Север могло бы дать народам Запада возможность высказаться откровенно, что было совершенно невозможно, пока гарнизоны северян оставались в каждой казарме, и их отряды занимали дороги.
  
  Вождь Аволово, освобожденный из тюрьмы, был все еще достаточно популярен для того, чтобы говорить от имени Запада. Но новый режим так и не сдержал обещания. Предлогом послужило то обстоятельство, что не было достаточного количества солдат-Йоруба, чтобы заменить северян. На самом же деле безопасность могла бы быть обеспечена полицией, потому что у жителей Запада не было причин буйствовать. Как потом оказалось, оставшиеся солдаты-северяне как на Западе, так и на Востоке были чем-то вроде оккупационной армии, да зачастую и вели себя соответственно.
  
  На Востоке полковник Оджукву придерживался буквы соглашения. Северяне из состава гарнизона Энугу были репатриированы по железной дороге на Север, и, в соответствии с условиями соглашения от 9 августа, им было позволено взять с собой оружие и боеприпасы для защиты от возможных засад. Предполагалось, что это оружие будет возвращено назад после того, как военные вернутся домой. Но, оказавшись в Кадуне, отряды из Энугу оставили оружие себе и больше о них не слышали.
  
  В других местах солдаты, бывшие родом с Востока, требовали вернуть их домой. Некоторых из них отправили с Севера, но без оружия и без охраны. По дороге они подвергались постоянным издевательствам со стороны враждебно настроенного населения тех районов, по которым они проходили. Напряжение росло.
  
  К концу месяца стало ясно, что пропали еще сотни человек. Именно тогда полковник Оджукву и потребовал, чтобы оставшимся было разрешено вернуться домой. После его заявления те 22 человека, которые содержались в Икедже, были уничтожены.
  
  Все это для Востока не прошло бесследно. После майской резни генералом Иронси была создана комиссия по расследованию, под председательством судьи Британского Верховного Суда. Таким образом, он следовал практике, начало которой положили британцы после Джосских бунтов 1945 года и резни в Кано в 1953 году. Но прежде чем была назначена эта комиссия, Иронси поручил своему начальнику штаба провести краткое предварительное расследование. Полковник Говон, у которого Высший Военный Совет постоянно требовал доклада о его выводах, тянул, утверждая, что доклад еще не готов. На деле этот доклад так никогда и не состоялся, потому что, придя к власти, Говон распустил комиссию, которая никогда и не была назначена. В результате не было ни определения ответственности за майские убийства, ни преследования по закону тех, на кого падала эта ответственность, ни возмещения жертвам.
  
  Тем временем на Востоке все подозрительнее относились к Говону: все выглядело так, как будто он никогда и не намеревался вытащить на свет Божий первопричины майских убийств. Это впечатление усилилось еще и после того, как с его благословения был опубликован документ, в котором заявлялось, что единственной причиной беспорядков послужило обнародование 24 мая Декрета об Унификации страны. На деле же этот документ был единогласно принят Высшим Военным Советом, в составе которого было двое северян: полковник Хассан Кацина и альхаджи Кам Салем.
  
  Гораздо важнее (и это часто выпускают из вида) был крутой поворот в общественном мнении Восточной Области по вопросу о будущем устройстве Нигерии. Раньше они были первейшими защитниками Единой Нигерии, приложили к реализации этой идеи больше усилий, чем любая другая этническая группа и постоянно защищали ее на всех политических уровнях. Но между 29 июля и 16 сентября Восток повернул на 180 градусов. Для них это был тяжелый жизненный опыт, извлеченный из недавних событий. Жалобный отрывок из одной официальной публикации Правительства Восточной Области (осенью того же года) поясняет, к каким выводам им пришлось придти.
  
  «Недавние события показали, даже еще яснее чем прежде, что наша уверенность в том, что только сильная центральная власть может удержать вместе народы этой страны, была слишком самонадеянной. Мы, возможно, сильно упрощали ситуацию. Теперь кажется, что та основа, на которой строилась наша концепция одной нации, одного общего гражданства и одной судьбы, никогда и не существовала». [159]
  
  Не слишком приятное признание. Чувство разочарования было глубоким, почти болезненным. Даже сегодня оно все еще присутствует в тоне тех в Биафре, кто тогда был в центре всех этих событий.
  
  Тем временем во всех Областях и на всех уровнях шла дискуссия по вопросу о том, какую позицию займет каждая Область на предстоящей Расширенной Специальной Конституционной Конференции, которая должна была пройти в Лагосе, начиная с 12 сентября. На этой Конференции Восток предложил свободное объединение штатов с высокой степенью внутренней автономии, не потому что это была их заветная мечта, но потому, что это была единственная форма организации, в которой, казалось, учитывалась реально сложившаяся ситуация. Тремя месяцами позже полковник Оджукву выразил эту точку зрения в двух фразах: «Будет лучше, если мы немного отодвинемся друг от друга и выживем. И гораздо хуже, если мы придвинемся поближе и погибнем в столкновении». [160]
  
  Север тоже избрал свободную федерацию, но даже еще более свободную, чем предлагал Восток, настолько свободную, что это уже больше походило на конфедерацию государств, и чтобы уж совсем не оставить никаких сомнений по поводу их желаний, делегация Севера приложила подробный меморандум о Восточноафриканской Организации общего управления, предлагая ее в качестве модели. В своих предложениях делегация Севера сказала о Нигерийском Единстве буквально следующее:
  
  «Недавние события показали, что попытки нигерийских лидеров строить будущее страны на основе жесткой политической идеологии нереалистичны и ведут к катастрофе. Слишком долго мы делали вид, что нет различий между народами этой страны. Мы должны честно признать, как имеющий первостепенную важность в нигерийском эксперименте — особенно на будущее — тот факт, что мы — разные народы, которых свели вместе случайности недавней истории. Было бы безумием делать вид, что все обстоит иначе». [161]
  
  Сходство выводов в этом отрывке и в ранее цитированной восточной публикации — несомненно. Впервые за все время Восток и Север согласились с очевидностью их собственной несовместимости.
  
  Север даже пошел дальше, требуя, чтобы в любую новую нигерийскую конституцию был внесен пункт о возможности отделения, прибавляя: «Любое государство — член Союза сохраняет за собой право на полный и односторонний выход из Союза и установление условий сотрудничества с другими членами Союза в такой форме, какую они могут совместно или индивидуально счесть необходимой». [162]
  
  В отличие от позиции Востока, точка зрения Севера полностью соответствовала давней традиции. Именно тогда и произошел еще один крутой поворот. После нескольких дней, проведенных в Лагосе, внутри северной делегации, казалось, назрел кризис. Из Кадуны прибыл полковник Кацина; делегаты поспешно уехали на Север, Конференция была отложена.
  
  Когда после консультаций северяне вернулись, они представили совершенно иной пакет предложений. На этот раз они хотели иметь сильное и эффективное центральное правительство, даже при условии уменьшения автономии областей. Они согласились на создание в Нигерии большего количества Штатов (идея, которая до сего времени была им отвратительна) и согласились убрать любое упоминание об отделении.
  
  Было много попыток объяснить такой невероятный разрыв со всеми традиционными принципами северян. В частности, утверждалось, что люди из Среднего Пояса, чьи пехотинцы составляли основу армии, совершенно ясно дали понять, что не хотят возврата к региональной автономии, поскольку тогда они снова попадут под власть эмиров, которая им изрядно надоела, и что они, чтобы получить то, чего добивались, оказывали давление на Север и на Центральное правительство. Если это правда, то значит в нигерийскую политику вошла новая сила — племенные меньшинства — и совершила то, что Уолтер Шварц называет «третьим переворотом».
  
  Другое объяснение состоит в том, что эмирам пришло в голову — или им это объяснили — что почти автономный район в основном будет существовать на свои собственные доходы и что Северу тогда придется выплачивать крупные займы, взятые на строительство плотины в Кайнджи и продление железнодорожной ветки в Борну, а Восток завладеет большей частью нефтяных денег.
  
  Третье объяснение в том, что снова заработали британские дипломаты и использовали свое несомненное влияние на Севере, для того, чтобы убедить их, что Уайтхолл никоим образом не желает превращения Нигерии в Конфедерацию государств.
  
  В-четвертых, возможно, что правительство Севера осознало, что вполне может позволить себе роскошь выпустить на политическую сцену Объединенной Нигерии представителей племенных меньшинств и даже разрешить создание новых штатов при том условии, что сами они останутся на заднем плане, — обладателями реальной власти, удостоверившись в том, что сила Центрального правительства будет зависеть от армии, а армия останется орудием Севера. Некоторые подтверждения этой точки зрения появились потом, когда после разделения Севера на 6 Штатов корреспондент Би-Би-Си задал полковнику Кацине вопрос: затронули ли эти изменения, хоть в какой-то мере, традиционные структуры власти на Севере. Кацина ответил: «Ни в малейшей степени». Когда в самом разгаре нынешней войны вдруг стало похоже, что полковник Говон мог бы предъявить излишние претензии, Кацина перебросил Бригаду Хауса на северные подступы к городу Лагосу и преспокойно назначил сам себя Начальником Штаба армии, став преемником другого северянина — полковника Биссалла.
  
  Какова бы ни была причина перемены, сама перемена была так внезапна и так не в стиле северян, что все это походило на какую-то закулисную сделку, а удовлетворенная реакция Уайтхолла на эти перемены была так очевидна, что весьма трудно поверить в то, что Британский Верховный Комиссариат удовольствовался ролью совершенно праздного наблюдателя.
  
  Как оказалось, Конституционная Конференция кончилась ничем, поскольку была прервана новой волной убийств на Севере. Резня возобновилась с такой силой, что раз и навсегда были уничтожены все иллюзии по поводу того, что ненависть Севера к Востоку можно отбросить, как фактор преходящий в развитии новой нации. Тогда же зародилась уверенность Востока в том, что единственная их надежда на дальнейшее выживание как народа заключается в выходе из Нигерии.
  
  В позднейшей литературе, опубликованной Нигерийским военным правительством (неудивительно, что вся федеральная литература крайне просеверно настроена), были приведены некоторые причины этих убийств, а их размеры и характер сильно преуменьшены. Рассмотрение этих оправданий показывает, что все они были выдуманы или добавлены уже после самих событий, а сопоставление относящихся к делу данных и показаний очевидцев-европейцев доказывает их фальшивость. Основное оправдание заключалось в том, что на Востоке было убито некоторое количество северян, и это послужило толчком к резне на Севере. На самом же деле, хотя и были какие-то проявления насилия по отношению к северянам, живущим на Востоке, но случилось это через 7 дней после начала бойни на Севере.
  
  Как и в мае, резня была запланирована и организована главным образом теми же самыми силами, которые были замешаны в январских событиях: политиками, чиновниками, местными государственными деятелями, партийными головорезами. И снова люди видели, как их возили в автобусах от города к городу, и они побуждали чернь к насилию и руководили их налетами на Сабон Гари, где жили выходцы с Востока. Было только одно существенное различие: в конце лета полиция и армия не только присоединились, но зачастую и активно возглавляли эти банды убийц, будучи в первых рядах тех, кто грабил имущество жертв, насиловал их женщин.
  
  Эти события начались между 18 и 24 сентября, а точнее за несколько дней до открытия Лагосской Конституционной Конференции, в северных городах Макурда, Минна, Гбоко, Гомбе, Джое, Сокото и Кадуна. IV Батальон в Кадуне оставил свои казармы и вместе с гражданскими приступил к грабежам. Полковник Кацина издал предупреждение солдатам, приказывая им не вмешиваться, но это не возымело ни малейшего действия.
  
  29 сентября 1966 года Говон выступил по радио, явно намереваясь положить конец насилию. Он сказал: «Кажется, все начинает выходить за рамки разумного и граничит с безрассудством и безответственностью», так что у слушателей создалось впечатление, что, до какого-то определенного предела, убийства выходцев с Востока могут рассматриваться как разумное мероприятие. В любом случае, вмешательство Говона оказалось безрезультатно. Погромы не только не ослабели, но в этот день из пламени превратились во всесожжение.
  
  Чтобы читатели не сочли описание того, что произошло, плодом воображения (теория, которая впоследствии была почти что официально обоснована в некоторых британских и нигерийских правительственных кругах), трое европейцев-очевидцев лучше расскажут о том, что они видели.
  
  Корреспондент журнала «Тайм», 7 октября:
  
  «Резня началась в аэропорту, неподалеку от родного города V Батальона — Кано. Из Лондона только что прибыл самолет на Лагос, и когда выходившие в Кано пассажиры направлялись для таможенного досмотра, в таможенный зал ворвался солдат с дико горящими глазами, угрожающе размахивавший винтовкой и вопрошавший: «Ина Ньямири?», что на Хауса значит: «Где эти проклятые Ибо?» Среди таможенников были Ибо. Они побросали свои мелки и побежали, но были застрелены другими солдатами на главном терминале. Выкрикивая кровожадные проклятия мусульманской священной войны, солдаты-Хауса превратили аэропорт в бойню, закалывали штыками рабочих-Ибо в баре, стреляли в них в коридорах и вытащили из самолета пассажиров-Ибо, чтобы, поставив их в ряд, расстрелять.
  
  Из аэропорта солдаты, развернувшись цепью, двинулись по окраинным кварталам Кано, охотясь за Ибо в барах, гостиницах и на улицах. Часть отряда повернула свои «Ленд-Роверы» к железнодорожной станции, где более сотни Ибо ждали поезда, и расстреляла их всех из автоматов.
  
  Солдатам не пришлось всех убивать самим. Вскоре к ним присоединились сотни Хауса-гражданских, которые неистовствовали по всему городу, вооруженные камнями, заостренными мотыгами, мачете и самодельным оружием из металла и осколков стекла. С криками «Язычники!» и «Аллах!» солдаты и толпа захватили Сабон Гари (кварталы чужаков) — грабя и сжигая дома и магазины Ибо, убивая их владельцев.
  
  Всю ночь и все утро продолжалась резня. Потом, усталые, но довольные, Хауса разошлись по домам и казармам, чтобы позавтракать и поспать, а муниципальные мусоровозы послали собрать мертвых и свалить их в общие могилы за пределами города. Количество убитых так и не стало известно, но их было не менее тысячи.
  
  Каким-то образом несколько тысяч Ибо выжили в этой оргии, и у всех была только одна мысль: «уехать, выбраться с Севера».
  
  Уолтер Партингтон, «Дейли Экспресс», Лондон, 6 октября:
  
  «Но из того, что мне рассказали во время моего путешествия на зафрахтованном самолете в те города, куда можно долететь самолетом Северной Гражданской авиакомпании, а потом на попутках по этой безлюдной земле, по ужасу эта резня временами походила на конголезскую резню. Не знаю, остались ли вообще Ибо в Северной Области, потому что, если они не умерли, то должны были спрятаться в буше, на невозделанной земле, равной по площади Франции и Британии.
  
  Я видел, как грифы и собаки рвали на части тела Ибо, а женщины и дети размахивали мачете, палками и ружьями.
  
  В Кадуне я разговаривал с летчиком чартерной авиалинии, который на прошлой неделе перевез в безопасное место сотни Ибо. Он сказал: «Количество убитых должно намного превышать три тысячи»… Одна молодая англичанка сказала: «Хауса вытаскивали раненых Ибо из госпиталей и добивали их».
  
  Я разговаривал с тремя семьями из города Нгугу, расположенного в буше, в 17 милях отсюда (отчет был помечен Лагосом). На трех «Ленд-Роверах» они уехали из города, где около 50 Ибо были убиты бандитами, опьяневшими от пива, украденного из каких-то европейских магазинов. Другой англичанин, убежавший из города, рассказал о двух католических священниках, по пятам за которыми бежала толпа… Я не знаю, удалось ли им убежать, я не стал ждать». Множество убитых Ибо были похоронены в общих могилах за стенами мусульманского города.
  
  В Джосе пилоты, которые перевозили Ибо на безопасный Восток, говорили, что убитых было по крайней мере восемьсот.
  
  В Зариа, в 45 милях от Кадуны, я разговаривал с Хауса в одеяниях цвета шафрана, который сказал мне: «Мы убили здесь около 250 человек. Может быть, Аллах пожелал этого».
  
  Один европеец видел, как в его саду под окнами зарезали женщину с дочерью, после того, как ему не разрешили впустить их в дом».
  
  Колин Легам, «Обсервер», Лондон, 16 октября 1966 года.
  
  «Тогда как в каждом городе и деревне Севера Хауса знают, что произошло в их собственных поселениях, только Ибо до конца могут рассказать эту ужасную историю. 600 тысяч, или около того, человек, которые бежали в безопасность Восточной Области: изрубленные, исполосованные кнутом, искалеченные, раздетые и обобранные до нитки, лишенные всего, что у них было; сироты, вдовы, раненые. Одна женщина, немая и оцепенелая, вернулась в свою деревню, после того как пять дней подряд шла, неся с собой один единственный шар. Она держала голову своего ребенка, которую отрезали у нее на глазах.
  
  Мужчины, женщины, дети приходили со сломанными руками и ногами, отрубленными кистями рук и разорванными ртами. Беременным женщинам разрезали животы и убивали неродившихся детей. Общее количество погибших неизвестно. Количество раненых, которые приехали на Восток, исчисляется тысячами. По прошествии двух недель обстановка в Восточной области все еще напоминает лагеря беженцев в Израиле после окончания последней войны. Это сравнение совсем не так уж и фантастично».
  
  Продолжать описание этих зверств и того размаха, с которым они творились, — в те две недели конца лета 1966 года — значило бы навлечь на себя обвинение в том, что упиваешься всей этой грязью. Собранные потом свидетельства очевидцев, рассказы жертв исчисляются тысячами страниц, и временами природа этих зверств просто недоступна человеческому пониманию. Это же относится и к рассказам английских врачей, которые были среди тех, кто ухаживал за ранеными в аэропорту и на железнодорожной станции Энугу, когда на Восток возвращались беженцы.
  
  Но не менее страшна была последующая попытка нигерийского и британского правительств замести все это «под ковер», как будто от того, что об этом перестанут говорить, будет легче стереть и саму память о происшедшем. Для нигерийского правительства эта тема является табу; а среди английских политиков — со времен Берджеса и Маклина — это самый лучший повод для прекращения любой беседы.
  
  Множество премудрых журналистов, кажется также со всеобщего молчаливого согласия, договорились не упоминать об убийствах 1966 года, как об одной из причин отделения Восточной Нигерии от Федерации и нынешней войны. Это нереалистический подход. Никто не сможет объяснить нынешнее отношение биафрцев к нигерийцам, не упоминая об этих событиях, также как невозможно рассказать о современном отношении евреев к немцам, не упоминая о том, что пережили евреи под властью нацистов между 1933 и 1945 годами.
  Абури — последний шанс Нигерии
  
  Нет никаких сомнений в том, что целью погромов 1966 года было изгнание с Севера, а может быть даже из Нигерии, уроженцев Востока. Что и было весьма удачно исполнено. Вслед за волной убийств они толпами возвращались домой, убедившись раз и навсегда, что Нигерия не сможет, да и не захочет предоставить им элементарные гарантии сохранности их жизни и собственности, что обычно является неотъемлемым правом граждан в их собственной стране.
  
  Впоследствии жителей Востока обвинили в преувеличении размаха и воздействия массовых убийств. Однако, ничего и не нужно было преувеличивать. Факты говорили сами за себя, и слишком много независимых друг от друга людей были их свидетелями, чтобы можно было так просто сбросить их со счетов.
  
  Уолтер Шварц, которого едва ли можно обвинить в сенсационализме, определяет эти события как «погромы, достигшие размеров геноцида».
  
  Избиениям подверглись не только собственно Ибо. Слово «Ибо» — это единый родовой термин на Севере — на Хауса есть только слово «Ньямири», которое имеет как пренебрежительный, так и описательный характер — для всех без исключения выходцев с Востока, независимо от этнического происхождения. Таким образом пострадали не только Ибо, хотя они, без сомнения, и составляли большинство; Эфик, Ибибио, Огджа и Иджау также были избраны для бойни.
  
  Когда они вернулись домой и обо всем рассказали, по всей Восточной Области пронеслась волна бешенства, смешанного с отчаянием и разочарованием. Едва ли нашелся бы город, деревня или семья во всей Области, которые бы ни приняли под свой кров одного из беженцев и не выслушали того, что он мог рассказать.
  
  Тысячи беженцев были искалечены на всю жизнь — физически или психически, — тем, через что им пришлось пройти. Почти все остались без гроша, потому что выходцы с Востока традиционно вкладывают деньги в свой бизнес или недвижимость, и мало кто смог унести с собой при бегстве что-то большее, чем маленький чемоданчик.
  
  Дома, предприятия, возможные заработки, зарплата, сбережения и обстановка для многих людей — итог усилий всей жизни, все это пришлось бросить. Беженцы были не только беженцами, они остались без каких-либо видимых источников существования, когда вернулись на Восток, который для многих из них был местом, которое они никогда и не видели.
  
  Естественно, была и ответная реакция. Пока продолжались убийства на Севере, вспыхивали спорадические ответные акты насилия по отношению к северянам, живущим на Востоке. Эмигранты рассказывали о Хауса, на которых набрасывались в Порт-Харкорте, Абе и Ониче. Но те же самые очевидцы подчеркивали, что это были отдельные акты, порожденные сиюминутным гневом. На Востоке никогда не жило больше нескольких тысяч северян, и реакция полковника Оджукву на известие о том, что против них совершается насилие, была мгновенной. По мере того, как росло число убитых на Севере, и начинали приходить достоверные известия о том, что же в действительности происходит, стало ясно, что будущее северян в Восточной Области по меньшей мере проблематично.
  
  Военный губернатор приказал, чтобы этих людей отправили под конвоем до северной границы, так что они проделали весь путь под охраной полиции. То, как Оджукву мог командовать своим народом, ярко контрастирует с бессилием Говона и Кацины. Хотя полицейские Восточной Области, будучи всего только людьми, вполне могли ненавидеть своих подопечных, долг свой они выполнили. Только один раз, когда поезд был остановлен бунтовщиками на мосту через реку Ило, горсточке северян причинили вред, хотя они и находились под охраной полиции. Подавляющее большинство в целости и сохранности покинуло Восток.
  
  Что касается общего числа погибших, вопрос, который еще с тех пор служит причиной для разногласий, то господин Легам попал в точку, заметив, что только Ибо до конца знают эту ужасную повесть.
  
  Столкнувшись с явным нежеланием Федерального правительства проводить расследование, на Востоке начали свое собственное. Его возглавил господин Габриэл Онийуке, бывший Генеральный Прокурор Нигерии, который убежал на Восток. Завершение следствия потребовало много времени. Люди были рассеяны по всей Области, их трудно было разыскать. Другие не отзывались на призывы явиться и свидетельствовать. Кроме того, в течение многих месяцев не иссякал поток беженцев, по мере того как волна насилия шла с Севера на Запад и в Лагос.
  
  Последовав примеру своих коллег на Севере, солдаты-северяне, служившие на Западе, тоже начали мародерствовать на улицах в поисках уроженцев Востока. Они преследовали и ловили их по вечерам на улицах Лагоса и увозили на шоссе Агеге, где убивали. Некоторые нигерийские руководители бежали, увозя полные машины вещей из своих домов и квартир в столице, пытаясь пересечь Нигер, чтобы оказаться в безопасности.
  
  К январю следствие установило цифру в 10 тысяч убитых только на Севере, однако цифра эта была предварительной, и получили ее путем простого сложения огромного числа убитых в главных городах. По всему Северу были разбросаны сотни маленьких поселений, где жили выходцы с Востока. Иногда в такой деревне их было не больше 10–12 человек, а все остальные были Хауса или Тивы. Когда рассказы о том, что произошло с этими крошечными группками людей были сведены воедино, то общее число погибших, включая и тех, кто был убит на Западе и в Лагосе, дошло до 30 тысяч. К этому можно добавить многие тысячи искалеченных и изувеченных людей, людей, сошедших с ума.
  
  Даже количество выходцев с Востока, живущих в Северной Области, превышает все известные оценки. Вместе с тем, когда они все вернулись назад, то цифра эта была примерно миллион триста тысяч человек, а приехавших из других районов было почти 500 тысяч.
  
  Конечно, в этих цифрах есть приблизительность, потому что многие, например, говорили, что знали какую-либо семью, жившую там-то и там-то, но о них с тех самых пор ничего не было слышно. Для составления перекрестной таблицы свидетельских показаний, с целью установления судьбы тех, кто не вернулся, в идеале понадобился бы компьютер.
  
  Человек, приехавший в Восточную Область месяцев через пять после того, как на нее обрушился такой огромный поток беженцев, вполне мог бы ожидать, что увидит огромные лагеря перемещенных лиц, живущих на благотворительные подачки; были бы вполне в порядке вещей обращения в Фонд по делам беженцев при ООН за получением денег и помощи, чтобы не дать беженцам умереть с голода. Странно сказать, но если бы на Востоке так и поступили, то их проблема беженцев могла бы стать таким же мировым вопросом совести, как сектор Газы, и сочувствие, которое они могли бы возбудить, помогло бы им получить независимость под благословение всего мира. А если бы они решили порвать с Нигерией раз и навсегда, то могли бы получить поддержку широкого круга сочувствующих.
  
  Но Восточные нигерийцы не были арабами, они не потерпели бы на своей земле гнойной раны, подобной сектору Газы. Разветвленная система семейных отношений — традиционная структура, при которой каждый член семьи обязан принять находящегося в бедственном положении родственника, каким бы отдаленным он ни был, была задействована в полном объеме. Как по мановению волшебной палочки беженцы исчезли, найдя пристанище у давно не виденных бабушек и дедушек, дядей, кузенов, родни со стороны мужа или жены. В каждом случае тот, кто зарабатывал семье на хлеб, просто взваливал на плечи дополнительный груз ртов, которые нужно было кормить. Вот почему при поверхностном рассмотрении могло показаться, что с проблемой справились так быстро.
  
  Но подспудно проблема оставалась и была огромной. Приток беженцев повлек за собой безработицу в таких масштабах, что с ней уже нельзя было справиться.
  
  Службы социального обеспечения не справлялись, медицинские учреждения были переполнены пострадавшими, учителя внезапно обнаружили, что нужно обучать дополнительно еще несколько сотен тысяч детей школьного возраста. В большинстве других стран мира центральное правительство сочло бы себя обязанным разработать программы оказания массовой помощи либо путем содействия быстрейшему развитию всех социальных служб, либо широкими налоговыми льготами. Учитывая то, что вред был нанесен соотечественниками-нигерийцами, на повестку дня, конечно же, встал бы вопрос о круглой сумме компенсаций.
  
  Но поскольку это была Нигерия генерала Говона, то ничего подобного не случилось.
  
  Не было никакого выражения сожаления, не было требований со стороны центрального правительства, чтобы Север выступил с выражением сожалений, не было ни компенсации, ни возмещения, ни предложения загладить нанесенный ущерб, насколько это вообще возможно. Насколько известно, ни одного солдата даже не лишили увольнительной в наказание, ни один офицер не предстал перед трибуналом, ни одного полицейского не отправили в отставку и ни одно гражданское лицо не предстало перед судом, хотя опознали многих.
  
  Отношение правительства Говона в Лагосе с обескураживающей окончательностью дало ответ на все вопросы Востока о беспристрастности центра. К тому времени напряжение достигло крайних пределов, и требование о полном разрыве с Нигерией, начавшись с тихого шепота, переросло в ураган.
  
  Из трех основных областей Восток последним произнес это слово. Угрозы отделения в течение 20 лет периодически исходили от Севера. В 1953 году на переговорах в Лондоне, которые породили Конституцию 1954 года, вождь Аволово, возглавлявший Группу Действия, угрожал, что Запад отделится, если Лагос будет сделан Федеральной Территорией, а не частью Западной Области. И одуматься его заставило только резкое предупреждение Министра по делам колоний, господина Оливера Литллтона.
  
  Теперь большинство жителей Восточной Области было убеждено в том, что старая Нигерия, в жизни которой они принимали участие, умерла. Другими словами, умер ее дух. Осталась только форма, а без духа она была всего лишь пустой раковиной, да к тому же еще и разбитой.
  
  Полковник Оджукву, напротив, считал, что у Нигерии оставался еще один шанс на спасение. Всем своим авторитетом он боролся против сепаратистских требований, прекрасно сознавая, что в процессе борьбы может этот авторитет утратить. Он мог позволить себе зайти достаточно далеко, но все-таки не далее определенного предела. Оджукву был убежден, что на основе только реальности, самой подходящей для Нигерии была бы структура, при которой временное ослабление существующих связей между областями даст возможность по истечении какого-то времени остыть горячим головам, а за этим последуют дальнейшие дискуссии в менее напряженной атмосфере.
  
  Но в Лагосе советниками Говона, по всей очевидности, были люди, которые не бывали на Востоке со времен северной резни и считали, что обиды тамошних жителей это всего лишь преходящая истерика, которую можно было не принимать в расчет или, в конце концов, подавить, если потом окажется, что она причиняет неприятности. Эта способность недооценивать степень причиненного ущерба, и реакцию на него к востоку от Нигера, казалось заразила и Британский Верховный Комиссариат, который дал Уайтхоллу совет отмахнуться от кризиса, как от временного явления.
  
  Тем не менее, одну меру предосторожности полковник Оджукву счел необходимым принять — купить некоторое количество оружия. Вывод гарнизона Энугу с полным вооружением и возвращение домой безоружных солдат сделало Восточную Область беззащитной. Кроме того, один дипломат-Ибо передал полковнику Оджукву документ, из которого явствовало, что майор северной армии Суле Аполло закупает в Италии большие партии оружия.
  
  Между тем были разосланы приглашения прибыть для продолжения конституционных переговоров. Учитывая ту жестокость, с которой солдаты-северяне все еще преследовали на улицах Лагоса уроженцев Востока, Оджукву счел это предложение совершенно несоответствующим реальности, если им не может быть гарантирована надлежащая охрана. Ничего подобного не последовало, и так как все три остальные Области и Лагос полностью контролировались солдатами-северянами, Оджукву не мог себе представить, каким образом он попросит делегатов от Восточной Области вернуться туда, рискуя жизнью. Вместо ответа Говон отменил конституционные переговоры, как несоответствующие его дальнейшим целям, и заявил, что некий комитет разработает проект новой Конституции для Нигерии, состоящей из 8-14 штатов.
  
  Оджукву был потрясен, но он знал своего бывшего коллегу достаточно хорошо, чтобы догадаться, что бесхребетный Верховный Главнокомандующий попал в свежие руки, и храбрости ему придавала новая группа советчиков. Так оно, скорее всего и было.
  
  До начала осенней резни некоторые высшие посты в государственных учреждениях Лагоса занимали выходцы с Востока, достигшие этих вершин, благодаря своим талантам. Постоянный Секретарь, а именно он, главный чиновник в Министерстве — очень могущественный человек даже в демократическом обществе. Он знает свое министерство и то, чем оно занимается, зачастую гораздо лучше самого министра. Давая министру те или иные советы, он может зачастую влиять на политический курс или даже косвенным путем его создавать. В военном правительстве из молодых и не слишком умных солдат, которые достаточно хорошо управлялись с винтовками, но растерялись, когда пули в конце концов вознесли их к власти и поставили лицом к лицу со сложностями управления, Постоянные секретари становятся еще более влиятельными. Когда лидер военной клики у власти оказывается «соломенным чучелом», то управляет всем именно он, чиновник.
  
  После резни Ибо и другие выходцы с Востока бежали, оставив свои посты вакантными. Чтобы занять их, северян не хватало, да и в любом случае талантливых чиновников-северян так ценили дома, что они скорее нашли бы лучшую работу на Севере, чем получили ее в Лагосе. Йоруба с Запада в основном стараются не отрываться от собственных дел своей области. Люди, выдвинувшиеся на первый план, после того как осенью и в начале зимы 1966 года уехали выходцы с Востока, в большинстве своем принадлежали к племенным меньшинствам. Как мы уже объясняли ранее, у них были свои причины не желать возвращения к могущественным областям прошлого. Пока Нигерия оставалась комплексным, состоящим из многих штатов государством со слабыми областями и сильным центром, власть впервые в истории принадлежала им. Это был шанс, который нельзя было упустить.
  
  В начале зимы 1966 года полковник Говон был в глазах населения Восточной Области крайне подозрительной личностью, которая не может или не хочет выполнять договоренности. В дальнейшем это впечатление настолько усилилось, что сегодня это одно из основных препятствий на пути к достижению мира в Нигерии. Причины подобного недоверия можно суммировать следующим образом.
  
  Представители Военных Губернаторов 9 августа единодушно согласились на отвод войск в районы, соответствующие их этническому происхождению — это не было выполнено; на возврат оружия и боеприпасов, которые у них были — что также не было выполнено. Говон поклялся, что убийства солдат с востока прекратятся, но и этого не произошло. Он обещал, что расследование обстоятельств майской резни, начатое генералом Иронси, «конечно же будет идти как намечено». Больше об этом и не вспоминали.
  
  В начале сентября несколько отрядов солдат-северян из Ибадана, столицы Западной Области, совершили налет на Бенин-Сити на Среднем Западе и вытащили из тюрьмы нескольких офицеров, арестованных за участие в январском перевороте. Северян, бывших среди них, отпустили на Север, а уроженцев Востока убили. Говон немедленно пообещал, что виновные будут наказаны, но и это было также «выброшено за борт».
  
  Наконец, роспуск Говоном Расширенной Специальной Конституционной Конференции 30 ноября под предлогом неявки делегатов Восточной Области. На Востоке первоначальное перенесение даты начала конференции на 30 октября считали диктатом, т. к. причиной этой неявки была боязнь оказаться жертвой насилия со стороны солдат-северян в Лагосе. Откровенное заявление о том, что некий комитет будет разрабатывать новую конституцию, основной документ для государства, состоящего из 10 — 14 штатов, было воспринято в таком же аспекте.
  
  В том же радиовыступлении 30 ноября полковник Говон впервые расхрабрился до такой степени, что пригрозил прибегнуть к силе, «если обстоятельства сложатся соответствующим образом».
  
  Проходили недели, и никакого предложения о помощи для облегчения социальных проблем, созданных невиданным притоком беженцев на Восток, от центрального правительства не поступало. В начале декабря полковник Оджукву сказал в беседе с журналистом: «Я не могу до бесконечности ждать, пока Лагос отзовется. Значит, я должен действовать сам». [163]
  
  Общественное мнение страны все настойчивее выступало за созыв встречи Военных губернаторов Областей, для решения неотложных проблем; точка зрения, которую полностью разделял и полковник Оджукву. Но поскольку он понимал, что в Нигерии нет такого места, куда бы он мог поехать, не подвергая себя опасности, то было решено провести встречу в Абури (Гана), под покровительством генерала Анкры.
  
  Именно там, в роскошном загородном поместье бывшего президента Нкрумы, 4–5 января 1967 года провел свою встречу Высший Военный Совет Нигерии. Присутствовали: подполковник Говон, четверо Военных губернаторов Областей — полковник Роберт Адебайо (преемник покойного полковника Фаджуйи) и подполковники Кацина, Оджукву и Эджоор. Было еще 4 человека, представлявших на Совете флот, территорию Лагос, и двое от федеральной полиции, но реальные переговоры велись пятью полковниками.
  
  В интеллектуальном отношении Оджукву возвышался надо всеми остальными как башня, и они, казалось, это понимали. Чтобы быть уверенными в том, что не будет позднейших неправильных истолкований принятых решений, все дискуссии были полностью застенографированы и записаны на пленку. В дальнейшем, когда Говон отрекся от договоренностей, Оджукву опубликовал полный текст двухдневных дискуссий в виде комплекта из 6 пластинок. При изучении этих записей становится совершенно ясно, что только у одного человека было четкое представление о том единственном способе, каким можно было бы сохранить Нигерию как единое политическое целое, и этим человеком был Военный губернатор Восточной Области. Поведение Говона служит еще одним подтверждением того, что он хотел сохранить Федерацию, но что касается дальнейшего, то по этому поводу у него не было, или почти не было, никаких идей. Остальным трем участникам встречи очень скоро пришлось согласиться с логикой аргументов Оджукву.
  
  По вопросу о переводе войск Говон, который не смог отрицать свою неспособность обеспечить выполнение этого решения, запинаясь объяснил, что он имел в виду только то, что уроженцы Востока должны быть репатриированы на Восток, а северяне — с Востока на Север. Хотя Конференция Идейных Вождей Запада[164] единодушно согласилась с твердой позицией Востока по вопросу о переводе войск также и с Запада, Говон заявил, что должен оставить северян на Западе, т. к. там нет достаточного количества солдат Йоруба. Адевайо выразил по этому поводу свой протест.
  
  Но главной проблемой было будущее устройство Нигерии и ее армии. По этому вопросу Оджукву заявил, что:
  
  «До тех пор пока существует подобное положение, солдатам из Восточной Нигерии будет абсолютно невозможно оставаться в одних казармах, есть в одних столовых, стрелять из тех же траншей, что и солдатам, пришедшим в армию из Северной Нигерии… Вот основные причины, по которым проводится разделение военных сил, разделение населения. Говоря совершенно откровенно, для того, чтобы избежать дальнейших трений и дальнейших убийств».
  
  Кацина согласился с этим мнением, так же как Адебайо и Эджоор.
  
  Коснувшись вопроса о непризнании им Говона в качестве Верховного Главнокомандующего, Оджукву сказал, что поскольку участь генерала Иронси неизвестна, то никто не может быть его преемником. Однако, в его отсутствие есть по крайней мере шесть офицеров старше Говона по званию. И делами страны должен был управлять самый старший из них. И в-третьих, Восток никогда не принимал участия в назначении Говона на этот пост. И тут Говон открыл, что произошло с генералом Иронси, признав, что «считал целесообразным» не объявлять об этом раньше, хотя должен был знать все детали из рапорта лейтенанта Вальбе о событиях вечера 29 июля прошлого года.
  
  По этому вопросу было, в конце концов, решено подчинить армию высшему Военному Совету, председатель которого будет одновременно и Главнокомандующим Вооруженными силами и Главой Федерального Военного правительства.
  
  По вопросу о Конституции стороны согласились, чтобы Расширенная Специальная Конституционная Конференция возобновила свои заседания, как только это станет осуществимо, начав с того самого места, на котором эти заседания были прерваны.
  
  По вопросу о самой большой проблеме Востока — беженцах, было решено, что постоянные Секретари по финансам встретятся в течение последующих 2 недель, чтобы подготовить рекомендации о том, как помочь восстановлению в правах всех потерявших собственность. Эти государственные служащие, а также персонал Государственных Корпораций (включая поденных работников) должны будут получать зарплату полностью до конца финансового года — до 31 марта, если за этот период они не были вновь приняты на работу; и что Областные комиссары полиции должны встретиться для обсуждения вопроса о возвращении оставленной беженцами собственности.
  
  Таковы были решения, которые Оджукву должен был увезти домой своему народу, потому что они были жизненно важными для успокоения людей. Среди беженцев на Востоке было, например, 12 тысяч только железнодорожных рабочих.
  
  Было также решено, что последующие встречи пройдут в Нигерии, в приемлемом для всех месте, и что правительственные средства массовой информации воздержатся от публикации подстрекательских или вносящих смущение в умы заявлений и документов.
  
  На этом встреча завершилась в атмосфере доброжелательства и под звон бокалов с шампанским. Вернувшись домой, Оджукву провел пресс-конференцию, для того, чтобы уверить жителей Области, многие из которых считали лучшим выходом не переговоры, а немедленное отделение, в том, что встреча в Абури стоила того. Он сказал, что если все задуманное будет воплощено в жизнь, то тем самым будет сделан громадный шаг в сторону ослабления напряженности и избавления страны от страха.
  
  Абури был последним шансом Нигерии. Потом говорили, что было что-то очень «несправедливое» в том, что Оджукву оказался умнее всех остальных четырех полковников, как-будто он каким-то образом извлек из этого незаслуженное преимущество. Также утверждалось, особенно английскими авторами, что Оджукву вел себя не по-джентльменски, поскольку приехал в Абури, ясно понимая, какие ему нужны соглашения, и подготовив их краткий набросок; тогда как остальные явились в полной уверенности, что эта встреча была лишь дружеским сборищем братьев-офицеров.
  
  Однако неправдой было бы заявление о том, что остальные полковники не отдавали себе отчета в том, что первая такая встреча Верховного Военного Совета после массовых убийств, совершенных летом, будет чем-то иным, чем беседы у камина. Всем и каждому должно было быть совершенно ясно, что Абури был исторической возможностью. Эти полковники могли бы к ней подготовиться, пожелай они этого, и Оджукву твердо рассчитывал на то, что они так и сделают. У них тоже были свои чиновники и советники.
  
  Буквально через несколько дней после возвращения Говона в Лагос, соглашения, достигнутые в Абури, начали засыхать на корню. Те принадлежащие к племенным меньшинствам чиновники, о которых уже говорилось раньше, глянули на принятые решения и сразу поняли, что их безмозглый шеф зашел гораздо дальше, чем им бы хотелось. Разведение армии и населения на период, необходимый для установления спокойствия, по их мнению давало областям слишком много автономии, ослабляя тем самым их собственную власть. Постоянные Секретари взялись за Говона, чтобы заставить его пойти на попятный по всем пунктам договоренностей.
  
  Через 10 дней Федеральное правительство опубликовало брошюру под названием «Нигерия 1966», в которой излагалась федеральная — иными словами северная версия того, что произошло в стране, начиная с январского переворота. И по сей день брошюра эта остается примечательным образчиком того, как можно исказить факты. На Востоке она произвела фурор. Когда полковник Оджукву по телефону выразил протест, напомнив, что было договорено не публиковать больше никаких официальных версий, Говон, после некоторого смятения, сказал ему, что просто произошла утечка. В дальнейшем Оджукву узнал, что никакой утечки не было, т. к. брошюра одновременно появилась в Лондоне, Нью-Йорке и некоторых других столицах, со всей обычной издательской шумихой, включая коктейли в Верховном Комиссариате и посольствах. Когда он снова в телефонном разговоре выразил протест, Говон снова засуетился, пока не был загнан в угол; после чего разозлился и бросил трубку. (Эти разговоры были записаны на пленку с телефонного аппарата в Энугу). Полковник Оджукву, охваченный тяжким предчувствием, тоже положил трубку. Он знал, что его собственное положение на Востоке сделает для него невозможным отказ от Абури.
  
  26 января в Лагосе Говон созвал пресс-конференцию, на которой намеревался обнародовать договоренности, достигнутые в Абури. Его выступление основывалось не на протоколах и заключительном соглашении, а на критике этих документов со стороны Постоянных Секретарей. Если читать оба этих текста (пресс-конференцию и протоколы Абури), положив их рядом, то возникает вопрос, а был ли Говон на самом деле в Абури?
  
  Во-первых, он не согласился с подчинением армии Высшему Военному Совету, аргументируя это тем, что контроль над армией таким образом из его рук переходит в руки корпоративного органа — Совета. Он пошел еще дальше, добавив, что командование районом дислокации войск (соответствующего по площади существующим областям) будет находиться в подчинении Штаба войск, «который напрямую будет подчиняться мне, как Верховному Главнокомандующему Вооруженными силами». [165] На деле же ни о чем подобном в Абури договорено не было.
  
  О перемещенных лицах он сказал, что на встрече министров финансов «не следует обсуждать вопрос о принципах предоставления пособий», хотя такие пособия, особенно в форме некоторых налоговых льгот, были жизненно важными для того, чтобы Восточная Область могла управиться со своим миллионом восемьюстами тысячами беженцев.
  
  По поводу выплаты зарплаты он причитал: «Решение о продолжении выплаты зарплаты до конца марта не учитывает связанных с этим экономических факторов… во-вторых не имеет смысла включать поденных рабочих в разряд тех, чью зарплату надо продолжать выплачивать. Поэтому решение должно быть пересмотрено». Для ровного счета он предупредил, что Федеральным Корпорациям будет «крайне сложно» продолжать оплачивать своих бежавших служащих.
  
  По поводу Конституции Говон сделал еще одно сенсационное заявление. Постоянные секретари посоветовали ему «придерживаться их предыдущих рекомендаций и советов: Конституционная Конференция должна оставаться отложенной на неопределенное время, а политическую программу на ближайшее будущее, о которой 30 ноября объявил нации Верховный Главнокомандующий, т. е. проект Нигерии в составе 10 — 14 штатов, нужно воплощать в жизнь, и об этом должна знать страна».
  
  К тому моменту, когда Говон закончил, оказалось, что от Абури мало что осталось. Он вполне мог не соглашаться с тем, что сам подписал; могли быть достаточно веские причины для пересмотра абурийских решений, но остается фактом то, что он и все его друзья-полковники добровольно подписали документ после двух дней переговоров, безо всякого принуждения, и одностороннее аннулирование столь большого количества крайне важных статей, в частности тех, которых так ждали на Востоке, в действительности нанесли Нигерии удар, от которого она никогда не оправилась.
  
  В Энугу полковник Оджукву, фигурально выражаясь, тер себе глаза, читая отчет о пресс-конференции. С тех пор многие говорили — «полковник Оджукву сделал то» или «полковник Оджукву отказался сделать это», но, кажется, почти никто не попытался понять, какое огромное давление оказывалось на него. Начиная со времени осенних убийств все громче и громче раздавалось требование об отделении от Нигерии, к которому присоединялись все более широкие слои населения. Проблема беженцев, потихоньку преданная забвению и не принимаемая во внимание Лагосом, оставалась на Востоке мучительной реальностью. Вопрос о выплате зарплаты, который для тысяч служащих корпораций и чиновников был вопросом о том, будут ли накормлены их семьи, все еще оставался вопросом первостепенной
  
  важности.
  
  «Мы — за Абури!» стало лозунгом Восточной Области. Полковник Оджукву отказался присутствовать на последующих встречах Высшего Военного Совета до тех пор, пока не будут выполняться абурийские соглашения; отчасти по той причине, что следующее такое заседание было назначено в Бенин-Сити, буквально нашпигованном солдатами-северянами, а отчасти и потому, что Оджукву сознавал, что еще дальше он зайти не может.
  
  В выступлении по радио в конце февраля Оджукву сказал: «Если к 31 марта соглашения, достигнутые в Абури, не будут полностью воплощены в жизнь, у меня не останется иного выбора, чем взять на себя ответственность и принять любые меры, необходимые для того, чтобы в нашей Области эти соглашения заработали».
  
  В этот день все ждали отделения Восточной Нигерии, и журналисты, явившиеся на пресс-конференцию в Энугу, уже заранее заготовили заголовки статей. Вместо этого, все еще пытаясь использовать последний шанс на сохранение Единой Нигерии, полковник Оджукву заявил им, что принял Указ о доходах, по которому все федеральные налоги, собиравшиеся на Востоке, впредь будут идти на выплаты по программам реабилитации. Указ не затрагивал нефтедоходов, т. к. они собирались в Лагосе. Репортеры были ошеломлены: они ждали огня и серы, а получили фискальную программу. Оджукву сказал им (мягко выражаясь), что Восток выйдет из состава Нигерии только в случае прямого нападения или блокады.
  
  Федеральное правительство ответило на это Декретом N 8, документом, который на первый взгляд был направлен на выполнение главных пунктов конституционных соглашений в Абури, если уж не финансовых договоренностей. Декрет, также как и абурийские соглашения, возлагал законодательную и исполнительную власть на Высший Военный Совет, а решения по наиболее важным вопросам могли быть приняты только при согласии всех Военных губернаторов. В пределах своих областей у этих Губернаторов должна была быть почти полная автономия. Решение это выглядело хорошо, и приветствовалось как таковое, хотя и не шло дальше того, о чем уже договорились в Абури 4 месяца назад. За исключением одной маленькой оговорки. Она была так искусно сформулирована, что выглядела совершенно безобидно, но после вторичного прочтения становилось ясно, что дополнительные положения сводили на нет основные статьи. Одно из дополнений касалось того, что Губернаторы Областей не могут осуществлять свои властные полномочия с тем, чтобы «препятствовать или наносить ущерб власти Федерации, или ставить под угрозу само существование Федерального правительства». Хотя все это и выглядит безобидно, однако решать, что именно будет препятствовать или наносить «ущерб власти»… должно было само Федеральное правительство, т. е. Говон. Другая оговорка давала Федеральному правительству право принимать на себя управление Областями, в случае если местные власти «представляли угрозу для осуществления федерального правления», и снова право выбора критерия было оставлено за Лагосом.
  
  По мнению жителей Восточной Области, наибольшую опасность представлял тот пункт, по которому в любой Области могло было быть объявлено военное положение — с согласия только троих губернаторов. А поскольку объявление военного положения обычно подразумевает ввод войск, и поскольку остальные три Военных Губернатора были либо северянами, либо управляли областями, занятыми войсками Севера, то полковник Оджукву воспринял эту меру как специально направленную против Восточной Области. Он отверг Декрет.
  
  Теперь режим Говона становился все более непопулярен повсюду на Юге. На Западе постоянно росло недовольство тем, что не были выведены северные войска — мера, о которой вновь говорилось в Абури. Вождь Аволово возглавил протест. Его последователями традиционно были пролетарии и радикальные элементы Западной Области, а именно эти люди сильнее всего ощущали на себе присутствие оккупационных войск Севера. На встрече Идейных Вождей Запада, в конце апреля в Ибадане, Аволово сложил с себя обязанности депутата от Западной Области на Конституционной Конференции, которая предположительно должна была вскорости возобновить свою работу, заявив в письме: «Это мое решение является хорошо обдуманным, и хотя некоторые требования Востока явно чрезмерны, однако, в контексте Нигерийского Союза, большинство этих требований не только обосновано, но и направлено на установление спокойствия и здорового союза многочисленных национальных единиц Нигерии». [166]
  
  Вождь Аволово только что вернулся из поездки в Энугу к полковнику Оджукву, где мог собственными глазами увидеть то, что другие старательно не замечали — всю глубину народных чувств. По словам полковника Оджукву, Аволово спросил: выйдет ли Восток из состава Федерации. И получил ответ, что — нет, до тех пор — пока и если у Востока не останется иного выбора.
  
  После того, как он сам лично смог оценить ситуацию, Аволово проникся сочувствием к страданиям народа Востока и попросил, чтобы в случае, если Восточная Область решит отделиться, его предупредили об этом за 24 часа, и тогда он сделает то же самое от имени Запада. Ему это пообещали. Впоследствии Аволово получил такое предупреждение, но к этому времени его уже занимали другие проблемы, и поэтому он не сделал того, что намеревался. С точки зрения Йоруба, это было очень жаль, потому что, если бы Аволово взялся за оружие, то Федеральное правительство, неспособное бороться с двумя одновременными противоправительственными выступлениями, было бы вынуждено выполнить до последнего пункта Абурийские соглашения.
  
  Если бы так и было сделано, то Нигерия, вероятнее всего, была бы сегодня мирным государством, — и не унитарным, состоящим из 12 штатов, а Конфедерацией почти автономных государств, живущих в мире и согласии.
  
  Чиновники в центре могли бы потерять большую часть своей власти, но множество других людей осталось бы в живых, включая и многих Йоруба, потому что сегодня Запад, как и прежде, остается под оккупацией северных войск, а поспешно призванных в армию Йоруба использовали в качестве пушечного мяса, бросив их на пулеметы Биафры. Каковы точные потери среди этой этнической группы, в Биафре не знают, а Федеральная армия отказывается предоставить эти данные. Однако, военная разведка Биафры убеждена, что среди всех остальных в нигерийской армии Йоруба понесли наиболее тяжелые потери. Таким образом, в апреле 1967 года в Ибадане, Аволово к своей отставке добавил заявление о том, что если отделится Восточная Область, то Западная сочтет для себя возможным последовать ее примеру. Его поддержал и полковник Эджоор со Среднего Запада, где проживало более миллиона Ибо. Однако он не хотел в будущем попасть в какую-нибудь конфликтную ситуацию и поэтому призвал к установлению демилитаризованной зоны в его области.
  
  В этот момент с Севера раздался еще один удар грома. Эмиры Севера, десятилетиями бывшие яростными защитниками своей собственной власти над Нигерией, внезапно призвали к тому, чтобы Север взял на себя обязательство создать на своей территории штаты, даже если они не будут созданы в других местах, в качестве гаранта стабильности Севера и всей Федерации, и призвали Федеральное правительство принять незамедлительные меры для того, чтобы начать процесс образования этих штатов.
  
  Так же как и вольт-фас с Конституционной Конференцией, решение это было настолько нехарактерно для Севера, что можно было сделать вывод, что либо снова подали голос представители племенных меньшинств в пехоте, либо эмиры решили, что смогут использовать создание новых штатов для того, чтобы сломать растущую солидарность Юга, сохранив при этом свой собственный союз за фасадом и границами новых штатов.
  
  Это решение эффективно содействовало укреплению режима Говона и разбило солидарность трех областей Юга. Аволово, который уже давно выступал за создание штатов, как средства порвать с Севером, ухватился за представившуюся возможность. Эта перемена в его настроениях совпала с назначением на пост Комиссара по финансам и Заместителя председателя Высшего Совета в новом смешанном правительстве, состоявшем из солдат и штатских. Вождь Энахоро — со Среднего Запада, и Джозеф Тапка — лидер народности Тив, также были назначены на министерские посты. Эджоор успокоился.
  
  Ряды снова сомкнулись, и Говон почувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять крутые меры против Востока. К этому времени и ему, вероятно, были даны заверения в том, что если случится какая-нибудь заваруха, то она закончится очень быстро и в его пользу, так что вполне можно предположить, что, если бы он мог предвидеть, какая за этим последует долгая и страшная война, то может быть и не стал бы делать того, что сделал. Но за его спиной раздавались голоса, уверявшие, что в случае военного столкновения, можно будет найти простое, военное же, решение. А это вполне отвечало его простой военной душе.
  
  В начале мая Говон объявил о частичной блокаде Востока. Она распространялась на почтовую службу и почтовые переводы, но затрагивала также телефон, телеграф и телекс, а также другие линии коммуникаций, которые все проходили через Лагос. В результате Восток был отрезан от внешнего мира, тем более что полеты самолетов «Нигериа эрлайнз» также были запрещены.
  
  В Энугу полковник Оджукву сказал корреспонденту агентства Рейтер: «Я думаю, что мы быстро катимся под откос. И остановить это движение будет очень трудно. Мы все очень близки, очень, очень близки».
  
  Была и еще одна — последняя — попытка примирения. Группа, называвшая себя Национальным Согласительным комитетом, возглавляемая новым Федеральным Верховным Судьей, сэром Адетокунбо Адемолой (Йоруба), в состав которой входил и Аволово, 7 мая посетила полковника Оджукву. Они выслушали его мнение, приняли все его требования и призвали Федеральное правительство выполнить их. Эти требования включали в себя не многим большее, чем выполнение соглашений от 9 августа об отводе войск в районы их этнического происхождения и прекращение экономических санкций.
  
  20 мая Говон согласился со всеми рекомендациями. Но это снова была лишь иллюзорная надежда. Он заявил, что запрет на полеты самолетов в Восточную Область был отменен, так же как и все остальные санкции. Но Директор Авиакомпании частным образом признал, что не получил никакого приказа на возобновление полетов. Что касается войск, то полковник Кацина прилетел в Ибадан из Кадуны, чтобы передать в войска приказ о передислокации, но не дальше Илорина, города, расположенного почти на границе Западной и Северной областей, на главной дороге в Лагос. Перебросить эти войска обратно было бы очень просто.
  
  На Востоке требования о выходе из состава Нигерии стали настолько сильны, что даже полковник Оджукву не смог устоять. 26 мая 335 членов Консультативной Ассамблеи Вождей и Старейшин после бурного заседания единодушно выдали ему мандат на выход Восточной Области из того, что уже считалось покойной Федерацией Нигерии, «в наиболее ранние возможные сроки», объявив Восточную Область» свободным, суверенным и независимым государством, названном Республикой Биафрой».
  
  Одной из главнейших ошибок Федерального правительства была угроза применения силы. Наиболее снисходительным объяснением могло бы послужить то, что в Лагосе пребывали в блаженном неведении по поводу того, насколько обострены все чувства на Востоке. Для жителей Восточной Области, которые знали, что это правительство состоит в основном из тех самых северян, которые всего 8 месяцев назад убивали их соплеменников, все это выглядело (и выглядит доныне) как угроза послать ненавистных северян для завершения того, что было сделано только наполовину.
  
  Выданный мандат еще не означал отделения, но Говон на следующий же день привел в действие свой план. Он объявил чрезвычайное положение и обнародовал Декрет, по которому Нигерия разделялась на 12 новых штатов, а существующие Области ликвидировались. Едва ли он мог сделать еще что-то более провокационное. Не было проведено никаких предварительных консультаций, что само по себе противоречит Конституции. Он отказался ото всех обещаний о том, что каждая Область будет иметь право высказаться по вопросу о любой будущей форме объединения. Гораздо более важным было решение разделить Восточную Область на три крошечных штата, каждый из которых сам по себе был совершенно бессилен, и отделить Порт-Харкорт от штата Ибо, превратив его в столицу штата Риверс. Это было воспринято как «открытое подталкивание, побуждение к отделению». В том же выступлении по радио Говон объявил о возобновлении блокады, отмене Декрета N 8 и взял на себя всю полноту власти в стране — «на краткий период для принятия крайне необходимых сегодня мер».
  
  Рано утром 30 мая дипломаты и журналисты были созваны в Дом Правительства, вскоре переименованный в Дом Биафры, и полковник Оджукву огласил Декларацию Независимости.
  
  Вот ее текст.
  
  «Соотечественники и соотечественницы, вы, люди Восточной Нигерии,
  
  сознавая высшую власть Господа Всемогущего и ваш долг перед собой и потомством;
  
  сознавая, что наши жизни и наша собственность более не могут быть хранимы каким-либо правительством, находящимся за пределами Восточной Нигерии;
  
  веря в то, что вы родились свободными и имеете ряд неотъемлемых прав, которые никто не может охранить лучше вас самих;
  
  не желая быть несвободными партнерами любого объединения — политического или экономического;
  
  отвергая власть любого человека или группы людей, иных чем Военное правительство Восточной Нигерии, налагать на вас обязательства какого бы то ни было рода;
  
  исполнившись решимости разорвать все политические или иные узы между нами и бывшей Федеральной Республикой Нигерией;
  
  в готовности к союзу, договору или ассоциации с любым государством в составе бывшей Федеральной Республики Нигерии, и в других местах, на тех условиях, которые в наибольшей мере способствовали бы вашему общему благу;
  
  вы подтвердили вашу веру и доверие ко мне, дав мне мандат на провозглашение от вашего имени и для вашего блага того, что Восточная Нигерия является Суверенной Независимой Республикой,
  
  поэтому я, полковник Чуквуэмека Одумегву Оджукву, Военный губернатор Восточной Нигерии, властью, данной мне, и следуя принципам, провозглашенным выше, настоящим торжественно провозглашаю, что территории и регион, известный и называемый Восточная Нигерия, вместе с его континентальным шельфом и территориальными водами, отныне является Независимым Суверенным государством, называемым Республика Биафра».
  
  С этими словами Восточная Область Нигерии вступила в самопровозглашенную независимость, а название «Биафра» вошло в современный политический словарь, хотя, по мнению большинства тогдашних политических обозревателей, только временно.
  
  Три чувства определяли тогда мировоззрение народа Биафры. Во-первых, глубокое осознание того, что происходит не бунт, а отторжение, и это чувство не утихло и доныне. Потому что биафрцы считают, что они не вышли из Нигерии, а были изгнаны из нее. Они твердо верят, что подтолкнула их к разрыву нигерийская сторона. Для большинства из них это было полным крушением всех жизненных иллюзий: главные действующие лица и идеологи Единой Нигерии, именно они и стали ей не нужны.
  
  Последующая попытка Нигерии загнать их обратно в состав страны — среди всего прочего казалась лишенной всякой логики. Биафрцы были убеждены, что для них нет места внутри Нигерии в качестве равноправных с нигерийцами граждан, что эти нигерийцы желают иметь рядом не их, как народ, а только лишь их землю из-за нефти, которая в ней есть, и богатств, которые она может производить. Они убеждены в том, что именно нигерийцы, а не они, разорвали обязательства, которые связывали договорное общество, в котором граждане обязаны быть лояльными по отношению к государству, а государство, в свою очередь, обязано гарантировать охрану их жизни, свободы и собственности. Они пребывают в убеждении, что единственная роль, которая с этих пор уготована для них в Нигерии, это роль жертвы, а потом — и навсегда — роль рабов. По иронии судьбы, несмотря на заверения генерала Говона (он тем временем произвел себя в генерал-майоры), поведение Нигерийской армии, многочисленные заявления высокопоставленных официальных лиц в Лагосе и пропагандистские передачи из Кадуны, вместо того, чтобы рассеять эти страхи, только усугубляют их.
  
  Во-вторых, биафрцы питали, и до сих пор питают, крайнее недоверие ко всему, что может сказать или пообещать сделать Лагосское правительство. И снова разные прецеденты только углубляют их уверенность в своей правоте, поскольку за прошедшие 18 месяцев генерал Говон многократно демонстрировал, что не может заставить повиноваться офицеров армии и ВВС, которым в свою очередь не подчиняются их солдаты. Неоднократные заверения Говона в том, что солдаты будут вести себя достойно, что авиация воздержится от бомбежек гражданских центров, обернулись пустой болтовней. И в результате все мирные предложения, основанные на альтернативе, предложенной Федеральной стороной: «Отдайте нам винтовки, и мы будем относиться к вам хорошо» — были встречены с глубочайшим недоверием. Что касается будущих конституционных гарантий безопасности в Нигерии, которые недавно были предложены Говоном и получили мощную поддержку британской стороны, то биафрцы ответили, что у них уже были раньше такие гарантии в Конституции Нигерии, но в 1966 году они ничего не изменили. Это недоверие делает маловероятным, чтобы какая-либо формула мирного урегулирования, предложенная нынешним нигерийским режимом, сможет быть успешной.
  
  В-третьих, биафрцы были абсолютно убеждены в том, что приход нигерийской армии на их землю будет еще одним погромом такого масштаба, что это будет уже геноцидом; что в планах северных правителей (иными словами правительства Лагоса) биафрцы рано или поздно обречены на вымирание — раз и навсегда, и что Север, алчущий прибылей от нефтяных залежей побережья, продолжит обещанный еще Балевой, «прерванный поход к морю». За пределами Биафры, особенно в британских правительственных кругах, этот страх презрительно объясняли «пропагандой Оджукву». Однако события прошедших месяцев не только не опровергли эти страхи, но еще больше утвердили биафрцев в их мнении, так что не понадобилось и никаких убеждений со стороны полковника Оджукву.
  
  Лагосом, Лондоном и корреспондентами тех изданий, которые можно назвать «прессой истеблишмента», был немедленно сформулирован и представлен миру целый ряд объяснений причин раскола Биафры и Нигерии. В одном из таких объяснений говорилось, что Биафра явилась «бунтом Оджукву», попыткой одного человека, за спиной которого стояла маленькая группка армейских офицеров и чиновников, руководствуясь личными амбициями и алчностью, создать бунтовщическое государство. Факты вскоре полностью опровергли эти утверждения, хотя кое-где его еще и повторяют.
  
  Прежде всего руководители Биафры, в отличие от народа, понимали огромность начатого дела и степень его риска. Большинство из них оставило важные посты, чтобы вернуться домой и жить в более стесненных обстоятельствах, служа Биафре. Всем им было ясно, что путь к роскоши и довольству, власти и престижу ведет через сотрудничество с существующей властью, т. е. с Лагосом. Полковник Оджукву, если бы он выбрал сотрудничество с Говоном, пойдя против чаяний народа Востока, мог бы сохранить свое состояние, занимал бы высокое положение в Нигерии и, вполне вероятно, до сих пор оставался бы Губернатором Восточной Области, но не народным лидером, а ненавистным квислингом, окруженным солдатами Федеральной армии. С другой стороны, если бы мотивацией его поступков была жажда власти, то он мог бы выждать подходящий момент, сговориться с другими руководителями Юга, среди которых у него был большой авторитет, создать новую южную армию и осуществить свой собственный переворот.
  
  С его сообразительностью, он, вероятно, стал бы гораздо более удачливым руководителем переворота, чем те, кто возглавлял два предыдущих.
  
  Кроме того, единодушная поддержка дела Биафры со стороны всех выдающихся людей восточного происхождения, очень быстро показала, что они верят в справедливость этого дела. Сотни выходцев с Востока, достигших вершин в своих профессиях — дома и заграницей — предложили свои услуги, чего они никогда бы не сделали для амбициозного полковника, готового обездолить свой народ ради собственного продвижения. В дальнейшем, когда Говон искал губернаторов для тех трех штатов, которые он создал вместо бывшей Восточной Области, он не смог найти ни единого человека с именем, который взялся бы за это дело. Для Центрального штата Ибо ему пришлось выбрать неизвестного преподавателя общественных наук из университета Ибадана, господина Укпаби Азика, от которого отреклась вся его семья (крайняя степень позора в Африке). Для штата Риверс Говону пришлось поспешно присвоить звание капитан-лейтенанта 25-летнему младшему морскому офицеру Альфреду Спиффа, от которого также отреклись все Спиффы Порт Харкорта. Для Юговосточного штата Говон выбрал некоего Эссуене, совершенно никому не известного младшего офицера из Лагоса, который в течение долгих лет не бывал в родных местах.
  
  И наконец, подвиги народа Биафры при защите своей родной земли, которые, как вынуждены были признать даже их злейшие враги, были замечательны, служат верным признаком того, что они верили в то, что делали. Один офицер или группа офицеров, силой вовлекшие упирающийся народ в мятеж, никогда не смогли бы контролировать ситуацию, по мере того, как страдания народа превосходили все ранее известные в Африке пределы. Владения такого царька были бы давным-давно захвачены Федеральной армией, а его не слишком пылкие защитники побросали бы оружие и разбежались. Еще более вероятно то, что такой человек уже давным-давно стал бы жертвой переворота в результате массового возмущения тем, куда он завлек свой народ.
  
  Этого не случилось. Биафрцы когтями и зубами дрались за каждый клочок своей земли, в то время как в тылу не было ни единого антиправительственного выступления, чего нельзя было бы избежать, будь народ недоволен; потому что, как это на собственном опыте поняли британцы в конце 20-х годов, если биафрцы чем-то недовольны, то они быстро позволяют своим чувствам выйти наружу.
  
  Ожесточенное упрямство биафрцев объясняли также и влиянием «пропаганды Оджукву». Кое-где об этом поговаривают еще и сейчас. Хотя вполне возможно путем искусного манипулирования средствами массовой информации повлиять на широкие слои населения (на некоторое время), однако трудно представить, что такое множество первоклассных «голов» предложили свои услуги Биафре на гораздо менее значительных постах, чем те, что они занимали до этого, под влиянием ловкой пропаганды. Среди таких людей был бывший президент доктор Ннамди Азикиве, бывший премьер Микаэль Окпара, бывший гражданский губернатор Восточной Области доктор Френсис Ибиам, бывший судья Международного Суда сэр Льюис Мбанефо, бывший вице-канцлер Ибаданского университета профессор Эни Нджоку, возможно, один из самых ярких научных умов, когда-либо живших в Африке. К ним следует добавить множество ученых, адвокатов, учителей, врачей, хирургов, администраторов, бизнесменов, инженеров и государственных служащих. Генералу Говону очень бы хотелось показать миру хоть одного изменника среди вышеперечисленных людей.
  
  Через несколько месяцев после провозглашения независимости, великое множество сил объединилось для того, чтобы раздавить новую страну. Генерал Говон под лозунгом «Сохранить Нигерию единой — вот дело, которое нужно сделать» бросил на приступ армию. Фразы типа «Единая Нигерия», «сохранить территориальную целостность Нигерии» и «раздавить восстание» распространялись очень быстро, хотя, кажется, никто не внес никаких конструктивных предложений, выходящих за рамки лозунгов, по поводу долговременного решения проблемы. Делались неясные намеки на немедленную балканизацию Африки, по всей вероятности вне связи с выходом из Великобритании республики Ирландия, что просто чудом не привело к балканизации Европы.
  
  Отделение было осуждено, хотя никто и не подумал упомянуть о том, что уже в течение многих лет «отделение» было общепринятой политической формулой, когда два совершенно различных народа оказывались полностью несовместимы.
  
  Нигерия получила немедленную поддержку от ряда стран, особенно от «социалистической» Британии, фашистской Испании и коммунистического СССР. Эти три страны все еще поставляют военные средства для осуществления самой большой и кровавой бойни в истории Африки.
  
  Но 30 мая 1967 года все это еще было частью неизвестного будущего. Видя, что война неизбежна, обе стороны лихорадочно готовились к ней: биафрцы для того, чтобы защитить себя, а нигерийцы — чтобы быстрее покончить с ними. Они считали это по-детски легкой задачей.
  
  Первые снаряды были выпущены над северной границей Биафры на рассвете 6 июля.
  Часть вторая
  БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ
  Характер Биафры
  
  По площади Биафра не велика, примерно 29 тысяч квадратных миль (75.110 км2). Однако по остальным показателям она входит в первую тройку в Африке. Плотность населения здесь самая высокая в Африке — более 440 человек на квадратную милю. Во всех отношениях это наиболее развитая страна на континенте, с большим количеством промышленных предприятий, самым высоким доходом на душу населения, самой высокой покупательной способностью, самой большой плотностью дорожной сети, школ, больниц, предприятий и заводов в Африке. Говоря о ее потенциале, Биафру часто называли Японией, Израилем, Манчестером и Кувейтом этого континента. Каждое название относится к одному из многих аспектов страны, и это удивляло многочисленных визитеров, считавших, что вся Африка является одинаково отсталой. Годами шла скрытая эксплуатация региона: промышленные предприятия, инвестиции и гражданские службы были разбросаны по всей Нигерии, хотя персонал их был зачастую родом с Востока. Из-за этого в течение длительного времени Восточная Область была лишена возможности развиваться в полную силу. Даже на юге главные нефтедобывающие компании сознательно не повышали добычу нефти, предпочитая придерживать здешние нефтяные поля в качестве резерва, пока истощались арабские нефтепромыслы.
  
  Сравнение с Японией относится к населению. Редко кто среди африканцев наделен способностью так упорно и постоянно трудиться. На заводах рабочие вырабатывают большее количество человеко-часов в год, чем где бы то ни было; на фермах, на одном акре земли, крестьяне выращивают больший урожай, чем в любой другой стране. Вполне может быть, что природа по необходимости выработала подобные черты характера. Однако, они подкрепляются и давними традициями народа. В Биафре личный успех всегда рассматривался как весьма похвальная вещь; человеком, добившимся успеха, восхищались, его уважали. Здесь нет ни наследственных должностей, ни титулов. Когда человек умирает, его успех в жизни, его почести, его престиж и его власть хоронят вместе с ним. Его сыновья должны пробивать себе дорогу сами, на равной с другими молодыми людьми этого общества соревновательной основе.
  
  Биафрцы жаждут образования, особенно подготовки в одной из технических профессий. Совсем не необычна такая, скажем, ситуация: у деревенского плотника — пять сыновей. Отец работает с восхода и до заката; у матери есть свой прилавок на рынке; четыре младших сына продают спички, газеты, красный перец, и все это для того, чтобы старший сын мог учиться в колледже. Когда он заканчивает обучение, он должен оплатить пребывание в колледже второго брата; после чего они оба платят за обучение третьего, четвертого и пятого. Плотник может так и умереть плотником, но плотником, имеющим пятерых образованных сыновей. Для большинства биафрцев нет такой жертвы, которая была бы слишком велика, когда речь идет об учебе.
  
  Деревенские фермеры собираются вместе, чтобы построить в своей деревне здание, но не центр отдыха, не бассейн, не стадион, а школу. У деревни, в которой есть школа, есть престиж.
  
  Поскольку они уверены, что «в мире нет ничего постоянного» (девиз Ибо), то все они очень легко адаптируются к обстоятельствам и всегда готовы начать все сначала. Тогда как другие, особенно мусульманские, общины в Африке довольствуются тем, что принимают свою бедность и отсталость, как волю Аллаха, биафрцы видят в них вызов, брошенный их Богом данным талантам. Разница в подходе кардинальная, потому что она влечет за собой разницу между обществом, где западное влияние никогда не укоренится по-настоящему, и где вложенный капитал редко приносит плоды, и обществом, обреченным на успех. По иронии судьбы именно их тяжелый труд и их успех способствовали тому, что биафрцы так непопулярны в Нигерии, особенно на Севере. Добавляют еще и другие характеристики, чтобы объяснить антипатию, которую они умудряются возбудить. Они ищут выгоду, чванливы и агрессивны — утверждают хулители; амбициозны и энергичны — говорят защитники. Это наемники, которые любят деньги — утверждает одна сторона; экономны и осторожны — говорит другая. Привержены только своему клану и бессовестны — говорят некоторые; сплочены и быстро понимают все выгоды образования — говорят другие.
  
  Ссылка на Манчестер означает, что у них большие способности в торговле. Работе на босса за твердую зарплату биафрец предпочтет экономить в течение нескольких лет, а потом купить свою собственную лавчонку. Она будет открыта в любое время дня и ночи, пока есть шанс, что придет хоть один покупатель. Получив прибыль, он снова вложит деньги в дело и купит магазин, потом универмаг, потом сеть магазинов. Хотя на счету в банке у него будут лежать многие тысячи, он также как и раньше будет ездить на велосипеде. По всей Африке можно встретить торговцев-арабов (ливийцев или суданцев) или индусов. Эти народы странствовали по всему свету — они и их умение торговать — и подрывали коммерцию местных торговцев, ставя их в безвыходное положение. Но их нельзя было встретить там, где торговали биафрцы.
  
  Ссылка на Израиль явно имеет отношение к тем преследованиям, которым они рано или поздно подвергались там, где открывали свои магазины. Упоминание господином Легамом об исходе изгнанников в Израиль после последней войны может быть было еще более подходящим, чем он сам сознавал тогда. Биафрцам, припертым к стене, теперь больше некуда идти. Вот почему они предпочли умирать на родной земле, а не сдаться и жить (те из них, кому удастся выжить), как Вечный Жид. Полковник Оджукву однажды сказал корреспондентам: «То, что вы видите здесь — это конец долгой дороги, дороги, которая началась далеко на Севере и, наконец привела сюда, в самое сердце земли Ибо. Это дорога на бойню».
  
  Упоминание о Кувейте относится к залежам биафрской нефти. Говорили, что если бы местом обитания биафрцев был бы район полупустынь или кустарниковая зона, то им бы позволили выйти из состава Нигерии под оглушительные крики «Скатертью дорога!» Один иностранный бизнесмен коротко заметил в разговоре о нынешней войне: «это нефтяная война», — и счел, что этим все сказано. Под землями Биафры залегает океан самой чистой в мире нефти. Вы можете сразу заливать биафрскую сырую нефть в бак грузовика, и он будет работать. Примерно 1/10 этого месторождения приходится на соседний Камерун, около 3/10 — на Нигерию. Оставшиеся 6/10 расположены под Биафрой.
  
  Правительство Биафры разочарует тех, кто хочет видеть в нем тоталитарную военную диктатуру. Управляя, полковник Оджукву на удивление не прибегает к подавлению. Однако, это долг любого человека, который управляет биафрцами. Они не будут церемониться с правительством, которое не спрашивает у них совета. Вскоре после прихода к власти в январе 1966 года Военный Губернатор Оджукву понял, что ему придется прислушиваться к мнению широких масс — отчасти из-за их характера, а отчасти и по своим собственным склонностям.
  
  Он не мог восстановить дискредитировавшую себя Ассамблею старых политиков, а генерал Иронси был тогда против иных форм представительного собрания, т. к. хотел сначала дать военному режиму возможность встать на ноги. Так что Оджукву спокойно начал разрабатывать планы возврата к гражданскому правлению или, по крайней мере, к учреждению совместного консультативного органа, через посредство которого народ доводил бы до Военного Губернатора свои пожелания, и куда он сам мог бы обращаться для того, чтобы узнать пожелания народа.
  
  После июльского переворота Оджукву получил свой шанс и начал проводить свои планы в жизнь. Он попросил от каждого из 29 округов Области четырех назначенных делегатов и шесть народных делегатов. Хотя на назначенные посты кандидатуры подбирались в его секретариате, это были назначения Ex officio — по служебному положению, такие как Окружной Администратор, Окружной Секретарь и т. п. Народные делегаты избирались народом через деревенских и племенных вождей и конференции Идейных Вождей. Таким образом получилось 290 человек. К ним он предложил добавить еще 45 представителей от различных профессий. Делегаты избирались или посылались: от профсоюзов, Собрания учителей, Ассоциации адвокатов, Союза фермеров и многих других слоев общества, но самое главное — от Ассоциации Рыночных Торговок — внушительных и громогласных «рыночных мамаш», которые в 1929 году призвали к порядку англичан, возглавив бунты в Абе.
  
  Эти люди составили Консультативную Ассамблею, и вскоре наряду с Консультативным Советом вождей и старейшин, ее стали считать Парламентом Биафры. С этих пор полковник Оджукву не принимал ни одного по-настоящему важного решения без консультации с Ассамблеей и неукоснительно следовал их пожеланиям в национальной политике. Для непосредственного управления у него был Исполнительный Совет, собиравшийся раз в неделю, где еще только один человек, кроме самого полковника Оджукву, был военным.
  
  Со дня первого заседания, 31 августа 1966 года (через 33 дня после говоновского переворота), мнение Ассамблеи запрашивалось на каждом этапе дороги к отделению. Так как потом Ибо обвиняли в том, что они вовлекли не-Ибо меньшинства — против их воли — в свои сепаратистские действия, то важно знать, что из 335 голосов Ассамблеи — 166 принадлежали представителям этнических меньшинств, и только 169 — Ибо. Таким образом, у меньшинств было более высокое в процентном отношении представительство в Ассамблее, чем реальное соотношение населения в регионе.
  
  Решение вручить полковнику Оджукву мандат на выход из Нигерии было принято единогласно после первого же заседания. Этнические меньшинства, которые вовсе не были жертвами гегемонии Ибо, против воли вовлеченными в это отделение, через своих представителей имели полную возможность высказаться и были активными участниками политики отделения. Конечно, во всех этих группах были и несогласные с принятыми решениями, и некоторых из них нигерийцы уже использовали, чтобы их устами говорить о том, как страшно Ибо угнетают племенные меньшинства. Однако, те, кто путешествовал или жил среди этих меньшинств, отмечали, что не только оппозиция была сравнительно слабой, но и то же самое настроение подъема, которое сопровождало отделение на землях Ибо, ощущалось и в местах проживания меньшинств. Будучи периферией Биафры, эти районы первыми попали в руки наступавшей Федеральной армии. Тогда довольно много людей перешло на сторону победителя. Это вполне нормально, когда на войне армия завоевывает какую-то территорию. Для большинства людей, которые видели, как уходила армия Биафры и наступала Федеральная армия, поднять правую руку и крикнуть «Единая Нигерия!» было скорее жестом, сделанным из самосохранения, чем по политическим убеждениям.
  
  Да и коллаборационистов было не трудно найти. Когда на их земли пришли федералисты, вожди этих самых меньшинств, остававшиеся верными Биафре, были вынуждены бежать, чтобы не подвергнуться преследованиям. Они оставили хорошую работу, дома, конторы, машины, привилегии. Нигерийцам было нетрудно найти всему этому новых хозяев из местных для заполнения вакуума, но при условии полного сотрудничества с оккупационными властями. Однако, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что все те люди, которые сегодня занимают посты, которые позволено занимать местным при нигерийском правлении, это только мелюзга, по сравнению с их более талантливыми сородичами, бежавшими из провинции в Биафру.
  
  Сразу же после завоевания многие местные жители остались там, где жили всегда. Федеральная пропаганда убедила их в том, что Биафра была ошибкой и лучше будет сотрудничать с Нигерией. Некоторые из этих местных сановников искренне верили в свое обращение; другие увидели возможность продвижения или обогащения за счет собственности погибших или бежавших вчерашних лидеров. Но с середины лета 1968 года в Биафру поступало все больше и больше сведений о растущем недовольстве жизнью под властью завоевателей.
  
  Зачастую самая большая волна беженцев в неоккупированную Биафру приходила не сразу после сдачи провинции, а через несколько недель, когда люди на своей шкуре знакомились с методами нигерийской армии. В дальнейшем происходило еще большее отчуждение местных лидеров, по мере того как федеральные солдаты забивали коз, кур, коров и свиней для своих кухонь, собирали незрелый ямс и кассаву для личного потребления, забирали местных девушек и делали с ними все, что хотели; подавляя возмущение, вызванное их поведением, устраивали карательные рейды против возмущавшихся; силой заставляли крестьян присутствовать при расправах с уважаемыми деревенскими вождями и местными старейшинами; закрывали школы и превращали их в казармы для солдат; наживались на том, что на черном рынке продавали гуманитарную помощь, которая, как предполагалось, предназначалась для нуждающихся; силой отбирали понравившиеся им вещи и отсылали их к себе домой; словом, давали ясно понять, что они пришли сюда, чтобы остаться и собирались жить за счет этой земли, и жить хорошо.
  
  Еще до начала лета все большее количество вождей отправляло своих посланцев через линию фронта к Оджукву, осознав, наконец, то, чего они не понимали раньше — что правительство Оджукву в тысячи раз предпочтительнее правления нигерийцев. Одной из причин, по которым так высоко ценили правительство Оджукву — конечно, были и недовольные при предыдущем правлении политиков — это перемена в статусе меньшинств. Когда у власти были политики, в Ассамблее преобладали представители ибоговорящих групп, так что некоторые районы, где жили меньшинства, чувствовали себя обойденными при распределении фондов и инвестиций. Полковник Оджукву подобную практику прекратил.
  
  Одним из первых предложений, выдвинутых Консультативной Ассамблеей, было упразднение деления на 29 округов, установленного еще англичанами, и их замена на 20 провинций, чьи границы были проведены по линиям племенного и языкового разграничения. Это предложение поступило от Окои Арикпо, одного из депутатов от Угега, местности, где проживали Экои, одна из самых мелких этнических групп. Если бы на деле существовала гегемония Ибо, на которую так часто со времени начала войны ссылалась нигерийская пропаганда, то подобная идея была бы зарублена на корню, потому что план предполагал широкую автономию внутри каждой провинции, а в 8 из 20 провинций большинство народов не принадлежало к Ибо. И тем не менее, Ассамблея план приветствовала, полковник Оджукву его одобрил, и вскоре он стал законом. И тогда, сделав, очевидно, свой вывод из всего вышеизложенного, Арикпо заявил Оджукву, что заслужил министерский пост; однако полковник думал иначе. Тогда Арикпо потихоньку уехал в Лагос, где он теперь является Комиссаром по иностранным делам.
  
  Это вовсе не означает, что Оджукву был против назначения на министерские посты представителей племенных меньшинств, напротив, они имели больше веса в правительстве, чем когда-либо в истории Восточной Области. Начальник Генерального Штаба и исполняющий обязанности главы государства в отсутствие полковника Оджукву, генерал-майор Филипп Эффионг — из племени Эфик; Главный Секретарь и Начальник гражданской службы Н. У. Акпан — Ибибио; Комиссар по специальным поручениям и один из самых доверенных лиц Оджукву — доктор Куки — Риверс, так же как и Игнатий Когбара, представитель Биафры в Лондоне; Исполнительный Совет, посольства, министерские посты, гражданская служба, делегации на мирных переговорах — повсюду было очень много людей, принадлежавших к племенным меньшинствам. Странно, но факт, — резня 1966 года и одинаково жестокое отношение со стороны нигерийской армии к Ибо и не-Ибо населению, больше чем что-либо иное помогло слиянию Биафры в единую нацию. Перемещение миллионов беженцев, их смешение, общие страдания, повсеместное обнищание — все это вместе взятое сделало то, что в течение многих лет пытались сделать другие африканские лидеры: из простого собрания народов они сделали нацию.
  18 месяцев боев
  
  Никогда в современной истории не было войны между армиями настолько различными по силе и огневому обеспечению, как в конфликте Нигерия — Биафра. С одной стороны — нигерийская армия, чудовищный организм, более чем 85 тысяч человек, вооруженные до зубов современным оружием, чье правительство имело доступ к арсеналам по крайней мере двух ведущих мировых держав и многих более мелких. Они были обеспечены неограниченным количеством патронов, минометов, автоматов, винтовок, гранат, базук, ружей, снарядов, бронемашин. Всю эту технику обслуживал многочисленный иностранный технический персонал, который занимался также обеспечением надежности радиосвязи, транспортом, ремонтом техники, обучением войск, разведкой, техникой и службой боя. К этому следует добавить многочисленных наемников-профессионалов, советских младших офицеров, занимавшихся вопросами материально-технического обслуживания, а также огромное количество грузовиков, джипов, цистерн, транспортных самолетов и судов, инженерного и мостостроительного оборудования, генераторов и речных судов. Военное усилие этой машины было поддержано с воздуха атаками реактивных истребителей и бомбардировщиков, вооруженных пушками, ракетами и бомбами, а также флотом, в составе которого были сторожевые корабли, канонерские лодки, корабли сопровождения, десантные корабли, баржи, паромы и буксиры. Личный состав был щедро снабжен сапогами, ремнями, формой, шлемами, лопатками, рюкзаками, едой, пивом и сигаретами. Всему этому противостояла добровольческая армия Биафры, в которой воевало менее 1/10 тех, кто явился на призывные пункты. Живая сила никогда не была проблемой. Проблема состояла в том, как вооружить тех, кто был готов воевать. За 18 месяцев почти полной блокады Армия Биафры сумела, по крайней мере в течение первых 16 месяцев, провоевать на двух, а иногда и одной десятитонной партии оружия и боеприпасов, привозимых раз в неделю на самолете.
  
  Стандартным оружием пехоты была отремонтированная винтовка с затвором системы Маузер, а также небольшое количество автоматов, ручных и станковых пулеметов и пистолетов. Количество мин, бомб, артиллерийских снарядов и ракет было минимальным, а базук почти совсем не было.
  
  Вооружение солдат армии Биафры на 40 % состояло из захваченного у нигерийцев оружия, включая бронемашины, брошенные их захваченными врасплох и бежавшими экипажами. Огневой арсенал был также увеличен за счет кустарных ракет, фугасов, мин, коктейля Молотова и тому подобного, а к оборонительным средствам были добавлены такие приспособления, как танковые колодцы, стволы деревьев и заостренные колья.
  
  Что до иностранной помощи, то несмотря на все рассказы о сотнях наемников, за первые 18 месяцев количество иностранцев было следующим: 40 французов (в ноябре 1967 года), которые через 6 недель в спешке сбежали, сочтя, что здесь для них слишком жарко; другая группа из 16 человек (в сентябре 1968 года), которые продержались 4 недели, прежде чем пришли к тому же выводу. Тех, кто взаправду сражался вместе с биафрцами, было очень немного: немец, шотландец, южноафриканец, итальянец, англичанин, родезиец, американец (по одному человеку), двое фламандцев и два француза. Да еще около полудюжины наемных солдат, которые приезжали на разные сроки: от одного дня до трех недель. За редкими исключениями, сложные условия ведения боя, большое количество доводов «против», а также глубоко укоренившееся убеждение в том, что есть более легкие способы заработать себе на жизнь, весьма ограничивали продолжительность подобных визитов. Единственными, кто выполнил все условия своих 6-месячных контрактов, были немец Рольф Штейнер (у которого через 10 месяцев произошел нервный срыв, и его пришлось везти домой) и южноафриканец Таффи Уильямс, отработавший два контрактных срока и уехавший в отпуск в первые дни 1969 года.
  
  История биафрской войны не только не укрепила позиции наемников в Африке, но напротив, полностью уничтожила миф о «белых гигантах Конго». При окончательном анализе событий вклад белого человека в войну на стороне Биафры будет менее 1 % всех усилий.
  
  Большинство этих людей оказалось просто бандитами в униформе. Отбросам Конго даже и в голову не пришло самим явиться в Биафру. Те, кто воевал, делали это на чуть более высоком техническом уровне, но отнюдь не превосходил офицеров-биафрцев в храбрости и свирепости. О том, что нет разницы между теми и другими, говорил майор Уильямс, единственный человек, который оставался верен биафрцам все 18 месяцев боев, и единственный, кого, как оказалось, стоило нанимать: «Я видел, как воюют многие африканцы, — сказал он однажды. — Но нет никого, кто сравнился бы с этим народом. Дайте мне на 6 месяцев 10 тысяч биафрцев, и мы создадим армию, которая будет непобедима на этом континенте. Я видел на этой войне, как умирали люди, которые в других обстоятельствах были бы награждены Крестом Виктории Клянусь Богом, некоторые из них дрались отлично». Его оценка большинства наемников, особенно французов, совершенно непечатна.
  
  В начале войны атмосфера уверенности царила по обе стороны фронта. Генерал Говон заявил своему народу и миру, что он проводит «короткую полицейскую операцию». Победа ожидалась даже не через несколько недель, а через несколько дней. На севере полковник Кацина с насмешкой назвал Биафру «армией бумагомарак» и предсказал скорую победу, когда состоящая в основном из северян Нигерийская армия захватит Биафру. Биафрцы, полагавшиеся на свою большую мобильность, изобретательность и ловкость, считали, что если они смогут выстоять в течение нескольких месяцев, то нигерийцы поймут все безумие войны и или уйдут домой, или начнут переговоры. Ни один из этих прогнозов не сбылся.
  
  Боевые действия начались 6 июля 1967 года с артиллерийского обстрела Огоджи, города на границе с Северной Областью, в самом северном углу Биафры. Здесь два батальона федералистов предприняли, как потом понял полковник Оджукву, отвлекающий ложный маневр. Настоящее наступление началось гораздо западнее, рядом с Нсуккой, богатым торговым городом, в котором совсем недавно был открыт Университет, построенный на пожертвования, и который потом переименовали в Университет Биафры.
  
  Здесь, на направлении главного удара, были сосредоточены остальные шесть батальонов нигерийцев, которые 8 июля пересекли границу Области. Они продвинулись на 4 мили и остановились. Биафрцы, у которых в этом секторе было 3 тысячи человек против 6 тысяч нигерийцев, яростно отражали все атаки, вооруженные винтовками полицейского калибра и самыми разнообразными итальянскими, чешскими, немецкими автоматами и достаточным количеством разнообразнейших ружей, которые в ближнем бою на поросшей кустарником местности не так уж безобидны, как кажутся. Нигерийцы заняли город Нсукка, разрушили его — и университет и все остальное — но продвинуться дальше не смогли. В провинции Огоджа они заняли города Нионья и Гакем, а когда Огоджа оказался в пределах досягаемости артиллерийского огня, вынудили биафрцев оставить город; после чего линия обороны стала проходить по реке к югу от города. Но и здесь военные действия захлебнулись, и война перешла — и могла остаться таковой — в позиционную стадию.
  
  Через 2 недели, приведенные в замешательство бездействием своей грозной пехоты, в Лагосе начали передавать по радио известия о взятии Федеральной армией одного за другим многих городов Биафры. Жителям Энугу, а это было все население города плюс эмигранты-беженцы, казалось, что кто-то в Лагосе просто наобум втыкает булавки в карту военных действий. В Президентском Дворце, как всегда, пили чай на террасе, играли в ватерполо с персоналом британского консульства и переодевались к обеду.
  
  Через 3 недели у нигерийцев начались неприятности, когда три их батальона, отрезанные от остальных сил, были окружены и разбиты к востоку от Нсукки, в районе между главной дорогой и железнодорожной линией. Два новых батальона, наспех собранных из офицеров учебных лагерей и их подопечных, были быстро вооружены и брошены в район Нсукки.
  
  В воздухе вся боевая активность была сведена к подвигам одинокого, принадлежащего Биафре американского бомбардировщика Б-26 времен Второй мировой войны, пилотируемого молчаливым поляком, отзывавшимся на имя «камикадзе Браун», и пилотируемых биафрцами французских вертолетов «Алуэтт», с которых нигерийцев засыпали ручными гранатами и кустарными бомбами.
  
  25 июля нигерийцы предприняли неожиданную атаку с моря на остров Бонни — последний кусок твердой земли в открытом океане, недалеко к югу от Порт-Харкорта. С точки зрения престижности, в войне, которой все больше и больше не хватало новостей, это был эффектный удар, учитывая, что Бонни является нефтяным терминалом нефтепровода «Шелл — БП» из Порт-Харкорта. Но с военной точки зрения, этот успех нельзя было развить: биафрцы были уже начеку и беспрестанно патрулировали в водах к северу от Бонни, так что все последующие попытки нигерийцев снова атаковать с моря, но севернее, на материке около Порт-Харткорта, провалились.
  
  9 августа биафрцы нанесли серьезный удар, который произвел сильное впечатление на наблюдателей как в Лагосе, так и в Биафре. На рассвете подготовленная в глубочайшей тайне мобильная бригада в составе 3 тысяч человек через мост Ониче вступила на Средний Запад. К 10 утра штаб был захвачен. Были заняты города Варри, Сапеле, нефтяной центр в Угеле, Агбор, Уроми, Убиаджа и Бенин-Сити. О небольшой армии Среднего Запада ничего не было слышно. 9 из 11 ее старших офицеров были Ика-Ибо, двоюродные братья Ибо Биафры, и вместо того, чтобы драться, они приветствовали войска Биафры. Взятие Среднего Запада изменило соотношение сил в войне, поскольку все нефтяные ресурсы Нигерии попали под контроль Биафры. Хотя она и потеряла около 500 кв. миль собственной территории в трех небольших секторах по периметру границы, однако были захвачены 20 тысяч кв. миль Нигерии. А еще важнее было то, что вся нигерийская пехота оказалась сосредоточена у города Нсукка, где широкий Нигер отрезал ей дорогу в столицу. Вмешаться они не могли. Перед биафрцами лежала открытая и никем не охраняемая дорога на Лагос.
  
  Полковник Оджукву всячески старался успокоить большинство населения Среднего Запада, не принадлежащее к Ибо, уверяя их, что никакого вреда им причинено не будет. В течение целой недели в Энугу приезжали делегации племенных вождей, банкиров, торговцев, армейских офицеров, крепышей из Торговой палаты и священнослужителей, приглашенные встретиться с Оджукву и внести успокоение в свои души. Полковник надеялся, что союз двух из трех областей Юга сделает Запад уступчивее и заставит Федеральное правительство начать переговоры.
  
  Через неделю стало ясно, что ничего подобного не произойдет и полковник Оджукву отдал приказ о дальнейшем наступлении на Запад.
  
  К 16 августа биафрцы подошли к мосту через реку Офусу, по которому проходила граница с Западной Областью. Здесь произошла краткая стычка с нигерийскими войсками, после которой те отступили. Тщательно осмотрев убитых нигерийцев, биафрцы пришли в восторг: это были солдаты Федеральной Гвардии, личной охраны Говона, из тех 500 Тивов, которые обычно были расквартированы в Лагосе. Если ему пришлось бросить в бой этих солдат, то, вероятно, под рукой у него больше никого не было.
  
  20 августа биафрцы штурмом взяли Оре, город на перекрестке в 35 милях от границы Западной Области, в 130 милях от Лагоса и в 230 милях от Энугу. На этот раз Тивы потерпели еще более сокрушительное поражение и в унылом беспорядке отступили. Наблюдателям тогда казалось, что едва ли может так случиться, что только 10 недель спустя после арабо-израильской войны все снова станут свидетелями еще одного военного феномена — маленькая Биафра свергает правительство огромной Нигерии. Надо было совершить один-единственный марш-бросок моторизованной пехоты по одной из трех главных дорог, и войска Биафры оказались бы в самом центре земель Йоруба и у ворот Лагоса. Именно такой приказ и отдал полковник Оджукву.
  
  Как стало потом известно из источников в американском посольстве, 20 августа нигерийцы были буквально на грани того, чтобы сделать все для умиротворения биафрцев и для спасения своих шкур. Говон приказал держать наготове свой личный самолет, прогревать моторы и подготовить полетный лист в Зарию на Севере, а британский Верховный Комиссар сэр Дэвид Хант и посол США Джеймс Мэтьюз провели в казармах Додан длительную и серьезную беседу с Говоном, после которой нервный Нигерийский Верховный Главнокомандующий согласился продолжать уже начатое.
  
  Известия об этом вмешательстве, если это было вмешательство (а оно и было таковым, по сведениям из заслуживающих доверия источников) через неделю дошли до полковника Оджукву и вызвали негодование среди британских и американских подданных в Биафре, которые сочли, что послы ставят на карту их безопасность, потому что если бы об этой сделке узнало население Биафры, то их реакция могла бы быть весьма острой.
  
  Решение Говона остаться спасло его правительство от падения и обеспечило продолжение войны. Если бы он убежал, то почти безо всякого сомнения Запад бы пал, и Нигерия постепенно превратилась в конфедерацию трех государств. С тех пор биафрцы подозревают, что той «морковкой», которой Говона и его соратников из племенных меньшинств заставили остаться, было обещание английской и американской помощи, которая, начиная с этого дня, пошла быстро и в очень крупных размерах.
  
  Захват Среднего Запада имел еще один побочный эффект. Он открыл Нигерии глаза на то, что у них в стране идет война. Сначала они недооценивали Биафру, которая, воспользовавшись возможностью, которая предоставляется только раз, ухватила войну в кулак. И выронила ее. Действительно, дальше Оре войска Биафры так и не продвинулись, потому что произошел еще один замечательный поворот «кругом». Никто и не подозревал о том, что командующий войсками Биафры стал предателем.
  
  Виктор Банджо (Йоруба) — это майор нигерийской армии, которого генерал Иронси отправил в тюрьму по подозрению в участии в заговоре против его власти. Тюрьма эта находилась на Востоке, и оттуда, когда полковник Оджукву выпустил его и предложил офицерский чин в армии Биафры, Банджо направился в Биафру, а не домой на Запад, где ему, вероятно, грозила месть со стороны заправлявших там северян. Почему полковник Оджукву выбрал единственного старшего офицера-Йоруба в армии Биафры для командования войсками, предназначенными для похода в Западную Нигерию, он никогда не рассказывал, однако все знали, что они с Банджо были близкими друзьями, и полковник полностью доверял ему. В чине бригадного генерала Банджо командовал бригадой «С», когда она вступила на территорию Среднего Запада.
  
  По собственному его признанию после разоблачения, вскоре после 9 августа Банджо решил, что хочет вступить в переговоры с лидерами Запада, в частности, вождем Аволово. Он разыскал в Бенин-Сити тайник, где скрывался губернатор Среднего Запада полковник Эджоор и не доложил об этом Оджукву, который хотел поговорить с Эджоором. Вместо этого Банджо попросил того стать посредником между ним и Аволово, но Эджоор отклонил рискованное предложение.
  
  Впоследствии Банджо говорил, что передавал свои сообщения, пользуясь боковой полосой радиочастот радиопередатчика, принадлежавшего представителю Верховного Комиссара в Бенине. Британский дипломат передавал эти послания на немецком языке в Верховный Комиссариат в Лагосе. Далее сообщения передавались вождю Аволово. Заговор, о котором рассказал Банджо, был типичен для Йоруба по сложности замысла. Совместно с двумя другими старшими офицерами армии Биафры (с неутоленными амбициями), Банджо должен был вызвать военный крах Биафры, выведя войска (под различными предлогами) со Среднего Запада, арестовать и убить Оджукву, и в завершение объявить «восстание» подавленным. Герой Нигерии Виктор Банджо должен был после этого вернуться на свой родной Запад, и все его прошлое было бы забыто и прощено.
  
  А еще он сказал, что во второй части переворота, каковая должна была последовать потом, он и Аволово собирались привести вновь сформированную армию Йоруба под свои знамена, свергнуть Говона и, оставив за собой президентство, Банджо должен был дать Аволово возможность наконец-то стать премьером. Кажется маловероятным, что правительство Говона было проинформировано об этом постскриптуме.
  
  Банджо удалось втянуть в свой заговор полковника Ифеаджуану, которого выпустили из тюрьмы, а также коммуниста-офицера, получившего образование в Москве, майора Филиппа Алале, чиновника министерства иностранных дел Биафры Сэма Агбама (который частично провел переговоры между сторонами за пределами Биафры), и некоторых младших офицеров и функционеров.
  
  К середине сентября Банджо был готов выступить. В Энугу полковник Оджукву, хотя и огорченный затишьем на Западе, все еще доверял Банджо и соглашался с его доводами о трудностях административного управления, нехватке личного состава, оружия и боеприпасов. Нигерийцы и на самом деле за последние три недели стали сильнее. Приняв спешную программу рекрутского набора, в результате которой после кратковременного обучения военную форму надевали такие разные люди, как студенты коллежда и заключенные, нигерийцы сформировали сначала одну свежую бригаду, а затем и вторую. Зги силы, получившие название Второй Дивизии, под командованием полковника Муртала Мохаммеда, вели боевые действия с территории Западной Области. Использование высокоскоростных моторизованных колонн все еще могло обеспечить биафрцам господство на Западе — и не позже первой недели сентября, но 12 сентября Банджо самовольно отдал приказ об оставлении без единого выстрела Бенина. Мохаммед вошел в город только 21 сентября.
  
  Затем Банджо отдал приказ оставить Варри, Сапеле, Ауши, Игуебен и другие важные позиции без боя. Изумленные и недоумевающие младшие офицеры Биафры выполнили приказ. Одновременно пали оборонительные рубежи биафрцев южнее Нсукку, и федеральные войска продвинулись на много миль вперед, вниз по дороге на Энугу, расположенный в 45 милях от Нсукку.
  
  Теперь Банджо решил ударить непосредственно по полковнику Оджукву. Он провел на Среднем Западе встречу с Ифеаджуаной и Алале, и они окончательно договорились об убийстве полковника, которое должно было произойти во время поездки Банджо в Энугу, куда его вызвали для дачи объяснения по поводу того, что произошло на Среднем Западе.
  
  Ни один из троих, казалось, не отдавал себе отчета в том, что время их истекало. Странным образом они посвятили в свои планы многих младших офицеров, даже не попытавшись узнать, остались ли эти люди верны Оджукву. Большинство оставалось верными людьми, а некоторые уже встречались с Оджукву и информировали его о подробностях заговора.
  
  Его пришлось долго убеждать, но факты говорили сами за себя. Ифеаджуана и Алале были по отдельности вызваны в Дом Правительства, где Оджукву устроил им очную ставку, а потом приказал арестовать. Банджо тоже вызвали, но он прибыл в сопровождении большого количества солдат, преданных лично ему, которых он пожелал взять с собой во двор Дома. Его уговорили оставить их у ворот в пределах слышимости, а дальше идти одному, но при оружии. Пока он ждал в приемной, полицейский адъютант, молодой и хитрый инспектор, вышел к отряду охраны с бутылкой джина. Пустив ее по кругу, он пригласил их зайти к нему домой и выпить еще. Солдаты согласились и поспешно ушли.
  
  Те, кто из окон Дома Правительства следил за их уходом, сразу же взяли Банджо на прицел своих автоматов, обезоружили его, а потом сопроводили к главе правительства. Была почти полночь 18 сентября, оставалось 6 часов до того момента, когда полковник Оджукву должен был умереть.
  
  Скандал замять было невозможно, потому что главные виновники сами признались в том, что должны были сделать, а вся мелочь была сразу же арестована. Все это страшно деморализовало армию. Теперь весь офицерский состав был дискредитирован в глазах солдат, яростно преданных полковнику Оджукву. Хотя из-за своей прежней дружбы полковник и колебался, да и Алале приходился ему родственником со стороны жены, давление армейских коллег, которые считали, что надо показать пример и остановить разложение, было слишком сильным, и он дал согласие.
  
  Четверо главных заговорщиков были отданы под трибунал. Их приговорили к смерти за государственную измену и расстреляли на рассвете. Вопрос о том, какова была точная степень соучастия или осведомленности некоторых британских официальных лиц в Нигерии, до сих пор служит поводом для догадок в Биафре. Банджо в своем признании, подтвержденном рядом документов, изъятых у него, которые Оджукву показывал автору этой книги, говорит о том, что в заговоре были замешаны британские представители Верховного Комиссариата в Бенин-Сити и Лагосе, служившие связными между Банджо, Аволово и Говоном. Корреспонденты в Лагосе отметили в середине сентября внезапную веселость среди британских чиновников, их уверенные заявления, что «через несколько дней все это кончится». Это резко контрастировало с почти паническими настроениями 20 августа, а предсказания едва ли соответствовали положению на фронте.
  
  Однако, после попытки переворота все переменилось. Ущерб, нанесенный Биафре, был огромен. К 25 сентября биафрцы ушли из Агбора на Среднем Западе, на полпути между рекой Нигер и Бенином, а к 30 сентября снова заняли небольшой район круговой обороны у Асабы, спиной к реке. К северу от Энугу деморализованная пехота постоянно отступала перед продвигавшимися вперед с юга от Нсукки нигерийцами, так что к концу месяца город оказался в пределах досягаемости артиллерийского огня. 6 октября у Асабе биафрцы отошли через Нигер к Онитче и взорвали за собой мост, надавняя постройка которого обошлась в 6 миллионов фунтов, чтобы помешать Мохаммеду переправиться. Однако их ждало огромное разочарование: двумя днями раньше, 4 октября, нигерийцы вошли в Энугу. За границей была широко распространена уверенность в том, что Биафра должна была вот-вот потерпеть окончательное поражение. Но два обстоятельства спасли страну от краха: во-первых, личность полковника Оджукву, который сжал армию в кулак и как следует поговорил с офицерами и солдатами; во-вторых, народ этой страны, который ясно дал понять, что не намерен сдаваться. А поскольку солдаты — сегодня и всегда — это тот же народ, только в форме, то армия быстро это осознала.
  
  Полковник Оджукву счел себя обязанным подать в отставку, которую Конституционная Ассамблея единодушно отвергла. Таким образом с делом Банджо было покончено, и Биафра приготовилась продолжать борьбу. Началась длительная тяжелая работа.
  
  К этому времени перевес нигерийцев в огневой мощи, за счет ввезенного из Британии, Бельгии, Голландии, Италии и Испании оружия, стал почти подавляющим, а дальнейший призыв в армию позволил довести численность федеральных войск до 40 тысяч человек. Части, расположенные в Северной Биафре, теперь были организованы в Первую Дивизию, а войска за Нигером под командованием Мохаммеда — во Вторую. Первой командовал из Макурди, города, расположенного за много миль отсюда в Северной Нигерии, полковник Мохаммед Шува. Если добавить к ним еще и полковника Экпо, начштаба Вооруженных сил, и полковника Биссала, начштаба армии, то получится, что четверо Хауса контролировали нигерийскую армию. Предшественник Биссалы полковник Акахан был убит в вертолетной катастрофе при таких странных обстоятельствах, что поговаривали, что в вертолет подложили бомбу.
  
  Конец осени и зима были неудачным временем для Биафры. На севере был сдан Энугу, а дальше на востоке на участке Огоджа нигерийские войска продвинулись от Огоджи до Икома, перерезав главную дорогу в соседний Камерун. Тогда, 8 октября, недавно сформированная Третья федеральная десантная дивизия под командованием полковника Бенджамена Адекунле, высадилась с моря в Калабаре, на юго-востоке. Если добавить к этому Бонни, который все еще оставался в окружении, и угрозу того, что Мохаммед попытается пересечь Нигер, то получалось, что биафрцам приходилось воевать на 5 фронтов.
  
  Несмотря на яростные контратаки, нигерийцев не удалось выбить из Калабара и получавший постоянную поддержку их морской десант накапливал силы до тех пор, пока Адекунле не перешел в наступление и не прорвался в северном направлении к восточному берегу реки Кросс, пытаясь соединиться с Первой Дивизией в Икоме. Перекрыв вторую дорогу (из Калабара) в Камерун, нигерийцы полностью перерезали сухопутное сообщение Биафры с внешним миром.
  
  Единственный воздушный мост, остававшийся теперь, был перенесен в Порт-Харкорт, и одинокий Б-26, изрешеченный пулями на земле, был заменен таким же одиноким Б-25, который пилотировал бывший пилот Люфтваффе, известный под именем Фред Герц.
  
  В течение всей осени иностранные корреспонденты словоохотливо предрекали, что с Биафрой покончено. Подобные вопли были слышны и раньше, раздаются они и теперь, но биафрцы не очень-то обращали на них внимание.
  
  В октябре — ноябре 1967 года полковник Мохаммед три раза пытался переправиться через Нигер из Асабы и взять Ониче.
  
  В первый раз 12 октября он переправился с двумя батальонами. Одним из боевых командиров в Ониче был полковник Джо Ашузи, волевой и жесткий уроженец Среднего Запада, который во Второй мировой войне воевал в Британской армии, а потом прошел Корею. Он работал Инженером в Порт-Харкорте, и когда началась война, его записали в ополчение. Оттуда он перешел в армию Биафры. Заметив переправлявшиеся войска Мохаммеда, он решил устроить им ловушку.
  
  Корабли причалили к берегу, и солдаты с бронемашинами высадились на сушу. Ашузи наблюдал с территории склада древесины, принадлежавшего Министерству общественных работ, как солдаты-Хауса обстреливали рынок Онитчи, самый большой в Западной Африке, чьи запасы когда-то оценивались в 3 миллиона фунтов. Закончив этот бессмысленный акт разрушения, солдаты построились и маршем пошли через пустынный город. Они прошли уже около мили, когда биафрцы двинулись в атаку. Нигерийцев, потерявших обе своих бронемашины, оттеснили к реке и в конце-концов уничтожили неподалеку от места высадки.
  
  Впоследствии было сделано еще две попытки пересечь Нигер на кораблях, но каждый раз эти суда были расстреляны из пулеметов и потоплены, а нигерийцы понесли тяжелые потери, основном за счет утонувших. Главные потери пришлись на долю солдат-Йоруба Второй Дивизии, и так продолжалось до тех пор, пока их командир не воспротивился дальнейшим попыткам пересечь реку. Оставив Йоруба охранять Азабу, Мохаммед отвел своих Хауса к северу через реку в Северную Область и вышел к границам Биафры с другой стороны, намереваясь занять Онитчу с берегового подступа.
  
  В Лагосе генерал Говон предрек, что война закончится к концу года, но когда это оказалось невозможно, он выдал еще одно предсказание — о поражении Биафры к 31 марта 1968 года, концу года положение в районах к югу и востоку от Энугу оставалось стабильным, нигерийские войска остановились на расстоянии примерно 20 миль к востоку от города, тогда как на юге биафрцы противостояли им на дальних подступах к городу. На северо-востоке федеральные войска удерживали всю провинцию Огоджа, их позиции располагались напротив биафрских на другом берегу реки Анйим, притока реки Кросс. Еще южнее войска Адекунле стояли на полпути из Калабара в Иком, тогда как далеко на юге в секторе Бонни все оставалось почти так же, как и 5 месяцев назад; несколько попыток прорваться с моря на север потерпели неудачу.
  
  Но по мере того как Нигерия получала все возрастающее количество оружия, а поставки Биафре по-прежнему ограничивались примерно двумя самолетами в неделю, сражения становились все тяжелее и кровопролитнее. Нигерийская огневая мощь, особенно артиллерия и минометы, становилась все убийственнее, кроме того, они получили от англичан новые бронемашины, что не только возместило потери, но и существенно увеличило парк бронетехники. Обычно нигерийская армия продвигалась вперед именно благодаря этим бронемашинам, которым биафрцы не могли ничего противопоставить.
  
  В конце декабря дивизия полковника Мохаммеда, численный состав которой был увеличен до 14 тысяч человек, выступила в 68-мильный поход по главной дороге в Онитчу. Они взяли с собой огромное количество боеприпасов. Из документа, найденного в кармане одного убитого нигерийского майора этой дивизии, стало известно, что только у его батальона был резерв в 20 тысяч 105-миллиметровых артиллерийских снарядов. На выходе из Энугу, ближе к городу Уди, Вторая Дивизия встретилась с биафрцами, и началось самое важное сражение этой войны.
  
  Верный традициям Хауса Мохаммед построил свои войска в мощные фаланги, и они двинулись по дороге. К середине февраля они достигли города Авка, а до Онитчи все еще оставалось около 30 миль. Потери Мохаммеда были огромны, поскольку маршрут похода был известен, а федеральные солдаты не любили удаляться далеко от главной дороги. В течение всей войны они остерегались далеко заходить в буш, куда их тяжелая техника вслед за ними пройти не могла, а массированные боевые порядки были легкой мишенью для биафрцев.
  
  Когда полковник Оджукву преподавал тактику в Теши (Гана), у него в классе учился молодой лейтенант Муртела Мохаммед. Теперь в своем кабинете в Умуахье он разрабатывал план, как перехитрить своего бывшего ученика, далеко превосходившего его по силам. Он должен был это сделать: биафрцы, плохо вооруженные, но очень мобильные, не могли атаковать Мохаммеда с фронта. Они сосредоточили свои атаки на его флангах и арьергарде, нанося нигерийцам тяжелые потери. Но Мохаммед, который обращал мало внимания на численные потери среди своих солдат, упорно продвигался вперед. При Авка он упустил самый свой большой шанс. Войска Биафры были очень слабы по фронту, но сильны на флангах и в тылу. Если бы он предпринял мощный прорыв на Авку, то перед ним лежала бы прямая дорога на Оничу. Полковник Оджукву увидел эту опасность и перебросил дополнительные войска на направление главного удара. Ему нужны были 48 часов, и Мохаммед дал их ему: три дня подряд северяне крушили поселок Авка.
  
  К тому времени как они закончили, биафрцы перегруппировали свои силы. На севере Ашузи и его отборный 29-й батальон, после 92-мильного перехода, взял с тыла город Адору в Северной Области. Оттуда, так же с тыла, он отбил город Нсукка, предварительно разведав систему его обороны. Переодевшись, он представился старым фермером, который хочет сотрудничать с нигерийцами, вошел в город и даже поздоровался, походя, с его нигерийским комендантом. Десять часов спустя, снова надев форму, Ашузи во главе своего батальона ворвался в город с незащищенного фланга.
  
  Оттуда он направился на юг к Энугу и при Укехе (город на полпути от Нсукки к Энугу) соединился с полковником Майклом Ивенсо, подошедшим сюда напрямик. Этот эпизод воодушевил биафрцев, а нигерийцев напротив вывел из душевного равновесия, поскольку именно по этой дороге осуществлялось в основном снабжение Энугу. Но необходимость остановить Мохаммеда была слишком острой. Оджукву неохотно отозвал обоих полковников на юг, чтобы помочь в шедшем между Аккой и Абоганой сражении, которое начали войска Мохаммеда в первую неделю марта в 16 милях от Онитчи.
  
  С подходом двух новых батальонов Ашузи и Ивенсо бои разгорелись еще яростнее. Мохаммед отчаянно требовал подкреплений и получил 6 тысяч человек из Энугу, что буквально опустошило гарнизон города. Если бы у Оджукву был лишний батальон, он мог бы запросто взять Энугу, но Мохаммед торопился к Огиди (в 8 милях от Оничи), оставив свои основные силы в Абагане. Головные отряды двух знаменитых батальонов Хауса — 102-го и 105-го — возглавляемые Мохаммедом, прорвались к Ониче. 25 марта. Ашузи понял, что остановить их не удастся, но решил развернуться и двигаться к Ониче за ними по пятам, чтобы не дать нигерийцам времени окопаться. Он рассчитывал сбросить их прямо в Нигер. Этот план мог бы сработать, потому что оба федеральных батальона были обессилены, но по пути другой биафрский батальон принял солдат Ашузи за нигерийцев. Когда они наконец разобрались, что к чему, Ашузи поспешил вперед. У Апостольской церкви он и его люди наткнулись на триста трупов тех членов общины, которые остались, чтобы молиться, тогда как все остальные бежали, и которых Хауса выволокли наружу и убили. Биафрские солдаты были настолько ошеломлены, что отказались идти дальше. Их офицерам пришлось самим выполнить малоприятное дело — убрать тела с дороги.
  
  Когда дорога снова была свободна, Ашузи смог продолжать движение, но с 18-часовым опозданием. Он нашел нигерийцев уже занявшими оборонительные позиции. У него было два варианта выбора: попытаться выбить нигерийцев с их позиций или повернуть назад к Абагане. В первом случае его собственные солдаты и боеприпасы были бы истощены, и он не смог бы справиться с превосходящими силами, которые — он не сомневался — были на подходе. Между Ашузи и другими командирами, которые считали, что никаких сил на подходе нет, разгорелся спор. Ашузи настоял на своем и устроил огромную засаду недалеко от Абаганы. На следующее утро на эту засаду наскочили главные силы нигерийцев: конвой из 102 грузовиков, 6 тысяч человек и 350 тонн снаряжения.
  
  Засада при Абагане была самой крупной. Шальная мина попала в автозаправщик с 8.000 галлонов горючего, и машина взорвалась, выбросив язык горящего топлива на 400 ярдов вниз по дороге, накрыв при этом 60 шедших следом машин, которые очень быстро сгорели. Уцелевшие солдаты в панике соскочили наземь и побежали. Их встретила поджидавшая биафрская пехота. Очень немногие ушли живыми.
  
  Мохаммед все-таки взял Оничу, но из 20 тысяч человек в город он привел только 2 тысячи, оставив большинство своих солдат на дороге. В Лагосе выразили крайнее неудовольствие, когда он, перебравшись на маленькой лодке через Нигер, приехал в город и доложил о случившемся. С тех пор дивизией Мохаммед больше не командовал. 102 и 105 батальоны были выведены из Оничи и из Асабы, им на смену перебросили свежие войска. Вскоре в Ониче было уже более 5 тысяч нигерийцев, и несмотря на многочисленные попытки противника снова взять город, они продолжали удерживать его, доведя к ноябрю 1968 года численность гарнизона до 8 тысяч человек.
  
  Апрель 1968 года был ужасным месяцем для Биафры. В феврале в Нигерию прибыло множество технических советников, которые, как стало известно биафрцам из сведений, полученных из Лондона, были британскими младшими командирами, присланными «для обучения солдат». Результаты стали ощутимы уже в апреле. Связь между нигерийскими войсками стала гораздо устойчивее, и биафрские радиоперехватчики слышали в эфире голоса англичан, передающие инструкции. Обычными стали сложные координированные маневры войск, которые раньше нигерийцам были не по силам. В то же время улучшилось и техническое обслуживание автомобильного парка на нигерийской стороне, а нехватка транспорта, существовавшая еще несколько недель назад, была ликвидирована. И что гораздо важнее, к апрелю нигерийцы навели понтонные мосты, работа, которая до этого затянулась бы у них на многие месяцы. Инженерные войска нигерийской армии раньше почти полностью были укомплектованы выходцами с Востока, и биафрцы знали, что так быстро навести понтонные мосты в одиночку нигерийцы не могли.
  
  К востоку от Энугу нигерийцы перешли крутое и узкое ущелье Эзулу. Их бронемашины преодолели последние 12 миль, остававшиеся до Абакалики, и взяли город. Это отрезало биафрцев, чьи позиции были расположены на восток от Абакалики, за рекой, как раз напротив позиций нигерийцев, и они были вынуждены отойти на новые позиции к югу от города. За несколько дней нигерийцы по другому понтонному мосту в провинции Огоджа пересекли Антим и соединились со своими у Абакалики. Впервые оба крыла 1-й нигерийской Дивизии взяли под контроль полосу вдоль северной границы Биафры.
  
  Третья дивизия Адекунле, с помощью двух батальонов черных наемников из Чада, называемых Гводо-Гводо, продвинулась вдоль долины реки Кросс, на ее восточном берегу, до Обубры, последнего крупного города в области Эной. На линии реки на 12 недель их задержало грозное присутствие на противоположном берегу майора Уильямса, сотни лично им обученных десантников и 700 волонтеров-франтиреров — добровольцев из клана Ибо, вождь которого стал личным другом Уильямса. Эти воины из буша реки Кросс, ярые сторонники Биафры, вооруженные старинными ружьями и мачете, держали под непрерывным наблюдением 70 миль речного берега.
  
  Однако, когда в начале апреля Уильямс отвел своих людей для переподготовки, чадцы, ждавшие за рекой, получили столь необходимый им шанс. В конце апреля они в двух местах переправились через реку и заняли Афикпо, главный город этой области на западном берегу.
  
  Продвинувшись дальше на юг, Адекунле добился большого успеха. В последние дни марта с помощью горстки британских советников-десантников он осуществил две высадки десанта через реку Кросс в самом узком ее месте (почти миля водного пространства). Заняв Орон и Иту, его быстро продвигающиеся войска, впереди которых шли наемники, за несколько дней пересекли земли Ибибио, за неделю взяв один за другим города Идо, Икот, Экпене, Абак, Экет и Опобо. Их задачу облегчило наличие проводников, знавших местные дороги, почва, затвердевшая от зимнего солнца, и сотрудничество со стороны некоторых местных вождей. В дальнейшем, после долгих недель и наконец месяцев оккупации их земель солдатами Адекунле, эти вожди принялись посылать патетические призывы к полковнику Оджукву. В конечном итоге ни с одним народом в Биафре не обращались так зверски при нигерийской оккупации, как с Ибибио и Аннанга.
  
  На северной окраине земель Ибибио, где начинается Иболенд, примерно в 30 милях от Умуахьи, нигерийцы были остановлены. Хотя, конечно, главная цель Адекунле была к северу, а не к западу — сверкающий приз — Порт-Харкорт.
  
  С начала апреля 1-я и 2-я Дивизии не вели активных действий и внимание все больше и больше переключалось на юг, на Адекунле. 2-я Дивизия постоянно предпринимала попытки прорваться на соединение со своими частями к Абагане, в то время как 1-я Дивизия укрепляла свои позиции у ряда городов вдоль главной дороги Энугу-Онича. Они могли беспрепятственно проехать до самой Абаганы, но с частями в Ониче соединиться им никак не удавалось. Эта неудача послужила причиной того, что больше никаких крупных продвижений на юг не было, хотя 1-я Дивизия и наступала в июне в южном направлении и захватила 15 июня Авгу, к югу от главной дороги.
  
  Однако, за лето 1968 года Адекунле стал самым значительным из нигерийских командиров, и из Лагоса ему отправляли основную массу оружия и боеприпасов. В то время как численный состав 1-й Дивизии оставался стабильным — примерно 15 тысяч человек, а во 2-й Дивизии было примерно 13 тысяч человек, 3-я Дивизия Адекунле, контролировавшая весь юг, к концу 1968 года выросла до 25 тысяч человек.
  
  И снова, главным образом при помощи своих иностранных советников по проведению десантных операций, передовые части Адекунле пересекли реку Имо, последнюю преграду на дороге в Порт-Харкорт. До самого большого города Биафры ему оставалось пройти 40 миль.
  
  От того места, где Адекунле дважды пересек реку, Имо течет к югу — от Уму Абайи до своего эстуария в Опобо. В противоположном направлении река Уму Абайи тянется с запада на восток еще на 40 миль от Авазы. Этот продолговатый участок земли — 40 миль в длину и 30 миль с севера на юг — на западе ограничен рекой Бенни, на которой стоит Порт-Харкорт, а на юге тянутся бухты, мириады болот и мангровые заросли, которые в свою очередь сменяются открытым морем. В пределах этого клочка земли, кроме Порт-Харкорта, находится еще газовая газогенераторная станция в Афаме, освещающая весь юг Биафры, нефтяной город Бори, десятимиллионный, принадлежащий «Шелл-БП», нефтеочистительный завод в Окрике и множество нефтяных скважин. Хотя сам Порт-Харкорт был главным образом населен Ибо, на окружавших город землях жили Огони, Икверре и Окрикан, а внизу, у заливов и дальше к западу по другую сторону реки Бонни, племена Риверс.
  
  К этому времени в Биафре уже было около 4 миллионов беженцев из других оккупированных районов: около полутора миллионов Ибо и два с половиной миллиона людей, принадлежащих к племенным меньшинствам. Порт-Харкорт и окружающие его богатые пищей земли были любимым убежищем, так что население их, до войны составлявшее полмиллиона, выросло почти до миллиона.
  
  Быстро окопавшись на западном берегу Имо и отбив все атаки, целью которых было уничтожение морского десанта, Третья Дивизия в конце апреля выступила на Порт-Харкорт. Биафрская армия приняла на себя удар обычного в таких случаях передового отряда бронемашин, артиллерийского и минометного обстрела, а затем и нигерийской пехоты. В последней одинокой схватке, расстреляв все патроны, пропал без вести, но вероятнее всего был убит, итальянец, сражавшийся на стороне Биафры, майор Джорджио Норбиатто.
  
  К середине мая пали Афам, Бори и Окрика. Биафрской обороне мешали тысячи беженцев, тогда как нигерийскому продвижению способствовала небольшая группка местных новобранцев, волонтеров и проводников. Некоторые из них были привезены из Лагоса, включая и бывшего студента бунтаря Исаака Боро, который на этот раз объявился в чине майора федеральной армии. Он был убит под Бори.
  
  Быстрым ударом на правом фланге нигерийцы перерезали дорогу из Порт-Харкорта к северу в Аба и к 18 мая их передовые части заняли восточные окраины города. Яростный артиллерийский обстрел продолжался несколько дней, и дорога в Оверри была забита почти миллионом беженцев, поваливших из города в поисках безопасного места. Этот человеческий поток помещал продвижению полковника Ашузи, недавно назначенного командиром района, и к тому времени, как дорога была расчищена, нигерийцы уже были в городе, заняв одну половину аэродрома, тогда как биафрцы удерживали вторую. На этом обе стороны на месяц остановились, чтобы передохнуть.
  
  В начале апреля майор Штейнер, немец, бывший офицер Иностранного Легиона, старший из четырех наемников (четвертым был англичанин, который, как и Уильямс, действовал у реки Кросс, но потом уехал), получил от полковника Оджукву приказ сформировать и обучить новую ударную бригаду на основе маленьких и сплоченных отрядов, которые до этого момента эти четыре европейца возглавляли каждый по отдельности. Штейнер, у которого был свой собственный отряд десантников, действовавший около аэропорта Энугу и доставлявший нигерийцам массу неприятностей, разбил лагерь и приказал Уильямсу присоединиться к ним. Так они оба начали собирать по частям Четвертую биафрскую десантную бригаду, весьма неоднозначное формирование, которое, тем не менее, сыграло весьма заметную роль в борьбе биафрцев с нигерийской армией.
  
  Уильямс хотел остаться на реке Кросс, но это предложение было отклонено. Через пару недель после его ухода Гводо-Гводо переправились через реку, чего они, как считал Уильямс, не смогли бы сделать, останься он на месте. Поскольку контракт его закончился, Уильямс, удрученный мучениями милых его сердцу Ибо, в начале мая уехал в Лондон, но уже через неделю его попросили вернуться. 7 июля он вернулся на второй срок контракта. К этому времени Штейнер подготовил 3 тысячи человек, разделив их на 6 маленьких батальонов, и был готов действовать. Когда ему предложили выбрать участок для действий, он выбрал дорогу из Энугу в Оничу и двинулся назад на Север, где к нему по возвращении присоединился Уильямс.
  
  В течение всего июля десантники довольно успешно проводили в этом районе рейды в места расположения 2-й Дивизии. Впоследствии, когда полковника Харуну, командира Второй, спросили, почему он вовремя не присоединился к двум остальным дивизиям при «решающем штурме Иболенда», он ответил, что все его приготовления были сведены на нет рейдами десантников, заставившими его все время перебрасывать крупные части в те места, где наносился очередной удар. Действия десантников в Амансее, Уку и Амиени доказали жизненность оригинальных теорий Штейнера о том, что небольшие мобильные отряды в условиях Африки более эффективны, чем крупные фаланги пехоты. Хотя полковник Оджукву с этим и согласился, обстоятельства заставили его потом вернуть десантников к роли простой пехоты.
  
  В июне Адекунле на юге вышел из Порт-Харкорта, имея приказ захватить остатки родного штата Говона — штата Риверс, к западу от Бонни. В этот момент полковник Оджукву попросил племенных вождей двух южных провинций — Йенагоа и Дегема — встретиться с ним. Он сказал им, что рельеф местности, где они живут, настолько неподходящ для обороны, что он не может твердо пообещать, что армия Биафры не потерпит поражения. Поэтому он предложил вождям выбор: если они захотят выбрать Нигерию и спастись от грядущих репрессий, то он установит линию обороны севернее обеих провинций и уступит Нигерии все, что осталось от территории Риверс.
  
  Вожди хотели ответить сразу, но Оджукву велел им вернуться домой и обсудить все на совете. На следующий день прибыл посланец с ответом народа Риверс. Они хотят остаться с Биафрой; они надеются на любую возможную оборону и сами помогут всем, что в их силах. Они понимают, что это повлечет за собой репрессии, и готовы к ним.
  
  Впоследствии Адекунле заставил Риверсов дорого заплатить за их верность Биафре. Как и предсказывал Оджукву, было невозможно оборонять эту территорию против армии, на вооружении которой было множество кораблей и катеров. Обороняющиеся части пришлось бы для этого раздробить на мельчайшие отряды, чтобы вести наблюдение за каждым клочком берега и островами. Нигерийцы могли бы легко выбрать подходящее место и высадиться с моря. К середине июля такие десанты были осуществлены в Дегеме, Брассе, Йенагоа и многих других местах. На материке нигерийская пехота продвинулась к Игритте, Элеле и Ахоаде, чтобы захватить оставшуюся часть штата Риверс.
  
  До сих пор полковник Адекунле действовал только в местах проживания этнических меньшинств. Он никогда не бывал в Иболенде, тогда как две другие нигерийские дивизии никогда не действовали вне этой территории, за исключением Первой Дивизии, которая провела кампанию по захвату провинции Огоджи. Поэтому, несмотря на огромный перевес в вооружении, Адекунле пришлось действовать с осторожностью.
  
  Это вовсе не означало, что сражения были более легкими на землях этнических меньшинств, чем в Иболенде, или что большинство вождей племенных меньшинств не оставались верны Биафре. Но на этих землях было легче найти диссидентов, готовых к сотрудничеству — либо по искреннему убеждению, либо из желания получить какие-то выгоды; и эти нигерийские агенты проделали огромную работу, проведя нигерийские войска и открыв им тайные тропы, которые были известны только местным жителям.
  
  Было также легче заслать в эти районы, за несколько недель до начала вторжения, множество агентов, которых специально доставили из общин национальных меньшинств в Лагосе. Однако некоторые из этих агентов сбежали сразу же, как только оказались снова среди своего народа, и рассказали о тех огромных суммах, которые были ассигнованы на подкуп местных вождей, об агентах-провокаторах, возбуждавших ненависть к Ибо и об угрозе жестокой расправы, в случае если местное население сохранит лояльность по отношению к Биафре, когда произойдет намеченное вторжение.
  
  В некоторых районах подобные приемы оказались успешны, хотя мало что из обещанного было когда-нибудь выполнено, а поведение нигерийской солдатни быстро разбивало все иллюзии. Насилие обычно шло двумя волнами. Первыми появлялись боевые части федералистов, стрелявшие во все, что попадалось на глаза, не разбирая племени, разрушая и грабя имущество, не различая, кто его владелец. Озверение солдатни было обычно прямо пропорционально их потерям при взятии той или иной позиции. Так что там, где город сдавался легко, без единого выстрела, и население быстро становилось пронигерийским в результате резкого изменения в соотношении сил, иногда случались краткие периоды дружбы между пехотой и местным населением. В землях Ибо этого никогда не случалось, но ведь там ни у кого и не было особых сомнений в том, что уж их-то участь, во всяком случае, решена.
  
  После того как пехота уходила дальше, в город вступали второсортные части гарнизона, и буквально в течение нескольких недель местное население осознавало, что «Единая Нигерия» было прекрасным лозунгом, но крайне непривлекательной действительностью, когда это влекло за собой кажущуюся бесконечной оккупацию солдатни, которой никто не мешал думать, что в оккупированной Биафре все было их собственностью. Вот почему к концу 1968 года самой питательной средой в стране для нарождающейся партизанской войны были именно те места проживания этнических меньшинств, которые дольше всего оставались под оккупацией.
  
  В июле Адекунле был готов начать вторжение в земли Ибо. Он разработал план «О. А. У.»: план быстрого взятия Оверри, Абы и Умуахьи. Несколько опьяненный чувством своей собственной значительности и серьезно заблуждаясь по поводу своей компетентности, Адекунле широко разрекламировал свои намерения быстро покончить с Биафрой. Его все более и более странное поведение вызвало поток жалоб, и генерал Говон был неоднократно вынужден извиняться от его имени. Однако Абекунле явно мог обвести Говона вокруг пальца, когда хотел чего-то добиться, так что он остался во главе Третьей Дивизии и продолжал строить свое королевство для одного.
  
  К концу июля его войска продвинулись от Порт-Харкорта, по дороге на Оверри, до Умуахьи в 23 милях от Оверри. Полковник Оджукву, который хотел в это время поехать в Аддис-Абебу, но не мог допустить, чтобы Оверри пал в его отсутствие, приказал Штейнеру и его десантникам оставить Авку и перебазироваться в Оверри.
  
  К тому времени стало ясно, что Штейнера вполне устраивало командовать бригадой и заниматься оперативным планированием, в котором он отлично разбирался, оставив само ведение боев Уильямсу. У этого тощего, родившегося в Уэльсе южноафриканца, который сам радостно признавался, что он наполовину сумасшедший, была такая привычка показывать, что он неуязвим для пуль: стоя среди огня, когда вокруг падали убитые, он размахивал тростью и выкрикивал ругательства по адресу нигерийских пулеметчиков, что приводило их в исступленную ярость.
  
  Но биафрские десантники подражали этому бравадо и «парни Тэффи» приобрели репутацию лихих бойцов. Во всяком случае, нигерийские пленные признавали, что их пехота была далеко не в восторге, когда оказывалась на фронте против десантников. Это страшно нравилось Штейнеру и Уильямсу. К этому времени к ним присоединилось еще трое новоприбывших: толстый шотландец, тощий, тихий, но крайне опасный корсиканец и красивый молодой родезиец, которого звали Джонни Эразмус — не интеллектуал, но маг и волшебник во всем, что касалось взрывчатых веществ. Южнее Оверри, неподалеку от Умуахьи, Штейнер задействовал Эразмуса в работах по сооружению кольца препятствий на пути нигерийцев. Через три дня, повалив 200 деревьев, вырыв колодцы, поставив мины, связав между собой мины-сюрпризы, устроив огненные арки, блиндажи и втиснув во все, что можно, гранаты со снятыми чеками, Эразмус заявил, что нигерийцам или надо оставаться в Умуахье, или использовать парашютный десант. Они и вправду никогда не смогли прорваться через эту полосу препятствий; они обошли ее с флангов и ударили с тыла.
  
  Оставив пехоту биафрцев за этой линией Мажино, Штейнер послал Уильямса и 500 десантников в обход, и 4 августа они ударили по штабу нигерийского батальона, но не в Умуахье, а в соседней деревне Аму Нелу. За час Уильямс уничтожил штаб, захватил большое количество снаряжения, оружия и боеприпасов, оставив на дороге более ста убитых нигерийцев, и ушел вовремя, чтобы поспеть к завтраку. Реакция нигерийцев не заставила себя ждать. Через линию фронта в расположение биафрской пехоты были посланы парламентарии с предложением о местном перемирии.
  
  Не прошло и недели, как десантников пришлось перебросить снова, на этот раз к Окпуале (на полдороге из Оверри в Абу). Нигерийцы тоже двигались с юга к этому пересечению дорог, так что шотландец и корсиканец были откомандированы, чтобы остановить это продвижение. Последовал ряд ожесточенных стычек, в которых оба они были ранены, однако совместные усилия десантников и пехоты остановили нигерийцев у Окупали (до того момента, пока не был взят Аба).
  
  Этот город, с юга и запада, как щитом, прикрытый излучиной реки Имо, считался вне опасности нападения. Это был самый большой из оставшихся городов, который теперь был переполнен не только беженцами первой волны, но и теми, кто бежал из Порт-Харкорта. Это был также административный центр Биафры. Здесь через Имо было целых два моста: один в Имо Ривер Таун, на главной дороге из Абы в Порт-Харкорт, другой — в Аваде, дальше на запад. Первый мост был взорван, второй оставался цел, но был заминирован. Нигерийцы выбрали мост в Аваде. Когда они появились на противоложном берегу, биафрцы взорвали мины, но они были плохо заложены. Это была одна из самых серьезных ошибок, допущенных в этой войне. Мост рухнул, но газопровод, в нескольких ярдах от него, уцелел. Вдоль этого газопровода шел узкий рабочий мостик, и биафрцы, у которых кончились боеприпасы, беспомощно смотрели, как нигерийцы начали гуськом, по одному переходить реку. Это было 17 августа. Туда послали Уильямса и 700 его солдат, но они сумели подойти только к утру 19-го. А к этому времени нигерийцы уже переправили три своих батальона.
  
  В течение двух дней десантники пытались отбить предмостное укрепление, но пока два нигерийских батальона сдерживали их в миле от воды, третий продвинулся на юг и занял северную сторону другого моста. Видя, что все усилия бесполезны, Уильямс отошел назад по дороге на Порт-Харкорт. 6 дней биафрская 12 Дивизия при поддержке десантников Уильямса, число которых теперь возросло до тысячи, отражала все атаки, пока основная масса нигерийцев не пересекла Имо пешком. Шла лихорадочная работа (по слухам, в ней принимали участие советские инженеры) по восстановлению моста через Имо, для того чтобы переправить тяжелое снаряжение.
  
  На главном направлении Уильямс не считал нигерийцев слишком уж опасными, до тех пор пока у них нет бронетехники и артиллерии, хотя они во много раз превосходили биафрцев по количеству винтовок, снарядов и мин. 24 августа мост был восстановлен, и по нему прошла ударная колонна. Последовавший за этим бой был самым кровавым за всю войну. Уильямс, не желая ждать в обороне, бросил в атаку тысячу своих десантников. Такое нахальство застало нигерийцев врасплох. Те три их бригады, о которых уже шла речь, входили в состав главной колонны, передвигавшейся по основной дороге, и намеревались беспрепятственно достичь Абы и, сломив сопротивление биафрцев, двинуться на Умуахью. В течение трех дней Уильямс и Эразмус вели в бой против цвета нигерийской армии меньше тысячи молодых биафрцев, сжимавших в руках винтовки с цилиндрическим затвором. У них не было ни базук, ни артиллерии, только несколько минометов. Нигерийцы обрушили на них шквал снарядов и мин, ввели в бой пять бронемашин, обстреливали из базук. Пулеметная и винтовочная стрельба не замолкала ни на минуту в течение 72 часов. Основным же
  
  оружием обороны были «огбунигве» — дьявольские мины, изобретенные биафрцами. Эта мина представляет собой квадратный в сечении клин, начиненный с узкого конца динамитом, тогда как все остальное пространство заполнялось камнями, гвоздями, металлической стружкой и кусками железа. Основанием мина крепится к стволу дерева, который поглощает отдачу, а отверстие в форме воронки, прикрытое клееной фанерой, обращено в сторону дороги, по которой подходит неприятель. Взрывают эту мину при помощи веревки, причем подрывнику рекомендуется отойти на довольно приличное расстояние. Взрываясь, «огбунигве» поражает все в секторе 90® перед собой, с максимальным убойным расстоянием более чем 200 ярдов. Такое устройство, срабатывая на близком расстоянии, обычно уничтожает до роты солдат и останавливает тех, кто идет за ними следом.
  
  Нигерийцы шли по дороге в полный рост, не делая даже попыток как-то замаскироваться, с боевым кличем «Оше-бей». Они как-то странно раскачивались из стороны в сторону, и Уильямс, который некоторое время воевал в Конго, взглянул и сказал: «Они до ушей накачались наркотиками».
  
  Эразмус начал взрывать огбунигве почти прямой наводкой. Нигерийцы валились, как скошенная кукуруза. Оставшиеся в живых раскачивались и шли дальше. В первый день Эразмус взорвал более 40 огбунигве. У одной нигерийской бронемашины разорвало шины, и она вышла из боя. У биафрцев кончались боеприпасы, но основная нигерийская бригада была уничтожена. Они засыпали противотанковые рвы, задерживавшие их продвижение, с помощью лопат, причем одна команда сменяла другую, по мере того, как первая команда теряла людей. Дорогу преграждали поваленные многотонные деревья, нигерийцы сами убирали их с пути, и команда, выполнявшая эту работу, была буквально разорвана на куски взрывом спрятанной под стволом мины.
  
  По мере того, как передовая бригада нигерийцев перестраивалась, Уильямс призвал своих измученных солдат воспользоваться неразберихой и атаковать. Они отбили назад те три мили, которые потеряли за этот день, и вернулись на начальную позицию. В ожидании следующего дня, измученные солдаты уснули, Эразмус готовил новые мины-ловушки, а Уильямс вернулся в Абу за боеприпасами. Однако самолеты с боеприпасами не прилетели. Произведенный в подполковники Штейнер, который перенес свой штаб в Абу, сначала воззвал к командующему армией, а потом и к полковнику Оджукву. Боеприпасов не было. Уильямс вернулся на фронт. На 25 августа, воскресенье, у его людей было по два патрона на человека.
  
  В воскресенье повторилось то же самое, что было в субботу, за ними последовал понедельник. Потом шесть дней царило спокойствие. Впоследствии рассказывали, что Адекунле заполнил своими ранеными солдатами из колонны, наступавшей на Абу, все госпитали Калабара, Порт-Харкорта, Бенина и даже Лагоса. А сколько убитых так никогда и не ушло с этой дороги никто никогда не считал, хотя Уильямс называл цифру, близкую к двум с половиной тысячам человек.
  
  Зализав раны, Третья Дивизия снова двинулась в наступление на Абу, но на этот раз не по главной дороге. Они ударили по десантникам с правого фланга, который сломался, когда на него двинулись бронемашины. Аба был взят 4 сентября, но не с фронта, а с фланга. Штейнеру удалось уйти вместе с горсткой поваров, вооруженных автоматами. Полковник Ашузи едва не столкнулся нос к носу с нигерийским «Саладином», когда тот заворачивал за угол. Уильямс все еще находился в 6 милях к югу, удерживая ось наступления, а за его спиной был взят город Аба. Он отвел своих солдат по проселочным дорогам.
  
  Полковник Оджукву приказал десантникам вернуться в базовый лагерь, набрать свежее пополнение, провести переформировку и доукомплектование. Из тех трех тысяч, которые девять недель назад ушли к Авке, от Абы и Окпуалы вернулась только тысяча. В середине сентября Штейнер уехал в отпуск на две недели, и Уильямс принял командование.
  
  Штурм Абы 24 августа послужил сигналом к «окончательному штурму Иболенда», который, как было когда-то заявлено британскому парламенту, «никогда не состоится». Пришли в движение все сектора: на юге от Икот Экпене, который уже шесть раз переходил из рук в руки, до Оверри; на севере Харуна сделал еще одну попытку прорваться из Оничи на соединение со своими людьми в Абагане, тогда как 1-я Дивизия бросила все свои силы против демилитаризованной взлетно-посадочной полосы Красного Креста в Обилагу. Обилагу пал 23 сентября.
  
  11 сентября нигерийцы предприняли стремительную атаку с кораблей по реке Ораши к городу Огуга, расположенному на берегу озера неподалеку от аэродрома Ули. Солдаты на лодках незамеченными пересекли озеро и высадились на берег. В Огуте все еще оставалось много людей, и там началась резня. После бегства жителей город был разграблен, а со Среднего Запада через Нигер переправилось еще большее количество нигерийцев. Разгневанный полковник Оджукву собрал командиров и приказал в 48 часов отбить Огугу. Он сам руководил операцией, непосредственное командование которой осуществлял полковник Ашузи. Биафрцы снова вошли в город, а нигерийцы отступили к реке, оставив за собой несколько сотен убитых, включая и их командира.
  
  Но у этого сражения оказался и побочный результат. Часть войск Биафры, использованных на этом направлении, была снята с правого фланга у Умукпу, и 13 сентября нигерийский патруль после разведки боем на фланге обнаружил слабое место. Нигерийцы, атаковав, обошли по флангу обороняющиеся части, вышли к Обинзе, в 10 милях южнее Оверри. Оттуда 18 сентября они, вслед за бронемашинами, ворвались в город.
  
  На севере Первая Дивизия выдвинулась к Обилагу и заняла город Окигви, который никто не оборонял, т. к. это был центр Красного Креста по распределению гуманитарной помощи, доставлявшейся в соседний Обилагу. Здесь нигерийцы отличились тем, что застрелили пару престарелых английских миссионеров, господина и госпожу Сэвори, и двух шведов, работников Красного Креста. Это случилось 1 октября.
  
  С этого времени ситуация начала меняться. Поставщик оружия, который так подвел биафрцев под Абой и Оверри, был отставлен и начал действовать новый воздушный мост из Либервиля (Габон). Полеты осуществляли летчики-англичане, южноафриканцы, родезийцы и французы. Получив больше средств, полковник Одукву получил и выход на более широкий европейский рынок оружия, так что оно начало поступать в больших количествах, биафрцы начали контратаковать.
  
  Штейнер вернулся из отпуска, но все еще не мог побороть усталость. Назначенный командиром вновь сформированной Десантно-диверсионной дивизии, он явно был не на высоте поставленной задачи, поскольку страдал нервным истощением, душевной болезнью, которая сопровождалась манией величия в сочетании с манией преследования. Его поведение становилось все более и более недисциплинированным, до тех пор пока он не отдал своим людям приказ конфисковать три джипа, принадлежавших Красному Кресту, для его личных нужд.
  
  Вызванный для дачи объяснений, он предпочел выразить полковнику Оджукву свой протест и у того не осталось иного выбора как предложить Штейнеру уехать. Вместе с ним уехали и те шесть офицеров, которых он привез с собой после отпуска. Уильямс вновь стал исполнять обязанности командующего, а потом передал дивизию биафрцу. Однако, в качестве командира он провел еще два боя. Между 10 и 12 ноября одна из трех бригад Дивизии предприняла ряд атак на Оничу, и хотя это и не закончилось взятием города, однако почти на половину сократило протяженность нигерийских позиций и сняло угрозу прорыва. Эти атаки могли бы продолжаться, если бы нигерийцы не перешли в наступление от Авки, для захвата деревень Агази и Аголо, а это ставило под угрозу самые центральные районы Биафры. Десантники, при поддержке двух батальонов биафрской пехоты, отразили это нападение. Нигерийцы, потерпев поражение, отступили к Авке.
  
  В ноябре и декабре дела повсюду обстояли так же. В большинстве секторов биафрцы контратаковали, особенно у Абы и Оверри. В Абе полковник Тимоти Онуатуегву отбросил федеральные войска назад к окраинам города, затем перебросил своих людей на правый и левый фланги. У Оверри полковник Джон Калу отбил 150 кв. миль территории вокруг города и начал его осаду.
  
  Это простое перечисление событий, произошедших за 18 месяцев, может произвести впечатление, что продвижение нигерийцев в Биафру было гладким и непрерывным. Это совсем не так. За исключением некоторых случаев, когда нигерийским войскам удавалось легко продвигаться вперед, они с боем брали каждый фут земли. Зачастую объекты бывали захвачены только после третьей или четвертой попытки. Иногда нигерийцы застревали где-то на несколько месяцев. Их расход боеприпасов, по самым сдержанным оценкам, доходил до многих сотен боекомплектов, а потери составляли многие десятки тысяч человек.
  
  Кроме того, нигерийцы не сумели взять под контроль и обеспечить управление тем, что они захватили. Избегая отходить далеко от главных дорог и городов, избегая буша, который занимает более 90 % страны, нигерийцы могли только проводить линии на карте, что имело мало отношения к реальной обстановке. Назначенные ими администраторы, сидя в городах, боролись за власть с администрацией Биафры, чье местопребывание было в буше, на прилегающих к городам территориях, и зачастую их распоряжениям подчинялась большая часть этой территории и массы сельского населения.
  
  Секрет жизненности Биафры отчасти — в лидерстве Оджукву, но в гораздо большей степени — в самом народе Биафры. Ни лидер, ни армия не могли бы воевать без постоянной полной поддержки народа. Поддержка снизу должна быть обеспечена до того, как армия сможет сделать большее, чем оказать видимость сопротивления. Народ помогал чем мог. Бедные деревни пускали шапки по кругу, богачи снимали с заграничных счетов доллары и фунты. Портные шили форму из занавесей, сапожники превращали в сапоги полосы брезента. Фермеры привозили ямс, касаву, рис, коз, кур и яйца. Приходили вооруженные топорами бушмены. Водители такси и владельцы рыночных фургонов перевозили солдат, священники и учителя отдавали свои велосипеды.
  
  Были и предатели, и мошенники, и дезертиры, и вымогатели — такие люди всплывают на поверхность в любой войне. Но в народе не было ни одного бунта, демонстрации или восстания. По мере того, как они видели, как разоряют их землю, убивают сородичей, в их душах зарождались два чувства: чувство национальной принадлежности и чувство ненависти к нигерийцам. То, что возникло как догадка, переросло в полнейшую убежденность: они никогда не смогут жить рядом с нигерийцами. Отсюда происходит главная политическая реалия нынешней ситуации: Биафра никем не может быть уничтожена, пока полностью не уничтожен ее народ, народ, который ее создал. Потому что даже при условии полной оккупации, раньше или позже, вместе с полковником Оджукву или без него, но Биафра восстанет снова.
  Роль британского правительства
  
  Как уже отмечалось, традиционные интересы Британии в Нигерии не имели ничего общего с благом народа этой страны, и ничего в этом отношении не изменилось. Действительный интерес к ней проявлял узкий круг британских политиков, чиновников и предпринимателей, и был этот интерес чисто империалистическим. Политика была направлена на поддержание порядка и законности, взимание налогов на оплату колониальной администрации, поощрение производства сырья для британской промышленности и обеспечение потребительского рынка для продажи товаров, производимых этой промышленностью. После предоставления независимости, исполнение первых двух функций было передано избранным и достаточно дружественно настроенным аборигенам, тогда как две последние, как и раньше, оставались в руках британцев. Для тех, кто в самой Великобритании каким-то образом был связан с Нигерией, эта страна, как и все прочие страны, была не землей, на которой жили реальные люди, а просто рынком. Любые тенденции внутри Нигерии, которые, казалось, могли нанести вред рынку, должны были быть пресечены, а желание Биафры отделиться от остальной страны подпадало именно под эту категорию.
  
  В оценке политики Британского правительства в целом по вопросу нигерийско-биафрской войны, существуют два направления. Одни заявляют, что эта политика была просто полным отсутствием какой-либо политики, безнадежно отсталой смесью глупости, апатии, безразличия, бездушия и невежества в высших эшелонах власти. Другие утверждали, что политика эта была выработана с самого начала, и это была политика полной поддержки не народа Нигерии, а того режима, который в данный момент находился у власти в Лагосе, что долгое время тщательно скрывалось от общественности; и что глупость политиков, а также невежество и апатия широких кругов общественности и людей, контролирующих средства массовой информации, использовались либо для проведения, либо для сокрытия этой политики. По мере того, как все большее количество документов открывается для изучения, становится все ясней, что факты скорее подтверждают правоту тех, кто придерживался второй точки зрения. То, что британское правительство частным образом желало, чтобы единая Нигерия просуществовала как можно дольше, грехом не является. Но случилось так, что в своем желании иметь единую экономическую единицу — вне зависимости от того, каких страданий это стоило народу этой страны — путем грубейшего вмешательства во внутреннюю политику этой страны, британское правительство сделало выбор и стало союзником не народа и его чаяний, а мелкой клики военных мятежников. То, что эта клика показала себя во всех отношениях не выражающей мнение широких масс Нигерии, вовсе не изменило британскую политику «поддержки», а просто довело ее до того предела, когда она безвыходно сплелась с самим фактом выживания нынешнего нигерийского режима, так что Британия стала — публично — сообщницей во всем, что этот режим может сделать.
  
  Наутро после переворота 29 июля 1966 года стало ясно, что советники британского правительства сочли законность этого режима достаточно сомнительной, так что потребовалось решение на самом высоком уровне, стоит ли вообще признавать его. Все это резко отличалось от первого переворота в январе 1966 года, который провалился, но привел к тому, что генерала Иронси, через посредничество Кабинета, попросили остаться и взять на себя управление страной. 25 января британский министр по делам Содружества, Артур Боттомли, сказал в Палате Общин, что британское правительство даже не считает необходимым формально признавать генерала Иронси.
  
  Но в июле, когда у правительства Говона не было даже и видимости законности, и участники частично удавшегося переворота контролировали только столицу и две из четырех областей страны, британское правительство заняло совершенно иную позицию. Еще неизвестно, когда именно и по каким причинам было решено признать Говона, но это произошло не ранее ноября 1966 года, когда назначенный Говоном на пост Верховного комиссара Нигерии в Лондоне, быстро продвигавшийся по службе бригадный генерал Огундипе вручил верительные грамоты при дворе Ее Величества. И что совсем уж странно, Палата Общин была информирована о том, что Британия решила полностью признать режим Говона, не ранее 20 декабря. В феврале 1967 года сэр Дэвид Хант приступил в Лагосе к исполнению обязанностей Верховного Комиссара в Нигерии. Ранее оговоренная политика при его содействии переросла в безоговорочную поддержку Говона.
  
  Нет сомнений в том, что силой, которая стояла за выработкой британской политики в Нигерии, с июля 1966 года были не политики, а старшие чиновники Верховного комиссариата в Лагосе и Министерстве по делам Содружества в Лондоне, которые их консультировали. Тогдашний Министр по делам Содружества, господин Боттомли (хотя те, кто его знали, и говорили о нем, как о весьма душевном человеке) очевидно, мало что знал о сложившемся положении; его преемник Херберт Боуден не сумел прославиться своей способностью быстро понять суть проблемы, а его преемник, Джордж Томсон, как публично, так и частным образом, давал понять, что больше всего он заинтересован в усилиях по разрешению гораздо шире разрекламированной родезийской проблемы. Ни один из этих троих никогда не был поддержан — ни в Палате Общин, ни в Палате Лордов — кем-нибудь из помощников министра достаточно заметного уровня, а те, кто знал, что происходит за кулисами Уайтхолла, не были удивлены, узнав, что определение политики по нигерийскому вопросу, письменные ответы министров на вопросы в Палате и очень важные брифинги аккредитованных журналистов полностью входили в обязанности государственных чиновников, о многих из которых было известно, что они считали, что любая ситуация, сложностью превосходящая ту, когда требуется вскочить в автобус, находится выше интеллектуального уровня профессиональных политиков. К несчастью эти чиновники со временем продемонстрировали, что и они сами могут привнести во все, что имеет касательство к данному вопросу, только смесь невежества, ложной информации, предрассудков, цинизма, а иногда и традиционного для британских нижних классов презрения ко всем африканцам, и в особенности к африканцам чрезмерно самоуверенным. Именно из этого попурри непроходимой глупости, которая позднее приобрела легкий привкус злобы, и родилась поддержка Британией африканской военной хунты и ее военной политики, а также соучастие Британии в самом кровавом эпизоде в истории Содружества. На путь поддержки Говона Британию завлек ее тогдашний Верховный Комиссар в Лагосе сэр Френсис Камминг-Брюс. Впоследствии он сказал профессору Эни Нджоку, ректору университета в Нсукке и главе делегации Восточной Области на Конституционной Конференции, что когда ему стало ясно, что Говон в своем выступлении по радио 1 августа 1966 года намеревался объявить о роспуске Нигерийской Федерации, он все-таки убедил его вычеркнуть эти слова и заменить их другими. Таким образом, — сказал сэр Френсис профессору, — он спас единство Нигерии. Месяцем позже он уехал из Нигерии. Однако похоже, что его поступок направил Британию тем курсом, от которого становилось все труднее отклониться, даже при том, что для этого и не предпринималось никаких реальных усилий.
  
  В последующие месяцы представилось, по крайней мере, две возможности, когда британский Верховный Комиссар, будь он готов еще раз использовать то несомненное влияние, которым он был наделен в силу своего звания, мог бы предотвратить катастрофу. Первый случай представился после заседаний Конституционной Конференции, когда стало ясно, что большинство нигерийцев — снизу до верху — было настроено в пользу свободной конфедерации со слабым центральным правительством; а второй — тогда, когда военные губернаторы Областей на встрече в Абури также пришли к подобному выводу и поставили свои подписи под резолюцией.
  
  Нет никаких свидетельств того, что в каждом из этих случаев представитель британского правительства сразу же предложил, что именно этого курса и следует придерживаться. Напротив, есть указания на то, что в каждом случае англичанин вместо того, чтобы посоветовать Говону прислушаться к пожеланиям нигерийского народа, побуждал его пригрозить применением силы, в том случае, если он не сможет получить согласия на тот образ действия, который полагали необходимым он сам и его старшие чиновники. По иронии судьбы свободная конфедерация в Нигерии предоставила бы Британии все те преимущества единого рынка, которому она (исходя из своих собственных интересов), так покровительствовала, поскольку четыре уже существующих региональных департамента торговли были настолько автономны, что даже в то время образовывали нечто вроде конфедерации в области экономики. А случилось же то, что ежегодному британскому товарообороту в 170 миллионов фунтов был нанесен непоправимый ущерб.
  
  Самое снисходительное объяснение, какое только можно отыскать для решения Верховного Комиссариата поддержать Говона против всех и вся, включая и его собственный народ, и убедить Уайтхолл сделать то же самое, заключается в том, что британские представители в стране разделяли воззрения Говона на то, что нигерийская армия способна быстро расправиться с любым несогласием, и, следовательно, нет необходимости принимать всерьез оппозицию режиму. В лучшем случае подобный оптимизм был результатом недостаточной информированности, в худшем — просто цинизмом.
  
  Работа любого посла состоит из трех составных частей: поддерживать как можно более дружественные отношения между страной, которую он представляет, и страной, в которой он аккредитован, как на официальном, так и на неофициальном уровнях; заботиться об охране жизни, безопасности и собственности и соблюдении интересов своих соотечественников в стране своей аккредитации; снабжать свое собственное правительство постоянной и достоверной информацией о состоянии дел во всех областях в стране своего пребывания. Кажется, никогда не было точно определено, какая из трех задач является приоритетной, однако выполнение первых двух может быть наиболее сильно затронуто политикой, проводимой собственным правительством посла по отношению к стране его пребывания, а эта политика складывается под влиянием той информации, которой снабжает правительство посол. Поэтому, хотя посол и не может определять политику, редко когда его рекомендации не учитываются при ее выработке.
  
  В случае перемены политического курса, посла, как правило, отзывают домой для консультаций, и его доклад о положении — политическом, экономическом и социальном — в стране его аккредитации обычно выслушивается с большим, а иногда и решающим интересом. Следовательно, информационный аспект работы посла может рассматриваться как наиважнейший среди всех его обязанностей. Таким образом, неправильная информация является не только признаком плохого дипломата, но может также привести политику его страны к катастрофе.
  
  Для британского Верховного Комиссара в Нигерии составление соответствующих действительности докладов о том, что происходит в стране, не должно было представлять никаких трудностей. В Нигерии находится огромное количество бизнесменов, чиновников, торговцев, журналистов, путешественников, миссионеров, докторов, учителей, профессоров и инженеров. Это такое сообщество, за плечами которого — сотни лет опыта и глубокое понимание страны. Кроме того, в каждой из Областей есть и представитель Верховного Комиссара.
  
  Если судить по тому, что до начала войны Говон говорил о «быстрой полицейской операции», то он, очевидно, вполне искренне полагал, что нигерийская армия сумеет уладить дело со вспышкой недовольства в Восточной Области за несколько дней. То, что он был плохо осведомлен, удивления не вызывает. Все властители в Африке окружены льстецами, подхалимами и оппортунистами, которым выгодно говорить человеку у власти только то, что, по их мнению, он хотел бы услышать. Однако и британский Верховный Комиссар, кажется, разделял эту эйфорию. Из частных бесед с журналистами в Лагосе становилось ясно, что и британские официальные лица были совершенно уверены, что война, если она и начнется, будет быстрой и почти бескровной, что полковник Оджукву будет убит, а Восток самое большее через несколько недель снова станет частью Нигерии.
  
  Чиновникам, журналистам и светским людям, которые постоянно подновляли совместные иллюзии в круговой социальной содомии дипломатических коктейлей и приемов, удалось убедить в этом самих себя, безо всякой связи с тем, что на самом деле происходило в Восточной Области.
  
  Вполне можно понять то, что Говон и его советники могли быть введены в заблуждение, но не то, что британский Верховный Комиссар допустил ошибку. Потому что сэр Дэвид Хант, к счастью, имел в Восточной Области проницательного и хорошо информированного представителя по имени Джеймс Паркер. У господина Паркера был широчайший круг знакомств с людьми всех национальностей и всех социальных уровней по всей Восточной Области. Его американский коллега консул Роберт Барнард сказал о нем: «Джим постоянно держит руку на пульсе этого района.» Паркер достаточно хорошо знал и страну, и людей, вовлеченных в конфликт, чтобы понять, что чувство обиды, а также способность и решимость народа защитить себя, если придется, делали ситуацию гораздо более опасной, чем готовы были признать в Лагосе.
  
  Из других источников в Представительстве Британского Верховного Комиссара в Энугу стало известно, что Паркер снова и снова направлял свою информацию и свои предупреждения Верховному Комиссару. Журналисты в Лагосе потом рассказывали, что эти предостережения с Востока или просто выбрасывались из докладов Верховного Комиссара, или перед отсылкой их в Лондон снабжались ироническими дополнениями. Кроме того, сэр Дэвид публично во время различных неофициальных поездок пренебрежительно отзывался о своем подчиненном в Энугу, как о «белом Ибо».
  
  Это стремление унизить любого — даже независимых репортеров — кто указывал на ошибочность официальной оценки происходящего, стало в дальнейшем основой тактики Верховного Комиссариата и Министерства по делам Содружества по отвлечению внимания от проблемы Нигерия — Биафра.
  
  Ко времени начала войны, как это становится ясно теперь, когда оглядываешься на прошлое, британские чиновники наконец решили, что следует избрать политику безоговорочной поддержки режима Говона. И то, что эта поддержка в первые недели войны не имела видимого практического характера, объяснялось только тем, что Нигерия, как предполагалось, не нуждалась в помощи, чтобы раздавить Биафру. Когда стало ясно, что подобная помощь понадобится, последовал краткий период колебаний, потому что политики, не слишком заинтересованные в какой-то непонятной войне в африканском буше, задавали своим советникам вопрос: «Уверены ли вы?».
  
  Чиновники благополучно одержали победу, и с того момента помощь Говону пошла во все возрастающих количествах и все более разнообразная. Отражением отношения британского народа к «их» Содружеству, опосредованном в прессе, и мнениях членов Парламента, является то, что в течение почти года не задавалось никаких вопросов по поводу этой политики. Именно так — до той поры, пока ее результаты не дали генералу Говону возможности умертвить почти 200 тысяч граждан этого Содружества. Только тогда, когда политика эта была твердо поставлена под сомнение, официальная маска на мгновение соскользнула, и стало ясно различимо то, что было сотворено от имени британского народа. Общественное мнение реагировало бурно, но было уже поздно. Правительственная политика к этому моменту уже настолько закоснела, что даже хотя все основы, на которых она изначально была построена, и все последующие их обоснования — все это приобрело крайне дурную славу, однако репутация политиков, в частности премьер-министра, оказалась теснейшим образом связана с уничтожением Биафры — во что бы то ни стало.
  
  Отвращение биафрцев возбудил не сам по себе тот факт, что британское правительство решило поддержать Говона. Причиной было то лицемерие, с каким это было проделано. В течение 12 месяцев делалось все возможное, чтобы скрыть сведения о происходящем от парламентариев, прессы и народа. В парламентских ответах на вопросы и те, кто задавал эти вопросы, и вся Палата периодически вводились в заблуждение: представитель правительства намеренно заявлял им, что британское правительство остается нейтральным, и только потом признал, что таковым оно никогда не было и не будет. С каменным выражением лица отрицалось, что поставки оружия Нигерии превысили довоенный уровень, тогда как этот уровень стремительно возрос во много раз. Министры противоречили сами себе, меняли свои взгляды, колебались и увиливали, и все эти 10 месяцев доверчивая Палата кивала в удовлетворении.
  
  Пока все это продолжалось, продолжались и поставки оружия. Секретность, которой они были окружены, служит свидетельством некоторой неуверенности виновников этой политики в том, что можно ожидать от британского народа, если факты когда-нибудь выплывут наружу.
  
  Снаряды и патроны под покровом ночи на закрытых грузовиках перевозились в аэропорт Гетуик, где грузовикам был разрешен проезд по рулежной дорожке (случай почти беспрецедентный для международного аэропорта), с тем, чтобы разгрузиться у секретного отсека на дальнем конце летного поля. Эта история потом была разглашена одним репортером, когда один из таких самолетов остановился на Мальте для дозаправки. Большая часть закупок для нигерийского правительства была проведена через «Кроун Эдженс» в Милбенк, Лондон; и не все оружие, закупленное этими традиционными для стран Содружества агентами, поступило с Британских островов.
  
  При покупке оружия самым важным документом является экспортная лицензия, которая обычно выдается только после предъявления сертификата о конечном потребителе, в котором указывается конечное назначение груза, для того, чтобы исключить возможность попадания груза в другие руки. Поэтому сертификат, выписанный в одной стране, может быть действителен для закупки, осуществленной в любом другом месте, даже если корабль, перевозящий оружие, не делает остановки в портах страны, которая выдала лицензию. При условии, что продавец предъявляет лицензию и сертификат, а его правительство не имеет возражений, сделка может состояться. Поэтому оружие, в частности минометы, артиллерийские снаряды и бронемашины, шло в Нигерию со складов Британской Рейнской Армии в Антверпене (Бельгия).
  
  Целью данной главы не является перечисление каждой ставшей известной партии оружия, посланной в Нигерию из Британии или через британские службы.[167] Известные партии оружия зарегистрированы, и их вполне можно отследить, в основном по подшивкам газет. Настойчивые сообщения о постоянных подпольных поставках оружия британским правительством нигерийскому режиму, обычно под покровом тайны и с грифом «совершенно секретно», впервые появились 9 августа 1967 года, уже через 33 дня после начала войны, и с тех пор продолжали появляться постоянно, пока эти поставки не стали настолько открытыми, что перестали быть новостью. Но объяснило их британское правительство очень интересно.
  
  Первые шесть месяцев были для правительства чудесным и легким периодом: задавалось мало вопросов и даже еще меньшее число людей, их задававших, было полностью осведомлено по данной проблеме. Но 29 января 1968 года лорд Брокуэй в палате Лордов задал вопрос министру по делам Содружества лорду Шеперду. После обычного в таких случаях ответа, что в обязанности правительства не входит контроль за каждой партией оружия, предназначающейся иностранным государствам, лорд Брокуэй напомнил Шеперду, что ранее правительство заявило, что «только оружие и запасные части к нему по ранее заключенным контрактам» будут поставляться в Нигерию. Шеперд ответил, что ничего об этом не знает, однако продолжал: «Хотя мы и сожалеем о трагической гражданской войне в Нигерии, мы все еще в значительной степени поставляем Нигерии ее военное снаряжение». [168]
  
  Это было через 100 дней после того, как нигерийский командующий в Асабе использовал свою долю «в значительной степени всего военного снаряжения» для того, чтобы отдать приказ об уничтожении всех Ибо мужского пола старше 10 лет.
  
  После неподготовленного ответа Шеперда тайное в Лондоне стало явным, и теперь правительство больше старалось оправдать отправку оружия в Лагос, чем отрицать ее. Но показательный обман в том, что касалось объемов этих поставок, продолжался. Парламенту неоднократно заявлялось, что продолжались только «традиционные», как по типу, так и по количеству оружия, поставки, однако 16 мая 1968 года Гарольд Вильсон сказал в Палате Общин:
  
  «Мы продолжили поставки. Я имею в виду не правительство, а то, что мы разрешили продолжать поставки оружия частным производителям в этой стране, точно на такой же основе, что и раньше, но специальных поставок на нужды войны не было». [169]
  
  Это было крайне интересное заявление, потому что Нигерия с гордостью объявила, что может увеличить численность своей армии от 8 тысяч человек на начало войны примерно до 80 тысяч человек. Не говоря уж о потребном для этого количестве оружия, использование нигерийцами боеприпасов было настолько расточительным, что журналисты, приехавшие из Вьетнама, были просто ошарашены тем, как они повсюду разбрасывали патроны. Из-за этого потребность в постоянном доукомплектовании патронами намного превышала довоенные поставки из Британии. И в-третьих, что касается вопросов о частных производителях, упомянутых господином Вильсоном. Автор в течение всей весны 1968 года видел сотни нигерийских гильз от снарядов, на которых была четкая маркировка «О. К. Правительство. — Взрывчатка. — Министерство обороны/армия», и на которых так же четко была проставлена по бокам дата производства — ноябрь 1967 года.
  
  В конце концов признали, что британские поставки оружия Нигерии возросли «из-за эскалации военных действий», но даже если припертые к стене политики мало-помалу позволили Парламенту, прессе и общественности понять, что поставки оружия шли в весьма крупных размерах, то даже и тогда поддерживалась видимость того, что они по различным причинам оправданы. Может быть стоит рассмотреть выдвинутые правительством причины и постараться свести их в некое подобие целого.
  
  Главной выдвинутой причиной является то, что Британия была традиционным поставщиком оружия Нигерии, и что прекращение этих поставок вошло бы в противоречие с нейтралитетом и принесло одностороннюю пользу Биафре. Это не соответствует истине. В качестве первого нигерийского Генерального квартирмейстера полковник Оджукву в точности знал, какие заказы он размещал в Британии в бытность свою у должности, и какие из них он отменил. Он знал, на период вплоть до даты независимости Биафры, очень точно, какие закупки были уже сделаны, а какие находились в стадии рассмотрения. На пресс-конференции 28 апреля 1968 года он высказал свою точку зрения. Характерно то, что она так никогда и не была опровергнута Лагосом, и никто из тех, кто в дальнейшем занимал должность Генерального Квартирмейстера Нигерийской армии, никогда не утверждал противного. А заявил Оджукву то, что между 1964 и 1966 годами единственная партия военного оборудования, поставленного в тогдашнюю Нигерию из Британии, включала в себя 12 танков «Феррет» и 2 бронемашины «Саладин», с дальнейшим заказом еще четырех, чья поставка ожидалась в 1966 году.
  
  Он сказал, что знает, что Нигерия приостановила закупку винтовок и пулеметов в Британии, подписав в 1964 году контракт с германской фирмой Фрица Вернера на строительство завода по производству военного снаряжения в Кадуне (Вернер закрыл предприятие сразу же после начала войны, чтобы не производить патроны для гражданской войны). Он заявил, что Нигерия покупала безоткатные орудия в Америке, автоматы и винтовки в Италии, легкие пулеметы в Германии, 105-мм «Ховитцеры» в Италии, 81-мм минометы в Израиле, сапоги и другое снаряжение в Германии.
  
  К июлю 1966 года, когда был убит генерал Иронси, Британия была уже настолько вытеснена с рынка, как традиционный поставщик, что Нигерия зависела от нее только в закупках церемониальной формы и бронемашин. Есть твердая цифра общей стоимости военной помощи, полученной Нигерией от Британии в 1965-66 финансовом году. По заявлению Артура Боттомли (2 марта 1966 года в Палате Общин) она равняется 68 тысячам фунтов.[170] Однако, 12 июня 1968 года министр иностранных дел Майкл Стюарт заявил в Палате: «Было бы во всяком случае ошибкой с нашей стороны прекратить поставки федеральному правительству именно с момента раскола… За этот период поставки из Британии составляли около 75 % всего оружия, получаемого Нигерией из различных источников». [171]
  
  В ходе этих же дебатов Стюарт сказал, что вплоть до прихода к власти генерала Говона Нигерия «была в большой степени зависима от нас… во всех своих оборонных усилиях». [172]
  
  На деле же главной оборонной закупкой Нигерии в 1966 году был голландский сторожевой корабль, а летчиков для ее находящейся в эмбриональном состоянии авиации готовили западные немцы на самолетах «Дорнье». Проценты господина Стюарта становятся еще более таинственными, когда вспоминаешь, что в мае 1967 года в Нигерию было отправлено 50 французских бронемашин «Панар», о которых уже говорилось. Если покупку сторожевого корабля, самолетов и бронемашин можно рассматривать как часть тех 25 % оружия, закупленного вне Британии, тогда приходящиеся на долю Британии 75 % должны составлять огромное количество оружия; однако абсолютная уверенность Говона в том, что он может покончить с Биафрой за несколько дней, делает совершенно невероятным то, что он мог разместить такие огромные заказы. Конечно же, приведенные в доказательство цифры относятся к состоянию дел на довоенный период.
  
  22 июля 1968 года Джордж Томсон сказал в Палате, что на долю Британии в нигерийских закупках оружия на данный момент, после 12 месяцев войны, приходится только 15 % от их общего количества.[173] Эти цифры вводят в заблуждение, потому что в них отражена только стоимость. К этому времени Нигерия закупила в СССР очень дорогие истребители и бомбардировщики, которые обслуживали советские техники, а летали на них египетские пилоты (их потом сменили восточные немцы). Цифра эта тоже не показывает, идет ли речь только об оружии, поступившем с Британских островов, или следует включить сюда и оружие со складов Рейнской армии в Антверпене. И тем более осталось неизвестно, были ли суммы, о которых идет речь, номинальной стоимостью или только первым взносом.
  
  Даже если то, о чем сказал Томсон, правда, то его же собственные коллеги ему противоречат. Десятью месяцами раньше лорд Шеперд заявил, что Британия поставляла Нигерии «почти все ее военное снаряжение», тогда как неутомимый Верховный Комиссар сэр Дэвид Хант сказал слушателям в Кадуне 22 января 1968 года, что «большое количество оружия, которое находится в руках федеральных сил, привезено из Британии». [174]
  
  И так все продолжалось и продолжалось. Довод о «традиционном поставщике» приводился снова и снова, хотя давным давно было доказано, что Британия таковым не является, и что объемы, о которых идет речь, возросли как бы за несколько часов, если считать, что они оставались на довоенном уровне. Ссылка на «поддержание уровня существующих поставок», как по видам, так и по количеству оружия, также была ложью.
  
  Это было первое оправдание. Вторым послужило то, что Британия должна была поддерживать правительство дружественной страны. Это еще один способ ввести в заблуждение. Не существует, ни с моральной, ни с юридической точки зрения — и никогда не существовало — обязанности поставлять оружие кому бы то ни было во время войны. И обычно любая страна, решая продавать или нет оружие стране, ведущей войну, должна прежде всего ответить на два вопроса: находится ли это решение в соответствии с политикой страны-просительницы, которая привела эту страну к такому состоянию, что ей потребовались все эти орудия войны; затем: полностью ли она уверена в том, как это оружие может быть использовано в случае поставки.
  
  Так что вопрос о поставке Нигерии оружия для продолжения войны против Биафры любому должен дать повод для опасений. Предпосылки этой войны описаны в предыдущих главах. Уже буквально через несколько недель после начала войны поведение нигерийской пехоты на Среднем Западе — чему есть множество свидетельств — показало, что любое данное им оружие будет скорее всего без колебаний использовано против гражданского населения.
  
  Кроме того, не является ли необычным тот факт, что более порядочные страны отказываются продавать оружие (даже то, которое необходимо в целях обороны в мирное время) стране, внутреннюю политику которой поставщик не одобряет. Так, когда Британия при правительстве консерваторов была готова продать военные корабли Испании, Гарольд Вильсон вскочил на ноги с криком: «Никаких кораблей для фашистов!», и так как его избрание было не за горами, то испанцы отказались от сделки.
  
  Позднее лейбористское правительство наложило эмбарго на продажу оружия Южной Африке. Хотя мало кому нравился апартеид, даже непоколебимые сторонники лейбористов не предложили использовать боевые корабли и бомбардировщики против бунтующих африканцев.
  
  Приводился довод, и вполне искренне, что тот, кто поставляет оружие какой-то стране, поддерживает и укрепляет режим у власти в этой стране, и если не нравится этот режим и то, что он делает внутри страны, то не следует его укреплять. Единственный логический вывод, который можно сделать из того, что Британия и правительство Вильсона продолжают продавать оружие Нигерии, заключается в том, что это правительство одобряет то, чем занимается режим Говона. Обо всем этом рассказано (по свидетельствам очевидцев) в последней главе этой книги.
  
  Третьим оправданием служило то, что если Британия и не будет продавать Нигерии оружие, то это сделает кто-нибудь другой. В плане практическом это нереально. Те, кто продавал Нигерии оружие за наличный расчет без доставки покупателю, один за другим выходили из игры, по мере того, как они и их народы начинали понимать, для чего используется это оружие. Чехословакия, Голландия, Италия и Бельгия решили прекратить поставки.
  
  В Бельгии был быстро проведен закон, по которому запрещалось даже выполнение давних задолжностей по старым контрактам. Предположение о том, что СССР будет автоматически поставлять все то, что недопоставила Британия, мог разбить вдребезги любой эксперт по вооружениям. Калибры всех типов оружия, которое используется в СССР, отличаются от калибров Британии и НАТО. Обычно эти калибры на 1 мм больше, чем размеры, принятые в НАТО, так что их войска могут использовать захваченные западные боеприпасы, тогда как войска НАТО не могут использовать боеприпасы, состоящие на вооружении стран Варшавского Договора. Именно поэтому СССР не мог продавать Нигерии свои боеприпасы для использования их в натовском оружии. Смена типов боеприпасов означала бы переход к совершенно иному типу вооружений для 80-тысячной армии. Дело весьма дорогостоящее. На самом же деле, поскольку нигерийцы оказались перед перспективой покупать оружие на черном рынке, так же как и биафрцы, то возникла вероятность того, что, в случае отказа Британии поставлять оружие, Нигерия будет вынуждена сесть за стол мирных переговоров и теперь уже со вполне осмысленными предложениями. К этому времени Британия и СССР стали единственными поставщиками, и появился шанс, что соглашение между ними может послужить основой для полного запрета поставок оружия, на что полковник Оджукву был заранее согласен. Однако, подобной попытки даже не было сделано, может быть потому, что это должно было послужить не доводом, а просто объяснением для дураков.
  
  Что касается моральных последствий соучастия, то граф Корк-и-Оррери в своем выступлении в Палате Лордов 27 августа 1968 г. сказал:
  
  «Это то же самое, что сказать — ведь если кто-то собирается в любом случае поставлять оружие, то почему бы не мы? Однако, если вы не будете настаивать на том, что цель, для которой будет использоваться это оружие, не является сама по себе злом, а я не представляю, как вы сможете это сделать, то тогда это не тот довод, который может привести уважаемое правительство. Потому что это классическое самооправдание торговцев с черного рынка, грабителей, торговцев наркотиками… всадить 9-мм пулю в живот африканцу это гнусный поступок, что бы вы об этом ни думали, и если мы посылаем эти пули из Англии, зная, что они могут быть использованы подобным образом, то особая часть общего греха принадлежит нам, и она не уменьшается и не увеличивается от того, что существует вероятность, что если не мы продадим эти пули, то это сделает кто-то другой». [175]
  
  Четвертое и последнее оправдание поставок оружия заключалось в том, что в противном случае Британия могла бы утратить все свое влияние в Лагосе. Этот довод был высказан только 12 июня 1968 года во время дебатов в Палате Общин, но с тех пор к нему прибегали все чаще и чаще. Это такой же избитый довод, как и три предыдущих. Во время дебатов господин Стюарт заверил Палату в том, что если нигерийская армия предпримет решающий штурм земель Ибо, или же в случае любых «неоправданных жертв», британское правительство будет вынуждено пойти на большее, чем просто пересмотр своей политики. Обещания были бессмысленны. То влияние, которого, как предполагалось, добьется Британия, поставляя оружие, либо никогда не использовалось, либо никогда и не существовало. В любом случае режим Говона ни на йоту не отошел от своей политики полного уничтожения Биафры и ее народа, и никаких серьезных попыток со стороны Британии склонить их к перемене курса сделано не было.
  
  23 августа 1968 года должным образом началось решающее наступление на земли Ибо: на всех фронтах и превосходящими силами. Из района бассейна реки Имо поступило сообщение очевидца-иностранца о жестоких убийствах тысяч Ибо — жителей деревень, в соответствии с приказом полковника Адекунле стрелять во все, что двигается. «Пересмотра» политики не последовало. Инертный парламент получил от правительства еще один презрительный нагоняй, поскольку правительство к тому времени, очевидно, пришло к окончательному мнению, что обе Палаты — и Общин, и Лордов — существуют только для того, чтобы быть обманутыми.
  
  Таково было положение с торговлей оружием в том виде, как она существовала до дебатов 27 августа 1968 года. Они до некоторой степени изменили ситуацию настолько, что именно в этот день правительство Вильсона окончательно сбросило маску ложного участия и обеспокоенности и продемонстрировало то, что на самом деле являлось его действительной политикой.
  
  Но уже даже тогда стало ясно, что у британского правительства нет ни малейшего намерения как-то воспрепятствовать проведению военной политики Говона, а к концу декабря 1968 года последствия этой политики стали настолько серьезны, что в том, что касается человеческих жизней Британское правительство должно теперь нести равную ответственность, как абсолютный соучастник всего, что суд истории сможет выявить, как преступления нигерийского режима.
  
  Поставки оружия были только одним из способов, каким британское правительство демонстрировало свою полную поддержку режима Говона. В качестве побочного занятия правительственные службы стали для Нигерии чем-то вроде мощной рекламной организации по связям с общественностью. Иностранным дипломатам рассылались крайне пристрастные сводки; однако многие верили в то, что они соответствуют фактам и беспристрастно составлены. Корреспондентов ежедневно подробно осведомляли о нигерийской точке зрения, усердно подбрасывая ложные сведения. Утечки такой мифической информации как, например, о «крупной французской помощи Биафре», были организованы для тех журналистов, которые были неспособны лично проверить, соответствуют ли факты действительности.
  
  Членам Парламента и другим важным лицам, которые хотели поехать в Биафру, чтобы лично увидеть происходящее, чинили всяческие препятствия, тогда как тем, кто желал посетить Нигерию, было оказано всяческое содействие. В барах и клубах, на заседаниях комиссий и на приемах «лагосскую линию» с энтузиазмом и по заказу всячески проталкивали. Не жалели никаких усилий для того, чтобы представить позицию Нигерии, как единственно правильную, и любым возможным способом очернить дело Биафры, что не исключало и убийств общественных деятелей. Эта кампания оказалась довольно действенной. Очень многих влиятельных, но плохо информированных по этому вопросу людей убедили принять лагосскую пропаганду за чистую монету, не вдаваться слишком далеко в изучение истории вопроса и распространять дальше ту информацию, в которую они, возможно, верили сами.
  
  Что касается технической помощи, предоставленной нигерийцам, то и здесь британское правительство было не более сговорчивым или откровенным, чем в вопросе вооружений. Неоднократно опровергалось то, что какой-либо британский военный персонал воюет на стороне нигерийцев, но вскоре стало известно, что нигерийскому правительству «в учебных целях» были направлены британские технические кадры. Вполне возможно, что все эти люди не служили в армии Ее Величества на момент их посылки в Нигерию, поскольку ранее ушли в отставку с действительной службы, однако их наем на контрактной основе был осуществлен с ведома и согласия британского правительства. Хотя прикомандирование бывших морских и армейских советников к иностранным правительствам и правительствам стран Содружества для обучения войск является в мирное время общепринятой практикой, во время войны такие договоренности обычно пересматриваются.
  
  Стало известно, да и не было сделано никаких попыток опровергнуть этот факт, что бывшие офицеры Королевского флота постоянно руководили и руководят блокадными операциями нигерийского флота. Они действуют при полной поддержке британского правительства. Именно блокада привела к тому, что в Биафре начался голод, в результате которого за 12 месяцев 1968 года по некоторым оценкам умерло около миллиона человек. Частичная блокада, которая обычно не распространяется на проходящие нейтральную инспекцию суда с грузами гуманитарной помощи для детей, с таким же успехом отвечала бы военным целям Нигерии. Однако полная блокада и возникший в ее результате голод не были неизбежным производным войны, а преднамеренно использовались как оружие против гражданского населения.
  
  Сэр Дэвид Хант, среди множества сделанных им заявлений, подтверждающих его полную и безоговорочную поддержку деяний режима Говона и открытую личную враждебность к Биафре и ее лидеру, признал, что с самого начала военных действий «тесные связи между британской и нигерийской армиями и флотами поддерживались и укреплялись». [176]
  
  Кроме всего вышеизложенного, правительство Вильсона оказало режиму Говона решающую поддержку на политической и дипломатической арене. К тому моменту, когда Биафра сама заявила о своей независимости, у Британии было три варианта выбора. Первое — признать новое государство; это означало бы просто оформление уже существовавшего на деле (с 1 августа 1966 года) разделения страны, произошедшего в тот момент, когда Говон возглавил группу армейских мятежников, а Оджукву отказался признать законность его власти. Но как вариант политики такая возможность не рассматривалась, и нет причин винить за это правительство.
  
  Второе — заявить и твердо придерживаться политики нейтралитета в помыслах, словах и деяниях. В то время это не вызвало бы противодействия ни одной из сторон в предстоящем конфликте, потому что Оджукву принял бы подобную беспристрастность, как проявление честности (в том случае, если он все-таки попытался бы остаться верным широко разрекламированному мифу о нейтралитете Великобритании, так долго, как только возможно, просто потому, что он хотел в это верить), и потому, что Говон был уверен в своей быстрой победе.
  
  Третье — объявить и оказывать полную моральную, политическую и военную поддержку режиму Говона. И снова Оджукву хотя и пожалел бы о подобном решении, но знал бы, что Британия, по крайней мере, плывет под своим настоящим флагом.
  
  А правительство Вильсона решило следовать по третьему пути, но заявить, что выбрало второй. Поступив подобным образом и целый год всем рассказывая эту сказку, оно обдурило британский Парламент и народ, а также многие другие правительства, в частности Канады, США и скандинавских стран, которые, в конце концов, начали проявлять беспокойство и хотели установления мира в этом регионе с помощью взаимоприемлемого и беспристрастного посредника.
  
  Все еще трудно определить те причины, по которым Британия решила полностью поддержать Лагос. Предысторию конфликта они должны были знать очень хорошо; даже если рассматривать ее с самой что ни на есть профедеральной точки зрения, то и тогда все «почему» и «для чего» этого дела показывали, что в отношении морали в нем было, может быть, шесть «почему» и почти полторы дюжины «для чего»; гражданские конфликты всегда запутанны, кровавы и редко разрешимы военными способами.
  
  В дальнейшем приводились различные причины, но ни одна из них не выдерживала объективной оценки. Говорили, что Британия при любых обстоятельствах должна поддерживать правительство страны, входящей в Содружество перед лицом бунта, восстания или раскола. Это не так. Британия всегда имела полное право рассматривать любое событие по существу. Даже в те времена, когда Южная Африка была членом Содружества, Британия навряд ли поддержала бы любыми способами ее правительство в его борьбе с восстаниями банту, простив резню на расовой почве и убийство 30 тысяч банту.
  
  Другая причина, взятая непосредственно из нигерийской пропаганды, это то, что Ибо Биафры силой заставили упирающееся меньшинство не-Ибо присоединиться к отделению от Нигерии, против их воли, затем, чтобы захватить в свои руки все нефтяные богатства Восточной Области. Все непосредственные свидетельства подтверждают, что этнические меньшинства полностью участвовали в процессе принятия решения о выходе из состава Нигерии и восприняли его с таким же энтузиазмом как и Ибо. Что касается нефти, то нигерийская пропаганда утверждала, что 97,3 % нефтяного производства Нигерии приходятся на не-Ибо территории. К счастью, нефтяная статистика, как главных нефтяных компаний, так и нигерийского правительства, вполне доступна для изучения.[177] На декабрь месяц 1966 года из общей нефтедобычи Нигерии 36,5 % приходились на Средний Запад, который не был частью Биафры. В нефтедобыче Биафры, за тот же период, по данным Лагоса, 50 % приходятся на провинцию Аба (чисто ибовская территория), 20 % — на округ Ахоада (с большинством населения Ибо) и 30 % на округ Огони и Олоибири (район проживания огони-иджавов).
  
  Кроме того, все очевидцы, побывавшие в тех местах в период, предшествовавший принятию решения о разрыве с Нигерией, говорили потом, что не нефть была его главной причиной.
  
  Наиболее часто упоминаемая причина, в которую верит большинство людей, это то, что любое отделение плохо само по себе, потому что за ним неизбежно последует цепная реакция сепаратистских движений по всей Африке. Исправно размахивают призраком «балканизации», «дезинтеграции» и «отката к трайбализму», которого пугаются даже обычно здравомыслящие люди.
  
  Дэвид Уильямс, издатель журнала «Западная Африка» и один из самых известных авторов, пишущих по этому вопросу, 27 октября 1968 года в газете «Дейли Миррор» писал: «Все-таки федеральные силы в конце концов победят, и если эта часть света не должна стать мозаикой мелких, обанкротившихся, постоянно воюющих государств — они должны победить.»
  
  Хотя подобные утверждения, отражающие точку зрения правительства Вильсона, раздавались достаточно часто, их явно никогда не подвергали особому сомнению. А тем более не требовалось им и подтверждение. Высказано ложное предположение, которое, тем не менее, считается соответствующим истине. Однако факты тезиса не подтверждают.
  
  Прежде всего, Биафра — явление совершенно исключительное. Даже президент Конго Мобугу категорически заявил, что нет ни малейшего сходства между Биафрой и Катангой. Того же мнения придерживался и ооновский дипломат, доктор Конор О'Брайен, которого едва ли можно назвать сторонником политики раскола.
  
  Кроме всего прочего, господин Вильсон, выступая против использования силы в Родезии, высказал опасение, что насилие в Южной Африке может породить целую цепь насилия по всему континенту. Действительно, опасность распространения насилия гораздо серьезнее опасности распространения эпидемии отделений, однако война продолжается, и никаких серьезных попыток остановить ее не предпринимается.
  
  В-третьих, отделение по причине несовместимости — это вполне допустимое политическое решение в ситуации, когда два народа доказали, что навряд ли смогут даже просто мирно жить рядом. К подобному решению прибегли в случае с отделением Ирландии от Соединенного Королевства. Совсем недавно британское правительство дало согласие на отделение Ньясаленда от Центральноафриканской Федерации, Западного Камеруна от Нигерии (по результатам проведенного под наблюдением ООН референдума), Каймановых Островов от Федерации Вест-Индии, Ямайки от Западной Индии (после того как премьер Ямайки признал, что для отделения не было законных оснований); правительство согласилось также с просьбой Мусульманской Лиги об отделении от Индии в 1947 году, когда стало ясно, что единство Индии можно купить только ценой кровавой гражданский войны.
  
  В прошлом британское правительство беспрекословно согласилось на «балканизацию» Федерации Вест-Индии, Центральноафриканской Федерации и Малайской Федерации. И в каждом из этих случаев отделение не вызвало никакой цепной реакции в этих частях света. Некоторые из независимых государств в Вест-Индии так малы, что почти нежизнеспособны. Однако независимая Биафра была бы третьей по численности населения и первой по потенциальному благосостоянию в Африке.
  
  Настоящую причину можно отыскать совершенно в другом. Видимых причин только две. Одна заключается в том, что Уайтхолл в самом начале войны получил от своего Верховного Комиссара в Лагосе информацию о том, что война будет недолгой, энергичной и мягкой, и что поддерживать, без сомнения, нужно победителя. В политическом смысле это не такое уж исключительное заявление. Никто не поддерживает государства, которые через неделю или две должны исчезнуть с политической карты. Однако, когда стало совершенно ясно, что вся ситуация была ошибочно понята полномочным представителем Ее Величества и его командой, и что их информация было ложной, что «восстание Оджукву» на самом деле было сильным и пользующимся широкой поддержкой в массах народным движением, что война затянется на многие месяцы, а может быть и годы, а число убитых будет постоянно возрастать, что поведение нигерийской армии по отношению к населению Биафры — без различия его этнической принадлежности — вызывает все большую и большую тревогу, тогда британское правительство заслужило суровое осуждение за то, что его политика не только не была пересмотрена, но и продолжала идти по возрастающей.
  
  Могут возразить, что почти до конца 1967 года британское правительство не знало, как использовалось оружие и его дипломатическая поддержка. Но уже в 1968 году было так много доказательств, так много свидетельств очевидцев, фотографий, достоверных отчетов, так много новостей и телефильмов, что вполне обоснованные подозрения возникли бы у кого угодно.
  
  Другая явная причина, по которой правительство Вильсона продолжало ублажать и поддерживать Говона в политической, дипломатической и военной областях уже даже после того, как стали известны все факты, заключается в том, что Британия решила (хотя никто не объяснил, путем каких рассуждений они пришли к этому решению), что нигерийский рынок должен остаться неприкосновенным, во что бы это ни обошлось.
  
  Но все это стало известно только после повторного расследования, проведенного той немногочисленной группой людей, которые были достаточно заинтересованы, чтобы задавать вопросы. В течение 12 месяцев маска нейтралитета держалась крепко, соскальзывая лишь иногда и открывая прячущуюся за ней слепую пристрастность.
  
  20 июня 1967 года, через 16 дней после начала войны, лорд Уолстон заявил в палате Лордов, что у правительства нет ни малейшего намерения вмешиваться во внутренние дела Нигерии и что они ясно дали это понять всем нигерийским руководителям.[178]
  
  8 недель спустя, на вопрос журналистов об отправке оружия из аэропорта Гетуик был дан ответ, что это было всего лишь выполнение давних задолженностей по поставкам. Обман с «нейтралитетом» продолжался, не вызывая сомнений, пока в январе 1968 года не начали раздаваться удивленные голоса. 25 января лорд Шеперд, которого лорд Конесфорд попросил уточнить его позицию, ответил: «Мы нейтральны по отношению к обеим сторонам, но в Нигерии есть признанное правительство… мы, конечно, не помогаем ни той, ни другой стороне». [179]
  
  Четыре дня спустя он признал, что Британия поставляет Нигерии буквально все ее военное снаряжение. К 13 февраля лорд Шеперд все еще продолжал загадывать шарады, но в несколько ином виде. Он сказал в палате Лордов: «Прекращение всех поставок оружия могло бы рассматриваться Лагосом, как односторонний, нарушающий нейтралитет акт, направленный против них и против нашей собственной, провозглашенной нами политики поддержки единой Нигерии». [180]
  
  Вопрос оставался, и продолжать обман становилось все сложнее. 21 мая Джордж Томсон развил тему, начатую Шепердом. Отвечая на вопрос, заданный в палате Общин, он заявил, что «нейтралитет означал бы поддержку бунтовщиков». [181]
  
  Шарада оставалась неразгаданной вплоть до начала серьезных дебатов (24 августа), в ходе которых правительство Вильсона наконец-то признало, что всегда поддерживало Говона во всем, что он делал
  
  На международной дипломатической арене вся чудовищность последствий этого неправильного истолкования ситуации стала ясна гораздо позже. В 1968 году большинство иностранных правительств допускало, что Британия была нейтральна, по крайней мере в политическом отношении, и, следовательно, на нее можно было возложить исполнение функций беспристрастного посредника, буде таковой потребуется. На самом же деле Британия одновременно и заверяла Лагос, что поставки оружия будут продолжены (а следовательно, поощряла федеральное правительство биться до горького и кровавого конца) и заявляла, обращаясь к мировой общественности, что делает все возможное (по секретным дипломатическим каналам), чтобы добиться прекращения огня и проведения мирных переговоров, используя всю силу убеждения своей дипломатии, чтобы воспрепятствовать всем заинтересованным правительствам последовать примеру Танзании. Берега Слоновой Кости и Габона, которые признали Биафру. Но когда все возрастающее давление со стороны мирового общественного мнения заставило наконец Нигерию начать мирные переговоры, британцы стали закулисными представителями и защитниками интересов нигерийцев. Это был двенадцатимесячный обман. В то время как другие правительства становились все беспокойнее и хотели начать действовать, их пытались отговорить от этого, заявляя: «В данной ситуации мы «можем гораздо успешнее содействовать мирному урегулированию: вмешательство извне, какими бы добрыми намерениями оно не было продиктовано, может только затемнить вопрос, оставьте все нам, и мы сами сделаем все, что можно».
  
  Действительно, Британия делала все, что могла — чтобы обеспечить безусловную военную победу Нигерии, окончательно добить Биафру. Отказ полковника Оджукву принять правительство Вильсона в качестве посредника, до тех пор, пока оно остается крупнейшим поставщиком оружия его врагам, был сурово осужден, как еще один пример той жестокой непримиримости, в которой его всегда обвиняли, когда он отказывался поддаваться на самые явные хитрости Нигерии или Лондона.
  
  Тем не менее, маска «нейтралитета» почти сработала, обманув даже биафрцев. Многие люди, занимавшие важные посты в правительстве Биафры, все-таки хотели верить, даже если факты, доходившие до их бюро, свидетельствовали об обратном. Сэр Льюис Мбанефо, главный судья Биафры, и впоследствии руководитель на переговорах в Кампале, в течение нескольких недель вел переговоры с представителями британского правительства и лордом Шепердом, в надежде, что их заверения в нейтралитете и стремлении к миру были искренними.
  
  Если на крючок попались даже биафрцы, которые весьма близко к сердцу принимали то, что происходило, то, конечно, попались и другие правительства, интерес которых к проблеме был менее глубоким. 9 сентября 1968 года Ричард Никсон, в то время боровшийся за президентский пост, невольно продемонстрировал те колебания, которые существовали в мировом общественном мнении по вопросу о твердой позиции в конфликте Нигерия-Биафра. Он сказал: «До сих пор усилиям по оказанию помощи народу Биафры мешали желание центрального правительства Нигерии во что бы то ни стало добиться победы и страх народа Ибо перед тем, что поражение обернется массовыми зверствами и геноцидом. Но геноцид это то, что происходит сейчас, а голод — это смерть. Теперь не время для церемоний или «переговоров по различным каналам» и дипломатических тонкостей. Уничтожение целого народа — это безнравственная цель даже в самой нравственной из войн. Она никогда не может быть оправдана, она никогда не может быть прощена».
  
  И тем не менее, в 1968 году весь мир только и делал, что церемонился, пытался пройти по дипломатическим каналам, соблюсти все дипломатические тонкости. Это не значит, что честное заявление со стороны Британии о наличии у нее традиционной заинтересованности сразу же повлекло бы за собой различные инициативы со стороны других держав, или что любая подобная инициатива привела бы к установлению мира. Но справедливости ради надо сказать, что предупреждение «руки прочь!» со стороны Британии и ее самовольно захваченная монополия на роль посредника обеспечили такое положение дел, при котором ни одна подобная инициатива даже и не могла быть предпринята кем-то еще.
  
  Дебаты в палате Общин 27 августа заслуживают краткого описания, поскольку там произошло то, что журналисты на следующий день описывали как «одно из самых удивительных проявлений враждебности по отношению к правительству… изо всех виденных в Палате за многие годы» (»Ф айненшл таймс») , «некачественную работу» (»Г ардиан») , «Фантастический беспорядок» (»Т аймс») .
  
  В тот день дебаты шли как в палате Общин, так и в палате Лордов. Все они касались проблемы Нигерия-Биафра. Через несколько часов после того, как граф Корк-и-Оррери рассказал о том, как используется британское оружие в Нигерии, господин Томсон открыто заявил об истинной роли британского правительства. Говоря о начавшейся 13 месяцев назад войне, он сказал Палате: «В то время правительству Ее Величества было невозможно придерживаться нейтралитета».
  
  А дальше вышло так, что и он, и его коллеги защищали нигерийские интересы более преданно, более страстно и более пристрастно, а временами и более яростно, чем могли бы это сделать сами нигерийцы.
  
  Для начала господин Томсон ясно дал понять, что Британия сделала свой недвусмысленный выбор в самой кровавой за последние десятилетия локальной войне, и что к этому решению она пришла еще 13 месяцев назад. Он продолжал утверждать, что лагосское правительство было готово пойти на уступки в том, что касается конституционного устройства, посредством которого должна была быть воплощена идея единства, а далее упомянул слово «конфедерация» (Это никогда не было подтверждено Лагосом, который в действительности утверждал как раз обратное.). Однако Томсон в своем докладе Палате о переговорах между Говоном и Оджукву, предшествовавших войне, ни разу не упомянул о том, что полковник Оджукву постоянно и настойчиво предлагал конфедерацию, как способ сохранить единство, не прибегая к войне.
  
  Если у членов Парламента и оставались еще какие-то сомнения по поводу полной поддержки британским правительством Говона, то их развеял государственный министр Уильям Уайтлок. Зачитывая слово в слово по бумажке, которую ему подготовил чиновник в Министерстве по делам Содружества, этот министр выдал прекрасный образчик того, что свидетели позже описывали, как самый пристрастный вариант пропагандистской продукции иностранного государства, когда-либо слышанный в палате Общин.
  
  Он начал с резких нападок на Биафру, очернил дело, за которое она боролась, и особой мишенью избрал ее заграничную пресс-службу и то маленькое информационное агентство в Женеве, которое распространяло новости Биафры для международной прессы. Он обвинил членов парламента, которые верили всему, что исходило от Биафры, в том, что они легковерны. Из-за какого-то странного поворота в ходе рассуждений, он начал уверять Палату, что решающее нигерийское наступление на земли Ибо, о котором заявил сам генерал Говон по британскому телевидению за день до этого, было вовсе не окончательным наступлением (несмотря на то, что сказал Говон), а всего лишь длительной подготовкой к решающему штурму.
  
  Далее он зачел по своей бумажке почти дословный повтор главных военно-пропагандистских откровений Нигерии, которые, как давным-давно было доказано независимым расследованием, были либо совершенно ложными, либо просто вводили в заблуждение.
  
  Уайтлок должен был «заболтать» последние 32 минуты дебатов, чтобы Палата в 10 часов закончила заседание, не успев проголосовать. Правила проведения дебатов были согласованы накануне. Но по мере того, как позиция правительства становилась все яснее и понятнее сначала изумленной, а потом и оскорбленной Палате, разразился страшный скандал. 19 раз Уайтлока прерывали те члены Палаты, которые хотели выразить свое возмущение. Г-жа Джоан Викерс, обычно не склонная к вспышкам гнева, бросила реплику: «В своем выступлении при открытии заседания, министр (Томсон) заявил, что британское правительство будет нейтральным. Считает ли Достопочтенный Джентльмен, что в своей речи он следует по пути, указанному его Достопочтенным другом?»
  
  Уайтлок ответил прямо. Он напомнил г-же Джоан, что Томсон сказал, что правительство в данной ситуации не может оставаться нейтральным. После чего продолжил дальше свое чтение.
  
  К этому времени Палата хотела получить хоть какой-то шанс проголосовать. Но было слишком поздно. И напрасно Сэр Дуглас Гловер говорил о том, что когда накануне члены парламента согласились, что вопрос не будет голосоваться, они и представления не имели, какую линию поведения изберет правительство. Дебаты были заболтаны, и в то время, как приблизительный уровень смертности в Биафре колебался от 6 до 10 тысяч человек в день, парламентарии снова разъехались на каникулы. По иронии судьбы, причиной спешного созыва парламента во время летнего перерыва, была не Биафра, а ввод советских войск в Чехословакию, агрессия, при которой погибло менее сотни человек.
  
  После 27 августа все прояснилось. Маски были сброшены и границы обозначены. Для сторонников Нигерии, как в Уайтхолле, так и за его пределами, теперь можно было не притворяться. На повестке дня теперь было не укрывательство, а оправдание. Проговоновская компания набирала силу. Лидеров общественного мнения отводили в сторонку в барах и клубах и тщательно пичкали затертыми аргументами о неминуемой балканизации Африки, абсолютной необходимости сохранить не столько Нигерию, как Нигерию генерала Говона, о тайном кошмаре строящих зловещие планы Ибо и о внушающем страх полковнике Оджукву. Корреспондентам, посещавшим ежедневные брифинги в Министерстве по делам Содружества, скармливали «заслуживающие доверия» россказни о крупномасштабной французской помощи, направляемой в Биафру из Габона, что, очевидно, делало необходимой поставку большего количества винтовок, патронов и «Саладинов» из Британии. Подспудные антифранцузские, или, по крайней мере, антиголлистские чувства среди некоторой части газетчиков, правых консерваторов и левых лейбористов были усиленно подогреваемы.
  
  И снова в Палате общин 22 октября Майкл Стюарт, министр иностранных дел, со времени возникновения двух департаментов занимающийся и Содружеством, взвалил на полковника Оджукву ответственность за неминуемую гибель его народа, «подтверждая», что никакого геноцида и не было, и настаивая на том, что Британия должна продолжать поставки оружия.[182]
  
  На всех уровнях началась мощная кампания по дискредитации не только пропаганды Биафры, но даже отчетов Красного Креста и журналистов, где говорилось об уровне смертности от голода, убийствах нигерийской армией гражданских лиц и той участи, что готовится биафрцам в случае их поражения.
  
  У тех, кто пристально следил за этой кампанией, возникло мрачное предчувствие, особенно у тех, кто помнил маленькую, но крикливую клику крайне раболепных джентльменов, которые в 1938 году взяли на себя роль «адвокатов дьявола» при нацистской Германии и отчасти старавшихся убедить своих слушателей в том, что любое упоминание о плохом обращении немцев с евреями было пропагандой, которую спокойно можно было не принимать в расчет. Избранная тактика, выдвигаемые доводы, слепая уверенность во врожденной пристрастности тех, кто заявлял, что своими глазами видел, что происходит, и почти личностный пыл, привносимый в обливание грязью тех, кто был лучше информирован, во всем этом проявляется просто поражающее сходство этих двух примеров.
  
  До странности похожи не только доводы, но также и источники, и те, кто позволяет использовать себя как источник — передавая сообщение. Главным образом, это либо достаточно глупые парламентарии и другие общественные деятели, которые подвержены отравлению идеями, переданными по сети «старых приятелей», либо те, кто имеет личную, политическую или финансовую заинтересованность, или прожил в стране счастливые годы молодости и теперь не может слышать, как о ней дурно отзываются; либо же не слишком проницательные журналисты, пишмашинки которых можно купить за оплаченную правительством поездку в сопровождении очаровательной молодой секретарши из Министерства информации и оказанное на месте широкое гостеприимство. Большинство этих людей позволяет использовать себя в качестве канала для передачи информации непреднамеренно, хотя, если провести несколько дней, проверяя достоверность того, о чем им рассказали, то, возможно, это окупило бы все затраты.
  
  Но так же как и в случае с прогерманскими апологетами довоенных дней, всегда существует небольшая группа, чья политическая ориентация основана на чисто личном и иногда страстном отвращении к какому-либо расовому меньшинству, и на желании видеть страдания этого меньшинства. В данном случае духовный штаб этих людей находился, к несчастью, в недрах Британского Верховного Комиссариата в Лагосе и Министерстве по делам Содружества в Лондоне.
  Нефть и крупный бизнес
  
  Крупный бизнес, от которого не требовали объяснений по поводу его политики, или ответов на вопросы в Парламенте, смог сохранить гораздо большее спокойствие в вопросе своего действительного отношения к проблеме Нигерия-Биафра, чем правительство. До настоящего времени роль деловых, а в особенности нефтяных, кругов остается в некотором отношении тайной и является предметом крайне различных интерпретаций.
  
  В довоенной Нигерии иностранные капиталовложения были главным образом британскими. Общая их сумма равнялась примерно 600 миллионам фунтов стерлингов, из которых треть была размещена в Восточной Области. А в этой Области львиная доля инвестиций приходилась на нефть.
  
  Было одно существенное различие между нефтяными и другими финансовыми и коммерческими интересами Британии в Нигерии. Основная доля нефтяных инвестиций приходилась на Восток, и гораздо меньшая часть — на всю остальную Нигерию. Но во всех других видах бизнеса основная часть инвестиций приходилась на остальную Федерацию, а меньшая доля — на Восток. Из общей суммы капиталовложений около 200 миллионов фунтов стерлингов были, по подсчетам, вложены в нефть.
  
  Хотя впоследствии биафрцы и обвиняли нефтяные фирмы в том, что они с самого начала поддерживали Лагос, вполне вероятным кажется то, что, исходя из своих собственных интересов, нефтяные компании и торговые фирмы были действительно вне конфликта и хотели, чтобы так продолжалось и впредь. Странно, но хотя в затянувшейся войне их возможные прибыли были сведены на нет обеими сторонами, хотя большинство их заводов и машинного оборудования было повреждено, разрушено, разграблено или присвоено обеими сторонами, а коммерческие интересы пострадали, и все-таки обе стороны выдвигали против них гораздо больше обвинений, чем против дипломатов, которые были главными архитекторами политики поддержки Говона, которой решило следовать британское правительство.
  
  Любые действия деловых кругов — прямые или косвенные — повлекшие их участие в конфликте на той или другой стороне, остаются в некотором роде тайной. Однако, профессиональный союз, объединяющий все деловые интересы в Западной Африке, это влиятельнейший Комитет Западной Африки, расположенный в Лондоне, и является аксиомой то, что этот Комитет Западной Африки всегда будет следовать политике британского правительства в этом регионе, как только эта политика будет твердо определена.
  
  Крупный капитал главным образом заинтересован в эксплуатации, торговле и получении прибылей; поэтому в его интересах, чтобы война не затягивалась. Но сказать, что разгром Биафры был в интересах нефтяного или какого-либо другого бизнеса, было бы не совсем точно. В начале войны деловые люди, с которыми мы беседовали неофициальным образом, заявляли, что не отдают предпочтения ни одной из сторон. Им потребовались бы только некоторые дополнительные расходы, чтобы вести раздельно две коммерческие операции — одну в Нигерии, а другую в Биафре. И пока обе страны мирно сосуществуют, можно продолжить нормальные деловые операции. Чего они не хотели, так это затягивания войны.
  
  Для нефтяных интересов это было особенно важно. Нефть со Среднего Запада Нигерии экспортируется не непосредственно с побережья, а по нефтепроводу поступает через дельту Нигера в Порт-Харкорт в Биафре. Там она сливается с потоком из нефтяных скважин Биафры и по другому нефтепроводу перекачивается к танкерозагрузочному терминалу на острове Бонни. После выхода Биафры из состава Нигерии и установления блокады была перекрыта нефть и Биафры, и Среднего Запада. Главные убытки понесла здесь компания «Шелл-БП», англо-голландский концерн, которому принадлежит большинство концессий в этом районе.
  
  В августе 1967 года биафрцы направили в Лондон сильную делегацию в составе Главного Судьи сэра Льюиса Мбанефо и профессора Эни Нджоку, для того, чтобы попытаться убедить британское правительство изменить политику содействия Нигерии. В течение трех недель эта пара сидела в гостинице «Ройял Гарден» и вела переговоры с непрекращающимся потоком чиновников и бизнесменов из Комитета Западной Африки. Результатом явились определенные колебания в министерстве по делам Содружества, и стало известно, что деловые интересы в Комитете оказывают нажим на министерство, чтобы, по крайней мере, обеспечить строжайший нейтралитет. За первые десять дней сентября с поразительной внезапностью все изменилось. В дальнейшем стало известно, что именно тогда должен был осуществиться заговор Банджо с целью убийства Оджукву. По словам одного замешанного в этом заговоре англичанина, в первую неделю сентября из Лагоса поступила некая информация, заставившая Уайтхолл быстро вернуться к прежней линии поддержки генерала Говона, и в соответствующем духе были проинформированы и деловые люди. Оба биафрца обнаружили, что говорят в пустоту и уехали. Кажется, именно с этого момента Министерство по делам Содружества и Комитет начали действовать заодно, хотя во второй половине 1968 года в деловых кругах усилились дурные предчувствия. Тем не менее, вскоре после сентября 1967 года, сумма примерно в 7 миллионов — плата за право разработки нефтяных недр (по состоянию дел на довоенный период) была выплачена правительству генерала Говона, несмотря на протесты Биафры, что эти деньги по праву принадлежали им.
  
  Задолго до конца 1968 года все без исключения деловые круги устали от войны, и предприниматели все более скептически относились к заверениям правительства в том, что все будет кончено буквально через несколько недель. Снова начали прислушиваться к тем бизнесменам, которые, находясь на службе у главных компаний, действующих в Западной Африке, многие годы проработали в Восточной Области, и которые, как, например, господин Паркер, предупреждали, что ничего не следует предрешать заранее. Сначала их предостережения в Лондоне отбрасывали под тем предлогом, что это результат их личной приязни к народу Востока. Но постепенно становилось все ясней, что даже в случае военной победы Нигерии, шансы на возврат к нормальному экономическому положению в Биафре были невелики, учитывая пролитую кровь, горечь обид, бегство в буш части биафрских техников и старших служащих, крах экономики и эскалацию партизанской войны.
  
  За одним важным исключением — сырой нефти. Этот продукт требовал сравнительно мало надзора за его вывозом, и добыча некоторого его количества возобновилась уже к концу 1968 года из тех скважин, которые были окончательно захвачены нигерийцами. Однако верят в это нефтяные компании или нет, но их шансы на возобновление непрерывного нефтяного потока в условиях гражданской войны так же невелики, как и на процветание торговли любыми другими товарами.
  
  Однако нефть не похожа на другие товары. У нее есть стратегическая ценность. Поскольку на Ближнем Востоке период нестабильности, похоже, затянется на неопределенное время, то возникает интерес к альтернативным источникам нефти. Биафра и является таким крупным альтернативным источником. Для Франции, Португалии и Южной Африки (если назвать только этих трех) нефть — это важнейший стратегический фактор. Кроме того, что еще не все нефтяные концессии в Биафре заняты, биафрцы неоднократно предупреждали, что политика британского правительства по отношению к ним во время войны может привести к пересмотру существующих нефтяных концессий и передаче их другим держателям.
  
  Можно предположить, что британский бизнес, точно так же как и британское правительство, раз поставив на одну лошадь в уверенности, что она может легко победить, зашел теперь так далеко, что должен продолжать ставить на победу этой лошади, невзирая на цену, что они замешаны в политике, которую в глубине души и хотели бы изменить, но не видят, как это сделать. Если это так, то нефтяные компании и другие фирмы разгневаны еще и потому, что знают, что прежде всего это не их политика.
  Британская общественность
  
  С начала биафрско-нигерийской войны британской общественности понадобился целый год, чтобы получить хотя бы смутное, построенное на недостаточной информации, представление о том, что происходит. Но узнавая из газет и телепередач о том, как ужасающе страдают люди, британская общественность среагировала. В течение последующих 6 месяцев она сделала все, что могла в пределах Конституции, чтобы изменить политику правительства в области поставок оружия Нигерии, и предоставить помощь Биафре. В ход пошли встречи, комитеты, протесты, демонстрации, лоббирование, сидячие забастовки, голодовки, сборы средств, марши протеста, массовые митинги, письма, рассылаемые всем, кто мог в силу своего положения влиять на мнения других, проповеди, лекции, фильмы, пожертвования. Молодежь записывалась добровольцами, чтобы поехать в Биафру и попытаться помочь, врачи и медсестры уезжали туда, чтобы предложить свои услуги в облегчении страданий людей. Другие предлагали взять в свои дома детей Биафры на все время, пока идет война, иные вызвались летать или драться за Биафру. В числе доноров, как известно, были всякие люди — от пенсионеров до учащихся Итона. Некоторые предложения были непрактичны, другие — опрометчивы, но все продиктованы самыми лучшими намерениями.
  
  В то время как гораздо меньшая по масштабам мобилизация общественного мнения в Бельгии и Голландии привела к тому, что правительства этих стран изменили свое отношение к продаже оружия Лагосу, все усилия общественности Британии оказались бессильны сдвинуть правительство хоть на йоту. Это обвинение не британской общественности, а правительству Вильсона.
  
  Обычно такое мощное и широко распространившееся выражение воли народа действует на правительство, потому что, хотя в Британии и нет письменной Конституции, общепринято, что когда политику, проводимую британским правительством (кроме той, что касается основ обороны или главных зарубежных обязательств) осуждают парламентская партия и оппозиция, руководители партий, церкви и профсоюзов, печать и население вообще, тогда премьер-министр должен выполнить волю подавляющего большинства своих избирателей и пересмотреть эту политику.
  
  Нужно иметь беспрецедентно и уникально самонадеянное правительство для того, чтобы, во-первых, в течение целого года обманывать народных представителей, а затем с пренебрежением отнестись к ясно выраженной воле парламента и народа и их институтов. Но правительство беспрецедентного и уникального высокомерия в сочетании с легковерной и слабой оппозицией, это именно то, что было в Британии с октября 1964 года.
  Советское проникновение
  
  С декабря 1968 года наблюдателей все больше стало беспокоить постоянно возрастающее советское присутствие в Нигерии, вне зоны конфликта. Хотя первые партии советских истребителей и бомбардировщиков прибыли в Нигерию в конце августа 1967 года, и дальнейшие поставки, сопровождавшиеся прибытием двух или трех сотен человек советского технического персонала продолжались в течение последующих 15 месяцев, пополняя потери, но двери для советского проникновения широко открылись только после подписания Советско-Нигерийского договора в ноябре 1968 года.
  
  Этот договор вызвал беспокойство западных дипломатов еще в стадии его обсуждения обеми сторонами, и британцы трижды пытались отговорить нигерийцев от его подписания. Результатом каждой такой попытки было перенесение срока подписания, но в конце концов договор был подписан в присутствии необычно сильной по составу делегации из Москвы.
  
  В последующие недели советское присутствие стало еще более заметно, да так, что это начало беспокоить не только британцев и американцев, но и многих нигерийских умеренных политических деятелей.
  
  В договоре специально оговаривались некоторые области помощи СССР Нигерии, такие как строительство предприятий черной металлургии. Однако вероятно, что подписание договора было связано и с другими видами деятельности. Вскоре после подписания договора из Северной Нигерии стали поступать сведения о советском стрелковом оружии, в больших количествах перевозимом по ночам с аэродромов в Южной Сахаре в Кадуну, а оттуда — в расположение Первой Дивизии нигерийцев — в Энугу. До этого из СССР поступали истребители, бомбардировщики, бомбы, мины, патрульные корабли и — для пехоты — базуки и ручные гранаты. Во второй половине 1968 года поступали крытые грузовики, джипы, техника для рытья траншей, а кроме того начали появляться советские младшие офицеры.
  
  Что касается оборудования, то его легко было идентифицировать по захваченным образцам, а присутствие советских советников — по показаниям пленных, особенно одного командира (Йоруба), который утверждал, что советские не делали секрета из того, кто они и приказывали младшему комсоставу посещать лекции, на которых восхвалялись достоинства советского образа жизни.
  
  К концу войны, после подписания договора, Первая Дивизия была доукомплектована для январского наступления 1969 года большим количеством советского пехотного оружия, включая сотни автоматов АК49, стандартного стрелкового оружия армий Варшавского Договора.
  
  Повсюду в Нигерии корреспонденты стали отмечать присутствие групп советских советников в различных областях. Некоторые выступали как сельскохозяйственные эксперты, геологи, минерологи и т. п. Высказывались опасения, что нигерийские крайние левые, чье влияние в профсоюзах было очень заметно, станут сильнее, чем когда-либо. К концу года начались антизападные демонстрации. В Ибадане английский и американский флаги были сорваны, подожжены и растоптаны распевающей песни толпой студентов и профсоюзных вожаков.
  
  К концу 1968 года долгосрочные цели советского присутствия в Нигерии все еще служили темой для домыслов. Некоторые считали, что Советы добиваются не быстрого окончания войны, а ее затягивания, до тех пор, пока Нигерия не окажется настолько безнадежно опутана долгами, что станет достаточно сговорчивой, чтобы удовлетворить желания СССР в отношении уступок, далеко выходящих за рамки взаимопомощи. Другие полагали, что цель заключается в получении долгосрочной монополии на нигерийскую экспортную сельскохозяйственную продукцию: земляные орехи, хлопок, какао и пальмовое масло, заменяющую наличные деньги при расчетах за оружие и иную помощь, что имело бы такое же воздействие на зависимость Нигерии от советского давления в семидесятые годы. Однако другие считали эту конечную цель стратегической — возможность получить авиабазы в Северной Нигерии, а может быть, и морскую базу на южном побережье. Эти наблюдатели вспоминали цепь британских авиационных баз от Англии через Гибралтар, Мальту, Ливию, Каир, Аден, Мальдивы и Сингапур, которая в 1960 году обеспечила быстрое вмешательство Британии к востоку от Суэца. Таким же образом, имея выход из Крыма в Дамаск, Порт-Саид, Верхний Египет и Судан, СССР требовались только Кадуна и Калабар, чтобы получить цепь авиабаз непосредственно в Южную Африку. Действительно, к концу 1968 года советские техники создали базу в Кадуне и сделали из небольших муниципальных аэродромов, как в Кадуне, так и в Калабаре, полноценные, способные принимать бомбардировщики ИЛ и транспортные самолеты АН, взлетно-посадочные полосы со всеми приспособлениями для посадки ночью и в условиях плохой погоды.
  Беженцы, голод и помощь
  
  Только голод в Биафре по-настоящему разбудил совесть мирового сообщества. Хотя простые люди, не только в Британии, но и во всей Западной Европе и Америке, обычно не способны различить за сводками военных новостей политические хитросплетения, они могут все-таки понять, что что-то идет не так, увидев изображение голодающего ребенка. Именно с этой фотографии и началась кампания в печати, которая всколыхнула западный мир, заставила правительства изменить свою политику и дала Биафре шанс на то, чтобы выжить, или, по крайней мере, не умереть безвестно.
  
  Но даже этот вопрос был запутан пропагандой, распространявшей слухи о том, что биафрцы сами «разыгрывали эту карту» и использовали голод среди своего собственного народа для того, чтобы вызвать симпатии к своим политическим целям.
  
  Нет ни одного священника, врача, работника Красного Креста или администратора из дюжины европейских стран, которые проработали в Биафре всю вторую половину 1968 года и видели как самым жалким образом умирают сотни тысяч детей, которые предположили бы, что проблема нуждается в каком-то «разыгрывании». Факты были налицо, защелкали фотокамеры журналистов, и голод детей Биафры стал мировым скандалом.
  
  Серьезней было обвинение в том, что биафрцы, и в частности полковник Оджукву, использовали ситуацию и даже препятствовали ее улучшению, чтобы выклянчить поддержку и симпатию. Это так серьезно, и так много грязи было вылито, что невозможно написать историю Биафры и не объяснить, что же случилось. В этой книге уже говорилось, что голод среди биафрцев не был случайностью или неудачным стечением обстоятельств, или даже необходимым, но вызывающим сожаление, производным войны. Это была преднамеренно осуществляемая часть нигерийской политики. Нигерийские лидеры с похвальной откровенностью, гораздо большей, чем когда-либо видели от своих лидеров британцы, не постеснялись признать это.
  
  Следовательно, только один вывод неизбежен: не существовало таких уступок, которые мог бы сделать полковник Оджукву, и в результате которых продовольствие и помощь голодающим поступали бы быстрее и в больших количествах, чем раньше, иных чем те, которых хотели добиться от него Нигерия и Британия и за которыми последовала бы полная капитуляция его страны. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что все «предложения», которые выдвигало нигерийское правительство (частично после консультаций с британским Верховным Комиссариатом), и которые обычно принимали и приветствовали наивный британский парламент, пресса и общественность, обычно содержали в себе широчайшие тактические и стратегические перспективы для нигерийской армии.
  
  Все предложения, выдвинутые полковником Оджукву и другими заинтересованными сторонами, такими как Международный Красный Крест, Римско-католическая церковь и некоторые газеты, в которых не было никаких «встроенных» военных преимуществ ни для одной из сторон, были просто-напросто отвергнуты нигерийцами, с полного благословения Уайтхолла.
  
  Итак, вот эта история. Биафра на карте имеет примерно квадратные очертания. Примерно треть восточной окраины омывается рекой Кросс с ее плодородными долинами и лугами. По южной границе, как раз над бухтами и болотами, протянулась другая полоса земли, по которой текут многочисленные малые реки, берущие начало в горах и впадающие в море. Остальная территория — верхний левый угол этого квадрата — это возвышенность, которая является родиной Ибо.
  
  В довоенные дни здесь проживало большинство населения Восточной Области, но продовольственные культуры главным образом выращивались на землях этнических меньшинств к востоку и к югу. В целом Область более менее обеспечивала себя продовольствием, поскольку производила все потребные овощи и фрукты; однако мясо главным образом ввозилось с севера Нигерии, где выращивают скот, а по морю ввозили сушеную рыбу из Скандинавии и соль. Мясо и рыба — это белковая часть рациона, и хотя в самой области есть и козы, и куры, этого недостаточно для того, чтобы обеспечить то количество протеина, которое необходимо для поддержания здоровья более 13 миллионов человек.
  
  С установлением блокады и началом войны поставки импортного протеина были прекращены. Хотя взрослые и могут долго сохранять здоровье, не получая адекватного количества протеина, детям он необходим постоянно.
  
  Биафрцы наладили интенсивное производство кур и яиц на фермах, чтобы тем самым увеличить производство доступной пищи, богатой протеином. Они могли бы решить проблему (по крайней мере на два года), если бы не встретились с такими трудностями, как сокращение территории, потеря богатых продовольствием периферийных районов и приток почти пяти миллионов беженцев из этих районов.
  
  К середине апреля они потеряли долину реки Кросс, почти по всей ее длине, и часть юга — земли Ибибио в провинциях Уйо, Аннангм и Экет, землю с самыми богатыми в области почвами. Примерно в тот же период из докладов представителя Красного Креста в Биафре, швейцарского бизнесмена Генриха Ягги, руководителей католической организации «Каритас», Мирового совета церквей, Красного Креста Биафры и врачей многих национальностей, которые оставались в Биафре, становится ясно, что проблема крайне серьезна. Эксперты отмечали все возрастающее количество случаев заболевания квашиокорой, болезнью, происходящей от недостатка протеина, которая поражает в основном детей. Симптомами ее является порыжение волос, обесцвечивание кожи, опухание суставов и разбухание тканей, как при водянке. Кроме квашиокоры в Области свирепствовали анемия, пеллагра и просто обыкновенный голод, симптомами которого было медленное умирание, когда люди заживо превращались в скелеты. Квашиокора, которая была главным бичом, разрушала ткани мозга, затем следовала летаргия и наконец смерть.
  
  В конце января господин Ягги обратился в Красный Крест в Женеве за разрешением обеих сторон на ограниченный международный призыв к сбору лекарств, продовольствия и одежды. Полковник Оджукву ответил согласием сразу же после получения запроса — 10 февраля, а Лагос — только в конце апреля. Тем временем проблема беженцев становилась все серьезнее, хотя следует сказать, что это почти неизбежный результат любых военных действий, и совсем не обязательно винить за него правительства, вовлеченные в конфликт, при условии, что они предпринимают разумные меры, с тем чтобы облегчить страдания перемещенных лиц, до тех пор пока им не будет безопасно вернуться домой.
  
  Как бы то ни было, в случае с нигерийским правительством и военными властями журналисты и работники благотворительных организаций, работавшие в районах далеко за линией фронта на нигерийской стороне, рассказывали потом, что эти власти постоянно препятствовали всем операциям, проводимым на собранные за рубежом деньги, затрудняли транспортировку помощи, присваивали транспортные средства, купленные на пожертвования и запрещали доступ в те районы, где людские страдания были велики, а риск для тех, кто оказывал помощь, минимален.
  
  Командир III Нигерийской дивизии бригадный генерал Бенджамен Адекунле не оставил никаких сомнений у многих журналистов, которые посещали его и слушали его речи, по поводу того, что у него вообще нет намерения позволить работникам благотворительных организаций работать и спасать жизни людей, не говоря уж о том, чтобы помочь им в их работе. Подобное отношение, существовавшее и заметное на всех уровнях, было тем более странным, что, с точки зрения нигерийцев, пострадавшие гражданские лица были их согражданами-нигерийцами.
  
  Большинство гражданского населения бежало из зоны боев скорее «в», а не «из» неокупированной к концу 1968 года Биафры. Там скопился примерно 1 миллион беженцев. В большинстве своем это были не Ибо, а этнические меньшинства. Разветвленная семейная система, которая позволила 18 месяцев назад жителям Востока принять своих родичей с Севера и Востока, не могла быть задействована, поскольку у большинства беженцев не было родственников, которые могли бы их приютить. Поэтому люди жили скученно, во времянках, построенных на окраинах деревень в буше, в то время как власти Биафры с помощью Красного креста и Церквей обустроили ряд лагерей для беженцев, где бездомные могли бы по крайней мере получить крышу над головой и еду раз в день. Многие такие лагеря были устроены в пустых школах, где уже было большинство санитарных устройств, и которые впоследствии послужили отличными целями для пилотов-египтян.
  
  К концу апреля по причинам военного характера, объясненным ранее, поток беженцев принял угрожающие размеры: примерно 3,5 миллиона.
  
  «Каритас» и Всемирный Совет Церквей, не входя в число огранизаций, действующих на нигерийской стороне фронта, и не будучи обязанными по договору господина Ягги пробиваться по каналам согласований, прежде чем начать помогать людям, решили действовать самостоятельно. Начиная с первых месяцев года, они закупили за рубежом большие количества продовольствия и медикаментов для завоза в Биафру. У них не было самолетов и пилотов, поэтому они заключили соглашение с Хенком Уортоном, американцем, который два раза в неделю перевозил на своих самолетах оружие из Лиссабона в Биафру, и купили часть его самолетов. Но количество перевозимого таким образом продовольствия было очень невелико.
  
  Начиная с 8 апреля, Красный Крест начал в небольших количествах посылать помощь на самолетах Уортона, и желая приобрести свой собственный самолет и нанять своих собственных летчиков, посылал из Женевы неоднократные запросы нигерийскому правительству по поводу предоставления охранного свидетельства пропуска для самолетов с четкими обозначениями Красного Креста для того, чтобы осуществлять полеты в дневное время, без опасения быть сбитыми. На эти запросы постоянно отвечали отказом.
  
  Были предприняты попытки убедить нигерийцев, что под прикрытием подобных дневных полетов Уортон не будет перевозить оружие. Сначала предложили, чтобы группа работников швейцарского Красного Креста была гарантом того, что в дневное время самолеты Уортона будут оставаться на земле. Нет. Боялись, что самолеты с помощью будут перевозить и оружие. Тогда было предложено, чтобы представители Красного Креста наблюдали за погрузкой. Нет. Тогда пусть нигерийский Красный Крест наблюдает за погрузкой. Нет. Оджукву согласился на то, чтобы работники нигерийского Красного Креста сопровождали самолеты в аэропорты Биафры. Нет.
  
  Тогда даже биафрцы не понимали, что никто никогда и не намеревался, и не захочет допустить подобные полеты.
  
  Пока все это тянулось, Церкви упорно, несмотря ни на что, продолжали свой труд, посылая все, что возможно, едва только оказывалось свободное место.
  
  К середине апреля, после изучения совместного доклада о положении дел с протеиновой недостаточностью, полковник Оджукву понял, что для того, чтобы постараться избежать главного несчастья, времени почти не осталось. Как ему объяснили работники благотворительных организаций, проблема заключалась не в том, чтобы купить продовольствие (они были уверены, что это они смогут сделать достаточно легко), а в том, как привезти его в Биафру через блокаду. Это была проблема скорее техническая, чем медицинская, и полковник Оджукву приказал техническому комитету в кратчайшие сроки доложить, какими путями можно будет ввезти в страну продовольствие.
  
  В начале мая этот комитет представил ему свои рекомендации. Существовало три пути, по которым продовольствие можно было ввезти в Биафру: воздушный, наземный и морской. Интенсивность полетов по воздушному мосту, если его придется использовать для ввоза продовольствия, достаточного для того, чтобы справиться с проблемой, должна быть гораздо выше, чем могли обеспечить все самолеты Уортона, да и стоить это будет очень дорого. Доставка по морскому пути, через Порт-Харкорт или вверх по Нигеру будет медленнее, но при нормальном его функционировании по нему можно будет перевозить больший тоннаж продовольствия при меньших расходах. По наземному пути (с учетом того, что продовольствие будет поступать в Нигерию прежде всего морем) придется перевозить его за сотни миль, через всю страну, затем по оккупированным районам Биафры, а потом по забитым нигерийскими военными транспортами дорогам, непроходимым из-за разрушенных мостов. Это будет медленно, опасно и крайне дорого. Путь этот не давал ни выигрыша в скорости воздушного моста, ни преимуществ и эффективности морского коридора.
  
  Оджукву, на которого произвели впечатления призывы врачей поторопиться, выбрал воздушный мост, как временную меру, и морской путь, если впоследствии он станет возможен, для перевозки главной части грузов. Господин Ягги и другие руководители благотворительных организаций были поставлены в известность об изысканиях технических экспертов и не возражали.
  
  В середине мая Биафра потеряла Порт-Харкорт. Еще около миллиона беженцев хлынуло в центральные районы Области, часть из них была жителями самого города, а часть — беженцами из ранее захваченных районов. Однако, потеря порта не означала переориентации в выборе способов доставки гуманитарной помощи. Чтобы возместить потерю аэропорта Порт Харкорта, открылся аэропорт в Ури, прозванный Аннабел, а с моря доступ к Нигеру и порту Огута был еще свободен, однако при условии, что нигерийцы согласятся приказать своему флоту пропускать пароходы Красного Креста.
  
  В конце мая Международный Красный Крест в Женеве обратился со вторым воззванием, но на сей раз оно было специально адресовано Биафре, поскольку было ясно, что Нигерия не согласится.
  
  Однако, все это время проблема оставалась неизвестна мировой общественности. История все еще не была рассказана. В середине июня Лесли Киркли, директор «Оксфэм», совершил 15-ти дневную ознакомительную поездку в Биафру. То, что он увидел, весьма его обеспокоило. Одновременно Майкл Липмен из газеты «Сан» и Брайан Диксон из «Дейли Скетч» передавали репортажи из внутренних районов Биафры, и именно эти два человека и их фотографы увидели всю историю такой, какая она есть. В последние дни июня первые фотографии маленьких детей, превращенных в живые скелеты, появились на первых страницах лондонских газет.
  
  За весь этот месяц единственным продовольствием, доставленным из внешнего мира, было то его небольшое количество, которое смогло поместиться в незанятом пространстве уортоновского «Сьюпер Констелейшн», прилетевшего из Лиссабона. Но поскольку места в его самолете теперь добивались три организации, то продовольствия, которое надо было перевозить, явно было гораздо больше, чем самолетов для его транспортировки. В последующие недели все три этих организации купили каждая свои самолеты, но Уортон настаивал на том, что именно он должен обеспечивать их техническое обслуживание и летать на них должны его пилоты. В это время продовольствие начало поступать на кораблях к португальскому прибрежному острову Сан-Томе, который ранее использовался только как пункт дозаправки. Теперь, для перевозки продовольствия в Биафру с этого острова, можно было организовать челночные полеты, а перевозка оружия шла бы другим путем — напрямую из Лиссабона в Биафру. Таким образом, патроны и сухое молоко снова разделились бы по разным отсекам операции Уортон.
  
  Прежде чем уехать из Биафры, господин Киркли дал пресс-конференцию, на которой высказал мнение, что если в течение 6 недель в Биафру не поступит значительное количество продовольствия, то около 400 тысяч детей перейдут в безнадежную стадию болезни и умрут от квашиокоры. Когда его спросили, сколько же нужно продовольствия для того, чтобы избежать этого, он назвал цифру в 300 тонн в день (или в ночь).
  
  В Лондоне это сообщение было опубликовано 2 июля в «Ивнинг Стандарт», но все сочли его «биафрской пропагандой», пока Киркли 3 июля сам не выступил в программе теленовостей Би-Би-Си «24 часа» и не повторил свою оценку. Тем временем медленно раскачивалось британское общественное мнение, разбуженное фотографиями, появившимися в британской прессе. Перед тем как покинуть Биафру, господин Киркли встретился одновременно с господином Ягги и полковником Оджукву, и именно тогда лидер Биафры предложил не «какой-то», а самый лучший аэродром исключительно в распоряжение организаций, осуществляющих гуманитарную помощь. Это окончательно бы отделило воздушные перевозки оружия от перевозок продовольствия и увеличило бы шансы на то, что Нигерия предоставит милосердным самолетам право свободного пролета в дневное время. Господа Ягги и Киркли приняли предложение.
  
  1 июля в Лондоне господин Киркли встретился с лордом Шепердом, а 3 июля — с Джорджем Томсоном. На этих встречах он дал обоим министрам полнейший отчет о величине и масштабах проблемы, необходимости принятия срочных мер, относительных достоинствах трех возможных вариантов транзита гуманитарной помощи, и о предложении специального аэродрома. Поскольку сам Киркли прилетел и улетел из Биафры с аэродрома Аннабел, то он по личному опыту смог проинформировать министров и о том, что этот аэродром может принимать и тяжелые самолетов типа «Сьюпер констелейшн», и что полеты подобных самолетов идут уже несколько недель. И тут, как считали наблюдатели, у Британии появилась великолепная возможность использовать на благо то свое несомненное влияние, которое, по мнению лейбористского правительства, доставила ему в нигерийской столице продажа оружия Лагосу. Генералу Говону было должным образом послано прошение о разрешении дневных полетов самолетов Красного Креста в Биафру. Его ответ, который пришел во второй половине дня 5 июля и был опубликован в вечерних газетах, был краток и недвусмыслен. Он отдаст приказ сбивать любой летящий самолет Красного Креста. Господин Гарольд Вильсон явно имел под рукой свою моральную лампу солнечного света. В ответной телеграмме господину Лесли Киркли, который возглавлял прибывшую к нему делегацию, просившую Вильсона использовать свое влияние в Лагосе, он ответил, что генерал Говон всего лишь имел в виду, что будет сбивать летящие в Биафру самолеты Красного Креста, не получившие такого разрешения. Поскольку самолетов, получивших от Говона подобное разрешение просто не существовало, то вопрос приобрел чисто академический характер, каким и остается до сих пор.
  
  Британское правительство получило от Нигерии пощечину, и надо было что-то предпринять, чтобы восстановить гармоничное партнерство. Решение пришло 8 июля. Нигерийский министр информации Окои Арикпо созвал в Лагосе пресс-конференцию, на которой предложил вариант наземного коридора. Продовольствие по морю будет подвозиться в Лагос. Отсюда самолетами его переправят в Энугу, находившуюся в руках нигерийцев, а далее оно будет перевезено на грузовиках в некую точку южнее Авги, которую месяц назад заняли федеральные войска. Там продовольствие будет оставлено на дороге, в надежде, что «бунтовщики» придут и заберут его.
  
  Британское правительство и пресса восхваляли это предложение, как жест крайнего великодушия. Никто и не подумал обратить внимание на то, что было одинаково дорого привести корабли в Лагос, Сан Томе, Фернандо По или дельту Нигера; или на то, что нигерийцы постоянно говорили, что из-за погодных условий, нехватки самолетов и летчиков, воздушный путь функционировать не будет; или что у них не было грузовиков для того, чтобы перевозить из Энугу в Авгу ежедневно поступающие грузы; или о том, что вокруг Авги все еще идут ожесточенные бои.
  
  Практически же ничьего согласия на осуществление плана, так тщательно разработанного господином Арикпо, и не требовалось, поскольку здесь не требовалось и сотрудничества биафрцев. На деле же ни один пакет сухого молока так никогда и не был привезен в Авгу для использования на территории неоккупированной Биафры, или положен на дороге, чтобы «его забрали бунтовщики». Насколько можно понять, никто никогда и не собирался этого делать.
  
  С точки зрения Биафры, это больше не было просто технической проблемой. Внутри страны существовал крайний антагонизм (не со стороны полковника Оджукву, а со стороны простых людей) к самой идее взять какую бы то ни было еду, предоставленную нигерийской армией. Многие говорили, что предпочли бы обходиться вообще без еды, чем брать ее как милостыню, протянутую их мучителями. А затем возник вопрос о яде. Недавно таинственным образом умерло несколько человек, которые купили продовольствие, доставленное честными контрабандистами из-за Нигера, со Среднего Запада. Анализ образцов этой пищи, сделанный в лаборатории госпиталя в Ихиале, выявил наличие белого мышьяка и других ядовитых веществ.
  
  За границей это сообщение высмеяли, однако независимые иностранцы в самой Биафре, в частности журналист Энтони Хейден-Гест, провели свое расследование и пришли к мнению, что это вовсе не пропаганда.[183] В физическом отношении причиненный вред был невелик, но с точки зрения психологической — огромен. Для многих людей еда из Нигерии означала отравленную еду, и не все эти люди были биафрцами. Ирландский священник сказал: «Я не могу дать маленькому ребенку чашку молока, которое, как я знаю, пришло из Нигерии. Как бы ни был минимален шанс на то, что он отравится, шанс этот все-равно слишком велик». [184]
  
  Самым главным был вопрос военный. Командиры докладывали полковнику Оджукву о том, что наблюдалось крупное накапливание нигерийского военного снаряжения, поступавшего из Энугу в Авгу, и что для них ослабить линию обороны, чтобы пропустить через нее гуманитарную помощь, означало бы попросту открыть беспрепятственный проход в центр Биафры. Могут ли они быть уверены, что нигерийская армия не воспользуется этим, чтобы прорваться и пустить в эту брешь броневики, солдат и винтовки? Из всего предыдущего опыта явствовало, что нет.
  
  На пресс-конференции в Абе 17 июля полковник Оджукву ясно обозначил свою позицию. Он хотел установления воздушного моста в наиболее сжатые сроки, поскольку это был самый быстрый способ сделать дело. Он предложил либо нейтральный путь вверх по Нигеру, либо демилитаризованный сухопутный коридор из Порт-Харкорта до линии фронта, для подвоза основной части грузов. Он не мог согласиться ни на то, чтобы поставки продовольствия шли через руки нигерийцев, без наблюдения и сопровождения нейтрального иностранного персонала, ни на коридор, который будет под контролем только нигерийцев. Ночью, по приглашению Комитета по Нигерии Организации Африканского Единства, Оджукву вылетел в Ниамей, столицу республики Нигер. И здесь он снова во всех деталях разработал все возможные варианты выбора при условии, что заинтересованные стороны действительно хотят решить проблему, а не поиграть в политику.
  
  В Британии план Энугу-Авгу всеми силами поддержало правительство. Альтернативные предложения были поспешно отброшены прочь. Правительство, все сильнее ощущавшее недовольство общественности, предложило 250 тысяч фунтов Нигерии как помощь в разрешении этой проблемы. Несмотря на то, что все варианты выбора и их техническая экспертиза были либо известны, либо доступны для изучения, правительство решило направить лорда Ханта в поездку по Нигерии и Биафре, чтобы решить, как лучше распределить британские пожертвования.
  
  Полковник Оджукву ответил на это, что его народ не желает принимать помощь или деньги от правительства господина Вильсона, учитывая то, что предложенная сумма составляет менее 1 % от продажи того оружия, которое в первую очередь явилось причиной всех несчастий, и что до тех пор, пока поставки оружия продолжаются, биафрцы считают, что у благотворительного молока, полученного от британского правительства, отвратительный вкус.
  
  В то же самое время Оджукву ясно дал понять, что помощь народа Британии будет принята с искренней признательностью. А поскольку миссия лорда Ханта была связана с тонкостями распределения именно правительственного дара, то в его приезде в Биафру не было смысла.
  
  Некоторые наблюдатели в Биафре полагали, что это решение было слишком поспешным, поскольку лорд Хант и его спутники, посети они Биафру, могли бы увидеть возможность осуществления воздушного моста в Аннабел. Но полковник Оджукву знал, что население Биафры было в основном против визита Ханта. Он чуть было не изменил свое решение, но предвзятое заявление господина Томсона о том, что мировое общественное мнение горько осудит Оджукву, если он не согласится на установление коридора в Авге, сделало для полковника возможным один единственный путь: твердо придерживаться первоначального решения.
  
  Итак, в течение двух недель лорд Хант ездил по фронтам на нигерийской стороне, но не имел возможности выслушать доводы иные, чем в поддержку коридора в Авге; решение, которое собиралось поддерживать и британское правительство, о чем было заявлено в отсутствие лорда. После чего полезность его докладов представляется весьма сомнительной. В последующие недели и месяцы стало как-то маловероятно, что продовольствие на 250 тысяч фунтов может хоть когда-нибудь быть доставлено голодающим за нигерийские позиции, не говоря уж, чтоб «через» них.
  
  Кое-кто в Британии все-таки понял тревоги биафрцев. 22 июля в Парламенте, в Палате Общин, протестуя против продолжающейся продажи оружия, господин Хью Фрезер сказал: «Во имя человечности, будет безумием поставлять орудия войны, которые превратят коридоры милосердия в дороги резни».
  
  Чтобы успешнее отстаивать идею коридора Авгу, нужно было покончить с вопросом о воздушном мосте, в частности очернить возможность использования аэропорта Аннабел, который к этому времени уже называли его настоящим именем — Ули. Что и было должным образом проделано. Джордж Томсон отозвался об Ули, как о «покрытой травой ухабистой полосе». Кроме господина Киркли, буквально в миле от Уайтхолла было очень много журналистов, которые могли бы засвидетельствовать, что Ули это вовсе не «покрытая травой ухабистая полоса», и может принимать тяжелые самолеты. Их опыт не потребовался, и когда в Министерство по делам Содружества были направлены точные технические характеристики аэропорта в Ули, от них поспешно и ловко отмахнулись.
  
  Взлетно-посадочная полоса Ули в длину имеет 1828,8 метров, что вдвое длиннее полосы в Энугу и составляет почти половину полосы Порт-Харкорта. Она имеет 22,86 метров в ширину, чуть меньше, чем хотелось бы летчику, но достаточно для большинства типов шасси. Допустимая нагрузка на полосу равняется 75 тоннам. Этот аэродром был построен тем же самым биафрцем, который до Независимости был ведущим инженером проекта сооружения взлетно-посадочных полос международных аэропортов Лагоса и Кано.
  
  Тем не менее, кампания, проводимая британским правительством, подействовала, и миллионы обманутых британцев полагали, что полковник Оджукву при любых условиях отказался от сухопутного коридора, а следовательно он ответствен за все те смерти, которые еще будут в Биафре.
  
  На самом же деле, Оджукву никогда, ни в прямой, ни в косвенной форме, не получал от нигерийцев никаких формальных предложений об установлении коридора Авгу. После пресс-конференции господина Арикпо, окончательно сбившей всех с толку, все дело было предано забвению. На встрече с нигерийцами в Ниамее биафрцы снова вспомнили об этом коридоре, но когда были выслушаны доводы сторон в пользу различных альтернативных вариантов, нигерийцы поняли, что даже если принимать в расчет только саму по себе осуществимость того или иного проекта, то предложения биафрцев и здесь были гораздо лучше. Тогда они полностью пошли на попятный и заявили биафрцам, что решили уморить их голодом. Все это более подробно описано в последней главе.
  
  Однако, возвратившийся из Ниамея в Лагос глава нигерийской делегации на переговорах, господин Элисон Айида дал интервью газете «Обсервер», которая 28 июля 1968 года опубликовала следующее: «По заявлению господина Айида биафрцы были готовы согласиться на наземный коридор, даже не получив согласия на их собственную просьбу о дневном воздушном коридоре в Биафру: при условии, что охраняться этот коридор будет международными полицейскими силами».
  
  После того как представитель Нигерии в Ниамее так ясно, раз и навсегда, высказал намерение своего правительства, любая реальная надежда на достижение соглашения о том, чтобы на самолетах, грузовиках или кораблях перевезти в Биафру продовольствие, была окончательно похоронена. Трудно понять почему вообще в таком случае была такая суета вокруг переговоров о сухопутном коридоре. Единственным способом доставки продовольствия оставались ночные полеты, а это, во всяком случае с технической точки зрения, прорывало блокаду. Поняли это только Церкви, и безо всякой рекламы или шумихи спокойно перевозили на самолетах столько продовольствия, сколько могли. К этому времени каждая из церковных организаций купила свои собственные самолеты, но Уортон все еще держал их под своим контролем, поэтому церкви хотели начать действовать самостоятельно.
  
  Трудность заключалась в том, что сам Уортон не принимал и мысли о том, что потеряет монополию на полеты в Биафру. Церкви не могли нанять собственных пилотов и технический персонал, чтобы начать самостоятельные полеты еще и потому, что только пилоты Уортона знали жизненно важные опознавательные посадочные сигналы, которыми дружественные самолеты обозначали себя контрольной башне Ули. Даже биафрцы не решались бросить вызов Уортону, нарушив его монополию, потому что от него зависела прежде всего доставка оружия. Но в конце концов они решились передать сигнальные коды Красному Кресту и Церквям. Это было не так просто. Один из пилотов Уортона просто-напросто не пустил в самолет биафрского эмиссара, летевшего в Сан-Томе, потому что этот пилот (вполне обоснованно) заподозрил, что у того были в кармане коды. Наконец при помощи одного из членов делегации, летевшей из Биафры через Габон в Аддис-Абебу на мирную конференцию, коды были тайком переправлены, и в эфиопской столице переданы представителю Красного Креста, который потом передал их Церкви.
  
  Имело ли это нарушение его монополии какую-то связь с позднейшими махинациями Уортона, когда в Биафру не были доставлены боеприпасы, так необходимые ей в конце августа, когда уже началось нигерийское «решительное наступление», на этот вопрос может ответить только сам Уортон.
  
  15 июля нигерийцы вели огонь из зениток, поставленных на специальные суда в бухтах на юге Биафры, и пилоты Уортона решили, что здесь становится слишком жарко. Они отбыли, и в течение 10 дней в Ули не прилетал ни один самолет. Полеты снова возобновились только 25 июля, после неких заверений, подкрепленных твердой валютой.
  
  31 июля Красный Крест, наконец, начал собственные полеты из Фернандо-По, бывшего тогда испанской колонией и расположенного гораздо ближе к Биафре, чем Сан-Томе: его отделяло от побережья всего 40 миль, по сравнению со 180 милями до португальского острова. Но Фернандо-По должен был 12 октября получить независимость, и настроения будущего африканского правительства были неизвестны. В конечном итоге, на выборах победила не та партия, что ожидалось, и впоследствии она оказалась не склонна к сотрудничеству; положение дел, в котором был здорово повинен нигерийский консул на острове, оказывавший постоянное давление на правительство.
  
  Международный Красный Крест подвергался сильной критике как обеих сторон в конфликте, так и журналистов Они обвиняли его в том, что было мало сделано, что больше денег было потрачено на административные заигрывания, чем на дело; в том, что он слишком старался не наступить на политические мозоли, а не доставлять гуманитарную помощь.
  
  Но и положение Красного Креста было не из легких. В соответствии с Уставом они должны были соблюдать строжайший нейтралитет. И этот нейтралитет нужно было не только и не столько соблюдать, как все должны были видеть, что он соблюдается. Конечно, работники Красного Креста могли бы быть более активными и делать меньше ошибок, работая по обе стороны фронта. Но операция подобного масштаба и объема была предпринята впервые. К Международному Красному Кресту были прикомандированы команды из разных стран, в то время как другие команды из тех же самых стран работали под флагом своего собственного Красного Креста. Таким образом, в Биафре было две французские команды — одна при МКК, а другая — посланная французским Красным Крестом. Усилия были зачастую разрозненны и несогласованны. Для того, чтобы навести некоторый порядок в делах, МКК обратился с просьбой к Августу Линдту, послу Швейцарии в Москве и бывшему старшему чиновнику ООН по вопросам беженцев и голода, приехать и возглавить всю работу.
  
  В ответ на обычные обвинения в адрес МКК в том, что они недостаточно энергично устраняют препятствия, один усталый его представитель в Биафре сказал: «Послушай, здесь, в Биафре мы получаем все необходимое нам содействие. Но на другой стороне они вполне ясно дали нам понять, что мы им не нужны Им не нравится то, что мы делаем, т. е. спасаем людей, которых многие из них в душе хотели бы видеть мертвыми, и им не нравится наше присутствие, потому что оно мешает им делать некоторые вещи, которые, как мы думаем, они хотели бы сделать с гражданским населением. Если мы будем с ними слишком спорить, то они просто могут приказать нам убираться. Отлично в таком случае мы в течение целого дня будем на первых полосах газет. Но как быть с миллионом человек за нигерийской линией фронта, жизнь которых поддерживает наше продовольствие? Что будет с ними?»
  
  Но вот одно достаточно разумное критическое замечание, которое можно высказать. МКК в Женеве понадобилось катастрофически много времени, чтобы проснуться и начать действовать. Хотя с самых первых дней господин Ягги постоянно информировал их о том, что ситуация не терпит промедлений, и хотя суммы, поступавшие из различных источников в течение всего июля, составляли примерно миллион долларов, первый самолет, полностью принадлежавший Красному Кресту, вылетел в Ули только в последний день месяца. Даже в августе, уже осуществляя свои собственные воздушные перевозки, Красный Крест переправил только 219 тонн продовольствия, тогда как Церкви, имея гораздо меньше денег и все еще завися от Уортона в транспортировке грузов, переправили более тысячи тонн. Но так как необходимый по общему мнению тоннаж в 300 тонн за ночь означал, что это общее количество должно доставляться раз в 4 дня, то мрачные предсказания Киркли начали сбываться.
  
  Целью этой главы не является яркое описание картин людских страданий; это скорее хроника событий, чья цель объяснить озадаченному читателю, что же произошло на самом деле. Кроме того, эти картины люди уже видели — в газетах, по телевидению — а еще читали крайне эмоциональные описания очевидцев-журналистов и писателей. Достаточно будет краткого резюме.
  
  К июлю было создано 650 лагерей беженцев, в которых собралось примерно 70 тысяч изможденных людских обломков, безнадежно ждущих еды. За пределами лагерей оставалось еще примерно 4,5–5 миллионов перемещенных лиц, самовольно расселившихся в буше. По мере того как цены на имевшееся продовольствие росли, начали страдать от голода не только беженцы, но и местные жители неоккупированных районов.
  
  Приводились до крайности противоречивые цифры уровня смертности. Автор попытался хоть как-то согласовать оценки, полученные из наиболее осведомленных источников в Красном Кресте, Всемирном Совете Церквей и «Каритас Интернейшнл», а также от монахинь и священников, которые выполняли огромную работу на местах по раздаче продовольствия в деревнях и буше.
  
  В июле и августе политики позировали, а дипломаты хитрили и изворачивались. Сухопутный коридор, даже если бы он и был организован в этот период, скорее всего не мог бы быть использован по назначению. Поступали пожертвования от британских и европейских частных лиц, многие правительства, в частности скандинавские, частным образом давали понять, что не останутся равнодушны к просьбам Красного Креста о предоставлении во временное пользование грузового самолета с экипажем, если такая просьба поступит.
  
  Женевский Красный Крест предпочел начать переговоры с частной фирмой, пилоты которой заявили, что полетят в Биафру только в том случае, если Нигерия гарантирует им безопасность полета, и запросить у Лагоса такую гарантию. Как обычно, они получили отказ.
  
  Как и предсказывалось, уровень смертности постоянно повышался. От первоначальной цифры примерно в 400 человек в день, в самый свой пик он достиг, по оценкам четырех главных иностранных организаций по оказанию гуманитарной помощи, уровня в 10 тысяч человек в день. В июле и августе подвоз продовольствия был крайне невелик. Тогда как некоторые люди умирали в лагерях и эти смерти можно было зафиксировать, гораздо большее число смертельных случаев приходилось на деревни, куда вовсе не поступала никакая гуманитарная помощь. И как это часто случается, самая душераздирающая задача и самая грязная работа пришлись на долю католиков.
  
  В человеческом языке нет слов, чтобы выразить или описать героизм священников Ордена Святого Духа или монахинь Ордена Святых Четок, приехавших из Ирландии. Когда приходится видеть перед собой двадцать истощенных детей в поздней стадии квашиокоры, которых принесли к тебе, а ты знаешь, что еды у тебя хватит только на то, чтобы дать шанс на выживание только десяти, тогда как для остальных нет никакой надежды, и видеть это изо дня в день, подвергаться бомбежкам и обстрелам, быть усталым, грязным, голодным и продолжать работать — все это требует такой отваги, какой нет у многих людей, чья грудь увешана боевыми наградами.
  
  К концу 1968 года по примерной оценке количество умерших на территории Биафры равнялось 3/4 миллиона, а по самым сдержанным оценкам — 1/2 миллиона. Красный Крест, чьи коллеги работали по ту сторону фронта, докладывал примерно о 1/2 миллиона умерших в районах, оккупированных нигерийскими войсками.
  
  Надо сказать, что большое количество продовольствия, закупленного на деньги, собранные в Британии, Западной Европе и Америке, которое не поступило непосредственно в Биафру, до голодающих не дошло вообще. В то время как такие репортеры как Стенфорд и Мойес Томас из «Мировых Новостей» в июне и июле в своих репортажах рисовали картины человеческой деградации, которым они были свидетелями в Икот Эпене, городе Ибибио, о котором в Лагосе вполне справедливо утверждали, что он уже в течение 12 недель находится в их руках; другие журналисты с чувством крайней неловкости сообщали из Лагоса о том, что ящики с продовольствием, купленным на пожертвования, гниют в доках. Работники Красного Креста в Лагосе жаловались на то, что им намеренно чинят препятствия на всех уровнях.
  
  Несмотря на это, люди из Красного Креста потом рассказывали о спокойных усилиях британской дипломатии, предпринимавшихся в августе и сентябре, с тем чтобы убедить МКК прекратить прямую помощь Биафре на том основании, что с ней все равно покончено, и передать решение проблемы на нигерийской стороне нигерийскому Красному Кресту, который, по их словам, был «более расторопен».
  
  В первую неделю августа 1968 года две церковные благотворительные организации, получив от Красного Креста жизненно важные посадочные коды, так же отделились от Уортона и начали самостоятельные полеты, однако все еще с Сан-Томе. 10 августа, не слушая никаких советов, граф Карл Густав фон Розен, шведский пилот-ветеран из «Трансфер», вылетел в дневной полет, чтобы доказать, что это возможно. Это был первый полет под флагом еще одной благотворительной организации — Помощь Северной Церкви, осуществленный совместно со скандинавской и Западно-Германской протестантскими церквями. Впоследствии все три эти организации работали в Сан-Томе под единым названием «Совместная церковная помощь».
  
  Тем временем вспомнили про предложение биафрцев о специальном аэродроме, по мере того как пропадала надежда получить разрешение Нигерии на дневные полеты в Ули. Был аэродром и взлетно-посадочная полоса в Обилагу, но там не было достаточного электрооборудования и полноценной контрольной башни. Красный Крест согласился наладить все это за свой счет, и работы начались 4 августа. 13 августа было подписано соглашение между полковником Оджукву, от правительства Биафры, и господином Ягги, от Красного Креста. В этом соглашении оговаривалось, что каждая сторона может по собственному усмотрению аннулировать его, однако пока соглашение остается в силе, аэропорт должен оставаться демилитаризованным.
  
  Господин Жак Криллер, женевский архитектор, стал комендантом аэродрома от Красного Креста. Первое, что он сделал, это настоял на выводе всех солдат и военной техники, включая и зенитные орудия, за пределы аэропорта на расстояние пяти миль от центра взлетной полосы. Биафрские военные высказали протест, поскольку при переносе позиций нигерийских войск всего только на 13 миль вперед, оборона аэропорта была бы этим самым непоправимо нарушена. Полковник Оджукву поддержал Криллера, и зенитки переместили. Затем Криллер нарисовал белой краской три круга, с большими красными крестами внутри, диаметром в 60 футов, на равном расстоянии друг от друга по всей длине взлетной полосы. Приняв таким образом меры предосторожности, он устроил свою резиденцию в палатке на краю взлетной полосы. 20, 24 и 31 августа аэропорт подвергся бомбардировке и ракетному обстрелу — прямо по целям. Полдюжины местных грузчиков было убито, многие другие ранены.
  
  1 сентября 1968 года в аэропорту приняли первый самолет из Фернандо-По. Красный Крест, который все еще пытался получить в Лагосе разрешение на дневные полеты, почувствовал, что его позиции весьма укрепились теперь, когда у него был свой собственный аэродром. Однако в ответ все равно получил отказ. Затем, 3 сентября Лагос мнение свое изменил или сделал вид, что изменил. Дневные полеты будут разрешены, но не в Обилагу, а только в Ули.
  
  Красный Крест вежливо указал на тот факт, что самолеты с продовольствием теперь больше не направлялись в Ули, а только в Обилагу, и заявил, что если целью полетов была доставка максимального количества продовольствия для спасения жизни людей, тогда дневные полеты должны направляться в Обилагу. Советники же полковника Оджукву пытались осмыслить это внезапное и удивительное для них решение Нигерии в ином аспекте.
  
  Почему Ули и только Ули, вот что они хотели знать; и после обдумывания пришли к одному ответу. Хотя Ули часто подвергался налетам именно в дневное время, когда он не использовался по назначению, огня биафрских зениток, хотя и не слишком точного, все-таки было вполне достаточно, чтобы заставить нигерийские бомбардировщики летать на большой высоте, и таким образом снижалась точность бомбометания. В результате взлетная полоса не была повреждена тяжелыми бомбами, а небольшие воронки от ракет истребителей МИГ было легко засыпать. Но если днем зенитки замолчат, чтобы позволить приземлиться тяжелым ДС-7, перевозящим продовольствие с Фернандо-По и Сан-Томе, то будет достаточно одного единственного нигерийского грузового самолета советского производства, такого например как те АНы, которые иногда можно было видеть высоко в небе с 5000 фунтовыми бомбами под крыльями, для того, чтобы проделать во взлетной полосе такую дыру, из-за которой аэропорт закроется как минимум на пару недель. Поскольку нигерийцы вошли в Абу и готовили крупное наступление на Оверри, а биафрцы, которым отчаянно не хватало боеприпасов, глаза себе проглядели, высматривая самолеты с оружием, полковник Оджукву не мог пойти на риск разрушения аэропорта, через который это оружие поступало.
  
  16 сентября нигерийцы осуществили прорыв к Огуте и взяли город. Хотя через 48 часов их из города выбили, Оджукву пришлось аннулировать соглашение об эксклюзивности аэропорта Обилагу. Когда был занят Огута, находившийся в от ясной близости к аэродрому Ули, Ули был эвакуирован. Он снова открылся для полетов 14 сентября, но когда наконец начали прибывать самолеты с оружием, Оджукву пришлось дать разрешение на их посадку в Обилагу. С этого момента самолеты с продовольствием и самолеты с оружием на равных основаниях принимали оба аэродрома. Не то чтобы это имело слишком уж большое значение, поскольку в этот период нигерийцы по ночам не бомбили, да и в ближайшем будущем не было никаких шансов получить разрешение на дневные полеты. 27 сентября, после мощного наступления 1 Нигерийской дивизии, Обилагу был взят, и Ули снова стал единственным действующим аэродромом.
  
  С этого времени Лагос снова предложил разрешить дневные полеты для самолетов с гуманитарной помощью. Оджукву снова широко обвиняли в том, что он от этого отказался, и следовательно голод целиком и полностью лежит на его совести. А Оджукву заявил, что согласится на дневные полеты с посадкой в любом другом аэропорту, потому что не может подвергать Ули опасности бомбежек.
  
  Весь период до конца года — с 1 октября до 31 декабря — полеты продолжались ночью — в Ули. В октябре Канада сдала в аренду Красному Кресту грузовой самолет «Геркулес» с допустимой загрузкой в 28 тонн за один вылет. Рассчитывая на два его вылета в ночь, Красный Крест разработал оптимистический план на ноябрь. Но сделав 11 вылетов, «Геркулес» по приказу из Оттавы полеты прекратил, а потом и вовсе улетел обратно. В декабре американское правительство предложило 8 транспортных самолетов «Глобмастер», каждый с допустимой загрузкой более 30 тонн: 4 для Красного Креста и 4 для церквей. На эти самолеты, которые должны были начать полеты после Нового года, возлагались большие надежды.
  
  Но также в декабре правительство Экваториальной Гвинеи, которая теперь управляла Фернандо-По, проинформировало Красный Крест, что больше не может снабжать их дизельным маслом для грузовиков или баллонами с кислородом для хирургических операций. Эта перемена в отношении началась, по-видимому, с той ночи, когда гвинейский министр внутренних дел в пьяном виде завернул на аэродром в компании нигерийского консула и поднял там страшный скандал, во время которого один из пилотов высказал все, что он о них думает.
  
  В октябре начались ночные бомбежки аэродрома Ули. Бомбили с поршневых грузовых самолетов нигерийских ВВС, которые каждую ночь два или три часа с гудением летали над головами и через неравные интервалы сбрасывали тяжелые бомбы. Они не были особо опасны, потому что не могли отыскать аэродром в темноте, когда все огни были погашены. Но было крайне неудобно лежать, уткнувшись носом в пол пассажирского зала ожидания, и часами ждать очередного пронзительного звука, когда бомба падала на соседний лес. Было такое чувство, как будто против своей воли играешь в русскую рулетку.
  
  К концу ноября эпидемия квашиокоры была взята под контроль, хотя и не совсем остановлена. Большинство выживших детей, хотя они и выздоравливали, могли заболеть снова, если бы полностью прервалась тоненькая нить продовольствия. В декабре возникла новая опасность — корь. По Западноафриканскому побережью эпидемии кори среди детей возникают регулярно, и обычно смертность от нее бывает где-то на уровне 5 %. Но британские врачи, которые работали в Западной Африке, считают, что в военных условиях этот процент возрастает скорее до 20.
  
  Полтора миллиона детей должно было заболеть корью в январе, а это увеличило бы предполагаемый процент смертности среди детей еще на 300 тысяч человек. Буквально в самый последний момент, с помощью ЮНИСЕФ и других детских фондов, была доставлена нужная вакцина, запакованная в специальные мешки для поддержания низкой температуры, и началась полноценная вакцинация.
  
  С приближением Нового года становилось ясно, что следующей проблемой станет нехватка основных углеводородных продуктов, таких как ямс, кассава и рис. Январский урожай обещал быть невысоким, отчасти от того, что в некоторых районах семенной ямс предыдущего урожая был съеден, отчасти от того, что несозревший урожай был собран раньше времени и тоже съеден. Были предприняты усилия, с тем, чтобы привезти и эти продукты тоже, но из-за их большого веса для перевозки требовалось гораздо большее количество самолетов с большей грузоподъемностью или энергичные усилия, чтобы убедить нигерийцев разрешить подвоз продовольствия по Нигеру.
  
  Все попытки и усилия спасти детей Биафры были одновременно и героическим и страшным делом, ведь несмотря ни на что, ни одна посылка с продовольствием так никогда и не попала в Биафру «легальным» путем. Все, что ввозилось, ввозилось с нарушением нигерийской блокады. За 6 месяцев с того времени, как господин Киркли определил конечный срок в шесть недель и минимальное необходимое количество продовольствия в 300 тонн за ночь, Красный Крест ввез в Биафру 6847 тонн, а объединенные церкви — около 7500 тонн. За 180 ночей, когда можно было осуществлять полеты, это 14374 тонны продовольствия, то есть всего 80 тонн за ночь. Но даже эта цифра обманчива. В первые 50 дней после 1 июля, когда продовольствие было действительно необходимо и могло бы спасти две или три сотни тысяч детских жизней, буквально ничего привезено не было.
  
  Страшнее, чем погромы 1966 года, страшнее, чем смерть на войне, страшнее, чем ужас бомбежек, было то чувство, когда бессильно смотришь, как истаивают и умирают твои дети. Это породило в народе Биафры глубокую и незатухающую ненависть к нигерийцам, их правительству и правительству Британии.
  
  Это то чувство, которое однажды принесет свои горькие плоды, если только два народа не будут жить на разных берегах реки Нигер.
  
  Британское правительство, под прикрытием заявлений о том, что делается все для улучшения положения, после грубого нагоняя, полученного 5 июля, делало все, что хотела Нигерия. Отнюдь не пытаясь использовать все свои возможности для того, чтобы убедить Лагос пропустить продовольствие для Биафры, правительство делало как раз обратное. Господин Ван Валсум, глубокоуважаемый бывший мэр Роттердама, бывший член парламента и сенатор, в настоящее время являющийся Председателем голландского национального комитета по оказанию помощи Биафре, однажды публично заявил, что готов клятвенно подтвердить истинность тех сообщений, в которых говорилось, что британское правительство и Государственный Департамент США в августе-сентябре оказывали «сильное политическое давление» на Красный Крест в Женеве, с тем, чтобы прекратить оказание любой помощи Биафре. Проверка, проведенная британскими журналистами непосредственно в штаб-квартире МКК в Женеве, подтвердила заявление Ван Валсума.
  
  Может быть, в будущем более полное расследование покажет, что попытки правительства Британии помешать поставкам гуманитарной помощи беспомощным африканским детям, было самым подлым во всей их постояно подлой политике.
  Мирные конференции
  
  18 месяцев войны — с июля 1967 года до декабря 1968 — были отмечены тремя мирными конференциями, которые все закончились безрезультатно. Их провал никого не удивил, и меньше всего тех, кто был на стороне Биафры. Предварительным необходимым условием любой мирной конференции, если она должна закончиться успешно, является то, что обе стороны должны ipso facto быть убеждены, что данный конфликт более не разрешим военными средствами, доступными им, и что переговорное решение не только желательно, но и во многом неизбежно.
  
  Те, кто не участвует в конфликте непосредственно, но хочет чтобы конференция завершилась успешно, а их роль в урегулировании конфликта стала чем-то большим нежели простая софистика, должны сделать все, что в их силах, для приведения сторон к согласию. Потому что если любая сила вне конфликта, с одной стороны, выражает желание добиться мирного договорного его решения, а с другой одновременно снабжает одного из партнеров причиной, по которой он может эту точку зрения не разделять, тогда это просто лицемерие.
  
  Что касается трех нигерийско-биафрских конференций, то и Британия и Америка действовали по дипломатическим каналам, а Британия еще и оказывала практическое давление, для того, чтобы укрепить Нигерию в ее начальной уверенности, что полное военное решение проблемы возможно, осуществимо и вполне ей по силам, тогда как решение вопроса договорным путем ни в коей мере неизбежностью не является. И в результате, уже в первые часы после открытия каждой из конференций нигерийцы показали, что их делегация присутствует здесь только для того, чтобы обсудить условия капитуляции Биафры. Поскольку согласия на такую основу для переговоров не было, то война должна была неизбежно продолжаться и продолжалась. Часть ответственности за такой ход дел следует возложить на вышеупомянутые две державы и на пассивность африканских государств, которые позволили затащить себя в политику типа «руки прочь», в том, что касалось проблемы, ставшей пятном на репутации целого континента.
  
  Первая конференция явилась результатом некоторой дипломатической активности Секретаря по делам Содружества, господина Арнольда Смита, любезного канадца, у которого был большой запас доброй воли и мало проницательности. После многочисленных контактов в Лагосе, ранней весной 1968 года он наконец сказал биафрцам, что нигерийцы готовы пойти на мирные переговоры. Поскольку именно на такой поворот событий биафрцы надеялись в течение всей войны, то они согласились, и была достигнута договоренность о предварительных переговорах в Мальборо Хауз, Лондон, для согласования формулировки будущей конференции.
  
  В этот период Нигерия находилась в трудном положении. Несколько попыток взять Порт-Харкорт со стороны моря провалились, и командир Третьей дивизии обещал, что сможет захватить город к концу мая.
  
  Пока Третья дивизия продолжала свое тяжкое продвижение через болота к Порт-Харкорту, на дипломатическом фронте положение изменилось самым тревожным образом. 13 апреля Танзания признала Биафру в качестве суверенного государства. Это настолько же воодушевило биафрцев, насколько деморализовало нигерийцев, всех вплоть до солдат пехоты. Именно в такой ситуации, когда Берег Слоновой Кости и Габон подумывали последовать примеру Танзании, нигерийцы и намекнули господину Смиту на то, что они готовы сесть за стол переговоров. Биафрцы сразу же предположили, что самым подходящим для такого поведения словом было бы слово «увертка», поскольку возможное падение Порт-Харкорта вполне могло снова изменить дипломатические тенденции в Африке. Так оно и оказалось.
  
  Предварительные переговоры начались в Лондоне второго мая. Делегацию Биафры возглавлял Главный судья, сэр Льюис Мбанефо, а нигерийскую делегацию — вождь Энтони Энахоро. На обсуждение были вынесены вопросы о месте проведения конференции, ее председателе, иностранных наблюдателях (если таковые понадобятся) и повестке дня. Подозрения биафрцев, что конференция была всего лишь отвлекающим маневром, подтвердились с самого начала. Сэр Льюис сказал Смиту, что по его убеждению, переговоры просто не могут окончиться успешно. Во-первых, Британия отказалась приостановить поставки оружия Лагосу даже на время их проведения, жест, который нигерийцы истолковали вполне правильно; и во-вторых, из-за состава нигерийской делегации.
  
  Кроме вождя Энахоро, в нее входили: альхаджи Амино Кано, северянин, который явно не принадлежал к северному истеблишменту и не мог говорить от имени Северной Нигерии; и три биафрца-коллаборациониста: Асика — Ибо, назначенный Лагосом управлять землями Ибо; бригадный генерал Джордж Курубо — Риверс, от которого отказался его собственный народ и который когда-то был бригадным генералом армии Биафры, прежде чем дезертировал в Лагос, когда ему предложили стать послом Нигерии в Москве; и Икпеле — Эфик из Калабара, который был там представителем Лагоса в самый разгар репрессий против Эфиков в конце ноября-декабря.
  
  Это скорее напоминало делегацию Южного Вьетнама, появившуюся в Париже с тремя вьетконговскими дезертирами в качестве делегатов. Можно представить, какова была реакция Вьетконга и делегации Северного Вьетнама.
  
  Но сознавая, что эти люди ни при каких обстоятельствах не имеют права говорить от имени народа Нигерии, сэр Льюис все-таки продолжал свою работу. Местом проведения конференции был назван Дакар, но Энахоро отверг его, не выдвинув никакого альтернативного варианта. После трехдневных проволочек сэр Льюис попросил Энахоро представить список городов, приемлемых для Лагоса, добавив, что надежда Нигерии на то, что будет выбран Лондон, совершенно беспочвенна, до тех пор, пока Британия продолжает поставлять Нигерии оружие.
  
  Энахоро представил список 17 столиц стран Содружества, и сэр Льюис выбрал Кампалу, которая была, кроме всего прочего, и его собственным вторым вариантом. Однако, он держал это в тайне. Загнанный в угол Энахоро согласился на Кампалу, столицу Уганды. Биафра хотела, чтобы на переговорах был председатель и три независимых иностранных наблюдателя, потому что после Абури стало ясно, что на встречах подобного рода необходимо иметь свидетелей. Энахоро не хотел ни первого, ни второго и предложил урегулировать этот вопрос в Кампале. Сэр Льюис согласился. После дальнейших проволочек перешли к обсуждению повестки дня.
  
  Сэр Льюис предложил повестку из двух пунктов: соглашение о прекращении огня и более продолжительные переговоры об условиях и форме будущего объединения сторон, иными словами — политическое решение. Энахоро же предложил повестку дня из 7 пунктов, которые сводились к простому обсуждению путей и средств полной и безоговорочной капитуляции Биафры. Сэр Льюис выразил протест, заявив, что прекращение огня было главной целью переговоров, и что без обсуждения этого вопроса переговоры будут в любом случае обречены на провал. Кроме того, он указал на тот факт, что первоначальное предложение, переданное через господина Смита, касалось именно переговоров о прекращении огня, безо всяких предварительных условий. Была, в конце концов, принята повестка дня из двух пунктов.
  
  Сама конференция открылась в Кампале в четверг 23 мая 1968 г. К этому дню передовые части нигерийской армии вошли в Порт-Харкорт, и конференция превратилась в чисто академическое занятие. Два дня ушло на то, чтобы договориться о том, что на конференции не будет председателя, а только один наблюдатель. Биафрцы предложили президента Милтона Оботе, поставив нигерийцев в такое положение, что надо было либо уступить, либо оскорбить президента. Они согласились, и доктор Оботе назначил своего министра иностранных дел Саймона Одаку присутствовать на заседаниях. В субботу нигерийцы пожаловались, что пропал один из их секретарей, Джонсон Банджо, и они не могут поэтому продолжить работу, пока не будет найден блудный стенограф. К этому времени переговоры стали напоминать комическую оперу, а в Умуахье разгневанный полковник Оджукву отозвался о них, как о скверном фарсе. В воскресенье утром Энахоро не мог возобновить переговоры потому, что он ходил в церковь, а на вторую половину дня и вечер он придумал еще две отговорки. Он попросил о встрече президента Оботе, а затем провел частную беседу с сэром Льюисом. Это ни к чему не привело. В четверг Энахоро выдвинул предложения из 12 пунктов по детальному обсуждению капитуляции Биафры, разоружения ее войск, управления территорией и участи ее руководителей. Сэр Льюис напомнил Энахоро, что они находятся в Кампале для обсуждения условий прекращения огня, как первого пункта повестки дня, а затем и политического урегулирования. Энахоро упорно цеплялся за свои предложения, которые перевернули с ног на голову всю повестку дня. К этому времени стали известны подробности взятия Порт-Харкорта, и надежды на какие-то перемены в умонастроениях лагосского правительства в сторону мирного урегулирования были потеряны. А пока в Лондоне и Кампале шли переговоры, еще три страны признали Биафру: Берег Слоновой Кости — 8 мая, Габон — 14 мая и Замбия — 20 мая. Однако, известия о взятии Порт-Харкорта, пришедшие в Кампалу между 23 и 27 мая, свели на нет всякую надежду на то, что эти признания смогут хоть в чем-то изменить политику Нигерии.
  
  В то время многие полагали, что потеря аэропорта в Порт-Харкорте, который был захвачен через несколько дней после города, отрежет Биафру от внешнего мира и от поставок оружия. Предполагалось, что в этом случае сопротивление Биафры продлится не более двух недель.
  
  Однако, сам факт этого дипломатического признания, хотя и недооцененный ликующими нигерийцами, сильно обеспокоил правительства Британии и США. Они тут же развили бурную закулисную дипломатическую активность, чтобы отговорить от подобного шага любую другую страну, у которой могло бы появиться желание последовать этому примеру.
  
  Господин Альфред Палмер, заместитель госсекретаря США по африканским делам и бывший посол в Нигерии, совершил поездку по Западной Африке, решительно выступая, как публично так и в частных беседах, против Биафры и за Нигерию. Эти совместные усилия даром не пропали: признания приостановились и еще три африканские страны, правительства которых в частном порядке информировали полковника Оджукву о том, что они рассматривают вопрос о признании Биафры, но чья экономика была крайне зависима от долларовой помощи, решили немного подождать.
  
  В пятницу 31 мая сэр Льюис сначала сказал Оботе, а потом и журналистам, что, по мнению его страны, Нигерия полностью убеждена в возможности военного разрешения конфликта, а значит, он понапрасну теряет время и намерен покинуть конференцию. Судя по их отчетам, большинство иностранных корреспондентов уже давно пришли к такому же выводу.
  
  Разочарованный, но все еще не потерявший надежду, сэр Льюис вернулся не в Биафру, а в Лондон, где провел восемь дней в переговорах с британскими чиновниками. В конце концов, он попросил о встрече с Гарольдом Вильсоном. Вместо этого ему позвонил один чиновник и предложил встретиться с государственным министром по делам Содружества, лордом Шепердом. Сэр Льюис согласился, и они встретились в доме сэра Арнольда Смита.
  
  Лорд Шеперд начал дискуссию крупным ляпом.
  
  Он дал понять, что до сей поры полагал, что биафрцы — это живущее где-то в буше затерянное племя, насчитывающее несколько тысяч человек. Даже закаленные ветераны, вроде сэра Мориса Джеймса, заместителя Постоянного секретаря, были вынуждены, уставившись в окно, скрывать свое замешательство. Таково было первое появление лорда Шеперда на дипломатической арене. Состоялось всего три встречи, во время которых лорд Шеперд подчеркнул, что британское правительство желает прекращения огня и продолжения мирных переговоров. Он спросил, согласится ли Биафра на британское посредничество. Озадаченный тем, что лорд Шеперд до сих пор не уяснил ситуацию, сэр Льюис ответил, что, по мнению его правительства, не может быть и речи о каком-либо посредничестве с британской стороны, пока Британия поставляет оружие Лагосу. В те дни в печати появлялись сообщения об увеличении этих поставок. Подобная точка зрения, казалось, удивила благородного лорда.
  
  Как бы то ни было, лорд Шеперд выступил с неким планом прекращения огня, который сэр Льюис попросил предоставить ему в письменном виде, что и было сделано. В принципе, при сопоставлении с планом Биафры, в них не обнаружилось никаких кардинальных расхождений. Прекращение огня, необходимость присутствия международных сил по поддержанию мира, последующие переговоры для нахождения политического решения — все сходилось. Лорд Шеперд, казалось, был доволен и заявил, что отправится в Лагос, чтобы попытаться достичь там соглашения на основе того, что было уже согласовано между Британией и Биафрой. Он попросил сэра Льюиса задержаться в Лондоне до его возвращения из Лагоса, но тот предпочел вылететь в Биафру, пообещав вернуться, если миссия лорда Шеперда окажется успешной. Лорд вылетел 13 июня, а сэр Льюис на следующий день.
  
  То, что произошло дальше, буквально ошеломило наблюдателей. План лорда Шеперда, если он и был когда-либо представлен в Лагосе, был отвергнут сразу. Для Лагоса политическое решение в форме капитуляции Биафры должно было стать предпосылкой прекращения огня. Неукрощенный лорд вылетел в Калабар, который теперь находился в руках нигерийцев. Здесь он повел себя крайне необычно для вероятного посредника, произнося речи и «реплики в сторону», из которых стало ясно, что буквально за несколько дней он полностью стал преданным сторонником Нигерии и ее дела.
  
  Встретившись с двумя корреспондентами «Ньюс оф зе Уолд», Томасом и Стенфордом, которые страстно говорили ему о страданиях и деградации людей, свидетелями которых они были на оккупированных территориях в землях Ибибио, особенно в Икот Экпене, лорд Шеперд был удивлен и несколько шокирован. Но вскоре, снова оказавшись в центре внимания, он с наслаждением приветствовал толпу (биафрские агенты в городе потом сообщили, что толпа эта состояла из переодетых солдат Йоруба) и даже оказался в такой ситуации, когда хор приветствовал его серенадой, исполнив лорду псалом «Господь мой пастырь». [185] Неизбежно возникает сравнение с миссией лорда Рансимена в Чехословакию в 1938 году и представлением, устроенном этим нелепым графом в Петровице.
  
  В Лагосе лорд Шеперд сделал еще несколько заявлений весьма пронигерийского характера и уехал, а все шансы на урегулирование при его посредничестве разбились вдребезги.
  
  Больше ничего в этом вопросе британская дипломатия сделать не могла, и хотя потом много говорилось об огромных победах, одержанных в коридорах Лагоса, об уступках, заманчивых соглашениях и многом-многом другом, британское правительство уже было просто неспособно хоть чуть-чуть повлиять на возможность установления мира в Нигерии, кроме того факта, быть может, что та политика, которой она упрямо придерживалась, еще дальше отодвинула эту возможность.
  
  Наблюдатели постоянно задавались вопросом, почему же именно Британия, у которой было так много великолепных дипломатов ранга сэра Хемфри Тревельяна, который так умело действовал в Адене, попав в столь деликатную ситуацию, как конфронтация Нигерии и Биафры, решила ограничить свои усилия тем, что прибегла к услугам лорда Шеперда, который даже не был профессиональным дипломатом.
  
  Следующее предложение пришло из Африки. Император Эфиопии Хайле Селассие уже много месяцев возглавлял в ОАЕ комитет по Нигерии, в который входили представители шести африканских государств. Комитет этот оставался нем с предыдущей зимы, когда генерал Говон предупредил о нежелательности их поездки в Биафру, и они безропотно подчинились. После консультаций с шестью другими главами государств: Либерии, Конго-Киншасса, Камеруна, Ганы и республики Нигер, император созвал конференцию в столице Нигера Ниамее. Почетным председателем был президент Нигера Хамани Диори. Встреча была открыта в понедельник 15 июля и на следующий день на ней присутствовал Говон. Едва во второй половине дня он улетел домой, как комитет отправил полковнику Оджукву приглашение приехать и изложить свою позицию.
  
  Сначала об этой новости узнали в Биафре по радио, официальное приглашение шло дольше и только к вечеру было доставлено через канцелярию президента Габона — Бонго. На следующий день в четверг полковник Оджукву созвал в Абе давно намечавшуюся пресс-конференцию, на которой изложил два варианта доставки продовольствия в Биафру для облегчения людских страданий. Один путь — по морю и по реке: вверх по Нигеру до порта Огута, который все еще прочно удерживался биафрцами. Другой — интернационализация Порт-Харкорта под нейтральным контролем, и десятимильный коридор оттуда до передовых позиций (к северу от города), где Красный Крест Биафры будет забирать это продовольствие. На той же пресс-конференции у него спросили, поедет ли он в Ниамей. Оджукву с сожалением покачал головой и ответил, что хотел бы, но военная ситуация не позволит.
  
  Однако вечером того же дня ему пришлось изменить это решение. Прибыло послание, в котором особый упор делался на наличие быстроходного транспортного средства, и после поспешно проведенного заседания Исполнительного Совета, Оджукву и небольшая группа делегатов отбыли в первые после полуночи часы 18 июля. Перед рассветом они приземлились в Либервилле, где их засек Брюс Уд, опытный канадский репортер, так что вся история получила огласку.
  
  После завтрака у президента Бонго полковник Оджукву вылетел на север в личном самолете президента Берега Слоновой Кости Уфуэ Буаньи, предоставленном в его распоряжение.
  
  Обращаясь к комитету, полковник Оджукву пустил в ход всю силу своей убежденности и личного обаяния. Были снова выдвинуты предложения об установлении одного или двух коридоров — сухопутного или морского. Была изложена точка зрения Биафры. Комитет, три члена которого представляли правительства, ранее враждебно настроенные по отношению к Биафре, заявил о своем согласии, что повергло в растерянность нигерийскую делегацию.
  
  В пятницу полковник Оджукву покинул Ниамей и улетел в Абиджан для встречи с президентом Уфуэ-Буаньи, с которым провел переговоры один на один. В субботу он вернулся в Биафру, оставив профессора Эни Нджоку в Ниамее, возглавлять биафрскую делегацию. В воскресенье он провел еще одну пресс-конференцию, на этот раз в непринужденной обстановке сада в Оверри, во время которой выразил сдержанный оптимизм по поводу того, что предстоящая мирная конференция в Аддис-Абебе (Эфиопия) — самый важный итог его визита в Ниамей — сможет привести к положительным результатам.
  
  Тем временем в Ниамее обе делегации обсуждали гуманитарную помощь, вопрос, который с начала июля вызывал во всем мире растущую тревогу. Были согласованы различные подходы к устройству коридора, но когда дело дошло до того, чтобы применить эти критерии к уже сделанным различным предложениям, то стало ясно, что предложенный Биафрой путь по реке был наиболее осуществимым, и по нему можно было перевозить большее количество грузов за более короткое время. К тому же этот путь содержал меньшее количество стратегических неудобств для обеих сторон, его было бы легче охранять от злоупотреблений, чем предложенный нигерийцами сухопутный коридор от Энугу на севере до Авгу. Когда все это стало ясно, нигерийская делегация быстро пошла на попятный, и вот именно тут, объясняя почему вдруг все ранее согласованные критерии стали неприемлемыми, глава нигерийской делегации Эллисон Эйида и высказал свою точку зрения на голодающих детей: «Голод — это законное оружие в войне, и мы собираемся в полной мере использовать его против бунтовщиков».
  
  Начиная с этого момента, Нигерия постоянно шла на попятный в вопросе о доставке гуманитарной помощи в Биафру, так что в дальнейшем мелкие уступки приходилось буквально вырывать у нее, но не при помощи давления или защиты со стороны Британии, а под воздействием растущей волны враждебного общественного мнения, мнения простых людей. Тем не менее, повестка дня для Аддис-Абебы была согласована. На сей раз — чтобы угодить нигерийцам — ее порядок был обратным: политическое урегулирование, во-первых, и прекращение огня, во-вторых.
  
  Конференция в Аддис-Абебе открылась в понедельник 29 июля. Полковник Оджукву накануне ночью вылетел из Биафры прямо в эфиопскую столицу; на этот раз предоставленный опять же Берегом Слоновой Кости самолет, да и сама делегация, были гораздо больше. Как было ясно заранее, генерал Говон отказался присутствовать на конференции, или же его советники отговорили его, сознавая, что сравнение с Оджукву едва ли будет в его пользу.
  
  Первое заседание, на котором оба руководителя делегаций выступили с приветственными речами, было открытым в присутствии представителей глав правительств всех африканских государств (некоторые из них прибыли лично), всего дипкорпуса Аддис-Абебы, множества наблюдателей и полчища журналистов. Вождь Энахоро попытался удалить прессу, особенно телевизионные камеры, но у него ничего не вышло и он удовольствовался тем, что произнес двенадцатиминутную речь.
  
  Поднялся полковник Оджукву. Он начал с того, что прозвучало как мольба за народ Биафры. Прочитав четыре абзаца, он сказал, что цитирует буквально речь Хайле Селассие в Лиге Наций в 1936 году, после нападения фашистов на Абиссинию. Смысл сравнения был вполне ясен. Он продолжал говорить в течение часа и десяти минут, рассказывая об истории народа Биафры с самых ранних дней, о преследованиях, отторжении и последующих страданиях. Закончив речь, он стал одним из тех немногих в мире, кому стоя аплодировало собрание, состоявшее главным образом из дипломатов. За 70 минут Биафра перестала принадлежать Нигерии, или Африке, или Британии, или Содружеству. Она стала мировой проблемой. Полковник Оджукву в 34 года стал фигурой мирового масштаба, так 24 днями позже, когда его фотография появилась на обложке журнала «Тайм», журналисты словами выразили полученную им овацию.
  
  Но конференция в Аддис-Абебе захлебнулась после того, как погасли яркие огни рекламы. Как и все ее предшественницы, она потерялась в трясине отсрочек, непримиримости и злой воли. В общей сложности работа продолжалась около 5 недель, но внимание мира, то единственное, что может послужить стимулом к работе, было отвлечено советским вторжением в Чехословакию.
  
  И снова целью нигерийской делегации было затягивание конференции. Прекращение огня больше не было актуальным вопросом, потому что 17 августа нигерийская 3-я Дивизия перешла реку Имо и вышла непосредственно к Абе, самому большому городу, еще остававшемуся у биафрцев. К этому времени отношение американского перевозчика оружия Уортона, казалось, изменилось. К югу от Абы биафрские солдаты в обороне имели по 2 патрона в день на человека, а в наступлении — 5. Самолеты с боеприпасами выходили из строя, возвращались назад, сбрасывали грузы над морем. Несмотря на огромные потери в нигерийской армии, Аба был взят 4 сентября 1968 года.
  
  Вскоре все внимание было привлечено к Конференции Глав Государств ОАЕ, намеченной на 14 сентября в Алжире. Из Лагоса командиру 3-й Дивизии шли лихорадочные приказы о необходимости взятия Оверри или аэропорта Ули именно к этой дате. Африканские государства, дружественно настроенные к Биафре, сообщили им, что, готовясь к Алжиру, британская и американская дипломатия ведут неустанную закулисную работу с тем, чтобы убедить Африку, что с Биафрой покончено. Постоянно оказываемое давление подкреплялось финансовыми приманками. Это сработало.
  
  Комитет по подготовке повестки дня Конференции Глав Государств, заседавший в Алжире с 8 сентября, не включил в повестку дня вопрос Нигерия-Биафра. Конференция началась 14 сентября.
  
  После неудачной попытки захватить аэропорт Ули, 3-я Дивизия 12 сентября перешла в наступление на Оверри. Биафрцы, которым все еще не хватало оружия и боеприпасов (американского контрабандиста, занимавшегося его перевозкой, выгнали, а альтернативный путь все еще был до конца не освоен) противостояли со своей горсткой патронов на человека передовым отрядам броневиков и «Саладинов» британского производства. Оверри был захвачен 16 сентября. На следующий день на алжирской конференции была принята спешно добавленная резолюция, призывающая биафрцев к сотрудничеству с нигерийцами в восстановлении территориальной целостности Федерации, иными словами — к капитуляции.
  
  Поступив подобным образом, эта организация, которая с гордостью считает себя хранилищем совести Африки, умыла руки в наиболее принципиальном деле совести на всем континенте.
  
  Это был надир судьбы Биафры — военный и дипломатический. В эти дни и в последующие недели было трудно найти хоть одного человека, который сказал бы, что с Биафрой еще не совсем покончено. Должно было пройти 100 дней, прежде чем мир понял, что Биафра еще живет, еще борется.
  
  К этому времени положение изменилось во всех аспектах. В Биафре у людей снова поднялось настроение, возродилось доверие, возросло количество уже полученной или ожидавшейся помощи. Войска Биафры контратаковали широко по фронту, первый раз за все время войны. Многие государства, в обход Британии, заявили, что намереваются приступить к активным поискам средств мирного урегулирования. В Нигерии было подписано соглашение с СССР, широко открывавшее дверь для советского проникновения во все области жизни страны. На Севере все сильнее раздавался ропот недовольства эмиров, их не устраивало правление чиновников из этнических меньшинств, которые не смогли выполнить своих обещаний. На Западе шли бунты, стрельба, массовые аресты. В Америке был избран господин Никсон. Провал дипломатии был не столько провалом нигерийских лидеров, чье стремление сохранить свое положение было предсказуемо, но неудачей тех, кто мог бы оказать давление и заставить их. Ни разу нигерийская делегация не выдала, что главная их убежденность в том, что решение проблемы военным путем было возможно и достижимо, была поколеблена, а те, кто их поддерживал, ни разу не попытались разубедить их в этом. Это был шанс — и они от него отказались.
  Проблема геноцида
  
  Геноцид — уродливое слово. Так назвали самое тяжкое преступление, на которое способен человек. Что является геноцидом в современном мире? Какова должна быть степень насилия над народом, чтобы оправдать употребление этого слова? Какая степень преднамеренности необходима, чтобы соответствовать определению геноцида?
  
  После многих лет изучения вопроса юристы мира совместно составили определение, записанное в Конвенции ООН о геноциде, принятой 9 декабря 1948 года. Статья 2 гласит:
  
  В настоящей Конвенции геноцид означает любое из следующих деяний, совершенное с целью уничтожения, полностью или частично национальной, этнической, расовой или религиозной группы, а именно:
  
  а. убийство членов этой группы;
  
  б. причинение тяжких физических или моральных увечий членам этой группы;
  
  в. намеренное изменение условий жизни этой группы, с целью привести ее к полному или частичному уничтожению;
  
  г. навязывание мер, имеющих целью предупреждение рождаемости в этой группе;
  
  д. насильственная передача детей, принадлежащих к этой группе, в другую группу.
  
  Статья 1 гласит, что геноцид, совершаемый как в мирное, так и в военное время по нормам международного права является преступлением, а в статье 4 ясно сказано, что конституционные правители, официальные лица и частные лица могут быть за это привлечены к ответственности.
  
  Ясно, что во время войны людей убивают, и так как все они принадлежат к какой-нибудь национально-этнической, расовой или религиозной группе, то эта статья имеет слишком широкое толкование, и ее навряд ли можно применить на практике. И только слово «намеренное» отделяет обычные потери, неизбежные в ходе военных действий, от преступления — геноцида. Надо доказать, что убивающая сторона заранее имела намерение, или задумала в ходе событий кого-то уничтожить, и что все жертвы принадлежали к одной национальной, этнической, расовой или религиозной группе.
  
  Есть еще два момента в вопросе о геноциде, которые теперь обычно признаются в международном праве. Первое, что намерение со стороны главы государства, осуществляющего геноцид, не требует доказательств. Какой-нибудь отдельно взятый генерал может приказать своим войскам начать геноцид, и ответственным за это будет Верховный главнокомандующий, если он не способен контролировать свои вооруженные силы. Второе; намеренное истребление руководящих кадров какой-либо расовой группы, рассчитанное на то, чтобы лишить эту группу ее образованной элиты, может считаться геноцидом, даже если большинство населения — беспомощная масса полуграмотных крестьян, оставлено в живых. В подобном случае сообщество может считать, что его кастрировали как группу.
  
  Обвинения, выдвинутые биафрцами против нигерийского правительства и вооруженных сил, касаются их поведения в пяти областях: погромы на Севере, Западе и Лагосе в 1966 году; отношение нигерийской армии к гражданскому населению, с которым они сталкивались во время войны; отношение нигерийских ВВС к выбору своих целей; выборочные убийства на различных захваченных территориях вождей, лидеров, администраторов, учителей, техников и явно предумышленное навязывание голода, который был заранее предсказан иностранными экспертами и который только лишь в 1968 году унес жизни почти 500 тысяч детей в возрасте от одного до десяти лет.
  
  Об убийствах 1966 года было рассказано достаточно. Общепризнано, что размах и массовость убийств придают им характер геноцида, и существует множество доказательств того, что они были спланированы, руководимы и организованы людьми, которые знали, что делали; что центральное правительство никогда не проводило никакого расследования, не последовало никаких наказаний, компенсаций или возмещений, что по закону может рассматриваться, как предполагаемое прощение преступления. Также неопровержимы факты убийства множества гражданских лиц в Биафре, а также Ибо, живших в Среднезападном штате. После ухода войск Биафры со Среднего Запада, в конце сентября 1967 года, после 6 недель оккупации начались убийства живших там Ибо. Выдвинутый в качестве объяснений довод о том, что трудно было различить, кто солдат, а кто гражданский, не выдерживает критики, потому что, как уже пояснялось, войска Биафры выводились всегда до того как 2-я Дивизия нигерийской армии подходила на расстояние выстрела. Свидетелями этих убийств были многие иностранцы, жившие в разных городах Среднего Запада, и их рассказы широко публиковались в печати многих стран. Достаточно будет нескольких примеров.
  
  «Нью йорк ревью», 21 декабря 1967 года: «в некоторых районах за пределами Восточной Области, которая временно удерживалась биафрскими войсками, таких, как, например, Бенин и район Среднего Запада, местное население убивало Ибо, по меньшей мере, с молчаливого согласия федерального правительства. В Бенине таким образом погибло около тысячи Ибо».
  
  «Вашингтон Морнинг Пост», 27 сентября 1967 года: «после захвата федеральными войсками Бенина солдаты северяне, проведя повальный обыск, убили около 500 гражданских-Ибо».
  
  Лондонский «Обсервер», 21 января 1968 года: «самое большое количество народа за один раз было убито в городе Асаба, населенном Ибо, где выстроили в ряд 700 мужчин-Ибо и расстреляли».
  
  «Нью-Йорк Таймс», 10 января 1968 года: «говоновский кодекс поведения остался только темой федеральной пропаганды. Очищая Среднезападный штат от войск Биафры, нигерийцы, по сообщениям, либо сами убили, либо стояли и смотрели, как убивала толпа, более пяти тысяч в Бенине, Варри, Сапеле, Агборе и Асабе».
  
  Асаба, о котором говорится в статье «Обсервера», расположенный на западном берегу реки Нигер, был полностью Ибо-населенным городом. Здесь убийства начались после того, как биафрские войска ушли по мосту обратно в Биафру. Покойный монсеньор Жорж Рошо, посланный Его Святейшеством Папой с целью сбора фактов, побывал и в Биафре, и в Нигерии. В Асабе, который уже был в руках нигерийцев, он разговаривал со священниками, которые были тогда в городе. 5 апреля 1968 года монсеньор Рошо дал интервью французской вечерней газете «Монд», в котором сказал: «Это был, несомненно, геноцид, например во время резни 1966 года. Два района тяжело пострадали (в результате боев). Прежде всего территория между Бенином и Асабой, где остались только вдовы и дети. По неизвестной причине федеральные войска вырезали всех мужчин».
  
  По словам очевидцев этой резни, нигерийский командир приказал уничтожить каждого Ибо мужского пола старше 10 лет.
  
  Убийства на Среднем Западе не имеют ничего общего с нигерийскими военными усилиями. Биафрцы считали, что это была только предварительная репетиция того, что еще должно было случиться.
  
  Дело в том, что подавляющее большинство Ибо, населяющих Средний Запад, остались там, где они жили, даже после ухода войск Биафры, из-за приказа Банджо, в котором говорилось, что ни они, ни их родичи-Ибо с другого берега Нигера, не совершили ничего такого, что могло бы повлечь за собой репрессии. Если бы они воспользовались вооруженным биафрским присутствием для причинения вреда живущим в их области не-Ибо, то тогда они просто бы удрали с отступавшими биафрцами.
  
  Потом были еще убийства в Калабаре (Биафра). Альфред Френдли пишет в «Нью Йорк Таймс» от 18 января: «Говорили, что в Калабаре, а это порт в отделившемся районе, который недавно занят федеральными войсками, солдаты расстреляли по меньшей мере тысячу, а может и две, Ибо, в большинстве своем гражданских лиц… Некоторые из убитых были из племени Эфик, одного из этнических меньшинств, являющихся, по утверждению Лагоса, лояльными сторонниками федерализма, а не отделения».
  
  Эти сообщения только поверхностным образом знакомят с тем, что случилось. Я намеренно ограничился сообщениями иностранных корреспондентов, однако записанные свидетельства беженцев теперь насчитываются тысячами страниц. С осени 1967 года количество Ибо, живших на Среднем Западе, катастрофически сократилось. Калабар был последним городом, где Ибо остались после ухода войск Биафры, поверив в то, что с ними ничего не случится. Теперь они уходили почти все без исключения. Очень немногие со страхом вернулись назад через много месяцев. Но все города Биафры, которые теперь заняты нигерийцами, и даже те, которые пали среди первых, по сравнению с тем, чем они были раньше, напоминают города-призраки.
  
  Можно продолжать цитировать отчеты многочисленных корреспондентов о том, что они видели, и что им рассказывали, но это ни к чему. Во время рейдов по нигерийским тылам вместе с биафрскими десантниками я видел целые районы брошенных деревень, разбитых ферм, разграбленных домов, сожженных жилищ и по обочинам дорог — тела убитых крестьян, настолько опрометчивых или медлительных, что их поймали на открытом пространстве. Убийства гражданских лиц затронули не только земли Ибо. Также сильно пострадали народы Эфик, Калабар, Ибибио и Огони, о чем говорится в докладах их посланцев к полковнику Оджукву.
  
  Все эти убийства не были случайным срывом, первой реакцией армии, которая была охвачена опьяняющим восторгом победы или мстительным унынием поражения. Исполнение было слишком единообразным, слишком методичным для этого.
  
  Так продолжалось после того, как 3-я Дивизия полковника «стреляй во все, что движется» Адекунле перешла реку Имо и продвигалась вперед. Когда вместе с биафрскими разведчиками я побывал в Акве, я видел трупы обитателей расположенного там лагеря беженцев. Около 500 истощенных фигур, которые уже один раз в своей жизни бежали на юг. Их захватили врасплох и уничтожили. К югу от Абы, в деревнях Убуте и Озата, мы наткнулись еще на два сообщества, застигнутых врасплох, прежде чем они могли убежать. Мужчинам перед расстрелом связали руки, женщин, если судить по их внешнему виду, искалечили или до или после смерти. Разорванные пулями тела детей, похожие на сломанные куклы, лежали в высокой траве.
  
  В Ониче в марте 1968 года я был вместе с 29 биафрским батальоном, когда он преследовал передовые части 2-й Дивизии по главной дороге к городу. Там 300 прихожан Апостольской церкви, которые после того, как все убежали, остались, чтобы молиться об избавлении, вытащили из церкви и прикончили.
  
  Одна женщина, притворившись мертвой, выжила. Потом ее лечил другой англичанин, доктор Ян Хайд.
  
  На войне обязательно есть невинные жертвы, случайные эксцессы, бессмысленные зверства, совершаемые простыми солдатами. Но редко примеры подобного скотства были даны на такой большой территории и таким количеством армейских подразделений.
  
  Свидетельств тех, кто выжил в Биафре, становится все больше и больше, но за пределами Биафры их игнорируют, как часть универсального зла — пропагандистской машины Оджукву. Группа иностранных наблюдателей, собранная вместе по предложению британского правительства, сопровождала федеральных солдат во многих секторах и составила отчет, в котором говорится, что они не нашли свидетельств геноцида. Целью этой инициативы было обелить режим Говона, и она была достигнута, потому что выводы этой группы широко публиковались, и с этих пор на их основе делалось множество заявлений в британской палате Общин.
  
  Но миссия эта была также недоказательна. Не найти свидетельств преступления, когда тебя привели на место преступления те, кто его совершил, такое едва ли убедит и курсанта полицейского училища. А в том, что касается свидетельств в суде, то когда человека обвиняют в убийстве, защите нет смысла представлять свидетелей, которые говорят, что ничего не видели, особенно если их направляет обвиняемый. Свидетельства тех, кто что-то видел, почти полностью игнорировались миром, который предпочел ничего не знать.
  
  Свидетельства Ибо, Эфиков, Калабаров, которые видели и выжили, нельзя было так легко проигнорировать. Свидетельства, из-за которых повесили нацистских преступников, не исходили от немногих наблюдателей, сопровождавших вермахт. 90 % этих свидетельств принадлежат выжившим жертвам: евреям, русским, полякам и т. д. Их свидетельства не были отвергнуты Нюрнбергским трибуналом как еврейская пропаганда. Из всего остального — 9 % приходится на нацистские документы и едва ли 1 % на исповеди тех, кто был на германской стороне.
  
  В таких местах, как Средний Запад и Биафра, где очень много европейцев, занятых в осуществлении различных проектов, не многое может случиться так, чтобы они об этом не знали. Тогда закономерно возникает вопрос: почему, кроме нескольких врачей и священников, мало кто что рассказал. Ответ скорее всего будет таким же, как и во всех тех случаях, когда очень трудно выявить свидетелей — ситуация, в которой часто оказывались полицейские всех стран. Очень многие люди не хотят быть втянутыми в историю, тем более, если подобное вовлечение может привести к каким-либо санкциям. Вообще говоря, европейское население обоих районов делится на три категории.
  
  Бизнесмены, которые готовы в частной беседе за выпивкой рассказать о том, что они видели в своем районе, но которые поспешно добавляют: «Не для публикации, старина. Моя фирма окажется в затруднительном положении, если это когда-нибудь выйдет наружу».
  
  Большинство таких бизнесменов работает на фирмы, имеющие интересы по всей Нигерии и опасающиеся репрессий, если их служащие начнут выступать в печати с историями, оскорбительными для Федеральной армии.
  
  Чиновники, которые обычно очень хорошо знают о том, что происходит в районе их службы, от них мало что ускользает. Они тоже робки, потому что, не будучи самостоятельными людьми, рассчитывают на получение пенсии после отставки, и едва ли их устроит вылететь с работы на середине карьеры и разорвать контракт из-за нескольких разоблачительных абзацев в газете.
  
  Третья группа — это священники. Эти люди очень хорошо знают свои приходы, и даже после того, как они покидают свой приход, прихожане все еще отыскивают их, чтобы рассказать о том, что происходит на недавно занятой территории. Во внутренних районах Биафры священники откровенны в частных беседах, но редко готовы выступить в печати. Инстинкт священника — охранить, но тогда он должен хорошенько подумать, что случится с его паствой, если его самого изгонят. В чем его истинный долг — перед своими прихожанами или перед мертвыми. Высказавшись откровенно, он может поставить под удар свой Орден, спровоцировать его изгнание из страны, и возможно этот священник приходит к выводу, что лучше послужит прихожанам, оставшись с ними, если даже это означает, что он должен молчать.
  
  Даже у тех священников, которые находятся в Биафре, есть личные письма от священников, продолжающих свою полную опасностей миссионерскую деятельность под контролем нигерийской армии, в которых их просят не быть слишком откровенными. Священники, и в особенности католические, это разветвленная по всей стране сеть людей, которые знают все, что происходит. Позиция Ватикана удивила и ранила нигерийское правительство, которое явно не сумело понять, что у Ватикана теперь есть хорошо документированное досье о том, что происходит на всей оккупированной территории Биафры.
  
  Может быть, будет уместно здесь коснуться и контрутверждений. Когда разные районы, населенные меньшинствами, были заняты нигерийской армией, нашлись люди, которые выступили с заявлениями о том, что Ибо устраивали жестокие погромы этнических меньшинств.
  
  Эти рассказы вызвали на Западе некоторое волнение, и доставили истинное удовольствие экстремистам, поддерживающим нигерийское правительство. Рассказывалось о сотнях людей, которых заставляли рыть себе могилы перед расстрелом, что скорее было похоже на то, как действовали нацисты в Восточной Европе. Римско-католические приходские священники (европейцы) некоторых приходов, где якобы имели место эти убийства, находятся сейчас в неоккупированной Биафре. Один из них сказал мне: «Я тогда был там. Было бы абсолютно невозможно, чтобы случилось нечто подобное, а никто в приходе не знал ничего. Я бы без сомнения знал обо всем. Но я твердо уверен, что ничего подобного не случилось».
  
  Один старший священник того же Ордена добавил: «В этой стране ничего не может произойти так, чтобы очень скоро об этом не узнали приходские священники. Мы каждый день посещаем самые отдаленные места, чтобы исповедовать прихожан, и при этом узнаем еще и местные сплетни. Не один приходской священник, а весь Орден быстро узнал бы все подробности. Если бы случилось что-то подобное, я бы тут же отправился к полковнику Оджукву».
  
  Трудно представить, зачем двум пожилым ирландцам стараться скрыть подобные вещи, если только они не опасались репрессий. Но те, кто знал полковника Оджукву, были уверены в том, что руководитель Биафры отнюдь не тиран, который преследует священников, и что любая попытка причинить вред Римско-Католической церкви в Биафре означала бы конец подобного тирана.
  
  О выборочных убийствах лидеров общин есть свидетельства биафрских очевидцев. Они рассказывали о казнях учителей, вождей, старейшин во многих местностях, но главным образом там, где проживали меньшинства — отчасти потому, что были главным образом захвачены эти территории, а отчасти и потому, что Ибо уходили вместе с армией, не надеясь на милосердие. Сообщения о подобном выхолащивании гражданских сообществ пришли из Икот Экпене, Уйо и Аннанга (район проживания Ибибио), Дегемы, Брасса и Бонни (народность Риверс. Короли Бонни — Опобо и Калабари находятся сейчас в изгнании вместе с полковником Оджукву), Калабара (народы Эфик и Калабар), Угепа, Итигиде и Ндиба (районы проживания Экои, Игбо и южных Огоджа), Огони и Икверра, где живут народы, носящие такие же имена. Во многих случаях эти казни задумывались как публичные, и жителей деревни сгоняли на главную площадь смотреть на них. Что характерно, большинство беженцев из районов, населенных этническими меньшинствами, перешли через линию фронта в неоккупированную Биафру после многих дней и недель оккупации.
  
  Война в воздухе обязательно полна противоречий. Гражданские лица всегда были жертвами бомбардировщиков и истребителей, поражающих наземные цели. Со времени Герники мир привык к карательным налетам бомбардировщиков на гражданские цели. Во II Мировой войне бомбардировщики воюющих сторон днем и ночью разбивали в пыль города противника, хотя обычно эти города были также и индустриальными центрами. Бомбежка не может быть слишком уж точной, даже при использовании радиолокационных приборов. Но то, что делали нигерийские ВВС, экипированные советскими самолетами, которые зачастую пилотировались египтянами, превзошло все мыслимые пределы. Самолеты очень редко использовались для поддержки своих войск или против биафрских наземных сил. Когда такое случалось, бомбардировщики предпочитали летать на больших высотах, вне пределов досягаемости пехотного оружия, и сбрасывать бомбы наугад, а это означало, что обычно они падали в буш. Сходным образом в Биафре редко наносились удары по защищенным целям стратегического характера — мостам, железным дорогам, казармам, складам, потому что поблизости всегда был либо «Бофор», либо пулемет.
  
  Воздушная война по большей части велась против гражданского населения. Слишком часто раздавался в небе рев моторов, и низколетящие бомбардировщики или истребители сбрасывали свой груз прямо туда, где было много людей, так что это не могло быть ни ошибкой, ни случайностью. Высоко ценились такие цели, как госпитали (или все, что угодно, помеченное знаком Красного Креста, как, например, аэропорт в Обилагу), густонаселенные города, церкви по воскресеньям, рыночные площади в полуденное время. Известно, что в Африке на рынках в основном собираются женщины с детьми, привязанными за спиной. На рынке в Авге 17 февраля 1968 года один бомбардировщик меньше чем за минуту умудрился убить 103 человека. В Агулери, в октябре, 510 человек потеряли свои жизни. Точное количество подобных налетов теперь невозможно подсчитать, но в их результате убито более 5 тысяч человек, а многие тысячи остались калеками на всю жизнь.
  
  Постоянные заверения генерала Говона, что для бомбежек выбираются только военные цели, свидетельствуют о том, что ВВС он контролирует не больше, чем армию. Несмотря на периодические спады активности, воздушные налеты продолжались все время, пока шла война. В Умуахье, пока писалась эта книга, МИГ-17 и ИЛ-28 прилетали 6 раз в течение Рождественской недели, в нарушение предложенного генералом Говоном перемирия, убив больше ста и ранив еще 300 человек бомбами, ракетами и огнем из пушек.
  
  Но может ли использование самолетов и взрывчатых веществ против беспомощных гражданских лиц, для того чтобы убивать, сметать с лица земли госпитали и внушать слепой ужас, считаться составной частью геноцида, об этом господа юристы все еще спорят.
  
  «Есть мнение, что это (массовый голод) неотъемлемая и вполне допустимая часть войны», — заявил на пресс-конференции в Нью-Йорке в июле 1968 года нигерийский комиссар по делам информации Энтони Энахоро, считающийся одним из самых влиятельных политиков Лагоса. Две недели спустя, на мирных переговорах в Ниамее, республика Нигер, глава нигерийской делегации отказался от дальнейшего рассмотрения критериев осуществимости коридора для доставки продовольствия, сказав: «Голод — это законное оружие в войне, и мы намерены использовать его против бунтовщиков».
  
  Эти два утверждения, высказанные людьми, входящими в руководство страной, вполне могут считаться выражением ее политической линии. А последнее из них одновременно является выражением философии и намерения. То, что произошло потом, нельзя считать печальным, но неизбежным производным войны. А случилось то, что несмотря на наличие вблизи от Биафры достаточного количества запасов продовольствия, наличия транспортных средств для его доставки до нуждающихся людей, 500 тысяч детей, беременных женщин и кормящих матерей умерли от недоедания, истощения и сопутствующих им болезней. Это было описано в другой главе.
  
  Но нет сомнений в том, что технически просто было бы доставить продовольствие в эти районы, расположенные далеко за передовыми позициями федеральной армии. Международные агентства предоставляли корабли, самолеты, вертолеты, грузовики и технический персонал. Но очень скоро все эти специалисты начинали горько сетовать на невозможность работать при таком отношении к ним нигерийской армии. Корабли захватывали, самолеты реквизировали, продовольствие для голодающих выгружали, чтобы дать место оружию, солдатам и боеприпасам. Мешки с продовольствием оказывались в федеральных окопах или же их продавали на черном рынке. Некоторые сотрудники благотворительных организаций в знак протеста подали в отставку.
  
  По иронии судьбы, в последнюю неделю октября 1968 года, когда ночные рейсы в районы, все еще удерживаемые биафрцами, по-прежнему технически нелегальные, наконец поставили проблему недостаточности питания под контроль и спасли по крайней мере на время жизнь еще остававшихся в живых детей, Гарольд Вильсон признал, что трудности при доставке помощи наземным путем даже на нигерийских территориях, возникают из-за обструкции федерального правительства.
  
  Теперь о той заключительной фразе в Конвенции ООН по геноциду, где говорится о «национальной, этнической, расовой или религиозной группе». Не может быть больших сомнений в том, что биафрцы — все равно рассматривать ли их как нацию, или как отдельные расовые группировки — подходят под это определение. Что касается «преднамеренности», упомянутой в статье 2, то здесь ситуация сложнее. Преднамеренность не так просто доказать, поскольку дело касается того, что происходит в мозгу человека, если только мысли эти не зафиксированы на бумаге.
  
  Тем не менее, преднамеренность может быть выявлена, за неимением других внушающих доверие объяснений. Судья может сказать арестованному, которого собирается судить: «Я не могу поверить в то, что вы не понимали… есть много свидетельств тому, что вы знали, какие последствия повлекут за собой ваши действия… несмотря на неоднократные предупреждения вы не сделали ничего, чтобы предотвратить или остановить… и т. д.» Подобные фразы можно часто услышать в суде, и по закону преднамеренность может быть подобным образом доказана. Поджигатель не сможет оправдаться тем, что не хотел причинить вред людям, после того как он намеренно поджег здание и убил всех, кто находился внутри. Это в какой-то мере относится и к генералу Говону, который заявляет, что ничего не имеет против Ибо — все равно каких — руководителей или простых людей, и который в то же время не способен предпринять никаких действенных мер для того, чтобы изменить поведение своей армии, которое на многих в мире произвело просто шоковое впечатление.
  
  Но время от времени доказательства преднамеренности все-таки выходят на свет Божий, однако проговариваются не отдельные исполнители, а политики, чиновники или контролируемые правительством пропагандистские средства массовой информации федералистов.
  
  Докто Конор О'Брайен 21 декабря 1967 года: «К несчастью, эта (т. е. Говона) просвещенность на высшем уровне не распространяется слишком широко. Передавали высказывание одного офицера полиции Лагоса, который в прошлом месяце сказал, что «количество Ибо нужно здорово сократить» (Нью Йорк Ревью).
  
  Джордж Т. Орик в книге «Мировая игра в опеку»: «Гражданские лица в Биафре знают, что почти 10 тысяч человек, не принимавших участия в военных действиях, были за последнее время убиты федеральными войсками в районах боев; поэтому их не удивляет противоречие между тем, что говорится в федеральных радиопередачах из Лагоса, обещающих безопасность, и в гораздо более реалистических передачах радио Кадуны в Северной столице, которое обсуждало окончательное решение проблемы Ибо и мрачно перечисляло имена лидеров Ибо, обреченных на уничтожение. Если свирепые биафрцы не подают и признаков того, что собираются сдаваться, то это потому, что уж они-то, по крайней мере, знают, что сражаются за свою жизнь».
  
  Главной песней-радиопозывными радио Кадуны, которое контролируется правительством, была песнь на языке Хауса. В переводе она звучит так: «Пойдем и уничтожим их. Мы разграбим их добро, изнасилуем их женщин, убьем их мужчин и оставим их рыдать. Мы довершим погромы 1966 года».
  
  Эдмунд Шварценбах, «Сюис Ривью оф Эфрика», февраль 1968 года: «Беседа с одним из самых импозантных министров позволила гораздо лучше понять политические цели федерального правительства. Министр обсуждал вопрос о реинтеграции Ибо в будущем государстве… Целью войны и решением, собственно говоря, всей проблемы, — сказал он, — будет проведение в будущем политики дискриминации по отношению к Ибо, в их же собственных интересах». Составляющей подобной политики, кроме всего прочего, будет отделение от восточной Области тех нефтеносных территорий, на которых Ибо не проживали ко времени начала колониального господства (1900 г.), по границам предполагаемого разделения на 12 штатов… Кроме того, для Ибо «свобода передвижений будет ограничена, чтобы предотвратить возможность их нового проникновения в другие районы страны… о том, чтобы оставить Ибо выход к морю в какой бы то ни было форме, — заявил министр, — нет и речи».
  
  Ссылка на предполагаемый план разделения на 12 штатов показывает, что эта беседа, вероятно, состоялась перед тем, как Восток откололся от Нигерии.
  
  В начале войны один опытный канадский журналист сказал автору: «Я на той неделе разговаривал с Энахоро и спросил его, позволят ли после войны Ибо перемещаться по Нигерии. Он ответил: Армейские парни сказали мне, что не позволят, чтобы больше чем 50 тысяч Ибо когда-либо еще жили за пределами Восточно-Центрального штата».
  
  Можно провести интересное сравнение с тем, как немцы при Гитлере обращались с евреями. Нацистский план для евреев Германии состоял не из одного, а из трех этапов. Во-первых, дискриминационное законодательство, лишение права на работу и гражданских прав, сопровождающиеся широкомасштабными преследованиями, грабежом и жестокостями. Во-вторых, устройство гетто и полностью еврейских общин, и перемещение этих сообществ на места нового поселения в восточных районах Рейха. В-третьих, окончательное решение путем введения каторжных работ для тех, кто способен работать, и уничтожение тех, кто работать не способен.
  
  В случае Биафры два первых этапа схожего плана были уже завершены, поскольку территория восточных поселений была на самом деле исконным местом проживания Ибо и родственных им народов. Разница же с их точки зрения в том, что они привезли в эти районы оружие и стали защищать себя, к явному возмущению их преследователей. Но даже самые сдержанные и незаинтересованные иностранцы в Биафре давно отбросили всякие сомнения в том, каковы при нигерийской оккупации шансы Ибо на выживание как отдельной этнической группы.
  
  Писателю было бы слишком самонадеянно присваивать себе функции следствия или суда. Свидетельства, приводившиеся в этой книге, да и все свидетельства вообще, это все еще только вершина айсберга. Прежде чем будет нарисована полная картина происшедшего, понадобятся усилия профессиональных следователей в рамках независимого следственного трибунала; эта гора документов должна быть изучена специалистами по праву, прежде чем можно будет вынести решение суда. Но даже так можно только констатировать существование дела «при отсутствии доказательств в пользу противного».
  
  Однако на этом этапе некоторые выводы можно сделать с абсолютной уверенностью. Первое, в любом случае, нигерийское военное правительство и его глава — Верховный Главнокомандующий — не могут избежать ответственности перед законом. Второе, дела подобного рода уже можно возбудить против конкретных нигерийских армейских командиров за побуждение к явным и многочисленным случаям массовых убийств, далеко превосходящих военную потребность. Третье, обвинение в геноциде слишком серьезно, чтобы распространяющуюся на весь мир власть, которой облекли ООН страны, подписавшие конвенцию, попросили подождать, пока будет проведено расследование post factum, или вовсе не будет проведено никакого расследования. Если эта Конвенция является чем-то большим, чем ненужный клочок бумаги, то чтобы начать расследование, достаточно просто разумного подозрения о том, что осуществляется геноцид. Такое разумное подозрение появилось много месяцев назад, и Объединенные Нации нарушают данную ими самими клятву, воплощенную в статье 1, до тех пор, пока отказываются начать расследование.
  
  И наконец, последнее. Что бы ни сделали нигерийцы, британское правительство Гарольда Вильсона добровольно стало его сообщником. Поскольку с декабря 1968 года и речи больше не могло быть о нейтралитете, активном нейтралитете, неведении или о руке помощи дружественному государству, то вовлечение стало окончательным.
  
  Журнал «Спектейтор», обычно не увлекающийся гиперболами, в редакционной статье 31 мая 1968 года писал: «Впервые за всю нашу историю Британия стала активной сообщницей в преднамеренном уничтожении сотен тысяч мужчин, женщин и детей, чьим единственным преступлением было то, что они принадлежали к запрещенной нации; короче говоря, сообщницей в геноциде. И британский народ вместе с инертной оппозицией отвел глаза и позволил правительству без помех следовать его постыдным путем».
  Роль прессы
  
  Вообще говоря, мировая пресса честно освещала войну Нигерии и Биафры. Теме этой, выражаясь на журналистском жаргоне, понадобилось некоторое время, чтобы «вылезти на поверхность».
  
  На начало войны приходится краткий период активности, когда журналисты на неделю, наскоками, приезжали в Биафру. Кроме всего прочего, африканские войны — это не та тема, которую легко «продать» редактору международных новостей, потому что эти люди в общем-то знают, что их читатели по горло сыты насилием в Африке.
  
  Большинство мировых средств массовой информации находится в руках белых: они производят большинство газет, журналов, радио- и телепередач, и все это, главным образом, производится для потребления белых.
  
  Пресса в Азии и Южной Америке все еще имеет узко местный характер и сообщает ограниченное количество зарубежных новостей, получая эту информацию от международных агентств печати. В Африке едва ли есть газеты в том виде, в каком они существуют в Европе и Северной Америке, так что распространение новостей происходит в основном по радио. Эфир забит передачами из Британии, Америки, Египта, СССР и Китая, и в каждой из них излагается собственная правительств этих стран точка зрения на события.
  
  Весной 1968 года для большинства населения Европы и Северной Америки война была делом, давно забытым. Появлялись некоторые статьи, очень мало глубоких оценок и время от времени в течение недели печатали как рассказ с продолжением одну-единственную статью — верный признак того, что газета послала на место событий репортера и не хотела зря тратить средства. Но подобная статья, конечно, не затрагивала сознания нации, и не вызывала особой реакции за пределами Нигерии.
  
  Затем, в середине апреля, Биафру посетили четыре репортера ведущих британских газет: Уильям Норрис из «Таймс», Уолтер Партигтон из «Дейли Экспресс», Ричард Халл из «Гардиан» и Норман Киркхем из «Дейли Телеграф».
  
  Они попали под бомбежку, когда в Абе в результате налета нигерийских ИЛ-28 было убито больше 80 и ранено около сотни человек. Неожиданное, дикое насилие в жаркое и мирное обеденное время. Вид обычной улицы, в течение нескольких секунд превращенной в покойницкую, вид тел, разорванных на куски — все это потрясло журналистов. Все четверо написали крайне выразительные репортажи о налете, а двое из них самим тоном своих рассказов дали понять, что они обо всем этом думают. В Британии общественность впервые осознала, что происходит, именно после этих репортажей.
  
  В середине мая появилась моя собственная статья в «Санди Таймс», но вызвала мало интереса. Это был результат десяти недель, проведенных вместе с армией Биафры, часто с отрядами десантников, которые проходили по нигерийским тылам и наносили неожиданные молниеносные удары. Это дало мне возможность увидеть собственными глазами, как обращались с гражданским населением-Ибо нигерийские солдаты. Впоследствии в Лагосе генерал Говон резко опроверг то, что я написал, но по прошествии времени это мое описание стало лишь одним из многих свидетельств иностранцев, которые своими глазами видели, что происходило.
  
  Перелом наступил в июне. Именно тогда корреспондент газеты «Сан» Майкл Липмен ездил по Биафре, и стали видны первые признаки голода и недостаточности питания у множества детей. Липмен это заметил, и «Сан» несколько дней подряд на многих страницах публиковала его рассказ. Наконец-то Биафра попала на первые полосы газет. И покатилось. Биафрцев, которые в Лондоне добивались поддержки своего дела, вдруг выслушали. В Парламенте были снова заданы гораздо более настойчивые вопросы не только о возможности оказания гуманитарной помощи Биафре, но и о британских поставках оружия Нигерии. Подул штормовой ветер. Журналисты начали толпами стекаться в Биафру, отчасти для того, чтобы написать о страданиях детей, а отчасти и для того, чтобы поискать «другие аспекты» проблемы. То, о чем они написали, потрясло мир. Через два месяца после Британии, пробудился интерес Западной Европы. Протесты выразили все главные организации, ответственные за формирование общественного мнения — от Железного Занавеса до залива Гелуэй.
  
  К осени тысячи британцев и европейцев работали для Биафры, страны, которую они никогда не видели, и с людьми которой они никогда не встречались. Они собирали деньги, устраивали демонстрации, голодовки, платили за целые страницы газетных объявлений, читали лекции, обрабатывали парламентариев, призывали к действиям.
  
  Британское правительство было вынуждено отвечать на все более и более враждебные вопросы, дважды обсуждать проблему в палате Общин, раздавать опровержения, обещания, объяснения, пожертвования. Несмотря на уверения — сначала в том, что в случае еще одного массированного наступления или новых «ненужных смертей» в Биафре, Британия будет вынуждена прибегнуть «к большему, чем простой пересмотр политики», а потом на новые заверения в том, что все это, в конце концов, было просто в интересах биафрцев — стать жертвами политики — Парламент на эти убеждения не поддался.
  
  Чехословакия, Бельгия, Голландия заявили, что не будут больше поставлять оружие Нигерии, и отменили уже принятые заказы. Италия, слова не говоря, спокойно вышла из игры. Америка заявила, что никогда и не поставляла никакого оружия (что было неправдой). Франция и Западная Германия заявили то же самое о себе (что было правдой).
  
  В Базеле (Швейцария) демонстрации протеста против действий британского правительства заставили прервать Неделю Британии. На Даунинг стрит в знак протеста были разбиты окна. Когда оглядываешься назад, кажется странным, что несмотря на все усилия биафрцев — публицистов и лоббистов — этот перевод дела Биафры из разряда Богом забытой войны где-то в буше в проблему мирового масштаба был, главным образом, результатом работы пишущих машинок и многократно использованной полоски целуллоида. Это показало, как огромна власть печати, как могут воздействовать на общественное мнение совместные выступления печатных органов. В основном освещение событий было честным. Некоторые сообщения были слишком экспансивны, в некоторых допускались неточности в том, что касалось фактов, некоторые были сентиментальны или саркастичны. Репортеры, главным образом, излагали факты и предоставляли авторам передовиц нажимать на превосходные степени, как в общем-то и должно быть. Радиостанции, вещающие на Африку, главным образом правительственные, чьей задачей является выражение точки зрения правительства, были склонны в своей подаче новостей ориентироваться на Нигерию. Странно, но оказалось, что «эксперты» по Западной Африке ошиблись: лучшее освещение новостей принадлежало обыкновенным репортерам, которые описывали то, что видели. Большинство ветеранов Западно-африканского региона сначала предсказывали быструю победу Лагоса и были безнадежно обмануты. Забавно читать задним числом все сообщения этих корреспондентов. В первые дни тех немногих, очень немногих, кто предполагал, что война, похоже, продлится долго и будет кровопролитной, да так в конце концов ни к чему и не приведет, а, кроме всего прочего, еще и чревата опасными перспективами иностранного вмешательства и последующей эскалации, считали либо наивными дураками, либо приверженцами Ибо.
  
  А потом эти ветераны прибегали иногда просто к акробатическим выкрутасам, стараясь объяснить, почему Нигерия не смогла добиться быстрой победы. Враждебность начала проскальзывать в сообщениях самых сдержанных журналистов, враждебность, неизменно направленная на высокомерный народ, который продолжает сопротивляться судьбе, которую для них уготовили.
  
  Дело в том, что все эти репортеры ориентированной на истеблишмент прессы слишком тесно связаны с сильными мира сего, от которых они получают основную информацию в порядке дружеской услуги. Истеблишмент Лондона и Лагоса решительно поддерживал Нигерию. Корреспонденты, сновавшие между Министерством по делам Содружества и правыми партиями, с одной стороны, и между офисом вождя Энахоро и коктейль-баром отеля «Икойи», с другой, скорее могли поверить в то, что им говорилось, чем немного побегать и самим разузнать, что же происходит. Кроме всего прочего, будучи конституционными созданиями status quo и не имея желания оставить свое уютное существование на окраине дипломатической галактики, эти джентльмены предались столь односторонним сообщениям, что вполне можно предположить, что они скорее искали самооправдания, чем пытались реалистически оценить ситуацию.
  
  Двумя заметными исключениями являются Уолтер Шварц, корреспондент газеты «Гардиан» по Западной Африке, и Майкл Липмен, корреспондент газеты «Сан» по странам Содружества. Они доказали, что можно писать сбалансированные и объективные статьи, и хотя ни один из них полностью не становился ни на чью сторону, оба говорили такие вещи, которые (хотя и не было сомнений в полной искренности их мнений) не доставляли Удовольствия ни той, ни другой стороне. По иронии судьбы, оба этих корреспондента остаются персонами grata в обеих странах.
  
  Но особо отличившимся органом массовой информации стала заграничная служба Би-Би-Си, а именно африканский ее отдел. Все время пока продолжалась война, слушателей, да и некоторых сотрудников этой службы, поражало количество и разнообразие предвзятых суждений в этих программах. Комментарии типа редакционных вольно перемежались с тем, что, как предполагалось, было сообщением новостей из Лагоса, так что очень скоро большинство тех, кто в Биафре — и белых, и черных — вечером слушал Би-Би-Си утвердилось во мнении, что в освещении ими событий был весьма сильный пронигерийский крен. Передавались живописные отчеты о событиях, которые, как считалось, произошли в самой Биафре, и которые никогда не происходили: говорили о взятии нигерийцами городов задолго до того, как в них входили нигерийские войска, и некоторые далеко идущие предположения делались явно на основе обыкновенных сплетен или сверхоптимистических надежд нигерийских властей. Например, после того как полковник Оджукву (верующий католик) в 1968 году на неделю удалился в монастырь, начали говорить, что он бежал из страны или стал жертвой переворота. По другому поводу описывалась якобы имевшая место в Умуахье народная демонстрация в честь Чжоу Энлая. Ни в одном из сообщений не было ни грамма истины, но у неинформированного слушателя невольно должно было сложиться впечатление, что правда была на стороне Нигерии, а Биафра была во всем виновата и постоянно находилась на грани краха. За все это время уровень передач иностранной службы постоянно падал и был гораздо ниже всех стандартов журналистики, ожидаемых от Би-Би-Си, и которые она сама считает своей отличительной чертой.
  
  Результатом было широко распространившееся отвращение к этим передачам среди биафрцев и равное разочарование среди британцев, живущих в стране. Для последних, во всяком случае, отношение редакторов Дома Буша к Биафре объяснялось тем, что ежегодный бюджет Би-Би-Си формировался не из денег держателей патентов, а платежей из казны, через МИД и Министерство по делам Содружества.
  
  Одним заметным исключением была серия репортажей, переданных из Нигерии Джоном Осменом, корреспондентом Би-Би-Си для стран Содружества. Умный и честный репортер, Осмен дал объективный и сбалансированный отчет и за это был изгнан из Порт-Харкорта полковником Адекунле, после яркого проявления буйного темперамента последнего.
  Заключение
  
  В конце концов, размах и перспективы нигерийско-биафрской войны обеспокоили не только правозащитные группы, но и могущественные правительства, которые с запозданием увидели, какими опасностями в будущем она чревата. Они начали понимать, что ситуация содержит в себе зародыш опасности не только для Биафры, но также и для Нигерии и всей остальной Западной Африки.
  
  Теперь только и говорят, что о поиске путей мирного урегулирования, и те, кто в свое время сделал все возможное и невозможное, чтобы поддержать идею чисто военного решения вопроса, крайне неубедительно протестуют и говорят, что они всегда были только за установление мира путем переговоров.
  
  Что касается Биафры, то их позиция проста. С самого начала войны они заявляли, что рассматривают проблему как чисто гуманитарную, а следовательно, разрешимую не военными, а только политическими методами.
  
  Они постоянно выдвигали предложения по прекращению огня, возможно потому, что находились в основном на «принимающей» стороне войны. Но каковы бы ни были побудительные причины, Биафра выступает за прекращение войны.
  
  В этом вопросе основная трудность заключается в настроении народа Биафры. Когда они вышли из Нигерии, ими владели три чувства: чувство отверженности, недоверия к Лагосскому правительству и страха перед уничтожением. Ко всему этому прибавилось еще одно чувство — более неукротимое, более глубокое и, следовательно, более опасное. Это чувство ненависти, чистой, острой и мстительной. Некоторые из тех, кто сейчас говорит о мире, особенно в Уайтхолле, кажется, пребывают во мнении, что за последние 18 месяцев ничего не изменилось. Напротив, изменилось все. И дело не в том, что армия «бумагомарак» превратилась во внушающую страх военную машину, и не в том, что она получила в свое распоряжение большее количество оружия. Дело в настроении народа, который видел, как вся страна была разорена, как угасали и умирали их дети, как тысячами смерть косила их молодежь. Уступки, которых можно было добиться в начале войны, если бы была занята твердая позиция и предложено посредничество, больше невозможны.
  
  Вполне вероятно, что в середине лета 1967 года можно было сохранить по крайней мере некую конфедерацию Нигерии, в которой между добровольными партнерами существовали бы экономические связи, достаточные для того, чтобы пользоваться всеми экономическими преимуществами Федерации. Навряд ли это возможно сейчас, по крайней мере в ближайшее время. Бесполезно людям в серых формах говорить о преимуществах единой, объединенной, гармонической Нигерии, и лгать, что этого не желает Биафра. Слишком много крови было пролито, слишком много причинено и испытано страданий, слишком много жизней истрачено попусту, слишком много слез пролито и слишком много накопилось горечи. Теперь ни у кого в Биафре нет иллюзий по поводу того, как поведут себя биафрцы, если они когда-нибудь снова получат военную власть над своими нынешними мучителями. И никто не верит, что когда-нибудь в обозримом будущем нигериец сможет без оружия и без охраны пройти среди биафрцев. Теперь единственным возможным следствием навязанного военным путем «единства» может быть только полная военная оккупация — по всей видимости навсегда, за которой неизбежно последуют восстания и репрессии, кровопролитие, бегство людей в буш и голод. Несовместимость этих двух народов теперь стала абсолютной.
  
  Выразителем чаяний народа Биафры стала Консультативная Ассамблея и Вспомогательный Совет Вождей и Старейшин, а они в этом мнении едины.
  
  Полковник Оджукву не может пойти против их воли или — по этому вопросу — их просьбы. И неважно, что его столько раз обвиняли в непримиримости и упрямстве.
  
  С нигерийской стороны положение более сложное, потому что у нигерийского народа нет права голоса. Их газеты, радио и ТВ либо контролируются государством, либо издаются людьми, знающими, что критические замечания в адрес правительства, высказанные вслух, не лучший способ сохранить здоровье. Интеллектуалы — или диссиденты, или эмигранты, как Пит Энахоро и Таис Соларин, или сидят в тюрьме, как Воле Шойинка. С вождями, которые обычно вернее всех выражают мнение простых людей, никто не консультируется.
  
  Интересно, а что бы случилось, если бы генерал Говон в своей военной политике был вынужден следовать советам некой консультативной ассамблеи, в которой было бы сильное представительство от фермерских сообществ, ученых, профессоров, профсоюзов, деловых кругов и женщин, потому что именно эти слои населения сегодня все сильнее страдают от продолжения войны.
  
  Но генерал Говон может обойтись и без консультаций: недавно он счел, что имеет право использовать огнестрельное оружие против демонстрации сборщиков какао в Ибадане.
  
  В результате народ Нигерии стал нем. То, что они думают на самом деле, неизвестно тем миротворцам, которые вынуждены довольствоваться общением с небольшой группой людей, больше заинтересованных своей карьерой, чем благосостоянием своего народа. Как доказывает недавнее открытое приглашение СССР принять большее участие в будущем Нигерии, это вполне так и может быть.
  
  До сих пор режим этот упрямо придерживался той точки зрения, что военное решение не только возможно, но и неизбежно, и что возврат к нормальному положению вещей произойдет буквально сразу же после окончательной победы. Но пример Энугу, который они взяли уже почти год назад, и который до сих пор остается призрачным, раздавленным городом, опровергает эту теорию. Нигерийское правительство заявило, что любое прекращение военных действий зависит от неких условий, на которые должна согласиться Биафра, в качестве основы для ведения переговоров. Но сами эти условия настолько широки, что на самом деле являются теми самыми пунктами, по которым и должны, собственно, идти переговоры: т. е. будущее Биафры, условия объединения с Нигерией, допустимый потенциал самообороны и т. д.
  
  Условием для прекращения Нигерийской армией огня является полная и безусловная капитуляция Биафры, которая связанной по рукам и ногам будет отдана на волю нигерийского правительства. Режим Говона так и продолжает верить в то, что только военное решение сможет дать окончательный ответ на все вопросы.
  
  Но наряду с этим растет и еще одна опасность. Никакая политика, до сих пор проводимая западными правительствами, не привела к установлению мира. Большинство этих правительств, кажется, предпочло воздержаться по настоянию Британии от вмешательства, приняв во внимание тот факт, что Содружество в основном входит в британскую сферу влияния, и уверенные, что все это все равно скоро кончится.
  
  Политика британского правительства потерпела крах, все объяснения и оправдания оказались основанными на ложных предпосылках. Даже заверения в том, что подобная политика усилит влияние Британии на нигерийское правительство, и это влияние можно будет использовать затем для установления мира, оказались самообманом. Британия не только не усилила свое влияние (а ведь она когда-то была могущественным советником в нигерийских делах), но и доказала свое бессилие. По иронии судьбы, ястребы, которых Британия вскормила, теперь чувствуют себя достаточно сильными, чтобы поискать новых друзей, тогда как правительству Вильсона, не желающему это признать, не хватает храбрости либо самим что-то сделать, либо дать возможность действовать другим державам.
  
  Нынешняя неразбериха была на руку только СССР, который теперь сможет еще больше усилить свое проникновение в жизнь Нигерии. Трудно предположить, что они так уж близко к сердцу принимают интересы нигерийского народа, потому что продолжение войны и им на руку, ибо правительство Нигерии все больше оказывается у них в долгу.
  
  По существу, вероятно, никто не сможет найти выход из нынешнего тупика до тех пор, пока нигерийское правительство не осознает, что его собственные интересы и необходимость прекращения огня стали синонимами. Подобной перемены во взглядах можно добиться только рядом дипломатических инициатив, сделать действенными которые под силу только великим державам.
  
  В случае, если обе стороны проявят желание прекратить огонь, этот процесс должен пройти под наблюдением либо сил по поддержанию мира, либо какого-то международного по составу органа или — что предпочтительнее — Державы-протектора, приемлемой для обеих сторон. Только на этой основе может стать успешной любая гуманитарная помощь, достаточная по объему.
  
  Когда начнется процесс возврата к нормальному положению, необходимо будет провести переговоры для определения формулы установления длительного мира. В настоящее время кажется невозможным, что какая-либо подобная формула может оказаться успешной, если в ее основе не заложена четко выраженная воля народа. Это предполагает проведение в какой-либо форме референдума, по крайней мере среди этнических меньшинств, чья судьба стала одним из ключевых моментов нынешней войны.
  
  Мало кто всерьез полагает, что у государства Биафра в пределах только Иболенда, который сегодня в Нигерии носит название Восточно-Центрального штата, отрезанного от моря и со всех сторон окруженного Нигерией, есть много шансов на выживание. А нигерийцы одним из опорных столпов своей доктрины сделали предположение, что не-Ибо, живущие в тех местах, которые теперь в Нигерии называют Юго-Восточным штатом и штатом Риверс, Ибо против их воли принудили к участию в отделении. Этот вопрос стал настолько острым, что его нужно хорошенько исследовать. Пока что только генерал Говон отказывается от этого, хотя следует признать, что нынешние обстоятельства отнюдь не благоприятствуют проведению референдума. И все-таки, если бы он был сейчас проведен, то выиграла бы Нигерия, потому что ее армия оккупирует эти земли, а миллионы людей, принадлежащих к этническим меньшинствам и поддерживавшие Биафру, стали беженцами в неоккупированной зоне. И все равно, условия для проведения референдума следует создать до того, как он будет проведен, способом, который не вызовет возражений ни с той, ни с другой стороны.
  
  В идеале подобная операция должна проводиться под наблюдением державы-протектора, при условии, что федеральные войска останутся на все это время в казармах.
  
  Но каковы бы ни были предположения и расчеты, сегодня все они являются чисто спекулятивными и такими и останутся, до тех пор, пока не решен вопрос о прекращении огня. Но не будет спекулятивным заверение в том, что по состоянию на конец 1968 г. народы, живущие к Востоку и Западу от Нигера, стали абсолютно несовместимы, и в ближайшем будущем нужно будет хоть как-то разделить их, чтобы избежать нового кровопролития.
  
  Чем дольше откладывать принятие этих мер, тем хуже станет положение, глубже — ненависть, более неукротимым — гнев и мрачными — предзнаменования.
  Пост Постскриптум
  
  В течение первых трех месяцев 1968 года обстановка в Биафре едва ли вообще изменилась. Обе армии все еще ведут ожесточенные бои, нехватка продовольствия, по свидетельствам таких очевидцев как профессор Гарвардского университета Джин Майер и сенатор-республиканец от штата Нью-Йорк Чарлз Гуделл, означает, что Биафра стремительно движется ни к чему иному, как к массовому голоду. Нет никаких изменений и в политике британского правительства.
  
  С чисто военной точки зрения за три месяца, с 1 января по 31 марта 1969 года, у Биафры были и некоторые потери, и некоторые приобретения. В течение первых 2 месяцев биафрцы следовали своей новой военной доктрине «окружай и обходи», избегали крупных столкновений с нигерийцами и только отражали их атаки с заранее подготовленных оборонительных позиций, а сами ограничивались уничтожением изолированных передовых отрядов нигерийцев, устраивали помехи на дорогах, по которым шло их снабжение и окружали главные места сосредоточения их войск. Так окружение 4 тысяч солдат федеральных войск в Оверри, законченное как раз перед рождеством 1968 года, удалось сохранить после тяжелых боев вдоль главной дороги из Порт-Харкорта в Оверри. В начале февраля нигерийцы прорвали блокаду на пять дней, и нескольким грузовикам удалось прорваться в город. Однако биафрцы восстановили свой контроль за дорогой, и нигерийцам пришлось сбрасывать продовольствие своему гарнизону с самолетов. Дальше на восток вокруг Абы тактика биафрцев была той же самой.
  
  По возвращении из Биафры господин Уинстон Черчилль в марте сказал автору, что биафрцы возили его в деревню Эбери, примерно в 10 милях к юго-западу от Абы. Это была поразительная новость, потому что в конце августа автор видел как Уильямс, Эразмус и тысяча их десантников шаг за шагом оттеснялись от Эбери, в то время как III федеральная дивизия полковника Адекунле безжалостно продвигалась к северу. И то, что биафрцы не только вернулись в Эбери, но и смогли привезти туда на грузовике иностранного корреспондента, означало, что хотя бы в одном районе они продвинулись значительно дальше 25 миль от тех позиций, которые занимали в конце сентября.
  
  То, что биафрцы находятся так близко к Азумини, в 14 милях к юго-востоку от Абы, служит признаком того, что они пользуются все той же тактикой, что и при окружении Оверри: удар с обеих сторон с обхватом по флангам, за которым следует нанесение решающего удара по главной дороге для того, чтобы перерезать линии коммуникаций.
  
  Дальше на севере обстановка сложилась для биафрцев не так благоприятно. С 30 сентября 1968 года, т. е. в течение почти 6 месяцев, нигерийцы были больше заняты укреплением не знаменитой III дивизии, а менее мобильной Второй, располагавшейся в Энугу, Первой — в Ониче.
  
  В начале марта 2 Дивизия одновременно атаковала в направлении к западу от Авки и к востоку от Оничи, заделав таким образом десятимильную брешь в районе дороги, чего им не удавалось сделать в течение предыдущих 12 месяцев. Биафрцы контратаковали и отбили этот участок дороги. В конце месяца за обладание этим последним 68-мильным участком дороги из Энугу в Оничу все еще шли ожесточенные бои. В последнюю неделю марта I дивизия предприняла сильнейшее наступление из Окигви, явно намереваясь взять Умуахью. Вполне возможно, что это наступление было специально рассчитано по времени так, чтобы совпасть с визитом Вильсона в Нигерию, но была и еще одна вероятная причина — начало сезона дождей. К середине апреля ежегодные муссоны приносят долгие дожди, которые продолжаются до октября. Полковник Оджукву рассчитывал именно на муссоны, чтобы помешать ночным бомбардировкам аэропорта Ули и парашютированию продовольствия, с помощью которого 4 тысячи усталых федеральных солдат гарнизона Оверри могли сохранить свои жизни. Дожди должны были размыть грунтовые дороги, по которым в сухой сезон могли пройти передовые отряды британских бронемашин, но которые становились непроходимыми в сезон дождей. Нигерийцы не хуже полковника понимали, что надо опередить дожди, которые биафрцы любили, потому что они помогали обороняющимся, а нигерийские солдаты, находившиеся за много миль от дома, начинали ненавидеть.
  
  В эти же 100 дней произошел еще один — очередной — взрыв интереса к Биафре в Парламенте, прессе и обществе Британии, и у тех немногих журналистов, которые в почти полном одиночестве до сих пор придерживались того мнения, что военное решение проблемы невозможно, появились новые союзники. «Брешь доверия» была расширена Уинстоном Черчиллем. С поручением от «Таймс» написать серию новых репортажей и статей он прибыл сначала в Нигерию, а потом в Биафру. Вернувшись оттуда, он потом признал, что после посещения Нигерии был совершенно убежден, что гражданские центры и лагеря беженцев не подвергались постоянным бомбардировкам и что число жертв голода было очень преувеличено. Это убеждение, сказал он, появилось у него под влиянием настойчивых заверений британского Верховного Комиссара в Лагосе, сэра Дэвида Ханта, и британского военного атташе полковника Боба Скотта. Но несколько дней, проведенных в Биафре, явились как бы толчком. Господин Черчилль пришел к выводу, что никто в британских официальных кругах и представления не имеет о том, что происходит на самом деле. Он стал первым журналистом, у которого хватило храбрости сказать (в первом же репортаже), что ему стыдно признать, что он попался на удочку ложной информации, подсунутой ему в Лагосе.
  
  Его статьи вызвали в Британии переполох, породив огромное количество статей, писем и ответов. Они осветили ту атаку, которая была предпринята с Флит-стрит против британского Верховного Комиссариата в Лагосе и министерства иностранных дел и по делам Содружества в Уайтхолле отдельными журналистами, которые рассказали, что они видели в Биафре и к каким выводам — и они, и многие другие — пришли. В своей передовице от 12 марта «Таймс» жаловалась на «мелочную кампанию против господина Черчилля» и в заключение осуждала попытку скрыть факты голода, бомбежек и смертей путем «опорочивания отдельных личностей».
  
  На следующий день в письме к издателю «Таймс» Майкл Липмен рассказал, как один чиновник из Министерства по делам Содружества позволил себе позвонить редактору одной провинциальной газеты и предостеречь его против того, что может сказать Липмен после трех поездок в Биафру и одной в Нигерию. Далее господин Липмен мельком упомянул о том, что он слышал, что было высказано предположение о том, что он брал деньги от Оджукву за свои статьи.
  
  Одним из проявлений заинтересованности в Британии (после репортажей господина Черчилля, хотя писал он в основном о постоянных бомбежках, о которых уже писали неоднократно) был возросший интерес к проблеме в Парламенте, достигший своей кульминации в третьих по счету дебатах по этому вопросу, которые состоялись 20 марта. Это было еще одно упражнение в пустой болтовне. Обсуждения главных вопросов — о посылке британским правительством оружия в район гражданской войны, или для поддержки военной диктатуры с целью причинения страданий биафрскому народу, тщательно избегали.
  
  Консервативная партия, если судить по некоторой неинформированности ее представителей, казалась либо не имеющей никакого мнения по данному вопросу, либо готовящей умную оппозицию правительству по тому единственному вопросу, в котором могла бы получить некоторую поддержку от заднескамеечников собственной партии господина Вильсона.
  
  Но в самом начале дебатов Вильсон заявил, что сам поедет в Нигерию. Скептическое отношение к необходимости такого личного появления и его практической полезности явно проявилось как в палате Общин, так и в печати. Но поскольку накануне визита корреспонденты предположили, что Вильсон, может быть, не против после Нигерии полететь в Биафру, чтобы увидеть Оджукву (и другую сторону медали), то появился проблеск надежды на то, что британское правительство наконец-то решило рассмотреть проблему во всех ее аспектах, а не только в той части, которая соответствовала их собственным сложившимся убеждениям.
  
  Явно надеясь на это, полковник Оджукву пригласил господина Вильсона приехать в Биафру, хотя для того, чтобы сделать подобное предложение, ему с большим трудом пришлось преодолевать оппозицию внутри страны, сопротивление самой идее приглашения человека, которого так искренне ненавидело население Биафры.
  
  Оптимизм был преждевременным, поскольку предложение полковника Оджукву повергло в замешательство британский официальный мир. Было известно, что Вильсон хотел вернуться в Лондон, чтобы рассказать палате Общин о своих впечатлениях. Но возникло приглашение от Оджукву, и стало трудно представить, как господин Вильсон может поехать в Биафру, увидеть то, что он несомненно увидит и рассказать о том, что он видел, да сделать это в то же время таким образом, чтобы все рассказанное соответствовало его собственной предыдущей политике и высказываниям его коллег. Проблема была сложной, но решили ее быстро.
  
  В «Санди Таймс» от 30 марта господин Войн, сопровождавший премьера в поездке по Нигерии, успокоил обескураженных читателей. «Между прочим, — писал он, — господин Вильсон никогда и не намеревался посещать территории раскольников».
  
  В «Санди Таймс» от того же числа Николас Кэррол дал читателям то, что может послужить прекрасным объяснением краткой реплики его коллеги: «И все-таки, каким бы — по необходимости — поверхностным ни был визит господина Вильсона, он видел вполне достаточно того, что подтверждало все, что он уже слышал от своих хозяев и своих собственных советников».
  
  1 апреля 1969 года.
  Фредерик Форсайт
  
  Кобра
  
   Посвящается Джастин и всем молодым агентам, британским и американским, кто с огромным риском для жизни ведет тайную войну с наркотиками.
  
  Часть первая
  Кольца
  Глава 01
  
  Мальчишка умирал в полном одиночестве. И никто об этом не знал, потому что ни одному человеку на всем свете не было до парня дела. Он лежал на зловонной подстилке в углу грязной комнаты заброшенного многоквартирного дома в Анакостии, том районе Вашингтона, которым не гордятся власти и который не показывают туристам, и даже не подозревал, что его смерть развяжет войну. Но даже если бы он и услышал об этом, все равно ничего не понял бы и никак к этому не отнесся. Потому что парень был наркоманом, и наркотики сначала уничтожили его сознание, а теперь убили и его самого.
  
  Ужин в Белом доме в конце лета по меркам президентского гостеприимства был скромным. Всего двадцать гостей — десять супружеских пар — сидели с коктейлями в гостиной, и из них восемнадцать человек были в восторге от того, что находились здесь.
  
  Девять гостей были ответственными сотрудниками Ассоциации ветеранов ВС, общенациональной организации, которая заботилась о благополучии тех, кто в прошлом носил военную форму. За девять предшествующих 2010 году лет появилось огромное количество мужчин и некоторое число женщин, вернувшихся из Ирака, Афганистана и других стран, где принимали участие в военных действиях, ранеными, искалеченными, травмированными. И вот сейчас президент как верховный главнокомандующий выражал свою благодарность девяти гостям из АВ за то, что организация смогла сделать для этих людей. Сотрудников ассоциации вместе с супругами пригласили поужинать там, где когда-то трапезничал сам легендарный Авраам Линкольн. Предварительно первая леди лично провела их с экскурсией по Белому дому, после чего усадила за стол, и теперь они под бдительным оком мажордома ждали, когда начнут разливать суп. Поэтому, когда официантка вдруг расплакалась, произошло некоторое замешательство.
  
  Она не издала ни звука, но супница у нее в руках задрожала. Стол был круглый, и первая леди находилась как раз напротив. Подняв взгляд от гостя, которого обслуживали, она увидела слезы, беззвучно текущие по щекам уже не очень молодой женщины.
  
  Мажордом, от взгляда которого не укрывалось ничего такого, что могло бы побеспокоить президента, проследил за ее взглядом и бесшумно, но быстро двинулся вокруг стола. Он выразительно кивнул стоящему рядом официанту, показывая, чтобы тот забрал супницу до того, как произойдет катастрофа, а сам повел женщину через вращающиеся двери на кухню. Когда они скрылись, первая леди вытерла салфеткой губы, пробормотала извинение генералу в отставке, сидящему слева от нее, поднялась из-за стола и последовала за ними.
  
  Официантка сидела на кухне. Плечи у нее тряслись, и она повторяла: «Извините, извините». Выражение лица мажордома говорило о том, что он не в настроении прощать такое. Подобные нервные срывы в присутствии главы законодательной власти недопустимы.
  
  Первая леди знаком показала ему возвращаться в зал и следить за обедом. После чего склонилась к плачущей женщине, которая, не переставая извиняться, поспешно промокнула глаза краем фартука.
  
  В ответ на пару ласковых вопросов официантка Мэйбл объяснила причину своего необычного срыва. Полиция только что обнаружила тело ее единственного внука, которого она воспитывала с тех пор, как его отец умер девять лет назад.
  
  Убитой горем женщине назвали причину смерти, установленную при вскрытии, и сообщили, что труп внука находится в городском морге.
  
  Так что весь обед первая леди Соединенных Штатов просидела в углу кухни, успокаивая плачущую официантку, в то время как в нескольких шагах от них ведущие деятели АВ вели высокопарные разговоры за супом с гренками.
  
  Только когда президент два часа спустя снял в своих личных покоях смокинг, он задал очевидный вопрос.
  
  Через пять часов после этого в темноте спальни, освещенной лишь тонкой полоской света, пробивающейся сквозь щель в шторах, которыми были завешаны пуленепробиваемые окна, первая леди заметила, что лежащий рядом с ней мужчина не спит.
  
  В воспитании президента большое участие принимала его бабушка. Их отношения навсегда остались в памяти мальчика. Так что, несмотря на привычку вставать рано, он сейчас не мог заснуть. Лежал в темноте и размышлял.
  
  Президент уже решил, что умерший пятнадцатилетний мальчишка, кем бы он ни был, упокоится не в безымянной могиле для нищих, а на приличном кладбище. Однако его беспокоила причина смерти полного сил подростка из бедной, но порядочной семьи.
  
  В три часа ночи президент спустил свои длинные худые ноги с кровати и потянулся за халатом. Рядом послышалось сонное: «Ты куда?»
  
  — Я ненадолго, — ответил президент, завязывая пояс и шлепая босиком в соседнюю комнату.
  
  Когда он снял трубку, ответа пришлось ждать всего две секунды. Если дежурному оператору и хотелось спать в этот ночной час, она этого никак не показала. Ее ответ был бодрым и жизнерадостным.
  
  — Да, господин президент?
  
  Лампочка на консоли сообщила ей, кто звонит.
  
  Даже после трех лет, проведенных в этом примечательном здании, выходцу из бедного района Чикаго приходилось напоминать себе, что он может получить все, что только ему заблагорассудится, в любое время дня и ночи.
  
  — Вы не могли бы разыскать директора УБН, у него дома или где он сейчас? — смущенно попросил президент.
  
  Оператор не выразила никакого удивления. Когда ты «тот самый» человек, даже если тебе захочется просто обменяться любезностями с президентом Монголии, это может быть устроено.
  
  — Я тотчас же с ним свяжусь, — ответила девушка, сидевшая в центре связи.
  
  Она быстро застучала по клавишам компьютера. Крохотные микросхемы сделали свое дело, и на экране высветилось имя. Запрос личного номера телефона выдал десять цифр. Этот телефон был установлен в симпатичном особняке в Джорджтауне. После десятого звонка ответил бесцветный голос.
  
  — Сэр, соединяю вас с президентом, — сказала оператор.
  
  Государственный чиновник средних лет тотчас же проснулся. После чего оператор переключила главу федерального ведомства, официально известного как Управление по борьбе с наркотиками, на линию в кабинет наверху. О чем говорили президент и директор УБН, она не слушала. Загоревшаяся лампочка сообщит ей, что разговор закончился, и тогда она отключит связь.
  
  — Прошу прощения за то, что беспокою вас в столь поздний час, — начал президент. Его тотчас же заверили в том, что все в порядке. — Мне нужна кое-какая информация, быть может, совет. Вы не могли бы встретиться со мной сегодня утром, в девять часов, в Западном крыле?
  
  Лишь правила вежливости превратили это в вопрос. Президенты не спрашивают, они отдают распоряжения. Директор УБН заверил первое лицо государства в том, что ровно в девять утра будет в Овальном кабинете. Положив трубку, президент отправился в постель. Наконец ему удалось заснуть.
  
  В особняке из красного кирпича в Джорджтауне в спальне продолжал гореть свет. Директор УБН спросил ничего не понимающую спросонья даму в бигуди, какого черта все это значит? Государственным служащим, которых в три часа ночи будит высшее начальство, притом лично, не остается ничего другого, кроме как гадать, где они ошиблись. Причем, скорее всего, по-крупному. Директор УБН больше не лег спать, а отправился на кухню варить кофе и ломать голову по поводу того, что же все-таки случилось.
  
  А на противоположном берегу Атлантики уже светало. На унылых серых волнах, поливаемых дождем, к северу от немецкого порта Куксхафен качалось судно «Сан-Кристобаль». Капитан Хосе-Мария Варгас стоял у штурвала, а лоцман давал ему указания. Они говорили на английском, едином языке для воздуха и моря. Сделав поворот, «Сан-Кристобаль» вошел на внешний рейд эстуария Эльбы. Через шестьдесят миль он окажется в Гамбурге, крупнейшем речном порту Европы.
  
  При водоизмещении тридцать тысяч тонн «Сан-Кристобаль» был торговым судном общего назначения, бороздившим моря под панамским флагом. Перед мостиком, на котором стояли капитан и лоцман, всматриваясь в туман в поисках бакенов, обозначающих фарватер, тянулись ряды стальных контейнеров.
  
  Они стояли в восемь «этажей» в трюме и в четыре на палубе. В каждом ряду от носа до мостика помещалось по четырнадцать контейнеров, а ширина судна позволяла ставить контейнеры в восемь рядов.
  
  Из судовых бумаг следовало, и совершенно справедливо, что «Сан-Кристобаль» начал свое плавание в венесуэльском порту Маракаибо; оттуда он продолжил путь на восток, где пополнил свой груз еще восемьюдесятью контейнерами бананов в Парамарибо, столице и единственном порту Суринама. Но вот чего в бумагах не было, так это того, что из новых контейнеров один был особенным, поскольку помимо бананов содержал еще один товар.
  
  Этот товар прилетел на усталом старом транспортном самолете, купленном за очень небольшие деньги, из уединенного поместья в глухом районе Колумбии, через воздушное пространство Венесуэлы и Гайаны, и приземлился на такой же уединенной банановой плантации в Суринаме.
  
  Груз, доставленный на этом самолете, был уложен, брикет к брикету, в самом дальнем углу стального контейнера. Брикеты были плотно утрамбованы от одной боковой стенки до другой, от пола до потолка. После того как они были уложены в семь слоев в глубину, в контейнер была вварена фальшивая задняя стенка. Лишь после этого контейнер был заполнен твердыми, зелеными, незрелыми бананами, которым предстояло оставаться в холоде, но не замороженными до самой Европы.
  
  Грузовики-контейнеровозы с ревом проехали по джунглям до побережья, доставляя экспортный товар. «Сан-Кристобаль» принял контейнеры на борт, разместил их на палубе и вышел в море, взяв курс на Европу.
  
  Капитан Варгас, безукоризненно честный моряк, понятия не имеющий о дополнительном грузе на своем судне, уже бывал в гамбургском порту, но не переставал восторгаться его размерами и эффективностью. Старый ганзейский порт представлял собой не один, а целых два города. В одном городе вокруг Внешнего и Внутреннего каналов Альстер, как им и положено, жили люди, но имелся еще один город, в котором находится крупнейший на континенте центр разгрузки морских контейнеров.
  
  Ежегодно в порт Гамбурга заходит около тринадцати тысяч кораблей, которые встают у трехсот двадцати причалов и выгружают и загружают сто сорок миллионов тонн всевозможных грузов. Один только контейнерный порт имеет четыре терминала, и «Сан-Кристобаль» направили в Альтенвердер.
  
  Пока судно на скорости пять узлов проходило мимо Гамбурга, следуя вдоль западного берега, капитану и лоцману подали на мостик крепкий колумбийский кофе. Немецкий моряк, понюхав напиток, одобрительно покачал головой. Дождь прекратился, сквозь тучи пробилось солнце, команда начала готовиться к увольнению на берег.
  
  Было уже около полудня, когда «Сан-Кристобаль» плавно подошел к выделенному причалу, и почти сразу же один из пятнадцати портальных кранов Альтенвердера выдвинулся вперед и принялся сгружать контейнеры на пристань.
  
  Капитан Варгас попрощался с лоцманом, и тот, поскольку у него закончилась смена, отправился к себе домой в Альтону. Судно заглушило двигатели, все системы жизнеобеспечения были подключены к резервному источнику питания, и моряки, захватив паспорта, сошли на берег и отправились в бары Репербана. На «Сан-Кристобале» воцарилась тишина. Капитан Варгас, для которого судно было и работой, и домом, любил такие минуты.
  
  Он не мог знать, что в четвертом ряду от мостика, на втором сверху уровне, в третьем ряду считая от правого борта находился контейнер с необычной маленькой эмблемой на боку. Для того чтобы ее разглядеть, нужно было хорошенько присмотреться, поскольку контейнеры покрыты всевозможными царапинами, пятнами, идентификационными кодами и фамилиями владельцев. В данном случае эмблема имела вид двух концентрических окружностей, одна внутри другой, а в меньшую был вписан мальтийский крест. Это был тайный знак «Эрмандада», Братства, преступной организации, стоящей за девяноста процентами колумбийского кокаина. А на пристани ждала ровно одна пара глаз, готовая узнать эмблему.
  
  Кран поднимал контейнеры с палубы и переносил их к суетящейся армии управляемых компьютером колесных погрузчиков. Эти погрузчики, подчиняясь командам из высокой башни над причалом, перевозили контейнеры от крана к складу. И тут один сотрудник порта, незаметно проходя мимо снующих погрузчиков, заметил эмблему с двумя концентрическими окружностями. Достав сотовый телефон, он сделал один звонок и поспешил обратно в свой кабинет. За много миль от порта грузовик-контейнеровоз покатил в сторону Гамбурга.
  
  Как раз в это время директора УБН проводили в Овальный кабинет.
  
  Чиновник уже бывал здесь несколько раз, но массивный старинный письменный стол, флаги на стенах и государственная печать не переставали его поражать. Директор УБН восхищался властью, а это место было буквально пропитано властью.
  
  Президент, сделав зарядку, приняв душ, позавтракав и буднично одевшись, пребывал в хорошем настроении. Пригласив гостя сесть на диван, он устроился напротив.
  
  — Кокаин, — начал президент. — Я хочу знать все о кокаине. У вас должен быть огромный материал на эту тему.
  
  — Целые горы материала, господин президент. Дела толщиной в несколько футов, если сложить все папки одна на другую.
  
  — Это уже слишком, — усмехнулся президент. — Мне достаточно всего десяти тысяч слов. Не бесчисленные страницы статистик. Только факты. И общий анализ. Что это такое, откуда это берется (как будто я не знаю), кто это изготавливает, кто переправляет, кто покупает, кто использует, сколько это стоит, куда идет прибыль, кому это выгодно, кто в проигрыше, что нам делать по этому поводу.
  
  — Только кокаин, господин президент? Больше вас ничего не интересует? Героин, «ангельская пыль», фенилциклидин, метамфетамин, вездесущая марихуана?
  
  — Только кокаин. Материал будет предназначаться лично для меня. Я хочу знать основные факты.
  
  — Я прикажу подготовить новый доклад, сэр. Десять тысяч слов. Понятный язык. Совершенно секретно. Через шесть дней, господин президент?
  
  Верховный главнокомандующий встал, улыбнулся, протянул руку. Встреча была окончена. Дверь уже открылась.
  
  — Я знал, что могу на вас рассчитывать. Доклад должен быть у меня через три дня.
  
  «Краун» директора УБН ждал на стоянке. По команде водитель подогнал машину к крыльцу Западного крыла. Через сорок минут директор УБН уже был на противоположном берегу Потомака в Арлингтоне, в своем кабинете на последнем этаже в здании по адресу дом 700, Арми-Нейви-драйв.
  
  Он поручил задание главе оперативного отдела Бобу Берригану. Его помощник, сделавший карьеру не в кабинете, а на оперативной работе, угрюмо кивнул и пробормотал:
  
  — Через три дня?
  
  Директор кивнул.
  
  — Не ешь, не спи. Живи на одном только кофе. И, Боб, не приукрашивай. Выдай все так, как есть на самом деле. Быть может, нас ждет солидная прибавка к бюджету.
  
  Бывший оперативник прошел к себе в кабинет и попросил своего пресс-секретаря на ближайшие три дня отменить все встречи, интервью и заседания. «Вот они, канцелярские крысы, — подумал он. — Передать дело другому, попросить сделать невозможное, отправиться на ужин и ждать денег».
  
  К заходу солнца весь груз «Сан-Кристобаля» был уже на берегу, однако оставался на территории порта. Грузовики толкались у трех мостов, по которым им проходилось проезжать, чтобы забрать импортный товар. В длинной очереди, вытянувшейся вдоль канала Нидернфельде, ждал и грузовик из Дармштадта, за рулем которого сидел смуглый водитель. По документам он значился гражданином Германии турецкого происхождения, представителем крупнейшей национальной диаспоры. Но в документах не было ни слова о том, что он принадлежал к турецкой мафии.
  
  Водитель знал, что как только его грузовик окажется на территории порта, дальше никаких заминок не будет. Растаможивание определенного контейнера из Суринама пройдет без проблем.
  
  Такое огромное количество грузов попадает в Европу через гамбургский порт, что придирчивое изучение каждого контейнера просто физически невозможно. Германская таможенная служба ЦКА делает все, что в ее силах. Приблизительно пять процентов ввозимых грузов проходит тщательный досмотр. В некоторых случаях партия товара выбирается наугад, но в основном это делается по наводке, из-за несоответствия характера груза и порта отправки (бананы не привозят из Мавритании) или просто вследствие неправильно оформленных документов.
  
  В ходе проверки могут быть вскрыты пломбы, которыми опечатан контейнер, могут быть измерены его размеры на предмет наличия тайников, в собственной лаборатории проводятся химические анализы, к работе привлекаются служебные собаки, контейнер просвечивается рентгеновскими лучами. За один день рентгенографии подвергается в среднем около двухсот пятидесяти контейнеров. Однако у этого контейнера с бананами таких проблем не должно было быть.
  
  Этот контейнер не отправили в овощехранилище, поскольку по документам ему предстояло немедленно покинуть порт, так что тащить его в холодильник не имело смысла. На гамбургской таможне разрешение выдается электронной системой АТЛАС. Кто-то ввел в компьютер ЦКА двадцатиодноразрядный регистрационный номер груза, и разрешение было получено еще до того, как «Сан-Кристобаль» покинул устье Эльбы.
  
  К тому времени как грузовик с водителем-турком наконец дополз до начала очереди у ворот порта, все необходимые документы на отгрузку контейнера уже были получены. Водитель предъявил их сотруднику ЦКА в будке у ворот, тот ввел в компьютер данные о поставке небольшой партии бананов скромной торговой компании из Дармштадта и кивком показал, что можно ехать. Через тридцать минут водитель-турок уже вернулся на разветвленную сеть немецких автобанов.
  
  Позади него ехала целая тонна чистого колумбийского кокаина. Перед тем как попасть к конечному потребителю, кокаин будет «разбавлен» в шесть-семь раз по сравнению с первоначальным объемом такими химическими веществами, как бензокаин, креатин, эфедрин или даже кетамин, транквилизатор, применяющийся для ухода за лошадьми. Все это делается для того, чтобы убедить потребителя, что он получит больший кайф, чем если бы просто вдохнул носом аналогичную дозу чистого наркотика. Еще больше увеличить объем можно с помощью таких безобидных белых порошков, как пищевая сода и сахарная пудра.
  
  Каждый килограмм, тысяча граммов, распухнет до семи тысяч, а поскольку «нюхачи» выкладывают до десяти американских долларов за грамм, в итоге каждый килограмм чистого кокаина принесет семьдесят тысяч долларов. За спиной у водителя таких килограммов была тысяча, и рыночная их стоимость составляла семьдесят миллионов долларов. Поскольку исходная «паста» закупалась у колумбийских крестьян по тысяче долларов за килограмм, разницы хватало на аренду транспортного самолета до Суринама, на щедрый гонорар владельцам банановых плантаций и на мизерную стоимость фрахта «Сан-Кристобаля», и еще пятьдесят тысяч долларов сливались на счет в банке на Каймановых островах, открытый на имя продажного таможенного чиновника в Гамбурге.
  
  Европейские гангстеры возьмут на себя задачу измельчения твердых брикетов в похожий на тальк порошок, добавления примесей с целью увеличения объема и розничной продажи потребителям. Но если накладные расходы на переправку товара из джунглей в гамбургский порт составляли пять процентов и еще пять процентов уходило на накладные расходы в Европе, оставалась прибыль в девяносто процентов, которую делили между собой колумбийский наркокартель и преступные группировки Европы и Соединенных Штатов.
  
  Американскому президенту предстояло узнать все это из отчета Берригана, который лег к нему на стол через три дня, как и было обещано.
  
  В то время как президент читал отчет после ужина, еще две тонны чистого колумбийского кокаина в кузове пикапа тайно пересекли границу штата Техас неподалеку от маленького городка Нуэво-Ларедо и исчезли на бескрайних просторах Америки.
  
   Уважаемый господин президент!
  
   Мне выпала честь представить вам доклад обо всем, что связано с производством, распространением и употреблением кокаина.
  
   ИСХОДНОЕ СЫРЬЕ: кокаин получается исключительно из коки, неказистого кустарника, с незапамятных времен произрастающего в джунглях в горах северо-западной части Южной Америки.
  
   Местные жители испокон веку жевали листья коки, обнаружив, что это помогает заглушить постоянное чувство голода и улучшить настроение. Кока редко цветет и дает плоды; отвердевшие ствол и ветви растения не содержат наркотик, он находится только в листьях.
  
   Но даже так кокаин составляет значительно меньше одного весового процента лиственной массы. Требуется 375 килограммов свежих листьев коки — достаточно, чтобы заполнить кузов пикапа, — для производства 2,5 килограммов пасты коки, промежуточного сырья, из которого в свою очередь получается один килограмм чистого кокаина в форме белого порошка.
  
   ГЕОГРАФИЯ: в настоящий момент приблизительно 10 процентов мирового производства кокаина приходится на Боливию, 29 процентов на Перу и 61 процент на Колумбию.
  
   Однако колумбийские банды полностью забирают продукцию мелких производителей еще на этапе производства пасты, перерабатывают ее и выдают практически сто процентов готового наркотика.
  
   ХИМИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ: для превращения свежих листьев коки в готовый продукт требуется всего два химических процесса, и оба они являются дешевыми. Вот почему, учитывая отчаянную нищету крестьян, которые выращивают по сути дела неприхотливый сорняк, искоренить посадки коки пока что никак не удается.
  
   Собранные листья насыпаются в старую бочку и заливаются кислотой — подойдет дешевая серная кислота из автомобильных аккумуляторов, — которая растворяет кокаин. Затем размокшие листья вытаскиваются и выбрасываются, после чего остается что-то вроде густого бурого бульона. Раствор разбавляется спиртом или даже керосином, что приводит к выпадению в осадок алкалоидов.
  
   Осадок снимается и обрабатывается такой сильной щелочью, как углекислый натрий. В результате получается пенистая белесая слизь, которая называется «пастой». Паста является основным объектом торговли наркотиками в Южной Америке. Именно ее покупают у крестьян гангстеры. Приблизительно 150 килограммов листьев дает 1 килограмм пасты. Все химические реактивы являются дешевыми и доступными, а готовый продукт легко транспортировать от плантаций к месту дальнейшей переработки.
  
   ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПЕРЕРАБОТКА: в тайных лабораториях, как правило, спрятанных в глухих джунглях, паста превращается в белоснежный порошкообразный гидрохлорид кокаина (полное название) посредством добавления таких химических реактивов, как соляная кислота, марганцовокислый калий, ацетон, эфир, аммиак, углекислый кальций, углекислый натрий, серная кислота и снова керосин. Затем раствор «восстанавливается», осадок высушивается, и получается белый порошок. Все химические реактивы являются дешевыми, а поскольку они применяются во многих легальных видах деятельности, они также доступны.
  
   СТОИМОСТЬ: крестьянин, выращивающий коку, или «кокалеро», работая круглый год как вол, собирает со своей делянки до шести урожаев в год; каждый урожай дает ему по 125 килограммов свежих листьев. Итого он выращивает в год 750 килограммов листьев коки, что позволяет получить пять килограммов пасты. За вычетом накладных расходов кокалеро зарабатывает около 5000 долларов в год. Даже после переработки в порошок за килограмм кокаина можно выручить около 4000 долларов.
  
   ПРИБЫЛЬ: таким прибыльным не является ни одно производство в мире. Стоимость одного килограмма «чистого» колумбийского кокаина возрастает с 4000 долларов до 60 000-70 000 долларов, преодолев три тысячи миль от побережья Колумбии до США или пять тысяч миль до Европы. И это еще не предел. Этот килограмм, перед тем как попасть к конечному потребителю, будет разбавлен в шесть-семь раз по весу и объему, нисколько не потеряв в цене за грамм. В конечном счете потребителю придется выложить розничному торговцу около 70 000 долларов за килограмм кокаина, который покидал побережье Колумбии, имея стоимость всего 4000 долларов.
  
   РЕЗУЛЬТАТЫ: такая высокая норма прибыли гарантирует то, что крупные игроки могут позволить себе новейшие технологии, оборудование, оружие и научные разработки. Они могут нанимать ученых мирового уровня, подкупать государственных чиновников — в некоторых случаях вплоть до президентов суверенных государств. При этом у них буквально нет отбоя от желающих помочь с транспортировкой и распространением продукции в обмен на кусок прибыли. И сколько бы простых «ишаков» ни отправлялось за решетку, всегда найдутся тысячи отчаявшихся глупцов, готовых пойти на риск.
  
   СТРУКТУРЫ: после убийства Пабло Эскобара, главы Медельинского картеля, и отхода от дел братьев Очоа из Кали колумбийские гангстеры разделились на сотню мелких картелей. Однако в последние три года образовался новый гигантский картель, объединивший их под своим господством.
  
   Двое независимых игроков, пытавшихся удержать свои позиции, были обнаружены убитыми, причем перед смертью их подвергли изощренным пыткам; после этого сопротивление новым объединителям прекратилось. Мега-картель именует себя «Эрмандадом», Братством, и действует как крупная промышленная корпорация, которая к тому же имеет в своем распоряжении личную армию, защищающую ее собственность, а также карательный отряд для поддержания внутренней дисциплины.
  
   Братство не производит кокаин. Оно скупает всю продукцию мини-картелей в виде готового белого порошка, предлагая «справедливую» (по собственным меркам) цену не по принципу «соглашайся или уходи», а по принципу «соглашайся или умри». Затем кокаин распространяет по всему миру.
  
   ОБЪЕМЫ: общее производство кокаина составляет приблизительно 600 тонн в год, и этот объем делится на две примерно равные части по 300 тонн, которые отправляются в США и Европу, по сути дела, единственные два континента, где употребляется кокаин. Принимая в расчет норму прибыли, указанную выше, общие доходы измеряются даже не в сотнях миллионов долларов, а в десятках миллиардов.
  
   ТРУДНОСТИ: вследствие высоких прибылей между Картелем и конечным потребителем может быть до двадцати посредников. Эти посредники обеспечивают транспортировку наркотика, его распространение и розничную продажу. Вот почему ПОО (правоохранительным органам) всех стран чрезвычайно трудно выходить на крупных игроков. Они надежно защищены, без колебаний прибегают к насилию, запугивая своих врагов, и никогда не имеют личного контакта с товаром. Мелкая рыбешка постоянно попадается в сети, предстает перед судом и отправляется за решетку, однако ей тотчас же находится замена.
  
   ПЕРЕХВАТ: американские и европейские ПОО непрерывно ведут войну с кокаиновой индустрией; постоянно происходит перехват партий товара и захват складов. Но на обоих континентах ПОО удается перекрыть всего от десяти до пятнадцати процентов рынка кокаина, и, учитывая огромную норму прибыли, этого явно недостаточно. Для того чтобы подорвать кокаиновую индустрию, необходимо поднять процент «перехвата» и «конфискации» как минимум до восьмидесяти процентов. Если картели начнут терять девяносто процентов товара, они развалятся, и кокаиновая индустрия будет наконец уничтожена.
  
   ПОСЛЕДСТВИЯ: всего тридцать лет назад кокаин считался не более чем «карамелью для носа» великосветских персон, биржевых магнатов и воротил «улицы дребезжащих жестянок».[186] Сегодня он превратился в национальное бедствие, которое оказывает катастрофическое воздействие на общество. По оценкам ПОО, на обоих континентах до семидесяти процентов уличной преступности (угон машин, грабежи, разбои и т. п.) совершается ради того, чтобы добыть деньги на очередную дозу. В тех случаях, когда преступник находится под воздействием особенного сильного побочного продукта кокаина под названием «крэк», грабеж, как правило, сопровождается неоправданным насилием.
  
   Помимо того, прибыль от торговли кокаином после отмывания используется для финансирования других видов преступной деятельности, в первую очередь незаконной торговли оружием (которое применяется в преступном мире и террористами), а также торговли людьми, в особенности нелегальными иммигрантами и похищенными девушками, которых вынуждают заниматься проституцией.
  
   ВЫВОДЫ: наша страна была потрясена осенью 2001 года разрушением башен Всемирного торгового центра и атакой на Пентагон, в результате чего погибло больше 3000 человек. С тех пор ни один американский гражданин не погиб у себя на родине в результате организованного извне терроризма, однако война с терроризмом продолжается и должна продолжаться дальше. Но в это же самое десятилетие, по самым скромным оценкам, количество жизней, загубленных из-за наркотиков, в десять раз превосходит число жертв трагедии 11 сентября, и больше половины из них приходится на химическое соединение под названием «кокаин».
  
   Доклад подготовил РОБЕРТ БЕРРИГАН, заместитель директора Управления по борьбе с наркотиками, начальник оперативного отдела
  
  
  Приблизительно в то же самое время, когда доклад Берригана был доставлен курьером в Белый дом, бывший сотрудник британской таможни сидел в убогой конторе лиссабонского порта, отрешенно уставившись на фотографию старого потрепанного траулера.
  
  Всю свою взрослую жизнь Тим Мэнхайр проработал в налоговом управлении. Профессия эта не пользуется особой популярностью, однако считается крайне важной. И пусть сбор налогов с несчастного туриста для алчного правительства не заставляет кровь быстрее течь по жилам; Мэнхайр, вынужденный трудиться на пыльных задворках портового района Лиссабона, был доволен своей жизнью, и полному его счастью мешали только козни старого знакомого врага: недостаток средств.
  
  Он возглавлял небольшое ведомство АЦМО-Н, еще одну аббревиатуру в мире закона и правопорядка. За этой аббревиатурой скрывается Аналитический центр морских операций, связанных с наркотиками, в котором работают бок о бок специалисты из семи стран. Шестью партнерами Великобритании являются Португалия, Испания, Ирландия, Франция, Италия и Нидерланды. Португалия гостеприимно предоставила место для штаб-квартиры организации, а возглавил ее англичанин, с этой целью переведенный из СНТС (Службы налогов и таможенных сборов Ее Величества) в АБОП (Агентство по борьбе с организованной преступностью).
  
  АЦМО старается координировать действия ПОО европейских стран и военно-морских сил в борьбе с контрабандой кокаина из стран Карибского бассейна через Атлантику на побережья Западной Европы и ее соседа Западной Африки.
  
  Причина отчаяния Тима Мэнхайра в то солнечное утро заключалась в том, что он видел, как еще одна крупная рыба вот-вот выскользнет из сетей.
  
  Фотография была сделана с воздуха, но патрульный самолет был бессилен предпринять что-либо помимо получения красивых снимков. Он просто передал в считанные секунды изображение в АЦМО, находящийся на удалении многих миль.
  
  На фотографии был изображен убогий толстозадый траулер, на носу которого красовалась надпись «Эсмеральда-Г». Корабль был обнаружен по чистой случайности в восточной части Атлантики, в первые предрассветные минуты. Отсутствие бурунов говорило о том, что траулер лег в дрейф после того, как невидимым шел всю ночь. Разрешение снимка было настолько хорошим, что Мэнхайр в увеличительное стекло рассмотрел, как команда готовится накрыть судно от носа до кормы синим брезентом. Это была обычная уловка морских контрабандистов кокаином, стремящихся любыми средствами избежать обнаружения.
  
  Ночью корабль идет полным ходом, затем весь день беззвучно качается на волнах, накрытый брезентом, сливающийся с окружающим морем. Заметить такое судно с воздуха крайне трудно. После захода солнца команда скатывает брезент, убирает его, и корабль идет дальше. Разумеется, такой способ отнимает много времени, но зато так гораздо безопаснее. И то, что экипаж на рассвете был застигнут врасплох раскатывающим брезент, выдавало траулер с головой. О ловле рыбы не было и речи; груз уже находился в трюме, до тонны белого порошка, уложенного в герметичные пакеты, чтобы избежать пагубного воздействия соленой воды.
  
  Скорее всего, «Эсмеральда-Г» направлялась из укромной бухты на побережье Венесуэлы к западным берегам Африки, в Гвинею-Бисау, государство, живущее торговлей наркотиками. «Эх, — мысленно простонал Мэнхайр, — если бы судно находилось чуть дальше на север, вблизи принадлежащих Испании Канарских островов или португальских Мадейры или Азорских островов!» Береговая охрана этих стран отправила бы в море быстроходный катер на перехват контрабандистов.
  
  Но судно пребывало гораздо южнее, всего в сотне миль к северу от Островов Зеленого мыса — а это государство ничем помочь не могло. Необходимой техники нет. И не было никакого смысла обращаться за помощью к цепочке стран-неудачниц, изогнувшихся дугой от Сенегала до Либерии. Они сами являлись не решением проблемы, а ее частью.
  
  Поэтому Тим Мэнхайр попросил о помощи военно-морские флоты шести европейских держав и Соединенных Штатов, однако ни у кого в данном районе в настоящий момент не было ни фрегата, ни эсминца, ни крейсера. На борту «Эсмеральды-Г», заметив сфотографировавший судно самолет, поймут, что корабль обнаружен, и, отбросив фокусы с брезентом, на полных парах устремятся к берегу. До земли им всего двести морских миль, и даже если выжимать убогих десять узлов, уже к завтрашнему утру корабль затеряется в мангровых зарослях побережья Гвинеи-Бисау.
  
  Но даже если судно и удастся перехватить в море, неприятности на этом не закончатся. Совсем недавно по счастливой случайности фрегат французского ВМФ, откликнувшись на призыв АЦМО, по наводке центра обнаружил находившийся от него в четырехстах милях траулер с грузом кокаина. Однако французы были буквально одержимы стремлением соблюсти все юридические формальности. Согласно их правилам, контрабандистов доставили на буксире в ближайший «дружеский» порт. Каковым оказался Конакри, столица Гвинеи, еще одной страны-неудачницы.
  
  Затем из Парижа на захваченный корабль вылетел магистрат для соблюдения «les formalités».[187] Что-то связанное с правами человека — les droit de l'homme.
  
  — Droits de mon cul, — в сердцах пробормотал Жан-Луи, французский коллега Мэнхайра.
  
  Даже англичанин смог понять, что речь идет о «правах моей задницы».
  
  Итак, корабль был задержан, команда привлечена к суду, а груз кокаина конфискован. Через неделю траулер ускользнул из порта и скрылся в открытом море. Судно управлялось его собственной командой, которая была выпущена под залог судьей, пересевшим с разбитого «Пежо» на новенький «Мерседес», ну а конфискованные тюки — они, скажем так, исчезли.
  
  Директор АЦМО, вздохнув, сохранил на компьютере название корабля и его фотографию. Если «Эсмеральду-Г» заметят еще раз… Однако этого не случится. Предупрежденная, она перед новым выходом в Атлантику сменит название и превратится в судно, ведущее лов тунца. А если это произойдет, какова будет вероятность того, что по счастливой случайности еще один самолет военно-морского флота одной из европейских держав пролетит над ним как раз в тот момент, когда команда будет раскатывать брезент? Одна тысячная.
  
  И в этом, подумал Мэнхайр, и заключается главная проблема. Скудные ресурсы и безнаказанность контрабандистов, которым ничего не грозит даже в том случае, если они попадутся.
  
  Неделю спустя президент Соединенных Штатов вызвал к себе главу Министерства внутренней безопасности, сверхведомства, которое стравливало друг с другом и подминало под себя тринадцать разведывательных служб США. Директор МВБ, выслушав своего главнокомандующего, изумленно уставился на него.
  
  — Господин президент, вы это серьезно?
  
  — Да, думаю, серьезно. Что вы посоветуете?
  
  — Ну, если вы намереваетесь уничтожить кокаиновую индустрию, вам придется иметь дело с самыми злобными, жестокими и безжалостными людьми в мире.
  
  — В таком случае, полагаю, нам потребуется кто-то еще лучше.
  
  — Кажется, сэр, вы хотели сказать, еще хуже.
  
  — У нас есть такой человек?
  
  — Ну, на ум приходит одно имя, точнее, репутация. На протяжении нескольких лет этот человек был главой контрразведки ЦРУ. Сыграл большую роль в разоблачении и задержании Олдрича Эймса,[188] когда ему наконец позволили заняться этим делом. Затем возглавлял отдел специальных операций. Едва не заманил в ловушку и не уничтожил Усаму бен Ладена, и это было еще до событий одиннадцатого сентября. Освобожден от должности два года назад.
  
  — Освобожден от должности?
  
  — Выгнан с работы.
  
  — Почему?
  
  — Чересчур беспощаден.
  
  — По отношению к коллегам?
  
  — Нет, сэр. Насколько я понял, по отношению к нашим врагам.
  
  — Нельзя быть чрезмерно беспощадным по отношению к врагу. Я хочу вернуть этого человека на службу. Как его фамилия?
  
  — Забыл, сэр. В Лэнгли все называли его исключительно по прозвищу, «Коброй».
  Глава 02
  
  Человека, которого искал президент, звали Поль Деверо, и, когда его в конце концов разыскали, он молился. Он считал молитву очень важным занятием.
  
  Поль Деверо происходил из одной из тех семей, которые в Массачусетсе считались аристократией. С молодых лет он уже имел собственное состояние, что, однако же, не помешало ему усердно учиться и много работать.
  
  Он поступил в школу при Бостонском колледже, главном поставщике абитуриентов для одного из ведущих иезуитских университетов Соединенных Штатов. И там показал себя птицей высокого полета. Его религиозность не уступала тяге к знаниям, и одно время он серьезно подумывал о том, чтобы сделаться священником-иезуитом. Однако затем принял приглашение стать членом другого клуба для избранных, Центрального разведывательного управления.
  
  Для двадцатилетнего юноши, который на экзаменах отвечал на любые, самые каверзные вопросы и за год в совершенстве овладевал иностранным языком, это был выбор служения родине и богу через борьбу с коммунизмом и атеизмом. Просто Поль предпочел светский путь духовному.
  
  В управлении он быстро поднимался по служебной лестнице благодаря таланту и неудержимости. И если из-за независимого характера Деверо не стал самым популярным человеком в Лэнгли, ему было на это по большому счету наплевать. Ему довелось поработать в трех отделах: оперативном, разведывательно-аналитическом и контрразведке (внутренней безопасности). В 1991 году Поль попрощался с «холодной войной», завершившейся развалом СССР, — чего он упорно добивался двадцать лет, — но оставался на службе вплоть до 1998 года, когда «Аль-Каида» взорвала два посольства Соединенных Штатов: в Найроби и Дар-эс-Саламе.
  
  К тому времени Деверо уже стал опытным арабистом, рассудив, что советское направление — это слишком просто, и к тому же там и без него народу полно. Овладевший в совершенстве несколькими диалектами арабского языка, он оказался как раз тем человеком, которому предстояло возглавить новое подразделение в составе Управления, отдел специальных операций, чья деятельность была направлена на борьбу с новой угрозой — исламским фундаментализмом и порожденным им международным терроризмом.
  
  Уход Поля в отставку в 2008 году вызвал извечный вопрос: он ушел сам или его «ушли»? Естественно, Деверо настаивал на первом. Благожелательный наблюдатель назвал бы решение о «разводе» взаимным. Деверо принадлежал к старой школе. Он мог цитировать по памяти Коран лучше большинства мусульманских богословов и проглотил по меньшей мере тысячу комментариев к нему. Однако его окружали молодые дарования, чьи уши были словно припаяны к сотовым телефонам — устройству, которое Деверо презирал.
  
  Он ненавидел политкорректность, предпочитая обращаться вежливо и любезно со всеми, за исключением тех, кто безусловно являлся врагом единственного истинного бога и Соединенных Штатов. С ними он расправлялся без колебаний. Его окончательное расставание с Лэнгли произошло после того, как директор ЦРУ строго указал на то, что в современном мире сомнение в собственной правоте является обязательным качеством.
  
  Поэтому Деверо ушел, устроив на прощание тихую неискреннюю вечеринку — еще одна условность, которую он терпеть не мог, — и удалился на покой в свой великолепный особняк в исторической части Александрии. Там он смог полностью отдаться своей внушительной библиотеке и собранию редких произведений исламского искусства.
  
  Деверо не был «голубым», но не был он и женат, что в свое время вызывало множество пересудов у кофейных автоматов в коридорах старого корпуса в Лэнгли — Деверо наотрез отказался переехать в новое здание. В конце концов сплетники были вынуждены признать очевидное. Воспитанного иезуитами интеллектуала, бостонского аскета-аристократа эти вопросы просто не интересовали. Именно тогда какой-то остряк заметил, что Деверо обладает обаянием кобры. И прозвище закрепилось.
  
  Молодой сотрудник аппарата Белого дома отправился сначала в особняк на пересечении Саут-Ли-стрит и Саут-Фэрфакс-стрит. Домработница Мейзи, сияя, ответила, что хозяин в церкви, и объяснила, как туда проехать. Вернувшись к своей машине, молодой человек обернулся и подумал, что вернулся назад в прошлое на два столетия.
  
  И в этом была своя доля истины. Александрия была основана английскими купцами в 1749 году. Этот город был «довоенным» не только в том смысле, что он существовал до Гражданской войны; он существовал еще до Войны за независимость. В прошлом порт на реке Потомак, Александрия процветала за счет торговли сахаром и рабами. Корабли, груженные сахаром, которые ползли вверх по реке от Чесапикского залива, оставляя позади Атлантику, в качестве балласта использовали старый английский кирпич. Именно из этого кирпича купцы и строили свои замечательные дома. В результате получилась скорее старушка Европа, чем Новый свет.
  
  Человек из Белого дома уселся в машину позади водителя и дал указания, как доехать до Саут-Ройял-стрит и найти католическую церковь Святой Марии. Открыв дверь, он оставил позади шум улицы и оказался в безмолвном спокойствии нефа. Оглядевшись вокруг, молодой человек увидел одинокую фигуру, стоящую на коленях перед алтарем.
  
  Ступая бесшумно, он пересек неф, пройдя мимо восьми витражей, через которые только и проникал свет. Сам баптист, он, удивляясь слабому аромату благовоний и воска зажженных поминальных свечей, приблизился к коленопреклоненному седовласому человеку, молившемуся перед закрытым белой тканью алтарем, на котором стоял простой позолоченный крест.
  
  Вошедшему казалось, он двигался беззвучно, однако мужчина поднял руку, призывая его не нарушать тишину. Закончив молитву, он поднялся с колен, склонил голову, перекрестился и обернулся. Человек с Пенсильвания-авеню попытался было заговорить, но седовласый мужчина снова поднял руку и направился через неф обратно к коридору перед дверью, ведущей на улицу. Лишь там он обернулся и улыбнулся. Открыв дверь, он увидел перед входом лимузин.
  
  — Я из Белого дома, сэр, — сказал сотрудник президентской администрации.
  
  Деверо кивнул.
  
  — Многое меняется в этой жизни, мой юный друг, но только не прически и не машины.
  
  Если сотрудник президентской администрации полагал, что слова «Белый дом», которые он произносил с наслаждением, произведут свое обычное действие, его ждало разочарование.
  
  — И что нужно Белому дому от ушедшего на покой старика?
  
  Молодой человек был озадачен. В обществе, помешанном на молодости, никто не называет себя стариком, даже в семьдесят лет. Он не знал, что в арабском мире старость пользуется уважением.
  
  — Сэр, с вами хочет встретиться президент Соединенных Штатов.
  
  Деверо молчал, словно обдумывая услышанное.
  
  — Прямо сейчас, сэр.
  
  — В таком случае, полагаю, мне нужно будет надеть темный костюм и галстук, то есть нужно будет заскочить ко мне домой. И поскольку машину я не вожу, машины у меня нет. Надеюсь, вы отвезете меня туда и обратно?
  
  — Да, сэр. Разумеется.
  
  — В таком случае, поехали. Ваш водитель знает, где я живу. Насколько я понял, вы заезжали ко мне и говорили с Мейзи.
  
  Встреча в Западном крыле была короткой. Она состоялась в кабинете главы президентской администрации, Джонатана Сильвера, конгрессмена от штата Иллинойс, уже много лет работавшего в команде президента.
  
  Пожав Деверо руку, президент представил ему своего самого преданного соратника.
  
  — Мистер Деверо, у меня есть к вам одно предложение, — начал разговор глава законодательной власти. — В каком-то смысле, просьба. Да, просьба во всех отношениях. Как раз сейчас у меня должна состояться одна встреча, от которой я никак не могу отбрыкаться. Но это неважно. Мистер Сильвер вам все объяснит. Мне бы очень хотелось услышать ваш ответ, как только вы сможете его дать.
  
  Улыбнувшись и снова пожав Деверо руку, президент ушел. Мистер Сильвер не улыбался. У него не было такой привычки. Улыбался он крайне редко и только тогда, когда узнавал, что у одного из противников президента большие неприятности. Взяв со стола папку, Джонатан Сильвер протянул ее своему собеседнику.
  
  — Президент будет очень признателен, если вы сначала ознакомитесь вот с этим. Здесь. Сейчас.
  
  Он указал на кожаное кресло в дальнем углу кабинета. Поль Деверо взял папку, сел, скрестил ноги, облаченные в ладно скроенные брюки, и прочитал доклад Берригана. Через десять минут, закончив читать, он поднял голову.
  
  Джонатан Сильвер работал с бумагами. Поймав на себе взгляд старого агента спецслужб, от отложил ручку.
  
  — Что думаете на этот счет?
  
  — Довольно любопытно, но ничего нового. Что вам нужно от меня?
  
  — Президент хочет узнать вот что. Возможно ли, используя нашу новейшую технику и силы специального назначения, уничтожить кокаиновую индустрию?
  
  Деверо уставился в потолок.
  
  — Ответ, данный после пятисекундного размышления, не будет ничего стоить. И мы оба это понимаем. Мне понадобится время, чтобы провести то, что французы называют «projet d'etude».[189]
  
  — Мне начхать с высокой колокольни на то, как это называют французы, — последовал ответ.
  
  Джонатан Сильвер редко покидал Соединенные Штаты, если не считать поездок в свой любимый Израиль, а к Европе и в первую очередь к Франции относился более чем негативно.
  
  — Вам нужно время, чтобы изучить вопрос, так? Сколько?
  
  — Минимум две недели. И еще мне понадобится доверительное письмо, требующее от всех государственных органов отвечать на мои вопросы честно и правдиво. В противном случае ответ по-прежнему не будет ничего стоить. Полагаю, ни вы, ни президент не хотите тратить время и деньги на проект, обреченный на неудачу?
  
  Глава президентской администрации какое-то время молча разглядывал своего собеседника, затем встал и вышел из кабинета. Вернулся он через пять минут с письмом. Пробежав письмо взглядом, Деверо кивнул. Этого листка бумаги, который он держал в руках, было достаточно, чтобы преодолеть любые бюрократические барьеры в стране. Джонатан Сильвер также протянул визитную карточку.
  
  — Мои личные номера телефонов. Домашний, рабочий и сотовый. Все защищены. Абсолютно надежны. Звоните в любое время, но только если у вас будут веские причины. Отныне президент остается в стороне. Доклад Берригана вам будет нужен?
  
  — Нет, — мягко ответил Деверо. — Я запомнил его наизусть. Как и номера ваших телефонов.
  
  Он вернул карточку, мысленно насмехаясь над похвальбой относительно «абсолютной надежности». Несколько лет назад один английский хакер, страдающий легким психическим расстройством, с легкостью взломал все защитные системы баз данных НАСА и Пентагона. Причем сделал это с помощью дешевого персонального компьютера, из маленькой квартиры в Северном Лондоне. Кобра как никто другой разбирался в проблемах секретности; он знал, что три человека могут сохранить что-то в тайне только тогда, когда двое из них мертвы, знал, что единственный способ сделать дело и остаться в живых заключается в том, чтобы прийти и уйти до того, как плохие ребята проснутся.
  
  Через неделю после встречи Деверо и Сильвера президент приехал в Лондон. Не с государственным визитом, а просто с официальным. Однако президента и первую леди приняла в Виндзорском замке королева, освежая давнишнюю и искреннюю дружбу.
  
  Помимо этого, состоялось несколько рабочих дискуссий с упором на текущее положение в Афганистане, экономику двух стран, ситуацию в ЕС, глобальное потепление и связанные с ним изменения климата и взаимную торговлю. В выходные президент с супругой согласились отдохнуть с новым британским премьером в официальной загородной резиденции, величественном особняке эпохи Тюдоров под названием Чекерс. Вечером в воскресенье обе пары после ужина пили кофе в Длинной галерее. Поскольку было холодно, в камине с треском горели поленья, отбрасывая дрожащие отсветы на книжные шкафы со старинными книгами в кожаных переплетах ручной работы, расставленные вдоль стен.
  
  Никогда невозможно предсказать, как сложатся отношения между главами двух стран: останутся они лишь просто знакомыми, или их свяжет истинная дружба. Бывает и так, и эдак. История свидетельствует о том, что Франклин Д. Рузвельт и Уинстон Черчиль, хотя у них и были некоторые разногласия, относились друг к другу тепло. Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер были настоящими друзьями, несмотря на непоколебимые убеждения «железной леди» и простой народный юмор уроженца Калифорнии.
  
  Отношения между британскими и европейскими лидерами высшего уровня редко выходят за рамки официальной вежливости, но часто не бывает даже и этого. В этой связи характерен один случай, когда германский канцлер Гельмут Шмидт привез с собой такую грозную жену, что британский премьер Гарольд Вильсон, отправляясь на ужин, отпустил одну из редких острот, заметив своему окружению: «Так, обмен женами отменяется».
  
  Гарольд Макмиллан терпеть не мог Шарля де Голля (взаимно), однако при том питал симпатию к гораздо более молодому Джону Ф. Кеннеди. Возможно, все дело было в общем языке, но необязательно.
  
  Если учесть пропасть между прошлым двух мужчин, этим осенним вечером наслаждавшихся теплом камина, в то время как в сгущающейся темноте вокруг особняка патрулировали сотрудники секретной службы и английские десантники, вероятно, покажется странным, что всего за три встречи, в Вашингтоне, на Генеральной ассамблее ООН и вот теперь в Чекерсе, между ними возникла личная дружба.
  
  Американский лидер не мог похвастаться своим прошлым: отец-кениец, мать, уроженка Канзаса, детство на Гавайях и в Индонезии, с ранних лет борьба против расизма. Английский премьер происходил из семьи биржевого маклера, женатого на дочери сельского судьи; в детстве гувернантка, затем обучение в двух самых дорогих и престижных частных школах страны. Подобное прошлое дает непринужденное обаяние, за которым может скрываться внутренняя сталь. У кого-то это так, у других — нет.
  
  На более поверхностном уровне у двух лидеров было гораздо больше общего. Обоим еще не было и пятидесяти, оба были женаты на красивых женщинах, у обоих дети еще учились в школе, оба получили дипломы с отличием и всю свою взрослую жизнь провели в политике. И оба были обеспокоены, даже одержимы проблемами изменения климата, нищеты в странах третьего мира, национальной безопасности и бедственного положения тех соотечественников, которых Франц Фанон[190] называл «презренными изгоями».
  
  Пока супруга премьер-министра показывала первой леди редкие книги собрания, президент вполголоса спросил своего британского коллегу:
  
  — У вас было время взглянуть на доклад, который я вам передал?
  
  — Разумеется. Впечатляюще… и очень тревожно. У нас на руках серьезная проблема. Наша страна является крупнейшим в Европе потребителем кокаина. Два месяца назад Агентство по борьбе с организованной преступностью представило мне доклад о растущем количестве преступлений, связанных с наркотиками. А что?
  
  Президент уставился на огонь, подбирая слова.
  
  — В настоящий момент один человек по моей просьбе изучает вопрос чисто теоретической осуществимости одного плана: возможно ли, при всех наших высоких технологиях и мастерстве сил специального назначения, уничтожить кокаиновую индустрию?
  
  Премьер-министр такого явно не ожидал. Он посмотрел на американского лидера.
  
  — Этот ваш человек, он уже вам докладывал?
  
  — Нет. Я ожидаю его вердикта в самое ближайшее время.
  
  — И его совет. Вы к нему прислушаетесь?
  
  — Думаю, да.
  
  — А если он скажет, что это осуществимо?
  
  — В таком случае, полагаю, Соединенные Штаты пойдут на это.
  
  — Наши страны расходуют огромные средства, пытаясь бороться с наркотиками. Все мои эксперты утверждают, что о полном уничтожении индустрии не может быть и речи. Мы перехватываем партии груза, ловим мелких торговцев и бандитов и отправляем их за решетку на длительные сроки. Однако это ничего не меняет. Поток наркотиков не иссякает. Тех, кто садится в тюрьму, заменяют новые добровольцы. Аппетит общества к наркотикам только растет.
  
  — Но если мой человек скажет, что это можно сделать, Великобритания пойдет вместе с нами?
  
  Ни одному политику не нравится, когда его бьют ниже пояса, даже если это делает друг. Даже если это делает президент США. Премьер-министр постарался выиграть время.
  
  — Это должен быть реальный план. Который нужно будет профинансировать.
  
  — План будет. И деньги тоже будут. Но мне бы хотелось привлечь к делу ваши силы специального назначения. Ваши правоохранительные ведомства. Вашу опытную разведку.
  
  — Мне нужно будет посоветоваться со своими людьми, — сказал премьер.
  
  — Посоветуйтесь, — сказал президент. — Я дам вам знать, как только мой человек скажет свое слово и станет ясно, беремся ли мы за дело.
  
  Все четверо начали готовиться ко сну. Утром им предстояло присутствовать на службе в местной церкви.
  
  Всю ночь охране предстояло наблюдать, проверять, осматривать и снова проверять. Вооруженные, одетые в бронежилеты бойцы, оснащенные очками ночного видения, инфракрасными сканерами, сенсорами, реагирующими на движение, и детекторами тепла человеческого тела, готовились патрулировать территорию. Даже специально доставленные из Соединенных Штатов лимузины планировалось всю ночь охранять, чтобы никто не смог к ним приблизиться.
  
  Американской чете, как это неизменно бывает, когда в гости приезжает глава государства, отвели спальню Ли, названную так в честь филантропа, который в 1917 году после полной реконструкции подарил Чекерс государству. В ней до сих пор стояла огромная кровать под балдахином, сохранившаяся с эпохи короля Георга III. Во время Второй мировой войны в ней спал советский министр иностранных дел Молотов, положив под подушку пистолет. В эту ночь 2010 года пистолета под подушкой не было.
  
  В двадцати милях к югу от колумбийского портового города Картахена находится залив Ураба, берега которого представляют собой непроходимые мангровые болота, рассадник малярии. В то самое время как борт номер один, на котором президентская чета возвращалась из Лондона, заходил на посадку, из скрытой густыми зарослями бухты выскользнули два странных судна и повернули на юго-запад.
  
  Сделанный из алюминиевого сплава корпус, тонкий, словно карандаш, достигал в длину шестидесяти футов, придавая судну сходство с иглой, но на корме были установлены в ряд четыре подвесных мотора «Ямаха» мощностью двести лошадиных сил каждый. В кокаиновом сообществе такие суда называются «быстрыми штучками», и их форма и энерговооруженность нацелены на то, чтобы уйти от любого другого надводного корабля.
  
  Несмотря на значительную длину, свободного места на борту было совсем немного. Большую часть пространства занимали огромные дополнительные канистры с горючим. Кроме того, на каждом судне было по шестьсот килограммов кокаина, упакованного в десять больших пластмассовых бочек, герметично закупоренных, чтобы избежать пагубного воздействия морской воды. Чтобы с бочками было удобнее обращаться, они были помещены в сетки из синего полиэтилена.
  
  В оставшемся между бочками и канистрами с горючим пространстве экипажу из четырех человек приходилось неуютно. Однако об удобствах никто не думал. Одним из четверых был рулевой, высококлассный специалист, способный играючи управляться с «быстрой штучкой» на крейсерской скорости сорок узлов, а при необходимости и разгонять ее до шестидесяти. Остальные трое были накачанными боевиками, которым платили, по их меркам, целое состояние за семьдесят два часа неудобств и риска. Однако на самом деле их совокупное вознаграждение составляло крохотную долю одного процента общей стоимости этих двадцати бочек.
  
  Покинув мангровые заросли, капитаны разогнали в спокойном море свои суда до сорока узлов, начиная долгий путь. Целью была точка в океане в семидесяти морских милях от Колона, города в республике Панама. Там скутеры встретятся в море с сухогрузом «Вирхен де Вальме», который придет с востока, от Карибских островов, направляясь к Панамскому каналу.
  
  Быстроходным катерам предстояло преодолеть до точки встречи триста морских миль, и даже при скорости сорок узлов до восхода солнца им было не успеть. Поэтому следующий день они проведут в дрейфе, качаясь на волнах в изнуряющем зное под синим брезентом, до тех пор пока ночная темнота не позволит им продолжить путь. В этом случае перегрузка товара осуществится в полночь. Это был конечный срок.
  
  Когда быстроходные катера прибыли к месту встречи, сухогруз уже был там и на их сигнал ответил оговоренной последовательностью вспышек прожектора. Взаимное опознание было завершено обменом условных, но совершенно бессмысленных фраз, прозвучавших в ночи. Скутеры подошли к борту. Ждущие руки затащили двадцать бочек на палубу. За ними последовали пустые канистры, которые вскоре вернулись назад, заполненные под пробку. После чего «Вирхен де Вальме» продолжил путь к Колону, а быстроходные катера развернулись и взяли курс домой. После еще одного дня дрейфа они возвратятся в мангровые болота, до рассвета третьих суток, через шестьдесят часов после выхода в море.
  
  Пять тысяч долларов на каждого члена экипажа и по десять тысяч на капитанов считались огромными деньгами. Доставленный груз будет продан в Соединенных Штатах конечным потребителям приблизительно за восемьдесят четыре миллиона долларов.
  
  Когда «Вирхен де Вальме» вошел в Панамский канал, он был просто еще одним сухогрузом, дожидающимся своей очереди, — если только кому-то не пришло бы в голову спуститься в самый нижний трюм, частично заполненный водой. Однако этого не произошло. Для того чтобы это проделать, нужен дыхательный аппарат, а команда «Вирхена де Вальме» выдавала свои аппараты за часть пожарного снаряжения.
  
  Выйдя из Панамского канала в Тихий океан, сухогруз повернул на север. Он прошел мимо Центральной Америки, Мексики и Калифорнии. Наконец у берегов Орегона двадцать бочек были подняты на верхнюю палубу, подготовлены и спрятаны под брезентом. В безлунную ночь «Вирхен де Вальме» обогнул мыс Флаттери и вошел в пролив Хуан-де-Фука, доставляя груз бразильского кофе гурманам кофейной столицы Америки.
  
  Перед тем как судно вошло в порт, команда сбросила бочки за борт, обмотав их цепями, чтобы груз мягко опустился на дно на глубину сто футов. После чего капитан сделал один звонок по сотовому телефону. Даже если мониторы Агентства национальной безопасности[191] в Форт-Миде, штат Мэриленд, следили за этим разговором (а они за ним следили), фразы показались бы бессмысленными и безобидными. Что-то про соскучившегося моряка, который через несколько часов встретится со своей подругой.
  
  Двадцать бочек были обозначены маленькими, но яркими буйками, на рассвете качавшимися в серой воде. Там их, в точности похожих на маркеры сетей для ловли омаров, и обнаружили четыре человека на краболовном траулере. Никто не видел, как они вытащили бочки из морских глубин. Если бы локатор траулера заметил присутствие в радиусе нескольких миль кораблей береговой охраны, краболов и близко не подошел бы к бочкам. Но местонахождение груза кокаина было указано навигатором GPS с точностью до нескольких ярдов, поэтому траулер смог выждать подходящий момент.
  
  Из пролива Хуан-де-Фука контрабандисты вернулись к лабиринту из узких проливов и небольших островов к северу от Сиэтла, где пристали к материку у рыбацкого причала. Там их уже ждал большой грузовик, развозящий свежее пиво. После перегрузки бочки направятся в глубь страны, чтобы стать частью трехсот тонн кокаина, поступающего в Соединенные Штаты ежегодно. Все участники в самое ближайшее время получат оговоренные гонорары. Команда краболова никогда не узнает ни название сухогруза, ни фамилию владельца грузовика. Это никому и не нужно.
  
  С прибытием наркотика на американскую землю у него менялся хозяин. До сих пор он принадлежал картелю, и со всеми, кто имел отношение к его транспортировке, расплачивался картель. Начиная от грузовика, развозящего пиво, и далее владельцем будет американский импортер, который с этого момента был должен «Эрмандаду» колоссальные деньги, и эти деньги нужно будет заплатить.
  
  Стоимость 1,2 метрической тонны кокаина уже была обговорена. Мелкая рыбешка должна делать стопроцентную предоплату. Крупные игроки вносят аванс в размере пятидесяти процентов, а остальное выплачивают по получении товара. Импортер продаст свой кокаин, получив впечатляющую прибыль за путь от грузовика, развозящего пиво, до ноздри наркомана из Спокана или Милуоки.
  
  Он расплатится с многочисленными посредниками и «отстегнет» своим людям в ФБР и УБН. Всё только наличными. Но даже после того как картель получит свои небывалые пятьдесят процентов от розничной стоимости, у американского гангстера останется бескрайний океан долларов, нуждающихся в отмывании. Эти деньги направятся в сотню других преступных предприятий.
  
  А по всей Америке невинный с виду белый порошок будет убивать людей.
  
  Поль Деверо пришел к выводу, что ему для завершения «предварительных изысканий» потребуется четыре недели. Джонатан Сильвер дважды ему звонил, но Кобра был не из тех, кого можно поторапливать. Только когда Деверо наконец был готов, он встретился с главой президентской администрации, снова в Западном крыле. С собой он принес тонкую папку. Презирая компьютеры, в безопасность которых Деверо не верил, он почти все выучил наизусть, а на тот случай, если ему придется иметь дело не с таким выдающимся умом, как его собственный, написал сжатый отчет изящным, хотя и несколько старомодным языком.
  
  — Ну? — спросил Сильвер, гордившийся тем, что он сам называл деловым подходом и прямолинейностью, но что остальные воспринимали как банальную грубость. — Вы пришли к какому-то выводу?
  
  — Пришел, — подтвердил Деверо. — Если будут выполнены строжайшим образом определенные требования, кокаиновую индустрию можно уничтожить как индустрию массового производства наркотиков.
  
  — Каким образом?
  
  — Вначале объясню, как это сделать нельзя. Те, кто начинает путь кокаина, вне досягаемости. Тысячи нищих крестьян кокалеро выращивают коку на тысячах делянок, скрытых под пологом джунглей, причем некоторые клочки земли площадью не больше акра. До тех пор пока есть Картель, готовый покупать кокаиновую пасту, крестьяне будут производить ее и поставлять покупателям в Колумбии.
  
  — Значит, о том, чтобы уничтожить производителей, не может быть и речи?
  
  — Нынешнее правительство Колумбии действительно старается это делать, в отличие от некоторых своих предшественников и большинства соседей. Однако Вьетнам должен был преподать нам кое-какие уроки о джунглях и тех, кто в них живет. Пытаться извести муравьев, хлопая их скатанной газетой, — не выход.
  
  — Значит, производственные лаборатории? Картель?
  
  — Опять же, это не выход. Это все равно что пытаться голыми руками схватить мурену у нее в норе. Это их территория, не наша. В Латинской Америке хозяева они, а не мы.
  
  — Хорошо, — сказал Сильвер, теряя свое и без того ограниченное терпение. — В пределах Соединенных Штатов, после того как это дерьмо попало в нашу страну? Вы хотя бы представляете, сколько денег, сколько долларов налогоплательщиков мы тратим на правоохранительные органы? Пятьдесят штатов плюс федеральные службы? Черт побери, этим и объясняется наш национальный долг!
  
  — Совершенно верно, — согласился Деверо, по-прежнему оставаясь невозмутимым, несмотря на растущее раздражение Сильвера. — Если не ошибаюсь, одно только федеральное правительство ежегодно тратит на войну с наркотиками четырнадцать миллиардов долларов. И это без учета дыр в бюджетах штатов, всех пятидесяти. Вот почему победить врага у нас дома также невозможно.
  
  — Так где же ключ?
  
  — Ахиллесовой пятой является вода.
  
  — Вода? Вы предлагаете поливать кокаин водой?
  
  — Нет, я имею в виду воду под кокаином. Морскую воду. Если не считать одной-единственной сухопутной дороги из Колумбии в Мексику по узкому хребту Центральной Америки, контролировать которую настолько легко, что Картель ею не пользуется, весь до последнего грамма кокаин, поступающий в Соединенные Штаты и Европу…
  
  — Забудьте Европу, нас это не касается, — отрезал Сильвер.
  
  — …приходится переправлять морем, по воде или над водой. Даже из Колумбии в Мексику кокаин попадает морем. Вот сонная артерия Картеля. Если ее перерезать, пациент умрет.
  
  Пробурчав себе под нос что-то нечленораздельное, Сильвер уставился на сидящего напротив отставного шпиона. Тот спокойно выдержал его взгляд, как будто ему было наплевать, согласятся с его выводами или нет.
  
  — Итак, я могу доложить президенту, что его проект осуществим и вы готовы им заняться?
  
  — Не совсем. Есть кое-какие условия. Боюсь, обсуждению они не подлежат.
  
  — Это похоже на угрозу. Овальному кабинету не принято угрожать. Умерьте свой пыл, мистер!
  
  — Это не угроза, а предупреждение. Если условия не будут приняты, проект просто завершится провалом, дорогостоящим и позорным. Условия вот.
  
  Деверо пододвинул по столу тонкую папку. Глава президентской администрации ее открыл. В ней лежали всего два листа бумаги, судя по всему, отпечатанные на пишущей машинке. Пять пунктов. Пронумерованных. Сильвер прочитал первый.
  
   1. Мне будет нужна полная независимость действий при соблюдении строжайшей секретности. Только несколько человек из ближайшего окружения верховного главнокомандующего должны знать, что происходит и почему, и неважно, кому взъерошат перья или свернут нос. Всем остальным нужно знать только то, что им нужно знать; а это абсолютный минимум, необходимый им для выполнения порученной задачи.
  
  — В федеральных структурах и у военных утечек не бывает, — отрезал Сильвер.
  
  — Нет, утечки бывают, — невозмутимо возразил Деверо. — Половину своей жизни я потратил на то, чтобы перекрывать подобные утечки и исправлять их последствия.
  
   2. Мне потребуется санкция президента, наделяющая меня полномочиями запрашивать полное содействие и получать его без возражений от любых государственных ведомств и воинских частей, чья помощь будет необходима. Это должно начаться с автоматической передачи любых крупиц информации, поступающих во все ведомства, причастные к борьбе с наркотиками, в штаб-квартиру проекта, который мне хотелось бы окрестить «Коброй».
  
  — Все встанут на уши, — проворчал Сильвер.
  
  Он понимал, что информация является силой и никто по доброй воле не уступит ни унции своей силы. Это относилось к ЦРУ, УБН, ФБР, АНБ и вооруженным силам.
  
  — В настоящее время все они согласно закону о патриотизме подчиняются Министерству внутренней безопасности, — напомнил Деверо. — Они выполнят приказ президента.
  
  — Министерство внутренней безопасности занимается борьбой с терроризмом, — напомнил Сильвер. — А контрабанда наркотиков является уголовным преступлением.
  
  — Читайте дальше, — промолвил ветеран ЦРУ.
  
   3. Мне потребуется самому набрать людей. Их будет немного, но те, кто мне понадобится, должны быть привлечены к проекту «Кобра» без вопросов и возражений.
  
  Тут у главы президентской администрации не было никаких замечаний, и он перешел к четвертому пункту.
  
   4. Мне потребуется бюджет в два миллиарда долларов, которые должны быть выданы без отчетности и проверок. Затем мне потребуется девять месяцев на подготовку удара и еще девять месяцев на полное уничтожение кокаиновой индустрии.
  
  Тайные проекты с закрытыми бюджетами бывали и прежде, но не в таких гигантских масштабах. Глава президентской администрации буквально увидел вспыхнувшие тревожные лампочки. Чей бюджет придется ограбить? ФБР? ЦРУ? УБН? Или придется просить у Министерства финансов дополнительные средства?
  
  — Наблюдение за расходами должно быть обязательно, — сказал Сильвер. — Наши казначеи не потерпят, чтобы два миллиарда долларов улетучились в чистое небо просто потому, что вам вздумалось пройтись по магазинам.
  
  — В таком случае у нас ничего не получится, — спокойно ответил Деверо. — Весь смысл этого проекта в том, что кокаиновый картель не должен подозревать о готовящемся ударе. Предупрежден — по-прежнему значит вооружен. Сам по себе характер оборудования и снаряжения выдаст весь план игры, и это непременно попадет к какому-нибудь журналисту, как только бухгалтеры и счетоводы примутся за работу.
  
  — Им не надо будет приниматься на работу — они будут только следить.
  
  — Разницы никакой, мистер Сильвер. Когда они подключатся к делу, секретность будет тотчас же нарушена. Поверьте мне. Я это слишком хорошо знаю.
  
  Бывший конгрессмен от штата Иллинойс сам прекрасно понимал, что тут спорить бесполезно. Он перешел к пятому условию.
  
   5. Необходимо перевести кокаин из категории наркотического вещества класса А, чей ввоз является уголовным преступлением, в угрозу национальной безопасности, чей ввоз или попытка ввоза рассматривается как террористический акт.
  
  Джонатан Сильвер поднялся из кресла.
  
  — Вы с ума сошли? Это же потребует пересмотра законодательства!
  
  — Нет, для этого достаточно будет постановления Конгресса. Необходимо просто пересмотреть категорию одного химического вещества. А для этого потребуется только решение исполнительной власти.
  
  — Какого еще химического вещества?
  
  — Гидрохлорид кокаина является лишь химическим веществом. Да, это запрещенное вещество, чей ввоз попадает под действие уголовного законодательства Соединенных Штатов. Бацилла сибирской язвы также является химическим веществом, как и нервно-паралитический газ «Ви-экс». Но в первом случае химическое вещество классифицируется как бактериологическое оружие массового поражения, а «Ви-экс» считается химическим оружием. Мы вторглись в Ирак только потому, что то ведомство, которое после моего ухода из него все еще считается у нас внешней разведкой, почему-то решило, что у Саддама оружие массового поражения есть.
  
  — То было совершенно другое дело.
  
  — Нет, в действительности это одно и то же. Переклассифицируйте гидрохлорид кокаина в угрозу национальной безопасности, и дальше все костяшки домино повалятся одна за другой. Тысяча тонн кокаина, брошенных на нас в течение года, перестанет быть просто уголовным преступлением: это уже будет террористическая угроза. И тогда мы сможем ответить должным образом в соответствии с законом. Все необходимые законы-то уже приняты.
  
  — Нам понадобится все, чем мы располагаем?
  
  — Ну, значительная часть. Размещенная вне наших территориальных вод и воздушного пространства. И скрытно.
  
  — Будем обращаться с Картелем так, как мы обращаемся с «Аль-Каидой»?
  
  — Сравнение грубое, но в самую точку, — подтвердил Деверо.
  
  — Так что я должен сделать…
  
  Седовласый уроженец Бостона встал.
  
  — Вы, господин глава президентской администрации, должны решить, насколько вы привередливы и, что гораздо важнее, насколько привередлив ваш босс. И когда вы это решите, говорить уже будет больше не о чем. Я уверен, что дело можно сделать, но вот условия, без выполнения которых его сделать нельзя. По крайней мере, я в этом случае его сделать не смогу.
  
  Не дожидаясь, когда его отпустят, Деверо направился к выходу. В дверях он остановился.
  
  — Будьте добры, сообщите мне о решении верховного главнокомандующего, как только оно будет принято. Я буду у себя дома.
  
  Джонатан Сильвер не привык к тому, что его оставляют таращиться на закрытую дверь.
  
  В Соединенных Штатах Америки самым высшим административным постановлением является указ президента. Как правило, такие указы обнародуют, ибо в противном случае едва ли можно ожидать их исполнения, но иногда указ может храниться в строжайшем секрете, и в таком случае он называется просто «заключением».
  
  Хотя старый аристократ из Александрии не мог этого знать, ему удалось убедить высокомерного главу президентской администрации, который, в свою очередь, смог убедить президента. После консультации с одним очень удивленным профессором юриспруденции, специалистом по конституционному законодательству, кокаин был втихомолку переквалифицирован в отравляющее вещество и угрозу национальной безопасности. И, следовательно, ему была объявлена самая настоящая война.
  
  Далеко в открытом море, к западу от побережья Португалии, почти напротив границы с Испанией судно «Бальтазар» держало курс на север, направляясь в Роттердам, порт Европейского союза. Судно было небольшое, водоизмещением всего шесть тысяч тонн; капитан и команда из восьми человек все до одного были контрабандисты. Это преступное занятие было настолько прибыльным, что капитан собирался через два года удалиться на покой в родной Венесуэле состоятельным человеком.
  
  Капитан прослушал прогноз погоды в районе мыса Финистерр, который находился всего в пятидесяти морских милях впереди. Обещалось усиление ветра и волнение в четыре балла, но капитан знал, что испанские рыбаки, с которыми ему предстоит встретиться в открытом море, опытные моряки и не боятся шторма.
  
  Португальский порт Опорту остался далеко позади, а испанский Виго терялся на горизонте далеко на востоке. Капитан приказал своим людям достать четыре больших тюка из третьего трюма, где они лежали с тех самых пор, как были подняты на борт с траулера, ведущего лов креветок, в ста милях от Каракаса.
  
  Капитан Гонкальвес действовал очень осторожно. Он никогда не соглашался входить или выходить из порта с контрабандным грузом, особенно с таким. Груз он принимал на борт только в открытом море и таким же образом с ним расставался. Благодаря подобным предосторожностям капитан Гонкальвес мог попасться только в том случае, если его выдаст осведомитель. Шесть успешных переходов через Атлантику позволили ему купить хороший дом, воспитать двух дочерей и устроить сына Энрике в престижный колледж.
  
  Вскоре после того, как Виго остался позади, появились две испанские рыболовецкие шхуны. Несмотря на волнение, капитан Гонкальвес настоял на полном соблюдении всех невинных на вид, но жизненно важных приветствий. А что если испанским таможенникам удалось внедрить своего человека в банду и теперь они выдавали себя за рыбаков? Разумеется, в этом случае они уже высадились бы с боем на борт «Бальтазара», однако люди, которые сейчас находились в полукабельтове от капитанского мостика, были теми, с кем должен был встретиться Гонкальвес.
  
  Контакт установлен, личности удостоверены, шхуны пристроились в кильватерную струю «Бальтазара». Через несколько минут четыре тюка полетели через гакоборт в воду. В отличие от бочек, сброшенных под Сиэтлом, тюки были предназначены держаться на плаву. Они остались качаться на волнах, а «Бальтазар» продолжил путь на север. Рыбаки подняли тюки на борт, по два на шхуну, и затащили в рыбные трюмы. Сверху тюки были засыпаны десятью тоннами макрели, и шхуны взяли курс домой.
  
  Они были из небольшого рыбацкого поселка Мурос из провинции Галисия. Когда шхуны прошли в темноте мимо мола на внутренний рейд, они уже снова были «чистыми». Другие люди вытащили тюки из воды на берег, где ждал трактор с прицепом. Никакое другое транспортное средство не смогло бы пройти по мокрому песку. Из прицепа четыре тюка перекочевали в грузовик с крытым кузовом с рекламой креветок в чесночном соусе, направляющийся в Мадрид.
  
  Человек из мадридской банды расплатился со всеми наличными, затем отправился на причал улаживать дела с рыбаками. Еще десять тонн чистого колумбийского кокаина попали в Европу.
  
  После телефонного звонка главы президентской администрации специальный курьер доставил все необходимые бумаги. Доверительные письма наделяли Поля Деверо такими полномочиями, каких уже многие десятилетия не имел никто, кроме самого хозяина Овального кабинета. Деньги должны были быть переведены позднее, когда Деверо решит, где именно нужно будет разместить два миллиарда долларов.
  
  Первым делом Деверо разыскал номер телефона, который хранил уже много лет, но ни разу не пользовался. И вот теперь он им воспользовался. Звонок раздался в маленьком доме в тихом переулке скромного городка Пеннингтон, штат Нью-Джерси. Полю повезло. Трубку сняли после третьего звонка.
  
  — Мистер Декстер?
  
  — Кто им интересуется?
  
  — Голос из прошлого. Меня зовут Поль Деверо. Полагаю, вы помните мое имя.
  
  Последовало долгое молчание, как будто человека на противоположном конце ударили в солнечное сплетение.
  
  — Мистер Декстер, вы меня слушаете?
  
  — Да, слушаю. И имя я помню хорошо. Откуда у вас этот номер?
  
  — Неважно. Вы также должны помнить, что конфиденциальная информация в нашем ремесле главный товар.
  
  Человек из Нью-Джерси прекрасно это помнил. Десять лет назад он был самым успешным в Соединенных Штатах наемным убийцей. Случайно он перешел дорогу бостонскому аристократу, работавшему в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния, и Деверо попытался его устранить.[192]
  
  Эти двое были непохожи друг на друга, словно мел и сыр. Кэл Декстер, жилистый, светловолосый, улыбающийся адвокат из Пеннингтона, родился в 1950 году в кишащих тараканами трущобах Ньюарка. Его отец, строитель по профессии, проработал всю Вторую мировую войну и войну в Корее, построив тысячи новых заводов, складов и административных зданий по всему побережью Нью-Джерси.
  
  Однако после окончания войны в Корее работа закончилась. Кэлу было пять лет, когда его мать покинула лишенный любви брачный союз, предоставив воспитывать мальчика отцу. Тот был строгим, скорым на кулаки — единственный закон у простых работяг. Но при этом он был человек неплохой, старался жить честно и по средствам и с детства приучал своего маленького сына любить добрую старую республиканскую партию, конституцию и Джо Димаджио.[193]
  
  Через два года Декстер-старший приобрел дом-прицеп, чтобы иметь возможность переезжать туда, где есть работа. Так мальчик и рос, переезжая с одной стройплощадки на другую, посещая ту школу, куда его брали, и снова двигаясь в путь. Это была эпоха Элвиса Пресли, Дела Шэннона, Роя Орбисона[194] и «Битлз», приехавших из страны, о которой Кэл никогда не слышал. Это была также эпоха Кеннеди, холодной войны и Вьетнама.
  
  Образование Кэла было разбито на такие мелкие куски, что его можно было вообще не принимать во внимание, однако он набрался другой мудрости — мудрости улицы, мудрости драки. Как и его мать, он не пошел в рост, остановившись на пяти футах восьми дюймах. Не был он и грузным и мускулистым, как его отец, но в его худом теле обитал внушающий ужас дух, а кулаки у него были убийственными.
  
  К семнадцати годам Кэлу казалось, что его жизнь повторит жизнь отца: копать землю и носить кирпичи на стройке. Если только…
  
  В январе 1968 года ему исполнилось восемнадцать, и как раз в это время Вьетконг начал знаменитое «Новогоднее» наступление. Кэл смотрел телевизор в баре в Кэмдене. Показывали документальный фильм о вербовке. Там упоминалось, что, если новобранец отслужит как надо, армия даст ему образование. На следующий день Кэл пришел на Кэмденский призывной пункт и записался добровольцем.
  
  Старший сержант бесконечно устал. Ему казалось, всю свою жизнь он выслушивает молодых парней, делающих все возможное, чтобы не отправиться во Вьетнам.
  
  — Я хочу записаться добровольцем, — сказал стоящий перед ним подросток.
  
  Старший сержант протянул ему анкету, пристально глядя в глаза, словно хорек, который не хочет упустить кролика. Стараясь говорить ласково, он предложил парню подписать контракт не на два года, а на три.
  
  — Так больше вероятность получить хорошее распределение, — сказал сержант. — Лучше для карьеры. Если подпишешься на три года, может быть, тебя даже не отправят во Вьетнам.
  
  — Но я хочу во Вьетнам, — сказал парень в перепачканных землей джинсах.
  
  Его желание исполнилось. После учебного лагеря, где было отмечено умение Кэла управлять землеройными машинами, его отправили в инженерный батальон Первой пехотной дивизии, стоящей в самом «железном треугольнике».[195] Там Кэл добровольно вызвался стать «тоннельной крысой» и проникать в пугающую сеть страшных, темных и нередко смертельно опасных подземных ходов.
  
  После двух командировок, успешного выполнения самоубийственных заданий в этих адских дырах, Кэл вернулся в Штаты с целой фуражкой медалей, и Дядя Сэм сдержал свое обещание. Кэл получил возможность учиться в колледже. Он выбрал юриспруденцию и защитил диплом в Фордхэме, штат Нью-Йорк.
  
  У него не было ни связей, ни лоска, ни денег для крупных фирм с Уолл-стрит. Он устроился работать в службу бесплатной юридической помощи, чтобы говорить за тех, кому было суждено судьбой занимать самые нижние слои американской юридической системы. Среди его клиентов было так много латиноамериканцев, что он выучился быстро и свободно говорить по-испански. Скоро Кэл женился; у него родилась дочь, которую он обожал.
  
  Возможно, Кэл бы провел всю свою жизнь, защищая интересы отчаявшихся, но когда ему было за сорок, его дочь-подростка похитили, вынудили заняться проституцией, после чего ее зверски убил сутенер. Кэлу пришлось опознавать ее изуродованное тело на пляже в Виргинии. Эта трагедия воскресила «тоннельную крысу», убийцу, привыкшего работать в одиночку.
  
  Вспомнив былые навыки, Кэл выследил двух сутенеров, причастных к смерти своей дочери, и расстрелял их вместе с телохранителями на тротуаре в Панама-Сити. Вернувшись в Нью-Йорк, он узнал, что его жена наложила на себя руки.
  
  Кэл Декстер перестал выступать в суде и вроде отошел от дел, занявшись частной практикой в маленьком городке Пеннингтон в штате Нью-Джерси. На самом деле он начал свою третью карьеру. Кэл стал наемным убийцей, однако в отличие от большинства собратьев по ремеслу он работал практически исключительно за границей. Кэл Декстер специализировался на том, чтобы выслеживать, ловить и должным образом возвращать в Соединенные Штаты тех, кто совершил тяжкие преступления и считал, что все сошло им с рук, поскольку им удалось найти убежище в стране, с которой у Америки нет соглашения о выдаче преступников. Кэл крайне осторожно рекламировал свои услуги, прикрываясь псевдонимом «Мститель».
  
  В 2001 году один канадский миллиардер пригласил Кэла разыскать сербского садиста-наемника, который зверски убил его внука, работавшего в гуманитарной организации где-то в Боснии. Но Декстер не мог знать, что некий Поль Деверо использует этого наемника Зорана Жилича, ставшего торговцем оружием, как наживку, рассчитывая заманить Усаму бен Ладена на встречу, в ходе которой крылатая ракета сотрет его с лица земли.
  
  Однако Декстер дошел до цели первым. Он обнаружил Жилича спрятавшимся в одной грязной южноамериканской стране, изнывающей под гнетом диктатуры, проник туда, похитил убийцу под дулом пистолета и переправил его в Ки-Уэст, штат Флорида, на своем личном самолете. Деверо, обнаружив, что два года напряженных трудов пошли прахом, попытался устранить излишне прыткого наемного убийцу. Но вскоре все это потеряло смысл: после событий 11 сентября бен Ладен больше не посещал никакие встречи за пределами своих пещер.
  
  Декстер снова исчез в облике скромного безобидного юриста из Пеннингтона. Затем Деверо вышел в отставку. Тогда у него появилось свободное время, и он воспользовался им, чтобы выследить наемного убийцу, который называл себя просто Мстителем.
  
  Теперь они оба уже отошли от дел: бывшая «тоннельная крыса», сын работяги, поднявшийся из низов, и аристократ-виртуоз из Бостона. Посмотрев на телефонную трубку, Декстер сказал:
  
  — Что вам нужно, мистер Деверо?
  
  — Меня снова призвали на службу, мистер Декстер. Это сделал лично верховный главнокомандующий. Есть одна задача, которую нужно выполнить. Это имеет отношение к безопасности нашей страны. Президент поручил дело мне. Мне нужен первый помощник, правая рука. Я буду вам очень признателен, если вы обдумаете предложение занять эту должность.
  
  Декстер отметил язык. Никаких «я хочу» или «я предлагаю», но «я буду вам очень признателен».
  
  — Мне нужно будет узнать об этом больше. Гораздо больше.
  
  — Разумеется. Если вы сможете приехать ко мне в Вашингтон, я с радостью объясню вам почти все.
  
  Декстер, стоя перед окном своего скромного дома в Пеннингтоне и глядя на опавшую листву, думал над тем, что сказал ему Деверо. Ему уже шел шестьдесят первый год. Он держал себя в форме и, несмотря на несколько очень прозрачных намеков, так больше и не женился. В целом его жизнь была уютной, свободной от стрессов, спокойной, безмятежной. И скучной.
  
  — Я приеду и выслушаю вас, мистер Деверо. Только выслушаю. После чего приму решение.
  
  — Очень мудро, мистер Декстер. Вот мой адрес в Александрии. Я могу ждать вас завтра?
  
  Деверо продиктовал адрес, однако прежде, чем он положил трубку, Кэл Декстер задал ему один вопрос:
  
  — Памятуя о нашем общем прошлом, почему вы выбрали именно меня?
  
  — Очень просто. Вы единственный, кому удалось когда-либо меня обойти.
  Часть вторая
  Засада
  Глава 03
  
  По соображениям безопасности руководство «Эрмандада», картеля, контролирующего всю кокаиновую индустрию, крайне редко собиралось на общие собрания. Несколько лет назад все было гораздо проще.
  
  Все изменилось с приходом на пост президента Колумбии Альваро Урибе, решительно настроенного против наркотиков. Его правление началось с кардинальной чистки полицейских сил страны. Во главе отдела по борьбе с наркотиками встал генерал Фелипе Кальдерон, а его заместителем по вопросам разведки был назначен полковник Дос-Сантос.
  
  Оба этих человека доказали, что, даже получая одно только жалование полицейского, можно оставаться кристально честным и не брать взяток. Картель не привык к такому и совершил несколько серьезных ошибок, потеряв ключевых руководителей, прежде чем урок был усвоен. После чего началась беспощадная война. Но Колумбия — страна большая, в ней миллионы гектаров джунглей, где легко спрятаться.
  
  Единоличным главой Братства был дон Диего Эстебан. В отличие от предыдущего кокаинового барона Пабло Эскобара, дон Диего не был психопатом-головорезом, поднявшимся из трущоб. Он принадлежал к старинной землевладельческой аристократии: образованный, учтивый, любезный, потомок длинной череды истинных идальго, в чьих жилах текла чистая испанская кровь. И его всегда называли просто «доном».
  
  Это он в мире убийц за счет силы своей личности спаял разрозненных кокаиновых князьков в единый синдикат, в высшей степени успешный, управляемый как современная корпорация. Два года назад последний из тех, кто выступал против объединения, был отправлен в наручниках в Соединенные Штаты, чтобы больше никогда не вернуться назад. Это был Диего Монтойя, глава картеля Северной долины, мнивший себя наследником кокаиновых баронов Кали и Медельина.
  
  Никто так и не смог выяснить, чей телефонный звонок полковнику Дос-Сантосу привел к успешному рейду против Монтойи, но после того, как бывшего главу картеля Северной долины показали по центральному телевидению, скованного по рукам и ногам, больше уже никто не выступал против дона Диего.
  
  Колумбия разрезана с северо-востока на юго-запад двумя высокими горными хребтами, между которыми раскинулась долина реки Магдалена. Все реки к западу от Западного хребта текут в Тихий океан или в Карибское море; вся вода к востоку от Восточного хребта впадает в Ориноко или Амазонку. Эта страна пятидесяти рек на востоке представляет собой огромную равнину, усеянную поместьями размером с целые округа. У дона Диего было по крайней мере пять поместий, принадлежность которых можно было отследить, и еще десять, установить истинного хозяина которых было нельзя. В каждом было по несколько грунтовых аэродромов.
  
  Осенью 2010 года встреча состоялась на ранчо де ла Кукарача неподалеку от Сан-Хосе. Остальные семь членов совета были вызваны личным эмиссаром и прибыли по воздуху, предварительно отправив пару десятков двойников. Даже несмотря на то, что сотовые телефоны, которые использовались всего один раз, после чего выбрасывались, считались абсолютно надежным средством связи, дон Диего предпочитал рассылать сообщения через горстку лично отобранных курьеров. Его называли консерватором, однако его еще ни разу не ловили и не прослушивали.
  
  В то ясное осеннее утро дон Диего лично встретил свою команду в дверях роскошного особняка, в котором он, вероятно, ночевал не больше десяти раз в год, но который тем не менее находился в постоянной готовности принять хозяина.
  
  Особняк был выстроен в испанском стиле, прохладный летом, с журчащими фонтанами во внутреннем дворике и официантами в белых смокингах, снующими с подносами, заставленными бокалами с напитками.
  
  Первым приземлился самолет Эмилио Санчеса. Подобно всем остальным главам отделений, он решал только одну задачу: сферой его деятельности было производство. Санчес имел дело с десятками тысяч нищих крестьян-кокалеро, выращивающих кустарник коки в Колумбии, Боливии и Перу. Он покупал у них пасту, проверял ее качество, расплачивался с ними и доставлял тонны чистого кокаина, упакованного и увязанного в тюки, к дверям лабораторий.
  
  Все это требовало постоянной защиты не только от сил правопорядка, но и от бандитов всех мастей, живущих в джунглях, готовых украсть товар и попытаться перепродать его обратно. Частной армией командовал Родриго Перес, в прошлом террорист ФАРК.[196] При его содействии эта революционная группировка марксистского толка, когда-то наводившая ужас, была прижата к ногтю и теперь работала на Братство.
  
  Прибыль кокаиновой индустрии была просто астрономической, и огромный поток притекающих денег представлял собой проблему, решить которую можно было только превращением «грязных» долларов в «чистые». После чего деньги можно было вкладывать в тысячи легальных компаний по всему миру, но только после вычета накладных расходов и взноса в личное состояние дона Диего, исчислявшееся сотнями миллионов.
  
  Отмыванием денег занимались в основном нечистые на руку банки, многие из которых являли миру респектабельное лицо, а преступный бизнес использовали в качестве инструмента дополнительного заработка.
  
  Человек, обязанностью которого было отмывание денег, был так же далек от образа простого головореза, как сам дон. Он был юристом, специалистом по финансовому и банковскому законодательству. У него была престижная практика в Боготе, и если у полковника Дос-Сантоса и имелись какие-то подозрения на его счет, дальше этого дело никогда не шло. Сеньор Хулио Лус прилетел третьим, и дон Диего радушно встретил его. Как раз в этот момент со стороны аэродрома приехал четвертый джип.
  
  Хосе-Марии Ларго не было равных в продвижении товара на рынок. Его полем деятельности был мир, употребляющий кокаин, и сотни банд и преступных группировок, клиентов «Эрмандада», покупавших у него белый порошок. Именно Ларго заключал сделки с оптовыми покупателями, разбросанными по Мексике, Соединенным Штатам и Европе. Он один оценивал кредитоспособность как давно существующих преступных группировок, так и постоянного потока новичков, приходящих на смену тем, кого схватили и посадили за решетку. В свое время Хосе-Мария выдвинул идею предоставить монополию на поставку кокаина в Европу зловещей «Ндрангете», итальянской мафии с центром в Калабрии, области на мыске «сапога», зажатой между неаполитанской «Каморрой» и сицилийской «коза нострой».
  
  Вместе с ним в одном джипе, поскольку их самолеты приземлились практически одновременно, приехал Роберто Карденас, коренастый, покрытый шрамами бывший уличный боец из Картахены. Таможня и полиция в сотнях морских портов и аэропортов перехватывали бы груз кокаина в пять раз чаще, если бы не «помощь» подкупленных чиновников. Этот вопрос был очень важным, и им занимался Карденас, начиная от вербовки и кончая выплатами.
  
  Последних двух участников совещания задержали непогода и расстояние. Уже должны были подавать обед, когда с извинениями появился Альфредо Суарес. Хоть он и опоздал, дон Диего встретил его с неизменным радушием, тепло поблагодарив подчиненного за согласие приехать, как будто у того был выбор.
  
  Суарес и его мастерство были незаменимы для общего дела. Его специальностью была транспортировка. Обеспечить безопасный и надежный транзит всего кокаина вплоть до последнего грамма от лаборатории до места передачи за границей — вот в чем заключалась его задача. Под началом Суареса находились все до одного курьеры, все «ишаки», все корабли, большие сухогрузы и личные яхты, все самолеты, большие и маленькие, и все подводные лодки, вместе с экипажами и обслуживающим персоналом.
  
  На протяжении многих лет шел спор, какая из двух стратегий лучше: переправлять кокаин маленькими партиями, но тысячами курьеров-одиночек или посылать огромные партии, но значительно меньшим числом.
  
  Одни считали, что Картелю следует затопить оборонительные порядки двух континентов тысячами «ишаков», никчемных, ничего не знающих, перевозящих всего по несколько килограммов в чемоданах или всего по одному килограмму в желудке, проглоченному в маленьких полиэтиленовых пакетиках. Разумеется, кто-то будет попадаться, но многим удастся пройти. Одним своим числом они сметут оборонительные порядки. Так было в теории.
  
  Суарес выступал за альтернативный подход. На каждый континент требовалось переправлять по триста тонн, при этом Суарес проводил примерно сто операций в Соединенных Штатах и столько же в Европе. Партии были от одной до десяти тонн, что оправдывало вложение крупных средств и доскональное планирование. И если впоследствии получатели, забрав товар и расплатившись за него, хотели разбивать груз на крошечные партии, это было уже их дело.
  
  Зато уж если провалы случались, то случались по-крупному. Два года назад британский фрегат «Айрон дьюк», патрулирующий Карибское море, перехватил сухогруз и конфисковал пять с половиной тонн чистого кокаина. Стоимость товара составляла четыреста миллионов долларов, и это была не розничная стоимость, потому что кокаин еще не был разбавлен в соотношении один к шести.
  
  Суарес заметно нервничал. На совещании предстояло обсудить еще одну потерю крупной партии товара. Катер американской береговой охраны захватил две тонны кокаина на рыбацкой шхуне, которая пыталась проскользнуть в уединенную бухту неподалеку от города Корпус-Кристи, штат Техас. Суарес понимал, что ему придется защищать свою стратегию всеми возможными способами.
  
  Единственным, кого дон Диего держал на некотором расстоянии, был седьмой гость, коротышка Пако Вальдес. Если его внешность и казалась кому-то нелепой, никто не смеялся. Ни здесь, ни где бы то ни было, никогда.
  
  Даже в штиблетах на каблуке он едва дотягивал до пяти футов трех дюймов. При этом у него была непропорционально большая голова и, как это ни странно, детские черты лица, с гладкими черными волосами на макушке и поджатыми губками. Лишь пустые глаза выдавали садиста-психопата, кроющегося в этом маленьком теле.
  
  Дон приветствовал Вальдеса учтивым кивком и тонкой улыбкой. Он не подал ему руку. Дон Диего знал, что человек, которого в преступном мире окрестили «Животным», однажды рукой вытащил у еще живого человека внутренности и бросил их на раскаленную сковороду. Он не был уверен, что Вальдес с тех пор мыл руки, а он был очень разборчивым. Но если шепнуть в ухо-пуговку фамилию, Животное сделает все, что нужно.
  
  Еда была изысканная, вина были марочные, разговор велся напряженный. Альфредо Суарес защитил свои ворота. Его стратегия больших партий упрощала продвижение товара на рынок, «ублажение» иностранных чиновников и отмывание денег. Эти три аргумента решили дело. Суарес покинул поместье живым. Вальдес был разочарован.
  
  В эти выходные британский премьер-министр провел совещание со «своими людьми», и снова в Чекерсе. Доклад Берригана был роздан всем присутствующим и прочитан в полной тишине. Затем наступил черед более краткого документа, составленного Коброй, с описанием его требований. Наконец настало время высказать мнения.
  
  За круглым столом в изящном обеденном зале, который также использовался для совещаний, сидел секретарь кабинета, глава Министерства по делам государственной службы, мимо которого не могла пройти ни одна крупная инициатива. Рядом с ним сидел шеф Службы тайной разведки, не совсем точно именуемой в средствах массовой информации МИ-6, которую сами сотрудники называли просто «Конторой».
  
  После ухода в отставку сэра Джона Скарлетта, известного советолога, простое слово «Шеф» (ни в коем случае не «генеральный директор») перешло к арабисту, свободно владеющему арабским и пуштунским языками, проведшему много лет на Ближнем Востоке и в Средней Азии.
  
  И еще присутствовали трое представителей от вооруженных сил. Это были начальник штаба обороны, который затем в случае необходимости вкратце проинформирует начальника генерального штаба (сухопутные войска), начальника штаба военно-воздушных сил и первого морского лорда. Остальными двумя были начальник военных операций и начальник сил специального назначения. Все присутствующие знали, что трое военных в свое время служили в войсках специального назначения. Молодой премьер-министр, старше их по должности, но младше по возрасту, рассудил, что если эти трое плюс Шеф не найдут, чем возразить на предложения иностранца, этого не сможет сделать никто.
  
  Прислуживали в Чекерсе неизменно представители Королевских ВВС. После того как сержант авиации подал кофе и удалился, началось обсуждение. Секретарь кабинета указал на возможные юридические последствия.
  
  — Если этот человек, этот так называемый Кобра хочет… — он остановился, подыскивая подходящее слово, — развернуть кампанию против торговли кокаином, в которую уже замешаны многие государства, есть опасность того, что он попросит нас нарушить международный закон.
  
  — Насколько я понимаю, американцы уже готовы на это пойти, — сказал премьер-министр. — Они собираются переквалифицировать кокаин из наркотика класса А в вещество, представляющее угрозу национальной безопасности. То есть сам Картель и все контрабандисты автоматически попадут в категорию террористов.
  
  — А мы не можем последовать примеру американцев? — спросил начальник штаба обороны.
  
  — Нам придется, — ответил секретарь кабинета. — И сделать это будет достаточно просто. Для этого потребуется статусное право, а не новый закон. Все очень тихо. Только об этом не должны проведать средства массовой информации. И охотники за сенсациями.
  
  — Вот почему круг посвященных должен быть как можно меньше, — сказал Шеф. — Но даже в этом случае любую операцию нужно будет чертовски хорошо прикрывать.
  
  — В свое время мы проводили тайные операции против Ирландской республиканской армии, — вмешался начальник сил специального назначения, — а в последнее время против «Аль-Каиды». И на поверхности была видна лишь верхушка айсберга.
  
  — Господин премьер-министр, что именно хотят от нас наши кузены? — спросил начальник штаба обороны.
  
  — Насколько я понял со слов президента, разведывательную информацию и опыт ведения тайных операций, — ответил премьер-министр.
  
  Обсуждение шло своим чередом; вопросов было много, но ответов мало.
  
  — Господин премьер-министр, а что вы хотите от нас? — Этот вопрос задал начальник штаба обороны.
  
  — Ваш совет, джентльмены. Осуществимо ли это и следует ли нам принять участие?
  
  Трое военных кивнули первыми. Затем начальник секретной службы. И, наконец, секретарь кабинета. Лично он терпеть не мог подобное. Если случится катастрофа…
  
  Позднее, после того как премьер-министр, известив Вашингтон, предложил своим гостям на обед жаркое, пришел ответ из Белого дома. В нем говорилось: «Рады видеть вас на борту». Также была отправлена в Вашингтон просьба прислать в Лондон эмиссара. На первом этапе помощь нужна будет только в виде совета, ничего больше. Вместе с ответом пришла фотография. После обеда этой фотографией вместе с портвейном обнесли присутствующих.
  
  На ней было лицо бывшей «тоннельной крысы» по имени Кэл Декстер.
  
  Пока одни совещались в диких джунглях Колумбии, а другие — в ухоженных садах Букенгемшира, человек под кодовым именем Кобра напряженно работал в Вашингтоне. Как и начальник Службы тайной разведки за океаном, он в первую очередь был озабочен подходящей «легендой».
  
  Поль Деверо основал благотворительный фонд помощи беженцам из стран третьего мира и оформил на него долгосрочную аренду убогого, неприметного склада в Анакостии, в нескольких кварталах от Форт-Макнэра. На последнем этаже находились административные помещения, а на нижних этажах хранились подержанные одеяла, одежда, палатки, обувь, брезент.
  
  На самом деле административная работа в обычном смысле этого слова здесь почти не велась. Поль Деверо много лет отчаянно боролся с тем, чтобы ЦРУ из компактного, эффективного разведывательного ведомства превратилось в неповоротливую бюрократическую машину. Он терпеть не мог бюрократию, однако на самом деле ему был нужен центр связи, не имеющий себе равных, и он такой центр получил.
  
  После Кэла Декстера следующим завербованным стал Джереми Бишоп, тоже вышедший в отставку, как и сам Деверо, но еще совсем недавно один из самых блестящих специалистов по компьютерам и связи в Форт-Миде, штат Мэриленд, где находится штаб-квартира Агентства национальной безопасности, огромный комплекс всевозможных устройств прослушивания, известный как «Дворец загадок».
  
  Бишоп занялся созданием коммуникационного центра, в который в соответствии с указом президента должна была стекаться вся до последней крупицы информация о Колумбии и кокаине, добытая тринадцатью разведывательными ведомствами. Для этого потребовалась другая «легенда». Разведывательным ведомствам было сообщено, что Овальный кабинет распорядился подготовить общий доклад о борьбе с торговлей кокаином, объединяющий материалы докладов всех отдельных структур, и они обязаны оказать всестороннее содействие. Ведомства поворчали, но вынуждены были смириться. Новый «мозговой центр». Еще один доклад в двадцати томах, который никто никогда не прочитает. Что тут было нового?
  
  И еще был вопрос денег. Еще работая в ЦРУ, в отделе, изучающем Советский Союз и страны Восточной Европы, Деверо познакомился с Бенедиктом Форбсом, бывшим банкиром с Уолл-стрит, которого пригласили в «контору» ради одной-единственной операции. Однако Форбс нашел новую работу более захватывающей, чем предостерегать простых вкладчиков о Берни Мейдоффе,[197] и остался. Это было еще в годы холодной войны. К настоящему времени Форбс тоже уже вышел в отставку, но он ничего не забыл.
  
  Его специальностью были тайные банковские счета. Содержать секретных агентов — занятие не из дешевых. Деньги нужны на зарплату, накладные расходы, премии, закупки, взятки. Для этой цели они должны размещаться на таких счетах, чтобы доступ к ним имели как собственные агенты, так и зарубежные «кадры». И в этом заключался гений Форбса. Никто так и не смог проследить его аккуратные «гнезда с яйцами», а КГБ действительно очень старался. Как правило, финансовый след позволяет выйти на предателя.
  
  Форбс начал выкачивать выделенные доллары из ошеломленного Министерства финансов, размещая их там, где их можно было получить при первой необходимости. В компьютерный век тайные хранилища можно было устраивать где угодно. Бумажная волокита для отсталых кретинов. Несколько нажатий на клавиатуре компьютера — и человек может удаляться на покой, обеспеченный до конца дней своих, если, конечно, нажимать нужные клавиши.
  
  Устроив штаб, Деверо отправил Кэла Декстера за океан с первым поручением.
  
  — Мне нужно, чтобы ты отправился в Лондон и купил два корабля, — сказал он. — Похоже, англичане присоединятся к нам. Воспользуемся же этим. Они в этом сильны. Будет основана подставная компания. Она получит средства. Эта компания и станет номинальным покупателем кораблей. После чего она исчезнет.
  
  — Какие именно корабли нужны? — спросил Декстер.
  
  Кобра протянул листок бумаги, который лично отпечатал на машинке.
  
  — Запомни и сожги. Пусть англичане помогут тебе советом. На этой бумаге есть имя и личный номер телефона человека, с которым надо будет связаться. Ничего не доверяй бумаге и, разумеется, тем более компьютеру или сотовому телефону. Держи все в голове. Это единственное неприкосновенное, что у нас осталось.
  
  Хотя Декстер не мог этого знать, телефон, по которому он должен был позвонить, зазвонил бы в большом здании из песчаника на берегу Темзы в местечке, известном как Воксхолл-Кросс. Обитатели здания так его никогда не называли — только «кабинет». Это была штаб-квартира британской Службы тайной разведки.
  
  На листе бумаги, который нужно было сжечь, была написана фамилия Медликотт. На самом деле на звонок ответит заместитель главы тайной разведки, чья фамилия была вовсе не Медликотт. Однако использование этого кодового слова сообщит «Медликотту», с кем он разговаривает: с янки по фамилии Декстер.
  
  И «Медликотт» предложит Декстеру вместе навестить в одном элитном клубе на Сент-Джеймс-стрит некоего Кранфорда, чья настоящая фамилия не Кранфорд. Там они отобедают втроем, и как раз третий человек и будет знать все о кораблях.
  
  Эта запутанная процедура родилась в ходе утреннего совещания в «кабинете», состоявшегося за два дня до этого. Закрывая совещание, глава тайной разведки заметил:
  
  — Да, кстати, через пару дней к нам приезжает один американец. Премьер-министр попросил ему помочь. Этот янки хочет купить корабли. Скрытно. Есть у нас кто-нибудь, кто что-то смыслит в кораблях?
  
  Все задумались.
  
  — Есть у меня один знакомый, он председатель правления главной брокерской фирмы агентства «Ллойдс» в Сити, — наконец сказал начальник отдела западного полушария.
  
  — Насколько хорошо вы с ним знакомы?
  
  — Я как-то сломал ему нос.
  
  — Как правило, это говорит о достаточно близком знакомстве. Он вывел вас из себя?
  
  — Нет. Мы с ним играли в «стенку».
  
  Последовала небольшая пауза. Эта фраза означала, что оба человека учились в сверхзакрытой престижной школе Итон, единственном месте, где играют в странную игру под названием «стенка».
  
  — Что ж, пригласите янки на обед вместе с вашим другом, разбирающимся в кораблях, и посмотрите, сможет ли тот помочь скрытно купить то, что нужно. Возможно, он получит за это щедрые комиссионные. Компенсацию за сломанный нос.
  
  Совещание закончилось. В назначенный срок позвонил Декстер из своего номера в скромной гостинице «Монкальм». «Медликотт» передал американца своему коллеге «Кранфорду»; тот записал номер телефона и сказал, что перезвонит. И он перезвонил, через час, чтобы договориться отобедать на следующий день вместе с сэром Эбхеем Вармой в клубе «Брукс».
  
  — И, боюсь, потребуется костюм и галстук, — добавил «Кранфорд».
  
  — Ничего страшного, — ответил Декстер. — Кажется, я еще не забыл, как завязывать галстук.
  
  «Брукс» — довольно небольшой клуб на западной стороне Сент-Джеймс-стрит. Как и на всех остальных клубах, на нем нет таблички с названием. Мудрость подобного подхода заключается в том, что если вы член или приглашены в гости, вы знаете, где клуб, а в противном случае это все равно не имеет значения. Однако «Брукс» обычно узнают по горшкам с декоративными кустами по обе стороны от входа. Подобно всем клубам Сент-Джеймс-стрит, у «Брукса» есть свои завсегдатаи: как правило, это государственные служащие высшего звена и изредка сотрудники разведывательных ведомств.
  
  Как выяснилось, Эбхей Варма являлся председателем совета правления крупной брокерской компании «Стейплхерст», специализирующейся на судоходстве и расположенной в средневековом квартале неподалеку от Олдгейта. Как и «Кранфорду», ему было пятьдесят пять лет; он был невысокий, полный и жизнерадостный. Но до того как Варма потолстел на многочисленных ужинах Сити, он прекрасно играл в сквош.
  
  По обычаю, за столом разговор велся ни о чем — погода, урожай, как прошел перелет через Атлантику; затем они перешли в библиотеку, наслаждаться кофе и портвейном. Здесь, где никто не мог их слышать, они смогли расслабиться под пристальными взглядами портретов кисти мастеров позапрошлого века и поговорить о деле.
  
  — Мне нужно купить два корабля. Очень тихо, не привлекая к себе внимания; сделка должна быть совершена от имени подставной компании в каком-нибудь налоговом раю.
  
  Сэр Эбхей нисколько не удивился. Подобное происходило сплошь и рядом. Разумеется, из-за налогов.
  
  — Какие именно корабли нужны? — спросил он.
  
  Он даже не думал спрашивать, чьи интересы представляет американец. За него поручился «Кранфорд», и этого было достаточно. В конце концов, они вместе учились в школе.
  
  — Не знаю, — ответил Декстер.
  
  — Очень щекотливый вопрос, — сказал сэр Эбхей. — Я хочу сказать, раз вы не знаете. Корабли бывают самых разных размеров и назначений.
  
  — В таком случае, сэр, позвольте быть с вами откровенным. Я хочу отвести эти корабли на какую-нибудь укромную верфь и там переоборудовать.
  
  — А, полная переделка. Никаких проблем. Во что они должны превратиться в конечном счете?
  
  — Сэр Эбхей, надеюсь, это останется между нами?
  
  Брокер бросил взгляд на разведчика, словно спрашивая, за кого нас принимает этот парень?
  
  — То, что говорится в «Бруксе», в «Бруксе» и остается, — пробормотал «Кранфорд».
  
  — Что ж, эти корабли должны превратиться в плавучие базы «морских котиков»[198] ВМФ Соединенных Штатов. Безобидные на вид, совершенно небезобидные внутри.
  
  Сэр Эбхей Варма просиял.
  
  — Ага, крутые штучки, да? Что ж, это хоть как-то проясняет дело. Полное переоснащение. Я бы не советовал вам связываться с какими бы то ни было танкерами. Не та форма корпуса, невозможно полностью очистить и слишком много труб. То же самое с рудовозами. Форма корпуса та, что надо, но они, как правило, огромные, гораздо больше, чем вам нужно. Я бы остановился на сухогрузе, на зерновозе — эти корабли можно переоборудовать в соответствии с требованиями владельца. Чистые, сухие, легко переоснастить, на палубе люки, чтобы быстро загружать и выгружать ваших ребят.
  
  — Вы поможете мне купить два таких корабля?
  
  — Только не «Стейплхерст», мы занимаемся страховкой, но, разумеется, в нашем деле мы знаем всех и вся, по всему миру. Я сведу вас с нашим управляющим директором Полом Эгейтом. Молодой, но очень толковый.
  
  Встав, сэр Эбхей протянул свою визитную карточку.
  
  — Загляните ко мне завтра. Пол тотчас же с вами встретится. Лучшего совета вы не получите во всем Сити. Причем совершенно бесплатного. Спасибо за обед, Барри. Передай шефу огромный привет.
  
  Они спустились вниз, вышли на улицу и расстались.
  
  Хуан Кортес завершил работу и выбрался из чрева грузового судна водоизмещением четыре тысячи тонн, где он творил свое волшебство. После темноты нижнего трюма осеннее солнце показалось ему ослепительным. Настолько ярким, что Кортесу захотелось снова надеть свою маску сварщика. Но он ограничился темными очками, давая зрачкам привыкнуть к свету.
  
  Его грязный комбинезон, промокший от пота, лип к обнаженному телу. Под ним на Кортесе были надеты одни только трусы. Жара внизу стояла свирепая.
  
  Необходимости ждать не было. Те, кто заказал работу, придут утром. Кортес покажет им, что он сделал и как работает потайная дверь. Обнаружить полость под внутренней обшивкой корпуса было практически невозможно. Кортесу щедро заплатят. Ему не было дела до того, какую контрабанду будут перевозить в тайном отсеке, который он смастерил, а если глупые гринго любят засовывать белый порошок себе в нос, до этого ему тоже нет никакого дела.
  
  Его дело заключалось в том, чтобы одевать свою верную жену Ирину, добывать хлеб на стол и учебники в портфель сына Педро. Кортес убрал свой инструмент в шкафчик и прошел к своей машине, скромному «Форду Пинто». В опрятном бунгало, большой гордости для рабочего человека, расположенном в чистом частном жилом районе у подножия холма, его ждали долгий, ласковый душ, поцелуй Ирины, объятия Педро, сытная трапеза и несколько бутылок пива перед плазменным телевизором. Кортес, счастливый человек, лучший сварщик в Картахене, поехал домой.
  
  Кэл Декстер знал Лондон, но не слишком хорошо, а с оживленным деловым районом, который назывался просто Сити, или Квадратная миля, он вообще не был знаком. Но черное такси, которым управлял истинный кокни, родившийся и выросший в миле к востоку от Олдгейта, без проблем довезло его до нужного места. Декстера высадили без пяти одиннадцать у дверей страховой компании, расположенной в узком переулке, ведущем к монастырю, чье прошлое уходило корнями во времена Шекспира. Улыбающаяся секретарша проводила его на второй этаж.
  
  Пол Эгейт занимал маленький кабинет, заполненный стеллажами; стены украшали фотографии грузовых судов в рамках. Трудно было представить, что в этой каморке заключаются страховые сделки стоимостью миллионы фунтов. Лишь новенький компьютерный монитор говорил о том, что отсюда совсем недавно не вышел Чарльз Диккенс.
  
  Впоследствии Декстер узнал, насколько обманчив деловой центр Лондона, насчитывающий много веков, где каждый день одних только комиссионных выплачивается десятки миллиардов. Эгейту было около сорока; он встретил гостя в рубашке с коротким рукавом, без галстука, радушный и дружелюбный. Сэр Эбхей вкратце рассказал ему суть дела, не вдаваясь в подробности. Он сказал, что американец представляет новую компанию, которая хочет приобрести два сухогруза, предпочтительно зерновоза, которые можно будет переоснастить под требования заказчика. Для какой именно цели будут использоваться корабли, сэр Эбхей не уточнил. Эгейту не нужно было это знать. Компания «Стейплхерст» должна была помочь американцу советом и свести его с кем нужно в мире кораблей. Американец приходился другом другу сэра Эбхея. Комиссионных с него не возьмут.
  
  — Сухогрузы? — спросил Эгейт. — Бывшие зерновозы. Вы пришли на рынок как раз вовремя. При нынешнем состоянии мировой экономики лишнего тоннажа сейчас достаточно. Кто-то в море, большинство на приколе. Но вам будет нужен брокер, чтобы вас не ободрали как липку. У вас есть кто-нибудь на примете?
  
  — Нет, — признался Декстер. — Кого вы бы посоветовали?
  
  — Ну, наш мир довольно тесен, и все мы знаем друг друга. В пределах полумили отсюда конторы Кларксона, Бремара-Сископа, Гэлбрейта и Гибсонса. Все они занимаются продажей, покупкой, чартером. За определенное вознаграждение, разумеется.
  
  — Разумеется.
  
  В шифрованном сообщении, полученном Декстером из Вашингтона, сообщалось о новом счете, открытом в банке на острове Гернси, укромном налоговом раю, который уже долгое время безуспешно пытался прикрыть Европейский союз. Там также было имя банковского работника, с которым нужно было связаться, и кодовое число, необходимое для получения доступа к средствам.
  
  — С другой стороны, хороший брокер, пожалуй, сбережет покупателю гораздо больше денег, чем возьмет в качестве гонорара. У меня есть хороший друг в компании «Парксайд». Он позаботится о том, чтобы у вас все сложилось наилучшим образом. Позвонить ему?
  
  — Будьте добры.
  
  Эгейт разговаривал по телефону пять минут.
  
  — Этого человека зовут Саймон Линли, — сказал он, записывая на листке адрес. — Это всего в пятистах ярдах. Выйдите и сразу повернете налево. На Олдгейт снова налево. Идете прямо пять минут, затем спрашиваете Джапитер-Хаус. Вам любой скажет. Удачи.
  
  Допив кофе, Декстер пожал Полу Эгейту руку и вышел. Указания были как нельзя лучше. Через пятнадцать минут Декстер был на месте. Джапитер-Хаус являл собой полную противоположность штаб-квартире «Стейплхерста»: ультрасовременное здание из стали и стекла. Бесшумные скоростные лифты. Компания «Парксайд» располагалась на одиннадцатом этаже. В панорамные окна был виден купол собора Святого Павла, стоящего на возвышенности в двух милях к западу. Линли встретил Декстера у дверей лифта и проводил в маленький зал для совещаний. Тотчас же появились кофе и булочки с имбирем.
  
  — Вы желаете купить два сухогруза, предпочтительно зерновоза? — спросил Линли.
  
  — Не я, мои клиенты, — поправил Декстер. — Они с Ближнего Востока. И хотят сохранить полную конфиденциальность. Отсюда подставная компания, которую я возглавляю.
  
  — Понятно.
  
  Линли нисколько не смутился. Ему уже приходилось иметь дело с арабскими бизнесменами, которые надули своего шейха, но при этом не хотят оказаться за решеткой. Подобное происходит сплошь и рядом.
  
  — Каких размеров корабли нужны вашим клиентам?
  
  Декстер ничего не смыслил в водоизмещении, но он знал, что в главном трюме надо будет разместить маленький вертолет с разложенным несущим винтом. Он перечислил размеры.
  
  — Около двадцати тысяч нетто-регистровых или двадцати восьми тысяч брутто-регистровых тонн, — сказал Линли.
  
  Он застучал по клавиатуре компьютера. В конце длинного стола ожил большой экран, чтобы было видно обоим. Появились возможные варианты. Фримантл, Австралия. Канал Святого Лаврентия, Канада. Сингапур. Чесапикский залив, США.
  
  — Похоже, самый большой репертуар у КСК, Китайской судоходной компании, штаб-квартира которой находится в Шанхае, но мы имеем дело с гонконгским отделением.
  
  — Коммунисты? — спросил Декстер, которому много приходилось убивать их в «железном треугольнике».
  
  — О, теперь мы об этом больше не беспокоимся, — усмехнулся Линли. — В наши дни это самые беспощадные капиталисты в мире. Но при этом скрупулезно честные. Если они обещают доставить товар, товар будет на месте. И еще есть «Игл балк» в Нью-Йорке. Для вас так ближе к дому. Хотя это не имеет значения. Или имеет?
  
  — Мои клиенты хотят лишь скрыть истинного владельца, — сказал Декстер. — Оба корабля будут отведены в укромную верфь для переоснащения и переоборудования.
  
  Линли подумал: «Шайка мошенников, которые, вероятно, собираются переправлять какой-то очень стремный груз, поэтому они хотят переоборудовать корабли, снабдить их новыми документами и вывести в море неузнаваемыми. И что с того? Ближний Восток кишит такими; времена нынче трудные, а деньги везде деньги». Но вслух он этого не сказал.
  
  А сказал он вот что:
  
  — Конечно. На юге Индии есть очень хорошие верфи, где не задают лишних вопросов. У нас есть на них выход через нашего человека в Мумбае. Если мы будем представлять ваши интересы, мы заключим меморандум о соглашении и вы заплатите нам аванс в счет комиссионных. Я бы вам посоветовал: как только корабли будут приобретены, оформите их на сингапурскую управляющую компанию «Тейм». И с этого момента, получив новые названия, корабли исчезнут. «Тейм» никогда и никому не рассказывает о своих клиентах. Где я смогу вас найти, мистер Декстер?
  
  В сообщении от Деверо также содержались адрес, номер телефона и электронная почта только что купленного конспиративного дома в Фэрфаксе, штат Виргиния, которому предстояло выполнять роль почтового ящика. Творение Деверо, этот дом нигде не значился, проследить его было невозможно, и в случае необходимости всю его деятельность можно было свернуть за шестьдесят секунд. Декстер назвал адрес. Через сорок восемь часов меморандум был подписан и возвращен обратно. Саймон Линли начал охоту. Ему потребовалось два месяца, но еще до конца года два бывших зерновоза были переданы заказчику.
  
  Один пришел из Чесапикского залива, штат Мэриленд, другой стоял на якоре в порту Сингапура. Деверо не собирался сохранять на кораблях команды. С моряками щедро расплатились.
  
  С кораблем, купленным в Америке, все было просто, поскольку он находился рядом с домом. Новая команда из военнослужащих ВМС США, выдающих себя за моряков торгового флота, взяла судно в свои руки, быстро ознакомилась с ним и вывела в Атлантику.
  
  Группа моряков британского королевского ВМФ вылетела в Сингапур, также выдавая себя за моряков торгового флота, приняла корабль и вывела его в Малаккский пролив. Им предстоял более короткий морской переход. Оба корабля взяли курс на небольшую зловонную верфь на побережье Индии, к югу от Гоа, которая использовалась в основном для утилизации списанных судов. На ней царило преступное пренебрежение нормами безопасности, рабочие подвергались постоянному воздействию ядовитых химических веществ. Смрад на верфи стоял просто невыносимый, вот почему ни у кого не возникало желания посмотреть, что же там происходит.
  
  Когда два корабля Кобры вошли в бухту и бросили якорь, они буквально перестали существовать. По новым документам их новые названия были без лишней огласки внесены в международный судовой реестр Ллойда. Они были записаны как зерновозы, принадлежащие сингапурской компании «Тейм».
  
  Церемония из уважения к пожеланиям страны-донора состоялась в посольстве Соединенных Штатов на улице Абилиу-Маседу в Прае, столице Кабо-Верде, на острове Сантьягу. Вела церемонию со свойственным ей обаянием посол Марианна Майлс. Присутствовали также министры природных ресурсов и обороны Кабо-Верде.
  
  Для большего веса прилетел американский адмирал, которому предстояло подписать соглашение от имени Пентагона. Адмирал не имел ни малейшего понятия о том, что он здесь делает, но два белоснежных парадных мундира, адмирала и его адъютанта, смотрелись очень впечатляюще, как и должно было быть.
  
  Посол Майлс предложила напитки и закуски; все необходимые документы были разложены на столе для совещаний. Еще на церемонии присутствовали военный атташе посольства и представитель Государственного департамента, по имени Кэлвин Декстер.
  
  Первыми поставили свои подписи министры Кабо-Верде, затем адмирал и, наконец, посол. Оба экземпляра были скреплены печатями республики Кабо-Верде и Соединенных Штатов, и соглашение об оказании помощи вступило в силу. С этой минуты можно было приступать к работе.
  
  После того как все дела были сделаны, бокалы наполнились игристым вином для обязательных тостов, и министр природных ресурсов Островов Зеленого Мыса произнес речь по-португальски. Усталому адмиралу казалось, что речь продолжалась бесконечно, он не понял из нее ни одного слова. Поэтому адмирал улыбался, гадая, зачем его забрали с площадки для гольфа под Неаполем и отправили на нищий архипелаг, затерявшийся в просторах Атлантики в трехстах милях от побережья Западной Африки.
  
  Причина этого, попытался объяснить в самолете адмиралу его адъютант, заключалась в том, что Соединенные Штаты, неизменно щедрые по отношению к странам третьего мира, решили помочь республике Кабо-Верде. На островах не было никаких природных ресурсов за исключением одного: море вокруг них кишело рыбой. Военно-морской флот республики состоял из одного-единственного старенького патрульного катера, а военно-воздушные силы вообще отсутствовали.
  
  В связи с повсеместным ростом рыбного браконьерства, учитывая ненасытный аппетит восточных стран к свежей рыбе, территориальные воды Островов Зеленого Мыса в пределах двухсотмильной зоны, по закону принадлежащие республике, подвергались постоянным нападкам браконьеров.
  
  Соединенные Штаты должны были взять в свои руки аэродром на уединенном острове Фогу, взлетно-посадочная полоса которого была как раз только что модернизирована за счет безвозмездной помощи Европейского союза. Там ВМС США собирались создать центр подготовки летчиков, также безвозмездно.
  
  Когда все будет готово, отряд бразильских (потому что государственный язык там тоже португальский) военных инструкторов переместится в центр с дюжиной учебных самолетов «Тукано» и займется созданием службы воздушной охраны рыболовства, обучая специально отобранных курсантов-летчиков Кабо-Верде. Имея в своем распоряжении «Тукано», обладающие большой дальностью полета, они смогут патрулировать океан, обнаруживать злоумышленников и наводить на них катер береговой охраны.
  
  Да, задумано все превосходно, соглашался адмирал, хотя он и не мог никак смириться с тем, что его оторвали от гольфа как раз тогда, когда он уже подходил к предпоследней лунке.
  
  Покидая посольство, адмирал предложил человеку из госдепа подвезти его до аэропорта на посольском лимузине.
  
  — Мистер Декстер, хотите, я подброшу вас до Неаполя? — спросил он.
  
  — Вы очень любезны, адмирал, но я возвращаюсь в Лиссабон, затем в Лондон и оттуда в Вашингтон.
  
  Они расстались в аэропорту Праи. Самолет военно-морской авиации с адмиралом на борту вылетел в Италию. Кэл Декстер дождался регулярного рейса до Лиссабона.
  
  Месяц спустя первый огромный вспомогательный корабль ВМФ доставил американских военно-морских инженеров к подножию конуса потухшего вулкана, занимающего девяносто процентов острова Фогу, названного так потому, что по-португальски это слово означает «огонь». Корабль встал на якоре на внешнем рейде, где ему предстояло выполнять функцию плавучей базы для инженеров: маленький кусочек родины со всеми домашними удобствами.
  
  «Морские пчелки»[199] гордятся тем, что могут выстроить где угодно все что угодно, однако неразумно разлучать их с бифштексами из канзасской говядины, жареной картошкой и галлонными банками кетчупа. Все работает лучше на правильном горючем.
  
  Потребовалось шесть месяцев, но существующий аэродром мог принимать военно-транспортные самолеты «Геркулес», так что со снабжением и отпусками никаких проблем не было. Помимо этого небольшие суда доставляли балки, блоки, цемент и все остальное, необходимое для строительства, а также продовольствие, соки и даже питьевую воду.
  
  Немногочисленные креолы, проживающие на Фогу, с восхищением наблюдали за тем, как муравьиная армия выплеснулась на берег и захватила их маленький аэродром. Раз в день приходил челнок с Сантьягу и уходил, освободив палубу от строительного оборудования.
  
  Когда все работы будут завершены, учебный центр подготовки летчиков получит, в дополнение к уже существующей гостинице для гражданских пассажиров, общежитие для курсантов, коттеджи для инструкторов, ремонтные мастерские, хранилище горючего с керосином для турбовинтовых «Тукано» и центр связи.
  
  Если кто-то из строителей и замечал что-либо странное, то молчал об этом. Также под контролем сотрудника Пентагона по фамилии Декстер, регулярно прилетавшего на гражданском самолете, были возведены и другие сооружения. В скалистом склоне вулкана укрылся просторный ангар со стальными воротами. А также хранилище горючего Джей-пи-5, которое не используют «Тукано», и арсенал.
  
  — Можно подумать, — пробормотал главный старшина О'Коннор, проверяя стальные ворота ангара, спрятанного в скале, — что кто-то собирается вести войну.
  Глава 04
  
  На площади Боливара, названной в честь великого освободителя, стоят некоторые из самых старых зданий не только в Боготе, но и во всей Южной Америке. Она является центром Старого города.
  
  Здесь побывали конквистадоры, жадные до бога и до золота, которые привели с собой первых католических миссионеров. В 1604 году иезуиты основали на одном углу площади школу Сан-Бартоломе, а неподалеку от нее была воздвигнута церковь Святого Игнатия, в честь основателя ордена Игнатия Лойолы. В противоположном конце стоит оригинальное здание Национального отделения Общества Иисуса.
  
  Несколько лет назад отделение официально переехало в современное здание в новом районе города. Однако глава колумбийских иезуитов отец-наместник Карлос Руис в испепеляющем зное, несмотря на прелести современных систем кондиционирования, по-прежнему предпочитал прохладные каменные стены и плиты старого здания.
  
  Именно здесь одним сырым декабрьским утром он принял своего американского гостя. Сидя за массивным дубовым письменным столом, привезенным много лет назад из Испании и потемневшим от времени, отец Карлос теребил в руках рекомендательное письмо с просьбой согласиться на эту встречу. Письмо пришло от его брата во Христе, директора Бостонского колледжа; отказать было невозможно, но любопытство не является грехом. Что нужно этому человеку?
  
  Молодой послушник проводил Поля Деверо в кабинет главы национального отделения. Отец Карлос встал и прошел навстречу гостю. Тот оказался приблизительно одних с ним лет, библейские трижды по двадцать и десять, поджарый, в элегантной шелковой рубашке, клубном галстуке и кремовом тропическом костюме. Никаких джинсов, никаких волос на шее. Отец Руис мысленно отметил, что ему еще никогда не приходилось встречаться с янки-шпионом, однако письмо из Бостона было очень откровенное.
  
  — Святой отец, мне очень неловко начинать с просьбы, но я должен так поступить. Мы можем рассматривать все, что будет сказано в этом кабинете, попадающим под печать исповеди?
  
  Склонив голову, отец Руис молча указал гостю на кастильское кресло, обтянутое кожей. Сам он вернулся на свое место за письменным столом.
  
  — Чем я могу вам помочь, сын мой?
  
  — Наш президент лично попросил меня помочь уничтожить кокаиновую промышленность, которая причиняет страшные бедствия нашей стране.
  
  Дальше можно было не объяснять, зачем он приехал в Колумбию. Словом «кокаин» было сказано все.
  
  — Такие попытки уже предпринимались неоднократно. Много раз. Но аппетит в вашей стране огромный. Если бы не было этого прискорбного аппетита к белому порошку, не было бы и его производства.
  
  — Верно, — подтвердил американец, — спрос всегда рождает предложение. Но обратное также верно. Предложение будет всегда создавать спрос. Рано или поздно. Если предложение иссякает, аппетит быстро сходит на нет.
  
  — С «сухим законом» так не получилось.
  
  Деверо был готов к такому возражению. «Сухой закон» явился самой настоящей катастрофой. Он только породил огромный криминальный мир, который после его отмены переключился на иные виды преступной деятельности. Общая стоимость ущерба на протяжении многих лет составила триллионы долларов.
  
  — Мы считаем, святой отец, что в данном случае сравнение неправомерно. Существуют тысячи источников получить стакан вина или рюмку виски.
  
  На самом деле он имел в виду: «Но кокаин поступает только отсюда». Надобности произносить это вслух не было.
  
  — Сын мой, мы, Общество Иисуса, стараемся быть силой добра. Но на собственном ужасном опыте мы выяснили, что причастность к политике и государственным делам, как правило, приводит к катастрофическим последствиям.
  
  Деверо всю свою жизнь провел в сфере шпионажа. Он уже давно пришел к выводу, что крупнейшим в мире ведомством по сбору разведывательной информации является Римско-католическая церковь. Через свою вездесущность она все видела, через таинство исповеди она все слышала. И заявление о том, что на протяжении полутора с лишним тысяч лет церковь никогда не поддерживала императоров и князей или, наоборот, не выступала против них, было просто смешным.
  
  — Но если вы видите зло, вы с ним боретесь, — сказал Деверо.
  
  Глава национального отделения был слишком хитер, чтобы попасться в такую ловушку.
  
  — Сын мой, что вам нужно от нашего общества?
  
  — В Колумбии вы повсюду, святой отец. Ваши молодые священники, общаясь с паствой, бывают во всех уголках страны, во всех городах и деревнях…
  
  — И вы хотите, чтобы они стали осведомителями? Вашими? Стали работать на далекий Вашингтон? Они также соблюдают тайну исповеди. То, что говорится им в тесной кабинке исповедальни, никогда не может быть разглашено.
  
  — А если корабль везет груз отравы, которая загубит много молодых жизней, оставив за собой след скорби, эта информация также является священной?
  
  — Нам обоим известно, что тайна исповеди неприкосновенна.
  
  — Но корабль не может исповедоваться, святой отец. Даю вам слово, ни один моряк не умрет. Я мыслю исключительно в рамках перехвата и конфискации.
  
  Деверо сознавал, что теперь ему также придется исповедоваться в грехе лжи. Но другому священнику, далеко отсюда. Не здесь. И не сейчас.
  
  — То, о чем вы просите, крайне рискованно; люди, которые занимаются этим мерзким ремеслом, безжалостные и жестокие.
  
  Вместо ответа американец достал из кармана один предмет. Это был маленький и очень компактный сотовый телефон.
  
  — Святой отец, мы с вами родились и выросли задолго до того, как было изобретено вот это. Теперь такие штучки есть у всех молодых и у большинства тех, кто в возрасте. Для того чтобы отправить короткое послание, даже не нужно говорить…
  
  — Я знаю, сын мой, что такое текстовые сообщения.
  
  — В таком случае, вы поймете, что такое шифрование. Эти сообщения будут зашифрованы так, что никакой Картель никогда не сможет их расшифровать. Я прошу только название корабля с отравой на борту, который направляется ко мне на родину, чтобы уничтожать ее молодежь. Ради наживы. Ради денег.
  
  Глава национального отделения позволил себе тонкую улыбку.
  
  — Вы умеете убеждать, сын мой.
  
  Кобре осталось разыграть еще одну, последнюю карту.
  
  — В городе Картахена есть памятник Святому Петеру Клаверу из Общества Иисуса.
  
  — Разумеется. Мы чтим его память.
  
  — Сотни лет назад он сражался со злом рабства. И работорговцы предали его мучительной смерти. Святой отец, заклинаю вас. Торговля наркотиками — это такое же страшное зло, как и торговля рабами. И в том, и в другом случае товаром является человеческое горе. И поработителем необязательно должен быть человек; это может быть наркотик. Работорговцы забирали тела молодых людей и издевались над ними. Наркотик отнимает душу.
  
  Несколько минут отец Карлос смотрел из окна на площадь Симона Боливара, человека, освободившего народы.
  
  — Я хочу помолиться, сын мой. Вы можете вернуться через два часа?
  
  Деверо пообедал в открытом кафе на улице, отходящей от площади. Когда он вернулся, отец-наместник уже принял решение.
  
  — Я не могу приказать делать то, о чем вы просите. Но я могу объяснить своим священникам, чего вы хотите. Если тайна исповеди не будет нарушена, им предстоит принимать решения самим. Можете раздать свои маленькие машинки.
  
  Из всех своих соратников по Картелю Альфредо Суаресу наиболее тесно приходилось работать с Хосе-Марией Ларго, занятым продвижением товара на рынок. Это был вопрос учета каждой партии груза, вплоть до последнего килограмма. Суарес отправлял их, одну за другой, но необходимо было знать, сколько товара дошло до покупателя и сколько было перехвачено правоохранительными органами.
  
  К счастью, о каждой крупной перехваченной партии наркотиков ПОО тотчас же трубили через средства массовой информации. Они искали славы, благодарности, неизменно стремясь выбить у своих правительств более щедрый бюджет. Правила Ларго были простые и железные. Крупным покупателям разрешалось выплачивать пятьдесят процентов стоимости товара (а это была цена, установленная Картелем) при оформлении заказа. Баланс предстояло сводить после передачи груза, что являлось переходом его к новому хозяину. Мелкие игроки должны были делать стопроцентную предоплату.
  
  Если банды и мафии сдирали с рядовых покупателей астрономические суммы, это было их дело. Если они действовали небрежно, если в их ряды проникали полицейские осведомители и они теряли товар, это также было их дело. Но конфискация груза после доставки не освобождала их от необходимости расплатиться по долгам.
  
  И вот когда какая-нибудь банда, заплатив только половину стоимости, теряла товар в результате действий полиции и отказывалась выплачивать остальное, требовались меры силового воздействия. Дон Диего непреклонно требовал преподавать упрямым и несговорчивым страшные уроки. Картель просто панически боялся двух вещей: кражи активов и утечки информации. Ни то, ни другое не прощалось и не забывалось, какую бы цену ни приходилось платить за возмездие. Оно должно было свершиться. Таков был закон дона… и он работал.
  
  Лишь общаясь со своим коллегой Ларго, Суарес мог узнавать с точностью до килограмма, какая часть отправленного груза была перехвачена до того, как дошла до покупателя.
  
  Только это могло показать ему, какие способы транспортировки приводят к успеху с наибольшей вероятностью, а какие — с наименьшей.
  
  Ближе к концу 2010 года Суарес подсчитал, что объем перехваченного груза остается примерно таким же, как и всегда: между десятью и пятнадцатью процентами. Учитывая семизначные цифры прибыли, это было вполне приемлемо. Но Суаресу хотелось довести процент потерь до однозначных цифр. Если кокаин перехватывали, пока он еще находился в собственности Картеля, все убытки нес именно Картель. И дону Диего это совсем не нравилось.
  
  Предшественник Суареса десять лет назад, на рубеже веков все свои силы сосредоточил на подводных лодках. Идея состояла в том, чтобы строить небольшие суда с прочным корпусом, дизельным двигателем и командой из четырех человек, берущие на борт до десяти тонн груза, включая продовольствие и горючее, способные погружаться на перископную глубину.
  
  Даже лучшие из этих лодок не погружались глубоко. Это им было не нужно. Над поверхностью воды торчал лишь плексигласовый купол с головой капитана, чтобы он мог управлять судном, и шнорхель, труба для подачи воздуха, необходимого для работы дизеля.
  
  По замыслу, эти невидимые подводные лодки должны были медленно, но совершенно незаметно красться вдоль побережья Тихого океана от Колумбии до севера Мексики, доставляя крупные партии мексиканской мафии, которой затем уже предстояло переправлять кокаин через границу Соединенных Штатов. И это работало… какое-то время. Затем произошла катастрофа.
  
  За разработкой и строительством этих подводных лодок стоял Энрико Поррокарреро, выдававший себя за безобидного ловца креветок из Буэнавентуры, небольшого городка на юге тихоокеанского побережья страны. Но полковник Дос-Сантос вышел на него.
  
  То ли Поррокарреро заговорил «под нажимом», то ли при обыске у него были найдены какие-то заметки: главное то, что верфи, на которых строились подводные лодки, были обнаружены, и в дело вступил военно-морской флот. Когда капитан Герман Борреро закончил работу, от корпусов шестидесяти судов, находившихся в различных стадиях постройки, остались дымящиеся остовы. Убытки Картеля не поддавались исчислению.
  
  Вторая ошибка предшественника Суареса заключалась в том, что значительную долю товара он отправлял в Соединенные Штаты и Европу одиночками-«ишаками», доставляющими крошечные партии по одному-два килограмма. Это означало, что для переправки всего пары тонн требовалась тысяча курьеров.
  
  По мере того как рост исламского фундаментализма приводил к усилению мер безопасности в западном мире, багаж пассажиров все чаще и чаще просвечивали рентгеновскими лучами, выявляя в нем противозаконное содержимое. Это привело к тому, что «ишаки» перешли на перевозку кокаина в собственных желудках. Глупцы, готовые идти на риск, лишали свой пищевод чувствительности с помощью новокаина, после чего заглатывали до сотни пакетиков, содержащих по десять граммов каждый.
  
  У некоторых пакетики рвались прямо в желудке, и они умирали с пеной у рта на полу аэропорта. На других доносили бдительные стюардессы, заподозрившие неладное, поскольку пассажир ничего не ел и не пил на протяжении всего продолжительного перелета. Таких отводили в сторону, заставляли выпить сироп из фиников и сажали на унитаз с сетчатым фильтром внизу. Американские и европейские тюрьмы были переполнены такими бедолагами. И все же за счет огромных объемов и вследствие одержимости западных стран правами человека до восьмидесяти процентов товара доставлялось по назначению. Но затем предшественника Суареса злой рок сразил во второй раз.
  
  Впервые это было опробовано в английском Манчестере, и опыт оказался удачным. Устройство под названием «аппарат виртуального рентгеновского обследования» не просто показывал пассажира словно полностью обнаженным, но также выявлял имплантаты, введения в задний проход и содержимое кишечника. Устройство работало настолько бесшумно, что его можно было устанавливать под стойкой пограничника, осуществляющего паспортный контроль, и другой сотрудник правоохранительных органов в соседнем помещении изучал предъявителя паспорта от гортани до ягодиц. По мере того как все больше аэропортов и морских вокзалов оснащались новыми аппаратами, процент перехвата «ишаков» стремительно взлетал до небес.
  
  В конце концов терпение дона Диего иссякло. Он распорядился заменить человека, отвечающего за это направление работы, навсегда. Его место занял Суарес.
  
  Суарес был ярым сторонником крупных партий, и его цифры отчетливо показывали, какие пути транспортировки лучшие. Для Соединенных Штатов это были надводные суда и самолеты, доставлявшие груз через Карибское море в северные районы Мексики и на южное побережье США. Большую часть пути товар преодолевал на судах торгового флота, после чего прямо в море перегружался на частные суда, каких полно в прибрежных водах, от рыбацких шхун и быстроходных скутеров до яхт и моторных лодок.
  
  Для Европы Суарес предпочитал новые пути: не напрямую из Карибского моря в страны Западной и Северной Европы, так как в этом случае перехват достигал двадцати процентов, но прямо на восток к полукольцу стран-неудачниц, составляющих побережье Западной Африки. Там товар переходил из рук в руки, и Картель полностью получал за него деньги, а дальше уже заботой покупателей было разделить груз на мелкие партии и переправить его на север через пустыню до берегов Средиземного моря, а затем в Южную Европу. И больше всего Суарес любил бывшую португальскую колонию, маленькое нищее государство, раздираемое гражданской войной, превратившееся в самый настоящий рай для переправки наркотиков: Гвинею-Бисау.
  
  Именно к этому заключению пришел Кэл Декстер, встретившись в Вене с канадским охотником за наркотиками Уолтером Кемпом из Комитета по борьбе с наркотиками и организованной преступностью ООН. Цифры Кемпа во многом совпадали с теми, что были у Тима Мэнхайра из Лиссабона.
  
  Начав всего несколько лет назад с приема лишь двадцати процентов колумбийского кокаина, направляющегося в Европу, Западная Африка в настоящий момент принимала уже больше пятидесяти. Но ни Кемп, ни Декстер, беседуя за столиком в кафе в Пратер-парке, не могли знать, что недавно Альфредо Суарес решил довести эту долю до семидесяти процентов.
  
  На западном побережье Африки семь государств попадают под определение «проблемные»: Сенегал, Гамбия, Гвинея-Бисау, Гвинея (бывшая французская колония со столицей в Конакри), Сьерра-Леоне, Либерия и Гана.
  
  Переправившись через Атлантику в Западную Африку воздухом или по морю, кокаин мелкими партиями отправляется на север сотнями различных путей. Часть следует на рыбацких судах вдоль побережья Марокко, после чего продолжает путь по старой дороге марихуаны. Другие партии преодолевают Сахару по воздуху и попадают на северное побережье Африки, откуда их на небольших судах переправляют испанской мафии через Гибралтар или калабрийской «Ндрангете», с нетерпением ждущей в порту Джоя-Тауро.
  
  Часть кокаина следует изнурительным сухопутным путем через всю Сахару, с юга на север. Здесь особый интерес представляет ливийская авиакомпания «Африкийя», которая связывает двенадцать основных городов Западной Африки с Триполи, откуда морем до Европы рукой подать.
  
  — Когда дело доходит до переправки товара на север в Европу, — сказал Кемп, — все они заодно. Но что касается получения кокаина из-за Атлантики, тут Гвинее-Бисау нет равных.
  
  — Пожалуй, мне следует отправиться туда и на месте посмотреть, что к чему, — задумчиво промолвил Декстер.
  
  — Только будьте осторожны, — предостерег его канадец. — Подготовьте хорошую легенду. И неплохо будет захватить с собой «мускулы». Разумеется, лучшая маскировка — быть черным. Сможете это устроить?
  
  — Нет, только не по эту сторону Атлантики.
  
  Кемп черкнул на салфетке имя и номер телефона.
  
  — Попробуйте найти этого человека в Лондоне. Он мой друг. Работает в АБОП. И желаю удачи. Она вам понадобится.
  
  Кэл Декстер еще ничего не знал о британском агентстве по борьбе с организованной преступностью, но намеревался исправить это упущение. К вечеру он возвратился в гостиницу «Монкальм».
  
  Вследствие бывших колониальных связей единственным удобным перевозчиком в Гвинею-Бисау являлась португальская авиакомпания ТАП. Позаботившись о визе и сделав прививки от всех болезней, какие только смог придумать Институт тропической медицины, а также раздобыв рекомендательное письмо от международной Организации изучения жизни птиц, представляющее его как ведущего орнитолога, специализирующегося на перелетных птицах, зимующих в Западной Африке, «доктор» Кэлвин Декстер неделю спустя летел из Лиссабона ночным рейсом ТАП в Бисау.
  
  Позади него сидели два капрала британского парашютно-десантного полка. Как выяснил Декстер, АБОП собрало под одним знаменем все правоохранительные органы, ведущие борьбу с организованной преступностью и терроризмом. Среди знакомых друга Уолтера Кемпа оказался один бывший десантник, прослуживший много лет в третьем батальоне парашютно-десантного полка. Это он через штаб полка в Колчестере разыскал Джерри и Билла. Оба с готовностью согласились помочь.
  
  Теперь они были уже не Джерри и Билл. Они были Кваме и Кофи. Их паспорта однозначно свидетельствовали, что оба урожденные граждане Ганы, а другие бумаги клятвенно заверяли в том, что они также работают в отделении Организации изучения жизни птиц в Аккре. На самом деле это были такие же чистокровные англичане, как и Виндзорский замок, но родители обоих перебрались в Великобританию из Гренады. Если только никто не станет расспрашивать их на беглом тви, эвехе или ашанти, они с честью выдержат испытание. Правда, Джерри и Билл не владели ни креольским, ни португальским, но внешность у них была бесспорно африканская.
  
  Лайнер компании ТАП совершил посадку в аэропорту Бисау уже после полуночи, в кромешной темноте. Большинство пассажиров следовали дальше в Сан-Томе, и лишь тоненький ручеек направился вместо транзитного зала к паспортному контролю. Впереди шагал Декстер.
  
  Сержант-пограничник придирчиво исследовал все до одной страницы новенького канадского паспорта, изучил гвинейскую визу, сгреб бумажку в двадцать евро и кивнул, предлагая Декстеру пройти. Он указал на двух его спутников.
  
  — Avec moi, — сказал Декстер и добавил: — Con migo.[200]
  
  Французский язык — не португальский, как и испанский, однако смысл был понятен. К тому же с лица Декстера не сходила лучезарная улыбка. А лучезарная улыбка, как правило, делает свое дело. К ним подошел офицер.
  
  — Qu'est que vous faites en Guinée?[201] — спросил он.
  
  Декстер изобразил бесконечную радость. Нырнув в сумку на плече, он достал ворох брошюр, посвященных цаплям, уткам-широконосам и другим видам водоплавающих птиц, семьсот тысяч которых зимуют в обширных болотах и влажных равнинах Гвинеи-Бисау. Глаза пограничника тотчас же остекленели от скуки. Он махнул рукой, показывая, что все могут проходить.
  
  На площади перед зданием аэропорта не было ни одного такси. Но был грузовик с водителем, а бумажка в пятьдесят евро в этих краях способна на многое.
  
  — Гостиница «Малайка»? — с надеждой спросил Декстер.
  
  Водитель кивнул.
  
  Когда грузовик приблизился к городу, Декстер обратил внимание, что тот практически полностью погружен во мрак. Виднелись лишь несколько пятен света. Комендантский час, введенный военными? Нет, просто отсутствовало электричество. Лишь здания, имеющие собственный генератор, не зависели от перебоев с подачей энергии. К счастью, гостиница «Малайка» принадлежала к их числу. Трое приезжих поселились в нее и поднялись к себе в номера, чтобы поспать хотя бы остаток ночи. Перед самым рассветом кто-то застрелил президента.
  
  Первым на имя обратил внимание Джереми Бишоп, компьютерный специалист проекта «Кобра». Подобно тому, как любители разгадывать кроссворды лазают по словарям, атласам и энциклопедиям в поиске информации, которую у них никогда не спросят, Бишоп, не имеющий личной жизни как таковой, все свободное время лазал по киберпространству. И не просто плавал по Интернету — это было бы слишком просто. Нет, у него была привычка незаметно и без труда проникать в чужие базы данных и смотреть, что в них.
  
  Как-то раз поздно вечером в воскресенье, когда почти весь Вашингтон наслаждался началом праздников, Бишоп сидел за компьютером, проверяя списки прибывающих и убывающих пассажиров в аэропорту Боготы. И одна фамилия всплывала постоянно. Кто бы ни был этот человек, он регулярно летал из Боготы в Мадрид, раз в две недели.
  
  Возвращался он не позднее чем на третий день, что оставляло ему меньше пятидесяти часов на пребывание в испанской столице. Недостаточно для отдыха, слишком много для остановки по пути в следующий пункт.
  
  Бишоп прогнал эту фамилию через краткий список тех, кто был хоть каким-то боком причастен к торговле кокаином, представленный в штаб-квартиру «Кобры» колумбийской полицией и УБН. Ее там не оказалось.
  
  Бишоп проник в базу данных авиакомпании «Иберия», которой неизменно пользовался таинственный путешественник. Фамилия сопровождалась примечанием «постоянный пассажир», что давало определенные привилегии вроде преимущественного предоставления билетов на загруженные рейсы. Этот человек всегда летал первым классом, а обратный вылет бронировался автоматически, если он только сам его не отменял.
  
  Воспользовавшись своей высшей формой допуска, Бишоп связался с представителями УБН в Боготе и даже с командой британского АБОП, работающей там же. Ни те, не другие не знали этого человека, но ребята из УБН, проверив по местным справочникам, установили, что речь идет о престижном адвокате, который никогда не ведет уголовные дела в суде. Наткнувшись на стену, но все равно полный любопытства, Бишоп сообщил о своем открытии Деверо.
  
  Кобра впитал информацию, но решил, что она не заслуживает приложения дальнейших усилий. По большому счету, подозрения были уж слишком косвенные. И все же дополнительные расспросы в Мадриде не помешают. Действуя через представителей УБН в Испании, Деверо попросил, чтобы в следующий приезд адвоката в Мадрид за ним установили наблюдение. Он, Кобра, будет признателен, если ему сообщат, где адвокат остановился, куда он ходил, что делал и с кем встречался. Закатив глаза, американцы в Мадриде согласились попросить об одолжении своих испанских коллег.
  
  В Испании борьбой с наркотиками занимается Служба по борьбе с наркотиками и организованной преступностью, СБНОП. Запрос попал к следователю Франсиско Ортеге по прозвищу «Пако».[202]
  
  Подобно всем полицейским, Ортега был убежден в том, что его заставляют работать слишком много, при этом не обеспечивают необходимым снаряжением и держат на нищенском жалованье. И все же если янки хотели установить слежку за каким-то колумбийцем, он едва ли мог отказать. Если Великобритания являлась крупнейшим потребителем кокаина в Европе, Испания была главными воротами, через которые наркотик попадал на континент, следствием чего были многочисленные преступные группировки, действующие с крайней жестокостью. Американцы со своими огромными ресурсами иногда вылавливали самородок чистого золота и щедро делились с СБНОП. Было принято решение, что, когда через десять дней колумбиец снова прибудет в Мадрид, за ним установят негласное наблюдение.
  
  Ни Бишоп, ни Деверо, ни Ортега не могли знать, что Хулио Лус единственный из Братства не попадал в поле зрения колумбийской полиции. Полковник Дос-Сантос прекрасно знал всех остальных, но только не адвоката, занятого отмыванием денег.
  
  К полудню следующего дня после прибытия Кэла Декстера и его команды в Бисау дело с убитым президентом прояснилось, и паника затихла. Как оказалось, это был не очередной государственный переворот.
  
  В президента стрелял любовник молодой жены престарелого тирана. Утром оба скрылись глухих лесах в труднодоступном районе страны, чтобы больше никогда не появляться на людях. Клановая солидарность защитит обоих так, будто их никогда и не существовало.
  
  Президент принадлежал к племени папель; его красавица-жена была из племени баланта, как и ее хахаль. Армия также преимущественно состояла из представителей племени баланта и не собиралась охотиться на одного из своих. К тому же президент не пользовался особой популярностью. Подумаешь, рано или поздно выберут нового. Реальная власть в стране принадлежала главнокомандующему и начальнику штаба.
  
  Декстер взял напрокат белый джип в агентстве «Мавегру», владелец которого, радушный голландец, свел его с человеком, готовым сдать в аренду маленький катер с закрытой кабиной. Катер поставлялся с подвесным мотором и прицепом для перевозки. Определенно, он подходил для того, чтобы плавать по бухтам и протокам архипелага Бижагуш в поисках водоплавающих птиц.
  
  И, наконец, Декстеру удалось снять уединенное бунгало, расположенное напротив стадиона, недавно воздвигнутого китайцами, которые втихую колонизировали Африку. Вместе со своими двумя помощниками Декстер перебрался из «Малайки» в новое жилище.
  
  По пути от гостиницы до бунгало их на перекрестке подрезал джип «Рэнглер». Всего за два дня, проведенных в стране, Декстер усвоил, что дорожной полиции здесь нет и в помине, а светофоры почти все не работают.
  
  Машины разминулись буквально в нескольких дюймах одна от другой, и пассажир «Рэнглера» осмотрел Декстера в упор, но из-за зеркальных солнцезащитных очков. Как и водитель, он не был ни африканцем, ни европейцем. Загорелый, с черными волосами, забранными в хвост, и толстой золотой цепью на шее. Колумбиец.
  
  На крыше «Рэнглера» была установлена рама с четырьмя мощными прожекторами. Декстер сразу понял, в чем дело. Кокаин приходил в основном морем, но многие перевозчики не пользовались услугами убогого маленького порта Бисау, а перегружали тюки с товаром в узких протоках, окруженных мангровыми зарослями.
  
  Какая-то часть наркотиков поступала по воздуху; иногда тюки сбрасывали прямо в море поджидающей рыбацкой шхуне, иногда самолет совершал посадку где-нибудь в глуши. Двадцатилетняя повстанческая война за независимость от Португалии оставила Гвинее-Бисау в наследство до пятидесяти грунтовых аэродромов, затерявшихся в густых лесах. Самолеты, доставившие кокаин, приземлялись там, разгружались, после чего летели в аэропорт Бисау, налегке и «чистые», чтобы заправиться горючим.
  
  Совершать посадку безопаснее было ночью, но поскольку ни один из лесных аэродромов не был подключен к электричеству, освещение отсутствовало. Однако четыре-пять джипов с установленными на крышах прожекторами могли на несколько минут обеспечить яркий свет на взлетно-посадочной полосе, а этого было достаточно. Все это Декстер объяснил своим спутникам-парашютистам.
  
  На отравленной химикатами судоверфи в Капуре, к югу от Гоа, работа над двумя бывшими зерновозами шла полным ходом. Руководил всем канадец шотландского происхождения по имени Дункан Макгрегор, проработавший всю жизнь на верфях в тропиках и имевший кожу как у больного с последней стадией желтухи и такие же глаза. Ему было суждено кончить свои дни от болотной лихорадки, а если не от нее, то от виски.
  
  Кобра любил приглашать на работу экспертов, удалившихся на покой. Как правило, они имели за плечами сорок лет работы по специальности, у них не было семьи, и они нуждались в деньгах. Макгрегор знал, что от него нужно, но не знал зачем. И с таким жалованием, которое он получал, у него не было никакого желания строить догадки и уж тем более задавать вопросы.
  
  Резчики металла и сварщики были из местных; оборудование устанавливали приезжие сингапурцы, которых Макгрегор хорошо знал. Для них он специально пригнал несколько домов-прицепов; они определенно не стали бы жить в лачугах местных индийцев.
  
  Макгрегор получил распоряжение сохранить внешний облик обоих зерновозов без изменений. Но внутри пять просторных трюмов подлежали полной переделке. Носовому предстояло стать тюрьмой. Там должны были быть установлены койки, уборные, камбуз для приготовления пищи, душевые кабины и помещение для охраны с кондиционером и даже телевизором.
  
  В соседнем трюме располагались жилые отсеки, оснащенные тем же самым, но только гораздо лучшего качества. Здесь поселятся или британские морские коммандос, или американские «морские котики».
  
  Третьему трюму пришлось уменьшиться, чтобы его соседи стали большими. Стальные переборки между третьим и четвертым трюмами были вырезаны и передвинуты. В третьем трюме была оборудована универсальная мастерская. Предпоследний трюм был оставлен пустым. В нем будут размещаться быстроходные надувные катера, приводимые в действие мощными моторами. Над этим трюмом будет установлена грузовая стрела.
  
  Всю зиму под по-прежнему жарким южным солнцем шипели автогены, жужжали сверла, гремел металл, стучали кувалды, и два безобидных зерновоза превращались в плавучие смертельные ловушки. А где-то далеко их названия изменились, и сами корабли перешли в руки некой невидимой компании, управляемой сингапурской «Тейм». Перед самым завершением работ названия появятся на корме, прилетевшие экипажи возьмут суда в свои руки и те выйдут в море, чтобы заняться делом, которое ждет их на противоположной стороне земного шара.
  
  Кэл Декстер потратил неделю на акклиматизацию, прежде чем повести катер в самое сердце архипелага Бижагуш. Он облепил джип привезенными с собой наклейками, рекламирующими организацию «Мир птиц» и Американское орнитологическое общество. На заднем сиденье, так, чтобы было видно случайному прохожему, лежали экземпляры последних отчетов Общества дикой природы Ганы и обязательный справочник «Птицы Западной Африки» Борроу и Деми.
  
  На самом деле после встречи на перекрестке двое смуглых латиноамериканцев действительно отправились проверить бунгало. Вернувшись, они доложили своим хозяевам, что эти орнитологи — безобидные идиоты. В сердце вражеской территории «идиот» было лучшей возможной маскировкой.
  
  Первая задача Декстера заключалась в том, чтобы выбрать место для катера. Он повел свой маленький отряд к западу от Бисау, в лес, окружающий Киньямель, столицу племени папель. Там протекала река Мансунья, впадающая в море, а на ее берегу стояла гостиница «Мар Азуль». Там катер спустили на воду, и Джерри поселился в гостинице, чтобы присматривать за ним. Перед отъездом Декстер и Билли насладились сытным обедом из омаров, запивая их портвейном.
  
  — Это лучше, чем Колчестер зимой, — согласились оба десантника.
  
  Разведка прибрежных островов началась со следующего дня.
  
  Архипелаг Бижагуш насчитывает четырнадцать крупных островов, а всего в море на удалении от двадцати до тридцати миль от побережья Гвинеи-Бисау разбросано восемьдесят восемь маленьких клочков земли. Ведомства, ведущие борьбу с кокаином, неоднократно фотографировали их с воздуха, но еще никто не приближался к ним на маленьком судне.
  
  Декстер обнаружил, что острова покрыты густыми мангровыми зарослями и малярийными болотами, но на берегах четырех-пяти из них, находившихся дальше в море, красовались роскошные белоснежные виллы с большими спутниковыми антеннами и радиомачтами, принимающими сигналы удаленной станции оператора сотовой связи МТН. У каждой виллы имелся причал, у которого стоял быстроходный скутер. Это были заморские резиденции колумбийцев.
  
  Кроме того, Декстер насчитал двадцать три рыбацкие деревушки со свиньями и козами, довольно зажиточные. Но были еще и рыболовецкие лагеря, где жили иностранные браконьеры, занимавшиеся разграблением богатейших рыбных запасов Гвинеи-Бисау. Там теснились двадцатиметровые моторные лодки из Гвинеи, Сьерра-Леоне и Сенегала, с запасами продовольствия и горючего на пятнадцатидневный переход до дома.
  
  Эти лодки обслуживали южнокорейские и китайские рыболовецкие базы, в чьих трюмах замороженный улов отправлялся на Дальний Восток. Декстер наблюдал за тем, как до сорока лодок обслуживают одну базу. Однако тот груз, который он хотел увидеть на самом деле, появился только на шестую ночь.
  
  Декстер загнал катер в узкую протоку, пересек остров пешком и затаился в мангровых зарослях на берегу. Американец и двое британских парашютистов лежали на земле, укрытые маскировочной сеткой, с мощными биноклями в руках, и смотрели на то, как прямо перед ними на западе заходит солнце. Из последних багрово-красных лучей вынырнул корабль, определенно не рыболовецкий сейнер. Он проскользнул мимо двух островков, загрохотала цепь, и якорь опустился на дно. Затем появились лодки.
  
  Они были местными, а не из соседних стран, и рыболовные снасти на них отсутствовали. Всего их было пять, на каждой команда из четырех местных, а на корме двух лодок сидело по латиноамериканцу.
  
  На палубе корабля показались люди, тащившие тюки, перетянутые прочным шпагатом. Тюки были настолько тяжелыми, что требовалось усилие четырех человек, чтобы перевалить каждый за ограждение и опустить в ждущую внизу лодку. Лодки качались и заметно оседали в воду, принимая груз.
  
  Необходимости соблюдать меры предосторожности не было. Местные на лодках смеялись и громко переговаривались между собой. Один из латиноамериканцев поднялся на борт корабля, чтобы переговорить с капитаном. Чемоданчик с наличными перешел из рук в руки — плата за переход через Атлантику, но лишь малая толика того, что будет выручено за товар в Европе.
  
  Прикинув вес каждого тюка и суммировав их количество, Кэл Декстер подсчитал, что у него на глазах были перегружены две тонны чистого колумбийского кокаина. Темнота сгущалась. Корабль зажег огни. На лодках появились фонари. Наконец разгрузка закончилась, лодки завели подвесные моторы и устремились прочь. Корабль поднял якорь и вместе с отливом направился в открытое море.
  
  Декстер успел разглядеть красно-синий флаг Южной Кореи и прочитал название. «Хей-Син». Выждав час, он поднялся вверх по реке к гостинице «Мар Азуль».
  
  — Ребята, вам когда-нибудь доводилось видеть миллион фунтов стерлингов?
  
  — Нет, босс, — ответил Билл, употребляя слово, принятое у десантников для обращения капрала к офицеру.
  
  — Что ж, вот теперь увидели. Такова приблизительная стоимость двух тонн кокаина.
  
  Десантники помрачнели.
  
  — На ужин омары. Это наш прощальный ужин.
  
  Через двадцать четыре часа все трое, вернув бунгало, катер и джип владельцам, вылетели через Лиссабон в Лондон. На следующую ночь люди в черных масках нагрянули в бунгало, обыскали его, после чего спалили дотла. Один из местных увидел в мангровых зарослях белого человека.
  
  Доклад следователя Ортеги был кратким и ограничивался только фактами. Следовательно, он был превосходным. На протяжении всего доклада колумбийский адвокат Хулио Лус упоминался исключительно как «объект».
  
   «Объект прибыл регулярным ежедневным рейсом компании „Иберия“, совершившим посадку в 10.00. Был опознан спускающимся по трапу из салона первого класса в подземный поезд, следующий от Четвертого терминала в главное здание аэровокзала. Один из моих людей в униформе компании „Иберия“ наблюдал за ним всю дорогу. Объект не заметил слежки и не предпринял никаких мер предосторожности. С собой у него были один чемоданчик и одна небольшая сумка. В багаж он ничего не сдавал.
  
   Пройдя паспортный контроль, объект проследовал „зеленым коридором“, где его не остановили. Его уже ждал лимузин; водитель встречал в зале прилета с табличкой „Вилла Реал“. Это одна из крупнейших мадридских гостиниц. За привилегированными гостями в аэропорт всегда присылается лимузин.
  
   Все это время за объектом наблюдал мой коллега в штатском, который затем проследовал за лимузином на машине. Объект ни с кем не встречался и ни с кем не разговаривал до тех пор, пока ни прибыл в гостиницу „Вилла Реал“, расположенную на плаца де лас Кортес, дом 10.
  
   Дежурный администратор оказал ему теплый прием, заверив, что „тот самый номер“ уже готов. Объект удалился к себе, заказал в полдень легкий обед в номер, после чего, судя по всему, решил отоспаться после ночного перелета. Затем он выпил чай в кафе для гостей под названием „Ист-47“; в какой-то момент с ним поздоровался директор гостиницы сеньор Феликс Гарсия.
  
   Объект снова вернулся к себе в номер, но мой человек услышал, как он заказывает на ужин столик в шикарном ресторане на первом этаже. Затем мой человек, подслушивающий у двери, услышал звуки футбольного матча, который объект, по-видимому, смотрел по телевизору. Поскольку нам было предписано ни при каких обстоятельствах не вызывать у него подозрения, мы не смогли прослушать входящие и исходящие телефонные звонки. (Разумеется, мы могли бы устроить прослушивание, однако об этом сразу же стало бы известно обслуживающему персоналу гостиницы.)
  
   В девять часов вечера объект спустился на ужин. К нему присоединилась молодая женщина, на вид лет двадцати с небольшим, студентка. Предположительно, она могла быть, как вы это называете, девицей легкого поведения, однако в ее отношениях с объектом ничего такого замечено не было. Он достал из внутреннего кармана пиджака письмо. Конверт из плотной кремовой бумаги. Женщина поблагодарила его, убрала письмо в сумочку и ушла. Объект вернулся к себе в номер и провел ночь один.
  
   В восемь утра он позавтракал в кафе на первом этаже, где к нему присоединилась та же самая молодая женщина (смотри ниже). На этот раз женщина пробыла с ним совсем недолго, передала ему письмо, выпила чашку кофе и ушла.
  
   Я выделил дополнительного человека, который проследил за этой молодой женщиной. Она оказалась некой Летицией Ареналь, двадцати трех лет, студенткой факультета изящных искусств Мадридского университета. Проживает в небольшой квартире-студии в Монклоа, неподалеку от студенческого городка, живет одна на скромные средства и производит впечатление порядочной девушки.
  
   В десять утра объект покинул гостиницу на такси и направился в банк „Гусман“ на Калле-Серрано. Это небольшой частный банк, обслуживающий высокопоставленных клиентов, о котором неизвестно (точнее, не было известно) ничего плохого. Объект провел в банке все утро и, по-видимому, отобедал там вместе с директорами. Вышел он в три часа дня, но в дверях банковские сотрудники помогли ему с двумя большими чемоданами. Сам объект не смог бы их унести, но в этом не было необходимости.
  
   Словно по вызову подъехал черный „Мерседес“, и из него вышли двое мужчин. Они уложили оба чемодана в багажник и уехали. Объект не отправился вместе с ними, а поймал такси. Моему человеку удалось сфотографировать обоих мужчин из „Мерседеса“ на сотовый телефон. Они были опознаны. Оба принадлежат к преступной группировке. Проследить за „Мерседесом“ мы не смогли, потому что его появление оказалось неожиданным, а мой человек был без машины. Свою машину он оставил за углом. Поэтому он проследил за объектом.
  
   Объект вернулся в гостиницу, снова выпил чай, посмотрел телевизор, опять поужинал (на этот раз в одиночестве, ему прислуживал лично метрдотель Франсиско Патон). Ночь он провел один и в девять часов утра выехал в аэропорт на лимузине гостиницы. В магазине беспошлинной торговли объект купил литровую бутылку дорогого коньяка, провел время в зале ожидания для пассажиров первого класса, поднялся на борт самолета и в 12.20 по расписанию вылетел в Боготу.
  
   Ввиду появления двух бандитов из галисийской мафии мы намереваемся в следующий приезд сеньора Луса присмотреться к нему внимательнее. Несомненно, чемоданы могли вместить достаточно банкнот по пятьсот евро, чтобы на них можно было свести счеты между Колумбией и нашими собственными крупнейшими импортерами.
  
   Пожалуйста, посоветуйте, как нам быть».
  
  — Ну, что ты думаешь по этому поводу, Кэлвин? — спросил Деверо, встречая Декстера, возвратившегося из Африки.
  
  — Ясно как божий день, что этот адвокат участвует в отмывании денег для Картеля, но, судя по всему, только в Испании. Впрочем, быть может, остальные европейские банды привозят причитающиеся с них деньги на Калле-Серрано для оплаты долгов. Но я бы предпочел, чтобы СБНОП в следующий приезд Луса в Мадрид не открывала огонь еще раз.
  
  — Можно будет одним махом взять двух гангстеров, нечистоплотного адвоката, деньги и грязный банк. Почему нет?
  
  — Свободные концы. Это письмо, девица. Почему Лус играет роль почтальона? И для кого? — задумчиво произнес Декстер.
  
  — Ну, девица чья-то племянница. И Лус оказывает любезность другу.
  
  — Нет, мистер Деверо. Существует почта, заказные письма с уведомлением о вручении, если хочешь, а еще электронная почта, факс, телетайп, телефон. Но тут что-то личное и абсолютно засекреченное. Когда наш друг Лус в следующий раз прилетит в Мадрид, мне бы хотелось быть там. С небольшой командой.
  
  — Значит, мы просим наших испанских коллег подождать до тех пор, пока ты не будешь готов? Но почему такая осторожность?
  
  — Никогда не надо пугать пугливую добычу, — сказал бывший солдат. — Зверя нужно убивать одной пулей, в лоб. Чисто и аккуратно. Никаких промахов. Никаких ран. Если мы возьмем Луса сейчас, мы никогда не узнаем, кто отправляет письма в конвертах из кремовой бумаги, кому и зачем. И меня это будет очень долго тревожить.
  
  Поль Деверо задумчиво смерил взглядом «тоннельную крысу».
  
  — Я начинаю понимать, почему вьетконговцы так и не одолели тебя в «железном треугольнике». Ты до сих пор мыслишь как обитатель джунглей.
  Глава 05
  
  Гай Доусон подкатил к началу взлетно-посадочной полосы, плавно затормозил, еще раз изучил панель мигающих приборов, взглянул на бетонную дорожку, сияющую на солнце, запросил диспетчерскую и стал ждать разрешения на взлет.
  
  Когда разрешение поступило, он передвинул две ручки газа до отказа вперед. Два турбореактивных двигателя «Роллс-Ройс» за спиной повысили свой тон с завывания до надрывного рева, и старенький «Блекберн Букканир» покатил по полосе. Ветеран-летчик не уставал наслаждаться этим мгновением.
  
  На скорости отрыва от земли бывший легкий бомбардировщик военно-морской авиации без труда откликнулся на движение штурвала, шасси перестали стучать по бетону, и самолет, задрав нос, устремился в бескрайнее голубое африканское небо. Позади остался быстро тающий вдали аэродром Тандер-Сити, специально выделенный для частных самолетов в Кейптаунском международном аэропорту. Продолжая набирать высоту, Доусон положил курс на намибийскую столицу Виндхук, выполняя первый, короткий и простой, этап долгого перелета на север.
  
  Доусон был всего на год старше боевого самолета-ветерана, которым управлял. Он родился в 1961 году, когда «Букканир» существовал еще только в виде опытного образца. Блестящая карьера самолета началась в следующем году, когда он был принят на вооружение авиации Королевского ВМФ. Первоначально созданный для борьбы с советскими крейсерами класса «Свердлов», бомбардировщик оказался настолько хорош, что оставался на службе до 1994 года.
  
  На флоте он взлетал с авианосцев вплоть до 1978 года. В 1967 году Королевские ВВС, с завистью смотревшие на своих коллег-моряков, разработали сухопутный вариант «Букканира», остававшийся на вооружении до 1994 года. За это время Южная Африка приобрела шестнадцать боевых машин, служивших в боевых частях до 1991 года. Даже среди знатоков военной авиации мало кто знал, что именно эти бомбардировщики несли на борту южноафриканскую атомную бомбу, до тех пор, пока накануне «радужной» революции Южная Африка не уничтожила все шесть бомб (за исключением тех трех, которые, выпотрошенные, стали музейными экспонатами) и не отправила «Букканиры» на пенсию. Самолет, который поднял в воздух январским утром 2011 года Гай Доусон, был одним из трех последних, сохранившихся в мире. Восстановленный энтузиастами военной авиации, он базировался в Тандер-Сити и возил туристов.
  
  Все еще продолжая набор высоты, Доусон отвернул от голубых просторов Южной Атлантики и направился практически строго на север к голым светло-бурым пескам Намибии.
  
  Эта модификация «С-2», разработанная для Королевских ВВС, имела практический потолок тридцать пять тысяч футов и развивала максимальную скорость 1,8 M,[203] выпивая восемьдесят фунтов горючего каждую минуту. Но для короткого перелета горючего было более чем достаточно. С восемью полными внутренними баками, плюс дополнительным баком в бомбовом отсеке и двумя подвесными баками под крыльями, «Букканир» Доусона при полной нагрузке в двадцать три тысячи фунтов имел дальность полета в 2266 морских миль. А до Виндхука было меньше тысячи.
  
  Гай Доусон был счастливым человеком. Молодым летчиком он в 1985 году получил назначение в 24-ю эскадрилью Южноафриканских ВВС, элиту элиты, несмотря на то что в строю были и более скоростные французские истребители «Мираж». Но «Букканир», к тому времени двадцатилетний ветеран, был особенной машиной.
  
  Одним из его необычных качеств был полностью закрытый бомбовый отсек с вращающимся люком. Как правило, легкие бомбардировщики таких размеров несли вооружение под крыльями. Размещение бомб внутри фюзеляжа улучшало аэродинамические характеристики самолета и позволяло увеличить скорость и дальность полета.
  
  Южноафриканские летчики еще больше увеличили бомбовый отсек и разместили в нем свою атомную бомбу, втайне созданную при помощи Израиля. Одна модификация «Букканира» имела дополнительный топливный бак в потайном бомбовом отсеке, что давало легкому бомбардировщику невиданную дальность действия. Именно дальность действия и надежность, позволяющие «Букканиру» часами «бездельничать» высоко в небе, и привлекли внимание неразговорчивого, жилистого американца по фамилии Декстер, посетившего Тандер-Сити в октябре.
  
  На самом деле у Доусона не было никакого желания сдавать своего «малыша» в аренду, но мировой финансовый кризис сократил его пенсионные инвестиции до крохотной доли того, на что он рассчитывал, когда уйдет на покой, а предложение американца было слишком соблазнительным. За годовую аренду выплачивалась сумма, которая должна была вытащить Гая Доусона из дыры.
  
  Доусон решил лично перегнать свой самолет в Великобританию. Ему было известно, что на аэродроме времен Второй мировой войны в Скэмптоне, графство Линкольншир, базируется небольшая группа энтузиастов-любителей «Букканира». Они также восстанавливали пару самолетов, но те еще не были готовы подняться в воздух. Доусон знал об этом, потому что обе группы постоянно поддерживали между собой связь, и американец также это знал.
  
  Доусону предстояло совершить долгий и трудный перелет. Кабина у него за спиной, где прежде находился штурман, в последнее время использовалась для перевозки туристов, но благодаря технологиям навигационной системы GPS Доусон должен был в одиночку перелететь из Виндхука далеко в Атлантику к крошечной точке острова Вознесения — принадлежащему Великобритании клочку земли, затерявшемуся в бескрайних просторах океана.
  
  После ночевки и второй дозаправки он направится снова на север в аэропорт острова Сал в Кабо-Верде, затем на испанский остров Гран-Канария и, наконец, в Скэмптон, Великобритания.
  
  Гай Доусон знал, что его американский босс открыл во всех пунктах остановки кредитные линии для оплаты горючего и расходов на ночлег. Но он не знал, почему Декстер выбрал именно этот бомбардировщик-ветеран военно-морской авиации.
  
  На то были три причины.
  
  Декстер искал нечто подобное везде и всюду, особенно в своей родной Америке, где существует целая культура сохранения старых боевых самолетов в рабочем состоянии. Но в конце концов остановился на южноафриканском «Букканире», поскольку этот самолет никто не знал. «Букканир» мог сойти за старый музейный экспонат, который перебрасывали с места на место, чтобы показывать на выставках.
  
  Самолет был прост в обслуживании и настолько надежен, что сломать его было практически невозможно. И он мог часами находиться в воздухе.
  
  Но только Декстер и Кобра знали, что Гай Доусон, возвращая своего малыша на родину, перегонял его вовсе не в музей. «Букканиру» предстояло снова вернуться на войну.
  
  Когда сеньор Лус в феврале 2010 года снова приземлился в Четвертом терминале мадридского аэропорта «Барахас», группа встречающих была уже гораздо более многочисленной.
  
  Кэл Декстер уже находился в главном зале аэропорта, вместе со следователем Ортегой незаметно наблюдая за потоком пассажиров, выходящих из таможенного зала. Оба стояли у газетного киоска: Декстер повернулся спиной к прибывающему объекту, а Ортега листал журнал.
  
  Много лет назад, после армии, окончив университет и работая в бюро юридической помощи малоимущим в Нью-Йорке, Кэл Декстер обнаружил, что у него столько латиноамериканских клиентов, что ему полезно будет овладеть испанским языком. Что он и сделал. Ортега был поражен. Редко можно встретить янки, прилично говорящего на кастильском наречии. Для него отпала необходимость мучиться с английским. Не оборачиваясь, Ортега тихо промолвил:
  
  — Это он.
  
  У Декстера не было проблем с опознанием объекта. Его коллега Бишоп загрузил портрет Луса из архивов Юридической ассоциации Боготы.
  
  Колумбиец придерживался обычного распорядка. Он сел в лимузин, присланный гостиницей, сжимая в руке чемоданчик, предоставив шоферу укладывать сумку в багажник. В дороге до площади де-лас-Кортес Лус отдыхал. За лимузином следила полицейская машина без опознавательных знаков, а Декстер, уже снявший номер, приехал в гостиницу первым.
  
  Декстер привез с собой в Мадрид команду из трех человек, все трое были позаимствованы у ФБР. Бюро проявило любопытство, однако все вопросы и возражения были сняты полномочиями, данными президентом. Один из команды мог вскрыть любой замок с легкостью, с какой горячий нож разрезает зефир. Причем быстро. Декстер настоял на скорости. Он описал проблемы, с которыми им, скорее всего, придется столкнуться, и специалист по замкам небрежно пожал плечами. Только и всего?
  
  Второй человек умел вскрыть конверт, за считанные секунды изучить содержимое и снова запечатать конверт так, что никто ничего не заметит. Третьему предстояло просто стоять на страже. Они не стали селиться в «Вилла Реале», а ждали в двухстах ярдах от гостиницы, готовые прибыть в любую минуту, получив команду по сотовому телефону.
  
  Когда колумбиец приехал в отель, Декстер уже находился в фойе. Он знал, в каком номере остановится адвокат, и заранее проверил подходы к нему. Все складывалось как нельзя лучше. Номер находился в конце длинного коридора, вдали от лифтов, что уменьшало вероятность неожиданного появления кого-либо постороннего.
  
  Что касается наблюдения за объектом, Декстер уже давно выяснил, что человек в плаще, стоящий в углу и делающий вид, будто читает газету, или бесцельно застывший у двери, бросается в глаза, словно носорог на лужайке перед домом сельского викария. Он предпочел спрятаться у всех на виду.
  
  Напялив пеструю рубашку, он сидел с переносным компьютером на коленях и громко разговаривал по сотовому телефону с собеседницей, которую называл «моим сладким медвежонком». Лус на мгновение задержал на нем взгляд, оценил и потерял всякий интерес.
  
  Этот человек был подобен метроному. Зарегистрировавшись в гостинице, он пообедал в номере и устроил себе небольшую сиесту. В четыре часа дня Лус появился в кафе «Ист-47», заказал чайник чая с бергамотом и забронировал столик на ужин. Он словно понятия не имел, что в Мадриде есть и другие превосходные рестораны, а на улице хотя и немного прохладно, но солнечно.
  
  Через считаные минуты Декстер и его команда уже поднялись на нужный этаж. Часовой остался дежурить у дверей лифта. Каждый раз когда кабина останавливалась, поднимаясь вверх, он показывал знаком, что ему нужно вниз. Вежливые улыбки, и двери закрывались. Когда кабина спускалась, все происходило наоборот. Никаких неловких попыток зашнуровывать ботинки.
  
  Воспользовавшись своим самым совершенным оборудованием, слесарь всего за восемнадцать секунд вскрыл электронный замок и открыл дверь в номер-люкс. Сумка была распакована, и ее содержимое висело в гардеробе или было аккуратно сложено в комоде. Чемоданчик лежал на столе.
  
  Его замки были защищены кодовым замком. Слесарь вставил в уши стетоскоп и начал медленно вращать колесики с цифрами от нуля до девяти и слушать. Одно за другим колесики встали в нужные положения, и латунные защелки поднялись вверх.
  
  Внутри лежали в основном бумаги. За дело взялся специалист по работе с документами. Надев белые шелковые перчатки, он по очереди брал каждый лист и копировал его с помощью сканера. Письма́ среди бумаг не оказалось. Декстер, также в перчатках, проверил все карманы в крышке. Письма не было. Он кивнул на шкафы, каковых в номере-люксе оказалось полдюжины. Сейф был обнаружен в серванте за плазменным телевизором.
  
  Сейф был хорошим, но он не был предназначен для того, чтобы устоять перед техническими средствами, опытом и умением человека, прошедшего подготовку в специальной лаборатории в учебном центре ФБР в Квантико. Кодовой комбинацией оказались первые четыре цифры членского билета Хулио Луса в Коллегии адвокатов Боготы. Конверт лежал в сейфе: продолговатый, из плотной кремовой бумаги.
  
  Он был запечатан нанесенным на клапан клеем, а сверху для большей надежности заклеен скотчем. Специалист по работе с документами внимательно рассматривал конверт какое-то мгновение, затем достал из чемоданчика свое приспособление, похожее на маленький утюжок, и прогладил шов, как гладят воротник сорочки. Когда он закончил, клапан конверта легко поднялся.
  
  Руки в белых перчатках извлекли три сложенных листка бумаги. С помощью лупы специалист из ФБР убедился в том, что в конверте нет человеческого волоска или тончайшей хлопчатобумажной ниточки, которые служили бы потайным предупредительным сигналом. Несомненно, отправитель полностью полагался на то, что адвокат передаст эпистолу в целости и сохранности сеньорите Летиции Ареналь.
  
  Письмо было скопировано и положено обратно; конверт был заклеен с помощью прозрачной бесцветной жидкости. Письмо было убрано в сейф в точности так, как оно лежало до этого; сейф был заперт. После чего все трое собрали свои принадлежности и покинули номер.
  
  Дежуривший у лифта часовой покачал головой. Объекта не видно. В этот момент кабина, поднимаясь снизу, остановилась на этаже. Все четверо быстро выскочили в дверь, ведущую на лестницу, и спустились вниз. И вовремя: из лифта вышел сеньор Лус, вернувшийся в номер, чтобы перед ужином принять ароматную ванну и посмотреть телевизор.
  
  Декстер и его люди удалились к нему в комнату, где содержимое чемоданчика было загружено в компьютер. Декстер собирался передать следователю Ортеге все, что находилось в чемоданчике, кроме письма, с которым он ознакомился сам.
  
  Декстер не пошел на ужин, но двое его людей заняли столик напротив Луса. Они доложили о том, что девушка пришла, поужинала, забрала письмо, поблагодарила посланца и удалилась.
  
  На следующее утро на завтрак в ресторан отправился уже сам Кэл Декстер. Он увидел, как Лус устроился за столиком для двоих у стены. Девушка присоединилась к нему, передала свое письмо, которое Лус убрал в нагрудный карман пиджака. Быстро выпив кофе, девушка с улыбкой поблагодарила его и ушла.
  
  Дождавшись ухода колумбийца, Декстер подошел к опустевшему столику раньше прислуги и, споткнувшись, повалился на него. Недопитый кофейник опрокинулся на ковер. Ругая себя вслух за неуклюжесть, Декстер схватил со столика салфетку и принялся вытирать пятно. Подоспевший официант настоял на том, что это его работа. Как только парень наклонился, Декстер завернул в салфетку чашку, из которой пила девушка, и сунул ее в карман брюк.
  
  После новых извинений и ответных заверений в том, что ничего страшного не произошло, Декстер вышел из ресторана.
  
  — Мне бы очень хотелось, — сказал Пако Ортега, когда они, сидя в машине, проследили взглядом, как Хулио Лус скрылся в банке «Гусман», — чтобы вы разрешили нам взять их всех одним махом.
  
  — Не волнуйтесь, Пако, этот день еще придет, — заверил его американец. — Вы получите свое. Но пока что еще рано. Деньги отмывают по-крупному. Очень по-крупному. Есть и другие банки в других странах. И мы хотим взять их все. Так что давайте скоординируем наши усилия и схватим всю шайку.
  
  Ортега нехотя согласился. Как и любому следователю, ему приходилось участвовать в операциях, которые тянулись долгие месяцы, прежде чем наступал момент решительного удара. Терпение было обязательным качеством, но все равно ожидание действовало на нервы.
  
  Декстер лгал. Он не знал ни об одной другой операции по отмыванию денег помимо связи Луса и банка «Гусман». Но он не мог раскрывать то, что проект «Кобра» нанесет удар только тогда, когда в Вашингтоне один человек с холодными глазами будет готов.
  
  А сейчас Декстер хотел поскорее вернуться домой. У себя в номере он прочитал письмо. Длинное, нежное, с выражением беспокойства за благополучие и безопасность молодой девушки, оно было подписано просто «Папа».
  
  Декстер не сомневался в том, что теперь Хулио Лус день и ночь не расстанется с ответным письмом. Быть может, он заснет в кресле первого класса по дороге обратно в Боготу, однако о том, чтобы на глазах у стюардесс стащить чемоданчик, лежащий в отсеке для багажа у него над головой, не могло быть и речи.
  
  Декстеру очень хотелось узнать до того, как будет нанесен первый удар: кто такая Летиция Ареналь и кто такой «папа»?
  
  Зима в Вашингтоне уже сдавала свои позиции, когда Кэл Декстер вернулся. Леса, покрывающие районы Виргинии и Мэриленда рядом со столицей, уже собрались одеться в зеленый наряд.
  
  Из судоверфи Капур к югу от Гоа пришло сообщение от Макгрегора, который по-прежнему обливался потом среди зловония токсичных химикатов и малярийной жары. Переоборудование двух бывших зерновозов было практически завершено. По его словам, в мае корабли будут готовы выйти в море уже в новой роли.
  
  Макгрегор не сомневался в том, что новая роль у кораблей будет такой, о какой ему говорили заказчики. А именно, сверхбогатый американский консорциум собирается войти в мир поисков сокровищ с двумя кораблями, с оснащением для глубоководного погружения, а также с походными мастерскими. На кораблях разместятся аквалангисты и обслуживающий персонал, мастерские для обслуживания снаряжения, а большой трюм займет маленький разведывательный вертолет. Все выглядело очень правдоподобно; просто это не соответствовало правде.
  
  Заключительный этап превращения зерновоза в корабль-ловушку[204] должен был произойти уже в море. Это совершится, когда жилые отсеки заполнятся вооруженными до зубов морскими пехотинцами, а в мастерских появится смертоносный арсенал. Макгрегора поблагодарили за отличную работу и сообщили, что две команды гражданских моряков вылетают принимать корабли.
  
  Если бы кому-то вздумалось наводить справки, все бумаги уже были давно готовы. Бывшие зерновозы бесследно исчезли, а вместо них в море готовы были выйти переоснащенные «Чесапик» и «Балморал». Они принадлежали некой компании, зарегистрированной на Арубе, несли флаг (очень удобно) этого крошечного острова и якобы должны были перевозить зерно с богатого пшеницей севера на голодный юг. Их настоящие хозяева и предназначение нигде не значились.
  
  Лаборатория ФБР составила портрет ДНК молодой женщины из Мадрида, которая держала чашку кофе в гостинице «Вилла Реал». Кэл Декстер не сомневался, что она колумбийка, что уже подтвердил следователь Ортега. Однако в Мадриде учатся сотни колумбийских девушек. Декстер мечтал установить происхождение ДНК.
  
  Теоретически ребенок должен унаследовать по крайней мере пятьдесят процентов ДНК от отца, и Декстер был убежден, что «папу» нужно искать в Колумбии. И кто он такой, если может просить одного из ведущих игроков в кокаиновом мире, пусть и «техника», поработать для него почтальоном? И почему он не может воспользоваться обычной почтой? Выстрел был с дальним прицелом, но Декстер обратился с просьбой к полковнику Дос-Сантосу, главе разведки отдела по борьбе с наркотиками уголовной полиции. Дожидаясь ответа, он совершил два коротких путешествия.
  
  Неподалеку от северо-восточного побережья Бразилии находится архипелаг из двадцати одного крошечного островка, главный из которых дал название всей группе: Фернанду-ди-Норонья. Размером он всего десять километров на три с половиной, при площади в двадцать шесть квадратных километров. Единственный городок на острове называется Вила-дус-Ремедиус. Когда-то этот остров был тюрьмой, подобно французскому острову Дьявола, и густые тропические леса были выкорчеваны, чтобы лишить заключенных материала для строительства плотов, на которых можно было бы совершить побег. На смену деревьям пришли кустарники. Некоторые состоятельные бразильцы построили на острове виллы, чтобы отдыхать вдали от шумных городов, но Декстера интересовал только аэродром. Построенный в 1942 году управлением транспортных операций американской армии, он идеально подходил для базирования беспилотных самолетов-разведчиков «Предейтор» и «Глобал хок», обладающих поразительной способностью часами находиться в воздухе, изучая местность с помощью видеокамер, радиолокаторов и тепловых датчиков. Декстер прилетел на остров как представитель канадской фирмы, подыскивающей место для строительства курортных гостиниц, посмотрел, что к чему, подтвердил свои предположения и улетел обратно. Второй его визит был в Колумбию.
  
  К 2009 году президент Урибе эффективно сокрушил террористическую группировку ФАРК, которая на самом деле занималась похищением людей с целью выкупа. Однако его усилия по борьбе с кокаином во многом были сведены на нет доном Диего Эстебаном и созданным им могучим Картелем.
  
  В том же году Урибе оскорбил своих крайне левых соседей в Венесуэле и Боливии, пригласив в Колумбию американские войска, чтобы те оказали ему помощь своими новейшими техническими средствами. Гости разместились на семи колумбийских военных базах. Одной из них была Маламбо, на северном побережье страны рядом с Барранкильей. Декстер посетил эту базу как серьезный автор, пишущий о проблемах армии, получивший одобрение Пентагона.
  
  Оказавшись в стране, он воспользовался возможностью слетать в Боготу и встретиться с полковником Дос-Сантосом. Американские военные отвезли его в аэропорт Барранкильи, и Декстер местным рейсом добрался до столицы. Разница температуры между теплым тропическим побережьем и городом высоко в горах составляла двадцать градусов.
  
  Ни глава местного отделения американского УБН, ни начальник команды британского АБОП в Боготе понятия не имели, кто такой Декстер и чем занимается Кобра, но оба получили предписание от своего начальства, соответственно на Арми-Нейви-драйв и набережной Альберта, оказать гостю всяческое содействие. Все свободно говорили по-испански, а Дос-Сантос владел английским в совершенстве. Он удивился, когда гость упомянул об образце ДНК, переданном две недели назад.
  
  — Странно, что вы навестили нас именно сейчас, — сказал молодой и деятельный глава колумбийского ведомства, ведущего борьбу с кокаином. — Результаты анализа поступили ко мне сегодня утром.
  
  Его объяснение оказалось еще более странным, чем приезд Декстера, бывший чистой случайностью. Технологии анализа ДНК пришли в Колумбию с большим опозданием вследствие скупости правительств, предшествовавших президентству Альваро Урибе. Только тот, придя к власти, значительно увеличил финансирование правоохранительных органов.
  
  Но Дос-Сантос жадно читал все публикации, относящиеся к современной криминалистике. Он гораздо раньше своих коллег понял, что когда-нибудь анализ ДНК станет поразительным оружием в деле идентифицирования тел, живых и мертвых (а последних было множество). Еще до появления соответствующей лаборатории в своем ведомстве Дос-Сантос начал собирать образцы ДНК, где и когда ему это удавалось.
  
  Пять лет назад один человек, фигурирующий в картотеке отдела по борьбе с наркотиками, попал в автокатастрофу. Ему так и не было предъявлено обвинение, он не был осужден и не отправился за решетку. Любой нью-йоркский адвокат, занимающийся правами человека, лишил бы Дос-Сантоса полицейского значка за то, что тот сделал.
  
  Вместе со своими коллегами Дос-Сантос задолго до того, как дон Диего Эстебан создал свой «Эрмандад», пришел к выводу, что этот человек сделает себе карьеру в организованной преступности. Его не видели уже много лет, и вот уже два года как о нем не было слышно. Если он действительно был такой крупной фигурой, как подозревал Дос-Сантос, он должен был жить в постоянном движении, меняя внешность и тайные дома. Связь он поддерживал исключительно по сотовому телефону, выбрасывая аппарат после всего одного использования, а таких аппаратов у него было при себе штук пятьдесят, и их запас постоянно обновлялся.
  
  Так вот, Дос-Сантос отправился в больницу и выкрал ватные тампоны, которыми протирали сломанный нос жертвы катастрофы. Когда пришли соответствующие технологии, ДНК была изучена и отправлена в картотеку. И как выяснилось, она на пятьдесят процентов совпадала с образцом, присланным из Вашингтона с просьбой о содействии. Раскрыв папку, Дос-Сантос положил на стол фотографию.
  
  Лицо было жестоким, свирепым, покрытым шрамами. Сломанный нос, глубоко посаженные глаза, седой «ежик» волос. Фотография была сделана больше десяти лет назад, но компьютер ее «состарил», показывая, как этот человек должен выглядеть сейчас.
  
  — Теперь мы убеждены в том, что этот человек входит в ближний круг дона Диего. Он один из тех, чьи люди подкупают продажных чиновников, которые помогают Картелю переправлять товар через морские порты и аэропорты Европы и Америки. Тех, кого вы называете «крысами».
  
  — Мы можем его найти? — спросил представитель британского АБОП.
  
  — Нет, иначе я бы уже давно это сделал. Он родом из Картахены, теперь он уже старый пес. А старые псы не любят уходить далеко от того места, где им удобно. Он живет, надежно укрывшись, невидимый.
  
  Дос-Сантос повернулся к Декстеру, источнику таинственного образца ДНК очень близкого родственника.
  
  — Вы его никогда не найдете, сеньор. А если и найдете, он, наверное, вас убьет. И даже если вы его возьмете, он ни за что не расколется. Он твердый как кремень и вдвое более острый. Сам он никогда никуда не ездит, отправляя вместо этого своих представителей. И, насколько нам известно, дон Диего ему полностью доверяет. Боюсь, ваш образец интересен, но он нас никуда не приведет.
  
  Кэл Декстер посмотрел на непроницаемое лицо Роберто Карденаса, человека, который держал в своих руках «крысиный список». Любящего папы девушки из Мадрида.
  
  На крайнем северо-востоке Бразилии есть обширный район холмов и долин, с редкими высокими горами и густыми джунглями. Но там еще имелись огромные поместья площадью до полумиллиона акров, сочные луга, орошаемые водой из мириада ручьев, стекающих с гор. Вследствие удаленности добраться до особняков можно было только по воздуху. Поэтому в каждом поместье имелся хотя бы один аэродром, а то и несколько.
  
  В то время как Кэл Декстер возвращался регулярным рейсом из Боготы через Майами в Вашингтон, на одном таком аэродроме заправлялся горючим самолет. Это был маленький «Бич Кинг-эр», на его борту находились два пилота, два «качальщика» и тонна кокаина.
  
  Пока заправочная команда заливала под пробку основной и дополнительные баки, экипаж дремал в тени навеса, закрепленного на соседних пальмах. Впереди летчиков ждала долгая ночь. Чемоданчик, наполненный тугими пачками стодолларовых купюр — плата за горючее и вознаграждение за промежуточную посадку, — уже перешел из рук в руки.
  
  Если у бразильских властей и были какие-то подозрения относительно ранчо Боавишта, расположенного в двухстах милях в глубь материка от портового города Форталеза, они мало что могли поделать. Уединенность поместья означала то, что любой незнакомец будет сразу же замечен. Захватывать комплекс главных зданий бесполезно; с помощью навигатора GPS самолет с наркотиками встретится с заправщиком за много миль от особняка, так, что их никто не заметит.
  
  Для владельцев ранчо деньги, получаемые за посадки для дозаправки, во много раз превосходили доходы от поместья. Для Картеля эти промежуточные посадки были жизненно необходимы для перелетов в Африку.
  
  «Бич С-12», более известный как «Кинг-эр», был оснащен двумя турбовинтовыми двигателями и брал на борт девятнадцать пассажиров. Предназначавшийся для средних линий, самолет широко продавался по всему миру. В последних модификациях сиденья могли сниматься, освобождая место для груза. Но тот самолет, что заправлялся под полуденным солнцем на ранчо Боавишта, был совсем особенный.
  
  Он не предназначался для трансатлантических перелетов. При полной заправке в две с половиной тысячи литров два канадских двигателя «Пратт энд Уитни» обеспечивали дальность полета всего в семьсот восемь морских миль. Это при отсутствии ветра, с полной нагрузкой, на крейсерской скорости, с допусками для прогрева двигателей, рулежки, набора высоты и снижения. Покидать на таком самолете побережье Бразилии и брать курс в сторону Африки было верным способом найти смерть посреди океана.
  
  В тайных мастерских, принадлежащих Картелю, спрятанных рядом с грунтовыми аэродромами в джунглях Колумбии, «кокаиновые» самолеты проходили модификацию. Опытные авиационные инженеры устанавливали дополнительные топливные баки не под крыльями, а в фюзеляже. Обычно их было два, по одному с каждой стороны грузового отсека, с узким проходом между ними, открывающим доступ к кабине.
  
  Технологии были дорогими, зато труд дешевым. Вместо того чтобы перекачивать дополнительное топливо из внутренних баков в главный с помощью электрического насоса, отбирающего мощность у двигателей, в полет брали двух крестьян. Когда пустел главный бак, они начинали перекачивать в него горючее ручными насосами.
  
  Маршрут был простым. Первый этап пролегал от тайного аэродрома в колумбийских джунглях через всю Бразилию до ранчо Боавишта. Пролетая в темноте на высоте пять тысяч футов над сплошными влажными лиственными лесами штата Мату-Гросу, самолет оставался практически невидимым.
  
  На рассвете экипаж подкреплялся плотным завтраком, после чего спал, пережидая дневную жару. Перед закатом «Кинг-эр» снова заправлялся под самую завязку, чтобы справиться с полутора тысячами миль, отделяющими Новый свет от Старого в самом узком месте.
  
  Вечером, когда последние отсветы погасли в небе над Боавиштой, летчик развернул «Кинг-эр» против легкого ветерка, провел последнюю предполетную подготовку и покатил по аэродрому. Полный взлетный вес соответствовал максимальной нагрузке, определенной изготовителем, и равнялся пятнадцати тысячам фунтов. Для того чтобы оторваться от земли, самолету был нужен разбег в тысячу двести метров, но перед ним было полторы тысячи метров ровной полосы, заросшей невысокой травой. На небе над Боавиштой высыпали первые звезды, когда «Кинг-эр» поднялся в воздух. Тропический мрак опустился подобно театральному занавесу.
  
  Говорят, бывают пилоты старые и бывают пилоты храбрые, но не бывает старых храбрых пилотов. Франсиско Понсу было пятьдесят лет, и он уже многие годы взлетал и садился на аэродромы, которые никогда не значились ни в одном официальном справочнике. И в живых он оставался потому, что был осторожен.
  
  Маршрут был тщательно проложен, все мелочи учтены. Понс ни за что не поднялся бы в воздух в непогоду, но на эту ночь прогнозировался приятный попутный ветер в двадцать узлов на протяжении всего пути. Понс понимал, что в конечной точке его ждет не современный аэродром, а еще одна полоса, прорубленная в лесу и освещенная прожекторами шести джипов, выстроившихся в линию.
  
  Он заучил наизусть сигнал «точка-точка-тире», которым ему подтвердят, что в теплом бархате африканской ночи самолет не ждет засада. В зависимости от облачности, он будет лететь, как обычно, на высоте между пятью и десятью тысячами футов, там, где не требуется кислород. Разумеется, Понс мог при необходимости проделать весь путь в облаках, но гораздо предпочтительнее было лететь в лунном свете над облаками.
  
  Проведя в воздухе шесть часов, даже несмотря на то что лететь предстоит на восток, навстречу восходящему солнцу, даже добавив три часа на разницу часовых поясов и еще два на дозаправку из бензовоза, спрятавшегося в лесу, Понс поднимется в воздух и направится обратно к побережью Южной Америки, облегчившись на тонну, еще до того, как африканский рассвет окрасит небо розоватым свечением.
  
  И этот перелет принесет большие деньги. Двоим «качальщикам» заплатят каждому по пять тысяч долларов за три дня и три ночи работы — для них целое состояние. Капитан Понс — такое обращение он предпочитал — получит в десять раз больше, что позволит ему вскоре удалиться на покой состоятельным человеком. С другой стороны, груз, который он перевозил за один раз, в крупных европейских городах имел розничную стоимость до ста миллионов долларов. Понс не считал себя плохим человеком. Он просто выполнял свою работу.
  
  Понс увидел под правым крылом огни Форталезы, затем темнота джунглей сменилась темнотой океана. Через час под левым крылом проскользнул архипелаг Фернанду-ди-Норонья, и Понс проверил полетное время и курс. На крейсерской скорости двести пятьдесят узлов он летел строго по графику, выдерживая направление. Затем появились облака. Понс поднялся на высоту десять тысяч футов. Двое крестьян начали качать топливо ручным насосом.
  
  Понс держал курс на аэродром Куфар в Гвинее-Бисау, расчищенном в лесу во время войны за независимость, которую много лет назад вел с португальцами Амилькар Кабрал. Часы показывали одиннадцать часов ночи по бразильскому времени. До места назначения еще час. Над головой ослепительно сияли звезды, слой облаков внизу редел. Замечательно. Крестьяне продолжали качать.
  
  Понс снова проверил свое местонахождение. Спасибо Господу за спутниковую навигационную систему GPS, созданную американцами и бесплатно подаренную всему миру. С ее помощью отыскать затерявшуюся во мраке взлетно-посадочную полосу в лесу будет так же просто, как найти Лас-Вегас в пустыне Невада. Понс взял несколько градусов правее, снизился до трех тысяч футов и увидел отблеск луны на водной глади реки Мансунья.
  
  Слева Понс увидел тусклые огни на фоне погруженной в темноту местности. Аэропорт; судя по всему, там ждут рейс из Лиссабона, иначе никто не стал бы впустую гонять генератор. Сбросив скорость до ста пятидесяти узлов, Понс стал искать аэродром Куфар. Там в темноте ждут соотечественники-колумбийцы, вслушиваясь в ночную тишину, улавливая гул двигателей «Пратт энд Уитни», звук, который разнесется на много миль, перекрывая кваканье лягушек и назойливое гудение москитов.
  
  Впереди сверкнул одинокий луч света, сияющая вертикальная колонна мощностью миллион ватт. Капитан Понс был слишком близко от цели. Он помигал посадочными огнями и потянул штурвал, выполняя плавный разворот. Понс знал, что взлетно-посадочная полоса расположена строго по компасу с востока на запад. При полном отсутствии ветра приземляться можно было как в одну, так и в другую сторону, однако по предварительной договоренности джипы ждали у западного конца. Понс должен был пролететь над ними.
  
  Выпустив шасси и закрылки, он сбросил скорость и начал заходить на посадку. Впереди ярко вспыхнули прожектора. Там, внизу стало светло, словно в полдень. Понс с ревом пронесся над внедорожниками на высоте десять футов, со скоростью сто узлов. «Кинг-эр» коснулся земли на привычных восьмидесяти четырех узлах. Прежде чем Понс успел заглушить двигатели и отключить все системы, к самолету с обеих сторон подкатили два джипа. Крестьяне-«качальщики» вспотели насквозь и валились с ног от усталости. Они непрерывно работали на протяжении трех часов, и в топливном баке плескались последние пятьдесят галлонов горючего.
  
  Франсиско Понс категорически запрещал курение на борту своего самолета. Другие летчики разрешали курить, рискуя тем, что от одной искры вспыхнувшие пары горючего могли превратить самолет в летящий огненный шар. Только оказавшись на земле, все четверо закурили.
  
  Их встретили четверо колумбийцев во главе с Игнасио Ромеро, главой всех операций Картеля в Гвинее-Бисау. Большой груз требовал его личного присутствия. Местные крестьяне вытащили из грузового отсека двадцать тюков, составлявших одну тонну кокаина. Тюки отправились в кузов пикапа с колесами от трактора, и один из колумбийцев их увез.
  
  На тюках сидели шестеро гвинейцев, солдаты, выделенные генералом Дьялу Гомешом. Он управлял страной в отсутствие даже номинального президента. Похоже, к этой должности никто особенно не стремился. Сроки пребывания в ней были очень недолгими. Вся хитрость заключалась в том, чтобы по возможности быстро сколотить состояние и перебраться в Португалию, на курортное побережье Альгарве, с несколькими молодыми дамами. Главная проблема заключалась в «по возможности».
  
  Водитель бензовоза подсоединил шланги и включил насос. Ромеро угостил Понса чашкой кофе из личного термоса. Понс понюхал напиток. Колумбийский кофе, лучший. Он признательно кивнул. Без десяти четыре утра по местному времени все работы были завершены. Педро и Пабло, источающие сильный запах пота и черного табака, забрались в грузовой отсек. У них было еще три часа отдыха — пока не опустеет главный топливный бак. Затем снова качать, до самой Бразилии. Понс и молодой второй пилот, который еще осваивался, попрощались с Ромеро и поднялись в кабину.
  
  Джипы вернулись на свои места, и, когда вспыхнули прожектора, капитану Понсу осталось только развернуться носом на запад. Без пяти четыре самолет, ставший легче на тонну, оторвался от земли и еще затемно был над морем.
  
  Где-то позади в лесу тонна кокаина будет перевезена в укромное место, где ее разделят на маленькие партии. Затем бо́льшая часть направится на север, одним из двадцати различных способов, одним из пятидесяти курьеров. Именно это распыление груза и убедило Кобру в том, что поток нельзя остановить, после того как наркотик окажется на земле.
  
  По всей Западной Африке пособники из местных, вплоть до президентов независимых государств, получали плату за свои услуги не деньгами, а кокаином. Как превратить его в наличные — это была уже их проблема. Они организовывали второй, параллельный канал, также нацеленный на север, но только сосредоточенный исключительно в руках чернокожих африканцев. Здесь в дело включались нигерийцы. Они занимали господствующее положение во внутриафриканской торговле кокаином, продавая свою долю практически исключительно через сотни нигерийских сообществ, разбросанных по всей Европе.
  
  Еще в 2009 году начались проблемы, которые со временем привели дона Диего в бешеную ярость. Кое-кто из африканских помощников не пожелал довольствоваться ролью простых курьеров. Они захотели стать полноценными игроками, покупать напрямую от производителя и увеличить свои скромные доходы до астрономической прибыли белых торговцев. Однако дон Диего в первую очередь заботился о своих европейских клиентах. Он не собирался повышать статус африканцев от слуг до равноправных партнеров. Этой тлеющей враждой и собирался воспользоваться Кобра.
  
  Отец Исидро на протяжении многих часов боролся со своей совестью и молился. Он обратился бы к отцу-наместнику, но тот уже дал ему свой совет. Каждый приходской священник должен был принимать решение лично, по собственной воле. Но отец Исидро не чувствовал себя свободным. Ему казалось, он попал в ловушку. У него был маленький защищенный сотовый телефон. С этого телефона можно было позвонить только на один номер. По этому номеру ответит записанный голос, бегло говорящий по-испански, но с легким американским акцентом. Или можно было отправить текстовое сообщение. А еще можно было промолчать. Принять окончательное решение помог отцу Исидро юноша из больницы Картахены.
  
  Отец Исидро крестил его, затем причащал — одного из многих подростков бедной епархии, населенной в основном портовыми рабочими. Когда священника призвали совершить последний обряд, он сидел у кровати, перебирал четки и плакал.
  
  — Ego te absolvo ab omnibus peccatis tuis, — шептал отец Исидро. — In nomine Patris, et Filii et Spiritu Sancti.[205]
  
  Он сделал в воздухе крестное знамение, и подросток, вздрогнув, умер. Сидевшая рядом медсестра молча подняла белую простыню и накрыла мертвое лицо. Пареньку было всего четырнадцать лет, и его убила чрезмерная доза кокаина.
  
  — Но какие грехи он совершил? — обратился к безмолвному богу отец Исидро, возвращаясь домой по погруженным в темноту пустынным улицам.
  
  В тот вечер он сделал звонок.
  
  Отец Исидро не думал, что он нарушает доверие сеньоры Кортес. Родившаяся и выросшая в портовых трущобах, она по-прежнему ходила в его церковь, хотя сейчас уже и перебралась в хорошее бунгало в престижном жилом районе у подножия горы Ла-Попа. Ее муж Хуан был вольнодумец и не посещал мессу. Но жена пришла и привела ребенка, приятного мальчика, живого и озорного, какими и должны быть мальчики, но добросердечного и искренне верующего. Сеньора Кортес говорила с отцом Исидро не в исповедальне, и она просила его о помощи. Вот почему он не нарушал тайну исповеди. Поэтому он набрал номер и оставил короткое сообщение.
  
  Кэл Декстер прослушал это сообщение двадцать четыре часа спустя. После чего встретился с Полем Деверо.
  
  — В Картахене есть один человек, сварщик. По отзывам, гений в своем ремесле. Он работает на Картель. Организует тайники в стальных корпусах кораблей, настолько искусно замаскированные, что обнаружить их практически невозможно. Полагаю, мне следует навестить этого Хуана Кортеса.
  
  — Согласен, — ответил Кобра.
  Глава 06
  
  Это был приятный маленький дом, аккуратный и ухоженный, из тех, которые всем своим видом говорят, что те, кто в них живет, гордятся тем, что поднялись над рабочим классом до уровня мастеров своего дела.
  
  Сварщика выследил местный представитель британского АБОП. На самом деле он был уроженцем Новой Зеландии и после долгих лет работы в Центральной и Южной Америке свободно владел испанским. Его официальным прикрытием была должность преподавателя математики в Военно-морской академии. Это открывало ему доступ ко всем официальным властям Картахены. И хороший знакомый из ратуши разыскал дом по данным о налогах на недвижимость.
  
  Ответ на запрос Кэла Декстера был предельно кратким. Хуан Кортес, вольнонаемный сварщик, работающий в порту, и адрес. Новозеландец добавил также заверение в том, что другого такого Хуана Кортеса в окрестностях престижного жилого квартала, раскинувшегося на склонах горы Ла-Попа, больше нет.
  
  Кэл Декстер прибыл в Картахену через три дня, скромный турист, остановившийся в бюджетной гостинице. Он взял напрокат мопед, один из десятков тысяч, колесивших по городу. Раздобыв карту дорог, Декстер отыскал нужную улицу в пригороде Лас-Флорес, запомнил, как до нее добраться, и прокатился по ней.
  
  На следующее утро он уже был на месте в предрассветной темноте, присев рядом со своим мопедом, чьи внутренности были разложены на асфальте. В соседних домах зажигался свет: люди просыпались навстречу новому дню. Зажегся свет и в доме номер семнадцать. Картахена считается курортом на юге Карибского моря, и весь год здесь держится мягкая погода. В начале марта по утрам уже тепло. Днем будет жарко. Первые обитатели квартала тронулись на работу. Со своего места Декстер мог видеть «Форд Пинто», стоящий на площадке перед домом объекта, и пробивающийся сквозь шторы свет. Семья завтракала. Без десяти семь сварщик открыл дверь и вышел из дома.
  
  Декстер не тронулся с места. В любом случае он не мог этого сделать, поскольку его мопед был лишен способности передвигаться. К тому же в это утро Декстер и не собирался следить за Хуаном Кортесом; он хотел лишь узнать, когда тот уходит из дома. Проводив взглядом проехавший мимо «Форд», Декстер отметил, где машина свернула на главную дорогу. Завтра в половине седьмого он будет на этом перекрестке, но только в шлеме, куртке, верхом на мопеде. «Форд» свернул за угол и скрылся из вида. Собрав мопед, Декстер вернулся к себе в гостиницу.
  
  Он рассмотрел колумбийца вблизи и должен был узнать его при следующей встрече. Увидел машину и запомнил ее номер.
  
  На следующий день все повторилось. В доме зажегся свет, семья позавтракала, все обменялись поцелуями. В половине седьмого Декстер был на углу, двигатель мопеда работал на холостых оборотах. Декстер делал вид, будто разговаривает по сотовому телефону, чтобы у редких прохожих не возникло никаких подозрений, почему он стоит на месте. Никто не обращал на него внимания. Без пятнадцати семь «Форд» с Хуаном Кортесом за рулем проехал мимо. Отпустив машину на сотню ярдов, Декстер тронулся следом.
  
  Сварщик пересек район Ла-Квинта и выехал на шоссе, ведущее на юг вдоль побережья. Разумеется, все верфи были расположены на берегу океана. Движение становилось более плотным, и все же Декстер на тот случай, если человек, за которым он следит, обладает внимательным взглядом, на светофорах прятался за грузовиком и переодевался.
  
  Один раз он вывернул куртку наизнанку. До этого она была ярко-красной, теперь стала небесно-голубой. В другой раз Декстер вообще снял куртку, оставшись в белой рубашке. В любом случае, он был одним из целого потока мотоциклистов, спешащих на работу.
  
  «Форд» ехал все дальше и дальше. Дорога снова стала свободной. Машины то и дело сворачивали с нее к причалам. Декстер снова сменил маскировку, засунув шлем между колен и нацепив белую шерстяную шапочку. Хуан Кортес, похоже, не обращал на него внимания, однако движение стало настолько редким, что Декстер вынужден был отстать еще на сто ярдов. Наконец сварщик свернул с шоссе. Он уже находился в пятнадцати милях за городом. Позади остался нефтеналивной причал и причалы, где разгружались сухогрузы. Декстер заметил большой указатель, обозначающий поворот к судоверфи «Сандоваль». Он запомнил это место.
  
  Остаток дня Декстер колесил по дороге к городу и обратно, ища место для засады. Он нашел его к полудню, пустынный участок, где шоссе имело по одной полосе в каждую сторону, а от него отходили грунтовые дороги к густым мангровым зарослям. Шоссе шло прямо на протяжении пятисот ярдов, заканчиваясь с обеих сторон крутыми поворотами.
  
  Вечером Декстер ждал в том месте, где подъездная дорога к верфи «Сандоваль» выходит на шоссе. «Форд» появился около шести вечера, в быстро сгущающихся сумерках, от которых до ночной темноты оставались лишь считаные минуты. Он был одним из десятков машин, направляющихся обратно в город.
  
  На третий день Декстер проехал на мопеде на верфь. Охраны не было. Оставив мопед на въезде, он пошел пешком, обменявшись дружелюбным приветствием с группой судостроительных рабочих, встретившихся по пути. Декстер нашел стоянку для работников верфи, и на ней был «Форд», дожидающийся своего хозяина, который трудился в трюме помещенного в сухой док судна, орудуя ацетиленовой горелкой. На следующее утро Декстер вылетел обратно в Майами, чтобы составить план и набрать людей. Он вернулся через неделю, но уже не совсем законным способом.
  
  В Колумбии Декстер приземлился на военной базе «Маламбо», находящейся в ведении американской армии. Он прилетел на борту транспортного самолета «Си-130» «Геркулес», поднявшегося в воздух с военно-воздушной базы «Эглин» во Флориде. База «Эглин» так часто использовалась при проведении тайных операций, что ее прозвали «шпионским центром».
  
  Необходимое оборудование находилось в грузовом отсеке «Геркулеса». Этим же самолетом прилетели шестеро «зеленых беретов». Хотя все они были из Форт-Льюиса, штат Вашингтон, в свое время Декстер уже работал с ними, и его пожелание было удовлетворено. Форт-Льюис являлся базой первой группы особого назначения, известной под названием оперативное подразделение «Альфа-143». Бойцы этого подразделения имели большой опыт работы в горах, хотя в окрестностях Картахены гор нет.
  
  Декстеру повезло, что он нашел группу на базе, куда она недавно вернулась из Афганистана. Всем уже надоело отдыхать и бездельничать. Услышав про предложение поучаствовать в одной короткой тайной операции, бойцы вызвались все как один, но Декстеру нужны были только шестеро. По его просьбе двое из них были латиноамериканского происхождения и свободно владели испанским. Никто не знал, что́ им предстоит, и, помимо текущих деталей, никто ничего и не должен был узнать. Но правила были известны всем. Им скажут только то, что необходимо для выполнения задания. И не более.
  
  Поскольку время поджимало, Декстер очень обрадовался успехам снабженцев проекта «Кобра». Черный грузовик с закрытым кузовом был американского производства, но то же самое можно было сказать про половину машин, колесящих по дорогам Колумбии. Все документы на него были в полном порядке, и на нем были номерные знаки, выданные в Картахене. На кузове красовались надписи «Прачечная Картахены». Машины, развозящие белье, редко вызывают подозрения.
  
  Декстер убедился в том, что у него также были три комплекта формы полицейских Картахены, две большие плетеные корзины, красные дорожные фонари на подставках и замороженное тело, обложенное сухим льдом и помещенное в специальный гроб. Всему этому до нужного момента предстояло оставаться на борту «Геркулеса».
  
  Колумбийская армия относилась к своим американским коллегам очень радушно, но лучше было без особой необходимости не злоупотреблять гостеприимством.
  
  Кэл Декстер мельком взглянул на труп. Нужный рост, нужное телосложение, подходящий возраст. Бедный неизвестный бродяга, решивший жить в лесах штата Вашингтон, два дня назад был обнаружен умершим от переохлаждения. Его тело поместили в морг Келсо.
  
  Декстер дважды провел со своей командой тренировочные занятия. Они тщательно изучили полосу узкого шоссе длиной пятьсот ярдов, выбранную Декстером, при свете дня и в ночной темноте. К третьему дню все были готовы к операции. Все понимали, что для достижения успеха нужно сработать быстро и аккуратно. Декстер оставил грузовик посредине длинного прямого участка шоссе. Там в сторону мангровых зарослей отходила грунтовая дорога, и грузовик стоял в пятидесяти ярдах от шоссе.
  
  Сев на мопед, Декстер в четыре часа дня съездил на стоянку машин работников верфи «Сандоваль» и, присев на корточки перед «Фордом» Хуана Кортеса, выпустил воздух из двух шин: одной задней и запасной в багажнике. Через пятнадцать минут он уже вернулся к своей команде.
  
  Выйдя на стоянку, Хуан Кортес увидел спущенное колесо, выругался и полез в багажник за запаской. Увидев, что запаска также спущена, он выругался еще более крепко, отправился в мастерскую и одолжил насос. Ему пришлось провозиться целый час, и, когда он наконец был готов трогаться в путь, уже полностью стемнело. Все остальные работники верфи давно разъехались по домам.
  
  В трех милях от судоверфи в придорожных зарослях притаился человек в очках ночного видения. Поскольку все коллеги Кортеса уже уехали, машин на шоссе осталось совсем мало. Человек в кустах был американцем, но он свободно говорил по-испански и был в форме сотрудника дорожной полиции Картахены. «Форд Пинто» он запомнил по фотографиям, предоставленным Декстером. Машина проехала мимо него в пять минут восьмого. Достав фонарик, он помигал — три короткие вспышки.
  
  Находившийся в середине прямого участка Декстер взял красный фонарик, вышел на середину дороги навстречу приближающемуся свету фар и принялся размахивать фонариком из стороны в сторону. Кортес, увидев впереди предупредительный красный свет, начал тормозить.
  
  Позади человек в полицейской форме, ждавший в кустах, поставил на дороге красный фонарь, задержав две машины, направлявшиеся в сторону города. Один из водителей, высунувшись из окна, спросил:
  
  — Que pasa?[206]
  
  — Dos momentos, nada mas,[207] — ответил лже-полицейский.
  
  В пятистах ярдах дальше по шоссе в сторону города второй «зеленый берет» в полицейской форме поставил на дороге свой красный фонарь и в течение следующих двух минут остановил еще три машины. Центральный прямой участок оставался пустынным; все возможные свидетели находились за крутыми поворотами и не могли ничего видеть.
  
  Хуан Кортес остановился. К машине подошел полицейский, дружелюбно улыбаясь. Поскольку вечер стоял теплый, стекло в водительской двери уже было опущено.
  
  — Сеньор, можно попросить вас выйти из машины? — спросил Декстер, открывая дверь.
  
  Кортес начал было возражать, но затем вышел. После чего было уже слишком поздно. Он успел заметить двоих людей, появившихся из темноты, почувствовал сильные руки, затем ему к лицу прижали вату, смоченную в хлороформе, последовала недолгая борьба, после чего Кортес потерял сознание и провалился в темноту.
  
  Двое «зеленых беретов» пронесли обмякшее тело сварщика к грузовику, стоявшему на грунтовой дороге, и уложили его в кузов меньше чем за тридцать секунд. Декстер сел за руль «Форда» и отогнал его на ту же грунтовую дорогу. После чего бегом вернулся к шоссе. Пятый «зеленый берет» остался за рулем грузовика, шестой поспешил следом за Декстером. Тот произнес в рацию короткое распоряжение, и первые двое помощников его услышали. Они убрали с шоссе свои красные фонари, пропуская остановленные машины.
  
  Две машины приблизились к Декстеру со стороны верфи, три — со стороны города. Водители увидели на обочине полицейского рядом с лежащим на боку мопедом, а на асфальте сидел человек, обхвативший руками голову: шестой солдат, в джинсах, кроссовках и кожаной куртке. Полицейский нетерпеливо махнул рукой: ничего серьезного, проезжайте мимо.
  
  Движение на шоссе восстановилось, но водители следующих машин ничего не увидели. Все шестеро человек, два комплекта красных фонарей и мопед уже находились в кузове грузовика. Так и не пришедший в себя Кортес отправился в корзину для белья. Из другой корзины извлекли мешок для транспортировки трупов. Тело внутри уже оттаяло, став мягким, и начало испускать запах.
  
  Грузовик и машина поменялись местами. Оба сдали задом к шоссе. У бесчувственного Кортеса забрали бумажник, сотовый телефон, перстень с печаткой, часы и медальон с покровителем-святым, висевший на шее. Труп, извлеченный из мешка, уже был в сером хлопчатобумажном комбинезоне, точно таком же, какой был на Кортесе.
  
  Труп «облачили» во все личные вещи Кортеса и усадили за руль «Форда». Бумажник подложили под него на сиденье. Четверо сильных мужчин, навалившись на машину сзади, со всей силы толкнули ее в дерево, растущее на обочине.
  
  Остальные двое «зеленых беретов» достали из кузова грузовика канистры и вылили на «Форд» несколько галлонов бензина. Бензобак машины взорвется и довершит пожар.
  
  Когда все было готово, шестеро солдат забрались в грузовик. Им предстояло дождаться Декстера в двух милях дальше по шоссе. Мимо проехали две машины. После них никого. Черный грузовик выехал с грунтовой дороги и направился дальше. Декстер, стоя у мопеда, убедился в том, что шоссе пустынно, достал из кармана камень, завернутый в тряпку, пропитанную бензином, щелкнул зажигалкой и с расстояния десять ярдов бросил его в машину. Раздался глухой хлопок, и «Форд» вспыхнул факелом. Декстер быстро уехал прочь.
  
  Через два часа грузовик с эмблемой прачечной без приключений добрался до ворот военной базы «Маламбо». Он подкатил прямиком к открытому погрузочному люку «Геркулеса» и заехал в фюзеляж. Экипаж, предупрежденный звонком по сотовому телефону, уже полностью завершил предполетную подготовку, и все четыре двигателя «Эллисон» были прогреты. Как только грузовой люк закрылся, двигатели набрали обороты, самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу, поднялся в воздух и взял курс на Флориду.
  
  В грузовом отсеке напряжение быстро таяло в улыбках, рукопожатиях и похлопываниях по спине. Бесчувственного Хуана Кортеса вытащили из корзины для белья, осторожно уложили на матрац, и один из «зеленых беретов», квалифицированный фельдшер, сделал ему укол. Препарат был совершенно безвреден, но он должен был обеспечить несколько часов крепкого сна.
  
  К десяти часам вечера сеньора Кортес не находила себе места от тревоги. В ее отсутствие муж звонил домой и оставил сообщение на автоответчике. Это было около шести вечера. Хуан предупредил, что у него спустило колесо и он задержится приблизительно на час. Сын уже давно вернулся из школы и сделал уроки. Он поиграл в электронную приставку, затем тоже начал беспокоиться и постарался утешить мать. Та постоянно звонила мужу на сотовый, но на звонки никто не отвечал. Затем, когда аппарат поглотило пламя, телефон вообще стал недоступен. В половине одиннадцатого сеньора Кортес позвонила в полицию.
  
  В два часа ночи кто-то в центральном управлении полиции Картахены связал сгоревшую машину, которая врезалась в дерево и взорвалась на шоссе, ведущем в Мармональ, и женщину из Лас-Флореса, вне себя от отчаяния, поскольку ее муж не вернулся домой с работы на верфи. Молодой полицейский, дежуривший в ночную смену, сообразил, что верфь находится как раз в Мармонале. Он позвонил в городской морг.
  
  В эту ночь туда доставили четыре трупа: убийство в междоусобной войне двух банд в районе «красных фонарей», две серьезные автомобильные аварии и сердечный приступ во время киносеанса. В три часа ночи патологоанатом все еще стоял у прозекторского стола.
  
  Он сообщил, что жертва одной автокатастрофы обгорела до неузнаваемости, однако кое-какие личные вещи сохранились. Утром они будут отправлены в центральное управление.
  
  В шесть часов утра личные вещи тех, кто погиб минувшей ночью, были изучены в центральном управлении полиции. Из первых трех жертв никто не обгорел. Но четвертая кучка вещей до сих пор пахла бензином и гарью. В ней были оплавившийся сотовый телефон, перстень с печаткой, медальон со святым-покровителем, часы с обгоревшим кожаным ремешком и бумажник. Последний уцелел потому, что погибший водитель сидел на нем. Внутри были документы, сохранившиеся достаточно неплохо. Водительское удостоверение было выдано некоему Хуану Кортесу. А объятая беспокойством женщина из Лас-Флореса была сеньорой Кортес.
  
  В десять часов утра офицер полиции в сопровождении сержанта пришел к ней домой. У обоих были мрачные лица. Офицер начал:
  
  — Señora Cortez, lo siento muchissimo…[208]
  
  Сеньора Кортес сразу же лишилась чувств.
  
  О формальном опознании не могло быть и речи. На следующий день сеньора Ирина Кортес в сопровождении двух соседок, поддерживающих ее под руки, пришла в морг. От ее мужа остался только обугленный, почерневший кусок костей и сгоревшей плоти, ухмыляющийся безумным оскалом зубов. По соглашению с представителем полиции, молчаливо присутствовавшем при опознании, патологоанатом не стал показывать безутешной вдове даже это.
  
  Но сеньора Кортес, заливаясь слезами, опознала часы, перстень с печаткой, медальон, расплавленный сотовый телефон и водительское удостоверение. Патологоанатом подписал заявление о том, что все эти предметы действительно были обнаружены на трупе, а представитель дорожной полиции подтвердил, что тело было извлечено из разбитой и сгоревшей машины, принадлежавшей Хуану Кортесу, за рулем которой он предположительно находился в тот вечер. Этого оказалось достаточно; бюрократия была удовлетворена.
  
  Через три дня безымянный американский бродяга был похоронен на кладбище Картахены как Хуан Кортес, сварщик, муж и отец. Ирина безутешно рыдала, Педро украдкой шмыгал носом. Отец Исидро служил панихиду. Для него это была личная Голгофа.
  
  Он бесконечно спрашивал себя: неужели виной всему его телефонный звонок? Неужели американцы выдали секрет? Обманули доверие? И Картель прознал о случившемся? При условии, что Кортес собирался предать своих хозяев, а не был предан сам? Как янки могли действовать настолько глупо?
  
  Или же это лишь случайное совпадение? Страшное, жуткое совпадение. Отец Исидро знал, как поступает Картель с теми, кого заподозрил в предательстве, какими бы слабыми ни были доказательства. Но как Хуана Кортеса могли заподозрить в том, что он вовсе не тот преданный искусный мастер, каковым он на самом деле оставался до самого конца? Поэтому отец Исидро отслужил панихиду, бросил комок земли на крышку гроба, постарался утешить вдову и сироту, объяснив им то, что бог искренне любит их, хотя понять это было трудно. После чего вернулся в свое спартанское жилище, чтобы молиться, молиться и молиться о прощении.
  
  Летиция Ареналь парила в облаках. Унылая апрельская погода, опустившаяся на Мадрид, нисколько ее не трогала. Она еще никогда не чувствовала себя такой счастливой — и ей еще никогда не было так тепло. Теплее она могла почувствовать себя только в его объятиях.
  
  Они познакомились две недели назад на веранде в кафе. Летиция уже встречала его там, он всегда был один и всегда занимался. В тот день, когда лед наконец был сломан, Летиция зашла в кафе вместе с подругами-студентками, они смеялись и шутили, а он сидел за соседним столиком. Из-за холодной погоды веранда была закрыта стеклами. Открылась дверь, и сквозняк с улицы сдул бумаги Летиции на пол. Он встал, чтобы их подобрать. Летиция тоже наклонилась, и их взгляды встретились. У нее мелькнула мысль, почему она до сих пор не замечала, какой же он привлекательный.
  
  — Гойя, — сказал он.
  
  Она решила, что он представился. Затем увидела, что он держит в руке один из упавших листов. Это была репродукция картины.
  
  — «Мальчики, собирающие фрукты», — сказал он. — Гойя. Вы изучаете искусство?
  
  Летиция кивнула. А дальше получилось как-то совершенно естественно, что он проводил ее домой. По дороге они обсуждали творчество Сурбарана,[209] Веласкеса, Гойи. И уж совсем естественно получилось, что он нежно поцеловал ее в замерзшие на ветру губы. У нее чуть не выпал из руки ключ от входной двери.
  
  — Доминго, — сказал он. На этот раз он назвал себя, а не день недели.[210] — Доминго де Вега.
  
  — Летиция, — ответила она. — Летиция Ареналь.
  
  — Сеньорита Ареналь, — смущенно сказал он, — я сейчас приглашу вас на ужин. Сопротивляться бесполезно. Я знаю, где вы живете. Если вы откажетесь, я просто свернусь калачиком перед вашей дверью и умру здесь. От холода.
  
  — Это было бы очень печально, сеньор де Вега. Поэтому, чтобы не допустить этого, я с вами поужинаю.
  
  Он отвел ее в старый ресторан, где подавали еду еще конквистадорам, когда те, покинув свои дома в дикой Эстремадуре, приезжали в Мадрид просить благоволения короля отправить их покорять Новый свет. Когда он поведал Летиции об этом — полный бред, ибо ресторан «Собрино де Ботин» на улице Точильщиков хоть и старый, но не настолько старый, — та поежилась и оглянулась по сторонам, словно желая проверить, не сидят ли рядом искатели приключений из былых времен.
  
  Он рассказал ей, что родом из Пуэрто-Рико, помимо испанского также свободно владеет английским, работает в Организации Объединенных Наций и мечтает когда-нибудь стать послом. Но сейчас он взял трехмесячный отпуск и, при поддержке главы дипломатической миссии, отправился в Мадрид изучать в музее Прадо то, к чему питал истинную любовь: живопись испанских классических мастеров.
  
  И дальше было совершенно естественно, что Летиция легла в его постель, где он полюбил ее так, как ее до сих пор еще не любил ни один мужчина, хотя их у нее было всего три.
  
  Кэл Декстер был человеком жестким, но он сохранил остатки совести. Возможно, он посчитал бы слишком циничным прибегнуть к услугам профессионального жиголо, но Кобра был свободен от подобных предрассудков. Для него вопрос стоял только так: победить или потерпеть поражение, но о поражении не могло быть и речи.
  
  Кобра до сих пор смотрел с благоговейным почтением и восхищением на Маркуса Вольфа, шпиона с ледяным сердцем, который на протяжении многих лет возглавлял шпионскую сеть Восточной Германии, окружившую многочисленными кольцами контрразведку его западногерманских противников. Вольф широко использовал намазанные медом ловушки,[211] но, как правило, поступал он при этом вопреки нормам.
  
  Нормальным считалось соблазнить похотливых западных тузов очаровательными девицами, сфотографировать их в откровенных сценах, после чего шантажом добиться сотрудничества. Вольф использовал соблазнительных молодых мужчин — очаровывая не «голубых» дипломатов (хотя это также не считалось чем-то зазорным), но трудящихся без устали, не знающих любви старых дев, которые так часто работали личными секретаршами у влиятельных политиков и могущественных представителей делового мира Западной Германии.
  
  И Маркуса Вольфа нисколько не беспокоило то, что, когда обман наконец раскрывался, когда жертвы понимали, какими же были глупыми, когда им становилось понятно, сколько секретов они похитили из портфелей своих шефов, скопировали и передали своим Адонисам, они, опустошенные и разбитые, представали перед западногерманским судом или налагали на себя руки в тюрьме. Он, нацеленный на победу, вел «большую игру», и он побеждал.
  
  Даже после краха Восточной Германии западногерманский суд вынужден был оправдать Вольфа, потому что свою родину тот не предавал. Поэтому в то время как другие отправились за решетку, Вольф наслаждался спокойной старостью на пенсии до тех пор, пока не умер своей смертью. Прочитав сообщение об этом, Поль Деверо мысленно снял шляпу и прочитал молитву за упокой старого атеиста. И вот сейчас он без колебаний направил в Мадрид красавца-кобеля Доминго де Вегу.
  
  Хуан Кортес приходил в себя медленно, постепенно. Первые несколько мгновений ему казалось, что он попал на небеса. На самом же деле он просто находился в помещении, подобного которому никогда ничего не видел. Оно было просторным, как и двуспальная кровать, на которой лежал Кортес. Стены были выкрашены в пастельные тона, сквозь занавешенные окна пробивались лучи солнца. Кортес не мог знать, что находится в номере-люкс офицерского клуба авиабазы «Гомстед», расположенной на юге Флориды.
  
  Когда туман в голове рассеялся, Кортес увидел на стуле у кровати махровый халат. Сбросив ватные ноги на пол, он осознал, что полностью обнажен, и натянул халат. На ночном столике стоял телефон. Сняв трубку, Кортес несколько раз прохрипел «алло», но никто ему не ответил.
  
  Подойдя к одному из больших окон, он приподнял уголок занавески и выглянул на улицу. Он увидел ухоженную лужайку и флагшток с трепещущим звездно-полосатым знаменем. Значит, он не попал на небеса; больше того, для него все как раз обстояло наоборот. Его похитили, и он попал в руки к американцам.
  
  Кортес наслышался жутких историй про самолеты без опознавательных знаков, улетающие в далекие страны, про пытки на Ближнем Востоке и в Средней Азии, про долгие годы заточения на военной базе «Гуантанамо» на Кубе.
  
  Хотя никто не ответил на попытку позвонить с телефона на ночном столике, то, что Кортес пришел в себя, не осталось без внимания. Дверь открылась, и вошел стюард в белом смокинге с подносом в руках. На подносе была еда, хорошая еда, а у Хуана Кортеса крошки не было во рту с тех самых пор, как он пообедал на верфи «Сандоваль» семьдесят два часа назад. Он не знал, что с тех пор прошло трое суток.
  
  Поставив поднос, стюард улыбнулся и кивком подозвал Кортеса к двери в ванную. Тот заглянул внутрь и увидел отделанную мрамором комнату, достойную римского императора, какие до сих пор Кортес видел только по телевизору. Стюард жестом объяснил, что все это принадлежит ему — душ, унитаз, бритвенные принадлежности и все остальное. После чего удалился.
  
  Сварщик задумчиво посмотрел на яичницу с ветчиной, сок, тосты, джем, кофе. От аромата ветчины и кофе у него рот наполнился слюнками. Кортес рассудил, что еда, скорее всего, содержит какие-то наркотические препараты, а может быть, отравлена. И что с того? Американцы и так вольны делать с ним все, что заблагорассудится.
  
  Сев за стол, Кортес принялся за еду, возвращаясь к своим последним воспоминаниям: полицейский просит его выйти из машины, его стискивают стальные руки, лицо зажимает удушливая тряпка, ощущение падения. Кортес не сомневался, почему все это произошло. Он работал на Картель. Но откуда это стало известно?
  
  Насытившись, Кортес сходил в ванную, воспользовался туалетом, принял душ и побрился. На полочке стоял флакон лосьона после бритья. Кортес щедро спрыснул щеки. Пусть другие платят за это. Он вырос в заблуждении относительно того, что все американцы богатые.
  
  Когда Кортес вернулся в спальню, там его ждал мужчина: седой, среднего роста, мускулистый. Он дружелюбно улыбнулся, совсем по-американски. И заговорил на испанском.
  
  — Hola, Juan. Qué tal? Me llamo Cal. Hablamos un ratito.[212]
  
  Разумеется, уловка. Пытки начнутся потом. Они уселись в два удобных кресла, и американец объяснил, что произошло. Он рассказал про засаду, про сгоревший «Форд», про труп за рулем. Рассказал про то, что труп был опознан на основании бумажника, часов, перстня и медальона.
  
  — А мои жена и сын? — спросил Кортес.
  
  — О, они оба безутешны. Уверены в том, что присутствовали на ваших похоронах. Мы собираемся переправить их сюда, к вам.
  
  — Переправить их сюда? Ко мне?
  
  — Хуан, друг мой, примите действительность. Вернуться назад вы не сможете. Картель не поверит ни единому вашему слову. Вам известно, как он поступает с теми, кто предположительно переметнулся к нам. И со всеми их родными. В таких случаях эти ублюдки ведут себя хуже зверей.
  
  Кортеса начало трясти. Все это было известно ему слишком хорошо. Сам он такого не видел, но был наслышан. Отрезанные языки, медленная смерть, беспощадная расправа со всей семьей. Кортес боялся за Ирину и Педро. Американец подался вперед.
  
  — Примите действительность. Вы сейчас здесь. И уже не имеет значения, правильно мы поступили или нет — вероятно, неправильно. Вы здесь, и вы живы. Но Картель убежден в том, что вы погибли. На ваших похоронах даже присутствовал наблюдатель.
  
  Достав из кармана видеодиск, Декстер включил большой плазменный телевизор, вставил диск в проигрыватель и нажал кнопку воспроизведения на пульте дистанционного управления. Очевидно, съемка велась камерой, установленной на крыше небоскреба в полукилометре от кладбища, однако изображение было превосходным. И снято все было крупным планом.
  
  Хуан Кортес увидел свои собственные похороны. Оператор показал крупным планом плачущую Ирину, опирающуюся на руку соседки. Сына Педро. Отца Исидро. Мужчину на заднем плане, в черном костюме и при галстуке, в непроницаемых черных очках. Угрюмое лицо — это был он, наблюдатель, направленный по приказу дона Диего. Фильм закончился.
  
  — Как видите, — снова заговорил американец, бросив пульт дистанционного управления на кровать, — вернуться вы не сможете. Но и вас тоже никто не будет искать. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Хуан Кортес погиб в пылающем автомобиле. Так что теперь вам придется остаться с нами, здесь, в Соединенных Штатах. И мы о вас позаботимся. Мы не сделаем вам ничего плохого. Даю вам слово, а я никогда не нарушаю свое слово. Конечно, вам придется сменить имя, а также немного изменить внешность. У нас есть такая штука, как программа защиты свидетелей. Вы ею воспользуетесь. Вы станете новым человеком, Хуан Кортес, начнете новую жизнь на новом месте, получите новую работу, новый дом, заведете новых друзей. У вас все будет новым.
  
  — Но я не хочу все новое! — в отчаянии воскликнул Кортес. — Я хочу вернуться к своей прежней жизни!
  
  — Хуан, обратного пути нет. Ваша прежняя жизнь закончилась.
  
  — А мои жена и сын?
  
  — Почему бы им не быть рядом с вами в вашей новой жизни? В этой стране много таких мест, где солнце светит совсем как в Картахене. Здесь живут сотни тысяч колумбийцев, законных иммигрантов, которые обустроились на новом месте и счастливы.
  
  — Но как им удастся?..
  
  — Мы доставим их сюда. Вы будете воспитывать Педро здесь. Кем он мог бы стать в Картахене? Сварщиком, как вы? Чтобы каждый день потеть на верфи? Здесь через двадцать лет он сможет стать кем угодно. Врачом, юристом, даже сенатором.
  
  Сварщик-колумбиец уставился на своего собеседника, широко раскрыв рот.
  
  — Мой сын Педро — сенатор?
  
  — А почему бы и нет? В этой стране любой мальчишка может, когда вырастет, стать кем угодно. Мы называем это «американской мечтой». Однако в обмен на эту любезность нам будет нужна ваша помощь.
  
  — Но мне нечего вам предложить.
  
  — О, есть, Хуан, друг мой. Здесь, в нашей стране, этот белый порошок убивает молодых людей, таких, как ваш Педро. И он попадает сюда на кораблях, спрятанный в тайниках, которые нам никогда не найти. Но вы помните эти корабли, Хуан, те, в которых вам довелось поработать. А сейчас мне пора идти. — Кэл Декстер встал и потрепал Кортеса по плечу. — Подумайте обо всем. Прокрутите еще раз видеодиск. Ирина скорбит по вам. Педро оплакивает своего умершего папочку. И всем будет так хорошо, если мы сможем вас воссоединить. Взамен от вас нужны всего несколько названий. Я вернусь через двадцать четыре часа. Боюсь, отсюда вам нельзя никуда выходить. Ради вашего же блага. Вдруг вас кто-либо увидит. Это маловероятно, но возможно. Так что оставайтесь здесь и думайте. Мои люди за вами присмотрят.
  
  Грузовому судну «Сиди аббас» не суждено было завоевать призы за красоту, и его цена была жалкой мелочью в сравнении со стоимостью восьми тюков у него в трюме.
  
  Оно вышло из залива Сидре на побережье Ливии и направлялось в итальянскую провинцию Калабрия. Вопреки чаяниям туристов, Средиземное море порой бывает очень бурным. Шторм огромными волнами накатывал на ржавую посудину, которая со скрипом и стоном тащилась восточнее Мальты к «мыску» итальянского «сапога».
  
  Восемь тюков были сгружены месяц назад с разрешения портовых властей Конакри, столицы Гвинеи, с борта крупного венесуэльского судна. Из тропической Африки груз был перевезен на машинах на север, из влажных лесов через саванны и раскаленные пески Сахары. Это путешествие устрашило бы любого водителя, но тем суровым закаленным людям, что управляли этими сухопутными караванами, было не привыкать к невзгодам.
  
  Они вели огромные грузовики и трейлеры час за часом, по разбитым дорогам и песчаным колеям. На каждой границе и таможенном посту приходилось «давать на лапу» и «поднимать барьеры»: продажные чиновники, получив пухлые пачки евро крупного достоинства, отворачивались и делали вид, будто ничего не происходит.
  
  На это потребовался целый месяц, но с каждым километром на пути к Европе стоимость каждого килограмма во всех восьми тюках неуклонно возрастала, приближаясь к астрономической европейской цене. И наконец сухопутный караван остановился у уединенного склада на окраине крупного города, который и был конечной целью.
  
  Маленькие грузовики и пикапы перевезли тюки кружной дорогой в одну шумную рыбацкую деревню, скопление лачуг из необожженного кирпича на берегу моря, почти полностью лишенного рыбы, где у убогого причала ждали такие суда, как «Сиди аббас».
  
  В апреле ржавая посудина вышла в море, чтобы проделать последний этап пути, до калабрийского порта Джоя-Тауро, находящегося под полным контролем мафии «Ндрангета». В этой точке груз сменит хозяина. Альфредо Суарес в далекой Боготе завершит свою работу, дальше за дело возьмется самопровозглашенное «Почетное общество». За товар будет уплачена половина стоимости, и эта огромная сумма будет отмыта через итальянский эквивалент банка «Гусман». Из Джои, находящейся всего в нескольких милях от резиденции государственного прокурора в административном центре провинции Реджо-ди-Калабрия, восемь тюков, разбитые на маленькие упаковки, отправятся на север, в кокаиновую столицу Италии Милан.
  
  Но капитану «Сиди аббаса» до этого не было никакого дела. Он просто обрадовался, когда мимо проплыл мол Джои, а бурное море осталось позади. Еще четыре тонны кокаина попали в Европу.
  
  В своей уютной, но одинокой тюремной камере Хуан Кортес раз за разом прокручивал видеодиск со съемкой собственных похорон, и каждый раз при виде безутешных лиц жены и сына у него наворачивались слезы. Ему хотелось снова увидеться с ними, обнять сына, поцеловать Ирину. Но он понимал, что янки прав: вернуться назад он больше не сможет. Даже если он откажется сотрудничать и передаст семье весточку, для них это будет равносильно смертному приговору или даже чему-то еще хуже.
  
  Когда Кэл Декстер навестил его в следующий раз, сварщик кивнул, выражая свое согласие.
  
  — Но у меня тоже есть свои условия, — сказал он. — Только когда я обниму своего сына, когда поцелую жену, я вспомню корабли. До тех пор — ни одного слова.
  
  Декстер усмехнулся.
  
  — Ничего другого я и не просил, — сказал он, — но теперь нам предстоит работа.
  
  Пришел звукоинженер и сделал запись. Хотя технология эта не была новой, новым не был и Кэл Декстер, как он любил шутить. Он предпочитал старый, маленький, надежный магнитофон, с кассетой таких крошечных размеров, что ее можно было спрятать где угодно. Были сделаны и снимки. Кортеса сфотографировали сидящего лицом к камере и держащего в руках сегодняшний выпуск «Майами геральд», так, чтобы было видно число, и его родимое пятно, ярко-вишневой ящерицей застывшее на правом бедре. Получив необходимые доказательства, Декстер удалился.
  
  Джонатан Сильвер начинал терять терпение. Он требовал от Деверо доклада об успехах, но тот не говорил ничего определенного, чем выводил из себя главу президентской администрации.
  
  В остальном правоохранительные органы продолжали работать как и прежде. Из общественного кошелька были выделены огромные суммы, однако проблема, казалось, только стала еще хуже.
  
  Ловили торговцев наркотиками, перехватывали партии груза, о чем неизменно объявлялось во всеуслышание, с указанием веса и цены — причем розничной цены, а не закупочной стоимости, потому что она была гораздо выше.
  
  Но в странах третьего мира захваченные суда словно по волшебству тайно ускользали от причалов и растворялись в море; экипажи, выпущенные под залог, исчезали; что самое страшное, арестованные партии кокаина бесследно пропадали из полицейских хранилищ, и торговля продолжалась как ни в чем не бывало. Отчаявшимся сотрудникам УБН начинало казаться, что куплены абсолютно все. Вот на что жаловался в первую очередь Сильвер.
  
  Человек, отвечавший на звонки в своем особняке в Александрии, в то время как вся страна готовилась к пасхальным праздникам, оставался холодно любезным, но отказывался идти на уступки.
  
  — Задача была поставлена передо мной в прошлом октябре, — повторял он. — Я говорил, что на подготовку мне нужно девять месяцев. Настанет момент, когда все начнет меняться. Желаю вам хорошо провести праздники.
  
  С этими словами Деверо клал трубку. Сильвер был в ярости. С ним никто так не поступал. Кроме Кобры.
  
  Кэл Декстер вернулся в Колумбию, снова прилетев на военно-воздушную базу Маламбо. На этот раз, при содействии Деверо, он одолжил у ЦРУ реактивный лайнер «Грумман». Не ради удобства, а для того, чтобы обеспечить скорейший путь отступления. Взяв в ближайшем городе машину напрокат, Декстер приехал в Картахену. Поддержки он с собой не захватил. Бывает, что успех обеспечивают исключительно скрытность и быстрота. Если бы ему нужны были грубая физическая сила и огневая мощь, Декстер все равно потерпел бы неудачу.
  
  Хотя он уже видел сеньору Кортес на пороге своего дома целующей мужа, та его ни разу не видела. Шла Страстная неделя, и район Лас-Флорес бурлил приготовлениями к пасхальному воскресенью. Весь, кроме дома номер семнадцать.
  
  Декстер не спеша покружил по району, дожидаясь наступления темноты. Он не собирался оставлять машину перед домом, опасаясь расспросов какого-нибудь любопытного соседа. Но он хотел увидеть, как зажжется свет, перед тем как будут опущены шторы. На площадке перед домом машин не было, и это позволяло сделать вывод, что у сеньоры Кортес нет гостей. Когда зажегся свет, Декстер смог заглянуть внутрь. Да, как он и предполагал: только сеньора Кортес и мальчик, больше никого. Они были одни. Декстер подошел к двери и позвонил. Дверь открыл сын, смуглый крепкий подросток, которого Декстер узнал по съемкам похорон. Его лицо было печальным. Мальчишка не улыбался.
  
  Достав полицейский значок, Декстер помахал им и быстро убрал.
  
  — Тениенте Дельгадо, муниципальная полиция, — представился он. На самом деле значок, который он показал, был копией значка полиции Майами, но мальчишка этого не знал. — Я могу поговорить с твоей мамой?
  
  Декстер решил этот вопрос, бесшумно проскользнув мимо подростка в коридор.
  
  Педро побежал в дом, крича:
  
  — Мама, к нам пришел полицейский!
  
  Из кухни появилась сеньора Кортес, вытирающая руки. Ее лицо распухло от слез. Мягко улыбнувшись, Декстер предложил пройти в гостиную. От него веяло такой властностью, что женщина беспрекословно подчинилась. Когда она села на диван, обнимая сына, Декстер присел перед ней на корточки и показал паспорт. Американский паспорт.
  
  Он обратил ее внимание на орла на корочке. Американский герб.
  
  — Я не сотрудник колумбийской полиции, сеньора. Как вы видите, я американец. А теперь я хочу, чтобы вы взяли себя в руки. И вы, и ваш сын. Ваш муж Хуан, он не погиб. Он жив и находится у нас, во Флориде.
  
  Какое-то мгновение женщина молча таращилась на него, не в силах поверить своим ушам. Затем она всплеснула руками.
  
  — No se puede…[213] — ахнула она. — Я сама видела тело…
  
  — Нет, сеньора, вы видели накрытое простыней тело другого человека, обгоревшее до неузнаваемости. И вы видели часы Хуана, его бумажник, медальон, перстень. Все это он передал нам. Но тело принадлежало не ему. А безымянному бродяге. Хуан у нас, во Флориде. Он прислал меня за вами. За обоими. А теперь, пожалуйста…
  
  Декстер достал из внутреннего кармана три фотографии. С одной смотрело лицо Хуана Кортеса, живого и невредимого. На другой он держал в руках свежий номер «Майами геральд», на котором отчетливо была видна дата. На третьей фотографии было родимое пятно. Именно она решила исход дела. Больше об этом никто не мог знать.
  
  Сеньора Кортес снова заплакала.
  
  — No comprendo, no comprendo,[214] — повторяла она.
  
  Мальчишка пришел в себя первым. Он рассмеялся.
  
  — Papa esta en vida![215] — радостно кричал он.
  
  Достав магнитофон, Декстер включил воспроизведение. Маленькая комната наполнилась голосом «погибшего» сварщика.
  
  — Милая Ирина, дорогая моя! Педро, мой сын! Это действительно я…
  
  Закончил Кортес просьбой к Ирине и Педро немедленно собрать самые ценные вещи, попрощаться с домом номер семнадцать и следовать за американцем.
  
  Потребовался целый час беспорядочной суеты, смеха и слез, вещи укладывались, снова доставались, разбирались, укладывались опять, сортировались, отвергались, укладывались по третьему разу. Трудно запихнуть всю жизнь в один чемодан.
  
  Когда мать и сын наконец были готовы, Декстер настоял на том, чтобы они оставили горящий свет и занавешенные окна, тем самым увеличивая период времени до того, как бегство будет обнаружено. Сеньора Кортес написала письмо под диктовку и оставила его соседям под вазой на столе в гостиной. В нем говорилось, что они с Педро решили уехать из страны и начать новую жизнь.
  
  На борту «Груммана», возвращающегося во Флориду, Декстер объяснил, что соседи получат письма, отправленные из Флориды, сообщающие, что она нашла работу уборщицы, устроилась на новом месте и у них с Педро все хорошо. Если кто-либо начнет расспросы, им покажут эти письма. На них будут все нужные марки и почтовые штемпели, но обратный адрес будет отсутствовать. Проследить беглецов будет невозможно, потому что на самом деле они так и не попадут во Флориду. Наконец самолет приземлился на авиабазе «Гомстед».
  
  Воссоединение семьи в номере-люкс офицерского клуба было долгим, опять со слезами и смехом. Были произнесены благодарственные молитвы. После чего верный своему слову Хуан Кортес сел за стол, взял ручку и бумагу и начал писать. Пусть он не мог похвастаться образованием, зато у него была феноменальная память. Сварщик закрывал глаза, задумывался, погружаясь на много лет назад в прошлое, и писал название. Затем другое. Третье.
  
  Закончив работу, Кортес заверил Декстера в том, что перечислил все до одного корабли, с которыми работал. Всего в списке было семьдесят восемь судов. И тот факт, что в каждом талантливый сварщик создавал сверхсекретный тайник, говорил о том, что все эти корабли используются для контрабанды кокаина.
  Глава 07
  
  Кэлу Декстеру несказанно повезло, что личная жизнь Джереми Бишопа была кипучей, как летний полдень на провинциальном кладбище. Пасху Бишоп провел в доме отдыха за городом, изображая веселье, поэтому когда Декстер виновато обмолвился о том, что у него есть срочная работа, компьютерному гению это показалось лучом солнца в ненастный день.
  
  — У меня есть названия кораблей, — объяснил Декстер, — всего их семьдесят восемь. Мне нужно узнать об этих кораблях все. Тоннаж, характер перевозимого груза, владелец (если возможно, хотя, скорее всего, они зарегистрированы на какую-то подставную компанию). Торговый агент, арендатор на настоящий момент и, самое главное, нынешнее местонахождение. Где эти корабли сейчас. Наверное, тебе лучше всего будет выступать от имени какой-нибудь вымышленной торговой компании, которой нужно перевезти некий груз. Спрашивай у агентов. Как только выйдешь на след любого из семидесяти восьми кораблей, сразу же иди на попятную. Ссылайся на неподходящий тоннаж, неподходящее местонахождение, неподходящие сроки. В общем, придумывай сам. Мне только нужно знать, где эти корабли находятся и как они выглядят.
  
  — Я могу предложить тебе кое-что получше, — с радостью откликнулся Бишоп. — Вероятно, я раздобуду фотографии кораблей.
  
  — Сверху.
  
  — Сверху? То есть с воздуха?
  
  — Точно.
  
  — Это не тот ракурс, с какого обычно снимают корабли.
  
  — А ты попробуй. И обрати особое внимание на тех, которые совершают регулярные рейсы между западной и южной частями Карибского моря и портами Соединенных Штатов и Европы.
  
  В течение двух дней Джереми Бишоп, сидя за клавиатурой перед экраном компьютера, установил местонахождение двенадцати кораблей из перечисленных Хуаном Кортесом. Он передал список Декстеру. Все эти корабли или находились в бассейне Карибского моря, или направлялись в него.
  
  Декстер понимал, что некоторые названия, указанные сварщиком, никогда не появятся в официальных судоходных справочниках. Это были старые ржавые рыбацкие шхуны или суда слишком маленького водоизмещения, чтобы ими интересовался коммерческий мир. Поиски этих двух категорий будут особенно сложной задачей, однако это имеет решающее значение.
  
  О прибытии больших кораблей можно предупредить таможенную службу в порту назначения. Скорее всего, они принимают груз кокаина в открытом море и, вероятно, таким же образом с ним расстаются. Но их все равно можно арестовать, если собака-ищейка обнаружит остаточные следы наркотика в тайниках в трюме, а она, наверное, их обнаружит.
  
  Отчаяние у Тима Мэнхайра и его аналитиков в Лиссабоне вызывали небольшие суда, которые выходили из мангровых зарослей на побережье Колумбии и причаливали к деревянным пристаням в устьях рек на западе Африки. Как выяснилось, из кораблей, перечисленных в списке Кортеса, только двадцать пять значились в реестре Ллойда; остальные не фигурировали ни в одном справочнике. И все же двадцать пять судов, выведенных из дела, проделают огромную дыру в контрабандном флоте Картеля. Однако пока что приступать к их ликвидации было еще слишком рано. Кобра был еще не готов. Но разведывательные самолеты «ТР-1» уже начали работать.
  
  Майор бразильских ВВС в отставке Жуаньу Мендоса прилетел в Хитроу в начале мая. Кэл Декстер встретил его на выходе из таможни третьего терминала. Он узнал бывшего летчика-истребителя без проблем, поскольку прекрасно помнил его лицо.
  
  Декстер нашел майора Мендосу шесть месяцев назад, после долгих и мучительных поисков. В какой-то момент он обедал в Лондоне с бывшим начальником штаба Королевских военно-воздушных сил. Главный маршал авиации долго и сосредоточенно размышлял над главным вопросом Декстера.
  
  — Не думаю, — наконец сказал он. — Свалиться как снег на голову, да? Без предупреждения? Боюсь, у наших ребят с этим возникнут проблемы. Вопрос совести. Кажется, я никого не смогу вам порекомендовать.
  
  Тот же самый ответ Декстер получил от генерал-лейтенанта американских ВВС, тоже в отставке, летавшего на «Ф-15» «Игл» во время первой войны в Персидском заливе.
  
  — Знаете, — сказал при расставании англичанин, — есть военные летчики, которые готовы без предупреждения уничтожать контрабандистов кокаином, не испытывая никаких угрызений совести. Бразильцы.
  
  Декстер отправился в Сан-Паулу, где предпочитали компактно селиться вышедшие в отставку летчики бразильских ВВС, и в конце концов вышел на Жуаньу Мендосу. Ему было под пятьдесят, он летал на «Ф-5Е» «Тайгер», но недавно вышел в отставку, чтобы помогать в делах своему пожилому отцу. Однако его усилия оказались тщетными. Во время экономического кризиса 2009 года компания обанкротилась.
  
  Не имея гражданской специальности, Жуаньу Мендоса безуспешно пытался найти себе любую работу, сожалея о том, что перестал летать. И он по-прежнему скорбел о своем младшем брате, которого буквально вырастил сам, после смерти матери, поскольку отец работал по пятнадцать часов в сутки. Пока летчик служил на авиабазе на севере страны, молодой парень связался с плохой компанией и умер от передозировки. Жуаньу ничего не забыл и ничего не простил. И предложенный гонорар был просто огромным.
  
  У Декстера была взятая напрокат машина; он отвез бразильца на север, в то равнинное графство на берегу Северного моря, которое благодаря отсутствию холмов и близости к восточному побережью во время Второй мировой войны стало естественной базой бомбардировочной авиации. В годы холодной войны здесь размещались эскадрильи стратегических бомбардировщиков, несущих на борту атомное оружие Великобритании.
  
  Здесь же обосновалась группа энтузиастов, восстанавливающих два «Букканира». Возрожденные бомбардировщики уже катались по рулежным дорожкам, но в воздух еще не поднимались. Затем энтузиасты отвлеклись от своего занятия. За деньги, которые помогли решить многие их проблемы, они занялись переоборудованием южноафриканского «Букканира», четыре месяца назад перелетевшего из Тандер-Сити. Именно этот самолет перегонял Гай Доусон.
  
  Большинство из тех, кто занимался восстановлением «Букканиров», никогда не летали на сверхзвуковых истребителях. Это были инженеры и механики, оружейники и электрики, обслуживавшие «Букканиры», когда те еще состояли на вооружении морской авиации и Королевских ВВС. Все они жили неподалеку, посвящая вечера и выходные тому, чтобы два спасенных ветерана смогли снова подняться в воздух.
  
  Декстер и Мендоса переночевали в местной гостинице, бывшем придорожном трактире с потемневшими балками перекрытий, ревущими в камине дровами и охотничьими гравюрами, очаровавшими бразильца. Утром они отправились в Скэмптон на встречу с командой. Всего энтузиастов было четырнадцать человек; Декстер нанял их на работу на деньги проекта «Кобра». Они с гордостью показали летчику то, что сделали.
  
  Главное изменение заключалось в установке автоматических пушек. В дни холодной войны «Букканир» нес внушительное для легкого бомбардировщика вооружение, предназначенное в первую очередь для борьбы с надводными целями. Боевая нагрузка в фюзеляже и под крыльями составляла устрашающий арсенал бомб и ракет, вплоть до тактических ядерных зарядов.
  
  Но в модификации, которую в тот весенний день майор Мендоса осматривал в продуваемом сквозняками ангаре в Линкольншире, вся полезная нагрузка была заменена топливными баками, что позволяло «Букканиру» часами находиться в воздухе. С одним исключением.
  
  Хотя «Букканиру» никогда не приходилось выступать в роли перехватчика, команда наземного обслуживания получила четкие указания. И теперь самолет был оснащен пушками.
  
  Под каждым крылом на пилонах, на которых прежде подвешивались неуправляемые ракеты, теперь были установлены спаренные 30-мм пушки «Аден», обладающие достаточной огневой мощью для уничтожения любой цели.
  
  Задняя кабина еще не была переоборудована. Вскоре в ней будут установлены еще один дополнительный топливный бак и самое совершенное оборудование связи. Пилоту «Букканира» придется обходиться без сидящего сзади штурмана-радиста; у него в наушниках будет звучать далекий голос, говорящий, куда именно следовать в поисках цели. Однако сначала в этой кабине будет находиться инструктор.
  
  — Прекрасная машина, — пробормотал Мендоса.
  
  — Я рада, что самолет вам понравился, — произнес голос у него за спиной.
  
  Обернувшись, бразилец увидел стройную женщину лет сорока. Она протянула руку.
  
  — Меня зовут Коллин. Я ваш летный инструктор.
  
  Во время службы в военно-морской авиации Коллин Кек не пришлось летать на «Букканирах». В ту эпоху, когда «Букканиры» стояли на вооружении, женщин-летчиц на флоте еще не было. Получив вначале квалификацию пилота вертолета, Коллин затем осуществила свою мечту — начала летать на реактивных самолетах. После двадцати лет службы она вышла в отставку и, поскольку жила неподалеку, как-то раз чисто случайно заглянула к энтузиастам, восстанавливающим «Букканиры». Бывший пилот «Букканира» обучил ее управлению бомбардировщиком, пока ему самому еще позволял летать возраст.
  
  — Я с нетерпением жду, когда поднимусь в воздух, — медленно и старательно произнес по-английски Мендоса.
  
  Вся группа возвратилась в гостиницу на прощальный ужин, устроенный Декстером. На следующий день он уехал, а Мендоса, отдохнув, приступил к тренировкам. В конце июня майору Мендосе и группе наземного обслуживания из шести человек предстояло отправиться на остров Фогу. Декстер же вылетел в Вашингтон, чтобы получить от Джереми Бишопа данные на новые корабли.
  
  Самолет «ТР-1» редко упоминается в средствах массовой информации, и еще реже его могут видеть посторонние. Этот невидимый разведчик является наследником печально известного самолета-шпиона «У-2», на котором Гэри Пауэрс был сбит над Сибирью в 1960 году; однако затем именно «У-2» в 1962 году обнаружили на Кубе советские ракетные базы.
  
  Во время войны в Персидском заливе в 1991 году «ТР-1» был основным американским самолетом-разведчиком, способным летать выше и быстрее своего предшественника. Установленные на нем телекамеры передавали изображение в реальном времени, что избавляло от необходимости каждый раз возвращаться домой с рулонами кинопленки. Декстер попросил выделить ему в распоряжение один такой самолет, базирующийся в Пенсаколе, и вот наконец его просьба была удовлетворена. В первую неделю мая «ТР-1» начал работу.
  
  При содействии неутомимого Бишопа Декстер нашел одного инженера-корабела, обладающего даром опознавать практически любое судно чуть ли не с любого ракурса. Они с Бишопом работали на последнем этаже склада в Анакостии, а под ними громоздились тюки с гуманитарной помощью для стран третьего мира.
  
  Самолет-разведчик барражировал над Карибским бассейном, при необходимости заправляясь горючим в Маламбо в Колумбии или на американских базах в Пуэрто-Рико. С его борта поступали сделанные с высоким разрешением снимки портов и рейдов, заполненных торговыми кораблями, и судов в открытом море.
  
  Ас-корабел, вооружившись мощной лупой, рассматривал фотографии, полученные с «ТР-1», и сравнивал их с описаниями, которые Бишоп раздобыл, отталкиваясь от списка с названиями, представленного колумбийским сварщиком.
  
  — Вот это, — говорил он, указывая на одно судно из трех десятков, стоящих в каком-то порту на побережье Карибского моря, — это должна быть «Селена».
  
  Или:
  
  — Вот он, безошибочно, подходящие размеры, почти без надстроек.
  
  — Что это? — спрашивал озадаченный Бишоп.
  
  — Среднее водоизмещение, только одна грузовая стрела, установленная в носовой части. Это «Вирхен де Вальме». Сейчас он стоит в Маракаибо.
  
  Оба были экспертами каждый в своем деле, и, как это бывает у настоящих экспертов, для обоих премудрости ремесла коллеги оставались дремучим лесом. Однако на пару они смогли идентифицировать половину океанского флота Картеля.
  
  Архипелаг Чагос — это маленькая группа коралловых атоллов, затерявшихся посреди Индийского океана в тысяче миль от южной оконечности Индии. Если бы имелась такая возможность, острова, подобно Мальдивам, заполнились бы гостиницами, и туристы наслаждались бы спокойными лагунами, солнцем, светящим круглый год, и нетронутыми коралловыми рифами. Но такой возможности нет, для посторонних архипелаг закрыт. На островах размещены бомбардировщики. А именно американские «Б-52».
  
  Самым крупным атоллом архипелага является Диего-Гарсия. Как и вся группа, он принадлежит Великобритании, но сдан в долгосрочную аренду Соединенным Штатам. На острове находится крупная авиабаза и центр заправки горючим военных кораблей. Диего-Гарсия настолько засекречен, что даже его коренные жители, совершенно безобидные рыбаки, были переселены на другие острова.
  
  То, что зимой и весной 2010 года происходило на Орлином острове, являлось операцией британских спецслужб, хотя финансирование частично осуществлялось из бюджета проекта «Кобра». Четыре вспомогательных корабля Королевского ВМФ бросили якорь у берега, на остров выгрузили несколько тонн оборудования и снаряжения, и военно-морские инженеры принялись возводить маленькое поселение.
  
  Конечно, до курортной гостиницы этим строениям было далеко, но они были вполне пригодны для обитания. Разборные жилые корпуса, устанавливаемые за один день, выстроились двумя рядами. Рядом были выкопаны ямы для уборных. Появилась столовая, оснащенная кухней, холодильниками и устройством опреснения воды; электропитание обеспечивал мощный генератор.
  
  Когда поселок был готов, он мог бы принять больше двухсот человек, при условии, что в их числе будут инженеры, повара и рабочие, способные обслуживать все оборудование. Военные моряки, чья любезность не знала пределов, даже оставили спортивное снаряжение: маски, трубки и ласты. Обитатели уединенного островка смогут любоваться красотами подводного мира коралловых рифов. Была здесь и библиотека с дешевыми книгами в бумажных переплетах на английском и испанском языках.
  
  Для английских моряков и инженеров испытание было не слишком трудным. На горизонте находился Диего-Гарсия, маленькая Америка в тропиках, оснащенная всем, чего только может пожелать американский военный, проходящий службу вдали от дома, — а это очень немало. Английских моряков встречали там радушно, и они с удовольствием пользовались гостеприимством своих коллег. Безмятежность тропического рая нарушал только постоянный рев стратегических бомбардировщиков, вылетающих на учебные задания.
  
  Орлиный остров обладал еще одной особенностью. До ближайшего материка от него почти тысяча миль через море, кишащее акулами. Поэтому бежать с него практически невозможно. И это было главным.
  
  Острова Зеленого Мыса также благословенны круглогодичным солнцем. В середине мая была официально открыта новая летная школа на острове Фогу. И снова состоялась торжественная церемония. Председательствовал на ней министр обороны, специально прилетевший с острова Сантьягу. К всеобщей радости, говорили на церемонии только по-португальски.
  
  После строгих тестов правительство отобрало двадцать четыре парня, которым предстояло стать курсантами летной школы. Возможно, не все из них будут летчиками, но должен же быть запас для отсева. Прибывшая из Бразилии дюжина учебных двухместных «Тукано» выстроилась на аэродроме ровным рядом. Перед самолетами стояли двенадцать летных инструкторов, также предоставленных бразильскими ВВС. Отсутствовал только командир, некий майор Жуаньу Мендоса. Его задержали служебные обязанности, и он должен был прибыть через месяц.
  
  Это не имело значения. Первые тридцать дней курсанты проведут в классах, а также знакомясь с самолетами. Услышав все это, министр сосредоточенно кивнул. Ему не стали сообщать, что майор Мендоса прилетит на своем личном самолете, на котором он также будет летать, отдыхая после напряженной работы.
  
  Если бы министр обороны знал про этот самолет, он, возможно, сообразил бы, почему цистерна с топливом JP-8 для учебных самолетов стоит отдельно от цистерны с гораздо более летучим JP-5, которым заправляются скоростные самолеты морской авиации. И он не заглядывал в дополнительный ангар, вырубленный в скале и закрытый стальными воротами. Ему сказали, что там находится склад, и он больше не проявлял интереса.
  
  Курсанты, горящие желанием приступить к обучению, отправились устраиваться в общежитии, официальная делегация возвратилась в столицу, и на следующий день начались занятия.
  
  На самом деле начальник летной школы находился на высоте двадцать тысяч футов над серыми волнами Северного моря к востоку от побережья Англии, совершая обычный тренировочный полет вместе с инструктором. Коммандер Кек сидела в задней кабине. Дублирующее управление в задней кабине отсутствовало, так что инструктору приходилось полностью доверять своему курсанту. Однако она могла наблюдать за тем, насколько точно он выполняет перехват условных целей. И коммандер Кек была удовлетворена увиденным.
  
  Назавтра был день отдыха, поскольку ночью предстояли такие важные ночные полеты. После чего, наконец, ВРУ и практические стрельбы: мишенями будут ярко раскрашенные бочки, плавающие в море, сброшенные в условленном месте с рыбацкой лодки одним из членов группы. Коллин не сомневалась, что ее ученик сдаст экзамен на «отлично». Она быстро пришла к выводу, что Мендоса прирожденный летчик и чувствует себя в кабине «Букканира» как рыба в воде.
  
  — Вам когда-либо приходилось осуществлять взлет с реактивным ускорителем? — неделю спустя спросила Коллин, когда они обедали в столовой.
  
  — Нет. Бразилия — большая страна, — пошутил Мендоса. — У нас всегда достаточно места, чтобы строить длинные взлетно-посадочные полосы.
  
  — Вашему «Букканиру С-2» также никогда не доводилось выполнять ВРУ, поскольку у наших авианосцев достаточно длинная палуба, — сказала Коллин. — Но иногда в тропиках бывает чересчур жарко. Двигатели теряют мощность. А этот самолет летал в Южной Африке. Ему нужна помощь. Так что у нас нет другого выхода, кроме как оснастить его реактивным ускорителем. У вас захватит дух.
  
  Так оно и произошло. Представив, будто огромная взлетно-посадочная полоса в Скэмптоне слишком короткая, для того чтобы «Букканир» поднялся в воздух самостоятельно, механики установили под хвостовым оперением небольшие реактивные ускорители. Коллин Кек тщательно проинструктировала Мендосу относительно того, как выполнять взлет.
  
  Поставить самолет на самом краю взлетно-посадочной полосы. Ручной тормоз на полную. Прибавить мощность двигателей, борясь с тормозами. Когда тормоза перестанут держать, полностью отпустить их, мощность двигателей на максимум, включить реактивные ускорители. Жуаньу Мендосе показалось, будто ему в спину врезался товарный состав. Буквально встав на дыбы, «Букканир» помчался по взлетно-посадочной полосе. Внизу промелькнул бетон, и самолет поднялся в воздух.
  
  Коммандер Кек не знала, что майор Мендоса вечерами изучал фотографии, присланные Кэлом Декстером. На них были сняты взлетно-посадочная полоса на острове Фогу, навигационные огни, заход со стороны моря. Как любят говорить его английские друзья, все будет проще простого.
  
  Кэл Декстер тщательно сравнил три модели беспилотных самолетов-разведчиков (БСР), выпускающихся в Соединенных Штатах. В войне, которую готовил Кобра, им предстояло сыграть важную роль. В конце концов он отбросил «Потрошителя» и «Хищника» и остановился на невооруженном «Глобальном ястребе». Задача БСР будет заключаться в наблюдении, и только в наблюдении.
  
  Воспользовавшись полномочиями, полученными Полем Деверо от президента, Декстер встретился с представителями компании «Нортроп Грумман», производящей RQ-4. Ему уже было известно, что модификация, предназначенная для наблюдения за обширными морскими пространствами, была разработана в 2006 году и американский ВМФ уже заказал крупную партию.
  
  Декстеру хотелось добавить БСР две дополнительные функции, и ему сказали, что никаких проблем с этим быть не должно. Соответствующие технологии существуют.
  
  В первую очередь, речь шла о встроенном банке памяти для хранения изображения четырех десятков кораблей, снятых разведывательным самолетом «ТР-1» практически строго сверху. Эти изображения будут разбиты на отдельные точки, соответствующие не более чем двум дюймам на палубе реального корабля. Затем БСР сравнит то, что видит под собой, с тем, что хранится в базе данных, и в случае совпадения известит об этом оператора, находящегося на удалении многих миль.
  
  Во-вторых, Декстеру было нужно устройство постановки помех, которое позволило бы «Ястребу» накрыть находящееся под ним судно электронным «колпаком», полностью блокируя все каналы связи.
  
  Хотя и не вооруженный ракетами, «RQ-4» «Глобальный ястреб» был оснащен всем тем, что требовалось Декстеру. Беспилотный самолет мог подниматься на высоту 65 тысяч футов, там, где его не мог видеть и слышать объект наблюдения. В солнечную погоду, в дождь, в сплошной облачности и ночью БСР был способен за день изучить 40 тысяч квадратных миль, и, потягивая горючее маленькими глотками, он мог оставаться в воздухе в течение тридцати пяти часов. В отличие от двух других моделей «Глобальный ястреб» развивал максимальную скорость до трехсот сорока узлов, намного больше, чем объекты наблюдения.
  
  К концу мая два таких чуда техники были переданы проекту «Кобра». Одному из них предстояло действовать с базы Маламбо, расположенной на побережье Колумбии к северо-востоку от Картахены.
  
  Второй отправился на остров Фернанду-ди-Норонья у северо-восточной оконечности Бразилии. Оба аппарата были помещены в специальные ангары, так, чтобы их не могли увидеть посторонние. По приказу Кобры, оба БСР, прибыв на место, тотчас же приступили к работе.
  
  Хотя беспилотные разведчики поднимались в воздух с авиабаз, управление ими осуществлялось на удалении многих тысяч миль, с базы ВВС США Крич в пустыне Невада. Там, прильнув к экранам, сидели операторы. У каждого был штурвал, подобный тому, какой находится в кабине самолета у летчика.
  
  Оператор видел на экране в точности то, что видел «Ястреб», летящий в стратосфере. Одни операторы, сидящие в этом тихом центре, оборудованном системой кондиционирования воздуха, управляли «Хищниками», ведущими охоту в горных районах Афганистана на границе с Пакистаном. Другие вели «Потрошителей» над Персидским заливом.
  
  У каждого были наушники с ларингофоном, чтобы тотчас же докладывать начальству об обнаружении цели. Работа требовала полной сосредоточенности, поэтому смены дежурств были короткими. Центр управления базы Крич представлял собой лицо грядущей войны.
  
  Склонный к мрачному юмору Кэл Декстер дал обоим «Ястребам» прозвища, чтобы различать их между собой. Тот, что действовал на востоке, получил имя «Мишель» в честь первой леди; второй стал «Сэм» в честь супруги британского премьер-министра.
  
  И у каждого была своя отдельная задача. «Мишель» смотрела вниз, выявляя и отслеживая все торговые суда, перечисленные Хуаном Кортесом и сфотографированные «ТР-1». «Сэм» докладывала обо всем, что покидало морем или по воздуху участок побережья Бразилии между Наталем и Белемом и направлялось на восток через Атлантику, пересекая сороковой меридиан в сторону Африки.
  
  Обе консоли на авиабазе Крич, с которых осуществлялось управление «Ястребами» Кобры, поддерживали прямую связь с неприметным складом на окраине Вашингтона двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.
  
  Летиция Ареналь понимала, что поступает плохо, нарушая строжайшие требования папы, но ничего не могла с собой поделать. Он приказал ей ни в коем случае не покидать Испанию, но девушка была влюблена, а любовь подмяла под себя даже распоряжения папы.
  
  Доминго де Вега сделал ей предложение, и Летиция это предложение приняла. Она носила на руке обручальное кольцо. Но Доминго нужно было вернуться в Нью-Йорк, так как в противном случае он потеряет работу в ООН. К тому же в последнюю неделю мая у него был день рождения. Доминго прислал Летиции билет с открытой датой на рейс авиакомпании «Иберия» до аэропорта имени Кеннеди, умоляя прилететь к нему в Нью-Йорк.
  
  Формальности в американском посольстве прошли как по маслу; Летиция получила визу и разрешение на въезд от Министерства внутренней безопасности.
  
  Билет у нее был в салон бизнес-класса; она без очереди зарегистрировалась в четвертом терминале. Ее единственный чемодан с биркой до нью-йоркского аэропорта имени Кеннеди отправился по конвейеру в багажное отделение. Летиция не обратила внимания на стоявшего следом за ней мужчину, предъявившего сумку как свой единственный багаж, который он возьмет с собой в салон.
  
  Она не могла знать, что на самом деле эта сумка набита старыми газетами и что мужчина развернется и уйдет, как только Летиция направится на паспортный контроль. Она никогда не видела следователя Пако Ортегу и больше не должна была его увидеть. Но тот запомнил в мельчайших подробностях ее чемодан и одежду, которая была на ней. Фотография Летиции была сделана издалека, когда она выходила из такси. Все это отправилось в Нью-Йорк еще до того, как она поднялась на борт самолета.
  
  И все же на всякий случай Ортега встал у окна, выходящего на летное поле, и проводил взглядом лайнер «Иберия», с ревом оторвавшийся от земли, набравший высоту и полетевший в сторону все еще покрытых снегом вершин Сьерра-де-Гуадарамма и раскинувшегося за ними Атлантического океана. Только тогда он позвонил в Нью-Йорк и переговорил с Кэлом Декстером.
  
  Самолет прибыл точно по расписанию. Спускающихся по трапу пассажиров встретил мужчина в форме наземного персонала. Он негромко произнес несколько слов по сотовому телефону, но никто не обратил на него внимания. Такое происходит сплошь и рядом.
  
  Летиция Ареналь прошла паспортный контроль, прикоснувшись подушечками больших пальцев к маленькой стеклянной площадке, а затем посмотрев в объектив камеры, считывающей рисунок радужной оболочки глаз.
  
  Когда она прошла, сотрудник иммиграционной службы обернулся и без слов кивнул мужчине, стоявшему в коридоре, по которому пассажиры проходили в зал таможенного досмотра. Кивнув в ответ, тот направился следом за молодой женщиной.
  
  Пассажиропоток в этот день был особенно плотным, и багаж задержался на лишних двадцать минут. Наконец транспортер заворчал, ожил, и по нему поползли чемоданы и сумки. Чемодан Летиции оказался не в начале и не в конце, а где-то в середине. Она увидела, как он вываливается в окошко, и сразу же узнала ярко-желтую бирку со своей фамилией и адресом, закрепленной как раз для того, чтобы легче было найти багаж.
  
  Это был чемодан в жестком корпусе на колесиках, с выдвижной ручкой. Повесив сумочку на левое плечо, Летиция покатила чемодан к «зеленому» коридору. Не успела она пройти и половины пути, как один из сотрудников таможни, якобы рассеянно наблюдавший со стороны, кивком подозвал ее к себе. Выборочная проверка. Никаких причин для беспокойства. Доминго ждет в зале прилета. Что ж, ему придется подождать несколько лишних минут.
  
  Подкатив чемодан к столику, указанному таможенником, Летиция подняла его замками к себе.
  
  — Будьте добры, мэм, откройте чемодан.
  
  Безукоризненно вежливо. Таможенники неизменно безукоризненно вежливы и никогда не улыбаются и не смеются. Летиция щелкнула замками. Развернув чемодан к себе, сотрудник таможни поднял крышку. Сверху лежали предметы одежды; надев перчатки, таможенник поднял их. И застыл. Летиция почувствовала, что он пристально смотрит на нее поверх крышки. Она предположила, что сейчас таможенник закроет чемодан и кивнет, разрешая ей следовать дальше.
  
  Но он, закрыв чемодан, холодно произнес:
  
  — Будьте добры, мэм, пройдите со мной.
  
  И это была не просьба. Летиция обнаружила, что у нее за спиной вплотную стоят коренастый мужчина и крупная женщина, тоже в форме. Ей стало стыдно; другие пассажиры, проходя мимо, искоса разглядывали ее.
  
  Первый таможенник защелкнул замки, подхватил чемодан и пошел первым. Остальные, не говоря ни слова, последовали за ним. Они прошли в дверь в дальнем конце. Это было пустое помещение, посредине стоял стол, вдоль голых стен — несколько простых стульев. В противоположных углах две видеокамеры. Чемодан лег на стол.
  
  — Мэм, будьте добры, откройте еще раз ваш чемодан.
  
  Летиция Ареналь впервые заподозрила что-то неладное, но она понятия не имела, что это может быть. Открыв чемодан, она увидела свою аккуратно сложенную одежду.
  
  — Мэм, будьте добры, достаньте свои вещи.
  
  Он лежал под льняным пиджаком, двумя хлопчатобумажными юбками и несколькими сложенными блузками. Небольшой, размером с килограммовый пакет сахара. Наполненный порошком, похожим на тальк. И только тут до Летиции дошло — волна головокружительной тошноты, удар в солнечное сплетение, голос, беззвучно кричащий в голове: «Нет, это не я, я ничего не делала, он не мой, его подбросили…»
  
  Крупная женщина подхватила ее под руку, помогая удержаться на ногах. Но не из чувства сострадания. А ради видеокамер. Нью-йоркские суды просто одержимы правами обвиняемых, адвокаты хватаются за малейшие нарушения процедуры, требуя снятия обвинений, поэтому официальные лица строжайшим образом следят за соблюдением всех формальностей.
  
  После открытия чемодана и обнаружения пакета с, как было указано в тот момент, «неизвестным белым порошком», Летиция Ареналь, говоря официальным языком, «попала в систему». И дальше для нее начался один сплошной расплывающийся кошмар.
  
  Ее отвели в другое помещение, заставленное различным оборудованием. У стены высилась стойка цифровых магнитофонов. Появились другие люди. Летиция не знала, но это были представители УБН и СИН, Службы иммиграции и натурализации. Вместе с таможенной службой Соединенных Штатов, три различных ведомства, действующие каждое в рамках своей юрисдикции, задержали Летицию Ареналь.
  
  Хотя она довольно прилично владела английским, появился переводчик, говорящий по-испански. Ей зачитали ее права, «Права Миранды»,[216] о которых она никогда не слышала. После каждой фразы ее спрашивали: «Вы все понимаете, мэм?» Неизменно вежливое «мэм», хотя выражения лиц всех этих людей говорили о том, что они ее ненавидят.
  
  Где-то в другом месте был тщательно изучен паспорт Летиции. Где-то еще такого же внимания удостоились ее чемодан и сумочка. Пакет белого порошка был отправлен на анализ, проведенный в соседнем здании, в химической лаборатории. Неудивительно, это оказался чистый кокаин.
  
  То обстоятельство, что кокаин был чистый, имело очень большое значение. Небольшое количество «разбавленного» наркотика еще можно было бы объяснить как «для личного употребления». Но только не килограмм чистого кокаина.
  
  В присутствии двух женщин Летицию попросили полностью раздеться, и всю ее одежду забрали. Взамен ей дали что-то вроде бумажного комбинезона. Женщина-врач тщательно осмотрела ее, заглянув в рот, в уши, в анальное отверстие и во влагалище. К этому времени Летиция судорожно всхлипывала. Но «система» работала как ни в чем не бывало. Все снималось на видео, все строго протоколировалось. Чтобы никакой хитрозадый адвокат не вытащил сучку из этой ямы.
  
  Наконец высокопоставленный сотрудник УБН сообщил Летиции, что она имеет право попросить адвоката. Пока что официально ее еще не допрашивали. «Права Миранды» не были нарушены. Летиция ответила, что не знает в Нью-Йорке ни одного адвоката. Ей сказали, что в таком случае суд назначит ей адвоката.
  
  Летиция не переставая твердила, что в зале прилета ее ждет жених. И эти слова не остались без внимания, вовсе нет. Это мог быть сообщник. Толпа в зале прилета была тщательно прочесана. Никакого Доминго де Веги в ней не оказалось. Или это было вымышленное лицо, или, если речь шла о сообщнике, он спешно покинул аэропорт. Утром будет проверено, работает ли в ООН пуэрториканский дипломат с таким именем.
  
  Отказавшись от права на адвоката, Летиция настояла на том, чтобы рассказать все то, что было ей известно. Она рассказала все, то есть ничего. Ей не поверили. И тут ей пришла одна мысль.
  
  — Я являюсь подданной Колумбии. Я хочу связаться с представителем колумбийского посольства.
  
  — В Нью-Йорке находится консульство Колумбии, мэм. Сейчас десять часов вечера. Мы постараемся найти кого-нибудь завтра утром.
  
  Это сказал сотрудник ФБР, хотя Летиция этого не знала. Контрабанда наркотиков считается в Соединенных Штатах федеральным преступлением. Девушкой занялись федералы.
  
  Аэропорт имени Кеннеди относится к восточному округу Нью-Йорка и находится в юрисдикции района Бруклин. Наконец ближе к полуночи Летицию Ареналь поместили в федеральный исправительный центр этого округа, где ей предстояло ждать предварительного слушания дела, назначенного на завтрашнее утро.
  
  И, разумеется, начатая папка быстро распухала. «Система» требует обилия самых разных бумаг. Летиция Ареналь, помещенная в удушливую одиночную камеру, наполненную запахами пота и страха, проплакала всю ночь напролет.
  
  Утром федералы связались с консульством Колумбии, согласившимся прислать своего представителя. Если задержанная надеялась найти сочувствие, ее ждало разочарование.
  
  Второй секретарь консульства приехала с каменным лицом. Произошло именно то, что дипломаты терпеть не могут.
  
  Женщина в строгом деловом костюме равнодушно выслушала объяснения Летиции и не поверила ни единому ее слову. Но она вынуждена была обещать связаться с Боготой и попросить министра иностранных дел разыскать частного адвоката по имени Хулио Лус. Он был единственным, к кому могла обратиться за помощью сеньорита Ареналь.
  
  Затем состоялось предварительное слушание дела, на котором только было принято решение о продлении срока содержания под стражей. Узнав, что у задержанной нет представителя, судья приказал назначить ей адвоката. Пришел молодой парень, только что окончивший юридический колледж, и ему дали пообщаться несколько минут с Летицией в камере, после чего они вернулись в зал суда.
  
  Защитник подал безнадежное прошение об освобождении под залог. Безнадежное, поскольку задержанная была иностранной гражданкой, не имела средств и родственников, а преступление, в котором она обвинялась, было крайне серьезным, и прокурор ясно дал понять, что следствие будет продолжаться, поскольку задержанная может быть связана с крупной цепочкой контрабандистов кокаином.
  
  Защитник напомнил про жениха, дипломата при Организации Объединенных Наций. В ответ один из федералов передал прокурору записку. Тот встал и заявил, что в пуэрториканском представительстве при ООН никакой Доминго де Вега не работает и никогда не работал.
  
  — Оставьте это для своих мемуаров, мистер Дженкинс, — протянул судья. — Прошение о продлении содержания под стражей удовлетворено. Переходим к следующему делу.
  
  Появился судебный пристав. Летицию Ареналь увели, всю в слезах. Ее так называемый жених, мужчина, которого она полюбила, ее цинично предал.
  
  Прежде чем ее отвели обратно в исправительный центр, она еще раз переговорила со своим адвокатом мистером Дженкинсом. Тот протянул ей свою визитную карточку.
  
  — Сеньорита, можете звонить мне в любое время. Это ваше право. Для вас это будет бесплатно. Для тех, у кого нет денег, защитник предоставляется бесплатно.
  
  — Вы ничего не понимаете, мистер Дженкинс. Скоро из Боготы приедет сеньор Лус. Он меня вызволит отсюда.
  
  Возвращаясь общественным транспортом в свою убогую контору, Дженкинс размышлял о том, что его подзащитная каждую минуту придумывала что-то новое. Никакого Доминго де Веги не оказалось, нет, скорее всего, и никакого Хулио Луса.
  
  Однако тут он ошибался. В то же самое утро сеньору Лусу позвонил министр иностранных дел Колумбии, после чего у него едва не случился инфаркт.
  Глава 08
  
  Хулио Лус, адвокат из Боготы, прилетел в Нью-Йорк, облаченный во внешнее спокойствие, однако внутренне он был перепуган до смерти. С тех пор как три дня назад в аэропорту имени Кеннеди была задержана Летиция Ареналь, у него состоялись две долгие и пугающие встречи с самым жестоким и страшным человеком, какого он только знал.
  
  Хотя Лусу и приходилось присутствовать вместе с Роберто Карденасом на заседаниях Картеля, это всегда происходило в присутствии дона Диего, чье слово было законом и который требовал от своих людей такого же достоинства, какое демонстрировал сам.
  
  Но в уединенном особняке, расположенном в многих милях от ближайшей дороги, Карденас не знал никаких ограничений. Он бушевал и угрожал. Подобно Лусу, он не сомневался, что с багажом его дочери поработал кто-то посторонний, и убедил себя в том, что подброшенный кокаин — дело рук какого-нибудь мелкого проходимца, работающего в багажном отделении мадридского аэропорта «Барахас».
  
  Карденас подробно расписывал то, как он поступит с этим грузчиком, когда его разыщет, до тех пор, пока Хулио Луса не начало тошнить. Наконец они договорились, какую версию выдвинут нью-йоркским властям. Ни тот, ни другой никогда не слышали ни о каком Доминго де Веге и не могли предположить, с какой стати Летиции понадобилось лететь в Нью-Йорк.
  
  Переписка тех, кто содержится в исправительных учреждениях Соединенных Штатов, проходит цензуру; впрочем, Летиция ничего и не посылала. Хулио Лус знал о случившемся только то, что ему сообщил министр иностранных дел.
  
  Адвокату предстояло сказать, что девушка является сиротой, а он ее опекун. Были срочно составлены соответствующие документы. Использовать деньги, которые могли бы вывести на Карденаса, было нельзя. Лус должен был расходовать свои личные средства, которые Карденас обещал впоследствии ему возместить. Приехав в Нью-Йорк, Лус не должен был испытывать недостатка в деньгах. Ему предстояло навестить в тюрьме свою подопечную, после чего нанять лучшего адвоката, специалиста по уголовным делам.
  
  Что Лус и сделал, именно в такой последовательности. Встретившись со своим соотечественником, даже в присутствии владеющей испанским языком сотрудницы УБН, сидящей в углу, Летиция Ареналь все рассказала человеку, с которым до этого лишь виделась за ужином и завтраком в гостинице «Вилла Реал».
  
  Лус пришел в ужас, и дело было не в дьявольском коварстве псевдо-дипломата из Пуэрто-Рико и не в невероятно глупом решении ослушаться отца и перелететь через Атлантику; нет, адвоката больше всего напугала вулканическая ярость отца девушки, которая выплеснется на него, когда тот узнает о случившемся, а он об этом непременно узнает.
  
  Сложив два и два, адвокат получил четыре. Лжелюбитель искусства «де Вега», несомненно, являлся членом мадридской банды контрабандистов наркотиками, который, используя свое обаяние, вербовал ничего не подозревающих девушек выполнять роль «ишаков», переправляя кокаин в Соединенные Штаты. Лус не сомневался в том, что как только он возвратится в Колумбию, целая армия испанских и колумбийских бандитов отправится в Мадрид и Нью-Йорк разыскивать исчезнувшего «де Вегу».
  
  Глупца схватят, переправят в Колумбию и передадут в руки Карденаса, а дальше да поможет ему бог. Летиция сказала, что у нее есть фотография жениха в сумочке и еще одна, большая в квартире в Монклоа. Лус мысленно взял на заметку потребовать вернуть первую и забрать из мадридской квартиры вторую. Фотографии помогут найти негодяя, стоящего за всей этой катастрофой. По прикидкам Луса, молодой контрабандист не должен был скрываться слишком уж старательно, поскольку он даже не догадывается о том, кто будет его искать; ему известно лишь то, что одна партия товара пропала.
  
  Под пыткой мерзавец назовет имя сотрудника багажного отделения, который подложил в чемодан пакет с кокаином в мадридском аэропорту. Полное чистосердечное признание — и Нью-Йорку придется снять с Летиции все обвинения. Так рассуждал Лус.
  
  Но далее последовало категорическое отрицание о существовании какой-либо фотографии молодого мужчины в сумочке, конфискованной в аэропорту имени Кеннеди, и фотография в мадридской квартире также исчезла. Об этом позаботился Пако Ортега. Но все по порядку. Лус нанял мистера Боусмена Барроу из фирмы «Мэнсон и Барроу», считающейся лучшей юридической конторой по уголовным делам на Манхэттене. Сумма, предложенная мистеру Барроу за то, чтобы немедленно бросить все свои дела и переправиться через реку в Бруклин, была впечатляющей.
  
  Но когда на следующий день они вернулись из федерального исправительного центра на Манхэттен, лицо ньюйоркца было мрачным. Правда, внутри он ликовал, предвкушая многие месяцы работы за астрономические гонорары.
  
  — Сеньор Лус, буду с вами откровенен. Наши дела плохи. Лично я нисколько не сомневаюсь в том, что вашу подопечную обманом завлек в эту катастрофическую ситуацию контрабандист кокаином, называющий себя Доминго де Вега, и что она даже не догадывалась о том, что делает. Ее безжалостно использовали. Такое происходит сплошь и рядом.
  
  — Так это же хорошо, — перебил его колумбиец.
  
  — Хорошо то, что я в это верю. Но раз я представляю интересы сеньориты Ареналь, иначе и быть не может. Вся беда в том, что я не судья и не присяжные, и уж определенно я не УБН, ФБР и окружной прокурор. Но главная проблема в том, что этот тип де Вега не просто бесследно исчез; нет никаких свидетельств того, что он вообще существовал.
  
  Роскошный лимузин выехал на мост через Ист-Ривер, и Лус угрюмо уставился на серые волны.
  
  — Но это не де Вега подложил пакет с кокаином в чемодан, — возразил он. — Должен быть еще один человек, в Мадриде, работник багажного отделения аэропорта.
  
  — Это нам неизвестно, — вздохнул манхэттенский юрист. — Не исключено, что де Вега и был тем работником багажного отделения. Или у него был туда доступ. Быть может, он выдал себя за сотрудника «Иберии» или за таможенника. Быть может, он действительно работает в авиакомпании или в таможне. С каким усердием мадридские власти отвлекут свои драгоценные ресурсы на спасение человека, в котором они видят контрабандиста наркотиками, к тому же не испанского гражданина?
  
  Они свернули на Ист-Ривер-драйв и направились в вотчину Боусмена Барроу, в центр Манхэттена.
  
  — У меня есть деньги, — запротестовал Хулио Лус. — Я могу нанять частных детективов по обе стороны Атлантики. Как у вас говорят, пределом будет только небо.
  
  Мистер Барроу просиял, взглянув на своего спутника. Он буквально почувствовал запах нового крыла, которое пристроит к своему особняку в Хэмптоне. Дело обещало затянуться на долгие месяцы.
  
  — У нас есть один неотразимый аргумент, сеньор Лус. Не вызывает сомнений, что служба безопасности мадридского аэропорта облажалась по-крупному.
  
  — Облажалась?
  
  — Допустила ошибку. В наши дни, проникнутые всеобщей подозрительностью, весь багаж, направляющийся в Соединенные Штаты, должен пройти рентгеновский контроль в аэропорту вылета. Особенно в Европе. На этот счет имеются двусторонние соглашения. Так что о содержимом чемодана должно было стать известно еще в Мадриде. И еще там есть собаки-ищейки. Где были собаки-ищейки? Все указывает на то, что кокаин был подброшен после обычных проверок…
  
  — Значит, мы можем требовать снятия всех обвинений?
  
  — Или на какой-то просчет в работе службы безопасности. Боюсь, о том, чтобы снять все обвинения, не может быть и речи. Что касается наших шансов в суде — без каких-либо новых сногсшибательных доказательств в пользу вашей подопечной они невысоки. Нью-йоркские присяжные просто не поверят в то, что в мадридском аэропорту возможна подобная халатность. Они будут в первую очередь смотреть на уже имеющиеся доказательства, а не слушать протесты обвиняемой. Гражданка не какой-то там страны, а Колумбии пыталась пройти по «зеленому» коридору, в багаже килограмм чистого кокаина, слезы и заверения в том, что она ни в чем не виновата. К сожалению, все это слишком хорошо известно. И Нью-Йорк сыт по горло подобными вещами.
  
  Мистер Барроу не стал добавлять, что его собственное участие в процессе также будет выглядеть не слишком хорошо. Ньюйоркцы невысокого достатка, которые обычно и попадают в присяжные, связывают с торговлей кокаином заоблачные деньги. Действительно невиновного «ишака» бросили бы, предоставив заботам бесплатного адвоката из службы юридической помощи неимущим. Но незачем устраивать свое отстранение от процесса.
  
  — И что будет дальше? — спросил Лус.
  
  У него внутри все перевернулось при одной только мысли о том, что ему снова предстоит иметь дело с Роберто Карденасом.
  
  — Ну, в самом ближайшем времени ваша подопечная предстанет перед федеральным окружным судом Бруклина. Прошение об освобождении под залог судья не удовлетворит. Это нужно принимать как должное. На время следствия девушку поместят в федеральную тюрьму. Место это хорошим никак не назовешь. Вы говорите, ваша подопечная не закалена улицей, а воспитывалась в монастыре, так? Боже мой! В таких местах полно агрессивных лесбиянок. Я говорю это с тяжелым сердцем. Полагаю, у вас в Колумбии все обстоит в точности так же.
  
  Лус закрыл лицо руками.
  
  — Dios mio,[217] — пробормотал он. — И как долго это продлится?
  
  — Ну, боюсь, не меньше шести месяцев. Прокуратура должна подготовить обвинение, а работы у нее полно. Но нам отсрочка также пойдет на пользу. У ваших частных детективов будет время для работы.
  
  Хулио Лус тоже не собирался идти на полную откровенность. Он не сомневался в том, что какие-то несколько частных детективов покажутся жалкими щенками по сравнению с целой армией головорезов, которых Роберто Карденас отправит на поиски человека, уничтожившего его дочь. Но тут адвокат ошибался. Карденас ни за что не пойдет на такое, потому что об этом обязательно станет известно дону Диего. Дон ничего не знал о тайной дочери, а он настаивал на том, чтобы знать все. Даже Хулио Лус считал Летицию Ареналь подругой Карденаса, уверенный в том, что в конвертах передает деньги на ее содержание. Лус никак не решался задать еще один, последний вопрос. Лимузин плавно затормозил у роскошного административного здания, на последнем этаже которого располагалась небольшая, но престижная юридическая фирма «Мэнсон и Барроу».
  
  — Сеньор Барроу, если мою подопечную признают виновной, каков будет приговор?
  
  — Разумеется, сейчас это трудно сказать. Все будет зависеть от смягчающих обстоятельств, если таковые будут, от моей работы, от того, какой судья будет вести дело. Но, боюсь, при нынешнем настроении общества правосудие посчитает необходимым создать пример. Пугающий пример, призванный остановить других. Где-то лет двадцать в федеральной исправительной тюрьме. Хвала небесам, что родителям бедняжки не придется это видеть.
  
  Хулио Лус застонал. Барроу сжалился над ним.
  
  — Разумеется, картину можно кардинально изменить, если ваша подопечная согласится помочь следствию. Тогда можно будет подавать ходатайство о сделке с правосудием. УБН охотно идет на такое, снимая обвинения с мелкой рыбешки в обмен на информацию, которая поможет поймать крупного зверя. Так вот, если…
  
  — Она ничем не сможет помочь, — простонал Лус. — Она ничего не знает. Она действительно ни в чем не виновата.
  
  — Да, что ж… в таком случае, очень жаль.
  
  Тут Лус говорил искренне. Он один знал, чем занимается отец задержанной девушки, и, определенно, у него и в мыслях не было открыть ей правду.
  
  Май плавно перешел в июнь. «Глобальный ястреб» по имени «Мишель» бесшумно скользил над восточной и южной частями Карибского моря, подобно настоящему ястребу паря в восходящих воздушных потоках в бесконечных поисках добычи. И такое происходило не впервые.
  
  Весной 2006 года в рамках совместной программы военно-воздушных сил и управления по борьбе с наркотиками один беспилотный самолет-разведчик летал над Карибским морем, поднимаясь в воздух с авиабазы во Флориде. Эта непродолжительная программа была в первую очередь демонстрационной. За короткий срок «Глобальному ястребу» удалось отследить сотни воздушных и морских целей. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить военно-морское начальство в том, что у СНМП, Службы наблюдения за морскими просторами, большое будущее. Флот разместил заказ на закупку большой партии БСР.
  
  Однако военных моряков в первую очередь интересовали российские подводные лодки, иранские канонерки, северокорейские корабли-шпионы. А головной болью УБН были контрабандисты кокаином. Вся беда заключалась в том, что в 2006 году «Ястреб» показывал то, что видел, но никто не мог сказать, что это такое — невинный корабль или судно с грузом наркотиков. И только теперь, благодаря Хуану Кортесу, сварщику с золотыми руками, правоохранительные органы получили список кораблей, числящихся в реестре Ллойда, с указанием названий и водоизмещения. Всего около сорока.
  
  На авиабазе Крич, штат Невада, сменяющие друг друга операторы наблюдали на экране картинку, получаемую с «Мишель». Каждые два-три дня крошечный бортовой компьютер БСР регистрировал совпадение, идентифицировал описание палубы и надстроек, введенное Джереми Бишопом, с палубой и надстройками корабля, плывущего в море.
  
  Как только «Мишель» получала совпадение, операторы авиабазы Крич связывались с убогим складом в Анакостии и докладывали:
  
  — Говорит проект «Кобра». Мы видим сухогруз «Марипоза». Он проходит через Панамский канал, направляясь в Карибское море.
  
  Отправив подтверждение, Бишоп выводил детали нынешнего рейса «Марипозы». Порт назначения Балтимор. Возможно, сухогруз уже взял партию кокаина в Гватемале или в открытом море. А может быть, еще не взял. Быть может, он доставит наркотик прямо в Балтимор, а может быть, темной ночью на бескрайних просторах Чесапикского залива перегрузит кокаин на борт быстроходного скутера. Или, возможно, в этот рейс наркотиков на «Марипозе» вообще не будет.
  
  — Как нам быть? — спрашивал Бишоп. — Предупредить балтиморскую таможню? Или береговую охрану Мэриленда?
  
  — Пока что рано, — следовал неизменный ответ.
  
  Не в обычаях Поля Деверо было объясняться перед своими подчиненными. Свои мысли он держал при себе. Если следователи выйдут прямиком на тайник или даже сделают вид, что вышли на него при помощи ищеек, после двух или трех подобных случаев Картель уже не сможет считать это совпадением и примет ответные меры.
  
  Деверо не собирался перехватывать груз на берегу и преподносить его другим на блюдечке с голубой каемкой. Его не интересовали торговцы наркотиками в Америке и Европе, он был готов оставить их местным правоохранительным органам. Целью Кобры было Братство, а нанести ему прямой удар можно было только в том случае, если перехватить кокаин в море, до того, как за него будет заплачено.
  
  По привычке, оставшейся у Деверо с былых времен, когда его противниками были КГБ и спецслужбы сателлитов Советского Союза, он с величайшим вниманием изучал врага. Кобра впитывал мудрость великого Сунь Цзы,[218] изложенную в его труде «Искусство войны». Он относился с почтением к древнему китайскому мудрецу, который не переставал повторять: «изучайте своего врага».
  
  Деверо было известно, кто возглавляет Братство, и он изучил дона Диего Эстебана, землевладельца, аристократа, прилежного католика, филантропа, кокаинового барона и убийцу. Он знал, что у него есть всего одно преимущество, которое не продлится вечно. Ему было известно про дона Диего, но тот ничего не знал про затаившуюся кобру.
  
  На противоположной стороне Южной Атлантики, над побережьем Бразилии «Глобальный ястреб» «Сэм» также несла боевое дежурство. Все, что она видела, поступало на экран в Неваде, а оттуда передавалось на компьютеры в Анакостии. Здесь грузовых судов было значительно меньше. Торговый поток из Южной Америки строго на восток в Западную Африку был более редким. Все корабли фотографировались, и, хотя с высоты 60 тысяч футов рассмотреть название обычно не представляется возможным, изображения сравнивались с базами данных АЦМО-Н в Лиссабоне, комитета по борьбе с наркотиками и организованной преступностью ООН в Вене и британского АБОП в Аккре, столице Ганы.
  
  Всего было получено пять совпадений с кораблями, значившимися в списке Кортеса. Глядя на экраны компьютеров Бишопа, Кобра дал себе слово, что его час настанет.
  
  А «Сэм» заметила и зафиксировала кое-что еще. Самолеты, взлетавшие с бразильского побережья и направляющиеся на восток или на северо-восток, в Африку. Регулярных рейсов было немного, и они не представляли особых проблем. И все же все данные отправлялись на авиабазу Крич и оттуда в Анакостию. Джереми Бишоп быстро определял тип самолета, и вскоре сложилась определенная картина.
  
  Многие из самолетов не обладали необходимой дальностью полета. Они просто не могли долететь до Африки. Если только не прошли специальное переоборудование. БСР «Сэм» получила новые инструкции. Дозаправившись на авиабазе на Фернанду-ди-Норонья, она снова поднялась в воздух и сосредоточила внимание на небольших самолетах.
  
  Обрабатывая информацию в обратную сторону, словно от обода велосипедного колеса по спицам к втулке, «Сэм» установила, что почти все самолеты взлетают с аэродрома в обширном поместье неподалеку от города Форталеза. Карты Бразилии, полученные из космоса, изображения, переданные «Сэм», и справки, наведенные без лишнего шума в управлении землепользования Белема, позволили узнать, что это за ранчо. Оно называлось Боавишта.
  
  Американцы добрались туда первыми, поскольку впереди их ждала самая дальняя дорога. Двенадцать человек в середине июня прилетели в международный аэропорт Гоа, выдавая себя за туристов. Если бы кто-нибудь удосужился заглянуть к ним в багаж, чего не произошло, этот человек обнаружил бы, что все двенадцать по странному стечению обстоятельств являются моряками торгового флота. На самом деле это была та самая команда американских военных моряков, которая в свое время перегнала в Индию бывший зерновоз, теперь переоборудованный в корабль «Чесапик». Микроавтобус, нанятый Макгрегором, перевез моряков вдоль побережья на верфь Капур.
  
  «Чесапик» ждал их, готовый выйти в море, и поскольку общежития при верфи не было, моряки поднялись прямо на борт корабля, чтобы отоспаться после долгого перелета. На следующее утро началась программа интенсивного знакомства с судном, рассчитанная на два дня.
  
  Новый капитан имел звание коммандера ВМФ США, а его старший помощник был на одну ступень ниже в звании. Еще в команде было два лейтенанта, а остальные восемь имели звания от главного старшины до простого матроса. Каждый отвечал за свое: мостик, машинное отделение, камбуз, радиорубка, палуба, трюм.
  
  Спустившись в пять огромных отсеков в трюме, моряки застыли в изумлении. Они увидели самые настоящие казармы сил специального назначения, без иллюминаторов и других источников естественного освещения, и, следовательно, невидимые снаружи. Морякам объяснили, что в море трюм будет жить своей жизнью. «Морские котики» будут сами готовить себе еду и вообще полностью сами себя обслуживать. Морякам же придется довольствоваться обычными жилыми отсеками, более просторными и удобными, чем, скажем, на борту эсминца.
  
  Особое внимание привлекла каюта для гостей с двумя койками, чье предназначение было неизвестно. Если офицерам «морских котиков» потребуется связаться с мостиком, им придется пройти через герметичные люки в четырех водонепроницаемых переборках, которыми был разделен трюм, после чего подняться по трапу на дневной свет.
  
  Морякам не объяснили, поскольку им — по крайней мере пока что, не нужно было это знать, почему носовой отсек напоминает самую настоящую тюрьму. Зато им показали, как открывать палубные люки двух из пяти трюмов, чтобы приводить в действие то, что в них находится. Во время всего длительного перехода им предстояло постоянно отрабатывать это упражнение: отчасти для того, чтобы занять время, отчасти потому, что они должны были научиться делать это быстро, с закрытыми глазами.
  
  На третий день Макгрегор, чья кожа от долгого пребывания на тропическом солнце стала похожей на пергамент, проводил корабль в море. Стоя на самом конце мола, он смотрел, как «Чесапик» медленно проплывает мимо, после чего поднял стакан с янтарным напитком. Макгрегор был готов жить в условиях жары, малярии, зловония и пота, но только при условии, чтобы под рукой всегда была бутылка-другая крепкого напитка с его родных Гебридских островов.
  
  Кратчайший путь к месту назначения лежал бы через Аравийское море и Суэцкий канал. Однако чтобы избежать возможной встречи с сомалийскими пиратами, доставлявшими много хлопот судоходству в районе Африканского рога, а также потому, что времени было достаточно, было решено идти на юго-запад к мысу Доброй Надежды, после чего на северо-запад к месту встречи в открытом море у побережья Пуэрто-Рико.
  
  Через три дня прибыли англичане, чтобы забрать корабль «Балморал». Их было четырнадцать человек, все из Королевского ВМФ, и под руководством Макгрегора они также прошли двухдневную программу знакомства с судном. Поскольку в американском ВМФ царит «сухой» закон в отношении спиртного, американские моряки не привезли с собой из магазинов беспошлинной торговли дешевый алкоголь. Наследникам адмирала Нельсона не приходится терпеть подобные лишения, поэтому они сразу же завоевали расположение Макгрегора, угостив его несколькими бутылками его любимого выдержанного виски из Ислея.
  
  Как только «Балморал» был готов, он также немедля вышел в море. Ему предстоял более короткий переход: вокруг мыса Доброй Надежды и на северо-запад к острову Вознесения, где он должен был встретиться в открытом море со вспомогательным кораблем Королевского ВМФ, с подразделением специального назначения морской пехоты и всем необходимым снаряжением.
  
  Когда «Балморал» скрылся за горизонтом, Макгрегор собрал свои вещи. Иностранные рабочие, которые занимались переоборудованием судов, давно вернулись к себе домой, а жилые прицепы, служившие им временными домами, были возвращены в агентство проката. В последнем жил старый шотландец, на диете из хинина и виски. Братья-индусы, владельцы судоверфи, получили щедрый перевод с банковского счета, проследить который не было возможности, и потеряли всякий интерес к двум зерновозам, превращенным в базы аквалангистов. Верфь вернулась к обычной рутине: рабочие вновь принялись резать на куски старые корабли, полные ядовитых химикатов и асбестовой пыли.
  
  Коллин Кек сидела на крыле «Букканира», пряча лицо от пронизывающего ветра. Открытые равнины Линкольншира даже в июне не могут похвастаться мягкой погодой. Коллин пришла попрощаться с бразильцем, к которому успела проникнуться симпатией.
  
  Рядом с ней в передней кабине истребителя-бомбардировщика сидел майор Жуаньу Мендоса, выполняющий последнюю предполетную проверку. Кресло в задней кабине, где во время учебных полетов находилась Кек, было уже снято. Вместо него был установлен еще один дополнительный топливный бак, а также оборудование связи, подключенное напрямую к шлемофону летчика. Два двигателя «Спей» негромко ворчали на холостых оборотах.
  
  Поняв, что ждать дальше нет смысла, Коллин наклонилась в кабину и чмокнула Мендосу в щеку.
  
  — Счастливого пути, Жуаньу, — крикнула она.
  
  Увидев, как у нее шевелятся губы, Мендоса догадался, что она говорит. Улыбнувшись в ответ, он поднял правую руку с оттопыренным вверх большим пальцем. За завываниями ветра, ревом двигателей и голосом диспетчера в наушниках он ничего не слышал.
  
  Коммандер Кек спрыгнула на землю. Фонарь из плексигласа скользнул вперед и закрылся, запирая летчика в обособленном мирке, где были только штурвал, ручки управления тягой двигателей, приборы, прицелы, датчики топлива и тактическая авиационная навигационная система ТАКАН.
  
  Мендоса запросил разрешение на взлет и получил его. Он вырулил на взлетно-посадочную полосу, снова остановился, проверил тормоза, отпустил их и покатил вперед. Через несколько мгновений наземная команда, приехавшая на аэродром в микроавтобусе, чтобы проводить самолет, увидела, как два реактивных двигателя с общей тягой в двадцать две тысячи фунтов подняли «Букканир» в небо. Бомбардировщик выполнил разворот и взял курс на юг.
  
  Поскольку самолет прошел переоборудование, было решено, что майор Мендоса возвратится в самое сердце Атлантики другим маршрутом. На принадлежащих Португалии Азорских островах находилась база американских ВВС «Лажеш», место базирования 64-й эскадрильи, и Пентагон, подчиняясь действиям невидимых ниточек, согласился дозаправить «музейный экспонат», якобы направлявшийся обратно в Южную Африку. Этап протяженностью 1395 морских миль не должен был создать для «Букканира» никаких проблем.
  
  Тем не менее Мендоса переночевал в офицерском клубе «Лажеша», чтобы на рассвете вылететь на остров Фогу. У него не было никакого желания впервые совершать посадку ночью на новом месте, которое должно было на время стать ему домом. Поднявшись в воздух с первыми лучами солнца, он взял курс на Фогу, до которого было 1439 миль, значительно меньше максимального предела в 2200 миль.
  
  Небо над островами Зеленого Мыса было чистым. Спускаясь с крейсерской высоты в 35 тысяч футов, Мендоса отчетливо увидел весь архипелаг. С высоты десять тысяч футов буруны, поднимаемые быстроходными катерами, казались маленькими белыми перышками на голубой водной глади. У южной оконечности архипелага, к западу от острова Сантьягу, Мендоса различил высокий конус потухшего вулкана Фогу и протянувшуюся вдоль его юго-западного склона взлетно-посадочную полосу аэродрома.
  
  Спустившись еще ниже, он выполнил плавный разворот над океаном, держась так, чтобы вулкан оставался под правым крылом. У него были частота для связи и позывной, и он знал, что общаться с диспетчером придется не на португальском, а на английском языке. Он будет «Пилигримом», а диспетчерская на Фогу — «Прогрессом». Нажав кнопку передачи, Мендоса сказал:
  
  — «Прогресс», «Прогресс», говорит «Пилигрим», вы меня слышите?
  
  В ответ он услышал знакомый голос. Один из команды из Скэмптона, из тех шестерых, что будут обеспечивать наземное обслуживание самолета. Британский акцент, произношение северных графств. В диспетчерской аэродрома Фогу рядом с местным диспетчером, осуществлявшим контроль за гражданскими полетами, сидел друг Мендосы.
  
  — «Пилигрим», слышу вас отлично.
  
  Энтузиаст из Скэмптона, еще один вышедший на пенсию специалист, завербованный Декстером на деньги проекта «Кобра», выглянул в панорамное окно центра управления полетами и отчетливо увидел «Букканир», выполняющий разворот над морем. Он дал указания о заходе на посадку: направление взлетно-посадочной полосы, скорость и направление ветра.
  
  На высоте тысяча футов Жуаньу Мендоса выпустил шасси и перевел закрылки в положение для посадки, сбрасывая скорость и высоту. В условиях такой отличной видимости необходимости прибегать к технике не было; летать можно было так, как это было раньше. За две мили до взлетно-посадочной полосы Мендоса выровнял самолет. Под ним промелькнула пенистая полоса прибоя, шасси коснулись бетонной дорожки у самой отметки, и «Букканир» плавно затормозил на полосе вдвое короче той, что имелась в Скэмптоне. Самолет был без боеприпасов, с израсходованным на две трети запасом горючего. Посадка не составила никаких проблем.
  
  Мендоса остановился в двухстах ярдах от конца взлетно-посадочной полосы, впереди появился маленький пикап, и сидящий сзади человек жестом показал следовать за собой. Самолет прокатился мимо терминала к комплексу летной школы и только там заглушил двигатели.
  
  Бразильского летчика окружили те пятеро, кто прибыл сюда из Скэмптона раньше него. Спускающегося из кабины Мендосу встретили радостными криками. Шестой спешил из центра управления полетами на взятом напрокат мопеде. Все шестеро прилетели два дня назад на «Си-130» Королевских ВВС. Транспортный самолет также доставил реактивные ускорители для ВРУ, все необходимое снаряжение для обслуживания «Букканира» в его новой роли, а также боеприпасы к пушкам «Аден». В числе этих шестерых человек, обеспечивших себе гораздо более приличные пенсии по сравнению с тем, что было полгода назад, были механик, слесарь, оружейник («водопроводчик»), специалист по авиационной радиоэлектронике, радист, штурман, прокладывающий маршруты, и авиадиспетчер, который только что обеспечивал посадку Мендосы.
  
  Поскольку операции в основном предстояло осуществлять ночью, это означало, что взлетать и садиться придется в темноте, что гораздо сложнее, однако впереди еще было целых две недели на тренировки. А пока что шестеро англичан проводили Мендосу в его комнату, где уже лежали его вещи. Затем он отправился в столовую и познакомился со своими соотечественниками, бразильскими инструкторами, а также курсантами летной школы, для которых португальский язык тоже был родным. Новый начальник школы и его «музейный экспонат» прибыли. После четырех недель теоретической подготовки молодые парни с нетерпением ждали полетов в паре с инструктором, которые должны были начаться с завтрашнего утра.
  
  По сравнению с предельно простыми маленькими двухместными учебными «Тукано» бывший охотник за кораблями выглядел внушительно. Однако его быстро укатили в тайный ангар и спрятали за стальными воротами. Вечером «Букканир» заправили горючим, оснастили реактивными ускорителями, а к пушкам загрузили боекомплект. Через два дня должен был состояться первый учебный ночной вылет. Немногие пассажиры, спешившие из гражданского терминала к самолету на Сантьягу, ничего не увидели.
  
  Вечером из Вашингтона позвонил Кэл Декстер. У него состоялся короткий разговор с майором Мендосой. Отвечая на очевидный вопрос, он попросил бразильского летчика набраться терпения. Ждать ему придется недолго.
  
  Хулио Лус старался вести себя нормально. Роберто Карденас взял с него клятву хранить тайну, однако адвоката приводила в ужас мысль о том, что он обманывает дона Диего, хотя бы и своим молчанием. Он боялся их обоих.
  
  Лус как ни в чем не бывало возобновил свои поездки в Мадрид раз в две недели. В первый же его приезд после возвращения из Нью-Йорка и мучительного часового разговора с Карденасом за ним снова незаметно следили. Адвокат понятия не имел, впрочем, как и обслуживающий персонал гостиницы «Вилла Реал», что двое сотрудников ФБР под руководством Кэла Декстера установили подслушивающую аппаратуру в номере, в котором он обычно останавливался. Теперь любой звук, который Лус издавал, слышал другой постоялец гостиницы, живущий двумя этажами ниже.
  
  Этот человек терпеливо сидел с «консервными банками» на ушах, поминая добрым словом бывшего «тоннельную крысу» за то, что тот поместил его в уютный номер: обычно ему приходилось дежурить в тесном микроавтобусе без «удобств», довольствуясь отвратительным кофе. Когда объект уезжал в банк, ужинал или завтракал, он мог расслабиться, посмотрев телевизор или полистав свежий номер «Интернешенал геральд трибюн», захваченный со столика в холле. Но сегодня утром, когда объекту предстояло отправиться обратно в аэропорт, он жадно ловил каждое слово, сжимая в левой руке сотовый телефон.
  
  Лечащий врач колумбийского адвоката понял бы проблему, донимавшую его пациента. Лус был уже в годах, и постоянные трансатлантические перелеты привели к полному расстройству его пищеварительной системы. Ему приходилось постоянно иметь при себе сироп из фиников. Это было установлено в ходе осмотра его номера, в то время как сам Лус уезжал в банк.
  
  Заказав в номер чайник чая с бергамотом, адвокат, как всегда, удалился в отделанную мрамором ванную и закрылся в туалете. Там он стал терпеливо ждать, когда природа возьмет свое — как правило, это занимало до десяти минут. За закрытой дверью Лус не мог слышать, что творится у него в спальне. Именно в этот момент человек, осуществлявший прослушивание, сделал звонок.
  
  В номер бесшумно вошли двое. Разумеется, кодовая комбинация входной двери менялась с заселением каждого нового постояльца, однако у специалиста по замкам, которого снова захватил с собой Кэл Декстер, с этим не возникло никаких проблем. Густой ворс ковра полностью заглушил звуки шагов. Декстер прошел к сейфу, где лежал чемоданчик. Он надеялся, что цифровая комбинация не изменилась, и это оказалось так. Лус по-прежнему запер сейф номером членской карточки коллегии адвокатов. За считаные секунды Декстер открыл крышку чемоданчика, сделал дело и закрыл крышку. Затем он вернул колесики в прежнее положение. И вышел из номера. За дверью ванной сеньор Лус все еще сидел на унитазе и тужился.
  
  Возможно, он приехал бы в зал отлета пассажиров первого класса аэропорта «Барахас», так и не открыв чемоданчик, если бы билет на самолет лежал у него в нагрудном кармане пиджака. Но адвокат убрал его вместе с бумажником в отделение в крышке чемоданчика. Поэтому, пока дежурный администратор распечатывал его счет, Лус открыл чемоданчик, чтобы достать билет.
  
  Если звонок министра иностранных дел Колумбии десять дней назад явился для него шоком, сейчас это была самая настоящая катастрофа. Лусу стало так плохо, что он испугался, как бы у него не случился инфаркт. Не замечая распечатанного счета, он прошел к креслу, бессильно опустился в него, положив чемоданчик на колени, и уставился невидящим взором в пол. Рассыльному пришлось трижды повторять ему, что лимузин подан. Наконец Лус шатаясь спустился по ступеням и сел в машину. Когда лимузин отъехал от гостиницы, он оглянулся. За ним следят? И сейчас его схватят, доставят в камеру и будут пытать?
  
  На самом деле ему абсолютно ничего не угрожало. За ним незаметно следили с самого его приезда и сейчас его незаметно провожали в аэропорт. Когда лимузин выехал из города, Лус снова заглянул в чемоданчик, на тот случай, если в первый раз имел место оптический обман. Увы, никакого оптического обмана не было. Он лежал там, на самом виду. Конверт из плотной кремовой бумаги. Адресованный просто «папе».
  
  «Балморал» находился в пятидесяти милях от острова Вознесения, когда встретился с вспомогательным кораблем Королевского ВМФ. Подобно многим старым вспомогательным кораблям британского флота, этот был назван в честь одного из рыцарей Круглого стола, в данном случае сэра Гавэйна. «Сэр Гавэйн» завершал свою долгую службу снабженца в море.
  
  Вдали от посторонних глаз корабли пришвартовались друг к другу, и английские морские пехотинцы перешли на борт «Балморала».
  
  Подразделение специального назначения, размещенное на побережье графства Дорсет, численностью значительно уступает американским «морским котикам». Личный состав редко превышает числом двести человек, хотя набранное на девяносто процентов из морской пехоты подразделение, как и его американский собрат, действует на море, на суше и в воздухе. И сейчас английских морпехов было всего шестнадцать.
  
  Командовал ими майор Бен Пикеринг, ветеран, за плечами которого было больше двадцати лет службы. Он был одним из тех немногих, кто наблюдал расправу над пленными талибами, учиненную зимой 2001 года боевиками Северного альянса в крепости Кала-и-Джанги на севере Афганистана. Тогда Пикеринг был еще совсем молодым парнем. Вместе со своими товарищами он лежал на стене крепости, глядя на кровавую бойню, устроенную узбеками генерала Дустума после неудавшегося выступления талибов.
  
  Один из находившихся там оперативников ЦРУ, Джонни Майк Спаэнн, был убит талибами, а его коллега Дейв Тайсон похищен. Бен Пикеринг вместе с двумя товарищами отправился в этот ад и вызволил американца.
  
  Впоследствии майор Пикеринг служил в Ираке, в Афганистане (еще раз) и в Сьерра-Леоне. Кроме того, у него был большой опыт перехвата нелегальных грузов в море, однако до сих пор ему еще не приходилось командовать подразделением, размещенным на борту специального корабля-ловушки, потому что этим никто не занимался со времен Второй мировой войны.
  
  Когда Кэл Декстер, выдавая себя за сотрудника Пентагона, объяснил майору Пикерингу предстоящую задачу, тот долго советовался со своим командиром и оружейником, определяя, что им понадобится.
  
  Для перехвата в море Пикеринг выбрал две надувные лодки с жестким корпусом (НЛЖК), причем в «арктической» модификации. Каждая брала на борт восемь человек, сидящих по двое за спиной командира и рулевого, управляющего лодкой. На ней же можно было доставить на борт задержанного судна двух специалистов по досмотру из таможенной службы Ее величества и двух собак-ищеек. Вторая НЛЖК последует за первой, атакующей, с более умеренной скоростью, чтобы не напугать собак.
  
  Группа досмотра состояла из экспертов, умеющих находить любые тайники, пробираться в самые тесные трюмы, где спрятан незаконный груз. В качестве собак-ищеек использовали кокер-спаниелей, обученных не только чуять запах гидрохлорида кокаина через несколько слоев упаковки, но и обнаруживать изменение запаха воздуха. В трюме, который открывали недавно, пахнет не так, как в том, куда не заглядывали уже несколько месяцев.
  
  Майор Пикеринг стоял рядом с капитаном на открытом мостике «Балморала» и наблюдал за тем, как его НЛЖК осторожно опускают на палубу бывшего зерновоза. Там уже в дело вступала грузовая стрела «Балморала», убиравшая надувные лодки в трюм.
  
  Из четырех взводов, составляющих подразделение специального назначения, майору Пикерингу выделили взвод «М», который занимался в основном контртеррористической борьбой на море. Именно эти люди поднимались сейчас на борт «Балморала» следом за НЛЖК, после чего на корабль было перегружено их «снаряжение».
  
  Оно было очень объемистым, поскольку в него входили штурмовые карабины, снайперские винтовки, пистолеты, акваланги, теплая одежда, гарпуны, лестницы и горы боеприпасов. Последними поднялись двое американцев, которым предстояло поддерживать связь с Вашингтоном.
  
  Вспомогательный персонал состоял из оружейников и техников, которые должны были поддерживать в рабочем состоянии НЛЖК. Кроме того, были еще два пилота вертолетов из армейской авиации со своей группой обслуживания. Их заботой был маленький «Литтл берд» американского производства, который перегрузили на борт «Балморала» в последнюю очередь.
  
  Конечно, британские летчики предпочли бы «Си кинг» или хотя бы «Линкс», но все определялось габаритами трюма. Большие вертолеты нельзя было поднимать на палубу с разложенным несущим винтом. А вот «Литтл берд» производства компании «Боинг», имея размах несущего винта всего чуть больше двадцати семи футов, без труда проходил в главный люк шириной сорок футов и мог сразу же подниматься в воздух.
  
  Вертолет нельзя было перенести грузовой стрелой через полосу пенящейся воды, разделявшей два корабля. Освобожденный от брезентовых чехлов, под которыми «Литтл берд» проделал путь до острова Вознесения, он поднялся в воздух с носовой площадки «Сэра Гавэйна», сделал два круга и опустился на закрытый носовой люк «Балморала». Как только два винта, несущий и хвостовой, перестали вращаться, грузовая стрела подняла крошечный вертолет и осторожно опустила его в увеличенный трюмный отсек, где «Литтл берд» прочно закрепили.
  
  Когда снаряжение было перегружено и топливные баки «Балморала» снова заполнились под завязку, корабли расстались. «Сэр Гавэйн» повернул на север, домой в Европу, а корабль-ловушка направился в свой первый боевой дозор, в район Атлантического океана к северу от островов Зеленого Мыса, на пути от Бразилии к цепочке проблемных государств, вытянувшихся дугой вдоль побережья Западной Африки.
  
  Кобра разделил Атлантику надвое линией, проходящей на северо-северо-восток от Тобаго, самого восточного из Антильских островов, до Исландии. К западу от нее находилась американская зона ответственности, к востоку — европейская. «Балморалу» предстояло взять на себя Атлантический океан. «Чесапик», который должен был вот-вот встретиться с кораблем снабжения у берегов Пуэрто-Рико, брал на себя Карибское море.
  
  Роберто Карденас долго пристально рассматривал письмо. Он уже перечитал его раз десять. В углу дрожал объятый ужасом Хулио Лус.
  
  — Это от того проходимца, де Веги? — нервно спросил адвокат. Он уже начинал всерьез задумываться, суждено ли ему будет выйти из этой комнаты живым.
  
  — Письмо не имеет к де Веге никакого отношения.
  
  По крайней мере письмо объяснило, хотя прямо в нем это не говорилось, что произошло с его дочерью. Отмщения де Веге не будет. Поскольку никакого де Веги нет. И никогда не было. Как не было и работника багажного отделения аэропорта «Барахас», подбросившего кокаин не в тот чемодан. Его тоже никогда не было. Единственной реальностью был двадцатилетний срок в американской тюрьме для дочери Карденаса Летиции. Содержание записки, положенной в точную копию конвертов, в каких он сам передавал ей свои письма, было кратким. Оно гласило:
  
   «Полагаю, нам следует поговорить о вашей дочери Летиции. В следующее воскресенье я в четыре часа вечера буду в гостинице „Санта-Клара“ в Картахене, в номере, снятом на фамилию Смит. Я буду один и без оружия. Я буду ждать ровно один час. Пожалуйста, приходите».
  
  Глава 09
  
  Американские «морские котики» поднялись на борт своего корабля-ловушки в ста милях к северу от Пуэрто-Рико, где на американской базе Рузвельт-Роудс было загружено вспомогательное судно, которое доставило все необходимое.
  
  Численность «морских котиков» по крайней мере в четыре раза больше, чем британского спецназа морской пехоты. В отделе специальных военно-морских операций числятся две с половиной тысячи человек, из которых чуть меньше тысячи — это оперативники, а остальные — вспомогательный персонал.
  
  Те, кто удостоен чести носить трезубец, заветную эмблему «морских котиков», разделены на восемь отрядов, каждый из которых состоит из трех групп по сорок человек. Взводу вполовину меньшей численности было приказано разместиться на борту «Чесапика». Все эти бойцы были из Второго отряда «морских котиков», размещенного на Восточном побережье в Литтл-Крик, штат Виргиния.
  
  Командовал взводом лейтенант-коммандер Кейси Диксон, подобно своему британскому коллеге в Атлантике, он был опытным ветераном. Еще молодым мичманом Диксон принимал участие в операции «Анаконда». В то время как Пикеринг наблюдал за бойней в Кала-и-Джанги, мичман Диксон охотился за «Аль-Каидой» в горах Тора-Бора. Вдруг произошло непредвиденное.
  
  Диксон был в составе группы, которой предстояло высадиться в высокогорной долине. И тут его «Чинук» попал под ураганный огонь крупнокалиберного пулемета, замаскированного среди скал. Получивший серьезные повреждения вертолет накренился, несмотря на усилия пилота. Один из членов экипажа поскользнулся на амортизационной жидкости, разлившейся по полу из перебитого гидравлического шланга, и вывалился в открытый люк в непроглядный холодный мрак. Но он не упал, закрепленный страховочным концом.
  
  Однако находившийся у люка «морской котик» старшина Нил Робертс попытался его поймать и выпал сам. Кейси Диксон тщетно попробовал ухватить Робертса за ремень, не дотянулся какие-то считаные дюймы и в отчаянии увидел, как старшина падает вниз.
  
  Пилоту удалось кое-как удержать вертолет и вывести его из-под пулеметного огня. Но старшина Робертс остался один среди скал, окруженный двадцатью боевиками «Аль-Каиды». «Морские котики» гордятся тем, что никогда не бросают товарища, живого или мертвого. Вместе с остальными членами группы Диксон пересел в другой «Чинук» и, захватив отделение «зеленых беретов» и английских десантников, отправился выручать Робертса. О том, что произошло дальше, рассказывают легенды.
  
  Нил Робертс включил маячок, показывая своим товарищам, что жив. Он также сообразил, что пулеметчик может расправиться с теми, кто спешит на помощь. Прицельным броском гранаты старшина уничтожил пулеметный расчет, но при этом выдал свое местонахождение. Боевики «Аль-Каиды» окружили его со всех сторон. Робертс дорого продал свою жизнь. Он отстреливался до последнего патрона и погиб с ножом в руке.
  
  Помощь подоспела слишком поздно, но боевики заплатили за смерть Робертса по самой высокой цене. Бой среди скал длился восемь часов: сотни террористов поспешили к тем шестидесяти, что подстерегли в засаде первый «Чинук». Шесть американцев были убиты, двое «морских котиков» получили тяжелые ранения. Но утром в свете взошедшего солнца они насчитали три сотни трупов боевиков «Аль-Каиды». Все погибшие американцы были доставлены к своим, в том числе и Нил Робертс.
  
  Кейси Диксон принес его тело к вертолету, а поскольку сам был ранен, оказался в числе тех, кого отправили лечиться в Штаты, и неделю спустя он принимал участие в траурной церемонии в часовне Литтл-Крик. С тех пор, глядя на неровный шрам, располосовавший бедро, Диксон вспоминал ту страшную ночь в горах Тора-Бора.
  
  И вот теперь, десять лет спустя, Кейси Диксон снова шел в бой, вернее, готовился к нему: он наблюдал за тем, как его люди и снаряжение перегружаются на борт судна, которому предстояло стать их новым домом, бывшего зерновоза, ныне корабля-ловушки «Чесапик». Высоко в небе висел патрульный «ЭП-3», поднявшийся в воздух с базы «Рузвельт-Роудс». Летчики докладывали, что море вокруг чистое и никаких нежелательных свидетелей нет.
  
  Для атаки с моря Диксон взял одну большую одиннадцатиметровую надувную лодку с жестким корпусом. Приняв на борт весь его взвод, она в спокойной воде могла развить скорость до сорока узлов. Диксон также захватил два небольших боевых надувных плота (БНП) «Зодиак». При длине всего пятнадцать футов они были способны развивать такую же скорость, и на каждом с удобством размещались четверо вооруженных бойцов.
  
  Также на борт «Чесапика» поднялись два специалиста береговой охраны Соединенных Штатов, два проводника с собаками, два связиста из главного штаба. А на кормовой вертолетной площадке вспомогательного корабля в кабине своего вертолета ждали два летчика морской авиации. Им предстояло летать на «Литтл берде» — «морским котикам» редко доводилось видеть подобную диковинку, и определенно они еще ни разу не использовали таких малышей в своей работе.
  
  Когда им приходилось десантироваться с вертолетов — а им приходилось, и не раз, — это были новые «Найт хоки» компании «Боинг». Но этот крошечный разведывательный вертолетик единственный с разложенным несущим винтом проходил через люк в трюм «Чесапика».
  
  Также в снаряжении были неизменные пистолеты-пулеметы «Хеклер и Кох МП-5А» германского производства, излюбленное оружие «морских котиков» для ближнего боя, акваланги, четыре снайперские винтовки и куча боеприпасов.
  
  Когда стемнело, с «ЭП-3» над головой доложили, что море по-прежнему чистое. «Литтл берд» поднялся в воздух, покружил, словно сердитая пчела, и опустился на палубу «Чесапика». Как только оба винта остановились, грузовая стрела подняла маленький вертолет и опустила его в трюм. Крышки люка, плавно скользнув по направляющим, сомкнулись, герметично закрывая трюм от дождя и морских брызг.
  
  Два корабля расстались, и вспомогательное судно скрылось в сгущающихся сумерках. На его мостике какой-то шутник замигал сигнальным прожектором, передавая сообщение кодом, который применялся сто лет назад. Капитан «Чесапика», стоявший на мостике, принял сообщение. Оно гласило: «ДА ХРАНИТ ВАС БОГ».
  
  Всю ночь «Чесапик» шел в район патрулирования, Карибское море и Мексиканский залив. Если какому-нибудь любопытному пришло в голову справиться о судне в Интернете, он узнал бы, что это законопослушный зерновоз, перевозящий груз пшеницы из залива Святого Лаврентия голодающим Южной Америки.
  
  В трюмах «морские котики» чистили, проверяли и перепроверяли оружие; механики приводили лодки и вертолет в состояние боевой готовности, повара готовили ужин, а связисты разворачивали оборудование для круглосуточного прослушивания закрытого и зашифрованного канала связи со «складом» в Анакостии.
  
  Сигнал, который они ждали, мог поступить через десять недель, через десять дней или через десять минут. И когда он поступит, все должны были быть готовы к действию.
  
  Отель «Санта-Клара» представлял собой роскошную гостиницу в самом сердце исторического центра Картахены. Он разместился в здании, в котором на протяжении нескольких сотен лет находился женский монастырь. Все подробности Кэл Декстер узнал от агента британского УБОП, работавшего под прикрытием преподавателя Военно-морской академии. Изучив план гостиницы, Декстер настоял на том, чтобы ему сняли один конкретный номер-люкс.
  
  В назначенное воскресенье он вскоре после полудня поселился в гостинице как некий мистер Смит. Прекрасно сознавая, что пять накачанных головорезов, сидящих без коктейлей во внутреннем дворике или разглядывающих объявления на стенах главного холла, сразу же бросятся в глаза, он пообедал в атриуме среди деревьев. Из зелени выпорхнул тукан, уселся на спинку стула напротив и уставился на него.
  
  — Приятель, подозреваю, что тебе здесь гораздо безопаснее, чем мне, — пробормотал мистер Смит.
  
  Пообедав, он подписал чек и поднялся на лифте на последний этаж. Показывая всем и вся, что он здесь и один.
  
  Деверо, проявив беспокойство, что для него было большой редкостью, предложил «поддержку» в лице уже привычных «зеленых беретов» из Форт-Кларка. Декстер отказался.
  
  — Это отличные ребята, — сказал он, — но они не невидимки. Если Карденас что-либо заметит, он не придет. Предположив, что его самого собираются похитить или убить.
  
  Выйдя из лифта на пятом, последнем этаже и направляясь к своему номеру, Декстер размышлял о том, насколько хорошо он выполнил совет Сунь Цзы. Пусть противник тебя недооценивает.
  
  Подходя к двери своего номера, он заметил в конце коридора мужчину с ведром и шваброй. Не слишком тонкий ход. В Картахене полы моют женщины. Он вошел в номер. Наперед зная, что́ увидит внутри. Он уже видел фотографии. Большая просторная комната, охлажденная кондиционером; пол, выложенный плиткой, темная дубовая мебель и широкие стеклянные двери, выходящие на балкон. Времени было половина четвертого.
  
  Выключив кондиционер, Декстер раздвинул занавески, открыл двери и вышел на балкон. Вверху простиралась прозрачная синева колумбийского лета. Позади, всего в трех футах над головой, — водослив и крыша. Впереди, пятью этажами ниже, блестела зеркальная гладь бассейна. Если аккуратно нырнуть, быть может, ему удастся развернуться в воде, не ударившись о дно, но, скорее всего, он разобьется о каменные плиты. Впрочем, у него все равно на уме было другое.
  
  Вернувшись в комнату, Декстер поставил кресло с высокой спинкой так, чтобы открытые двери на балкон оказались сбоку и была хорошо видна входная дверь. Затем он прошел через комнату, отпер дверь, которая, как и двери во всех гостиницах, была подпружинена и запиралась автоматически, приоткрыл ее на четверть дюйма и вернулся в кресло. И стал ждать, не отрывая взгляда от двери. Ровно в четыре часа дверь распахнулась. На пороге, темным силуэтом на фоне голубого неба за спиной, стоял Роберто Карденас, гангстер, на счету которого было множество загубленных жизней.
  
  — Здравствуйте, сеньор Карденас. Проходите, пожалуйста, садитесь.
  
  Отец девушки, задержанной в Нью-Йорке, шагнул вперед. Дверь закрылась, щелкнул бронзовый засов. Теперь открыть ее снаружи можно было только соответствующей магнитной карточкой или тараном.
  
  Карденас напомнил Декстеру танк с ногами вместо гусениц. Коренастый, солидный, он производил впечатление человека, которого не сдвинешь с места, если он не захочет сдвинуться сам. Несмотря на свои пятьдесят, он обладал накачанной мускулатурой, и у него было лицо ацтекского бога крови.
  
  Ему сообщили, что человек, перехвативший в Мадриде его посланника и приславший ему личное письмо, будет один и без оружия, но он, разумеется, в это не поверил. Его люди с рассвета прочесывали гостиницу и ее окрестности. У него самого за поясом на спине был засунут «глок» калибра 9 миллиметров, а под брюками к правой лодыжке прижимался острый как бритва нож. Его мечущийся взгляд осмотрел номер в поисках ловушки, ожидая увидеть взвод американцев в засаде.
  
  Декстер умышленно оставил дверь в ванную открытой, но Карденас все равно быстро заглянул внутрь. Там никого не было. Он сверкнул глазами на Декстера, подобно быку на арене корриды, который видит перед собой маленького и слабого врага и не совсем понимает, почему тот без защиты. Указав на второе кресло, Декстер заговорил по-испански:
  
  — Как нам обоим хорошо известно, бывает, что сила позволяет добиться желаемых результатов. Однако сейчас не такой случай. Давайте поговорим. Пожалуйста, садитесь.
  
  Не отрывая взгляда от американца, Карденас опустился в мягкое кресло. Засунутый за пояс пистолет вынудил его чуть податься вперед. От Декстера это не укрылось.
  
  — Моя дочь у вас. — Это был не тот человек, кто тратит время на пустые любезности.
  
  — Ваша дочь в руках нью-йоркских правоохранительных органов.
  
  — Для вас будет лучше, если с ней все хорошо.
  
  Хулио Лус едва не наделал в штаны от страха, пересказывая слова Боусмена Барроу о нравах в американских женских тюрьмах.
  
  — С вашей дочерью все в порядке, сеньор. Разумеется, она подавлена, но обращаются с ней хорошо. Ее оставили в Бруклине, где условия содержания приличные. На самом деле она находится под постоянным присмотром, чтобы у нее не было возможности покончить с собой…
  
  Декстер поднял руку, останавливая Карденаса, готового с ревом вскочить с кресла.
  
  — Это лишь дополнительная мера предосторожности, которая означает, что у вашей дочери отдельная палата в тюремной больнице. Так что ей не приходится общаться с другими заключенными.
  
  Человек, поднявшийся из трущоб до ключевого поста в Братстве, подчинившем себе мировую индустрию кокаина, долго смотрел на Декстера, пытаясь понять условия предложенной игры.
  
  — Ты глупец, гринго. Это мой город. Здесь ты у меня в руках. Я тебя с легкостью возьму, и через несколько часов ты будешь умолять разрешить тебе сделать один звонок. Моя дочь за тебя.
  
  — Совершенно верно. Вы сможете это сделать, и я буду умолять. Вся беда в том, что на том конце не согласятся на ваши требования. У них есть приказ. Уж вы-то должны понимать закон беспрекословного подчинения. Я слишком мелкая фигура. Никакого обмена не будет. И все кончится тем, что Летиция отправится в тюрьму.
  
  Наполненный ненавистью взгляд черных глаз не дрогнул, однако смысл сказанного был усвоен.
  
  Карденас с ходу отмел мысль о том, что этот худой седовласый американец не пешка, а основной игрок. Сам он ни за что не отправился бы на вражескую территорию один и без оружия, так неужели янки настолько самонадеян? О похищении не может быть и речи — ни в ту, ни в другую сторону. Его самого не похитят, а похищать американца нет смысла.
  
  Карденас задумался над словами Барроу, которые ему передал Лус. Двадцать лет, показательный приговор. Никаких смягчающих обстоятельств, все ясно и очевидно, и никакого Доминго де Веги, который признается, что это была его затея.
  
  Пока Карденас размышлял, Кэл Декстер протянул правую руку, чтобы почесать грудь. Какое-то мгновение его пальцы находились за лацканом пиджака. Карденас настороженно подался вперед, готовый выхватить спрятанный «глок». «Мистер Смит» виновато улыбнулся.
  
  — Москиты, — объяснил он. — Никак не могут оставить меня в покое.
  
  Карденаса это нисколько не интересовало. Увидев, как правая рука американца вынырнула из-за пазухи, он расслабился. Возможно, он не расслабился бы, узнав, что кончики пальцев прикоснулись к чувствительной кнопке миниатюрного передатчика, закрепленного на внутреннем кармане.
  
  — Что ты хочешь, гринго?
  
  — Ну, — сказал Декстер, не обращая внимания на грубое обращение. — Если вовремя не вмешаться, те, кто стоит за мной, не смогут остановить машину правосудия. Только не в Нью-Йорке. Там ее нельзя ни купить, ни запугать. Скоро даже благословенная отсрочка закончится, и Летицию больше нельзя будет держать в Бруклине, в относительной безопасности.
  
  — Она невиновна. Ты это знаешь, я это тоже знаю. Тебе нужны деньги? Я сделаю тебя таким богатым, что у тебя до конца твоих дней не будет никаких забот. Вытащи мою дочь оттуда. Я хочу, чтобы она вернулась ко мне.
  
  — Разумеется. Но, как я уже говорил, я лишь пешка. Быть может, способ найдется.
  
  — Говори.
  
  — Если СБНОП в Мадриде поймает продажного работника багажного отделения, который сделает при свидетелях полное признание о том, как он случайно выбирал чемоданы уже после обычного досмотра и подбрасывал туда кокаин, который должен был забирать его сообщник в Нью-Йорке, ваш адвокат сможет потребовать чрезвычайного заседания суда. И нью-йоркскому судье будет крайне трудно не закрыть дело, продолжая упрямо не верить нашим испанским друзьям по ту сторону Атлантики. Лично я считаю, что это единственный способ.
  
  За окном послышался низкий гул, словно на ясном небе сгущались грозовые тучи.
  
  — Этот… работник багажного отделения. Его можно найти и заставить сделать признание?
  
  — Можно. Все зависит от вас, сеньор Карденас.
  
  Гул становился громче, переходя в размеренный рев. Карденас повторил свое требование:
  
  — Что тебе нужно, гринго?
  
  — Полагаю, нам обоим это хорошо известно. Вы хотите устроить обмен? Вот это. То, что вы должны будете отдать за Летицию.
  
  Встав, Декстер бросил на ковер маленькую карточку, вышел на балкон и повернул влево. С крыши гостиницы скользнула, раскручиваясь под собственным весом, веревочная лестница, качающаяся на ветру.
  
  Запрыгнув на ограждение, Декстер подумал: «Черт побери, я стал слишком стар для такого», и вцепился в ступени. За ревом двигателя он почувствовал, что Карденас выбежал на балкон следом за ним. Он ждал получить пулю в спину, но этого так и не произошло. Быть может, Карденас просто не успел сориентироваться достаточно быстро. Если он и выстрелил, Декстер этого не услышал. Он почувствовал, как ступени впились ему в ладони. Человек над ним резко отклонился назад, и «Блэкхок» ракетой взмыл вверх.
  
  Через несколько секунд его опустили на песчаный берег за стенами «Санта-Клары». «Блэкхок» приземлился на глазах изумленных любителей собак, выгуливающих своих питомцев; Декстер нырнул в кабину, и вертолет снова поднялся в воздух. Через двадцать минут он уже был на базе «Маламбо».
  
  Дон Диего Эстебан гордился тем, что управляет Братством, глобальным кокаиновым картелем, как одной из самых успешных корпораций в мире. Он даже тешил себя мыслью о том, что все важные решения принимает совет директоров, а не он единолично, хотя это было не так. Несмотря на те страшные неудобства, которые приходилось терпеть его коллегам, по двое суток обманывая идущих по следу агентов полковника Дос-Сантоса, дон настаивал на том, чтобы собираться ежеквартально.
  
  Согласно установленному им распорядку, он через личного посланника извещал, в каком именно поместье из пятнадцати принадлежащих ему состоится очередной конклав, и требовал от своих коллег, чтобы те не приводили за собой «хвост». Эпоха Пабло Эскобара, когда половина колумбийской полиции была куплена Картелем с потрохами, давно миновала. Полковник Дос-Сантос был неукротимым гончим псом, и дон Диего одновременно уважал и ненавидел его за это.
  
  Летнее совещание неизменно проходило в конце июня. Дон позвал шестерых своих коллег, не пригласив силовика Пако Вальдеса, Животное, которого вызывали только тогда, когда необходимо было решить вопрос внутренней дисциплины. На этот раз таких проблем не было.
  
  Дон Диего одобрительно выслушал отчет об увеличении производства сырья крестьянами, но без увеличения стоимости. Глава службы производства Эмилио Санчес заверил, что объемы производства пасты можно увеличить еще больше, если этого потребуют остальные отделения Картеля.
  
  Родриго Перес заверил дона, что хищения продукции до отправки заказчикам сокращены до долей процента благодаря нескольким ужасным показательным расправам над теми, кто рассчитывал безнаказанно обманывать Картель. Личная армия, набранная преимущественно из бывших боевиков обитавшей в джунглях террористической группировки ФАРК, действовала быстро и эффективно.
  
  Дон Диего, разыгрывая роль гостеприимного хозяина, оказал Пересу честь, лично наполнив вином его бокал.
  
  Хулио Лус, адвокат и банкир, старательно избегавший встречи взглядом с Роберто Карденасом, доложил, что десять банков, разбросанных по всему миру, которые помогают отмывать миллиарды евро и долларов, готовы и дальше продолжать заниматься этим, причем у правоохранительных и финансовых органов пока что нет никаких подозрений.
  
  У Хосе-Мария Ларго были еще более хорошие новости относительно продвижения товара на рынке. Аппетиты двух главных потребителей, Соединенных Штатов и Европы, достигли заоблачных высот. Сорок с лишним банд и преступных группировок, постоянных клиентов Картеля, в последнее время только увеличивают свои заказы.
  
  Две крупные группировки, в Испании и Великобритании, были ликвидированы. Десятки человек предстали перед судом и отправились за решетку. Однако освободившееся место тотчас же заняли алчные новички. В следующем году спрос ожидается рекордным. Когда Ларго назвал свои цифры, все подались вперед. Ему будет нужно минимум по триста тонн чистого кокаина на каждый континент, доставленных без потерь к местам передачи.
  
  После этого все внимание было приковано к тем двоим, чья задача заключалась в том, чтобы обеспечить бесперебойную доставку товара. Вероятно, было ошибкой прилюдно унижать Роберто Карденаса, чья разветвленная сеть продажных чиновников в аэропортах, таможенных терминалах и морских портах на обоих континентах имела такое огромное значение для общего успеха. Но дон Диего просто не любил этого человека. Он отводил звездную роль Альфредо Суаресу, маэстро транспортировки товара из Колумбии северным потребителям. Тот расправил перья, словно павлин, раболепно пресмыкаясь перед доном.
  
  — Принимая в расчет все сказанное, я не сомневаюсь в том, что мы сможем добиться поставки в шестьсот тонн. Если наш друг Эмилио сможет произвести восемьсот тонн, у нас будет двадцатипятипроцентный запас на потери от перехвата, конфискации, хищений и гибели в море. Такой высокой доли я никогда не терял.
  
  У нас больше ста крупных кораблей, которые обслуживают свыше тысячи маленьких судов. Среди них есть корабли, принимающие груз в море и также в море передающие его в месте назначения. Другие доставляют груз из порта в порт, при содействии официальных лиц с обеих сторон, которым платит наш друг Роберто.
  
  Некоторые корабли перевозят контейнеры, которые в настоящее время используются во всем мире для доставки самых разных грузов, в том числе и нашего товара. Другие используют тайники, которые мастерил этот замечательный сварщик из Картахены, к сожалению, погибший несколько месяцев назад. Никак не могу вспомнить его фамилию.
  
  — Кортес, — проворчал Карденас, который сам был родом из Картахены. — Его фамилия была Кортес.
  
  — Совершенно верно. Ну, как бы там ни было. Далее, есть также мелкие суда, рыбацкие шхуны, частные яхты. Все вместе они переправляют почти сто тонн в год. И еще у нас есть пятьдесят с лишним вольнонаемных летчиков, которые летают в нужное место и садятся или сбрасывают груз с воздуха.
  
  Одни летают в Мексику и передают груз нашим мексиканским друзьям, которые дальше везут его на север, через американскую границу. Другие направляются прямиком в миллионы бухт и заливов на южном побережье США. Третьи летят через Атлантический океан в Западную Африку.
  
  — Есть что-нибудь новое по сравнению с прошлым годом? — спросил дон Диего. — Нас очень расстроила судьба нашего подводного флота. Такие большие расходы, и все напрасно.
  
  Суарес сглотнул подступивший к горлу клубок. Он слишком хорошо помнил судьбу своего предшественника, сделавшего ставку на подводные корабли и армию одноразовых «ишаков». Колумбийский военно-морской флот выследил и уничтожил подлодки; новые рентгеновские аппараты, размещенные во всех международных аэропортах обоих континентов, сократили долю успешной перевозки груза в желудке до пятидесяти процентов.
  
  — Дон Диего, подобная тактика ушла в прошлое. Как вам известно, одна подводная лодка, находившаяся в море в момент проведения операции, впоследствии была перехвачена у берегов Гватемалы. Вынужденная всплыть на поверхность, она была задержана, и мы потеряли двенадцать тонн. В остальном я сократил долю «ишаков», доверяя каждому всего по одному килограмму.
  
  Основное внимание я уделяю крупным кораблям — по сто рейсов в год на каждый континент, каждый в среднем по три тонны груза. Дон Диего, уверяю вас, я смогу благополучно доставить по триста тонн на континент, с учетом десятипроцентных потерь за счет перехвата и конфискации и пятипроцентных потерь за счет гибели в море.
  
  — Ты это гарантируешь? — спросил дон.
  
  — Да, дон Диего, я в этом не сомневаюсь.
  
  — В таком случае полагаемся на твое слово, — пробормотал дон.
  
  В комнате наступила леденящая тишина. Своей бравадой Альфредо Суарес подставился. Дон Диего терпеть не мог неудачи. Он встал и улыбнулся.
  
  — Друзья мои, прошу вас, обед уже ждет.
  
  Маленький пухлый конверт выглядел совершенно безобидно. Он был доставлен заказной почтой на конспиративную квартиру одноразового использования, адрес которой был на карточке, которую Кэл Декстер бросил на пол своего гостиничного номера. Внутри лежала флэш-карта. Декстер отнес ее Джереми Бишопу.
  
  — Что на ней? — спросил компьютерный гений.
  
  — Если бы я знал, я бы не стал обращаться к тебе.
  
  Бишоп нахмурился.
  
  — Ты хочешь сказать, что не смог вставить ее в свой компьютер?
  
  Декстеру стало не по себе. Он знал сто различных способов отправить Бишопа в реанимацию, но его знакомство с кибертехнологиями было зачаточным. У него на глазах Бишоп выполнил элементарную операцию, которую в наши дни способен проделать любой школьник.
  
  — Имена, — сказал он. — Перечень имен, в основном иностранных. И городов — аэропортов, причалов, таможенных пунктов. А еще должности — похоже, это всевозможные официальные чиновники. И банковские счета. Номера и суммы. Кто эти люди?
  
  — Распечатай-ка мне этот список. Да, черным по белому. На бумаге. Уважь старика.
  
  Декстер снял трубку сверхзасекреченного телефона и набрал номер в Старом городе Александрии. Ответил Кобра.
  
  — У меня есть «крысиный список», — сказал Декстер.
  
  Вечером того же дня Джонатан Сильвер позвонил Полю Деверо. Глава президентской администрации был не в лучшем настроении, впрочем, другого у него и не бывало.
  
  — Ваши девять месяцев истекли, — резко проговорил он. — Когда можно ожидать конкретных действий?
  
  — Вы очень любезны, что позвонили мне, — ответил голос из Александрии, спокойный, с легким оттенком протяжного бостонского акцента. — И очень вовремя. На самом деле все начинается в следующий понедельник.
  
  — И что же мы увидим?
  
  — Сначала ровным счетом ничего, — ответил Кобра.
  
  — А потом?
  
  — Дорогой мой коллега, я хочу преподнести вам приятный сюрприз. — С этими словами Деверо положил трубку.
  
  В Западном крыле Белого дома глава президентской администрации уставился на трубку, из которой раздавались короткие гудки.
  
  — Он первым закончил разговор, — изумленно промолвил Сильвер. — В который уже раз.
  Часть третья
  Удар
  Глава 10
  
  Так получилось, что первую добычу захватили англичане: оказались в нужное время в нужном месте.
  
  Вскоре после того как Кобра разослал приказ об «открытии охотничьего сезона», «Глобальный ястреб» «Сэм» обнаружила далеко внизу на просторах океана загадочное судно, которое было обозначено как «Нарушитель-1». Снизившись до двадцати тысяч футов и по-прежнему оставаясь вне зоны видимости и слышимости, «Сэм» перевела телевизионный сканер из широкоугольного в длиннофокусный режим работы. Изображение стало более четким.
  
  Определенно, «Нарушитель-1» был слишком маленьким для пассажирского лайнера или торгового судна, зарегистрированного в реестре Ллойда. Конечно, он мог быть небольшим грузовым судном, совершающим каботажные плавания, вот только находился слишком далеко от берега. Это также могла быть рыбацкая шхуна или частная яхта. Так или иначе, «Нарушитель-1» пересек сорок пятый меридиан, направляясь на восток в сторону Африки. И вел себя он очень странно.
  
  Всю ночь судно шло полным ходом, а с рассветом исчезало. Это могло означать только то, что с восходом солнца команда закрывала судно синим брезентом и глушило двигатели, после чего все светлое время суток оно просто качалось на волнах, практически невидимое сверху. Подобное поведение было крайне подозрительным. Затем с заходом солнца команда убирала брезент, и судно опять продолжало путь на восток. К несчастью для «Нарушителя-1», «Сэм» видела в темноте так же хорошо, как и днем.
  
  «Балморал», находившийся в открытом море в трехстах милях от Дакара, повернул на юг и полным ходом отправился на перехват. Один из двух американцев, отвечающих за связь, стоял на мостике рядом с капитаном, зачитывая показания компаса.
  
  «Сэм», паря в вышине над неизвестным кораблем, подробно докладывала о его передвижениях на авиабазу Крич, а из Невады эта информация передавалась в Вашингтон. На рассвете команда снова заглушила двигатели и закрыла судно брезентом. «Сэм» возвратилась на остров Фернанду-ди-Норонья, чтобы заправиться горючим, и еще до захода солнца вернулась на патрулирование. «Балморал» шел полным ходом всю ночь. Таинственное судно было перехвачено на рассвете третьих суток, к югу от островов Зеленого Мыса, более чем в пятистах милях от побережья Гвинеи-Бисау.
  
  Команда уже готовилась закрыть судно брезентом на предпоследний день в море. Когда капитан заметил опасность, было уже слишком поздно разворачивать брезент или, наоборот, скатывать его, делая вид, будто все нормально.
  
  Зависнув высоко в небе, «Сэм» включила устройство постановки помех, накрыв судно «колпаком», мертвым пространством, в котором никакие электронные устройства связи не могли работать ни на передачу, ни на прием. Капитану не сразу пришло в голову отправить сообщение, потому что он не мог поверить своим глазам. Всего в какой-нибудь сотне метров над поверхностью спокойного моря прямо на него несся маленький вертолет.
  
  Изумление капитана объяснялось дальностью полета. Такой маленький вертолет не мог находиться так далеко от земли, а ни одного другого корабля поблизости не было видно. Капитан не знал, что в двадцати милях прямо по курсу, как раз за горизонтом притаился «Балморал». Когда до колумбийца наконец дошло, что его судно будет перехвачено, стало уже слишком поздно.
  
  Капитан знал наизусть порядок действий в чрезвычайной ситуации. «Сначала вас будет преследовать серый силуэт военного корабля, который невозможно ни с чем спутать. Он вас настигнет и прикажет остановиться. Когда корабль будет еще слишком далеко, прикрываясь корпусом своего судна, сбросьте тюки с кокаином в море. Груз можно будет возместить. Перед тем как группа досмотра поднимется на борт, известите нас, отправив с компьютера записанное заранее сообщение в Боготу».
  
  Поэтому капитан, хотя он и не видел никакого военного корабля, сделал так, как было предписано. Он нажал клавишу передачи, но никакое сообщение никуда не отправилось. Капитан попытался воспользоваться спутниковым телефоном, но тот также молчал. Оставив радиста непрерывно посылать сигнал по рации, капитан поднялся на мостик. В пятнадцати милях впереди, все еще невидимые, со скоростью сорок узлов, к кораблю спешили две НЛЖК, каждая с десятью бойцами на борту.
  
  Маленький вертолет сделал круг, после чего завис над мостиком на высоте сто футов. Капитан увидел, как из днища вылезла жесткая антенна, на которой развернулся флаг. Он узнал этот флаг. К тому же на фюзеляже вертолета были написаны слова «Королевский ВМФ».
  
  — Los ingleses,[219] — пробормотал капитан.
  
  Он по-прежнему терялся в догадках, где же находится военный корабль, однако Кобра дал четкие указания: судно-ловушку никто не должен видеть.
  
  Подняв взгляд на вертолет, капитан разглядел в кабине пилота, с черным забралом на лице, чтобы защититься от лучей восходящего солнца. А рядом с ним из открытой дверцы, пристегнутый ремнем, высовывался снайпер. Капитан не узнал винтовку «Джи-3», но понял, что она направлена ему в голову. Его инструкции были четкими: «Ни в коем случае не вступать в вооруженное столкновение ни с каким военным кораблем». Поэтому он поднял руки, показывая на международном языке жестов, что не собирается оказывать сопротивление. Несмотря на отсутствие подтверждения об успешном завершении передачи, капитан надеялся на то, что его предупреждение об опасности дошло по назначению. Однако это было не так.
  
  Со своей господствующей позиции пилот «Литтл берда» смог прочитать название загадочного судна, выведенное на носу. Судно называлось «Belleza del Mar», «Морская красавица», самое оптимистическое название на просторах океана. На самом деле это была рыболовецкая шхуна, ржавая, облупившаяся, всего сто футов длиной, провонявшая рыбой. Это был очень важный момент. Тонна кокаина в тюках была спрятана под протухшей рыбой.
  
  Капитан попытался перехватить инициативу, запустив двигатели. Вертолет развернулся и опустился так, что оказался всего в десяти футах над водой, в тридцати футах от правого борта «Морской красавицы». С такого расстояния снайпер мог на выбор отстрелить капитану любое ухо.
  
  — Paré los motores,[220] — разнесся над водой голос пилота «Литтл берда», усиленный мощным громкоговорителем.
  
  Капитан подчинился. За ревом вертолета он ничего не услышал, но впереди показались два белых буруна приближающихся быстроходных лодок.
  
  Это также не поддавалось объяснению. До ближайшей суши многие мили. Черт побери, где же военный корабль? Но не было ничего непонятного в тех бойцах в двух НЛЖК, с ревом подошедших к шхуне с двух сторон, которые зацепили ее абордажными крючьями и быстро и ловко поднялись на борт.
  
  Они были молодые, во всем черном, с закрытыми масками лицами, мускулистые и вооруженные до зубов. Инструкция «не оказывать сопротивление» была дана не зря: против такого врага команда шхуны продержалась бы всего несколько секунд. Двое бойцов направились к капитану; остальные держали под прицелом команду — все до одного моряки «Морской красавицы» стояли на палубе с поднятыми руками. Из тех двоих, что подошли к капитану, один был командир, но он говорил только по-английски. Второй переводил. Маски они не снимали.
  
  — Капитан, мы полагаем, что на борту вашего судна находится незаконный груз. Наркотики, точнее, кокаин. Мы намереваемся обыскать ваше судно.
  
  — Неправда, у меня в трюме нет ничего кроме рыбы. И вы не имеете права обыскивать мое судно. Это является нарушением международного морского права. Вы ведете себя как пираты.
  
  Капитану было сказано отвечать именно так. К несчастью, взывать к международному морскому праву было бессмысленно. Капитан никогда не слышал о МСУП, а если бы даже и слышал, то все равно ничего не понял бы.
  
  Но майор Пикеринг действовал строго в рамках своих прав. Закон о международном сотрудничестве в уголовном праве (МСУП) содержит несколько разделов, в которых подробно расписывается порядок задержания в открытом море судна, которое предположительно перевозит наркотики. В нем также определяются права подозреваемых. И капитан «Морской красавицы» даже не догадывался о том, что он сам и его судно втихомолку были переквалифицированы в угрозу государственным интересам Великобритании и тем самым поставлены на одну доску с террористами.
  
  Это означало, к несчастью для капитана, что международное право, и в том числе гражданские права, отправилось туда, куда должен был бы отправиться груз кокаина, если бы у команды было больше времени, — за борт.
  
  Британские спецназовцы тренировались на протяжении двух недель и уложились в считаные минуты. Все семь членов команды шхуны и капитан были умело обысканы на предмет наличия оружия и средств связи. Сотовые телефоны были конфискованы для последующего анализа. Рация была разбита. Всех восьмерых колумбийцев сковали наручниками, лица им закрыли плотными капюшонами. Когда они лишились возможности видеть и сопротивляться, их собрали на корме шхуны и заставили сесть.
  
  Майор Пикеринг кивнул, и один из его людей достал ракетницу. Сигнальная ракета взлетела на высоту пятьсот футов и взорвалась огненным шаром. Тепловые датчики «Глобального ястреба» высоко в небе уловили сигнал, и оператор в Неваде отключил устройство постановки помех. Майор Пикеринг передал на «Балморал», что корабль-ловушка может появиться из-за горизонта и приблизиться к захваченной шхуне.
  
  Один из коммандос облачился в водолазное снаряжение. Спустившись за борт, он обследовал корпус шхуны под водой. Обычной практикой является перевозка незаконного груза в специальном ящике, приваренном к днищу. Иногда тюки просто сбрасывают в воду на нейлоновых тросах на глубину сто футов, скрывая на время обыска.
  
  Аквалангисту можно было не надевать «сухой» гидрокостюм, поскольку вода была теплой, как парное молоко. И солнце, поднявшееся на востоке, освещало толщу воды, подобно мощному прожектору. Аквалангист провел двадцать минут среди ракушек и водорослей, облепивших старый, ржавый корпус. Он не нашел ни приваренных ящиков, ни потайных люков, ни уходящих на глубину тросов. Но на самом деле майор Пикеринг знал, где спрятан кокаин.
  
  Как только устройство постановки помех было отключено, он передал на «Балморал» название перехваченной шхуны. И та оказалась в списке, составленном Кортесом, — одно из небольших судов, не числящихся в международных морских реестрах, просто грязная рыбацкая посудина из убогой деревушки. Грязная не грязная, но «Морская красавица» совершала уже седьмое плавание в Западную Африку, перевозя груз, стоимостью в десять тысяч раз превосходящий ее цену. Пикерингу сообщили, где нужно искать.
  
  Он вполголоса сказал несколько слов таможенникам. Один из них погладил своего кокер-спаниеля. Трюм был заполнен несколькими тоннами рыбы, уже не свежей, но в сетках. Собственная грузовая стрела «Красавицы» достала рыбу из трюма и выбросила ее за борт. Крабы будут очень признательны за угощение.
  
  Как только днище трюма открылось, таможенники стали искать панель, описанную Кортесом. Панель была спрятана просто великолепно, а вонь протухшей рыбы сбила бы с толку собаку. Команда шхуны не знала, чем занимается группа досмотра, и не видела приближающийся «Балморал».
  
  Потребовалось двадцать минут работы гвоздодером, чтобы оторвать потайную панель. Предоставленная сама себе, команда шхуны не спеша проделала бы это занятие в десяти милях от мангровых зарослей островов Бижагуш, а затем передала бы груз лодкам, приплывшим из лагун. Затем на борт были бы подняты бочки с горючим, и шхуна взяла бы курс домой.
  
  После того как был вскрыт потайной отсек, зловоние в трюме стало просто невыносимым. Таможенники надели противогазы. Все остальные отступили назад.
  
  Один из таможенников, захватив фонарик, спустился головой вперед в отверстие. Остальные держали его за ноги. Развернувшись, первый таможенник показал поднятый большой палец. Все в порядке. Он забрался внутрь, захватив крюк и шнур. Один за другим на палубу были подняты двадцать тюков, каждый чуть больше ста фунтов весом. «Балморал» подошел к шхуне, нависнув над ней своим высоким бортом.
  
  На это ушел еще один час. Моряков «Красавицы», в наручниках и с закрытыми лицами, подняли по трапу на борт «Балморала» и провели вниз. Когда их освободили от наручников и капюшонов, они уже были в носовом трюме, ниже ватерлинии.
  
  Через две недели вспомогательный корабль, забрав их с «Балморала», доставит на британскую военную базу в Гибралтаре, где им снова закроют лица, ночью посадят на борт американского «Старлифтера», который полетит в самое сердце Индийского океана. Только там капюшоны снимут снова, открывая тропический рай. Пленников предупредят:
  
  — Наслаждайтесь жизнью, не пытайтесь ни с кем связаться и не пытайтесь отсюда бежать.
  
  Первое требование будет необязательным, а все остальное просто невозможно.
  
  Тонна кокаина также была перегружена на борт «Балморала». Впоследствии ее должны были передать в море американцам. Последнюю работу на «Морской красавице» предстояло выполнить подрывнику. Он спустился в трюм, провел там пятнадцать минут, затем поднялся наверх и спрыгнул во вторую НЛЖК.
  
  Все его товарищи уже находились в лодке. «Литтл берд» был убран в трюм, как и первая НЛЖК. Капитан «Балморала» передал в машинное отделение команду «малый вперед», и у носа корабля появился ленивый бурун. Вторая НЛЖК двинулась следом. Когда от старой ржавой рыбацкой шхуны их отделяло двести ярдов чистого моря, подрывник нажал кнопку детонатора.
  
  Направленные заряды пластида, заложенные в трюме, издали лишь негромкий треск, при этом проделав в корпусе пробоину размером с гаражные ворота. Через полминуты шхуна навсегда скрылась из глаз, отправившись в долгий одинокий путь длиной в милю на морское дно.
  
  Лодка была поднята на борт «Балморала» и отправилась в трюм. Никто во всем Атлантическом океане ничего не видел. «Морская красавица» вместе с капитаном, всей командой и грузом просто испарилась.
  
  Прошла целая неделя, прежде чем руководство Картеля по-настоящему поверило в исчезновение «Морской красавицы», но даже тогда реакцией было полное недоумение.
  
  Суда с экипажем и грузом пропадали и прежде, однако если речь шла не о подводных лодках, направлявшихся к тихоокеанскому побережью Мексики, которые представляли смертельную ловушку для собственной команды, всегда оставались какие-то следы или же можно было найти объяснение. Случалось, что небольшие суда гибли в шторм. Тихий океан, названный так Васко Нуньесом де Бальбоа, первым европейцем, увидевшим его, потому, что в тот день он был совершенно спокойным, порой бывает просто безумным. Безмятежное Карибское море туристических путеводителей время от времени порождает сумасшедшие тропические ураганы. Однако это происходит нечасто.
  
  Потеря груза в открытом море практически всегда происходила вследствие того, что капитан выбрасывал его за борт, так как захват был неизбежен.
  
  В остальном потери в море обуславливались деятельностью правоохранительных ведомств и военно-морских флотов. Корабль задерживался, моряки арестовывались, предавались суду и отправлялись за решетку, однако ими можно было пожертвовать, а их семьи получали щедрую компенсацию. Все знали правила игры.
  
  Победители устраивали пресс-конференции, демонстрируя торжествующим журналистам захваченные тюки с кокаином. Но бесследно груз исчезал только в том случае, если его похищали.
  
  Сменяющие друг друга картели, держащие в своих руках кокаиновую индустрию, неизменно страдали одним и тем же психическим расстройством: необузданной паранойей. Подозрительность поражает мгновенно и не поддается лечению. В неписанном кодексе торговцев наркотиками два преступления не знают прощения: хищение товара и доносительство. Воров и «стукачей» обязательно выслеживают и примерно наказывают. Тут никаких исключений быть не может.
  
  Потребовалась целая неделя, чтобы мысль о потере партии товара полностью усвоилась. Игнасио Ромеро, представляющий интересы Картеля в Гвинее-Бисау, пожаловался, что обещанный груз просто не был доставлен. Он прождал всю ночь в назначенном месте, но «Морская красавица», с которой ему уже не раз приходилось иметь дело, так и не подошла к берегу.
  
  Ромеро попросили дважды подтвердить это, что он и сделал. Тогда последовал вопрос о возможном недоразумении. А что если «Красавица» пришла в другое место? Но даже если так, почему ее капитан так и не вышел на связь? В случае беды ему достаточно было отправить безобидное на вид сообщение из нескольких слов.
  
  После чего Альфредо Суарес, ответственный за доставку, проверил сводку погоды. По всей Атлантике стоял полный штиль. Пожар на борту? Но у капитана была рация. Даже если команде пришлось спасаться на шлюпке, капитан мог воспользоваться компьютером и спутниковым телефоном. Он обязательно должен был доложить о случившемся дону.
  
  Дон Диего внимательно изучил все подробности дела, предоставленные Суаресом. Определенно, все указывало на хищение, и первым в цепочке подозреваемых значился сам капитан. Или он украл всю партию, чтобы передать ее нечистому на руку импортеру и поделить с ним выручку, или шхуну перехватили в море, а капитана убили вместе со всей командой. Возможны были оба варианта, но все нужно было рассмотреть по порядку.
  
  Если виновным был капитан, он наверняка предупредил бы о своих намерениях родных или поставил бы их в известность уже после предательства. Его семья, состоявшая из жены и троих детей, жила в той же самой грязной деревушке в устье реки к востоку от Барранкильи, где он держал свою старую рыбацкую шхуну. Дон Диего направил туда Животное.
  
  С детьми никаких проблем не возникло. Они были похоронены. Живьем, разумеется. На глазах у матери. Та все равно отказывалась сознаться. Ее смерть растянулась на несколько часов, но женщина все равно до самого конца упрямо твердила, что муж ей ничего не говорил и ничего плохого не сделал. В конце концов Пако Вальдес вынужден был ей поверить. Продолжать он все равно не мог. Женщина умерла.
  
  Дон Диего был огорчен. Такое неприятное дело. И, как выяснилось, совершенно бесполезное. Однако избежать этого было нельзя. И тут вставал новый вопрос. Если не капитан, то кто? Но был в Колумбии еще один человек, который огорчился еще больше дона Диего Эстебана.
  
  Мускул выполнил свою работу, отвезя семью далеко в джунгли. Но джунгли никогда не бывают совершенно пустынными. Крестьянин, в чьих жилах текла кровь индейцев, услышал крики и осторожно выглянул из зарослей. После того как Мускул и двое его подручных уехали, крестьянин вернулся в деревню и поведал об увиденном.
  
  Жители деревни подогнали к месту трагедии телегу, запряженную волами, и отвезли четыре тела в деревушку в устье реки. Там несчастных похоронили по христианскому обычаю. Панихиду служил отец-иезуит Эйсебио. Он пришел в ужас от того, что успел увидеть, пока грубые гробы не были закрыты крышками.
  
  Вернувшись в миссию, отец Эйсебио выдвинул ящик письменного стола из потемневшего дуба и долго смотрел на устройство, которое ему несколько месяцев назад выдал глава местного отделения иезуитов. В обычных условиях ему бы и в голову не пришло воспользоваться этим устройством, но сейчас он был переполнен яростью. Быть может, настанет день, когда он услышит что-либо, не скрепленное печатью тайны исповеди, и тогда воспользуется этой американской штуковиной.
  
  Второго успеха добились «морские котики». И снова это был вопрос нужного времени и нужного места. «Глобальный ястреб» «Мишель» бороздила широкими дугами пространство южной части Карибского моря между Колумбией и полуостровом Юкатан. Корабль-ловушка «Чесапик» в это время следовал от Ямайки к Никарагуа.
  
  Два быстроходных скутера выскользнули из мангровых болот залива Ураба на побережье Колумбии и взяли курс не на юго-запад в сторону Колона и Панамского канала, а на северо-запад. Путь им предстоял долгий, на пределе дальности действия, и, помимо тюков с тонной кокаина, оба захватили дополнительные бочки с горючим.
  
  «Мишель» засекла их в двадцати милях от берега. Хотя скутеры не развивали максимальную скорость шестьдесят узлов, держа около сорока, этого оказалось достаточно, чтобы радары «Мишель» с высоты пятьдесят тысяч футов поняли, с кем имеют дело. Рассчитав курс и скорость скутеров, БСР предупредил «Чесапик» о том, что они движутся в его сторону. Корабль-ловушка изменил курс и двинулся наперехват.
  
  На вторые сутки пути команды двух быстроходных катеров испытали то же изумление, что и капитан «Морской красавицы». Словно из ниоткуда появился вертолет, зависший над пустынным морем прямо по курсу. Военного корабля нигде не было видно. Такое было просто невозможно.
  
  Разнесшийся из громкоговорителей приказ заглушить двигатели и лечь в дрейф был просто проигнорирован. Оба скутера, длинные, обтекаемые алюминиевые трубы с четырьмя подвесными моторами «Ямаха» мощностью двести лошадиных сил каждый, решили, что смогут уйти от «Литтл берда». Увеличив скорость до шестидесяти узлов, они понеслись вперед, высоко задрав носы, оставляя в воде только подвесные моторы, поднимая за собой огромные пенистые буруны. Поскольку «Нарушителя-1» захватили англичане, эти два катера стали «Нарушителями» два и три.
  
  Колумбийцы ошиблись, вообразив, что смогут уйти от вертолета. Как только они пронеслись под «Литтл бердом», тот резко накренил несущий винт вперед и помчался следом за ними. Со скоростью сто двадцать узлов, вдвое быстрее их.
  
  Рядом с пилотом сидел, сжимая в руках снайперскую винтовку «М-14», главный старшина Соренсон, лучший стрелок взвода. Он не сомневался в том, что на дистанции сто ярдов не промахнется.
  
  Снова включив громкоговорители, пилот обратился к находившимся на двух скутерах по-испански:
  
  — Немедленно заглушить моторы и лечь в дрейф, иначе откроем огонь!
  
  Быстроходные катера неслись на север, не подозревая о том, что им навстречу выдвигались три надувные лодки с шестнадцатью «морскими котиками» на борту. Лейтенант-коммандер Кейси Диксон спустил на воду большую НЛЖК и оба маленьких «Зодиака», но, хотя они и двигались быстро, алюминиевые стрелы контрабандистов были быстрее. И замедлить их ход должен был «Литтл берд».
  
  Главный старшина Соренсон родился и вырос на ферме в штате Висконсин, так далеко от моря, что дальше, кажется, и не бывает. Вероятно, именно чтобы увидеть море, он и пошел служить на флот. И из бескрайних степей Соренсон принес с собой свой талант — отточенное с детства умение обращаться с охотничьим ружьем.
  
  Колумбийцы знали, как им себя вести. До этого их еще никогда не перехватывал вертолет, но они получили подробное указание, что делать. И главным было защитить двигатели. Без этих ревущих чудовищ за кормой скутеры станут беспомощными.
  
  Увидев винтовку «М-14» с установленным сверху оптическим прицелом, направленную на двигатели, двое членов закрыли собой подвесные моторы, защищая их от пуль. Сотрудники правоохранительных органов никогда не будут стрелять через тело живого человека.
  
  Ошибка. То были устаревшие правила. На своей ферме главный старшина Соренсон подстреливал на дистанции двести ярдов кролика. Сейчас цель была больше и находилась ближе, и правила поведения в боевой обстановке были четкими. Первая же выпущенная пуля прошла насквозь через храброго контрабандиста, пробила обтекатель и разнесла вдребезги блок цилиндров «Ямахи».
  
  Второй контрабандист, испуганно вскрикнув, отпрянул назад, и вовремя. Следующая бронебойная пуля разбила второй двигатель. Скутер продолжал идти вперед на двух оставшихся двигателях. Но значительно медленнее. Он был слишком тяжело нагружен.
  
  Один из оставшихся троих колумбийцев достал «Калашников», и пилот быстро увел «Литтл берд» в сторону. Поднявшись на высоту сто футов, он увидел впереди три черные точки надувных лодок, несущихся веером навстречу. Промежуток сокращался с суммарной скоростью сто узлов.
  
  С неповрежденного скутера также заметили нового противника. Рулевой больше не мог ломать себе голову, откуда взялись лодки. Они были здесь, и он попытался, как мог, спасти груз и собственную свободу. Он решил прорезать строй надувных лодок и уйти от них, воспользовавшись преимуществом в скорости.
  
  И это ему почти удалось. Подбитый скутер заглушил оставшиеся два мотора, сдаваясь в плен. Но головной катер продолжал мчаться вперед со скоростью шестьдесят узлов. Строй «морских котиков» разделился. Описав крутой разворот, надувные лодки устремились в погоню. Если бы не вертолет, контрабандисту, вероятно, удалось бы оторваться.
  
  Но «Литтл берд» залетел вперед прямо по курсу скутера, развернулся на девяносто градусов и развернул сто ярдов невидимого голубого нейлонового троса. Маленький буек вытащил конец троса на поверхность воды. Скутер заложил крутой вираж. Возможно, ему удалось бы уйти, но последние двадцать ярдов плавающего троса проскользнули под днищем и обмотались вокруг всех четырех гребных винтов. Четыре мощные «Ямахи» закашляли, захлебнулись и заглохли.
  
  После этого сопротивление стало бесполезным. Под дулами направленных на них «МП-5» контрабандисты послушно перебрались на борт большой НЛЖК, где их сковали наручниками, а на головы надели капюшоны. В следующий раз дневной свет им предстояло увидеть только на Орлином острове в архипелаге Чагос, в качестве гостей Ее величества.
  
  Через час подоспел «Чесапик». Он принял на борт семерых пленников. Тело восьмого храбреца благословили и снабдили куском якорной цепи, чтобы помочь отправиться на дно. Также на корабль были подняты две тонны горючего для двухтактных двигателей (которое могло еще пригодиться), разнообразное оружие и сотовые телефоны (для анализа на предмет предыдущих звонков) и две тонны чистого колумбийского кокаина в тюках.
  
  После этого в корпусах скутеров были проделаны отверстия, и тяжелые «Ямахи» быстро утащили их под воду. Жалко было терять шесть хороших мощных моторов, но инструкции были четкими: не оставлять ничего, что можно проследить. Забирать только людей и кокаин, и то лишь на временное хранение. Все остальное должно исчезать бесследно.
  
  «Литтл берд» приземлился на носовую площадку и заглушил двигатели, после чего его опустили в скрытый от посторонних глаз трюм. Три надувные лодки подняли на борт, затем отправили в свой трюм, где им предстояло тщательное обследование. Люди спустились вниз, чтобы помыться и переодеться. «Чесапик» развернулся и направился прочь. Море снова стало чистым.
  
  Далеко впереди сухогруз «Стелла марис IV» ждал и ждал. В конце концов ему пришлось продолжить свой путь в Роттердам, но без дополнительного груза. Старший помощник отправил своей «подруге» в Картахене сообщение. Что-то насчет того, что он не сможет приехать на свидание, потому что ему не вернули из ремонта машину.
  
  Но и это с виду безобидное сообщение было перехвачено Агентством национальной безопасности в Форт-Миде, штат Мэриленд, где его дешифровали и передали Кобре. Тот удовлетворенно усмехнулся. Это сообщение раскрыло, куда направлялись скутеры. «Стелла марис IV» попала в черный список. Теперь за ней будут внимательно присматривать.
  
  Через неделю после того, как Кобра объявил об открытии сезона охоты, майор Мендоса получил первый приказ вылететь на задание. «Глобальный ястреб» «Сэм» обнаружила маленький двухмоторный самолет, который поднялся в воздух с аэродрома в поместье Боавишта, в районе Форталезы оказался над океаном и направился через просторы Атлантики курсом 045®, ведущим к африканскому побережью между Либерией и Гамбией.
  
  Компьютер идентифицировал этот самолет как «Трансолл», плод испанско-немецкого сотрудничества, который одно время закупался Южной Африкой, а затем, после окончания срока службы в военно-транспортной авиации, продавался на гражданских рынках Латинской Америки.
  
  Это была небольшая, но надежная рабочая лошадка. При этом дальности полета не хватало «Трансоллу» даже для того, чтобы пересечь Атлантику в самом ее узком месте. Следовательно, самолет «усовершенствовали», снабдив дополнительными внутренними топливными баками. На протяжении трех часов он летел на север-восток в непроницаемом мраке тропической ночи, держа высоту восемь тысяч футов над сплошной облачностью.
  
  Майор Мендоса направил нос своего «Букканира» прямо по взлетно-посадочной полосе и выполнил последнюю проверку. В ушах он слышал не голос диспетчера, говорящего по-португальски, потому что центр управления полетами уже закрылся на ночь. Мендоса слышал теплые интонации американской женщины. Двое американцев-связистов, находящихся на Фогу, получили ее сообщение час назад и предупредили бразильского летчика, чтобы готовился к вылету. И вот теперь женщину переключили напрямую на шлемофон Мендосы. Он не знал, что она капитан американских ВВС, сидит за экраном компьютера на авиабазе Крич в штате Невада. Не знал, что она следит за мигающей точкой, изображающей транспортный «Трансолл», не знал, что скоро он сам также станет мигающей точкой на экране, и женщина сведет эти точки вместе.
  
  Взглянув на техников, стоявших в темноте аэродрома Фугу, Мендоса увидел, как те фонариком просигналили ему: «Взлет!» Для него сейчас они были центром управления полетами. Мендоса поднял вверх большой палец, показывая, что все понял.
  
  Два двигателя «Спей» натужно взвыли, и «Букканир» затрясся, борясь с тормозами, стремясь вырваться на свободу. Щелкнув включателем ВРУ, Мендоса отпустил тормоза. «Букканир» помчался вперед, вырвался из тени вулкана, и бразилец увидел впереди море, сверкающее в лунном свете.
  
  Реактивный ускоритель ударил Мендосе в спину. Самолет стремительно набрал скорость, шасси потеряли контакт с бетонкой, и «Букканир» взмыл в воздух.
  
  — Подняться на высоту пятнадцать тысяч футов и взять курс сто девяносто, — произнес теплый, мягкий голос.
  
  Сверившись с гирокомпасом, Мендоса направил самолет строго на 190® и набрал указанную высоту.
  
  Через час он находился в трехстах милях к югу от островов Зеленого Мыса и выполнял плавный разворот, поджидая добычу. Наконец показалась цель, летящая чуть ниже. Над равниной облаков взошла горбатая луна, озарившая все вокруг бледно-белым сиянием. Мендоса увидел внизу справа быстро скользящую тень. Она направлялась на северо-восток; «Букканир» еще продолжал завершать разворот. Полностью развернувшись, Мендоса зашел добыче в хвост.
  
  — Ваша цель в пяти милях впереди, на высоте шесть тысяч футов.
  
  — Вас понял, я ее вижу, — ответил он. — Входить в соприкосновение?
  
  — Входить в соприкосновение разрешается. Действуйте.
  
  Мендоса снизился так, чтобы силуэт «Трансолла» четко обозначился в лунном свете. Ему показали справочник самолетов, которые могли использовать для контрабанды кокаина, и сейчас у него не было сомнений, что́ перед ним. В этой части неба случайного самолета просто не могло быть.
  
  Подняв предохранительную крышку, Мендоса положил большой палец на кнопку управления огнем пушек «Аден» и посмотрел в прицел, усовершенствованный в Скэмптоне. Он знал, что спаренные орудия пристреляны так, чтобы сосредоточить объединенную огневую мощь на дистанции четыреста метров.
  
  Какое-то мгновение Мендоса колебался. На борту этого самолета находились люди. Затем он вспомнил другого человека, еще мальчишку, лежащего на мраморном столе морга Сан-Паулу. Своего младшего брата. И нажал на кнопку.
  
  В ленты боеприпасов были заправлены попеременно фугасные, зажигательные и трассирующие снаряды. Яркие трассирующие снаряды должны были показать направление огня. Остальным предстояло уничтожить то, во что они попадут.
  
  Мендоса смотрел, как две красные огненные линии вырвались из-под крыльев «Букканира» и встретились в четырехстах метрах впереди. Обе линии попали в фюзеляж «Трансолла» чуть левее заднего грузового люка. В течение полусекунды самолет словно дрожал в воздухе. После чего взорвался.
  
  Бразильский летчик даже не увидел, как самолет развалился, рассыпался на части и упал. Судя по всему, экипаж только начал использовать горючее из дополнительных баков, размещенных в фюзеляже, поэтому они еще были полны под завязку. Как только в них попали раскаленные добела зажигательные снаряды, весь самолет словно расплавился. Сквозь слой облаков внизу пролился дождь пылающих обломков, и все было кончено. Один самолет, четыре человека, две тонны кокаина. Все исчезло бесследно.
  
  Майору Мендосе еще никогда не приходилось убивать людей. Какое-то мгновение он смотрел на пустое место в небе, где только что был «Трансолл». В течение последних нескольких дней Мендоса пытался себе представить, что он почувствует. И вот теперь он это знал. Он чувствовал только пустоту. Не восторг и не раскаяние. Мендоса уже много раз повторял себе одно и то же: «Думай только о Маноло, шестнадцатилетнем брате, лежащем на мраморном столе в морге, который так и не успел пожить». Когда он заговорил, его голос прозвучал совершенно ровно:
  
  — Цель уничтожена.
  
  — Знаю, — ответил женский голос из Невады. Оператор увидела, что из двух точек на экране осталась только одна. — Держите ту же высоту. Возьмите курс триста пятьдесят пять и возвращайтесь на базу.
  
  Через семьдесят минут Мендоса увидел посадочные огни аэродрома Фогу, которые зажглись специально для него и погасли, когда он подрулил к ангару в скале. «Нарушитель-4» прекратил существование.
  
  В трехстах милях от Фогу в африканских джунглях группа людей ждала у грунтового аэродрома. Ждала и ждала. На рассвете они расселись по своим джипам и уехали. Один из них должен был отправить по электронной почте зашифрованное сообщение в Боготу.
  
  Альфредо Суарес, отвечавший за поставку всего товара из Колумбии клиентам, не на шутку испугался за свою жизнь. Исчезли почти пять тонн кокаина. Суарес обещал дону Диего переправить по триста тонн кокаина на каждый из континентов, имея в запасе до двухсот тонн на потери при транспортировке. Но дело было не в этом.
  
  У Братства, как теперь с пугающим спокойствием объяснял Суаресу лично дон Диего, были две главные проблемы. Одна заключалась в том, что четыре различные партии товара, переправлявшиеся тремя разными способами, были или перехвачены, или уничтожены; но самым неприятным было (а дон Диего терпеть не мог теряться в догадках), что никто не знал наверняка, что же произошло.
  
  Капитан «Морской красавицы» должен был в случае возникновения каких-либо проблем отправить донесение. Он этого не сделал. Рулевые двух «быстрых штучек» в случае непредвиденной ситуации должны были воспользоваться сотовыми телефонами. Они этого не сделали. «Трансолл» поднялся в воздух в исправном состоянии, полностью заправленный горючим; тем не менее он бесследно исчез, не подав сигнал бедствия.
  
  — Прямо какая-то тайна, мой дражайший Альфредо, ты не согласен? — Когда сеньор Эстебан употреблял такие вежливые выражения, это было страшнее всего.
  
  — Да, дон Диего.
  
  — И какое же объяснение ты можешь предложить?
  
  — Просто ума не приложу. Все транспортные средства обладали более чем достаточным набором средств связи. Компьютеры, сотовые телефоны, рации. В случае любых неприятностей они должны были отправить краткие кодовые сообщения. Все оборудование было проверено, сообщения были заучены назубок.
  
  — И тем не менее все они молчат, — задумчиво промолвил дон Диего.
  
  Выслушав доклад Мускула, он пришел к выводу, что капитан «Морской красавицы» едва ли был повинен в собственном исчезновении. Примерный семьянин, он должен был понимать, что́ произойдет в том случае, если он предаст Картель, и на его счету уже было шесть успешных плаваний к берегам Западной Африки.
  
  Две из трех тайн имели только один общий знаменатель: и рыбацкая шхуна, и «Трансолл» направлялись в Гвинею-Бисау. И хотя судьба двух быстроходных катеров, вышедших из залива Ураба и исчезнувших бесследно, также оставалась загадкой, все указывало на то, что в Гвинее-Бисау дела обстоят неладно.
  
  — Альфредо, ты собираешься в ближайшем времени отправлять в Западную Африку еще одну партию товара?
  
  — Да, дон Диего. На следующей неделе. Пять тонн морем в Либерию.
  
  — Измени пункт назначения на Гвинею-Бисау. У тебя есть толковый молодой помощник?
  
  — Есть. Альваро, Альваро Фуэнтес. Его отец был большим человеком в бывшем картеле Кали. Альваро просто рожден для такой работы. Предан делу душой и сердцем.
  
  — В таком случае, пусть он сопровождает груз. Он должен выходить на связь каждые три часа, днем и ночью, в течение всего плавания. Заранее составленные сообщения с компьютера и сотового телефона. Ему нужно будет только нажимать кнопку. И я хочу, чтобы у нас его постоянно слушали. Посменно, сменяя друг друга. Я ясно выразился?
  
  — Яснее не бывает, дон Диего. Все будет сделано.
  
  Отец Эйсебио еще никогда не видел ничего подобного. Его большой сельский приход включал в себя множество деревень, но жили в них скромные бедняки, с трудом сводящие концы с концами. И то, что сейчас бросило якорь в устье реки, вытекающей из мангровых зарослей в море, было здесь явно чужим.
  
  Вся деревня высыпала на шаткий деревянный причал поглазеть на диковинку. Имеющий длину пятьдесят метров, корабль сверкал белоснежными бортами. Роскошные каюты на трех палубах, все начищено до блеска. Никто не знал, кому корабль принадлежит, и никто из его команды не сошел на берег. Да и зачем? Чтобы посмотреть убогую деревню с единственной немощеной улочкой, по которой бродят куры, и с одним-единственным питейным заведением?
  
  Судно, бросившее якорь вдали от океана за двумя излучинами реки, являлось роскошной океанской яхтой. Она имела экипаж из десяти человек и шесть просторных кают. Яхта была построена на голландской верфи три года назад по личному эскизу владельца, и если бы ее выставили на продажу (но никто не думал ее продавать), за нее попросили бы не меньше двадцати миллионов долларов.
  
  Странно, что люди, как правило, рождаются ночью и умирают также в основном ночью. Отца Эйсебио разбудил в три часа ночи стук в дверь. Это была маленькая девочка из одной семьи, которую священник хорошо знал. Она сказала, что дедушка кашляет кровью и мама боится, что он не доживет до утра.
  
  Отец Эйсебио прекрасно знал этого человека. Ему было шестьдесят, выглядел он на девяносто и вот уже пятьдесят лет курил отвратительнейший табак. Последние два года он постоянно отхаркивал кровью. Священник натянул рясу, взял молитвенник и четки и поспешил следом за девочкой.
  
  Семья жила у самой воды, в доме на берегу реки. И старик действительно умирал. Отец Эйсебио причастил его и подождал, когда он погрузится в сон, от которого, скорее всего, уже не очнется. Перед тем как задремать, старик попросил сигарету. Священник пожал плечами, и дочь уважила последнюю просьбу старика. Больше отцу Эйсебио здесь делать было нечего. Через несколько дней он будет отпевать своего прихожанина. Но пока что он мог идти домой.
  
  Выйдя на улицу, священник взглянул в сторону моря. В воде между огромным белым крейсером и пристанью находилась большая открытая лодка. В ней сидели трое мужчин и лежали несколько тюков. На корме роскошной яхты горел свет, и члены экипажа были готовы принять груз на борт. Посмотрев на это и вспомнив семью, которую хоронил десять дней назад, отец Эйсебио сплюнул.
  
  Вернувшись к себе, священник собрался продолжить прерванный сон. Но затем он прошел к письменному столу, выдвинул ящик и достал хитроумное устройство. Он не умел набирать текстовые сообщения и у него никогда не было сотового телефона. Но у него была бумажка, на которой он записал, какие кнопки и каком порядке нужно нажать, чтобы воспользоваться маленьким приспособлением. Отец Эйсебио старательно нажал нужные кнопки. Устройство заговорило. Женский голос сказал:
  
  — Алло.
  
  — Se habla español?[221] — спросил священник.
  
  — Claro, Padre, — сказала женщина. — Que quiere?[222]
  
  Отец Эйсебио не знал, как выразить это словами.
  
  — В моей деревне причалила очень большая лодка. По-моему, она принимает на борт огромное количество белого порошка.
  
  — Святой отец, у этой лодки есть название?
  
  — Да, я видел сзади. Золотыми буквами. Она называется «Леди Орион».
  
  Тут выдержка оставила священника, и он бросил телефон, чтобы никто не смог его проследить. Но компьютерной базе данных потребовалось пять секунд, чтобы установить этот телефон, его пользователя и точное его местонахождение. Еще через десять секунд была получена вся информация на яхту «Леди Орион».
  
  Ее владельцем был некий Нельсон Бьянко из Никарагуа, повеса-мультимиллионер, любитель шумных вечеринок и игры в поло. Яхта не значилась в списке кораблей, с которыми поработал сварщик Хуан Кортес. Но от ее создателей был получен план палубы, переданный в память «Глобального ястреба» «Мишель», которая и обнаружила яхту перед самым рассветом, когда белоснежная красавица выскользнула из устья реки и направилась в открытое море.
  
  Дальнейшие расследования, проведенные утром, в том числе консультации с великосветскими изданиями, позволили установить, что сеньор Бьянко направляется в Форт-Лодердейл на турнир по поло.
  
  Пока «Леди Орион» шла курсом северо-северо-восток, чтобы обогнуть Кубу по Юкатанскому проливу, корабль-ловушка «Чесапик» двинулся ей наперерез.
  Глава 11
  
  В «крысином списке» значились сто семнадцать фамилий государственных чиновников из восемнадцати стран. Двумя из этих стран были Соединенные Штаты и Канада, остальные шестнадцать находились в Европе. Прежде чем освободить мисс Летицию Ареналь, задержанную в Нью-Йорке, Кобра настоял на том, чтобы проверить хотя бы одного из этих людей, выбранного наугад. Он предложил герра Эберхардта Мильха, старшего таможенного инспектора гамбургского порта. Кэл Декстер вылетел в этот ганзейский город, чтобы сообщить местным правоохранительным органам плохие новости.
  
  Встреча, состоявшаяся по инициативе американского гостя в таможенном управлении Гамбурга, получилась довольно странной.
  
  Вместе с Декстером на ней присутствовал высокопоставленный представитель УБН в Германии, с которым немецкие коллеги уже были хорошо знакомы. Тот в свою очередь был в полном недоумении относительно статуса человека из Вашингтона, о ком он никогда не слышал. Но инструкции, поступившие с Арми-Нейви-драйв, где расположена штаб-квартира УБН, были краткими и исчерпывающими. Таинственному посланнику следовало оказывать всестороннюю поддержку.
  
  Два человека прилетели из Берлина — один из ЦКА, Федеральной таможенной службы Германии, другой — из отдела по борьбе с организованной преступностью Федеральной криминальной полиции БКА. Пятый и шестой участники встречи были местными, из гамбургского отделения таможни и гамбургской полиции. Из них первый был принимающей стороной: встреча состоялась у него в кабинете. Однако старшим по должности был Иоахим Циглер из федеральной таможни; к нему и обратился в первую очередь Декстер.
  
  Декстер был краток. Необходимости в пространных разъяснениях не было; все эти люди были профессионалами, и четверо немцев понимали, что американцы не стали бы просить о встрече, если бы не произошло чего-то из ряда вон выходящего. К счастью, не было также необходимости и в переводчиках.
  
  Декстер мог только сказать, и все это прекрасно поняли, что в руки колумбийского отделения УБН попала определенная информация. Слово «стукач» повисло в воздухе. Перед участниками встречи стояли чашки кофе, но никто к ним не притронулся.
  
  Декстер протянул герру Циглеру несколько страниц, тот внимательно их изучил и передал своим коллегам. Глава гамбургского отделения ЦКА тихо присвистнул.
  
  — Я знаю этого человека, — пробормотал он.
  
  — И? — спросил Циглер.
  
  Он был просто в ужасе. Германия бесконечно гордится своим огромным суперсовременным гамбургским портом. И то, что такая информация имелась, тем более у американцев, удручало.
  
  Гамбургский таможенник пожал плечами.
  
  — Разумеется, подробности можно узнать в отделе кадров. Насколько я помню, всю свою жизнь этот человек проработал в таможенной службе. Несколько лет до пенсии. Карьера без единого пятнышка.
  
  Циглер постучал пальцем по лежащим перед ним документам.
  
  — А что если ваша информация неверная? Даже больше того, заведомо ложная?
  
  Вместо ответа Декстер протянул еще несколько страниц. Завершающий удар. Иоахим Циглер изучил новые документы. Выписки из банковского счета. Маленький частный банк на Каймановых островах. О большей секретности не приходится и мечтать. Если эти документы также подлинные… На таком счету деньги накапливаются быстро, поскольку проверить его крайне трудно. Декстер первым нарушил молчание:
  
  — Господа, всем нам известны правила «знать только то, что нужно знать». Мы не новички в нашем необычном ремесле. Вы должны понимать, что у нас есть свой источник. И мы должны любой ценой этот источник оберегать. Больше того, вы сами не захотите совершать скоропалительное задержание на основании одних только неподтвержденных обвинений, которые не примет ни один суд Германии. Можно предложить стратегию действий?
  
  Декстер озвучил сложную многоходовую комбинацию. За Мильхом будут скрытно наблюдать, чтобы убедиться в том, как он лично будет способствовать прохождению таможенных формальностей одного конкретного контейнера. Далее последует выборочная проверка, якобы случайная, совершенная младшим сотрудником таможни.
  
  Если информация Кобры верна, Мильх вмешается, отменяя действия своего подчиненного. И тут, якобы также совершенно случайно, в дело вступит проходящий мимо сотрудник ЦКА. Его слово окажется решающим. Контейнер будет досмотрен. Если в нем ничего не окажется, значит, американцы ошиблись. Последуют чистосердечные извинения. Но ничего страшного не произойдет. И все же домашний и сотовый телефоны Мильха будут прослушиваться на протяжении нескольких недель.
  
  Потребовалась неделя на подготовку, и еще одну неделю пришлось ждать, пока не предоставилась соответствующая возможность. Морской контейнер был одним из нескольких сотен, выгруженных из огромного контейнеровоза из Венесуэлы. Только один человек обратил внимание на две маленькие концентрические окружности, одна внутри другой, и мальтийский крест посредине. Старший инспектор Мильх лично разрешил загрузить контейнер на поджидавший трейлер, который тотчас же направился к выезду из таможенной зоны порта.
  
  Водитель-албанец подъехал уже к самому последнему шлагбауму, который, поднявшись было, вдруг снова опустился. Молодой розовощекий таможенник указал трейлеру проехать на площадку для досмотра.
  
  — Выборочная проверка, — сказал он. — Пожалуйста, ваши документы.
  
  Албанец изобразил полное недоумение. У него имелись все необходимые разрешения, с подписью и печатью. Подчинившись, он сделал быстрый звонок по сотовому телефону. Забравшись в высокую кабину грузовика, где его никто не слышал, он произнес несколько фраз по-албански.
  
  Обычно в гамбургской таможне применяют два уровня выборочной проверки трейлеров и их грузов. Первый, упрощенный, заключается только в просвечивании рентгеном; при втором контейнер вскрывается. На самом деле молодой таможенник был оперативным сотрудником ЦКА — вот почему он казался новичком в своем деле. Он указал водителю отогнать трейлер на площадку, отведенную для досконального досмотра. И тут его остановил старший по званию офицер, спешно прибежавший из здания таможенной службы.
  
  Молодой, неопытный новичок младший инспектор не спорит с ветераном старшим инспектором. Однако этот парень твердо стоял на своем. Старший инспектор вышел из себя. Он лично проверил этот контейнер и дал разрешение на выезд. Незачем проводить досмотр дважды. Это будет лишь напрасная трата времени. Старший инспектор не заметил бесшумно подкатившую легковую машину. Вышедшие из нее двое сотрудников ЦКА в штатском предъявили свои удостоверения.
  
  — Was ist los da?[223] — вполне убедительно спросил один из них.
  
  В германской бюрократии звание имеет большое значение. Сотрудники ЦКА имели такое же звание, как и Мильх, но решающим оказалось то, что они были из криминального отдела. Контейнер был вскрыт. Появились собаки-ищейки. Содержимое было выгружено. Не обращая внимания на груз, ищейки стали скулить и кружиться на месте, когда оказались внутри контейнера. Контейнер был тщательно измерен. Изнутри он оказался короче, чем снаружи. Трейлер отогнали в специально оборудованную мастерскую. Его сопровождали сотрудники таможни. Трое сотрудников ЦКА, двое из которых действовали в открытую, а третий, молодой парень, зарабатывал очки в первом серьезном деле, продолжали изображать искреннее недоумение.
  
  Сварщик вскрыл фальшивую стенку автогеном. Спрятанные за ней пакетики были взвешены, и в них оказалось две тонны чистого колумбийского кокаина. Водитель-албанец к этому времени уже был в наручниках. По сценарию, четверым таможенникам, в том числе Мильху, по счастливой случайности — несмотря на предыдущую вполне объяснимую ошибку Мильха — удалось обнаружить крупную партию наркотиков. В конце концов, компанией-импортером была уважаемая фирма из Дюссельдорфа, торгующая оптовыми партиями кофе. Все участники задержания отметили успех чашкой кофе, Мильх принес извинения, после чего отправился в туалет и позвонил по сотовому.
  
  Ошибка. Разговор был перехвачен. Каждое слово было услышано и записано в микроавтобусе, дежурившем в километре от таможенного управления. У одного из тех, кто пил кофе, зазвонил телефон. Когда Мильх вернулся из туалета, его арестовали.
  
  Возмущение Мильха, когда его усадили в комнате для допросов, казалось совершенно искренним. Никто ни словом не обмолвился о банковском счете на Каймановых островах. Это было сделано по договоренности с Декстером, чтобы не раскрывать осведомителя в Колумбии. Однако при этом у Мильха появилась возможность обеспечить себе первоклассную защиту. Он мог бы упирать на то, что «все мы люди и все мы ошибаемся». Было бы очень трудно доказать, что Мильх занимался этим на протяжении многих лет. Как и то, что на пенсию он собирался выйти человеком богатым. Хороший адвокат к вечеру добился бы освобождения из-под стражи. Перехваченное сообщение по сотовому телефону было закодировано: безобидная фраза о том, что Мильх опоздает домой. Правда, звонил он не своей жене, а на телефон, который после этого разговора бесследно исчез. Но все мы время от времени ошибаемся номером.
  
  Старший инспектор Циглер, помимо карьеры в таможенной службе получивший высшее юридическое образование, понимал слабость своей позиции. Но в первую очередь он хотел помешать этим двум тоннам кокаина попасть в Германию, и своей цели он добился.
  
  Албанец, твердый как кремень, молчал, упрямо стоя на том, что он простой водитель. Полиция Дюссельдорфа нагрянула с обыском на склад кофе, где собаки-ищейки чуть не сошли с ума от запаха кокаина, который они были обучены отличать от аромата кофе, часто используемого в качестве «маскировки».
  
  И тогда Циглер, первоклассный полицейский, решил прибегнуть к хитрости. Мильх едва ли владел албанским. Этим языком не владеет никто, кроме самих албанцев. Мильха усадили за однонаправленным зеркалом, но звуки из соседней комнаты доносились громко и отчетливо. Мильх мог наблюдать за допросом водителя-албанца.
  
  Переводчик переводил на албанский вопросы немецкого следователя водителю, после чего переводил его ответы. Вопросы были предсказуемыми. Мильх их понимал, они звучали на его родном языке, но в отношении ответов ему приходилось полагаться на переводчика. И хотя на самом деле албанец клялся в своей непричастности, из громкоговорителей звучало подробное признание в том, что в случае возникновения каких-либо затруднений в гамбургском порту водитель должен был немедленно связаться с неким старшим инспектором Эберхардтом Мильхом, который все уладит и пропустит груз без досмотра.
  
  И тут Мильх не выдержал и сломался. Его рассказ длился почти двое суток; потребовалась целая команда стенографистов, чтобы все записать.
  
  Яхта «Леди Орион» находилась на просторах Карибского моря южнее Ямайки и к востоку от Никарагуа, когда капитан, стоявший в белоснежном отутюженном тропическом мундире на мостике рядом с рулевым, увидел нечто такое, от чего заморгал, не в силах поверить своим глазам.
  
  Он быстро проверил экран локатора, следящего за поверхностью моря. В радиусе многих миль, от горизонта до горизонта, не было ни одного корабля. Но вертолет определенно был вертолетом. И он находился прямо по курсу, летел навстречу над самой водой. Капитану было прекрасно известно, что́ находилось на яхте, ибо тридцать часов назад он сам помогал поднимать груз на борт, и глубоко внутри у него зашевелился первый червячок страха. Вертолет был маленький, разведывательный, но когда он пронесся над левым бортом яхты и, развернувшись, полетел рядом с ней, капитан прочитал на фюзеляже отчетливую надпись «Военно-морской флот США». Он связался по внутреннему коммутатору с главной каютой, предупреждая своего хозяина.
  
  Нельсон Бьянко спешно поднялся на мостик. Миллионер-повеса был босиком, в пестрой гавайской рубашке и мешковатых шортах. Его черные кудри были обесцвечены и уложены с лаком, в зубах он сжимал свою непременную сигару «Кохиба». Необычным было то — и это объяснялось исключительно грузом из Колумбии, — что Бьянко не захватил с собой пять-шесть девиц легкого поведения.
  
  Капитан и владелец яхты наблюдали за тем, как вертолет следует параллельным курсом, над самой поверхностью океана, и тут в открытом овале пассажирской двери появился «морской котик» в черном комбинезоне, пристегнутый страховочным ремнем. В руках он держал снайперскую винтовку «М-14», нацеленную на мостик. Из громкоговорителя разнесся раскатистый голос пилота крошечного вертолета:
  
  — На борту яхты «Леди Орион», мы из ВМФ Соединенных Штатов. Пожалуйста, заглушите двигатели. Мы высаживаемся к вам на борт.
  
  Бьянко терялся в догадках, как американцы собираются это осуществить. На корме яхты имелась маленькая вертолетная площадка, но ее занимал накрытый брезентом его собственный «Сикорский». И тут капитан толкнул повесу, указывая вперед. Там, у горизонта, показались три черные точки, одна большая и две поменьше. Задрав носы вверх, надувные лодки на полной скорости неслись навстречу.
  
  — Полный вперед! — воскликнул Бьянко. — Самый полный вперед!
  
  Это решение было опрометчивым, что сразу же понял капитан.
  
  — Босс, нам от них ни за что не уйти. Попытавшись спастись бегством, мы тем самым выдадим себя.
  
  Бьянко посмотрел на зависший в воздухе «Литтл берд», на быстроходные НЛЖК, на винтовку, нацеленную ему в голову с расстояния пятьдесят ярдов. Не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться. Он кивнул.
  
  — Стоп машина, — приказал Бьянко, отходя в сторону.
  
  Порыв ветра взъерошил ему волосы и тотчас же затих. Натянув на лицо широкую улыбку, светский повеса приветливо замахал рукой, изображая готовность сотрудничать. «Морские котики» поднялись на борт яхты меньше чем через пять минут.
  
  Лейтенант-коммандер Кейси Диксон был скрупулезно учтив. Его предупредили, что объект идет с «грузом», и этого было достаточно. Отказавшись от шампанского, предложенного ему и его людям, Диксон распорядился отвести владельца яхты и команду на корму и держать их там под прицелом пистолетов-пулеметов. «Чесапик» по-прежнему оставался за горизонтом. Водолаз надел снаряжение и спустился за борт. Он провел под водой полчаса. Поднявшись на поверхность, он доложил, что на днище нет ни потайных люков, ни приваренных ящиков и вниз не уходят нейлоновые тросы.
  
  Двое таможенников начали осмотр яхты. Им было известно только то, что в своем кратком разговоре по сотовому телефону испуганный приходской священник упомянул «огромное количество». Но что он под этим понимал?
  
  Запах кокаина учуял спаниель; наркотика оказалась целая тонна. «Леди Орион» не принадлежала к тем судам, в трюмах которых Хуан Кортес изготовил тайники, практически не поддающиеся обнаружению. Бьянко рассчитывал исключительно на собственную наглую самоуверенность. Он надеялся на то, что роскошная яхта, прекрасно известная во всех дорогих и знаменитых портах от Монте-Карло до Форт-Лодердейла, будет вне подозрений и он сам вместе с ней. И, пожалуй, это действительно было бы так, если бы не старый священник-иезуит, которому пришлось похоронить четыре истерзанных тела на деревенском кладбище.
  
  И снова, как это было с английским спецназом, сверхчувствительный нюх спаниеля, уловивший особую фактуру воздуха, указал на одну определенную панель на полу машинного отделения. Воздух был слишком свежим; панель недавно поднимали. Она привела в трюм.
  
  Как и англичане в Атлантике, американские таможенники надели дыхательные аппараты и спустились в трюм. Даже на роскошных яхтах в трюме стоит зловонный смрад. Один за другим из тайника извлекались тюки, и те «морские котики», кто не охранял пленников, поднимали их на палубу и складывали между рубкой и вертолетной площадкой. Бьянко бурно протестовал, утверждая, что он понятия не имел о содержимом трюма… что его подставили… что произошло какое-то недоразумение… что он лично знаком с губернатором Флориды… Крики перешли в неразборчивое бормотание, когда ему на голову надели черный капюшон. Лейтенант-коммандер Диксон выпустил вверх сигнальную ракету, и «Глобальный ястреб» «Мишель» отключила устройство постановки помех. Впрочем, «Леди Орион» даже не пыталась выйти на связь. Как только радио снова заработало, Диксон вызвал «Чесапик».
  
  Через два часа Нельсон Бьянко, капитан яхты и вся команда находились в тюрьме, устроенной в носовом отсеке «зерновоза», где уже были семеро человек с двух «быстроходных штучек». Повеса-миллионер не привык вращаться в подобном обществе, и это ему совсем не понравилось. Однако этим людям предстояло надолго стать его товарищами, и он полностью удовлетворил свою страсть к тропикам, но только посреди Индийского океана. Вот только красивых девушек в меню не было.
  
  Даже подрывник был огорчен.
  
  — Сэр, неужели ее действительно нужно отправить на дно? Это же такая красавица!
  
  — У нас есть четкий приказ, — ответил командир. — Никаких исключений.
  
  Выстроившись вдоль борта «Чесапика», «морские котики» наблюдали за тем, как роскошная яхта взорвалась и быстро затонула.
  
  — Ура, — пробормотал один из них, но это слово, которое обычно означает торжество, на этот раз было произнесено с некоторым сожалением.
  
  Когда море снова стало пустынным, «Чесапик» быстро направился прочь. Через час ему встретилось торговое судно, капитан которого, посмотрев в бинокль, увидел обычный зерновоз, идущий своим курсом, и не обратил на него никакого внимания.
  
  По всей Германии у сотрудников правоохранительных органов выдались напряженные деньки. В своем пространном признании Эберхардт Мильх, отныне в целях его же собственной безопасности погребенный под многоуровневой завесой секретности, назвал дюжину крупных импортеров, чей груз он беспрепятственно пропускал через контейнерный терминал гамбургского порта. На складах всех этих фирм были проведены обыски.
  
  Федеральная и местная полиция проверяла пиццерии (излюбленное прикрытие калабрийской «Ндрангеты»), продовольственные магазины и сувенирные салоны, специализирующиеся на изделиях ремесленников из Южной Америки. Следователи вскрывали упаковки консервированных тропических фруктов, находя в каждой банке пакетик с белым порошком, и разбивали идолов майя из Гватемалы. Благодаря всего одному человеку от бизнеса дона Диего в Германии остались лишь развалины.
  
  Но Кобра прекрасно сознавал, что если партия кокаина уже была передана импортеру, все убытки полностью лягут на плечи европейских гангстеров. И только если перехватить груз до этого, удар будет нанесен непосредственно Картелю. Это можно было сказать про контейнер с двойными стенками, так и не успевший покинуть гамбургский порт, и про груз на борту «Леди Орион», предназначавшийся для кубинской преступной группировки с юга Флориды, который по-прежнему считался находившимся в море. То, что яхта не пришла в Форт-Лодердейл, еще не было замечено. Пока что не было замечено.
  
  Но «крысиный список» оказался полезным. Кобра выбрал продажного чиновника из Гамбурга наугад, одну фамилию из ста семнадцати, и вероятность того, что все подстроено, была ничтожно мала.
  
  — Ну что, освобождаем девушку? — спросил Декстер.
  
  Деверо кивнул. На самом деле лично ему было все равно. Его способность к состраданию можно было считать нулевой. Но Летиция Ареналь уже сделала свое дело, и больше от нее не было никакой пользы.
  
  Декстер привел колеса в движение. Благодаря его негласному вмешательству следователь Пако Ортега из мадридского отделения СБНОП был произведен в старшие инспекторы. Ему были обещаны в самом ближайшем времени Хулио Лус и банк «Гусман».
  
  Выслушав Декстера, говорившего с противоположной стороны Атлантического океана, Ортега составил план действий. Молодой сотрудник СБНОП сыграл роль нечистого на руку работника багажного отделения аэропорта. Его шумно и прилюдно арестовали в баре, о чем тотчас же стало известно средствам массовой информации. Журналисты расспросили бармена и двух посетителей, рассказавших одно и то же.
  
  Со слов сотрудника правоохранительных органов, пожелавшего остаться неизвестным, газета «Пайс» подготовила большой материал о разоблачении банды, переправлявшей контрабандный кокаин в багаже ничего не подозревавших пассажиров из мадридского аэропорта «Барахас» в нью-йоркский аэропорт имени Кеннеди. К сожалению, почти всем преступникам удалось скрыться, но один сотрудник багажного отделения был задержан, и сейчас он называл рейсы, на которых вскрывал багаж, уже прошедший досмотр, и подкладывал в него кокаин. В некоторых случаях он даже смог привести описание чемоданов.
  
  Мистер Боусмен Барроу по своей натуре не был человеком азартным. У него не было склонности к казино, картам и скачкам как к способу выбрасывать деньги на ветер. Однако он вынужден был признать, что если бы ему предложили пари, он поставил бы круглую сумму на то, что сеньорита Летиция Ареналь отправится за решетку на много лет. И проиграл бы.
  
  Информация из Мадрида поступила в центральное управление УБН в Вашингтоне, и некий неназванный чиновник отправил копию документа, имеющего отношение к клиентке мистера Барроу, в прокуратуру Бруклина. Там вынуждены были принять меры. Прокуратура поставила мистера Барроу в известность относительно информации из Мадрида. Тот сразу же начал действовать, добиваясь снятия обвинений. Даже если невиновность его подзащитной и не была доказана безоговорочно, появились сомнения размером с гаражные ворота.
  
  Состоялось закрытое заседание под председательством судьи, с которым Боусмен Барроу учился на юридическом факультете, и ходатайство было удовлетворено. Судьба Летиции Ареналь перешла от прокуратуры к СИН, Службе иммиграции и натурализации. Там заявили, что, хотя девушка из Колумбии и не подлежит уголовному преследованию, на территории Соединенных Штатов Америки ей оставаться также нельзя. Ее спросили, в какую страну она предпочитает быть депортирована, и мисс Ареналь выбрала Испанию. Двое сотрудников СИН отвезли ее в аэропорт имени Кеннеди.
  
  Поль Деверо понимал, что время работает против него. Его главным преимуществом было то, что никто о нем ничего не знал. В то же время сам он тщательно изучил всю собранную по крупицам информацию, которая позволила ему получить представление о личности и характере некоего дона Диего Эстебана, считавшегося главой Картеля, хотя это так и не было никогда доказано.
  
  То, что этот беспощадный идальго, этот потомок испанских аристократов времен империи так долго оставался неприкасаемым, обуславливалось многими факторами.
  
  Главным было то, что все наотрез отказывались давать показания против него. Другой фактор заключался в том, что те, кто шел наперекор дону Диего, так кстати бесследно исчезали. Но даже этого было бы недостаточно без огромной политической поддержки. У дона Диего имелись очень влиятельные друзья, и в большом количестве.
  
  Он без устали жертвовал на добрые дела, о чем непременно трубили средства массовой информации. Дон Диего помогал школам, больницам, неизменно для самых бедных.
  
  Также он делал подношения, но уже втихомолку, политическим партиям, всем без исключения, в том числе и той, которую возглавлял президент Альваро Урибе, давший клятву сокрушить кокаиновую индустрию. При этом дон Диего следил за тем, чтобы о его пожертвованиях обязательно стало известно тем, от кого что-то зависело. Он даже оплачивал воспитание и обучение оставшихся сиротами детей сотрудников полиции и таможни, погибших при исполнении служебных обязанностей, несмотря на то что их коллеги подозревали, что именно он стоит за убийствами.
  
  Но больше всего дон Диего заискивал перед католической церковью. Как только у какого-нибудь монастыря или храма начинались трудные времена, он тотчас же выделял средства на восстановительные работы. Причем эти пожертвования дон Диего выставлял напоказ, как и то, что он регулярно посещал приходскую церковь рядом со своим сельским домом, вместе с крестьянами и работниками своего поместья. Разумеется, речь шла об официальной загородной резиденции, а не о многочисленных особняках, приобретенных на подставных лиц, где дон Диего встречался с остальными членами Братства, которое он создал, чтобы производить и поставлять на рынок до восьмисот тонн кокаина в год.
  
  — Да, — с восхищением протянул Деверо, — это настоящий маэстро.
  
  Ему хотелось надеяться, что дон Диего Эстебан не читал «Искусство войны» Сунь Цзы.
  
  Кобра понимал, что сплошная череда исчезновений груза, арестованных сообщников и ликвидированных сетей распространения кокаина недолго будет списываться на случайные совпадения. Умный человек готов верить в случайные совпадения лишь до определенного предела, и чем выше уровень подозрительности, тем ниже этот предел. Первое преимущество — то, что никто не подозревает о существовании Кобры, — скоро исчезнет, и дон Диего поймет, что ему приходится иметь дело с новым и гораздо более опасным противником, который играет не по правилам.
  
  Далее нужно будет использовать второе преимущество: невидимость. Сунь Цзы заявил, что нельзя победить невидимого врага. Мудрый старик-китаец жил задолго до сверхсовременных технологий мира Кобры. Сейчас же возникло новое оружие, способное помочь Кобре оставаться невидимым еще долго после того, как дон Диего осознает, что у него появился новый враг.
  
  Главным фактором раскрытия самого факта существования Кобры станет «крысиный список». Разоблачить серией ударов сто семнадцать коррумпированных чиновников на двух континентах — это будет уже слишком. Скармливать «крыс» правоохранительным органам придется очень медленно, до тех пор, пока где-нибудь в Колумбии не обвалится песо. Но в любом случае рано или поздно обязательно произойдет утечка.
  
  Однако в ту августовскую неделю Деверо отправил Кэла Декстера сообщить плохие новости руководству трех правительственных ведомств трех различных государств при условии, как ему хотелось надеяться, полной конфиденциальности.
  
  В течение напряженной недели разъездов и переговоров Кэл Декстер рассказал американцам о том, что один нечистый на руку человек работает в морском порту Сан-Франциско; итальянцы узнали, что продажный старший сотрудник таможенной службы работает в Остии; а испанцы поняли, что им следует установить наблюдение за портовым начальником в Сантадере.
  
  Во всех трех случаях Декстер умолял устроить все так, будто к аресту привело случайное обнаружение партии кокаина. Во всех трех странах его просьбу обещали уважить.
  
  Кобре было наплевать на банды, которые занимались розничной торговлей наркотиками в Америке и Европе. Этот сброд его не интересовал. Но после ухода со сцены каждого из помощников Картеля процент перехвата контрабанды кокаина должен был возрасти экспоненциально. А до передачи товара в воротах порта убытки будет нести Картель. Заказы надо будет как-то выполнять. Производя товар и поставляя его заказчику. А это станет невозможным.
  
  Определенно, Альваро Фуэнтес не собирался пересекать Атлантический океан на борту вонючей рыбацкой шхуны вроде «Морской красавицы». В качестве первого заместителя Альфредо Суареса он отправился на «Арко соледад», грузовом судне водоизмещением шесть тысяч тонн.
  
  Корабль был достаточно большим, для того чтобы на нем имелась капитанская каюта, не слишком просторная, но отдельная, и ее занял Фуэнтес. Несчастному капитану пришлось перебраться к старшему помощнику, но он знал свое место и даже не пикнул.
  
  По требованию дона Диего «Арко соледад» направился вместо Монровии, столицы Либерии, в Гвинею-Бисау, где, похоже, крылась главная проблема. Однако он по-прежнему имел в трюме пять тонн чистого кокаина.
  
  Это был один из тех кораблей, на которых Хуан Кортес сотворил свое волшебство. К корпусу ниже ватерлинии были приварены два стабилизатора. Однако эти стабилизаторы имели двойное назначение. Помимо того чтобы уменьшать качку при сильном волнении, облегчая жизнь экипажу, оба пустотелых стабилизатора имели внутри по две с половиной тонны кокаина, уложенного в тщательно упакованные тюки.
  
  Главная проблема с тайниками, расположенными под водой, заключалась в том, что загружать и разгружать их можно было только тогда, когда корпус корабля оказывался извлечен из воды. Это означало или великие сложности с сухим доком и сопряженный с ними риск нежелательных свидетелей, или выход на мелководье во время отлива, что отнимало много драгоценных часов.
  
  Но Кортес оснастил стабилизаторы практически невидимыми защелками, с помощью которых аквалангист мог легко снимать с них целые большие панели. После чего тюки, герметично упакованные и связанные вместе, вытягивались на поверхность, где их поднимало на борт «встречающее» судно.
  
  И, наконец, «Арко соледад» вез в трюмах совершенно законный груз кофе, со всеми необходимыми документами, доказывающими, что товар оплачен и предназначается для некой торговой компании в Бисау. На этом хорошие новости заканчивались.
  
  Плохие новости заключались в том, что по описанию Хуана Кортеса «Арко соледад» уже давно был выявлен и сфотографирован сверху. Когда корабль пересек тридцать пятый меридиан, «Глобальный ястреб» «Сэм» получила его изображение, произвела сравнение с тем, что хранилось в базе данных, установила совпадение и известила военно-воздушную базу Крич в штате Невада.
  
  Из Невады информация поступила в Вашингтон, и «Балморалу» был отдан приказ идти наперехват. Еще до того, как аквалангисты майора Пикеринга спустились под воду, они уже знали, что именно им искать, где это находится и как приводятся в действие потайные защелки.
  
  На протяжении первых трех дней в море Альваро Фуэнтес строго следовал полученным инструкциям. Каждые три часа, днем и ночью он прилежно отправлял сообщения по электронной почте своей скучающей «жене» в Барранкилью. Эти сообщения были настолько банальными, что в обычной обстановке АНБ в Форт-Миде, штат Мэриленд, не стало бы с ними связываться. Но сейчас, предупрежденные, специалисты по дешифровке вылавливали их из киберпространства и переправляли в Анакостию.
  
  Когда «Сэм», кружащая в воздухе на высоте сорок тысяч футов, увидела, что «Арко соледад» и «Балморал» находятся всего в сорока милях друг от друга, она включила устройство постановки помех, и Фуэнтес погрузился в зону полного молчания. Увидев вертолет, появившийся из-за горизонта и направившийся прямо на корабль, он передал экстренное сообщение. Которое никуда не дошло.
  
  Команде «Арко соледада» не имело смысла оказывать сопротивление облаченным в черное коммандос, поднявшимся на борт судна. Капитан, прекрасно разыгрывая негодование, потрясал судовыми документами, декларациями судового груза и копиями заказа на поставку кофе в Бисау. Люди в черном не обратили на него никакого внимания.
  
  На капитана, продолжавшего возмущаться на тему «пиратства», членов команды и Альваро Фуэнтеса надели наручники и черные капюшоны, после чего усадили на корме. Как только они лишились возможности что-либо видеть, постановка помех прекратилась, и майор Пикеринг вызвал «Балморал». Пока корабль-ловушка шел полным ходом к задержанному судну, двое аквалангистов приступили к работе. Им потребовалось чуть больше часа. Спаниели в этот раз не понадобились; они остались на корабле.
  
  Когда «Балморал» подошел к «Арко соледаду», на поверхности моря уже плавали две гирлянды связанных друг с другом тюков. Они оказались настолько тяжелыми, что поднимать их из воды на палубу пришлось грузовой стрелой «Соледада». Оттуда их уже забрал под свою опеку «Балморал».
  
  Фуэнтес, капитан и команда из пяти человек притихли. Даже под капюшонами они слышали скрежет работающей грузовой стрелы и глухие шлепки чего-то мокрого и тяжелого, опускаемого на палубу. Они поняли, что это такое. Жалобы на пиратство прекратились.
  
  Колумбийцы отправились следом за своим грузом на «Балморал». Они догадались, что попали на борт большого судна, но не могли ни назвать, ни описать его. С палубы их провели сразу же в носовой отсек, где уже успел обжиться экипаж «Морской красавицы». Только там с них наконец сняли наручники и капюшоны.
  
  Последними на палубу поднялись британские морские пехотинцы и аквалангисты, с которых ручьями текла вода. В нормальной обстановке водолазы, встретившие «Арко соледад», должны были бы поставить панели стабилизаторов на место, но, учитывая то, куда предстояло отправиться кораблю, панели оставили снятыми.
  
  Последним борт обреченного судна покинул подрывник. Когда корабли разделяло полмили, он нажал взрыватель.
  
  — Насладитесь ароматом кофе, — пошутил подрывник, когда «Арко соледад», вздрогнув, начал крениться на борт, уходя под воду.
  
  И действительно, морской бриз принес слабый запах жареного кофе — на какую-то долю секунды сгорающий пластид нагрел все вокруг до пяти тысяч градусов по Цельсию. Вскоре корабль скрылся под водой.
  
  Одна надувная лодка, остававшаяся на воде, вернулась на место его гибели и подобрала мелкие обломки, которые мог бы заметить острый глаз. Все они были уложены в сетку, снабжены грузом и отправлены на дно. Океан, спокойный и прозрачный, как это всегда бывает в начале сентября, снова стал таким же, каким и был, — пустынным.
  
  Далеко, на колумбийском побережье Атлантики, Альфредо Суарес не мог поверить пришедшим известиям и не мог придумать, как доложить о случившемся дону Диего и остаться в живых. Его смышленый молодой помощник двенадцать часов назад перестал выходить на связь. Это было нарушением приказа, то есть безумием или катастрофой.
  
  К этому моменту Суарес получил сообщение от своих клиентов-кубинцев, контролировавших значительную часть торговли кокаином на юге Флориды, о том, что «Леди Орион» так и не пришла в Форт-Лодердейл. Яхту также не дождался и начальник порта, зарезервировавший для нее лучшее место у причала. Осторожные расспросы позволили установить, что он тоже пытался связаться с Нельсоном Бьянко, но безуспешно. «Леди Орион» опаздывала уже на три дня и не отвечала на запросы.
  
  Конечно, были и успешные поставки партий кокаина, однако цепочка неудач на море и в воздухе плюс большой успех таможни в Гамбурге уменьшили долю благополучной доставки до пятидесяти процентов от отправленного товара. Суарес же обещал дону Диего минимум семьдесят пять процентов благополучной доставки. Впервые у него возникли сомнения в правильности своей политики крупных, но малочисленных партий кокаина, полной противоположности распыленного подхода его покойного предшественника. Суарес не был человеком религиозным, но все же сейчас он молился о том, чтобы неприятности на этом закончились. Но худшее было еще впереди.
  
  В респектабельном историческом центре Александрии на берегу Потомака человек, преисполненный решимости сотворить это «худшее», анализировал первые результаты своей кампании.
  
  Удар наносился с трех сторон. Во-первых, сведения о кораблях, с которыми поработал Хуан Кортес, передавались органам правопорядка — военным морякам, таможенникам, береговой охране, чтобы те задерживали крупные суда в море и «случайно» натыкались на тайники, что приводило как к конфискации кокаина, так и задержанию самих кораблей.
  
  Так приходилось поступать, потому что большинство судов, числящихся в реестре Ллойда, слишком велики, и их бесследное исчезновение неизбежно вызовет панику в морском мире, что приведет к конфликтам на государственном уровне. Страховщики и владельцы готовы без сожаления расставаться с продажной командой и платить штрафы, заявляя о своей полной невиновности, но потеря целого корабля — это уже слишком значительный убыток.
  
  Перехват контрабанды в море на официальном уровне также повлиял на распространенную тактику, которая заключалась в том, что крупный корабль принимал кокаин на борт в открытом море с одной рыбацкой шхуны, а затем, прежде чем войти в порт назначения, выгружал его на другую шхуну, также в открытом море. Такое не могло продолжаться бесконечно или даже хотя бы относительно долго. Несмотря на то, что Хуан Кортес для всех оставался обугленным трупом в могиле на кладбище Картахены, скоро станет очевидно, что кто-то слишком хорошо осведомлен обо всех созданных им невидимых тайниках. Настанет день, когда уже нельзя будет притворяться, будто обнаружение этих тайников происходит раз за разом случайно.
  
  В любом случае никто и не пытался скрыть триумф официальных властей. Обо всех успешных операциях по перехвату кокаина тотчас же сообщалось средствам массовой информации, и это становилось известно Картелю.
  
  Вторым направлением деятельности Кобры была цепочка вроде бы не связанных между собой происшествий в морских портах и аэропортах двух континентов, в ходе которых благодаря роковому стечению обстоятельств были обнаружены крупные партии кокаина, а также задержаны нечистые на руку чиновники правительственных ведомств, выступавшие в качестве «смазки». Это также невозможно было бесконечно долго списывать на волю случая.
  
  Проработавший всю жизнь в контрразведке, Поль Деверо снимал шляпу, что для него было чем-то из ряда вон выходящим, перед Кэлом Декстером, сумевшим раздобыть «крысиный список». Он не спрашивал, кто из руководства Картеля выдал эту информацию, хотя, разумеется, догадывался, что печальная история девушки из Колумбии, задержанной в Нью-Йорке, имела к этому какое-то отношение.
  
  Но Кобре хотелось надеяться, что перебежчик подготовил себе пути отступления, потому что оставлять продажных чиновников на свободе долго не удастся. А с ростом разоблачений в Соединенных Штатах и Европе станет ясно, что кто-то передал правоохранительным органам фамилии и должности.
  
  Хорошая новость — для человека, который сломал Олдрича Эймса и кое-что смыслил в тактике ведения допросов, — заключалась в том, что все эти чиновники, алчные и продажные, не были «крепкими орешками», знакомыми с законами преступного мира. Разоблаченный немец исповедовался в своих грехах, словно наяву встретил Деву Марию. И то же самое будет с остальными. Эти слезливые признания вызовут цепную реакцию новых арестов и обысков. Снежный ком будет нарастать, причем уже без какой-либо посторонней помощи. На это рассчитывал Деверо.
  
  Однако его козырным тузом было третье направление, на подготовку которого он потратил столько времени и сил, а также значительную часть отведенного ему бюджета.
  
  Кобра называл это «фактором замешательства» и на протяжении многих лет использовал его в мире шпионажа. В данном случае речь шла о необъяснимом исчезновении одной партии груза за другой.
  
  Тем временем Деверо собирался втихую выдать еще четырех «крыс». В середине сентября Кэл Декстер потратил целую неделю на разъезды, посетив Афины, Лиссабон, Париж и Амстердам. Во всех четырех случаях его разоблачения вызвали шок и ужас, но при этом он получил заверения в том, что все аресты будут проведены в ходе тщательно подготовленного «случайного» обнаружения партии кокаина. Описав операцию в Гамбурге, Декстер предложил ее в качестве образца.
  
  Он сообщил европейцам о том, что один продажный таможенный чиновник действует в афинском порту Пирей; португальцы получили взяточника в довольно небольшом, но оживленном порту Фару, Франции достался крупный «грызун» в Марселе, а у голландцев возникли проблемы в крупнейшем европейском грузовом порту Роттердама.
  
  Франсиско Понс собирался уходить на покой, и он был чертовски рад этому. Помирившись со своей толстой и некрасивой женой Викторией, он даже смог найти покупателя на свой «Кинг-эр». Он объяснил ситуацию тому человеку, по заказу которого летал через Атлантику, некоему сеньору Суаресу, и тот принял ссылку на возраст и болезни. По договоренности, в сентябре Понсу предстояло совершить последний перелет для Картеля. Ничего страшного не произойдет, заверил он сеньора Суареса; его молодому напарнику не терпится стать первым пилотом и получать соответствующее жалование. Что же касается нового, хорошего самолета, так этот вопрос уже назрел давно. Итак, «Кинг-эр» разбежался по грунтовому аэродрому неподалеку от Форталезы и поднялся в воздух. Маленькая движущаяся точка была обнаружена широкоугольным локатором «Глобального ястреба» «Сэм» и введена в базу данных.
  
  Остальное сделал компьютер. Он идентифицировал движущуюся точку как «Кинг-эр», определил, что самолет вылетел с ранчо Боавишта, показал, что без дополнительных топливных баков внутри фюзеляжа «Кинг-эр» не сможет пересечь Атлантический океан, однако этот самолет взял курс на северо-запад в направлении тридцать пятого меридиана. Дальше была только Африка. Оператор из Невады предупредил майора Жуаньу Мендосу и команду наземного обслуживания готовить самолет к вылету.
  
  Приближающийся «Кинг-эр» провел в воздухе уже больше двух часов. Горючее в основных топливных баках в крыльях подходило к концу, управлял самолетом второй пилот. Далеко внизу и впереди «Букканир» ощутил мощный удар реактивного ускорителя, промчался по взлетно-посадочной полосе и с ревом ушел в сторону моря. Ночь стояла безлунная.
  
  Через шестьдесят минут бразильский летчик уже находился в точке перехвата, лениво кружа на трехстах узлах. К юго-западу от него, невидимый в темноте, «Кинг-эр» упрямо летел вперед, теперь уже на горючем из дополнительных баков. Двое крестьян усердно работали ручными насосами, перекачивая топливо.
  
  — Поднимитесь на двенадцать тысяч футов, продолжайте разворот, — произнес теплый женский голос из Невады.
  
  Повинуясь зову этого чарующего голоса, мужчины готовы были идти на смерть. Причина нового указания заключалась в том, что «Сэм» доложила: «Кинг-эр» набрал высоту, поднимаясь над облаками.
  
  Даже в отсутствие луны звезды над Африкой светят ярко, а сплошная облачность, подобно белой простыне, отражает свет, отображая на своей бледной поверхности тени. «Букканир» вышел на исходную позицию в пяти милях позади «Кинг-эра» и в тысяче футов над ним. Мендоса окинул взглядом раскинувшееся перед ним молочно-белое плато. Оно не было абсолютно плоским; тут и там над ним поднимались клубы кучевых облаков. Бразильский летчик сбросил скорость, опасаясь проскочить мимо цели.
  
  Наконец он ее увидел. Лишь тень между двумя вздыбившимися облаками. Тень исчезла, затем появилась снова.
  
  — Вижу цель, — доложил Мендоса. — Ошибки быть не может?
  
  — Никакой ошибки, — прозвучал голос у него в ушах. — Ничего другого в небе нет.
  
  — Вас понял. Атакую.
  
  — Разрешение на атаку дано.
  
  Мендоса прибавил газ, сокращая расстояние. Поднял предохранительную крышку. Цель плавно вплыла в прицел, приближаясь. Четыреста метров.
  
  Два вырвавшихся из-под крыльев потока снарядов сошлись в хвостовой части «Кинг-эра». Хвостовое оперение развалилось на куски, но снаряды устремились дальше, сквозь дополнительные топливные баки к кабине. Оба крестьянина, работавших насосами, умерли в десятую долю секунды, разорванные в клочья; двое пилотов повторили бы их участь, но сдетонировавшее горючее сделало дело быстрее. Как и «Трансолл», «Кинг-эр» взорвался, разлетелся на части и огненным дождем пролился сквозь пелену облаков.
  
  — Цель уничтожена, — доложил Мендоса.
  
  Еще одна тонна кокаина не попадет в Европу.
  
  — Можете лететь домой, — произнес голос. — Ваш курс…
  
  У Альфредо Суареса не было выбора. Он вынужден был доложить дону Диего о длинной череде неудач, потому что его вызвали. Хозяин Картеля не смог бы оставаться в живых в самой опасной, пожалуй, среде на земле, если бы не обладал шестым чувством, способным улавливать угрозы.
  
  Дон Диего заставил главу службы транспортировки выложить ему все. Два корабля и теперь вот два самолета пропали, так и не достигнув Гвинеи-Бисау; две «быстроходные штучки» в Карибском море так и не прибыли на место встречи, и больше их никто не видел, вместе с восемью членами команды; светский повеса исчез с тонной чистого кокаина, предназначавшегося для кубинских клиентов во Флориде. И еще катастрофа в Гамбурге.
  
  Суарес ожидал, что дон Диего взорвется в гневе. Но произошло обратное. Еще в детстве дона научили, что даже если раздражаться из-за мелочей, крупные неприятности требуют благородного спокойствия. Дон Диего попросил Суареса остаться за столом. Сам он раскурил тонкую черную трубку и отправился прогуляться в сад.
  
  Внутри у него бурлила убийственная ярость. Дон Диего дал себе слово, что будет кровь, много крови. Будут крики. Будет смерть. Но сперва необходимо тщательно проанализировать случившееся.
  
  Против Роберто Карденаса пока что ничего не было. Разоблачение одного из купленных им чиновников в Гамбурге, скорее всего, явилось досадной неудачей. Случайностью. Но только не все остальное. Только не пять кораблей в море и два самолета в воздухе. И правоохранительные органы тут ни при чем: они созвали бы пресс-конференции, похвалялись бы конфискованными тюками. Дон Диего к этому привык. Пусть злорадствуют по поводу крошек. В целом кокаиновая индустрия приносила свыше трехсот миллиардов долларов в год. Прибыли были такими огромными, что никакие аресты не могли остановить армию добровольцев, с криками стремящихся занять место убитых и попавших за решетку; Билл Гейтс и Уоррен Баффет[224] по сравнению с Картелем казались уличными торговцами. За один год кокаин приносил больше, чем совокупное состояние каждого из них.
  
  Но исчезновение груза — это было опасно. Чудовище, закупающее кокаин, необходимо кормить. Картель мстителен и жесток, но то же самое можно сказать про итальянские, мексиканские, кубинские, турецкие, албанские, испанские и прочие преступные группировки, готовые безжалостно убивать за одно неверно сказанное слово.
  
  Итак, если это не случайное совпадение, а рассудок уже отказывался принимать подобное объяснение, кто же похищает товар и убивает людей, так что целые партии исчезают бесследно?
  
  Дон Диего видел в происходящем измену или воровство, что было лишь другой формой измены. А на измену мог быть только один ответ. Найти виновных и наказать их с неукротимой жестокостью. Кто бы они ни были, им будет преподан урок. Ничего личного, но обращаться так с доном Диего нельзя.
  
  Дон вернулся к своему дрожащему от страха гостю.
  
  — Пришли ко мне Мускула, — сказал он.
  Глава 12
  
  Пако Вальдес, Мускул вылетел в Гвинею-Бисау вместе с двумя своими подручными. Дон Диего не собирался рисковать новыми потерями в море. Как не было у него и намерения ублажать американское УБН, заставляя своих помощников летать регулярными авиарейсами.
  
  К концу первой декады третьего тысячелетия наблюдение и контроль за всеми пассажирами межконтинентальных авиалиний стали настолько тотальными, что Вальдеса с его необычной внешностью обязательно заметили бы и установили за ним наблюдение. Поэтому троим колумбийцам пришлось лететь через океан на личном «Груммане Г-4» дона Диего.
  
  Дон Диего был абсолютно прав… но только отчасти. Однако двухмоторному частному самолету все равно пришлось лететь практически по прямой из Боготы в Гвинею-Бисау, а это привело его в зону наблюдения «Глобального ястреба» «Сэм». Поэтому «Грумман» был замечен, идентифицирован и занесен в базу данных. Узнав об этом, Кобра удовлетворенно усмехнулся.
  
  Мускула встретил в аэропорту лично представитель Картеля в Гвинее-Бисау Игнасио Ромеро. Несмотря на старшинство в возрасте, Ромеро был очень почтителен по отношению к гостю. Во-первых, Вальдес был личным посланником дона Диего; во-вторых, одно его имя наводило ужас в мире торговли кокаином; и, в-третьих, Ромеро был вынужден доложить о неприбытии четырех крупных партий товара, двух морем и двух воздухом.
  
  Потеря груза была неизбежной в торговле кокаином. Эти потери, особенно на пути товара в Северную Америку и Европу, порой достигали пятнадцати процентов. Дон Диего принимал это до тех пор, пока объяснения были логичными и убедительными. Но за все пребывание Ромеро на посту представителя Картеля в Западной Африке общие потери в Гвинее-Бисау были близки к нулю, вот почему за последние пять лет доля кокаина, попадающего в Европу африканским путем, увеличилась с двадцати до семидесяти процентов.
  
  Ромеро очень гордился своими цифрами благополучной доставки. У него в распоряжении на островах Бижагуш имелась целая флотилия лодок и несколько быстроходных «рыбацких» шхун, оснащенных навигаторами GPS, позволяющими с ювелирной точностью выходить на место встречи в открытом море для передачи груза кокаина.
  
  В дополнение к этому Ромеро мог в любой момент воспользоваться услугами военных. Всю тяжелую работу по разгрузке выполняли солдаты генерала Дьялу Гомеша; сам генерал получал свою щедрую долю в виде кокаина и осуществлял собственные поставки наркотика на север в Европу, действуя в тесном контакте с нигерийцами. Отмывая деньги через западноафриканских представителей ливанских банков, генерал Гомеш уже был состоятельным человеком по мировым стандартам, а по местным меркам он вообще считался Крезом.
  
  И вдруг вот это. Четыре партии товара не просто пропали, но исчезли бесследно, и не было даже никаких намеков на то, какая судьба их постигла. Ромеро горел желанием всячески помочь посланнику дона Диего; его несколько успокоило то, что человек по прозвищу Животное отнесся к нему добродушно и дружески. Однако уж ему-то следовало знать, что к чему.
  
  Как всегда, когда в аэропорту предъявлялся колумбийский паспорт, все формальности исчезали. Экипажу из трех человек было предписано жить на борту «Г-4», пользоваться удобствами зала ожидания для пассажиров первого класса, какие в нем имелись, и не покидать самолет, не оставив в нем по крайней мере одного человека. После чего Ромеро провез гостей в роскошном джипе через разоренный войной город в свой особняк, расположенный на берегу моря в десяти милях от Бисау.
  
  Вальдес захватил с собой двух подручных. Один из них был невысокого роста, но широкоплечий и мускулистый, другой высокий, тощий, с изрытым оспой лицом. Все трое пронесли с собой сумки, избежавшие досмотра. Каждому специалисту в работе нужны инструменты.
  
  Мускул произвел на Ромеро впечатление человека неприхотливого. Он потребовал предоставить ему собственную машину и спросил, где можно хорошо пообедать за городом. Ромеро предложил ресторан «Мар Азуль» на берегу реки Мансунья у Киньямеля, славящийся блюдами из свежих омаров. Он хотел было отвезти туда гостей сам, но Вальдес небрежно отмахнулся, взял карту и уехал, усадив за руль мускулистого коротышку. Они отсутствовали почти весь день.
  
  Ромеро был озадачен. Посланца дона Диего нисколько не интересовали его абсолютно надежные методы приема груза и дальнейшей его переправки на север Африки и в Европу.
  
  На второй день Вальдес заявил, что обед на берегу реки оказался просто прелестным и сегодня его следует повторить уже всем четверым. Он сел в джип рядом с мускулистым коротышкой, который занял место личного водителя Ромеро. Ромеро и тощий устроились сзади.
  
  Похоже, новоприбывшие успели хорошо изучить дорогу. Практически не сверяясь с картой, они безошибочно проехали через Киньямель, неофициальную столицу племени папель. Племя папель лишилось прежнего влияния, после того как президент Вейра, выходец из него, год назад был разрублен на куски военными. Диктатором стал генерал Дьялу Гомеш, представитель племени баланта.
  
  Сразу за городом дорога к ресторану, обозначенная указателем, отвернула от шоссе и еще шесть миль петляла среди песков. На полпути Вальдес кивнул своему соседу, и тот свернул на узкий проселок, ведущий к заброшенной ферме, где когда-то выращивался кешью. Тут Ромеро начал жалобно скулить.
  
  — Помолчите, сеньор, — тихо промолвил Мускул.
  
  Когда стало ясно, что Ромеро не перестанет твердить о своей невиновности, тощий достал нож с узким лезвием и приставил его к горлу африканца. Ромеро заплакал.
  
  Ферма была немногим лучше сарая, но внутри оказался стул. Объятый ужасом Ромеро не заметил, что кто-то заранее предусмотрительно прикрутил ножки к полу, чтобы стул не качался.
  
  Мучители действовали равнодушно и деловито. Вальдес лишь разглядывал окружающие деревья кешью, разросшиеся и увешанные перезревшими плодами. На его херувимском лице витала рассеянная улыбка. Его подручные вытащили Ромеро из джипа, отвели на ферму, раздели его до пояса и привязали к стулу. То, что последовало дальше, заняло целый час.
  
  Животное пристально наблюдал за происходящим, потому что получал от этого наслаждение, до тех пор, пока Ромеро не потерял сознание, после чего взял допрос в свои руки. Его подручные с помощью нашатыря привели местного представителя Картеля в чувство, а затем Вальдес просто задал вопрос. Всего один. Как Ромеро поступил с похищенным товаром?
  
  Через час все было почти кончено. Человек на стуле уже не кричал. Его распухшие губы издавали лишь слабый стон в виде слова «не-е-е-е-ет». После небольшой паузы двое мучителей продолжили истязания. Мускулистый бил, тощий резал. Каждый занимался тем, что у него получалось лучше всего.
  
  К концу Ромеро невозможно было узнать. У него не осталось ни ушей, ни глаз, ни носа. Все костяшки пальцев были раздроблены, ногти вырваны. Стул стоял в луже крови.
  
  Заметив что-то у себя под ногами, Вальдес нагнулся и вышвырнул это в открытую дверь навстречу обжигающему глаза солнечному свету. Через мгновение к окровавленному куску мяса приблизился шелудивый пес. Пасть у него была в белой пенистой слюне. Пес был бешеный.
  
  Достав пистолет, Мускул передернул затвор, прицелился и сделал выстрел. Пуля перебила оба бедра пса. Похожая на лисицу тварь пронзительно взвизгнула и повалилась на землю, беспомощно скребя передними лапами, поскольку от обеих задних больше не было толка. Вальдес обернулся к своим подручным, убирая пистолет в кобуру.
  
  — Прикончите его, — тихо промолвил он. — Он тут ни при чем.
  
  То, что осталось от Ромеро, умерло от удара ножа в сердце.
  
  Три человека из Боготы даже не попытались спрятать то, что сделали. Эту задачу можно оставить заместителю Ромеро Карлосу Соноре, который отныне займет его место. Уборка кровавого месива станет целебной процедурой, которая обеспечит лояльность в будущем.
  
  Трое колумбийцев сняли забрызганные кровью дождевики и свернули их. Все трое промокли насквозь от пота. Покидая ферму, они проследили за тем, чтобы держаться подальше от покрытой пеной морды умирающего пса. Тот валялся на земле, беспомощно щелкая челюстями, так и не добравшись самую малость до лакомого кусочка, выманившего его из логова. Это был человеческий нос.
  
  На следующий день Пако Вальдес в сопровождении Соноры нанес визит вежливости генералу Дьялу Гомешу, который принял его в своем кабинете в главном штабе армии. Объяснив, что в Колумбии так принято, Вальдес передал своему досточтимому африканскому коллеге личный подарок от дона Диего Эстебана. Это была большая керамическая ваза для цветов, тонкой работы, расписанная вручную.
  
  — Это для цветов, — сказал Вальдес, — чтобы вы, глядя на них, вспоминали наши дружеские и взаимовыгодные отношения.
  
  Сонора перевел его слова на португальский. Тощий набрал в вазу воды. Мускулистый принес букет цветов. Все получилось очень красиво. Генерал сиял. Никто не обратил внимание на то, что воды в вазе поместилось совсем немного, а стебли цветов были коротко обрезаны. Перед уходом Вальдес запомнил номер телефона на столе, одного из немногих в Бисау, который действительно работал.
  
  На следующий день было воскресенье. Гости из Боготы приготовились к отъезду. Соноре предстояло отвезти их в аэропорт. Когда машина проезжала в полумиле от армейского штаба, Вальдес приказал остановиться. Со своего сотового телефона, подключенного к сети местного оператора МТН, услугами которого пользовались только местная элита, белые и китайцы, он набрал номер телефона в кабинете генерала Гомеша.
  
  Генералу потребовалось несколько минут, чтобы пройти из личной комнаты отдыха в свой кабинет. Как только он снял трубку, стоя в ярде от вазы, Вальдес нажал кнопку детонатора.
  
  Взрыв обрушил большую часть здания штаба, превратив кабинет генерала Гомеша в груду развалин. От тела диктатора было найдено всего несколько небольших фрагментов, которые были отправлены на земли племени баланта, где их похоронили согласно древним обычаям.
  
  — Вам потребуется новый деловой партнер, — сказал Вальдес Соноре по дороге в аэропорт. — Честный. Дон Диего не любит воров. Позаботьтесь об этом.
  
  «Грумман» уже был готов подняться в воздух, полностью заправленный. Когда он пролетал севернее бразильского острова Фернанду-ди-Норонья, «Сэм» его заметила и доложила на базу Крич. Сообщение об очередном перевороте в Западной Африке попало в выпуск мировых новостей Би-би-си, но поскольку этот сюжет не сопровождался видеокадрами, его быстро сняли с эфира.
  
  Через несколько дней другой новостной сюжет также не привлек к себе особого внимания, но он уже был сделан компанией Си-Эн-Эн в Нью-Йорке. Депортация из аэропорта имени Кеннеди простой колумбийской студентки обратно в Мадрид после того, как в Бруклине против нее были сняты обвинения в попытке контрабанды кокаина, вряд ли удостоилась бы освещения в эфире. Но кто-то дернул за нужную ниточку, и на место выехала съемочная группа.
  
  В вечернем выпуске новостей вышел двухминутный сюжет. К девяти часам вечера его уже сняли из эфира по распоряжению главной редакции. Но те, кто успел его просмотреть, увидели, как машина СИН подкатила к залу международных вылетов и два маршала проводили очень красивую, но подавленную девушку до паспортного контроля, где их никто не остановил.
  
  Диктор за кадром просто рассказал о том, что мисс Ареналь стала жертвой продажного сотрудника багажного отделения мадридского аэропорта, который подбросил ей в чемодан килограмм кокаина. Несколько недель назад наркотик был обнаружен в результате выборочной проверки в аэропорту имени Кеннеди. Задержание контрабандиста кокаином в Испании и его полное признание позволили снять все обвинения с колумбийской студентки, которая, выйдя на свободу, смогла вернуться к занятиям на факультете изящных искусств Мадридского университета.
  
  Этот сюжет не имел никакого резонанса, однако в Колумбии его заметили и записали. В дальнейшем Роберто Карденас неоднократно прокручивал эту запись, которая позволяла ему посмотреть на свою дочь, которую он не видел уже много лет, и вспомнить свою жену Кончиту, отличавшуюся редкой красотой.
  
  В отличие от многих представителей высшего эшелона торговли кокаином, у Карденаса так и не возникла тяга к роскоши и разврату. Выходец из трущоб, он с боем прокладывал себе дорогу в старых картелях. Карденас одним из первых заметил восходящую звезду дона Диего и осознал преимущества централизации и объединения. Вот почему дон, убежденный в его преданности, принял Карденаса в «Эрмандад» на самом раннем этапе.
  
  Карденас обладал звериными инстинктами; он знал свой лес, чуял опасность и всегда сводил старые счеты. У него была только одна слабость, и эту слабость разоблачил некий адвокат, чьи слишком частые визиты в Мадрид были замечены одним любителем поплавать по «всемирной паутине» из Вашингтона. Когда Кончита, после расставания с мужем воспитывавшая Летицию одна, умерла от рака, Карденас вытащил свою дочь из гнезда ядовитых змей, в котором был обречен жить сам, поскольку не знал никакого другого.
  
  После разоблачения Эберхардта Мильха в Гамбурге ему следовало спасаться бегством. Он это понимал; чутье его не подвело. Но он ненавидел то, что называлось «заграницей»; он умел лишь заведовать отрядом продажных чиновников в других странах через команду молодых ребят, которые ориентировались за рубежом как рыбы в коралловых рифах. Карденас просто не захотел никуда бежать.
  
  Подобно зверю, он непрестанно перемещался из одного логова в другое, даже в «своем лесу». У него было больше пятидесяти тайных убежищ, в основном вокруг Картахены, и он покупал сотовые телефоны с заранее оплаченным счетом, словно леденцы, выбрасывая их в реку после одного-единственного звонка. Карденас был настолько неуловимым, что порой посланцам Картеля приходилось искать его по целым суткам, а то и больше. А полковнику Дос-Сантосу, деятельному главе разведки отдела по борьбе с наркотиками уголовной полиции, так и не удалось выйти на него.
  
  Свои логова Карденас устраивал в неприметных домах простых рабочих. Обстановка в них была простая, даже спартанская. Но была у него одна слабость, в которой он себе никогда не отказывал: телевизор. У него были лучший плазменный телевизор самой последней модели и самая чувствительная спутниковая «тарелка», и он повсюду возил их с собой.
  
  Карденас любил сидеть перед телевизором с упаковкой бутылок пива и переключать каналы или смотреть видеодиски. Ему нравились мультфильмы, потому что они заставляли его смеяться, а он по своей натуре был не из веселых. Ему нравились «полицейские» сериалы, потому что в них можно было насмехаться над некомпетентностью преступников, которых неизменно ловили, и над беспомощностью полицейских, которым так и не удавалось схватить Роберто Карденаса.
  
  И еще Карденас любил смотреть один записанный новостной сюжет, который он прокручивал снова и снова. В нем показывали красивую, но осунувшуюся девушку в зале вылетов аэропорта имени Кеннеди. Нередко Карденас останавливал воспроизведение и по полчаса разглядывал один кадр. Он понимал, что после того, на что ему пришлось пойти ради этого сюжета, рано или поздно кто-нибудь совершит ошибку.
  
  Кто бы мог предположить, что ошибка случится не где-нибудь, а в Роттердаме. Том самом древнем голландском городе, который едва ли узнал бы кто-либо из купцов, живших в нем сто лет назад, или даже английский солдат, прошедший через него в суматохе поцелуев и цветов в начале 1945 года. Лишь небольшой Старый город сохранил элегантные особняки восемнадцатого столетия, но громадный порт был отстроен заново, по сути дела являлся самостоятельным городом из стали, стекла, бетона, хрома, воды и кораблей.
  
  В то время как разгрузка огромного количества нефти, необходимой для функционирования Европы, осуществляется на искусственных островах с насосами и трубами, расположенных в море, основной специальностью Роттердама является выгрузка контейнеров. Хоть и уступающий размерами гамбургскому, здешний порт такой же современный и механизированный.
  
  Голландская таможня, работая в тесном сотрудничестве с полицией и употребляя избитую фразу, «действуя в соответствии с полученной информацией», разоблачила и задержала старшего таможенного инспектора по имени Петер Хогстратен.
  
  Однако этот хитрый и изворотливый чиновник намеревался добиться снятия с себя всех обвинений. Он знал, что сделал и где хранятся его деньги, переведенные Картелем на его банковский счет. Хогстратен собирался выйти на пенсию и насладиться своим состоянием вплоть до последнего цента. У него не было ни малейшего желания признавать свою вину и в чем-либо сознаваться. Он намеревался разыграть свои «гражданские права» и «права личности» до последней карты. И тревожило его только то, откуда правоохранительным органам известно так много. Кто-то где-то выдал его с потрохами; в этом Хогстратен был уверен.
  
  Гордящиеся своими сверхлиберальными законами Нидерланды приняли у себя огромный преступный мир, и, возможно, вследствие крайней вседозволенности значительная часть этого мира находилась в руках иностранцев-неевропейцев.
  
  Хогстратен работал в основном с одной такой бандой, состоящей из турок. Он знал правила торговли кокаином. Товар принадлежал Картелю до тех пор, пока не выезжал за ворота контейнерного порта на автострады Европейского союза. Только тогда он переходил в руки турецкой мафии, которая заплатила пятьдесят процентов авансом, а вторую половину доплачивала после получения кокаина. Поэтому партия, перехваченная голландской таможней, должна была нанести удар по обеим сторонам.
  
  Туркам придется заказывать новую партию кокаина, при этом они наотрез откажутся платить новый аванс. Но у турок имелись свои получатели, которые также сделали заказ и ждали товар. Умение Хогстратена проводить контейнеры и другой груз через таможню было неоценимым, и он получал за свою работу очень неплохие деньги. Продажный чиновник был лишь одним звеном на пути кокаина из колумбийских джунглей до голландской вечеринки, состоявшем не меньше чем из двадцати уровней различных участников, которым приходилось выплачивать свою долю, но его роль была решающей.
  
  Ошибка произошла вследствие личных проблем старшего следователя Ван дер Мерве. Всю свою жизнь он проработал в Королевской таможне Нидерландов. Через три года после начала службы он перешел в отдел криминальных расследований и на протяжении многих лет перехватил горы контрабанды. Но годы берут свое. Ван дер Мерве страдал от простатита и пил слишком много кофе, что являлось дополнительной нагрузкой на его и без того ослабленный мочевой пузырь. Молодые коллеги втихомолку посмеивались над ним, но страдалец не видел в этом ничего смешного. На середине шестого допроса Петера Хогстратена он просто вынужден был выйти в туалет.
  
  С этим не должно было возникнуть никаких проблем. Ван дер Мерве кивнул своему коллеге, показывая, что всем пора сделать маленький перерыв. Коллега произнес в микрофон: «Допрос прерван на…» и выключил цифровое записывающее устройство. Хогстратен заявил, что хочет курить, а это означало, что его нужно отвести туда, где курение разрешено.
  
  Политкорректность это запрещает, но гражданские права разрешают. Ван дер Мерве мечтал о том, как удалится на покой в свой сельский дом неподалеку от Гронингена, к любимым саду и огороду, где сможет до конца дней своих заниматься тем, что ему так нравится. Все трое встали.
  
  Ван дер Мерве повернулся, задев полой пиджака папку, лежавшую на столе перед ним. Кожаная папка развернулась на девяносто градусов, и из нее вывалилась страница. На ней был напечатан столбик цифр. Через мгновение страница уже снова оказалась в папке, но Хогстратен успел ее разглядеть. Он узнал эти цифры. Это были выписки с его счета в банке на островах Теркс и Кайкос.
  
  Лицо продажного чиновника осталось бесстрастным, но у него в голове вспыхнул свет. Ублюдок-следователь получил доступ к секретной банковской информации. Помимо Хогстратена, только два источника могли знать эти цифры. Одним источником был сам банк; вторым был Картель, перечислявший деньги на счет. Хогстратен сомневался в том, что информацию выдал банк, если только американское УБН не взломало компьютерную систему защиты его счетов.
  
  Конечно, такое было возможно. В настоящее время ничего действительно непреодолимого не осталось; это относится даже к защитным системам АНБ и Пентагона, что уже было неоднократно доказано. В любом случае, Картель следовало предупредить о серьезной утечке. Хогстратен понятия не имел, как связаться с колумбийским Картелем, о чьем существовании он читал в большой статье в журнале «Телеграф», посвященной проблеме кокаина. Но турки должны были это знать.
  
  Через два дня на судебном заседании, посвященном ходатайству об освобождении из-под стражи под залог, удача отвернулась от голландской таможни во второй раз. Судьей был известный поборник гражданских прав, неофициально выступающий за легализацию кокаина, который употреблял сам. Он удовлетворил ходатайство; Хогстратен вышел на свободу и позвонил кому следует.
  
  В Мадриде старший следователь Пако Ортега наконец нанес удар, причем с полного благословения Кэла Декстера. Адвокат Хулио Лус, занимавшийся отмыванием денег, был ему больше не нужен. Проверка в базе данных аэропорта Боготы показала, что Лус, как обычно, вылетает в Мадрид.
  
  Ортега дождался, когда колумбийский адвокат выйдет из банка, в то время как двое банковских сотрудников вынесли из служебного входа два тяжелых чемодана. Внезапно словно пролились дождем вооруженные бойцы Гражданской гвардии, которыми руководили сотрудники СБНОП в штатском.
  
  В переулке за банком, по сигналу человека из СБНОП, дежурившего на крыше расположенного в пятистах метрах здания, вместе с двумя банковскими сотрудниками и чемоданами задержали двух мужчин, которые, как было установлено впоследствии, были боевиками галисийской преступной группировки. В чемоданах находилось «сведение счетов» за две недели между объединенным преступным миром Испании и колумбийским Картелем.
  
  Общий улов составил больше десяти миллионов евро, в пачках банкнотов по пятьсот евро. В еврозоне эту купюру можно встретить крайне редко, ее достоинство такое высокое, что ее практически невозможно использовать в обычном магазине. Единственным ее предназначением является выплата крупных сумм наличными, и есть только один бизнес, где подобные выплаты совершаются регулярно.
  
  Хулио Лус был арестован на выходе из банка, а внутри — оба брата Гусмана и главный бухгалтер. Предъявив судебный ордер, сотрудники СБНОП изъяли все книги и записи. Для того чтобы доказать трансконтинентальный сговор с целью отмывания денег, потребуются месяцы работы лучших бухгалтеров, но два чемодана с наличными обеспечили достаточные основания для задержания. Просто нельзя было законным образом объяснить их передачу преступной группировке. Но все было бы значительно проще, если бы кто-либо сознался.
  
  Галисийских бандитов по пути в камеру провели мимо открытой двери. За ней Пако Ортега угощал кофе и печеньем расстроенного Хулио Луса. Следователь сиял, подливая адвокату в чашку кофе.
  
  Один из гвардейцев в форме злорадно ухмыльнулся, обращаясь к задержанным:
  
  — Вот тот тип, благодаря которому вам светит пожизненный срок в исправительной тюрьме Толедо.
  
  Сидящий в кабинете колумбийский адвокат обернулся к двери и на мгновение встретился взглядом с хмурым бандитом. У него не было времени возразить, заявив о своей непричастности. Конвоиры увели задержанных по коридору. Через два дня одному из них удалось бежать, когда его переводили из следственного отдела в центре Мадрида в тюрьму на окраине города.
  
  Судя по всему, имело место ужасное нарушение основных режимных требований, и Ортега принес глубокие извинения своему начальству. Наручники на задержанном были застегнуты плохо, и в машине ему удалось освободить одну руку. Машина не стала заезжать во двор тюрьмы, а остановилась за воротами. Двоих задержанных повели по улице, и вдруг один из них вырвался и бросился наутек. Погоня, к сожалению, получилась слишком медленной, и ему удалось скрыться.
  
  Через два дня Пако Ортега вошел в камеру к Хулио Лусу и объявил о том, что он не смог добиться продления предварительного содержания под стражей. Адвокат свободен. Более того, завтра утром его доставят в аэропорт и посадят в самолет авиакомпании «Иберия», вылетающий в Боготу.
  
  Хулио Лус провел бессонную ночь в камере, размышляя о том, как ему быть. У него не было ни жены, ни детей, и впервые он был рад этому. Родители его давно умерли. Ничто не связывало его с Колумбией, и он панически боялся дона Диего.
  
  Тюремный «телеграф» гудел новостью о побеге галисийского бандита, которого так и не смогли поймать. Определенно, приятели с северо-запада укрыли его в столице и обеспечили благополучное возвращение домой.
  
  В ушах у Хулио Луса стоял голос гражданского гвардейца, сказавшего откровенную ложь. Утром колумбиец отказался покинуть тюрьму. Его адвокат был в ужасе. Лус упорно стоял на своем.
  
  — Сеньор, боюсь, у вас нет выбора, — улыбнулся старший следователь Ортега. — Похоже, нам не удалось предъявить вам обвинение. Ваш адвокат оказался слишком хитер. Вы должны будете вернуться в Боготу.
  
  — Но если я сделаю добровольное признание?
  
  В камере наступила полная тишина. Затем адвокат Луса вскинул руки и выскочил в коридор. Он сделал все, что только было в его силах. И добился успеха. Но даже он не мог защищать глупца. Пако Ортега проводил Луса в комнату для допросов.
  
  — А теперь, — сказал он, — давайте поговорим. Поговорим по-настоящему. О многих вещах. Разумеется, если вы действительно хотите получить убежище в нашей стране.
  
  Третий удар Жуаньу Мендоса нанес по бывшему французскому «Норталасу», которого даже в свете луны невозможно было ни с чем спутать благодаря сдвоенному хвостовому оперению и открывающемуся назад грузовому люку. Самолет даже не направлялся в Гвинею-Бисау.
  
  Море у Дакара, столицы Сенегала, расположенного к северу от Гвинеи-Бисау, буквально кишит рыбой и привлекает рыболовов-спортсменов со всего мира. В пятидесяти милях от побережья в открытом море ждала большая яхта. Быстроходное белое судно служило отличной маскировкой, потому что высокие утлегари и ряд рыболовных удочек на корме снимали любые подозрения.
  
  «Голубой марлин» плавно покачивался на ночных волнах, словно дожидаясь начала утреннего клева. Благодаря удобствам системы GPS, яхта находилась именно там, где должна была находиться, с точностью до квадрата размером сто на сто метров. И команда ждала с мощным прожектором, чтобы при звуке приближающихся двигателей высветить в небо условный код. Гул двигателей так и не разорвал ночную тишину.
  
  Двигатели перестали работать в пятистах милях к юго-западу от места встречи и теперь лежали на морском дне вместе с прочими обломками «Норталаса». На рассвете команда «Голубого марлина», которую нисколько не интересовала рыбная ловля, вернулась в Дакар и отправила по электронной почте кодовое сообщение, докладывая о том, что условленная встреча не состоялась и в трюме под машинным отделением тонны кокаина нет.
  
  Когда сентябрь перешел в октябрь, дон Диего Эстебан созвал чрезвычайное совещание. Не столько для анализа ситуации, сколько для ее посмертного вскрытия.
  
  Из членов правления Картеля отсутствовали двое. Новость об аресте в Мадриде Хулио Луса уже пришла, однако еще не было известно о том, что адвокат переметнулся на другую сторону.
  
  С Роберто Карденасом так и не удалось связаться. Дона Диего все больше раздражала привычка уроженца Картахены бесследно исчезать в джунглях, не отвечая на вызовы по сотовому телефону. Однако главным вопросом в повестке дня были цифры, а держать ответ приходилось Альфредо Суаресу.
  
  Положение было отвратительным и становилось только еще хуже. Предварительно оплаченные заказы требовали, чтобы минимум по триста тонн чистого кокаина поступало ежегодно в Соединенные Штаты и Европу. К этому времени года уже по двести тонн должны были быть благополучно доставлены заказчикам. В действительности эта цифра была меньше одной сотни.
  
  Катастрофы происходили на трех фронтах. В морских портах Америки и Европы с возрастающей регулярностью брались на выборочную проверку контейнеры с контрабандным грузом, слишком часто, чтобы это можно было объяснить чистой случайностью. Дону Диего уже давно с вопиющей очевидностью стало ясно, что он подвергся целенаправленному удару. Черное облако подозрения опустилось на «диспетчера», Альфредо Суареса. Ему одному было известно, какой именно из контейнеров содержит дополнительный груз — кокаин.
  
  В свою защиту Суарес сказал, что из ста с лишним портов на двух континентах, через которые проходят контейнеры, лишь в четырех в последнее время таможня регулярно осуществляет успешные перехваты. Он не мог знать, что на очереди значатся еще семь портов: Кобра приготовился назвать новые имена продажных чиновников из «крысиного списка».
  
  Второй фронт был связан с кораблями в море. Произошло резкое увеличение количества крупных судов, которые останавливали посреди океана и подвергали досмотру. Все это были большие корабли. В некоторых случаях кокаин тайно принимался на борт еще в порту отправления и хранился до тех пор, пока корабль не пришвартовывался в порту назначения.
  
  Но Суарес значительно расширил практику того, что судно покидало порт «чистым» и принимало несколько тонн кокаина с рыбацкой шхуны или быстроходного катера уже в открытом море. И таким же образом товар выгружался, за сотню миль до прибытия в порт назначения. После чего корабль прибывал уже «чистым», как это было с «Вирхен де Вальме» в Сиэтле.
  
  Недостаток данного способа заключался в том, что не было никакой возможности скрыть перегрузку контрабандного товара от глаз всей команды. Иногда для досмотра останавливались корабли, действительно не имеющие контрабанды, и в этих случаях таможенникам приходилось уходить с пустыми руками, принеся искренние извинения. Однако доля обнаруженных тайников, которые ни за что не должны были быть найдены, была слишком высокой.
  
  В Западном полушарии этим занимались военно-морские флоты трех государств — Канады, США и Мексики, вместе с таможенниками и службами береговой охраны патрулирующими в открытом море вдали от побережья. В Восточном полушарии заметно увеличилась активность военно-морских флотов четырех европейских держав.
  
  Согласно официальной западной пропаганде, этими успехами правоохранительные органы были обязаны появлению новых устройств, разработанных на основе технологий, позволяющих обнаружить человеческое тело, спрятанное в толще бетона, которые уже давно использовались отделами по расследованию убийств полицией всех стран мира. Эти устройства, как гласило официальное разъяснение, способны проникать сквозь сталь, подобно рентгеновским лучам, показывая пакеты и тюки, спрятанные в тайниках, созданных покойным Хуаном Кортесом.
  
  Но арестованное судно не может приносить доход, и даже та крошечная доля торговых кораблей, которые прежде были готовы идти на риск, беря на борт контрабанду, теперь отворачивались от Картеля, несмотря на щедрые выплаты наличными.
  
  Однако наибольшее беспокойство дона Диего вызывал третий фронт. Даже неудачи имели какие-то причины; даже катастрофы имели какие-то объяснения. Главе Картеля не давала покоя сплошная череда бесследных исчезновений.
  
  Дон Диего не знал о двух «Глобальных ястребах», которые в рамках СНМП, Службы наблюдения за морскими просторами, следили за Карибским морем и Атлантическим океаном. Он не знал ни об идентификации по плану палубы, которая за считаные секунды осуществлялась «Мишель» и «Сэм» и передавалась на авиабазу Крич в Неваде, ни о списке судов, составленном Хуаном Кортесом, который теперь хранился в Вашингтоне. Дон Диего не знал о способности «Ястребов» блокировать всю связь по радио, электронной почте и сотовым телефонам в радиусе целой мили. И он не знал о двух кораблях-ловушках, выдающих себя за обычные зерновозы, один из которых плавал в Карибском море, а другой бороздил просторы Атлантики.
  
  И самое главное, дон Диего даже не догадывался о том, что правила игры изменились и теперь корабли безжалостно топились, команды арестовывались, а груз конфисковывался без лишних формальностей и без огласки. Он только знал, что корабли и самолеты бесследно исчезают один за другим. Он даже не подозревал, что по новым законам с его Картелем обращаются как с международными террористами.
  
  И последствия не заставили себя ждать. Мало того что становилось все труднее найти крупные торговые суда, готовые пойти на риск; «быстроходными штучками» управляли опытные моряки, а не простые портовые громилы, и ценились они на вес золота; а вольнонаемные пилоты вдруг повадились отвечать, что их самолеты неисправны и не могут подняться в воздух.
  
  Дон Диего обладал логическим мышлением и при этом страдал маниакальной подозрительностью. Только это позволяло ему оставаться в живых и зарабатывать огромные деньги. И сейчас он был абсолютно убежден в том, что виной всему предатель, который проник в самое сердце Картеля, Братства, «Эрмандада». Дон бессонными ночами развлекался тем, что представлял себе, как расправится с подлым ублюдком, когда его разоблачит.
  
  Слева от дона Диего кто-то робко кашлянул. Это был Хосе-Мария Ларго, глава службы сбыта.
  
  — Дон Диего, мне очень нелегко это говорить, но я должен. Наши клиенты на обоих континентах начинают беспокоиться, особенно мексиканцы и итальянская «Ндрангета», контролирующая значительную часть европейского рынка. Они жалуются на нехватку товара, на сорванные поставки, на рост затрат вследствие сокращения предложения.
  
  Дону Диего пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвесить Ларго затрещину. Вместо этого он угрюмо кивнул.
  
  — Хосе-Мария, дорогой коллега, полагаю, тебе следует отправиться в турне. Навестить десять наших самых крупных клиентов. Скажи им, что у нас возникла одна небольшая временная проблема, которая уже установлена и решается.
  
  После чего дон Диего повернулся к Суаресу.
  
  — И она должна быть решена в самое ближайшее время, ты не согласен, Альфредо?
  
  Угроза нависла над всеми присутствующими. Чтобы компенсировать возросшие потери, необходимо увеличить производство. Для перехода через Атлантику придется приобретать и нанимать рыбацкие шхуны и небольшие суда, которые прежде никогда не использовались для такой цели. Новым летчикам нужно будет предлагать за риск перелета в Африку и Мексику такие гонорары, перед которыми они не смогут устоять.
  
  Дон Диего мысленно дал себе слово продолжать охоту на предателя до тех пор, пока тот не будет найден. После чего с ним надо будет разобраться, и смерть его будет не из приятных.
  
  В середине октября «Мишель» заметила точку, которая вынырнула из джунглей на юго-западе Колумбии и направилась на север к морю. Изображение крупным планом показало, что это двухмоторная «Сессна-441». Самолет привлек внимание, потому что поднялся в воздух с крошечного грунтового аэродрома, затерявшегося в безлюдной глуши, откуда обычно не вылетали международные пассажирские рейсы; это был не частный лайнер, заполненный влиятельными бизнесменами; и курс в 325® должен был привести его в Мексику.
  
  Развернувшись, «Мишель» начала преследование и проследила за странным самолетом вдоль побережья Никарагуа и Гондураса, где он, если бы у него не было дополнительных топливных баков, должен был бы приземлиться для дозаправки. Этого не произошло; «Сессна» пролетела мимо Белиза и оказалась над Юкатаном. Тогда авиабаза Крич предложила мексиканским ВВС перехватить самолет, и те с радостью согласились. Кем бы ни был этот глупец, он летел средь бела дня, не подозревая о том, что за ним следят, и о том, что следящему известно о наличии дополнительных топливных баков.
  
  «Сессна» была перехвачена двумя мексиканскими истребителями, которые попытались связаться с ней по радио. Маленький самолет не ответил на запрос. Истребители помахали крыльями, приказывая летчику изменить курс и совершить посадку в Мериде. Внезапно впереди показалась зона сплошной облачности. «Сессна» нырнула в облака, пытаясь спастись бегством. Наверное, летчик совсем недавно начал работать на дона Диего и не имел опыта. Истребители были оснащены локаторами, а пилоты не обладали безграничным терпением.
  
  Объятая пламенем, «Сессна» упала в море у побережья Кампече. Самолет пытался доставить груз на грунтовую взлетно-посадочную полосу на скотоводческом ранчо неподалеку от Нуэво-Ларедо у самой границы с Техасом. В живых не осталось никого. Местные рыбаки выловили на мелководье несколько тюков общим весом до пятисот килограммов. Кое-что было передано властям, но далеко не все.
  
  К середине октября обоим кораблям-ловушкам потребовалось пополнить припасы. «Чесапик» встретился с вспомогательным судном американского ВМФ в открытом море к югу от Ямайки. Он принял на борт полную загрузку горючим, продовольствие, а также смену «морским котикам». Теперь это был взвод из Третьей группы, размещенной в Коронадо, штат Калифорния. Кроме сменившихся спецназовцев, «Чесапик» расстался со всеми своими пленниками.
  
  Пленники, покинувшие свою лишенную окон тюрьму уже с плотными капюшонами на головах, по голосам догадались, что попали в руки к американцам, однако они понятия не имели, где и на борту какого корабля находятся. Вскоре их должны были высадить на берег, в капюшонах, после чего автобус с закрытыми черными шторами окнами отвезет их на авиабазу Эглин, где они поднимутся на борт транспортного «Си-5», который совершит долгий перелет на острова Чагос. И только там пленники наконец увидят солнечный свет. Там им предстоит пережидать войну.
  
  «Балморал» также заправился горючим в открытом море. Отряд спецназа морской пехоты остался на борту, поскольку двум ротам их товарищей пришлось срочно отправиться в Афганистан. Пленников с «Балморала» доставили в Гибралтар, где их подобрал тот же самый «Си-5», совершивший промежуточную посадку по дороге на Орлиный остров. Улов британцев — восемнадцать тонн кокаина — также был передан в Гибралтаре американцам.
  
  Но захваченный кокаин, двадцать три тонны с «Чесапика» и восемнадцать тонн с «Балморала», был перегружен на другое судно. Этот небольшой корабль подчинялся напрямую Кобре.
  
  Кокаин, перехваченный в морских портах Соединенных Штатов и Европы, уничтожался местными правоохранительными органами и властями. Груз, захваченный в открытом море военно-морскими силами и береговой охраной, доставлялся ими же на берег и уничтожался там. Груз самолетов, сбитых над морем, терялся безвозвратно. Но то, что попадало в руки Кобры, по приказу Поля Деверо доставлялось на взятый в аренду крохотный островок в архипелаге Багамских островов и помещалось под охрану.
  
  Среди пальм росли горы уложенных рядами тюков, накрытых сверху маскировочными сетками. Небольшое подразделение американских морских пехотинцев размещалось в жилых прицепах, установленных в тенистых зарослях неподалеку от берега, где имелся причал. Единственным гостем в здешних водах было небольшое судно, доставлявшее новые партии кокаина. С самого начала именно оно встречалось в открытом море с кораблями-ловушками, освобождая их от тюков с наркотиками.
  
  В конце октября сообщение Хогстратена наконец дошло до дона Диего. Тот не поверил в то, что банки раскрыли властям свои самые сокровенные тайны. Один банк — еще куда ни шло, но никак не два. Значит, оставался только один человек, знающий банковские счета, на которые переводились взятки, выплаченные за беспрепятственное таможенное оформление партий кокаина в американских и европейских портах. Дон Диего узнал имя предателя.
  
  Роберто Карденас смотрел кадры того, как его дочь идет по залу вылетов аэропорта имени Кеннеди, когда дверь его дома была выбита мощным ударом. Как всегда, у него под рукой лежал пистолет-пулемет «мини-узи», и он умел им пользоваться.
  
  Карденас успел уложить шестерых людей Мускула, прежде чем его самого завалили, и он прострелил руку Животному. Но численное превосходство всегда рано или поздно сказывается, а Пако Вальдес, зная, с кем ему предстоит иметь дело, захватил с собой дюжину подручных.
  
  В жизни Роберто Карденас был грубым, суровым, плохим человеком. Но у него была дочь. И он ее очень любил. После смерти он превратился в обыкновенный труп. Разделенный на пять частей, после того как закончила работать бензопила.
  Глава 13
  
  На протяжении всего ноября Кобра продолжал наносить беспощадные удары по кокаиновой империи дона Диего, и в конце концов начали проступать слабые места. Отношения Картеля с его многочисленными клиентами на обоих континентах резко ухудшились и приблизились к критической черте.
  
  Дон Диего давно понял, что, даже если Роберто Карденас его предал, человек, который держал в своих руках «крысиный список», не был его единственным врагом. Карденас просто не мог знать о тайниках, мастерски сделанных Хуаном Кортесом. Он ничего не знал о том, какие корабли куда направлялись. Он ничего не знал о ночных перелетах в Западную Африку и о том, какие самолеты использовались для этой цели. Но был один человек, которому все это было известно.
  
  Терзаемый манией преследования, дон Диего начал подозрительно присматриваться к тому, кто знал все это, — к Альфредо Суаресу. Суарес, которому было прекрасно известно о том, что случилось с Карденасом, начал опасаться за свою жизнь.
  
  Однако первоочередной проблемой было производство. Перехваты, уничтоженные партии, потери на море и бесследные исчезновения привели к тому, что меньше половины отправленного кокаина достигало мест назначения. Дон Диего приказал Эмилио Санчесу увеличить производство кокаинового сырья в джунглях до уровня, который никогда прежде не требовался. И повышение стоимости стало ложиться тяжелым бременем даже на баснословные богатства Картеля. И тут Кобра прознал про судьбу Карденаса.
  
  Изуродованное тело обнаружили крестьяне. Отсутствующая голова так и не была найдена, но для полковника Дос-Сантоса использование бензопилы однозначно подтвердило: «Картель», и он распорядился, чтобы в морге Картахены сделали анализ ДНК. По этой ДНК был идентифицирован старый гангстер.
  
  Дос-Сантос поделился этой информацией с главным резидентом УБН в Боготе, а тот связался со своим руководством на Арми-Нейви-драйв в Арлингтоне. Кобра прочитал об этом в краткой сводке всех сведений, поступающих в штаб-квартиру Управления по борьбе с наркотиками.
  
  К этому времени, стремясь спасти жизнь осведомителю, Деверо выдал правоохранительным органам разных стран всего двенадцать продажных чиновников, причем каждый раз их разоблачение выдавалось за случайный успех органов правопорядка. Со смертью Карденаса отпала необходимость прикрывать его и дальше.
  
  Кэл Декстер в сопровождении главного охотника за наркотиками УБН Боба Берригана объехал Европу, последовательно просветив признательных глав таможенных служб двенадцати государств. Одновременно директор УБН проделал то же самое в Северной Америке — в Мексике, Соединенных Штатах и Канаде. Во всех случаях таможенным службам было предложено воспользоваться гамбургской методикой и вместо того, чтобы немедленно устраивать облаву и задержание, дождаться новой информации и взять как самого нечистого на руку чиновника, так и поступивший груз, который он должен был «не заметить».
  
  Кто-то послушался совета, другие горели желанием действовать. Но к тому времени как все те, кто числился в «крысином списке», отправились за решетку, было конфисковано и уничтожено свыше сорока тонн ввезенного кокаина. И на этом дело еще не закончилось.
  
  Для расплаты с продажными чиновниками Карденас использовал шесть банков в различных офшорных зонах, и под невыносимым давлением эти банки начали неохотно раскрывать свои тайны. Всего было изъято свыше полумиллиарда долларов США, и бо́льшая часть этих денег отправилась в сейфы правоохранительных ведомств, ведущих борьбу с наркотиками.
  
  Но и это еще был не конец. Подавляющее большинство тех, кто оказался в камере предварительного заключения, не видели смысла в том, чтобы молчать. Столкнувшись с гарантированным крушением карьеры и вероятным пожизненным сроком, многие постарались улучшить свое положение сотрудничеством с властями. Хотя мафиози во всех странах получили заказ на устранение этих людей, такая угроза в большинстве случаев возымела обратное действие. Немедленное освобождение из-под стражи сделалось равносильным смертному приговору. Сверхсекретные тюрьмы и круглосуточно дежурящие часовые стали единственным способом остаться в живых; у задержанных не осталось другого выхода, кроме как полная откровенность.
  
  Арестованные чиновники вспоминали подставные компании, владеющие трейлерами, которые забирали контейнеры после прохождения таможенного контроля. Полиция обыскивала один склад за другим, опережая бандитов, спешащих переправить товар в другое место. Были конфискованы еще многие тонны кокаина.
  
  Все эти захваты не наносили ущерб напрямую Картелю, поскольку товар уже успел сменить собственника, но преступные группировки теряли целые состояния, и им приходилось делать новые заказы и успокаивать своих собственных недовольных клиентов и перекупщиков. Всем им дали знать, что утечка, стоившая им огромных убытков, произошла в Колумбии, и они были этому не рады.
  
  Кобра с самого начала предполагал, что рано или поздно где-нибудь обязательно произойдет прокол, и он оказался прав. Это случилось в конце декабря. Солдат колумбийской армии, служащий на базе «Маламбо», находясь в увольнении, похвастался в баре, что ему довелось охранять территорию, отданную американцам. Он подробно рассказал, и это услышала его восхищенная подруга и еще один человек, который сидел за соседним столиком и внимательно следил за разговором, что янки в своей строго охраняемой зоне поднимают в воздух странный летательный аппарат. Высокие стены не позволяли наблюдать, как этот самолет заправляется горючим и обслуживается, но его можно было видеть, когда он поднимался в воздух и улетал на задание. Хотя необычный самолет взлетал и приземлялся исключительно ночью, солдату удалось рассмотреть его при лунном свете.
  
  По его словам, самолет был похож на модель из магазина детских игрушек, двигатель с пропеллером в хвостовой части. Он поднимался в воздух без пилота, но в солдатской столовой ходили упорные слухи о том, что на нем установлены поразительные видеокамеры, способные видеть на расстоянии многих миль и проникать сквозь темноту, облака и туман.
  
  Эти слова болтливого капрала, переданные Картелю, могли означать только одно: американцы поднимали в воздух с базы «Маламбо» БСР, следящий с воздуха за всеми кораблями, покидающими порты карибского побережья Колумбии.
  
  Через неделю на базу «Маламбо» было совершено нападение. Для удара дон Диего задействовал не Мускула, который все еще залечивал раздробленную пулей левую руку. Он использовал свою личную армию бывших повстанцев из террористической группировки ФАРК, которой по-прежнему командовал ветеран войны в джунглях Родриго Перес.
  
  Нападение было совершено ночью, и ударная группа, ворвавшись в ворота, направилась прямиком к американской зоне, находящейся в центре базы. Пятеро колумбийских солдат погибли у ворот, но выстрелы предупредили американских морских пехотинцев, охранявших внутреннюю цитадель, и как раз вовремя.
  
  Нападавшие самоубийственной волной перехлестнули через высокую стену, но были перебиты все до одного при попытке проникнуть в охраняемый ангар, где размещался БСР. Двоим боевикам ФАРК все-таки удалось попасть внутрь, но перед смертью они испытали разочарование. «Мишель» находилась высоко над морем, в двухстах милях от побережья, описывая в воздухе ленивые круги и наблюдая за двумя «быстроходными штучками», которых в этот момент как раз перехватывали «морские котики» с «Чесапика».
  
  Если не считать щербинок от пуль на железобетонных стенах, ни ангар, ни мастерские не получили никаких повреждений. Во время нападения не погибло ни одного американского морского пехотинца и всего шестеро солдат колумбийской армии. Утром на территории базы и за воротами было обнаружено больше семидесяти трупов боевиков ФАРК. В море бесследно исчезли еще два быстроходных катера, а их команды отправились в плавучую тюрьму, устроенную в носовом отсеке ниже ватерлинии. И было конфисковано еще четыре тонны чистого кокаина.
  
  Но двадцать четыре часа спустя Кобра узнал о том, что Картелю известно про «Мишель». Однако дон Диего не знал о существовании второго БСР, взлетающего с крошечного бразильского острова.
  
  Следуя указаниям «Сэм», майор Мендоса сбил еще четыре самолета, перевозящих кокаин. И это несмотря на то, что Картель переместил промежуточную базу, где осуществлялась дозаправка горючим перед трансатлантическим перелетом, с ранчо Боавишта в другое поместье, спрятанное в еще более безлюдных лесах. А четверых членов команды наземного обслуживания, работавших на Боавиште, заподозренных в том, что именно они выдавали информацию о вылетающих с аэродрома самолетах, подверг долгим мучительным пыткам Животное вместе со своими подручными.
  
  В конце месяца один бразильский банкир, проводивший выходные на острове Фернанду-ди-Норонья, в разговоре по сотовому телефону рассказал своему брату в Рио-де-Жанейро о странном американском игрушечном самолетике, взлетающем с дальней взлетно-посадочной полосы местного аэропорта. Через два дня появилась восторженная статья в утренней газете «Глобо», и о существовании второго БСР также стало известно.
  
  Но остров, затерявшийся посреди океана, находился вне досягаемости даже боевиков ФАРК дона Диего; оборона базы «Маламбо» была усилена, и оба «Глобальных ястреба» продолжали полеты. В соседней Венесуэле ультралевый президент Уго Чавес, который, несмотря на грозные заявления, позволил северным районам своей страны стать одним из главных пунктов отправки кокаина, бушевал от ярости, но был не в силах что-либо предпринять.
  
  Решив, что над Гвинеей-Бисау нависло проклятие, летчики, готовые совершать трансатлантические перелеты, потребовали, чтобы их отправляли в другие места. Четыре самолета, сбитые в декабре, направлялись в Гвинею, Либерию и Сьерра-Леоне, где им предстояло сбросить груз с воздуха, на малой высоте, ждущим в море рыбацким шхунам. Это не помогло, потому что ни один из четырех так и не прибыл к месту назначения.
  
  После того как перенос аэродрома дозаправки с ранчо Боавишта в другое место и переключение на другие направления не дали результатов, поток летчиков, готовых пересекать Атлантику, просто иссяк, и неважно, какие за это предлагались деньги. Трансатлантические перелеты получили у колумбийских и венесуэльских летчиков название «los vuelos da la muerte» — полеты смерти.
  
  Следователям, работающим в Европе, от Эберхардта Мильха стало известно о кодовом знаке из нанесенных по шаблону концентрических окружностей с мальтийским крестом посредине, которым отмечались определенные контейнеры. Эти контейнеры были прослежены обратно до порта Парамарибо, столицы Суринама, а оттуда в глубь страны до банановой плантации, исходной точки. С американской финансовой и технической помощью местные правоохранительные органы совершили рейд и закрыли подпольное производство.
  
  Объятый паникой Альфредо Суарес, стремясь обрадовать дона Диего, вдруг обратил внимание на то, что в Тихом океане корабли с кокаином не перехватывались, а поскольку Колумбия выходит побережьем на оба океана, Суарес перенаправил значительную часть потока наркотиков с Карибского моря на западный маршрут.
  
  «Мишель» это обнаружила, заметив сухогруз, хранящийся в базе данных, один из стремительно сокращающегося списка Кортеса, который направлялся на север вдоль западного побережья Панамы. Перехватывать его было уже слишком поздно, но «Мишель» проследила за ним обратно до Тумако, порта на тихоокеанском побережье Колумбии.
  
  В середине декабря дон Диего Эстебан согласился принять посланников самых крупных и, следовательно, самых надежных европейских клиентов Картеля. Он крайне редко встречался лично с кем бы то ни было за исключением узкого круга соотечественников-колумбийцев, но глава службы сбыта Хосе-Мария Ларго, ответственный за связь с клиентами по всему миру, уговорил его сделать исключение.
  
  Были приняты беспрецедентные меры безопасности, призванные обеспечить то, что двое европейцев, какими бы важными шишками они ни были, не догадались, в каком из своих поместий их принимает дон Диего. Никаких языковых проблем не возникло: оба гостя были испанцами, и оба были из Галисии.
  
  Эта терзаемая постоянными штормами провинция на северо-западе Испании уже давно стала главными воротами, через которые кокаин попадал в старушку Европу. Галисия имела давнюю традицию растить бесстрашных моряков, готовых выходить в океан, каким бы бурным он ни был. Говорят, что в жилах тех, кто живет в сотне рыбацких деревушек на диком побережье между Ферролом и Виго, изрезанным тысячью бухт, вместо крови течет соленая морская вода.
  
  Другой традицией является дерзкая храбрость в отношении нежелательного внимания таможенных и акцизных чиновников. Контрабандисты издавна выставлялись в романтическом свете, однако нет ничего забавного в той безжалостности, с какой контрабандисты сражаются с представителями властей и карают предателей.
  
  На протяжении многих лет в кокаиновой индустрии Галисии главенствующее место занимали две группировки — «Чарлины» и «Псы». Бывшие союзники, они в девяностых крупно поссорились, после чего началась кровавая междоусобица; однако в последнее время обе группировки преодолели разногласия и снова объединились в союз. Ближайшие помощники главарей обеих банд вылетели в Колумбию, чтобы лично выразить свое недовольство дону Диего. Тот согласился встретиться с ними из-за давних и прочных связей Латинской Америки и Галисии.
  
  Гости были расстроены текущим состоянием дел. Именно боевиков их группировок старший следователь Пако Ортега схватил, когда те переправляли чемоданы с десятью миллионами «отмытых» евро. Эта катастрофа, по заявлению галисийцев, явилась следствием грубейшего нарушения мер безопасности адвокатом Хулио Лусом, который, ввиду того, что ему светил двадцатилетний срок в испанской тюрьме, в настоящее время, по слухам, пел соловьем, пойдя на сделку с правосудием.
  
  Дон Диего слушал галисийцев с ледяным молчанием. Больше всего на свете он терпеть не мог, когда его унижали, и вот сейчас он внутренне бушевал, вынужденный сидеть и выслушивать нотации этих двух простолюдинов из Коруньи. Что самое страшное, они были правы. Вся вина целиком лежала на Лусе. Если бы у него в Колумбии были родственники, они сполна заплатили бы за отсутствующего предателя. Но галисийцы на этом еще не остановились.
  
  Главными их клиентами были английские преступные группировки, переправлявшие кокаин в Великобританию. Сорок процентов кокаина поступало в Англию через Галисию, а эти поставки осуществлялись из Западной Африки и исключительно морем. Та часть наркотиков, что транспортировалась по суше на север, на побережье Ливии, перед тем как отправиться морем на юг Европы, поступала другим бандам. Галисийцы полностью зависели от морских перевозок, которые теперь иссякли.
  
  Главный вопрос висел в воздухе, хотя и не задавался вслух: что вы собираетесь делать по поводу этого? Дон Диего любезно предложил гостям выпить вино на веранде, а сам отправился в дом.
  
  Он спросил у Хосе-Марии Ларго, что значат для Картеля галисийцы? Очень многое, вынужден был признать тот. Из трехсот тонн кокаина, ежегодно попадающих в Европу, двадцать процентов, то есть шестьдесят тонн, забирали испанцы — а это значит, галисийцы. Более крупным клиентом была только итальянская «Ндрангета», опередившая даже неаполитанскую «Каморру» и сицилийскую «коза ностру».
  
  — Дон Диего, они нам нужны. Суарес должен принять чрезвычайные меры, чтобы удовлетворить их запросы.
  
  До слияния множества мелких картелей в одно огромное Братство, устроенного доном Диего, галисийцы в основном получали товар от картеля Валле-дель-Норте, который возглавлял Монтойя, в настоящее время отбывающий срок в американской тюрьме. Картель Валле-дель-Норте был последним крупным игроком, сопротивлявшимся слиянию, однако он по-прежнему сохранил собственное производство. Если могущественные галисийцы вернутся к своему прежнему поставщику, за ними последуют и другие, что приведет к неминуемому распаду империи дона Диего.
  
  Дон Диего вернулся на террасу.
  
  — Сеньоры, — сказал он своим гостям. — Я, дон Диего Эстебан, даю вам слово: поставки возобновятся.
  
  Однако это было легче сказать, чем сделать. Переход Суареса от метода тысяч «ишаков», которые заглатывали по килограмму кокаина каждый или провозили по два-три килограмма в багаже в надежде пройти контроль в аэропортах, к поставкам крупных партий в свое время казался разумным. Новые невидимые рентгеновские аппараты, способные проникнуть сквозь одежду и живые ткани, определенно превратили транспортировку наркотика в желудке в проигрышное дело. Далее, усиленные меры безопасности при проверке багажа, связанные с ростом исламского фундаментализма, который Суарес ежедневно поминал самыми последними словами, привели к тому, что доля перехваченной в чемоданах контрабанды взлетела до небес. Единственной разумной альтернативой казался принцип «много, но редко». Но в июле начался буквально шквал перехватов и исчезновений, и потери в каждом случае составляли от одной до двенадцати тонн.
  
  Дон Диего потерял финансиста, отвечавшего за отмывание денег, владелец «крысиного списка» его предал, и сто с лишним продажных чиновников, тайно работавших на Картель, оказались за решеткой. Число крупных судов, перевозивших кокаин, которые были перехвачены в море, превысило пятьдесят; бесследно исчезли восемь пар «быстроходных штучек» и пятнадцать мелких судов, воздушный мост в Западную Африку стал историей.
  
  Дон Диего понимал, что у него появился противник, и очень-очень серьезный. Известие о двух БСР, которые постоянно патрулировали небо и следили за надводными кораблями, а также, возможно, и самолетами, частично объясняло потери.
  
  Но где же американские и британские военные корабли, которые должны были осуществлять перехват? Где захваченные суда? Где их команды? Почему их не проводят торжественным маршем перед объективами телекамер, как это было прежде? Почему сотрудники таможенных служб не хвастаются тюками конфискованного кокаина, как делали всегда?
  
  Кто бы ни были эти «они», они не могут тайно содержать в плену захваченные экипажи. Это было бы нарушением прав человека. Не могут топить корабли. Это противоречило бы морскому праву, Закону о международном сотрудничестве в уголовном праве. И они не могут сбивать самолеты. Даже худшие враги дона Диего, американское УБН и британское АБОП, вынуждены соблюдать законодательство своих стран. И, наконец, почему никто из контрабандистов не отправил заранее запрограммированный сигнал с предупреждением о чрезвычайной ситуации?
  
  Дон Диего подозревал, что за всем этим стоит один-единственный мозг, и он был прав. В тот момент, когда он провожал своих галисийских гостей до джипа, который должен был отвезти их на аэродром, Кобра находился в своем элегантном особняке в Александрии, на берегу Потомака, и наслаждался концертом Моцарта, звучащим из высококлассной акустической системы.
  
  В первую неделю нового, 2012 года безобидный на вид корабль-зерновоз «Чесапик» прошел по Панамскому каналу на юг и оказался в Тихом океане. Если бы кто-то начал задавать вопросы, или даже, что было бы еще более маловероятно, если бы власти вздумали изучить судовые документы, капитан без труда доказал бы, что корабль следует на юг в Чили, имея на борту груз канадской пшеницы.
  
  «Чесапик» действительно повернул на юг, выйдя в Тихий океан, но только чтобы выполнить приказ занять нужное положение в пятидесяти милях от побережья Колумбии и ждать пассажира.
  
  Этот пассажир прилетел на юг из Соединенных Штатов на борту самолета, принадлежащего ЦРУ, который совершил посадку в «Маламбо», колумбийской военной базе на побережье Карибского моря. Никаких таможенных формальностей не было, но даже если бы они были, американец предъявил бы дипломатический паспорт, что освободило бы его багаж от досмотра.
  
  Багаж состоял из одного тяжелого ранца, с которым американец вежливо отказался расстаться, когда дюжие морские пехотинцы предложили ему помочь. Впрочем, на военной базе гость с севера пробыл недолго. Его уже ждал вертолет, готовый подняться в воздух.
  
  Кэл Декстер был знаком с пилотом, и они приветливо улыбнулись друг другу.
  
  — Сэр, на этот раз вы прилетаете или улетаете? — поинтересовался летчик.
  
  Это он забрал Декстера с балкона гостиницы «Санта-Клара» после рискованной встречи с Карденасом. Летчик проверил полетный план, и «Блэкхок» оторвался от бетонной площадки, набрал высоту и полетел на юго-запад через Дарьенский залив.
  
  С высоты пять тысяч футов пилот и сидящий рядом с ним пассажир видели проплывающие внизу бескрайние джунгли, за которыми наконец блеснула водная гладь Тихого океана. Декстер увидел джунгли впервые, когда молодым новобранцем оказался в «железном треугольнике» во Вьетнаме. Тогда он быстро расстался со всеми иллюзиями относительно влажных тропических лесов и больше к ним уже не возвращался.
  
  С воздуха они выглядят пышными и мягкими, уютными и даже гостеприимными; на самом деле приземляться в них смертельно опасно. Дарьенский залив остался позади, и вертолет пролетел над узким полуостровом к югу от границы с Панамой.
  
  Над морем пилот вышел на связь, проверил курс и сделал поправку на несколько градусов. Через несколько минут на горизонте показалась точка — это был «Чесапик», ждущий в условленном месте. Если не считать нескольких небольших рыбацких шхун у берега, море было пустынным, и рыбаки не могли видеть посадку «Блэкхока» на палубу корабля-ловушки.
  
  Вертолет начал снижаться, и те, кто находился на борту, увидели на палубе нескольких человек, готовых встретить гостя. Сидевший позади Декстера бортинженер открыл люк, и в кабину ворвался теплый ветер, поднятый вращающимся несущим винтом над головой. Поскольку на палубе «Чесапика» возвышалась грузовая стрела, а несущий винт «Блэкхока» имел гораздо больший размах, чем винт «Литтл берда», было решено, что Декстера спустят в аварийной упряжи.
  
  Сначала на тонком стальном тросе был опущен его ранец. Ранец отправился вниз, раскачиваясь из стороны в сторону, и его подхватили сильные руки. Освобожденный от груза трос подняли вверх. Бортинженер кивком подал знак Декстеру; тот встал и подошел к люку. К упряжи пристегнули два двойных карабина, и Декстер шагнул в пустоту.
  
  Пилот удерживал вертолет совершенно неподвижно в пятидесяти футах над палубой, море было абсолютно спокойным, Декстера поймали протянутые руки, которые помогли ему преодолеть последние несколько футов. Как только его ботинки коснулись палубы, карабины были отстегнуты, и трос уполз вверх. Обернувшись, Декстер поднял оба больших пальца, показывая тем, кто смотрел на него сверху, что у него все в порядке, и «Блэкхок» направился обратно на базу.
  
  Гостя встречали четверо: капитан судна, коммандер военно-морского флота, выдающий себя за гражданского моряка, один из двух связистов, которые поддерживали постоянный контакт «Чесапика» с проектом «Кобра», лейтенант-коммандер Булл Чадвик, командующий третьим отрядом «морских котиков», и здоровенный молодой моряк, взявший тяжелый ранец. Только теперь Декстер впервые расстался со своей ношей.
  
  Как только все прошли в рубку, «Чесапик» полным ходом направился от берега.
  
  Ожидание продолжалось двадцать четыре часа. Двое связистов сменяли друг друга в радиорубке до тех пор, пока наконец на следующее утро оператор на авиабазе Крич в Неваде не увидел что-то в изображении, переданном «Мишель».
  
  Как только команда Кобры в Вашингтоне две недели назад заметила, что Картель переместил транспортный поток из Карибского моря в Тихий океан, маршрут патрулирования «Мишель» также изменился. Сейчас БСР находился на высоте шестьдесят тысяч футов и, неспешно потягивая керосин, смотрел вниз на полосу моря шириной двести миль, протянувшуюся вдоль побережья от Тумако на крайнем юге Колумбии до Коста-Рики. И вот наконец «Мишель» что-то обнаружила.
  
  С авиабазы Крич изображение было передано в Анакостию, где Джереми Бишоп, который, похоже, никогда не спал и жил у своих компьютеров, питаясь смертельной отравой из ресторанов быстрого обслуживания, прогнал его через базу данных. Корабль, казавшийся с высоты шестьдесят тысяч футов невидимой точкой, заполнил собой весь экран.
  
  Это оказалось одно из тех судов, с которыми Хуан Кортес сотворил волшебство своей ацетиленовой горелкой в самую последнюю очередь. В последний раз его несколько месяцев назад увидели и сфотографировали у причала в одном венесуэльском порту, и сейчас его присутствие в Тихом океане подтверждало смену тактики.
  
  Судно было слишком маленьким, чтобы числиться в реестре Ллойда: ржавое корыто водоизмещением шесть тысяч тонн, которому было гораздо более привычно плавать вдоль побережья Карибского моря и доставлять груз на многочисленные мелкие острова. Оно называлось «Мария Линда» и только что вышло из Буэнавентуры. «Мишель» было приказано проследить за ним, и «Чесапик» двинулся наперехват.
  
  К этому времени за спиной у «морских котиков» уже было несколько успешных операций, и они поднаторели в своем деле. «Чесапик» занял позицию в двадцати пяти милях дальше в море, и на рассвете третьих суток «Литтл берд» был поднят на палубу.
  
  Как только вертолет освободился от грузовой стрелы, его винты завращались, и он поднялся в воздух. Большая НЛЖК коммандера Чадвика и два маленьких надувных плота уже были спущены на воду, и как только «Литтл берд» взлетел, они устремились к горизонту. На корме НЛЖК рядом с досмотровой командой из двух человек, проводником и его спаниелем сидел Кэл Декстер, сжимающий свой ранец. Море было гладким, словно зеркало, и маленькая смертоносная флотилия неслась на полной скорости, рассекая воду на сорока узлах.
  
  Разумеется, вертолет добрался до цели первым. Развернувшись над мостиком «Марии Линды», чтобы показать капитану надпись «ВМФ США» на хвосте, он завис прямо по курсу судна. Снайпер навел винтовку в голову капитана, а из громкоговорителя донесся голос, приказывающий заглушить двигатель и лечь в дрейф. Капитан подчинился.
  
  Капитан знал, что ему делать. Он бросил краткое распоряжение своему помощнику, и тот, скрывшись в рубке, попытался отправить чрезвычайное сообщение оператору Картеля, который постоянно прослушивал эфир. У него ничего не получилось. Помощник схватил сотовый телефон, затем обратился к компьютеру и, наконец, в отчаянии попробовал воспользоваться допотопной рацией. Высоко в небе «Мишель», невидимая и неслышимая, кружила, ставя помехи. Тут капитан увидел мчащиеся навстречу надувные лодки.
  
  С высадкой не возникло никаких проблем. «Морские котики», во всем черном, в масках, вооруженные пистолетами-пулеметами «МП-5», просто выплеснулись на палубу «Марии Линды», и команда послушно подняла руки вверх. Разумеется, капитан заявил протест; разумеется, коммандер Чадвик вел себя в высшей степени вежливо.
  
  Команда успела увидеть, как на борт поднялась досмотровая группа со спаниелем, после чего всем надели черные капюшоны и отправили на корму. Капитану было прекрасно известно, какой груз находится на его корабле, и ему оставалось только молить бога о том, чтобы досмотровая группа ничего не нашла. Он понимал, что в противном случае ему придется провести много лет у янки за решеткой. Судно находилось в международных водах, закон будет на стороне американцев, ближайший берег — Панама, которая, разумеется, окажет сотрудничество и вышлет задержанных на север. Все те, кто работал на Картель, от самых низших до главарей, панически боялись экстрадиции в Соединенные Штаты. Это означало долгие сроки без какой-либо надежды на быстрое освобождение за взятку.
  
  Капитан не видел, как на борт его судна помогли подняться мужчине в годах, чьи суставы уже лишились былой гибкости. С собой мужчина захватил тяжелый ранец. Плотные капюшоны лишали возможности не только видеть, но и слышать: изнутри у них была мягкая подкладка, не пропускающая звук.
  
  Благодаря признаниям Хуана Кортеса Декстер знал, что именно искать и где это находится. Пока «морские котики» делали вид, будто обыскивают «Марию Линду» от носа до кормы и от киля до клотика, Декстер бесшумно направился в каюту капитана.
  
  Койка была прикреплена к стенке четырьмя прочными латунными болтами. Их головки были специально покрыты грязью, чтобы показать, что болты не отвинчивали уже много лет. Декстер стер грязь и открутил болты. После этого койка отодвинулась, открывая корпус. За час до встречи с получателем это же самое должны были сделать члены команды судна.
  
  Стальная обшивка выглядела нетронутой. Декстер нащупал потайную защелку и открыл ее. С тихим щелчком лист стали отделился от шпангоутов. Но в образовавшееся отверстие ворвалась не морская вода. Обшивка была двойной. Осторожно сдвинув стальной лист, Декстер увидел тюки.
  
  Он знал, что тайник простирается влево и вправо от отверстия, а также вверх и вниз. Тюки имели форму блоков для кладки стен, не больше восьми дюймов в толщину, ибо такова была глубина тайника. Уложенные друг на друга, тюки образовывали сплошную стену. В каждом было по двадцать брикетов, запаянных в толстый полиэтилен; брикеты лежали в мешках, перевязанных крест-накрест бечевкой для удобной переноски. Декстер насчитал две тонны чистого колумбийского кокаина, общей стоимостью примерно на сто пятьдесят миллионов долларов, после того как его разбавят в шесть раз и продадут по розничным ценам американских городов.
  
  Декстер осторожно развязал один тюк. Как он и предполагал, на каждом завернутом в полиэтилен брикете красовалась эмблема и номер — код партии.
  
  Увидев все, что он хотел увидеть, Декстер положил брикеты на место, завернул их в мешковину и перевязал бечевкой, как и было. Стальной лист встал на место в точности так, как ему и было предназначено Хуаном Кортесом.
  
  Последняя задача заключалась в том, чтобы поставить койку на место и закрепить ее болтами. Декстер даже пальцем нанес на латунные головки грязь и машинное масло. Завершив работу, он перевернул в каюте все вверх дном, как будто здесь был обыск, и поднялся на палубу.
  
  Поскольку лица колумбийцев были закрыты капюшонами, «морские котики» сняли маски. Коммандер Чадвик вопросительно посмотрел на Декстера. Тот кивнул и, перебравшись через борт, спустился в НЛЖК, натягивая на лицо маску. «Морские котики» последовали его примеру. Команду освободили от наручников и капюшонов.
  
  Коммандер Чадвик не говорил по-испански, но зато испанским языком владел матрос Фонтана. Через него командир «морских котиков» принес искренние извинения капитану «Марии Линды».
  
  — Очевидно, господин капитан, нас ошибочно информировали. Пожалуйста, позвольте от лица Военно-морского флота Соединенных Штатов принести вам извинения. Вы можете продолжать плавание. Счастливого пути.
  
  Услышав «Buen viaje», колумбийский контрабандист не смог поверить своему везению. Он даже не стал изображать возмущение по поводу того, как обошлись с ним и с его командой. В конце концов, янки могли начать все сначала и со второй попытки найти тайник. Радостно сияя, капитан проследил, как шестнадцать человек в масках и собака сели на надувные лодки и ревом умчались прочь.
  
  Дождавшись, когда непрошеные гости скроются за горизонтом, а «Мария Линда» снова возьмет курс на север, капитан передал штурвал старшему помощнику и спустился к себе в каюту. Казалось, винты не трогали, но для полного спокойствия он их открутил и отодвинул койку.
  
  Стальной лист был на месте, но капитан все равно открыл тайник и проверил лежащие внутри тюки. Их, судя по всему, тоже никто не трогал. Капитан мысленно поблагодарил неизвестного мастера, сделавшего такой надежный тайник. Вероятно, этот человек спас ему жизнь, и уж определенно он сохранил ему свободу. Через трое суток «Мария Линда» прибыла в порт назначения.
  
  В Мексике действуют три больших кокаиновых картеля и несколько мелких. Гигантами являются «Фамилия», «Синалоа», которая работает на тихоокеанском побережье, и картель, действующий в основном на восточном побережье Мексиканского залива. «Мария Линда» встретилась с вонючим старым краболовом в море у Масатлана, в самом сердце вотчины «Синалоа».
  
  Капитан и команда получили огромное (по их меркам) вознаграждение и дополнительную премию за успешный переход, что было одной из новых приманок, введенных доном Диего для привлечения добровольцев. Капитан не увидел смысла упоминать о происшествии у берегов Панамы. Зачем поднимать шум по поводу того, что завершилось хорошо? Команда с ним согласилась.
  
  Через неделю нечто очень похожее повторилось в Атлантическом океане. Самолет ЦРУ без лишнего шума прилетел в аэропорт на острове Сал, самом северном из архипелага Кабо-Верде. Его единственный пассажир обладал дипломатическим статусом, поэтому он беспрепятственно прошел паспортный и таможенный контроль. Его тяжелый ранец не подвергался досмотру.
  
  Выйдя из здания аэровокзала, американец не сел на автобус, идущий на юг в единственный туристический центр острова Санта-Марию, а взял такси и спросил, где можно взять напрокат машину.
  
  Водитель, похоже, этого не знал, поэтому им пришлось проехать две мили до Эшпаргуша и спросить снова. В конце концов они очутились у паромной переправы в Пальмейре, и тамошний владелец гаража дал Декстеру свой маленький «Рено». Щедро расплатившись с ним за хлопоты, Декстер уехал.
  
  Остров Сал не зря носит такое название — в переводе с португальского «соль». Он плоский и безликий, если не считать протянувшихся на многие мили соляных озер, которые когда-то были источником его мимолетного процветания. В настоящее время на острове два шоссе и грунтовая дорога. Одно шоссе пересекает его с востока на запад от Педра-Луме через аэропорт до Палмейры. Второе идет на юг в Санта-Марию. Декстер свернул на грунтовую дорогу.
  
  Дорога ведет на север через унылую, пустынную местность до маяка на мысе Фьюра. Выйдя из машины, Декстер закрепил на ветровом стекле записку, извещающую любопытных, что он намеревается вернуться, закинул ранец за плечи и спустился на берег перед маяком. Уже начинало смеркаться, и зажегся автоматический прожектор. Достав сотовый телефон, Декстер сделал звонок.
  
  Уже совсем стемнело, когда над иссиня-черным морем показался «Литтл берд». Декстер помигал фонариком, подавая условный сигнал, и маленький вертолет мягко опустился на песок рядом с ним. Вместо пассажирской двери в кабине был просто открытый овал. Декстер забрался внутрь, поставил ранец между ног и пристегнул ремни. Летчик в шлеме протянул ему второй шлем, оснащенный наушниками.
  
  Надев шлем, Декстер услышал в наушниках голос с характерным британским акцентом:
  
  — Как добрались, сэр?
  
  У Декстера мелькнула мысль, почему его неизменно принимают за старшего по званию. Судя по знакам различия, пилот был младшим лейтенантом. Сам Декстер когда-то дослужился до сержанта. Должно быть, все дело было в седых волосах. Впрочем, ему все равно нравились молодые и полные сил.
  
  — Все в порядке, — ответил он.
  
  — Отлично. До базы лететь двадцать минут. Ребята приготовят для вас чай.
  
  «Да, — подумал Декстер, — чашка чая придется сейчас очень кстати».
  
  На этот раз вертолет опустился на палубу, избавив пассажира от необходимости карабкаться по веревочным лестницам. Грузовая стрела осторожно подняла «Литтл берд», размерами гораздо меньше «Блэкхока», и опустила в трюм, после чего на палубе сразу же закрылся люк. Летчик прошел вперед, через стальную дверь в столовую отряда специального назначения. Декстера провели в противоположную сторону, в кормовую надстройку, где он встретился с командиром корабля и майором Пикерингом, командующим отрядом спецназа. Вечером за ужином Декстер также познакомился с двумя соотечественниками-американцами, связистами, которые помогали «Балморалу» поддерживать контакт с Вашингтоном, Невадой и через них с БСР «Сэм», кружившей где-то высоко над головой в темноте.
  
  Им пришлось прождать трое суток к югу от островов Зеленого Мыса, пока «Сэм» наконец не обнаружила цель. Это была еще одна рыбацкая шхуна, подобная «Морской красавице», и она называлась «Бонито». Шхуна направлялась к месту встречи у мангровых зарослей на побережье Гвинеи, еще одной страны-неудачницы, в которой царила жестокая диктатура. И, подобно «Красавице», она воняла — отвратительный смрад тухлой рыбы использовался для того, чтобы заглушить запах кокаина.
  
  «Бонито» уже совершила семь плаваний из Южной Америки в Западную Африку, и хотя ее дважды засекал Тим Мэнхайр из АЦМО-Н в Лиссабоне, оба раза поблизости не оказывалось военного корабля НАТО. Однако теперь такой корабль был, хотя он и не принимал непосредственного участия в задержании; больше того, даже АЦМО-Н не был поставлен в известность относительно зерновоза «Балморал».
  
  Хуан Кортес также поработал на «Бонито», одном из своих первых судов; он устроил тайник на самой корме, за машинным отделением, провонявшим соляркой и рыбой.
  
  Все произошло в точности так же, как это было на Тихом океане. После того как коммандос покинули «Бонито», изумленный капитан, вне себя от счастья, получил искренние извинения от лица Королевского ВМФ за беспокойство и задержку. Как только две НЛЖК и «Литтл берд» скрылись за горизонтом, капитан отвернул винты, крепящие заднюю стенку машинного отделения, снял фальшпанель и проверил содержимое тайника. Все было на месте. Никаких уловок. Ни навороченные штуковины, ни собаки-ищейки не помогли гринго обнаружить тайный груз.
  
  «Бонито» пришла на место встречи, передала груз, и уже другие рыбацкие лодки доставили его вдоль западного побережья Африки, мимо Геркулесовых столбов, мимо Португалии, и передали галисийцам. Как и обещал дон Диего. Три тонны кокаина. Но чуточку другого.
  
  «Литтл берд» доставил Кэла Декстера на пустынный берег у маяка Фьюро, где тот с радостью увидел свой старенький «Рено», целый и невредимый. Декстер вернулся в аэропорт, оставил для владельца гаража в Палмейре записку с дополнительным вознаграждением и отправился в ресторан выпить кофе. Самолет ЦРУ, предупрежденный связистом «Балморала», забрал его через час.
  
  Тем же вечером за ужином на борту «Балморала» капитан не скрывал свое любопытство.
  
  — Вы уверены, — спросил он майора Пикеринга, — что на этой шхуне ничего не оказалось?
  
  — Так сказал американец. Он провел в машинном отделении за закрытой дверью целый час. Поднялся наверх, весь перепачканный машинным маслом, провонявший насквозь. Он сказал, что исследовал все места, где мог быть устроен тайник, но ничего не нашел. Судя по всему, ошибочная информация. Очень извинялся.
  
  — Тогда почему он нас покинул?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Вы ему поверили?
  
  — Ни на йоту, — ответил майор.
  
  — В таком случае, что же происходит? Я полагал, мы должны были арестовать команду, отправить эту консервную банку на дно и забрать кокаин. Что задумал этот американец?
  
  — Понятия не имею, — повторил майор Пикеринг. — Тут нам приходится снова полагаться на Теннисона. Не нам рассуждать, что к чему.[225]
  
  В шести милях над ними в темноте БСР «Сэм» развернулась и направилась обратно к крохотному бразильскому островку, чтобы заправиться горючим. А двухмоторный самолет, одолженный у ЦРУ, чье раздражение в последнее время неуклонно нарастало, летел на северо-запад. Его единственный пассажир, которому предложили шампанское, предпочел пиво из бутылки. Теперь он по крайней мере знал, почему Кобра настоял на том, чтобы не отправлять конфискованный кокаин в печь. Ему была нужна упаковка.
  Глава 14
  
  Провести облаву было поручено британскому Агентству по борьбе с организованной преступностью и лондонской полиции. Оба ведомства уже давно вели подготовительную работу. Целью должна была стать банда торговцев наркотиками, известная как «Эссекская группа».
  
  Специальному отделению Скотленд-Ярда уже давно было известно, что «Эссекская группа», возглавляемая отпетым бандитом Бенни Дениэлсом, уроженцем Лондона, стала ведущим поставщиком и распространителем марихуаны, героина и кокаина, беспощадно расправляясь со всеми, кто оказывался у нее на пути. Название банды объяснялось исключительно тем, что Дениэлс на преступные доходы выстроил себе огромный роскошный особняк в графстве Эссекс, к востоку от Лондона, севернее устья Темзы, неподалеку от безобидного городка Эппинг, в прошлом славившегося своими ярмарками.
  
  Еще в молодости Дениэлс прославился своей жестокостью. Он неоднократно привлекался к уголовной ответственности, но сейчас пришел конец судебным преследованиям. Дениэлс стал слишком крупной фигурой, чтобы прикасаться к товару лично, а найти свидетелей становилось все труднее и труднее. Робкие быстро отказывались от своих показаний, храбрые исчезали, и потом их трупы обнаруживали в топких зарослях по берегам рек — если вообще обнаруживали.
  
  Неудивительно, что Бенни Дениэлс входил в десятку тех, кого больше всего хотелось отправить за решетку лондонским следователям. И вот наконец Скотленд-Ярду представилась такая возможность, благодаря «крысиному списку» покойного Роберто Карденаса.
  
  Великобритании в какой-то степени повезло в том, что в этом списке значился всего один английский чиновник; это был сотрудник таможенной службы порта Лоустофт на восточном побережье. Это означало, что к делу на самой ранней стадии были подключены ведущие сотрудники Службы таможенных сборов и акцизов.
  
  Без лишнего шума, в обстановке строжайшей секретности была образована межведомственная бригада, оснащенная новейшей аппаратурой слежения и прослушивания телефонных разговоров.
  
  Служба безопасности МИ-5, один из партнеров АБОП, предоставила группу наблюдения, известную под названием «Ищейки», которая по праву считалась лучшей в стране.
  
  Поскольку теперь оптовая контрабанда наркотиков приравнивалась к международному терроризму, в межведомственную бригаду также вошли представители подразделения СКО-19 Скотленд-Ярда, специализирующегося на огнестрельном оружии. Возглавил бригаду коммандер Скотленд-Ярда Питер Рейнольдс, однако плотнее всех взяточником занялись его коллеги из таможенной службы. Те немногие из них, кому стало известно о совершенных преступлениях, прониклись к нему глубокой ненавистью; именно их положение позволяло лучше всего наблюдать за каждым шагом подозреваемого. Фамилия продажного чиновника была Кроутер.
  
  У одного из руководителей таможенной службы Лоустофта очень кстати обострилась язва желудка, и ему пришлось лечь в больницу. Его место занял специалист по электронному наблюдению. Коммандер Спиндлер не хотел ограничиваться только одним «грязным» таможенником и только одним грузовиком; он собирался с помощью Кроутера провернуть крупную операцию и разгромить банду торговцев наркотиками. Ради этого Спиндлер готов был проявить терпение, пусть бы это означало несколько партий кокаина, пропущенных беспрепятственно.
  
  Поскольку порт Лоустофт находился в графстве Суффолк, северном соседе Эссекса, Спиндлер решил, что Бенни Дениэлс непременно замешан в темных делишках, происходящих там, и оказался прав. Через Лоустофт, в частности, переправлялись контейнеры, привезенные с Северного моря, и Кроутер старался изо всех сил, чтобы некоторые из них прошли таможню без досмотра. В начале января Кроутер совершил ошибку.
  
  Из нидерландского Флашинга на пароме прибыл грузовик с партией голландского сыра для одной известной сети супермаркетов. Один младший инспектор таможенной службы собрался было досмотреть контейнер, но тут подоспел Кроутер и как старший по званию отменил это решение и пропустил контейнер.
  
  Младший инспектор не был в курсе происходящего, но за всем наблюдал новый начальник отделения. Ему удалось закрепить крошечный пеленгатор GPS на заднем бампере голландского грузовика, когда тот выкатывал за ворота порта. После чего он срочно сделал один звонок. Три машины без опознавательных знаков начали слежку, сменяя друг друга, чтобы не привлекать к себе внимание, но водитель грузовика, похоже, был безмятежно спокоен.
  
  За грузовиком проследили через весь Суффолк, пока он наконец не свернул на придорожную стоянку. Там его встретила группа, вышедшая из черного «Мерседеса». Машина наблюдения промчалась мимо, не останавливаясь, но полицейские успели заметить номер «Мерседеса». Через считаные мгновения было установлено, что «Мерседес» был зарегистрирован на подставную компанию, однако несколько недель назад его заметили подъезжающим к особняку Бенни Дениэлса.
  
  Водителя-голландца дружески проводили в расположенное за стоянкой кафе. Двое членов банды оставались с ним все те два часа, пока его грузовик отсутствовал. Вместе с грузовиком голландцу вернули пухлую пачку наличных, после чего он проследовал в Средние графства на центральный склад сети супермаркетов. Вся процедура в точности напоминала ввоз в страну нелегальных иммигрантов, и следователи забеспокоились, что в конечном счете захватят лишь группу перепуганных иракцев.
  
  Пока голландец неспешно пил кофе в придорожном кафе, двое других бандитов из «Мерседеса» отогнали его грузовик в укромное место, чтобы освободить от главного сокровища: это были не иракцы, ищущие новой жизни, а тонна первоклассного колумбийского кокаина.
  
  За грузовиком проследили через весь Суффолк и далее на юг в Эссекс. Новый водитель и его напарник были осторожны всю дорогу, и машинам наблюдения приходилось проявлять все свое мастерство, чтобы сменять друг друга и не привлекать к себе внимание. Когда грузовик пересек административную границу Эссекса, полиция графства выделила еще две машины, чтобы помочь слежке.
  
  Наконец цель была достигнута — старый и с виду заброшенный ангар среди пустырей, примыкающих к устью реки Блэкуотер. Местность вокруг была настолько открытая, что «ищейки» не рискнули последовать за грузовиком, но вертолет дорожной полиции Эссекса засек, как ворота ангара закрылись. Грузовик провел внутри сорок минут, после чего выехал и направился назад к водителю-голландцу, дожидавшемуся в кафе.
  
  Выехавший из ангара грузовик больше не представлял никакого интереса, но в тростниковых зарослях остались четверо специалистов по наружному наблюдению с мощными биноклями. Затем из ангара был сделан звонок по сотовому телефону, который был записан АБОП и Управлением правительственной связи в Челтенхэме. На звонок ответили в особняке Бенни Дениэлса, расположенном в двадцати милях. В разговоре говорилось о передаче «товара» на следующее утро, и коммандеру Спиндлеру не оставалось ничего другого, кроме как устроить облаву этой же ночью.
  
  По предварительной договоренности с Вашингтоном, было решено устроить широкое освещение операции в средствах массовой информации. Была приглашена съемочная бригада телепрограммы «Криминальный час».
  
  У дона Диего Эстебана тоже возникли проблемы связи с общественностью, и серьезные. Но его общественность ограничивалась двадцатью основными клиентами, десятью в Соединенных Штатах и десятью в Европе. Дон Диего приказал Хосе-Марии Ларго посетить Северную Америку и заверить десятерых крупнейших покупателей продукции Картеля в том, что проблемы, которые срывали всю деятельность начиная с весны, успешно преодолены и поставки кокаина возобновятся в самое ближайшее время. Однако клиенты были просто в ярости.
  
  Поскольку они составляли «большую десятку», они принадлежали к тем привилегированным, кто выплачивал в качестве аванса только половину общей стоимости. И все же речь шла о десятках миллионов долларов на каждую банду. Оставшиеся пятьдесят процентов им предстояло возвращать после благополучной доставки товара.
  
  Все перехваты, потери и исчезновения груза на пути из Колумбии к месту передачи становились убытками Картеля. Но главное было не это. Благодаря катастрофе с «крысиным списком» таможенная служба Соединенных Штатов и местная полиция совершили десятки успешных рейдов на склады, расположенные в глубине страны, и урон получился весьма ощутимым.
  
  Но и это было еще не все. У каждого гиганта-импортера была своя собственная сеть мелких клиентов, чьи потребности также требовалось удовлетворять. В таком ремесле ни о какой чести говорить не приходится. Если прежний поставщик не может насытить спрос, но это предлагает сделать кто-то другой, мелкий торговец долго раздумывать не станет.
  
  И, наконец, когда доля успешных поставок сократилась до пятидесяти процентов, возник дефицит на общегосударственном уровне. Цены взлетели вверх, подчиняясь рыночным законам. Розничные торговцы в попытке растянуть запасы и сохранить клиентов стали разбавлять чистый кокаин не в отношении один к шести или семи, а уже один к десяти. Некоторым потребителям приходилось уже нюхать всего семипроцентную «смесь». В качестве побочных продуктов все чаще использовался самый настоящий мусор, а химические лаборатории начали выбрасывать в безумных количествах разные заменители вроде кетамина, пытаясь убедить пользователя в том, что он получает высококачественный балдеж вместо большой дозы лошадиного транквилизатора и предлагаемый товар лишь по чистой случайности имеет такие же внешний вид и запах.
  
  Дефицит породил еще одну опасную побочную проблему. Маниакальная подозрительность, от которой по-настоящему никогда не может освободиться профессиональная преступность, расцвела пышным цветом. Банды стали подозревать друг друга в том, что кому-то отдают предпочтение. Сама мысль о том, что тайный склад одной банды может подвергнуться налету соперничающей группировки, способна была стать искрой, от которой вспыхнет пожар жестокой войны.
  
  Задача Ларго заключалась в том, чтобы постараться успокоить бассейн с акулами заверениями в скорейшем возвращении к нормальным поставкам. Начать ему предстояло с Мексики.
  
  Хотя Соединенные Штаты подвергаются постоянным нападкам легкомоторных самолетов, быстроходных катеров, личных яхт, пассажиров регулярных авиарейсов и «ишаков» с полными желудками, которые пытаются провезти кокаин, главной головной болью остается дырявая граница с Мексикой протяженностью три тысячи миль. Она начинается на берегу Тихого океана южнее Сан-Диего и тянется до Мексиканского залива. К ней примыкают штаты Калифорния, Аризона, Нью-Мексико и Техас.
  
  Южнее границы север Мексики на протяжении многих лет оставался настоящим районом боевых действий: соперничающие группировки воевали друг с другом за лидерство или хотя бы за место под солнцем. Тысячи изуродованных трупов бросались в пустыне или прямо на улицах городов; главари картелей и банд нанимали «силовиков» для устранения конкурентов, и в перестрелках гибли тысячи случайных людей.
  
  Задача Ларго заключалась в том, чтобы переговорить с главами картелей «Синалоа» и «Фамилия», взбешенных невыполнением заказов на поставки. Начать ему предстояло с «Синалоа», который занимал главенствующее положение на тихоокеанском побережье. Ларго не повезло. По чистой случайности, несмотря на то что «Марии Линде» удалось благополучно дойти до места назначения, в тот самый день, когда посланец дона Диего прилетел на север, следующий корабль с грузом кокаина бесследно исчез.
  
  Успокоить Европу было поручено заместителю Ларго, толковому выпускнику колледжа Хорхе Кальсадо, который помимо родного испанского свободно владел английским и прилично изъяснялся по-итальянски. Кальсадо прилетел в Мадрид в ту самую ночь, когда АБОП совершило облаву на старый ангар в солончаках Эссекса.
  
  Облава прошла успешно, и лучше могло бы быть только в том случае, если бы на месте удалось задержать всю «Эссекскую группу» или хотя бы самого Бенни Дениэлса. Однако главарь был слишком умен и не подходил ближе мили к наркотикам, которые его банда ввозила на юг Англии. Для этой цели у него были подручные.
  
  В перехваченном телефонном разговоре шла речь о том, что груз заберут из ангара «утром». Группа захвата бесшумно выдвинулась на исходные позиции к полуночи, с погашенными огнями, черное на черном фоне, и стала ждать. Полностью было запрещено переговариваться между собой, включать фонарики и даже пить кофе из фляжек, поскольку металл может звякнуть о металл. Незадолго до четырех часов утра на грунтовой дороге, ведущей к погруженному в темноту ангару, показался свет фар приближающейся машины.
  
  Ищейки услышали скрежет открывающихся ворот и увидели внутри тусклый свет. Поскольку других машин не было, они двинулись вперед. Первыми ангар окружили вооруженные бойцы СКО-19. За ними следовали полицейские с мегафонами, громко выкрикивающие приказания, овчарки, рвущиеся с поводков, снайперы, готовые вступить в дело, если преступники вздумают оказать вооруженное сопротивление. Вспыхнувшие прожектора затопили объект ослепительным белым светом.
  
  Была достигнута полная внезапность, если учесть, что всего в тростниках прятались больше пятидесяти человек с полным снаряжением. Улов оказался удовлетворительным в части наркотиков и не очень в части самих преступников.
  
  Последних оказалось всего трое. Двое прибыли с грузовиком. С первого же взгляда было видно, что это мелюзга на побегушках; они прибыли из Средних графств, куда и предназначалась часть груза. Остальное должен был распределить Бенни Дениэлс.
  
  Ночной сторож оказался единственным членом «Эссекской группы», попавшимся в сети. Это был некий Джастин Кокер, лет тридцати, симпатичный темноволосый парень с длинным криминальным прошлым. Но он не принадлежал к числу крупных игроков.
  
  Груз, который должна была забрать приехавшая машина, был уложен на бетонном полу, где когда-то обслуживался легкомоторный самолет давно сгинувшего летного клуба. Всего кокаина было около тонны, и он все еще находился в джутовых мешках, перевязанных крест-накрест бечевками.
  
  Впустили журналистов, оператора с телекамерой и фотографа одного крупного информационного агентства. Они засняли груды тюков и сотрудника таможенной службы, в маске для сохранения анонимности, который перерезал бечевку, развернул мешковину и показал упакованные в полиэтилен брикеты с кокаином. На одном из брикетов даже имелась бумажная бирка с номером. Все было сфотографировано, в том числе трое задержанных с наброшенными на головы простынями, так что видны были только скованные наручниками запястья. Впрочем, этого было более чем достаточно для сюжета в лучшее эфирное время и первой полосы ведущих газет. Над солончаками Эссекса осторожно занялся розовый зимний рассвет. Для полицейских и таможенников начинался долгий тяжелый день.
  
  Еще один самолет пропал где-то восточнее тридцать пятого меридиана. Следуя полученным инструкциям, молодой летчик, не внявший совету ветеранов не летать через Атлантику, передавал по радио короткие бессмысленные сообщения, служившие «признаками жизни». Он делал это каждые пятнадцать минут с того самого момента, как поднялся в воздух на побережье Бразилии. Затем сигналы прекратились. Самолет направлялся на грунтовый аэродром в Либерии и так и не прибыл к месту назначения.
  
  Приблизительно зная, где самолет упал в воду, Картель направил самолет-разведчик, которому предстояло при свете дня пролететь тем же маршрутом, но низко над водой, высматривая следы. Разведчик ничего не обнаружил.
  
  Когда самолет ударяется о поверхность моря целиком или даже развалившись на несколько больших частей, на воде остаются различные предметы, которые плавают до тех пор, пока не намокнут и не отправятся на дно. Это могут быть подушки кресел, предметы одежды, книги, занавески — все то, что легче воды; однако когда самолет на высоте десяти тысяч футов становится одним огромным огненным шаром взорвавшегося топлива, все то, что может гореть, превращается в пепел. До поверхности моря долетает только металл, а металл тонет. В конце концов самолет-разведчик вынужден был отказаться от поисков и повернул назад. Это была последняя попытка пересечь Атлантический океан по воздуху.
  
  Хосе-Мария Ларго добрался из Мексики в Соединенные Штаты чартерным рейсом на борту частного самолета. Ему пришлось совершить короткий перелет из Монтерея в Корпус-Кристи, штат Техас. У него был испанский паспорт, совершенно настоящий, полученный благодаря хорошим связям с банком «Гусман», ныне прекратившим свое существование. Ларго очень надеялся на свой паспорт, однако банк его сильно подвел.
  
  Когда-то давно паспорт был выдан гражданину Испании, обладающему достаточным внешним сходством с Ларго. Вероятно, одно только сопоставление лица с фотографией обмануло бы сотрудника иммиграционной службы в техасском аэропорту. Однако прежний владелец паспорта в прошлом уже посещал Соединенные Штаты и, не задумываясь о последствиях, смотрел в объектив камеры, распознающей узор радужной оболочки глаз. Ларго сделал то же самое. Узор радужной оболочки человеческого глаза подобен образцу ДНК. Обмануть распознающую камеру невозможно.
  
  На лице сотрудника иммиграционной службы не дрогнул ни один мускул. Посмотрев на экран компьютера, он увидел все, что должен был увидеть, и попросил испанского бизнесмена пройти в отдельное помещение. Формальности заняли полчаса. В конце концов Ларго принесли глубокие извинения и отпустили. Переполнявший его внутри ужас сменился бесконечным облегчением. Ему удалось благополучно пересечь границу. Но он ошибался.
  
  Нынешние электронные средства связи работают настолько быстро, что все подробности о странном госте были отправлены в СИН, ФБР, ЦРУ и, памятуя о том, откуда он, в УБН. Ларго незаметно сфотографировали, и снимок появился на экране компьютера на Арми-Нейви-драйв, Арлингтон.
  
  Полковник Дос-Сантос уже давно предоставил фотографии всех главарей Картеля, о которых ему было известно наверняка, и Хосе-Мария Ларго был одним из них. И хотя мужчина из архива УБН был моложе и стройнее гостя, прибывшего в южный Техас, программа опознания лиц установила полное соответствие за полсекунды.
  
  Юг Техаса, несомненно, самое ожесточенное поле битвы в войне правоохранительных органов Соединенных Штатов с наркотиками, буквально кишит сотрудниками УБН. Когда Ларго вышел из здания аэровокзала, сел во взятую напрокат машину и выехал со стоянки, следом за ним тронулся неприметный автомобиль с двумя людьми из УБН. Ларго так и не заметил за собой слежку, но невидимый эскорт проводил его на все встречи с клиентами Картеля.
  
  Главе службы снабжения было поручено встретиться с главами трех крупнейших белых банд, контролирующих ввоз кокаина в Соединенные Штаты: «Ангелами ада», «Изгоями» и «Бандитами». Ларго понимал, что хотя все три банды патологически терпеть не могут друг друга, никто и пальцем не тронет посланца колумбийского Картеля, если есть желание получить еще хотя бы один грамм кокаина от дона Диего.
  
  Также Ларго должен был связаться с двумя бандами чернокожих: «Кровью» и «Калеками». Остальные пять группировок в его списке состояли из собратьев-латиноамериканцев: «Латиноамериканские короли», кубинцы, соотечественники-колумбийцы, пуэрториканцы и, несомненно, самая опасная из всех банд, образованная выходцами из Сальвадора, известная как «МС-13» и действующая преимущественно в Калифорнии.
  
  Эмиссар дона Диего провел в напряжении две недели в переговорах, спорах и заверениях и наконец смог бежать из Сан-Диего в безопасное убежище своей родной Колумбии. Там также имелись свои крайне жестокие люди, но по крайней мере, утешал себя он, они на его стороне. Общий смысл сказанного американскими клиентами не оставлял никаких сомнений: прибыль резко упала, и виноваты в этом колумбийцы.
  
  Личное суждение Ларго, которым он поделился с доном Диего, было таково: если волков не накормить, между соперничающими бандами начнется война, по сравнению с которой то, что происходит на севере Мексики, покажется мелкой стычкой. Ларго порадовался тому, что он не Альфредо Суарес.
  
  Дон Диего пришел к несколько иному заключению. Возможно, ему придется избавиться от Суареса, но это не станет решением проблемы. Главное то, что кто-то крадет у него товар в больших количествах. И нужно во что бы то ни стало найти воров и уничтожить их, иначе он сам будет уничтожен.
  
  Предъявления обвинений Джастину Кокеру в мировом суде Челмсфорда не пришлось ждать долго. Он был обвинен в попытке незаконного ввоза в страну наркотика класса А, что явилось нарушением статей таких-то и таких-то.
  
  Зачитав обвинение, представитель прокуратуры попросил оставить задержанного под стражей, поскольку, как известно вашей чести, полицейское расследование продолжается, и так далее, и так далее. Все понимали, что это формальность, но представитель защиты попросил освобождения под залог.
  
  Женщина, занимающая должность мирового судьи, не имеющая специального юридического образования, слушала адвоката, листая закон об освобождении под залог от 1976 года. Перед тем как согласиться стать мировым судьей, она на протяжении многих лет проработала директором большой школы для девочек и наслушалась всех отговорок, какие только способна выдумать человеческая раса.
  
  Кокер, как и его хозяин, был уроженцем лондонского Ист-энда. Начинал он еще подростком с мелких преступлений, быстро заявил о себе как о «подающем надежды парне» и привлек внимание Бенни Дениэлса. Главарь банды взял его к себе. Для решения задач, требующих грубой физической силы, Кокер не подходил — у Дениэлса в окружении для этих целей имелось несколько «качков», — но он был закален улицей и неплохо справлялся с разнообразными поручениями. Вот почему его оставили охранять ночью тонну кокаина.
  
  Представитель защиты закончил зачитывать свое безнадежное прошение, и судья снисходительно улыбнулась.
  
  — Оставить под стражей еще на семь дней, — сказала она.
  
  Кокера проводили вниз и посадили в белую тюремную машину, которая поехала в сопровождении четырех вооруженных мотоциклистов из особой группы, на тот случай, если «Эссекской группе» вздумается прийти на выручку своему товарищу.
  
  Однако, похоже, Дениэлс и его команда были уверены в том, что Джастин Кокер будет держать язык за зубами, ибо их нигде не могли найти. Все разом подались в бега.
  
  В былые годы у главарей британских преступных групп было принято готовить себе местечко на старость на юге Испании, покупать виллы на Коста-дель-Сол. Однако когда между Испанией и Великобританией было заключено соглашение о быстрой экстрадиции, Коста-дель-Сол перестала быть безопасной гаванью. Бенни Дениэлс купил себе особняк на Северном Кипре, никем не признанном самопровозглашенном крошечном государстве, не связанном с Великобританией никакими договорами. Скорее всего, именно туда он поспешил ретироваться после налета на ангар, чтобы дождаться, когда все немного успокоится.
  
  Тем не менее Скотленд-Ярд хотел заполучить Кокера в свои руки; полиция Эссекса не возражала, и задержанного перевезли из Челмсфорда в лондонскую тюрьму Белмарш.
  
  Сюжет о тонне кокаина в заброшенном ангаре среди солончаков был хорош даже для общенациональной прессы, а для местных средств массовой информации он стал настоящей сенсацией. «Эссекс кроникл» поместила фотографию облавы на первую полосу. Рядом с горой брикетов кокаина стоял Джастин Кокер, чье лицо специально было сделано расплывчатым, чтобы согласно закону сохранить анонимность человека, которому еще не вынесен обвинительный приговор. Однако раскрытые мешки на снимке были хорошо видны, как и белые брикеты и листок бумаги с номером партии.
  
  Визит Хорхе Кальсадо в Европу оказался таким же малоприятным, как и поездка Хосе-Марии Ларго по Северной Америке. Повсюду его встречали гневными упреками и требованиями возобновления регулярных поставок. Запасы на складах подходили к концу, цены поднимались, потребители переходили на другие наркотики, и европейским бандам также приходилось разбавлять кокаин в отношении один к десяти, что было предельно допустимой пропорцией.
  
  Кальсадо не нужно было встречаться с главарями галисийских банд, которых уже заверил лично дон Диего, но и другие клиенты и импортеры имели для Картеля жизненно важное значение.
  
  Хотя на пространстве от Ирландии до границ России поставками и торговлей кокаином занимается свыше ста преступных группировок, большинству из них приходится закупать товар у десятка гигантов, которые имеют дело напрямую с Колумбией и перепродают наркотик после того, как он благополучно окажется на европейской земле.
  
  Кальсадо пообщался с русскими, сербами и литовцами на востоке, с выходцами из Нигерии и Ямайки, обосновавшимися в Голландии, с турками, которые, покинув свой юго-запад, заняли главенствующее положение в Германии, с албанцами, внушавшими всеобщий ужас, и, наконец, с тремя старейшими преступными группировками Европы — сицилийской мафией, неаполитанской «Каморрой» и с наиболее крупной и устрашающей «Ндрангетой».
  
  Если рассматривать карту Италии как сапог, то Калабрия будет мыском, расположенным к югу от Неаполя, напротив Сицилии, отделенной от нее Мессинским проливом. В далекой древности на этой суровой, выжженной солнцем земле существовали греческие и финикийские колонии, и местный язык, который с трудом понимают остальные итальянцы, восходит к греческому. Название «Ндрангета» означает просто «почетное общество». В отличие от всем известной сицилийской мафии или прославившейся в последнее время неаполитанской «Каморры» калабрийцы до сих пор остаются в тени, чем очень гордятся.
  
  Однако эта преступная группировка является самой многочисленной, и у нее больше всего связей за рубежом. И еще, как выяснили итальянские правоохранительные органы, в «Ндрангету» труднее всего внедриться. Это единственная организация, в которой до сих пор свято соблюдается «омерта», клятва хранить полное молчание.
  
  В отличие от сицилийской мафии, в «Ндрангете» нет «дона всех донов»; эта организация не имеет формы пирамиды. В ней отсутствуют иерархические структуры, и членство практически исключительно основывается на кровном родстве. Отступники из числа своих являются чем-то неслыханным; успешное судебное преследование удается крайне редко. Для Комиссии по борьбе с мафией «Ндрангета» является настоящим кошмаром.
  
  Вдали от административного центра провинции Реджо-ди-Калабрия и идущего вдоль побережья шоссе начинается территория уединенных деревушек и маленьких городов, лепящихся на склонах хребта Аспромонте. В здешних многочисленных пещерах до самого недавнего времени содержали заложников, за которых требовали выкуп, грозя в противном случае смертью. Здесь находится город Плати, неофициальная столица Калабрии. Любой посторонний, любая незнакомая машина сразу же привлекают к себе внимание, и встречают чужаков крайне негостеприимно. Туристов здесь не бывает.
  
  Однако Кальсадо встретился с главарями «Ндрангеты» не здесь, ибо «почетное общество» подмяло под себя весь преступный мир крупнейшего города Италии, индустриальной энергетической установки страны и ее финансового мотора — Милана. Настоящая «Ндрангета» давно переместилась на север, превратив Милан в свою вотчину и сделав из него, вероятно, крупнейший в Европе перевалочный пункт кокаина.
  
  Ни одному из главарей «Ндрангеты» даже в голову бы не пришло пригласить посланника, каким бы важным он ни был, к себе в дом. Для этой цели существуют рестораны и бары. Три южных пригорода Милана находятся под властью калабрийцев, и встреча с человеком из Колумбии состоялась в баре «Лионс» в Буччинаско.
  
  Увидеться лицом к лицу с Кальсадо и выслушать его извинения и заверения пришли местный капо и двое его заместителей, в том числе «контабиле», счетовод, принесший очень удручающие цифры прибыли.
  
  Именно вследствие особых качеств «почетного общества», его закрытости и не знающей прощения безжалостности в деле установления своих порядков дон Диего Эстебан оказал ему честь стать своим основным европейским коллегой. «Ндрангета» быстро сделалась крупнейшим импортером и оптовым поставщиком кокаина на континенте.
  
  Группировка получала товар как через находящийся под ее полным контролем порт Джоя-Тауро, куда он попадал с побережья Северной Африки, проделав долгий путь по суше из Западной Африки, так и от испанских мореходов-галисийцев. Кальсадо дали ясно понять, что оба канала поставок оказались нарушены. Калабрийские мафиози ждали, что колумбийцы что-нибудь предпримут по этому поводу.
  
  Хорхе Кальсадо встретился с единственными главарями европейских преступных группировок, кто осмеливался говорить с главой колумбийского «Эрмандада» как с равным. Он вернулся к себе в гостиницу, как и его шеф Ларго, с нетерпением ожидая возвращения в родную Боготу.
  
  Полковник Дос-Сантос нечасто приглашал на обед журналистов, даже если речь шла о главных редакторах крупных изданий. Обычно все происходило наоборот. Это газетчики могут позволить себе большие расходы. Но счет за обед, как правило, ложится перед тем, кто просит о встрече. И на этот раз о встрече просил глава разведывательного отдела уголовной полиции. Причем делал он это ради друга.
  
  У полковника Дос-Сантоса сложились хорошие рабочие отношения с главами местных отделений американского УБН и британского АБОП. Сотрудничество, заметно упростившееся при президенте Альваро Урибе, было взаимовыгодным. И хотя Кобра оставил «крысиный список» себе, поскольку это не имело прямого отношения к Колумбии, другие драгоценные камни, обнаруженные телекамерами постоянно кружащей высоко в небе «Мишель», оказались у колумбийцев. Так что нынешнюю встречу с газетчиками полковник Дос-Сантос устроил ради британского АБОП.
  
  — Отличный сюжет, — настаивал полицейский, как будто главный редактор «Эспектадора» сам не мог узнать хороший материал.
  
  Отпив вино, редактор взглянул на предложенную статью. Как у журналиста у него возникли сомнения; как редактор он понял, что в случае содействия может рассчитывать на ответное одолжение.
  
  Статья была посвящена полицейскому рейду, устроенному в Англии, во время которого была обнаружена только что доставленная в страну партия кокаина. Ну хорошо, партия была действительно крупная, целая тонна; однако кокаин обнаруживают постоянно, и это стало слишком «обыденным», чтобы действительно быть новостью. Все случаи похожи один на другой. Уложенные горой тюки, сияющие сотрудники таможни, угрюмые задержанные в наручниках. Почему этот сюжет из Эссекса (редактор впервые слышал это название) заслуживает подобного внимания? Полковнику Дос-Сантосу это было известно, но редактор не осмеливался у него спросить.
  
  — В нашем городе есть один сенатор, — рассеянно промолвил полицейский, — который посещает один очень неприметный дом терпимости.
  
  Редактор с самого начала рассчитывал получить что-нибудь взамен, но это было просто смешно.
  
  — Подумаешь, какой-то сенатор любит девушек, — возразил он. — Вы еще скажите, что солнце восходит на востоке.
  
  — А кто говорил про девушек? — спросил Дос-Сантос.
  
  Редактор выразительно принюхался. Наконец в воздухе запахло чем-то действительно интересным.
  
  — Ну хорошо, в завтрашнем утреннем выпуске ваш сюжет о гринго выйдет на второй полосе.
  
  — На первой, — выразительно промолвил полицейский.
  
  — Спасибо за обед. Это нечастое удовольствие — не расплачиваться по счету.
  
  Редактор понимал, что его знакомый что-то замыслил, но он даже представить себе не мог что. Да, фотография и сопроводительная заметка пришли из крупного информационного агентства, но лондонского. На снимке был изображен какой-то молодой бандит по фамилии Кокер, стоящий перед грудой тюков с кокаином, один из которых был вскрыт так, что виднелась бумажная обертка. И что с того? Однако на следующий день эта фотография появилась на первой полосе «Эспектадора».
  
  Эмилио Санчес не читал газеты, поскольку почти все время проводил в джунглях, наблюдая за производством сырья, выработкой готовой продукции и подготовкой ее к отправке. Однако два дня спустя он оказался у газетного киоска, когда возвращался на машине из Венесуэлы. Картель устроил несколько крупных лабораторий по переработке кокаиновой пасты на территории этой страны, где вследствие отравленных отношений между Колумбией и владениями Уго Чавеса они были надежно защищены от внимания полковника Дос-Сантоса и полицейских рейдов.
  
  Санчес приказал водителю остановиться у маленькой гостиницы в приграничном городке Кукута, чтобы сходить там в туалет и выпить кофе. В вестибюле был газетный киоск с номером «Эспектадора» двухдневной давности на витрине. Что-то в фотографии на первой полосе заставило Санчеса вздрогнуть. Он купил единственный оставшийся экземпляр и провел в тревоге весь оставшийся путь до своего скромного дома в родном Медельине.
  
  Немногие способны держать в своей голове всю информацию, но Эмилио Санчес жил своей работой и гордился методичным подходом к делу. Он был просто одержим ведением учета. Никто, кроме него, не знал, где он хранит свои архивы, и из соображений безопасности пришлось выждать еще один день, прежде чем появилась возможность съездить в это место и просмотреть их. Санчес захватил с собой лупу, и, внимательно изучив фотографию в газете и сверившись со своими собственными записями о поставках партий кокаина, он побелел как полотно.
  
  В который уже раз страсть дона Диего к мерам безопасности привела к тому, что встречи пришлось ждать какое-то время. Потребовалось три дня, чтобы отделаться от слежки, прежде чем глава Картеля смог встретиться с главой службы производства. Дон Диего молча выслушал Санчеса. Взяв лупу, он сам изучил фотографию в газете и записи, привезенные Санчесом.
  
  — В этом не может быть никаких сомнений? — с убийственным спокойствием спросил он наконец.
  
  — Никаких, дон Диего. В моих архивах есть запись о партии товара, которая несколько месяцев назад была отправлена галисийцам на борту венесуэльской рыбацкой шхуны под названием «Морская красавица». Партия так и не была доставлена по назначению. Она бесследно исчезла на просторах Атлантики. Однако на самом деле она была доставлена. Вот она. Ошибки быть не может.
  
  Дон Диего долго молчал. Всякий раз, когда Эмилио Санчес собирался что-либо сказать, он махал рукой, останавливая его. Теперь глава колумбийского Картеля наконец видел со всей определенностью, что кто-то похищал его кокаин на пути из Колумбии к заказчику и лгал о том, что груз бесследно исчезает. Однако прежде чем перейти к решительным действиям, требовалось еще выяснить множество моментов.
  
  Во-первых, нужно было установить, как давно это продолжается. Далее, кто именно из клиентов перехватывает суда с грузом и делает вид, что они так и не прибыли по назначению. Дон Диего не сомневался, что все эти корабли отправлены на дно, команды безжалостно перебиты, а кокаин украден. И он хотел выяснить размеры заговора.
  
  — Мне от тебя нужно следующее, — наконец сказал дон Диего Санчесу. — Подготовь два списка. В одном номера партий тюков, отправленных на кораблях, которые исчезли и больше не появлялись. Рыбацких шхунах, маленьких торговых судах, «быстрых штучках», частных яхтах — на всех тех кораблях, что так и не дошли до места. И другой список, с теми кораблями, которые дошли благополучно, с полным перечнем тюков, бывших на борту, по номерам партий.
  
  И вот, кажется, боги ему наконец улыбнулись. Ключевых моментов оказалось два. На мексиканско-американской границе американские таможенники, действуя в штате Аризона неподалеку от городка Ногалес, задержали грузовик, который тайно пересек границу под покровом безлунной ночи. Была перехвачена крупная партия кокаина. Весь груз оставили в Ногалесе для уничтожения. Сделано это было в пропагандистских целях, однако имели место нарушения мер безопасности.
  
  Это стоило дону Диего больших денег, но один нечистый на руку чиновник переписал номера партий на тюках с кокаином. Часть из них оказалась с «Марии Линды», которая благополучно дошла по назначению и передала груз картелю «Синалоа». Другие тюки были с двух быстроходных катеров, несколько месяцев назад исчезнувших в Карибском море. Они также предназначались картелю «Синалоа». И вот теперь тюки были перехвачены в Ногалесе.
  
  Второй раз удача улыбнулась дону Диего в Италии. На этот раз речь шла о партии мужских костюмов одного очень известного миланского дома моделей, которую попытались перевезти через Альпы во Францию и дальше в Лондон.
  
  По роковой случайности у грузовика на горном перевале лопнуло колесо, и прицеп занесло. Карабинеры потребовали убрать машину, перегородившую дорогу, но для этого необходимо было облегчить прицеп, частично его разгрузив. Из треснувшего ящика вывалились мешки с пакетами белого порошка, которые определенно не предназначались для украшения фигур модных молодых брокеров с Ломбард-стрит.
  
  Контрабандный груз был тотчас же арестован, и, поскольку отправной его точкой был Милан, карабинеры и без помощи Альберта Эйнштейна вычислили название «Ндрангета». Ночью неизвестные наведались на склад, куда доставили наркотики; ничего не пропало, но номера партий были отправлены по электронной почте в Боготу. Часть груза прибыла на борту «Бонито», благополучно достигшего побережья Галисии. Остальные тюки были спрятаны в трюме «Арко соледад», направлявшегося в Гвинею-Бисау, который, судя по всему, пошел ко дну вместе со всей командой, и в том числе Альваро Фуэнтесом. Обе партии предназначались для отправки на север галисийцам и «Ндрангете».
  
  Дон Диего нашел воров. Он был полон решимости заставить их дорого заплатить за хищения.
  
  Ни американские таможенники в Ногалесе, ни карабинеры на альпийском перевале не обратили особого внимания на обладающего мягким голосом американского чиновника, судя по документам, сотрудника УБН, который с поразительной оперативностью появился на месте в обоих случаях. Этот чиновник свободно владел испанским и кое-как изъяснялся по-итальянски. Он был худой, жилистый, седой, в прекрасной физической форме. В его выправке чувствовался бывший военный. Американец старательно переписал номера партий с арестованных тюков. Зачем это было ему нужно, никто не спрашивал. Удостоверение УБН гласило, что его зовут Кэлвин Декстер. Один любопытный сотрудник УБН, также присутствовавший в Ногалесе, позвонил в центральное управление в Арлингтоне, но там никто не слышал ни о каком Декстере. Впрочем, ничего особенно подозрительного в этом не было. Тайных агентов никогда не зовут так, как указано в их документах.
  
  Сотрудник УБН в Ногалесе на том и остановился, а в Альпах карабинеры с радостью приняли в качестве знака дружбы коробку страшно дефицитных кубинских сигар, после чего разрешили коллеге и союзнику посетить склад с арестованным сокровищем.
  
  Поль Деверо в Вашингтоне внимательно выслушал доклад своего помощника.
  
  — Обе подмены прошли хорошо?
  
  — Похоже на то. Троим так называемым мексиканцам, задержанным в Ногалесе, придется провести немного времени в тюрьме штата Аризона, после чего, полагаю, мы сможем их вызволить. Водитель-итальянец будет оправдан, поскольку нет никаких доказательств того, что он был как-то связан с грузом. Надеюсь, через пару недель все они вернутся к своим семьям, радуясь щедрому вознаграждению.
  
  — Ты что-нибудь читал о Юлии Цезаре? — спросил Кобра.
  
  — Не слишком много. Учился я то в жилом прицепе, то на различных стройках. А что?
  
  — Однажды Цезарю пришлось воевать с племенами германских варваров. Он окружил свой лагерь большими ямами, прикрытыми ветками. Дно и стены ям были утыканы направленными вверх острыми кольями. Когда германцы ночью попытались напасть на лагерь, многие из них получили по острому колу в задницу.
  
  — Болезненно и эффективно, — заметил Декстер, которому довелось повидать подобные ловушки во Вьетнаме.
  
  — Совершенно верно. Ты знаешь, как Цезарь называл эти колья?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Он называл их «стимулами». Похоже, у старины Юлия было довольно мрачное чувство юмора.
  
  — Это ты к чему?
  
  — Так будем же надеяться, что наши стимулы достигнут дона Диего Эстебана, где бы он ни находился.
  
  Дон Диего был у себя в поместье к востоку от Кордильеров и, несмотря на удаленность, «нужные» сведения получил в полном объеме.
  
  Дверь камеры в тюрьме Белмарш открылась, и Джастин Кокер оторвал взгляд от дешевого романа. Поскольку камера была одиночной, можно было не опасаться, что разговор с гостем будет услышан.
  
  — Собирайся, — сказал коммандер Питер Рейнольдс. — Все обвинения сняты. Ни о чем не спрашивай. Но тебе придется выйти на свет. Когда все это всплывет, твоей «крыше» настанет конец. И еще, Дэнни, отлично сработано, честное слово. Это говорю не только я, но и на самом верху.
  
  И сержант Дэнни Ломакс, проработавший шесть лет внедренным в лондонскую банду, занимавшуюся торговлей наркотиками, вышел из тени и был произведен в следователи.
  Часть четвертая
  Яд
  Глава 15
  
  Дон Диего Эстебан верил в три вещи: в своего бога, в свое право на огромное богатство и в то, что тех, кто посмеет посягнуть на первые две вещи, должно неминуемо настигнуть самое суровое возмездие.
  
  После того как в Ногалесе были арестованы тюки с кокаином, которые якобы бесследно сгинули в Карибском море вместе с «быстрыми штучками», дон Диего убедился в том, что его изощренно обманывает кто-то из его главных клиентов. Мотив был очевиден — алчность.
  
  Личность вора можно было вычислить по месту и характеру перехвата груза. Ногалес — небольшой городок у самой границы, центр маленькой зоны, чья мексиканская сторона является исключительно территорией картеля «Синалоа». На противоположной стороне границы орудует аризонская банда, именующая себя «Чудо-мальчиками».
  
  Как и рассчитывал Кобра, дон Диего пришел к заключению, что картель «Синалоа» захватил груз кокаина в море, чтобы таким образом удвоить свою прибыль. Первым делом он приказал Альфредо Суаресу аннулировать все заказы «Синалоа» и больше не отправлять ему ни одного грамма. Это привело к кризису, разразившемуся в Мексике, как будто этой несчастной стране и без того выпало мало страданий.
  
  Главари «Синалоа» понимали, что они ничего не похищали у дона Диего. У кого-нибудь другого его реакция, вероятно, вызвала бы недоумение, но торговцам кокаином знакомо еще только одно чувство помимо удовлетворения — ярость.
  
  И, наконец, Кобра через связи УБН на севере Мексики распространил в мексиканской полиции слух о том, что партию груза в Ногалесе выдал американским властям картель Залива вместе со своими союзниками из «Фамилии». На самом деле в этом не было ни капли правды: весь эпизод от начала до конца выдумал Кобра. Но половина мексиканской полиции работала на банды, и ложь пошла дальше.
  
  Для «Синалоа» это было объявлением войны, и картель принял вызов. Ребята из картеля Залива и их приятели из «Фамилии» ничего не могли взять в толк, поскольку они никого не закладывали, но им не оставалось ничего другого, кроме как ответить. Они пригласили «Сету», банду, которая нанимается исполнять самые зверские убийства.
  
  К январю счет убитых боевиков «Синалоа» шел уже на десятки. Мексиканские власти, армия и полиция наблюдали за происходящим со стороны, собирая трупы.
  
  — Что ты делаешь? — спросил Кэл Декстер у Кобры.
  
  — Я демонстрирую силу сознательной дезинформации, — ответил Поль Деверо, — что кое-кому из нас пришлось испытать на своей шкуре за сорок лет холодной войны.
  
  Тогда все разведывательные ведомства убедились в том, что самым разрушительным оружием против вражеского ведомства, если не считать реального внедренного агента, является убежденность врага в том, что такой агент существует. На протяжении многих лет предшественник Кобры Джеймс Энглтон был буквально одержим уверенностью в том, что Советы внедрили своего человека в ЦРУ, и эта маниакальная подозрительность едва не привела к развалу управления.
  
  На противоположной стороне Атлантики англичане долгие годы безуспешно пытались определить «пятого человека» (помимо Берджеса, Филби, Маклина и Бланта).[226] Подозрение, падавшее на невинных, разбивало карьеры.
  
  Деверо, поднявшись в те годы от выпускника колледжа до одной из ключевых фигур в ЦРУ, смотрел и учился. И опыт пригодился. Кобра пришел к выводу, что задача полного уничтожения кокаиновой индустрии, перед которой быстро опускали руки другие, выполнима только потому, что между картелями и бандами наркоторговцев, с одной стороны, и разведывательными ведомствами — с другой, было много общего.
  
  — И те, и другие представляют собой закрытые сообщества, — объяснил он Декстеру. — В них сложные тайные ритуалы посвящения. Питаются они исключительно подозрительностью, которая граничит с маниакальной паранойей. Они преданы тем, кто хранит верность, и беспощадны к предателям. Все посторонние подозреваются уже на основании только того, что они посторонние.
  
  Эти люди не открывают душу даже своим женам и детям, не говоря про знакомых; поэтому они склонны общаться с себе подобными. Как следствие — слухи распространяются со скоростью лесного пожара. Поэтому умело построенная дезинформация оказывается смертельной.
  
  С первого же дня ознакомления с проблемой Кобра понял, что ситуация в Соединенных Штатах и Европе принципиально отличается одним важным моментом. В Европу кокаин попадает множеством различных путей, но свыше девяноста процентов поставок в Америку идут через Мексику, страну, в которой на самом деле не производится ни одного грамма этого наркотика.
  
  После того как три мексиканских гиганта и множество мелких группировок схлестнулись между собой, соперничая за обмелевший поток кокаина и постоянно сводя друг с другом счеты, обмениваясь все новыми взаимными ударами, дефицит к северу от границы превратился в полноценную засуху. До этой зимы американские власти утешались тем, что безумие к югу от границы не выплескивалось на территорию Соединенных Штатов. В январе кровопролитие перешло через границу.
  
  Для того чтобы ввести в заблуждение банды, орудующие на территории Мексики, Кобре достаточно было передать дезинформацию мексиканской полиции. И та уже довершила остальное. К северу от границы все обстояло не так просто. Однако в Соединенных Штатах также есть два мощных локомотива для распространения дезинформации. Одним является сеть тысяч радиостанций, часть которых в действительности прислуживает преступному миру. На других же работают молодые и честолюбивые журналисты, отчаянно жаждущие стать богатыми и знаменитыми. У них пренебрежительное отношение к достоверности, но при этом ненасытный аппетит к «сенсациям».
  
  Другим локомотивом является Интернет и его странное детище — блоги. Опираясь на гениальное мастерство Джереми Бишопа, Кобра создал блог, чей источник проследить было невозможно. Автор блога выдавал себя за ветерана всевозможных преступных группировок, орудующих в Соединенных Штатах. У него якобы были связи с большинством крупных американских банд и даже источники в правоохранительных органах.
  
  Используя тщательно отредактированные строчки из донесений УБН, ЦРУ, ФБР и десятка других правоохранительных ведомств, которые открыл для Деверо президентский указ, автор блога вываливал обрывочные крупицы достоверной информации, которых оказалось достаточно для того, чтобы привести в замешательство все крупнейшие преступные группировки континента. Одни перлы относились к самим бандам, в других речь шла об их соперниках и врагах. И вперемешку с правдивыми материалами выбрасывалась ложь, которая вызвала вторую гражданскую войну — войну банд, контролировавших торговлю кокаином от Рио-Гранде до Канады.
  
  К концу месяца радиоведущие уже ссылались на блог бывшего гангстера ежедневно, выдавая почерпнутые в нем факты за истинную правду, вещая о них во всех штатах.
  
  Проявив редкое для него чувство юмора, Поль Деверо назвал автора блога Коброй. И начал он с самой многочисленной и самой жестокой банды «МС-13», состоявшей из выходцев из Сальвадора.
  
  Эта группировка образовалась в качестве побочного продукта кровавой гражданской войны, долгие годы терзавшей Сальвадор. Молодые террористы, не ведавшие жалости и сострадания, вдруг оказались не у дел. Они назвали свою банду «Ла-Мара» в честь одной из центральных улиц столицы своей родины Сан-Сальвадоре. Их преступной деятельности очень быстро стало тесно в маленьком Сальвадоре, и они переместились в соседний Гондурас, завербовав там больше тридцати тысяч новых членов.
  
  После того как Гондурас принял драконовские законы в области уголовного права и стал отправлять бандитов за решетку тысячами, главари перебрались в Мексику, но и в этой стране им показалось слишком тесно, и они двинулись дальше, в Лос-Анджелес, добавив к названию своей банды ссылку на Тринадцатую улицу.
  
  Кобра пристально изучил группировку — узнал все про татуировки, про голубую с белым одежду по цветам сальвадорского флага, про страсть рубить тела жертв на куски мачете. На него произвела впечатление репутация сальвадорской банды. Она была такая, что даже в лоскутной пестроте американского преступного мира у «МС-13» не было ни друзей, ни союзников. Сальвадорцев боялись все, поэтому Кобра начал с «МС-13».
  
  Вернувшись к партии, конфискованной в Ногалесе, он сообщил сальвадорцам, что груз, перехваченный властями, предназначался для них. После чего добавил два факта, которые соответствовали действительности, и один — нет.
  
  Во-первых, Кобра упомянул о том, что водителям задержанного грузовика удалось бежать; далее он сказал, что конфискованный кокаин пропал на пути между Ногалесом и административным центром округа Флагстафф, где его должны были сжечь. Ложь состояла в том, что Кобра заявил, будто товар был «освобожден» группировкой «Латиноамериканские короли», которая тем самым, по сути, украла его у «МС-13».
  
  Поскольку у «МС-13» имелись отделения под названием «клики» больше чем в ста городах в двадцати штатах, главари сальвадорской банды услышали эту новость, несмотря на то что она вышла в эфир только в Аризоне. Через неделю «МС-13» объявила войну второй по численности латиноамериканской преступной группировке, действующей в Соединенных Штатах.
  
  К началу января закончилось длительное перемирие, существовавшее между белыми бандами: «Ангелы ада» выступили против «Бандитов» и их союзников «Изгоев».
  
  Через неделю кровопролитие и хаос захлестнули Атланту, крупнейший в Америке перевалочный пункт кокаина. Атланту контролировали мексиканцы, а кубинцы и пуэрториканцы вместе им подчинялись.
  
  От мексиканско-американской границы на северо-восток к Атланте ведет сеть автострад, а другая сеть отходит на север во Флориду, Балтимор, Вашингтон, Нью-Йорк и Детройт. Доступ со стороны моря здесь практически полностью перекрыт действиями местного отделения УБН, базирующегося в Ки-Уэст.
  
  Проглотив дезинформацию, кубинцы пошли против мексиканцев, убежденные в том, что те их обманывают, скрывая долю уменьшившихся поставок из приграничной зоны.
  
  «Ангелы ада», понеся ужасные потери в войне с «Изгоями» и «Бандитами», обратились за помощью к своим друзьям из белого «Арийского братства», спровоцировав волну жестоких расправ в тюрьмах по всей стране, где у «Арийцев» было очень сильное влияние. После чего в игру вступили чернокожие «Калеки» и «Кровь».
  
  Кэлу Декстеру на своем веку довелось повидать немало крови, и по природе своей он не был брезгливым. Однако по мере роста насилия он все чаще задавался вопросом, к чему стремится Кобра. Поскольку Поль Деверо, обыкновенно не привыкший отчитываться ни перед кем, уважал своего ближайшего помощника, он пригласил его отужинать вместе в Александрии.
  
  — Кэлвин, в нашей стране около четырехсот городов, больших и маленьких. И по крайней мере в трехстах из них существуют серьезные проблемы с наркотиками. Отчасти это связано с марихуаной, коноплей, героином и метамфетамином, однако главное место занимает кокаин. Меня попросили уничтожить торговлю кокаином, потому что это зло грозит полностью выйти из-под контроля. В первую очередь эта проблема порождена тем, что только в нашей стране кокаин приносит прибыль в размере сорока миллиардов долларов в год, это почти столько же, сколько во всем остальном мире.
  
  — Я ознакомился с цифрами, — пробормотал Декстер.
  
  — Великолепно, но ты попросил объяснений.
  
  Поль Деверо ел так же, как делал почти все остальное, то есть скромно; его любимой кухней была итальянская. Ужин состоял из тонких, как бумажный лист, телячьих отбивных с лимоном, салата, обильно приправленного маслом, и оливок, а пищеварению способствовала бутылка холодного «Фраскати». Декстер мысленно отметил, что по пути домой надо будет остановиться и подкрепиться чем-нибудь канзасским, например, бройлерным цыпленком с жареной картошкой.
  
  — Вот почему эти умопомрачительные деньги привлекают акул всех мастей. У нас в стране около тысячи банд, так или иначе связанных с торговлей кокаином. Общая численность членов организованных преступных группировок в Соединенных Штатах оценивается в семьсот пятьдесят тысяч человек, и половина из них занимается наркотиками. Итак, вернемся к твоему изначальному вопросу: чем я занимаюсь и как?
  
  Наполнив оба бокала бледно-желтым вином, Деверо отпил глоток, тщательно подбирая слова:
  
  — В нашей стране существует только одна сила, способная положить конец двойной тирании наркотиков и преступности. Не ты, не я, не УБН, ФБР или какое-либо другое из наших многочисленных правоохранительных ведомств с непомерно раздутым бюджетом. Ни даже сам президент. И уж определенно не местная полиция, действующая подобно тому голландскому мальчику, который пытался заткнуть пальцем брешь в плотине, останавливая потоп.
  
  — Итак, что же это за единственная сила?
  
  — Они сами. Пусть уничтожают друг друга. Кэлвин, как ты думаешь, чем мы занимались весь прошлый год? Первым делом мы создали кокаиновый дефицит. Все это делалось с четким расчетом, однако продолжать так до бесконечности нельзя. Тот бразильский летчик с островов Зеленого Мыса. Корабли-ловушки в море. Им придется сворачивать свою деятельность в самом ближайшем времени.
  
  И как только это произойдет, поток кокаина возобновится. При такой норме прибыли такое случится мгновенно. Нам удалось сократить торговлю лишь наполовину, породив среди клиентов ненасытный голод. А когда хищникам нечем насытиться, они бросаются друг на друга.
  
  Далее, мы создали множество приманок, посредством которых теперь мы натравливаем хищников не на законопослушных граждан, а друг на друга.
  
  — Но ведь кровопролитие уродует нашу страну. Мы превращаемся в северные районы Мексики. Как долго будут продолжаться междоусобные войны преступных группировок?
  
  — Кэлвин, насилие присутствовало всегда. Просто оно было скрытым. Мы тешили себя тем, что все оно сосредоточено на телевидении или в кино. Что ж, теперь насилие вышло на свет. На какое-то время. Если мне позволят и дальше стравливать банды между собой, их могущество будет подорвано на целое поколение.
  
  — Но в краткосрочном плане?
  
  — Увы, произойдет много страшного. Мы принесли все это в Ирак и Афганистан. Хватит ли у наших правителей и нашего народа силы принять это здесь, у себя дома?
  
  Кэл Декстер вернулся мыслями к тому, что сорок лет назад видел во Вьетнаме.
  
  — Сомневаюсь, — сказал он. — Это так удобно, когда кровь проливается где-то в другом месте.
  
  По всей территории Соединенных Штатов местные клики «МС-13» безжалостно расправлялись с членами «Латиноамериканских королей», убежденные в том, что те сами первые напали на них, жаждущие прибрать к рукам как клиентов «Королей», так и запасы кокаина. «Короли», оправившись от первого шока, ответили так, как только могли ответить.
  
  Кровавая бойня между «Бандитами» и «Изгоями», с одной стороны, и «Ангелами ада» и расистским «Арийским братством» — с другой, завалила страну трупами от одного побережья до другого.
  
  Законопослушные граждане в ужасе читали слово «ПРОЩАЙ», намалеванное на стенах домов и опорах мостов. На самом деле эта аббревиатура означала «Ангелы умирают в штатах Изгоев».[227] Все четыре группировки были щедро представлены в американских тюрьмах строгого режима, и кровопролитие перекинулось туда, словно пламя на солому.
  
  А к Европе волна мести дона Диего еще только приближалась.
  
  Колумбийцы отправили за океан сорок отборных боевиков. Формально речь шла о визите вежливости к галисийцам. Гости попросили у «Собак» солидный арсенал автоматического оружия. Их запрос был удовлетворен.
  
  Колумбийцы прилетели в течение трех дней рейсами различных авиакомпаний. Передовая группа обеспечила всех флотилией домов на колесах и жилых прицепов. Собравшись все вместе, мстители отправились своим ходом на северо-запад в Галисию, которую в феврале, как обычно, терзали проливные дожди и шквальные ветры.
  
  Был канун дня Святого Валентина, и встреча посланцев дона Диего и ничего не подозревающих хозяев состоялась на складе в уютном старинном городке Феррол. Гости одобрительно осмотрели предоставленный им арсенал, вставили магазины, передернули затворы, развернулись и открыли ураганный огонь.
  
  Когда затихли последние отголоски грома автоматического огня, почти все галисийцы лежали на полу убитые. Маленький человечек с детским лицом, известный у себя на родине как Животное, предводитель колумбийцев, подошел к еще живому галисийцу.
  
  — Тут нет ничего личного, — тихо промолвил он, — просто с доном Диего нельзя так поступать.
  
  С этими словами Пако Вальдес вышиб умирающему мозги.
  
  Оставаться здесь не было необходимости. Отряд убийц сел по машинам и в Эндейе пересек французскую границу. Испания и Франция входят в Шенгенское соглашение, поэтому граница между ними открытая и не контролируется.
  
  Сменяя друг друга за рулем, колумбийцы проехали на восток через предгорья Пиренеев, через равнины Лангедока, через французскую Ривьеру и оказались в Италии. Никто не думал останавливать машины с испанскими номерами. Через тридцать шесть часов непрерывной езды колумбийцы приехали в Милан.
  
  Увидев номера партий тюков с кокаином, отправленных через Атлантику на борту «Морской красавицы», на фотографии, сделанной в заброшенном ангаре, затерявшемся среди солончаков Эссекса, дон Диего быстро выяснил, что весь груз попал в Эссекс через Нидерланды, но от «Ндрангеты», поставлявшей наркотик «Эссекской группе». Следовательно, калабрийцы, которым была доверена ведущая роль в Европе, также предали Картель. Возмездие должно было быть неминуемым.
  
  Группа, отправленная совершить суд над виновными, в дороге изучала планы Милана и записки, присланные в Боготу немногочисленной связной командой, проживающей в городе.
  
  Колумбийцы знали, где именно находятся три южных пригорода Буччинаско, Корсико и Ассаджо, облюбованные калабрийцами. Для выходцев с крайнего юга Италии эти пригороды стали тем же, чем в Нью-Йорке для русских является Брайтон-Бич, — родиной вдали от родины. Даже язык здесь был другим.
  
  Убийцы приехали ночью. У них не было никаких иллюзий насчет калабрийцев. Никто и никогда не связывался с ними. Если они и воевали, то только между собой. Так называемая «вторая война „Ндрангеты“», продолжавшаяся с 1985 по 1999 год, оставила на улицах Калабрии и Милана свыше семисот трупов.
  
  История Италии представляет собой сплошную череду войн и кровопролитий, и древняя брусчатка не раз становилась красной. Итальянцы боятся неаполитанской «Черной руки» и сицилийской мафии, но калабрийцам никто не осмеливается перечить. Так было до той ночи, когда в Милане появились колумбийцы.
  
  У них было семнадцать домашних адресов. Перед ними стояла задача лишить змею головы и унести ноги, прежде чем будут подняты по тревоге сотни рядовых боевиков.
  
  К утру канал Навильо был красным от крови. Пятнадцать из семнадцати главарей «Ндрангеты» были застигнуты у себя дома и умерли там. Шестеро колумбийцев взяли на себя «Ортомеркато», модный ночной клуб, который облюбовало молодое поколение. Спокойно пройдя мимо дорогих «Феррари» и «Ламборгини», стоящих перед входом, колумбийцы уложили четырех «подручных» в дверях, вошли внутрь и открыли огонь длинными очередями, скосившими всех тех, кто пил у стойки и за четырьмя столиками.
  
  Колумбийцы потеряли одного человека. Бармен в порыве самопожертвования выхватил из-под стойки револьвер и выстрелил. Он целился в коротышку, который, как ему показалось, командовал стрелявшими, и всадил ему пулю прямо в рот-бутончик. После чего сам подавился тремя выстрелами из пистолета-пулемета «МАК-10».
  
  Еще до рассвета специальный отряд карабинеров на виа Ламармора был приведен в состояние повышенной готовности. Жители столицы итальянской торговли и моды проснулись от визга карет «Скорой помощи» и завывания полицейских сирен.
  
  Закон джунглей и преступного мира гласит: король умер, да здравствует новый король. «Почетное общество» не умерло, и своим чередом война с Картелем должна была обрушиться страшной местью на колумбийцев, как виновных, так и не имеющих никакого отношения к случившемуся. Но у картеля из Боготы был на руках козырной туз: хоть поток кокаина и усох до тоненького ручейка, ручеек этот по-прежнему находился под контролем дона Диего Эстебана.
  
  Американские, мексиканские и европейские группировки могли попытаться найти новые источники в Перу и Боливии, но к западу от Венесуэлы дон Диего оставался единственным, с кем можно было иметь дело. И когда поставки возобновятся, товар получит только тот, кому он его пожелает отправить. Все европейские и американские банды жаждали стать этим избранником. А единственный способ доказать свою ценность в качестве нового монарха заключался в том, чтобы расправиться со всеми остальными претендентами на престол.
  
  Шестерка остальных гигантов состояла из русских, сербов, турок, албанцев, неаполитанцев и сицилийцев. Латыши, литовцы, нигерийцы и уроженцы Ямайки не уступали им в жестокости и также жаждали вступить в дело, но их группировки были значительно малочисленнее. Им предстояло ждать, когда представится возможность заключить союз с новым монархом. Немецкие, французские, голландские и английские банды были просто клиентами и не входили в первую десятку.
  
  Даже после миланской бойни оставшиеся европейские торговцы кокаином могли бы еще не начинать военные действия, но вот только Интернет не знает границ и проникает повсюду. Созданный Коброй неназванный источник, проследить который так и не удалось, обладающий, по-видимому, самой достоверной информацией о мире кокаина, опубликовал сведения, якобы полученные из Колумбии.
  
  Предположительно утечка произошла из источника в разведывательном отделе уголовной полиции. Некий сотрудник заявил, что дон Диего Эстебан в частной беседе признал, что его следующим избранником станет абсолютный победитель сведения счетов в европейском преступном мире. На самом деле это была чистейшая ложь. Ничего подобного дон Диего не говорил. Но фальшивка спровоцировала начало войны между бандами, захлестнувшей континент.
  
  Славяне в лице трех ведущих русских группировок и сербов образовали союз. Однако их ненавидели прибалты из Латвии и Литвы, которые объединились, чтобы вместе помогать врагам русских.
  
  Албанцы, по вероисповеданию мусульмане, заключили союз с чеченской «Общиной» и турками. Ямайские «Арестанты» и нигерийцы — чернокожие, поэтому они также смогли работать вместе. В Италии сицилийцы и неаполитанцы, в прошлом заклятые враги, создали очень шаткий альянс, направленный против любых чужаков.
  
  И полилась кровь.
  
  Волна насилия захлестнула Европу так же, как до того Соединенные Штаты. Ни одно государство Европейского союза не осталось в стороне, хотя основную тяжесть приняли на себя крупнейшие из них.
  
  Средства массовой информации тщетно пытались объяснить происходящее своим читателям, зрителям и слушателям. Банды воевали между собой на всем пространстве от Дублина до Варшавы. Невинные посетители с криками падали на пол в барах и ресторанах, когда автоматическое оружие начинало плеваться свинцом.
  
  В Лондоне гувернантка, гуляющая по Примроз-Хилл с детьми министра внутренних дел, наткнулась в кустах на труп. Обезглавленный. В Гамбурге, Франкфурте и Дармштадте растерзанные тела появлялись на улицах каждую ночь в течение целой недели. За одно утро во Франции из рек было выловлено четырнадцать трупов. Двое убитых были чернокожими, а у остальных характер зубных пломб однозначно свидетельствовал о том, что ставили их не французские стоматологи.
  
  В перестрелках погибали не все. Приемные покои хирургических отделений всех европейских больниц были переполнены. Все разговоры об Афганистане, сомалийских пиратах, парниковых газах и разжиревших банках исчезли с первых полос газет. Кричащие заголовки были проникнуты бессильной яростью.
  
  Полицейских начальников вызывали на ковер и строго отчитывали, после чего они сами отправлялись орать на своих подчиненных. Политики двадцати семи европейских парламентов, Конгресса в Вашингтоне и пятидесяти штатов пытались сохранять выразительную позу, однако их полное бессилие с каждым днем становилось все более очевидно избирателям.
  
  Обратная политическая реакция началась в Соединенных Штатах, но Европа отстала недалеко. Телефонные линии всех американских мэров, членов палаты представителей и сенаторов были забиты звонками простых людей, или разъяренных, или напуганных. Средства массовой информации по двадцать раз на дню предоставляли слово все новым экспертам, которые с умным видом противоречили друг другу.
  
  Полицейские начальники устраивали пресс-конференции, но под градом вопросов пристыженно бежали с них. Полиция сбилась с ног, и это относилось также к «Скорой помощи», моргам и судебно-медицинским экспертам. В трех крупных городах пришлось задействовать морозильники для мяса, чтобы принимать трупы, подобранные на улицах, вытащенные из изрешеченных пулями машин и выловленные из замерзших рек.
  
  Похоже, никто не представлял себе, какой силой пугать, вызывать шок и отвращение у простых людей двух благополучных континентов обладает преступный мир, обезумевший от жестокости, порожденной алчностью.
  
  Суммарный счет трупам перешагнул за пятую сотню, и это применительно к каждому континенту в отдельности. Убитых бандитов оплакивали разве что их родные и близкие, но от случайного огня гибли и невинные люди. В том числе и дети, что заставляло бульварные издания рыться в словарях в поисках новых гневных эпитетов.
  
  И вот наконец один ученый-криминалист спокойно объяснил по телевизору, в чем причина гражданской войны, ввергшей в ужас тридцать государств. Он мягко указал на то, что в настоящее время наблюдается тотальный дефицит кокаина и волки перегрызлись между собой из-за жалких остатков.
  
  Другие наркотики — метамфетамин, героин и прочие — не способны заполнить образовавшуюся брешь. По словам ученого, кокаин слишком долго был чрезвычайно доступен. Для широких слоев общества он из удовольствия превратился в необходимость. На нем были сколочены огромные состояния, и он сулил еще более несметные богатства. Индустрия с оборотом по пятьдесят миллиардов долларов в год на каждом из континентов умирает, и мы являемся свидетелями предсмертных судорог чудовища, которое слишком долго безнаказанно обитало среди нас. Словно громом пораженный ведущий поблагодарил профессора, покидающего студию.
  
  После этого требования населения к правительствам изменились. В них стало меньше неопределенности. Они стали сводиться к следующему: решите эту проблему или уходите в отставку.
  
  Кризис может поразить различные слои общества, но самый страшный тот, который вынуждает политиков покинуть свое тепленькое местечко. В начале марта в изящном особняке довоенной постройки в Александрии зазвонил телефон.
  
  — Только не кладите трубку! — вместо приветствия закричал глава президентской администрации.
  
  — У меня и в мыслях этого не было, мистер Сильвер, — сказал Поль Деверо.
  
  Оба сохранили привычку употреблять вежливое обращение «мистер» в отношении друг друга, что практически не услышишь в современном Вашингтоне. Ни тот, ни другой не обладали даром дружелюбия, так зачем притворяться?
  
  — Вы не могли бы… — любому другому подчиненному Джонатан Сильвер сказал бы «притащить свою задницу», но сейчас он сменил это на: — …Прибыть в Белый дом сегодня в шесть часов вечера? Вы понимаете, от чьего лица я говорю.
  
  — С радостью, мистер Сильвер, — сказал Кобра и положил трубку.
  
  Ничего радостного не предвидится. Деверо это прекрасно понимал. Но он также с самого начала сознавал, какой резонанс вызовет его деятельность.
  Глава 16
  
  Джонатан Сильвер имел репутацию человека самого крутого нрава в Западном крыле. Когда Поль Деверо вошел к нему в кабинет, он сразу же дал ему понять, что не собирается сдерживаться.
  
  Схватив номер «Лос-Анджелес таймс», глава президентской администрации помахал им перед лицом своего пожилого посетителя.
  
  — Это ваших рук дело?
  
  Деверо взглянул на газету с отрешенностью энтомолога, смотрящего на личинку хорошо знакомого насекомого. Первую полосу занимали фотография и броский заголовок «Ад в ресторане». На фотографии был изображен зал ресторана, изрешеченный потоками пуль из двух пистолетов-пулеметов.
  
  Из семи убитых, сообщалось в заметке, четверо к настоящему времени опознаны как ведущие фигуры преступного мира, один случайный посетитель, который столкнулся в дверях с входящими убийцами, и двое официантов.
  
  — Лично я к этому непричастен, — сказал Деверо.
  
  — Однако многие в Вашингтоне думают иначе.
  
  — К чему вы клоните, мистер Сильвер?
  
  — К тому, мистер Деверо, что ваш проклятый проект «Кобра», похоже, разжег междоусобную войну преступных группировок, превратившую нашу страну в место кровавого побоища, какое на протяжении последнего десятилетия мы наблюдали на севере Мексики. И этому необходимо положить конец.
  
  — Вы позволите перейти прямо к делу?
  
  — Будьте добры.
  
  — Полтора года назад наш верховный главнокомандующий спросил у меня, возможно ли уничтожить кокаиновую индустрию, которая, выбившись из-под контроля, превратилась в национальное бедствие. Тщательно изучив вопрос, я ответил, что такое возможно — при соблюдении определенных условий и за определенную цену.
  
  — Но вы ни словом не обмолвились о том, что по улицам трехсот городов потекут реки крови. Вы попросили два миллиарда долларов, и вы их получили.
  
  — Это была только финансовая сторона вопроса.
  
  — Вы ничего не сказали про возмущение в обществе.
  
  — Потому что вы об этом не спрашивали. Послушайте, наша страна тратит ежегодно четырнадцать миллиардов долларов на бюджеты десятка государственных ведомств, однако результат нулевой. Почему? Потому что в одних только Соединенных Штатах, не считая Европы, кокаиновая индустрия стоит вчетверо больше. Неужели вы действительно полагаете, что производители кокаина переключатся на производство конфет, если только мы их об этом попросим? Неужели вы действительно полагаете, что американские банды, одни из самых жестоких в мире, без борьбы займутся кафе-морожеными?
  
  — И все же это не повод превращать нашу страну в зону кровавой войны.
  
  — А вот тут вы не правы. Девяносто процентов убитых — это психопаты на грани клинического сумасшествия. А число тех немногих невинных жертв, случайно попавших под огонь, не превышает количество погибших в авариях в рождественские каникулы.
  
  — Но посмотрите, какую преисподнюю вы устроили. Нам всегда удавалось держать наших психопатов и больных в сточных канавах, в помойных ямах. Вы же выпустили их на центральную улицу. Именно там живет законопослушный гражданин, который ходит на выборы. А как раз в этом году президентские выборы. Через восемь месяцев человек, чей кабинет находится в конце коридора, попросит избирателей доверить ему страну еще на четыре года. И я, мистер Деверо, не собираюсь допустить, черт побери, чтобы они отказали ему в этой просьбе, потому что им страшно выходить из дома.
  
  Как обычно, глава президентской администрации перешел на крик. За закрытой дверью молодые помощники напрягали слух, стараясь разобрать слова.
  
  — Можете этого не опасаться, — сказал Деверо, сохраняя ледяное презрительное спокойствие. — Всего через месяц мы станем свидетелями буквально полного самоуничтожения преступного мира Америки — по крайней мере, он рухнет так, что не сможет возродиться при жизни этого поколения. И когда это станет очевидно, я не сомневаюсь, что люди поймут, какая тяжесть была снята с их плеч.
  
  Поль Деверо не был политиком. В отличие от Джонатана Сильвера. Глава президентской администрации прекрасно понимал, что в политике реальность никому не нужна. Главное то, что кажется реальностью доверчивым массам. А эту кажущуюся реальность творят средства массовой информации. Покачав головой, Сильвер ткнул пальцем в газетную передовицу.
  
  — Это не может продолжаться. Какой бы ни была конечная выгода. Это необходимо остановить, любой ценой. — Схватив со стола лист бумаги, лежавший текстом вниз, он швырнул его бывшему шпиону. — Вы знаете, что это такое?
  
  — Не сомневаюсь, вы с радостью меня просветите.
  
  — Это исполнительный указ президента. Вы ему подчинитесь?
  
  — В отличие от вас, мистер Сильвер, я служил многим верховным главнокомандующим и всегда выполнял их приказы.
  
  Услышав это язвительное замечание, глава президентской администрации покрылся красными пятнами.
  
  — Что ж, хорошо. Очень хорошо. Потому что своим указом президент предписывает вам остановиться. Проект «Кобра» закончен. Завершен. И продолжения не будет. Указ вступает в силу с этого же часа. Вы должны вернуться в свой штаб и довести его до своих людей. Это понятно?
  
  — Абсолютно.
  
  Поль Деверо, он же Кобра сложил страницу, сунул ее в карман пиджака, развернулся и вышел. Он приказал водителю отвезти его к складу в Анакостии, где, поднявшись на последний этаж, показал президентский указ ошеломленному Кэлу Декстеру.
  
  — Но мы ведь так близки к цели…
  
  — Недостаточно близки. И ты был прав. Наша великая страна не моргнув глазом убивает миллион человек за своими пределами, однако едва только речь заходит всего об одном проценте этого числа, но только своих собственных бандитов, как все уже падают в обморок.
  
  Как обычно, все детали я предоставлю тебе. Свяжись с кораблями-ловушками. «Балморал» подари британскому ВМФ, а «Чесапик» передай нашим «морским котикам». Быть может, он им пригодится для учений. Оба «Глобальных ястреба» вернешь летчикам. С моей благодарностью. Не сомневаюсь, у этих поразительных технологий большое будущее. Но только нам в этом будущем места нет. С нами полностью рассчитались. Можно оставить все это тебе? Вплоть до дешевой одежды на нижних этажах, которую теперь можно будет раздать бездомным?
  
  — Ну а ты сам? В случае чего я смогу найти тебя дома?
  
  Кобра задумался.
  
  — Где-то еще неделю. После чего, возможно, мне придется немного попутешествовать. Уладить кое-какие мелочи. Ничего серьезного.
  
  Дон Диего Эстебан гордился тем, что, хотя у него в поместье у отрогов Кордильер имелась собственная часовня, он ходил причащаться в церковь в соседнем городке.
  
  Это давало ему возможность с величественной любезностью отвечать на почтительные приветствия крестьян и их укутанных в шали жен. Это давало ему возможность одарять лучезарной улыбкой босоногих детей, застывших в благоговейном почтении. Это давало ему возможность бросать на блюдо пожертвование, на которое приходской священник мог жить несколько месяцев.
  
  Согласившись встретиться с американцем, который пожелал с ним увидеться, дон Диего выбрал именно эту церковь, однако прибыл он туда под надежной защитой. Это американец предложил встретиться в доме бога, которому они оба поклонялись, во время католического обряда, который оба соблюдали. К дону Диего еще никогда не обращались с такой странной просьбой, однако сама ее искренняя простота его заинтриговала.
  
  Колумбийский идальго пришел первым. Его охрана тщательно обыскала все здание и выпроводила всех посторонних, включая священника. Диего Эстебан окунул два пальца в купель, перекрестился и приблизился к алтарю. Выбрав первый ряд скамей, он опустился на колени, склонил голову и стал молиться.
  
  Когда дон Диего поднялся на ноги, старая выгоревшая на солнце дверь у него за спиной скрипнула, снаружи ворвался поток горячего воздуха, после чего дверь с глухим стуком захлопнулась. Дон Диего знал, что в темноте затаились с оружием наготове его люди. Это было кощунство, но можно будет исповедаться и получить отпущение грехов. Мертвый же не может исповедаться.
  
  Приблизившись сзади, гость также занял место в первом ряду, в шести шагах от дона Диего. И также перекрестился. Дон Диего искоса взглянул на него. Американец, худой, одних с ним лет, со спокойным аскетическим лицом, в безукоризненном кремовом костюме.
  
  — Сеньор?
  
  — Дон Диего Эстебан?
  
  — Это я.
  
  — Поль Деверо, из Вашингтона. Благодарю вас за то, что согласились меня принять.
  
  — До меня дошли слухи. Очень смутные, ничего определенного. Но очень упорные. Слухи о человеке, которого зовут Кобра.
  
  — Глупое прозвище. Но я к нему привык.
  
  — Ваш испанский просто безупречен. Позвольте задать вам один вопрос.
  
  — Разумеется.
  
  — Почему бы мне просто вас не убить? У меня снаружи сотня вооруженных людей.
  
  — Да, а у меня только пилот вертолета. Но, как мне кажется, у меня есть кое-что такое, что раньше принадлежало вам, и я могу это вернуть. Если мы придем к согласию. Однако мертвый я не смогу это сделать.
  
  — Я знаю, что вы со мной сделали, сеньор Кобра. Вы нанесли мне огромный ущерб. Однако я вам не сделал никакого зла. Почему вы так со мной поступили?
  
  — Потому что об этом меня попросила моя родина.
  
  — Ну а теперь?
  
  — Всю свою жизнь я служил двум повелителям. Своему богу и своей родине. Бог никогда меня не предавал.
  
  — Но родина вас предала?
  
  — Да.
  
  — Почему?
  
  — Потому что это уже не та родина, которой я присягал на верность в молодости. Она стала продажной и коррумпированной, слабой и в то же время заносчивой, принадлежащей жирным и глупым. Это уже не моя родина. Я больше не чувствую себя обязанным хранить ей верность.
  
  — Я никогда не присягал ни одной стране, в том числе и этой. Потому что странами правят люди, и очень часто наименее достойные. У меня тоже два повелителя. Мой бог и мое состояние.
  
  — И ради второго, дон Диего, вы убили многих людей.
  
  Поль Деверо не сомневался в том, что человек, стоящий в нескольких шагах от него, был психопатом, и крайне опасным, несмотря на весь лоск и изящество.
  
  — А вы, сеньор Кобра, разве вы не убивали ради своей родины? Причем неоднократно?
  
  — Конечно. Так что, возможно, в конечном счете тут мы с вами схожи.
  
  Психопатам нужно льстить. Деверо сознавал, что это сравнение польстит кокаиновому барону. Сравнением алчности с патриотизмом нельзя обидеть.
  
  — Возможно, вы правы, сеньор. Какую часть моей собственности вы сохранили?
  
  — Сто пятьдесят тонн.
  
  — Пропало втрое больше.
  
  — Большая часть была захвачена таможней, береговой охраной и военными моряками и к настоящему времени предана огню. У меня осталась только треть.
  
  — Она хранится в надежном месте?
  
  — Надежнее не бывает. И война с вами окончена.
  
  — Так. В этом и заключалось предательство.
  
  — Вы очень проницательны, дон Диего.
  
  Дон Диего задумался. Производство в джунглях можно развернуть на полную, перехваты в море снова уменьшатся, транспортировка по воздуху возобновится — можно начинать все заново. Но нужен какой-то начальный запас, чтобы заполнить брешь, подкормить волков, положить конец войне. И ста пятидесяти тонн для этой цели будет достаточно.
  
  — И ваша цена, сеньор?
  
  — Я наконец должен уйти на покой. Но куда-нибудь далеко. Вилла на берегу моря. Под солнцем. Мои книги. Но так, чтобы официально я числился умершим. Это будет стоить недешево. Один миллиард американских долларов, если вам угодно.
  
  — Моя собственность находится на корабле?
  
  — Да.
  
  — И вы назовете мне номера банковских счетов?
  
  — Да. Вы скажете мне порт назначения?
  
  — Разумеется.
  
  — Так каков же будет ваш ответ, дон Диего?
  
  — Полагаю, сеньор Кобра, мы заключили соглашение. Вы уйдете отсюда живым и невредимым. Деталями обменяетесь с моим помощником, он ждет на улице. А теперь я хочу помолиться в одиночестве. Ступайте с богом, сеньор.
  
  Поль Деверо встал, перекрестился и вышел из церкви. Через час он уже был на авиабазе «Маламбо», откуда «Грумман» доставил его обратно в Вашингтон. На обнесенной высоким забором территории в сотне ярдов от того места, где маленький самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу, команде обслуживания «Глобального ястреба» под кодовым именем «Мишель» как раз сообщили, что им следует собираться, так как через неделю пара тяжелых транспортных «Си-5» вернет их назад в Неваду.
  
  Кэл Декстер не знал, куда пропал его шеф, и ни о чем не спрашивал. У него было задание: разобрать по камешкам структуру «Кобры».
  
  Два корабля-ловушки отправились по домам, «Балморал» с британским экипажем в Лайм-Бей, графство Дорсет, а «Чесапик» — в Ньюпорт-Ньюс. Англичане, очень обрадовавшиеся подарку, решили использовать «Балморал» в борьбе с сомалийскими пиратами.
  
  Две базы, с которых поднимались в воздух БСР, подготовили свои «Глобальные ястребы» для отправки обратно в Соединенные Штаты, однако у них осталось огромное количество информации, полученной в рамках Службы наблюдения за морскими просторами, которой определенно предстояло сыграть свою роль в будущем, придя на смену гораздо более дорогостоящим самолетам-шпионам, управляемым людьми.
  
  Пленники, все сто семь человек, были доставлены обратно с Орлиного острова, входящего в архипелаг Чагос, на борту транспортного «Си-130» американских ВВС. Каждому из них было позволено отправить краткое сообщение своим родным, которые пришли в неописуемый восторг, так как считали их погибшими в море. Банковские счета, практически полностью истощенные, были объединены в один, для покрытия последних непредвиденных расходов, а центр связи, располагавшийся на последнем этаже склада в Анакостии, был сокращен в масштабах и переместился домой к Джереми Бишопу, который теперь управлялся со всем в одиночку. И тут Поль Деверо снова объявился. Выразив удовлетворение увиденным, он отвел Кэла Декстера в сторону.
  
  — Тебе когда-нибудь приходилось слышать о Спиндрифт-Кее? — спросил Кобра. — В общем, это крошечный островок, по сути дела, коралловый атолл, в группе Багамских островов. Один из так называемых лишних островов. Необитаем, если не считать небольшого подразделения американских морских пехотинцев, которые проходят там курс выживания. Посреди Кея есть маленькая пальмовая рощица, и под сенью деревьев уложены многие ряды тюков. Сам можешь догадаться, что в них. Они должны быть уничтожены, все сто пятьдесят тонн. Я доверяю это дело тебе. Ты можешь себе представить совокупную стоимость всех этих тюков?
  
  — Ну, можно прикинуть. Несколько миллиардов долларов.
  
  — Совершенно верно. Я могу поручить это дело только тому, кому абсолютно доверяю. Канистры с бензином доставлены на место еще несколько недель назад. Тебе будет лучше всего добраться туда гидросамолетом из Нассау. Пожалуйста, отравляйся немедленно и сделай все, что нужно.
  
  Кэл Декстер повидал в своей жизни многое, но только не гору стоимостью в миллиард, которую ему к тому же предстояло уничтожить. Даже одного тюка, который можно было бы уложить в большой чемодан, хватило бы, чтобы до конца жизни больше не знать забот о деньгах. Декстер вылетел регулярным рейсом из Вашингтона в Нассау и поселился в гостинице «Передайз-Айленд». Вопрос дежурному администратору и один телефонный звонок обеспечили ему гидросамолет, готовый подняться в воздух завтра на рассвете.
  
  До острова Спиндрифт-Кей было чуть больше ста миль, и перелет занял час. В марте на Багамах уже тепло, и море, как обычно, принимает невероятный аквамариновый оттенок между островами, прозрачно-бледный над песчаными отмелями. Островок был настолько уединенным, что летчик дважды сверялся с навигатором, уточняя, что не сбился с курса.
  
  Через час после вылета он сделал разворот и указал на море.
  
  — Вот он, мистер, — крикнул летчик, перекрывая рев двигателя.
  
  Декстер посмотрел вниз. Вид был прямо из туристической брошюры. Меньше одного квадратного километра, с рифом, окружающим бледно-голубую лагуну, попасть в которую можно через единственную брешь в кораллах. Темное пятно пальм в середине ничем не намекало на смертоносное сокровище, спрятанное под сочными листьями.
  
  От сияющего белизной песчаного берега в море отходил убогий причал, к которому, по-видимому, приставало судно снабжения. Из накрытого маскировочной сеткой лагеря на берегу под пальмами появились две фигуры, уставившиеся вверх. Гидросамолет сделал круг, сбросил скорость и начал снижаться к поверхности воды.
  
  — Высадите меня у пристани, — попросил Декстер.
  
  — Не хотите даже ноги мочить? — усмехнулся летчик.
  
  — Может быть, как-нибудь потом.
  
  Декстер выбрался из кабины, шагнул на поплавок и уже с него перепрыгнул на пристань. Нырнув под крылом, он оказался лицом к лицу с суровым старшим сержантом. За спиной у стража острова был еще один морской пехотинец, и оба были вооружены пистолетами.
  
  — Сэр, какое дело привело вас сюда?
  
  Тон был безукоризненно вежливым, однако смысл слов не оставлял никаких сомнений. У тебя должна быть веская причина быть здесь, в противном случае больше ни шага вперед. Вместо ответа Декстер достал из внутреннего кармана куртки сложенное письмо.
  
  — Пожалуйста, прочитайте это очень внимательно, старший сержант, и обратите внимание на подпись.
  
  Когда ветеран-морпех прочитал документ, у него вытянулось лицо, и лишь долгие годы армейской дисциплины помогли ему скрыть свое изумление. Старшему сержанту много раз приходилось видеть портрет верховного главнокомандующего, но он даже подумать не мог, что когда-нибудь увидит собственноручный автограф президента Соединенных Штатов Америки. Декстер протянул руку, забирая письмо.
  
  — Итак, старший сержант, у нас с вами один верховный главнокомандующий. Моя фамилия Декстер, я из Пентагона. Впрочем, это не имеет значения. Письмо козырной картой бьет меня, вас и даже министра обороны. И оно требует от вас содействия. Надеюсь, я его получу?
  
  Вытянувшись в струнку, морской пехотинец уставился вдаль поверх головы Декстера.
  
  — Так точно, сэр! — рявкнул он.
  
  Летчик был нанят на целый день. Устроившись в тени под крылом, он стал ждать. Декстер и старший сержант прошли по пристани на берег. Там их встретили двенадцать крепких молодых парней, почерневших на солнце, которые на протяжении многих недель ловили рыбу, купались, слушали радио, читали книги и поддерживали себя в форме ежедневными упражнениями.
  
  Декстер обратил внимание на канистры с бензином, составленные в тени. Он направился к деревьям. Рощица занимала не больше двух акров, и посередине через нее была проложена дорожка. По обе стороны от дорожки в тени пальм лежали тюки. Они были уложены приземистыми прямоугольными грудами, количеством около сотни, примерно по полторы тонны в каждой — девятимесячный улов двух рейдеров, скрытно орудовавших в море.
  
  — Вам известно, что это такое? — спросил Декстер.
  
  — Никак нет, сэр, — ответил старший сержант.
  
  «Ни о чем не спрашивайте и ничего не говорите», но только чуточку в другом контексте.
  
  — Это документы. Старые архивы. Но сверхсекретные. Вот почему президент не хочет, чтобы они когда-либо попали в руки врагов нашей родины. В Овальном кабинете решили, что лучше всего их уничтожить. Вот для чего бензин. Пожалуйста, попросите своих людей принести канистры и облить все груды.
  
  Для старшего сержанта упоминания о врагах родины оказалось более чем достаточно. Крикнув: «Так точно, сэр!», он поспешил обратно к берегу.
  
  Декстер медленно прошелся по дорожке между пальмами. Начиная с прошлого июля, он уже видел несколько тюков, но ничего подобного этому. Позади появились морские пехотинцы с канистрами и принялись усердно поливать груды тюков. Декстер никогда не видел, как горит кокаин, но ему говорили, что наркотик легко воспламеняется, если его поджечь с помощью какой-нибудь горючей жидкости.
  
  Вместо брелока у Декстера на связке ключей висел на цепочке швейцарский перочинный ножик, а поскольку он летел по официальному служебному паспорту, в международном аэропорту имени Даллеса ножик у него не отобрали. Из любопытства Декстер откинул короткое лезвие и проткнул ближайший тюк. А почему бы и нет? Он еще никогда не пробовал кокаин и, скорее всего, больше никогда его не попробует.
  
  Острое лезвие прорезало мешковину и плотный полиэтилен и погрузилось в порошок. Когда Декстер вытащил нож, на кончике осталась горка белой пыли. Он повернулся спиной к морским пехотинцам, чтобы те не видели, что на самом деле содержится в «секретных документах».
  
  Декстер слизнул белую горку с острия ножа. Подержал ее во рту, чтобы порошок, растворившись в слюне, достиг вкусовых рецепторов. Его ждало удивление. Вкус оказался знакомым.
  
  Подойдя к другому тюку, Декстер проделал то же самое. Но только разрез был уже больше, и образец тоже больше. Затем еще и еще. Вернувшись молодым парнем из Вьетнама, уволившись из армии, Декстер учился на юридическом факультете Фордэмского универститета в Нью-Йорке, и чтобы заработать на жизнь, ему приходилось браться за любую работу. Одной из них была работа грузчиком в бакалейной лавке. И он очень хорошо запомнил вкус пищевой соды.
  
  Декстер успел разрезать на пробу еще десять различных тюков, прежде чем они были облиты бензином и воздух наполнился характерным резким запахом. Декстер в задумчивости вернулся на берег. Взяв пустую канистру, он уселся на нее и уставился на море. Через полчаса к нему подошел старший сержант.
  
  — Задание выполнено, сэр.
  
  — Поджигайте, — приказал Декстер.
  
  Он услышал отрывистое приказание «Всем отойти в сторону», повторенное несколько раз, после чего раздался глухой хлопок воспламенившихся паров бензина, и над пальмовой рощей поднялся дым. В марте на Багамах дуют сильные ветры, и уверенный бриз превратил вспыхнувшее пламя в горнило.
  
  Обернувшись, Декстер смотрел, как огонь пожирает пальмы и спрятанное под ними сокровище. Пилот гидросамолета вскочил на ноги, с разинутым ртом взирая на происходящее. Дюжина морских пехотинцев стояла в стороне, глядя на свою работу.
  
  — Скажите, старший сержант…
  
  — Да, сэр.
  
  — Как к вам сюда попадали тюки с документами?
  
  — На борту судна, сэр.
  
  — Они были перевезены за один раз, одной партией?
  
  — Никак нет, сэр. Судно приходило не меньше десятка раз. В течение всего того времени, что мы находимся здесь.
  
  — Каждый раз одно и то же судно?
  
  — Так точно, сэр. Одно и то же.
  
  Разумеется. Было еще одно судно. Флотилия вспомогательных кораблей обслуживала «морских котиков» и британских спецназовцев в море, забирая отходы и пленных. Доставляя продовольствие и горючее. Однако конфискованный груз не отправлялся ни в Гибралтар, ни в Виргинию. Кобре нужны были упаковки с номерами партий и идентификационными кодами, чтобы обманывать Картель. Поэтому эти трофеи он оставлял себе. И хранил их, судя по всему, здесь.
  
  — Какое судно?
  
  — Небольшое, сэр. Независимый фрахт.
  
  — Государственная принадлежность?
  
  — Не могу сказать, сэр. На корме висел флаг. На нем что-то вроде двух запятых. Одна красная, другая синяя. И команда азиатская.
  
  — Название?
  
  Старший сержант наморщил лоб, стараясь вспомнить. Затем обернулся.
  
  — Анджело!
  
  Ему пришлось кричать, перекрывая гул пламени. Один из морских пехотинцев встрепенулся и подбежал к командиру.
  
  — Как называлась та посудина, что доставляла сюда тюки?
  
  — «Дух моря», сэр. Такое название было у нее на корме. Выведенное новой белой краской.
  
  — А под названием?
  
  — Простите, сэр, что под названием?
  
  — Под названием на корме обычно указывается порт приписки.
  
  — А, да. Что-то на «Пу».
  
  — Пусан?
  
  — Оно самое, сэр, так точно. Пусан. Это все, сэр?
  
  Декстер кивнул. Анджело бегом вернулся к своим товарищам. Поднявшись на ноги, Декстер прошел до конца пристани. Здесь он был совершенно один, и, если повезет, ему удастся поймать сигнал сотового телефона. Декстер мысленно похвалил себя за то, что оставил заряжаться аккумулятор на всю ночь. К огромному его облегчению, верный Джереми Бишоп, как обычно, сидел за своими компьютерами, пожалуй, единственным, что осталось от проекта «Кобра».
  
  — Слушай, твоя моторизованная банка с сардинами может переводить на корейский язык? — спросил Декстер.
  
  Ответ был однозначно четким.
  
  — На любой мировой язык, если загрузить соответствующую программу. Ты сейчас где находишься?
  
  — Неважно. Единственное средство связи у меня — этот сотовый. Как по-корейски будет «Дух моря» или «Морской дух»? И не сажай напрасно мой аккумулятор.
  
  — Я перезвоню.
  
  Телефон зазвонил через две минуты.
  
  — У тебя под рукой есть бумага и ручка?
  
  — Неважно. Говори.
  
  — Хорошо. По-корейски это будет «Хей-Син». Диктую по буквам: Хорейс, Эрнст…
  
  — Я знаю, как это пишется. Ты можешь разыскать одно судно? Небольшое. Называется или «Хей-Син», или «Дух моря». Плавает под южнокорейским флагом. Порт приписки Пусан.
  
  — Перезвоню через две минуты.
  
  Связь прервалась. Джереми Бишоп был верен своему слову. Ровно через две минуты раздался новый звонок.
  
  — Я его нашел. Водоизмещение пять тысяч тонн, торговое судно общего назначения. Называется «Дух моря». Название зарегистрировано в этом году. Что это за судно?
  
  — Где оно находится прямо сейчас?
  
  — Жди.
  
  Далеко в Анакостии Джереми Бишоп яростно застучал по клавиатуре. Затем он сказал:
  
  — Торгового агента у него нет, в реестрах оно не значится. Может быть где угодно. Так, подожди-ка. У капитана есть электронная почта.
  
  — Свяжись с ним и спроси, где он находится. Точные координаты. Курс и скорость.
  
  Новая пауза. Аккумулятор телефона быстро садился.
  
  — Я связался с капитаном по электронной почте. Задал ему вопросы. Он отказывается отвечать. Спрашивает, кто ты такой.
  
  — Скажи, это Кобра.
  
  Пауза.
  
  — Капитан ведет себя очень вежливо, но настаивает на том, что ему необходим «пароль авторизации».
  
  — Он имеет в виду код доступа. Передай ему: «ХЕЙ-СИН».
  
  Когда Бишоп заговорил снова, в его голосе прозвучало уважение.
  
  — Откуда ты это узнал? Я получил все, что ты хотел узнать. Будешь записывать?
  
  — Карты у меня все равно с собой нет, черт побери. Просто скажи, где это, твою мать.
  
  — Только не падай в обморок. В ста милях к востоку от Барбадоса, идет курсом 270 градусов со скоростью десять узлов. Мне поблагодарить капитана «Духа моря»?
  
  — Да. А затем узнай, нет ли у нас между Барбадосом и Колумбией какого-нибудь военного корабля.
  
  — Я тебе перезвоню.
  
  К востоку от Барбадоса, курс строго на запад. Через цепочку Подветренных островов, мимо голландских Антильских островов и прямиком в территориальные воды Колумбии. Корейское судно находится так далеко на юге, что ждать его на Багамах бесполезно. Последний груз, принятый с борта «Балморала», оно уже доставило туда, куда было приказано. Триста миль; тридцать часов. Завтра днем. Джереми Бишоп перезвонил снова.
  
  — Ничегошеньки. В Карибском море у нас ничего нет.
  
  — А тот бразильский майор все еще на островах Зеленого Мыса?
  
  — По счастливой случайности, да. Через два дня выпуск его учеников, поэтому по обоюдному соглашению майор Мендоса задержался на Фогу, чтобы их поздравить, после чего он сложит с себя полномочия и перегонит самолет. Но вот американских связистов уже отозвали. Они вернулись в Штаты.
  
  — Ты можешь связать меня с Мендосой? И каким способом?
  
  — Можно отправить ему письмо по электронной почте или послать текстовое сообщение на сотовый.
  
  — Сделай и то, и другое. Мне нужен его номер телефона, и пусть он будет ровно через два часа ждать от меня звонка. Мне пора уходить. Я позвоню тебе из гостиницы, через час сорок. Обязательно раздобудь для меня номер Мендосы. Чао.
  
  Декстер прошел к гидросамолету. В сгоревшей дотла пальмовой рощице умирали последние огоньки. От деревьев остались одни обугленные пеньки. С точки зрения экологии было совершено страшное преступление. Помахав рукой оставшимся на берегу морским пехотинцам, Декстер забрался в кабину самолета.
  
  — В гавань Нассау, пожалуйста. И как можно быстрее.
  
  Через полтора часа он уже был у себя в номере в гостинице, а еще через десять минут позвонил Бишопу.
  
  — У меня все готово, — ответил радостный голос из Вашингтона, после чего продиктовал номер.
  
  Не дожидаясь назначенного срока, Декстер позвонил. Ему ответили тотчас же.
  
  — Майор Жуаньу Мендоса?
  
  — Да.
  
  — Мы с вами не встречались, но это я на протяжении последних месяцев руководил вашими действиями. Первым делом позвольте от всего сердца поблагодарить и поздравить вас. Во-вторых, можно задать один вопрос?
  
  — Да.
  
  — Вы помните, что эти ублюдки сделали с вашим младшим братом?
  
  Последовала долгая пауза. Если бы Мендоса обиделся, он бы просто окончил разговор. Наконец в трубке снова раздался глухой голос.
  
  — Помню, очень хорошо. А что?
  
  — Вы знаете, сколько граммов кокаина потребовалось, чтобы убить вашего брата?
  
  — Совсем немного. Может быть, десять. И опять же, а что?
  
  — Есть одна цель, которую я никак не смогу достать. Но вы сможете. Она идет с грузом в сто пятьдесят тонн чистого кокаина. Этого достаточно, чтобы убить человека сто миллионов раз. Речь идет о корабле. Вы сможете его потопить?
  
  — Местонахождение и расстояние от Фогу?
  
  — Беспилотных разведчиков в воздухе больше нет. На вашей базе не осталось американцев. Руководящего голоса из Невады не будет. Вам придется ориентироваться самостоятельно.
  
  — В бразильских ВВС я летал на одноместных истребителях. Вот так. Диктуйте местонахождение цели.
  
  Полдень в Нассау. Полдень на Барбадосе. Лететь на запад вместе с солнцем. Взлет и две тысячи сто миль в пути, четыре часа. На околозвуковой скорости. В четыре часа дня еще будет светло. Шесть часов на десяти узлах для «Хей-Сина».
  
  — В сорока морских милях к востоку от Барбадоса.
  
  — Я не смогу вернуться обратно.
  
  — Приземлитесь где-нибудь там. В Бриджтауне, на Барбадосе. На Сент-Люсии. На Тринидаде. Я решу все формальности.
  
  — Назовите точные координаты. Градусы, минуты и секунды северной широты и западной долготы.
  
  Декстер продиктовал название судна, его описание, сказал, под каким оно идет флагом, и назвал приблизительные координаты с поправкой на шесть часов курсом строго на запад.
  
  — Вы это сможете? — спросил он. — Без штурмана, без направления по радио, без целеуказателя. Максимальная дальность. Сможете?
  
  Казалось, он впервые обидел бразильского летчика.
  
  — Сеньор, у меня есть самолет, есть навигатор GPS, есть глаза, есть солнце. Я летчик. Это мое ремесло.
  
  И в трубке послышались гудки.
  Глава 17
  
  Прошло полчаса от того момента, как майор Жуаньу Мендоса захлопнул свой сотовый телефон, до того, как он ощутил мощный толчок последних двух реактивных ускорителей, и старенький «Букканир» стремительно поднялся в воздух, направляясь на свое последнее задание.
  
  Мендоса не отказался от предполетной подготовки ради того, чтобы цель успела преодолеть на каких-нибудь несколько миль меньше. Он проследил за тем, как наземная команда англичан залила в топливные баки «Букканира» полную дозу в двадцать три тысячи фунтов горючего, что давало максимальную дальность полета две тысячи двести морских миль.
  
  Пушки были заряжены одними только бронебойными снарядами. Трассирующие снаряды при свете дня будут не нужны, не понадобятся и зажигательные, так как поджигать ничего не придется. Цель представляет собой сплошную сталь.
  
  Пока шла подготовка, майор поработал с картами, рассчитал высоту и скорость, определяя время до цели по старинке, с картой и калькулятором. Карта, сложенная длинными узкими листами, в полете будет пристегнута ему к правому бедру.
  
  По воле случая остров Фогу лежит практически точно на пятнадцатой параллели, как и Барбадос. Самолету предстояло держать курс 270 градусов, строго на запад. У Мендосы было точное указание местонахождения цели, которое два часа назад ему сообщил американец. Через четыре часа навигатор GPS с такой же точностью выдаст его собственное положение. Останется только сделать поправку на путь, пройденный целью за шесть часов, снизиться и начать охоту, бережно расходуя последние фунты горючего. После чего приземлиться в столице Барбадоса Бриджтауне, имея в баках только пары́ керосина. Все проще простого.
  
  Майор Мендоса сложил свои немногие ценные вещи вместе с паспортом и небольшой суммой в долларах в маленькую сумку, которую запихнул между ногами. Затем попрощался с командой наземного обслуживания, поочередно обняв каждого англичанина.
  
  Когда сработали реактивные ускорители, бразильский летчик, как всегда, ощутил толчок в спину, как будто его лягнул мул. Он держал штурвал ровно до тех пор, пока самолет не оказался над голубыми волнами, тронутыми каймой белой пены, после чего быстро набрал высоту.
  
  Через считаные минуты «Букканир» уже был на пятнадцатой параллели и, направив нос строго на запад, поднялся на крейсерский эшелон тридцать пять тысяч футов и перевел двигатели на экономичный режим работы, позволяющий получить максимальную дальность полета. И дальше оставалось только смотреть, как навигатор отсчитывает оставшиеся позади мили.
  
  Никаких ориентиров на всем пути между Фогу и Барбадосом нет. Бразильский летчик-ветеран видел под собой пушистые белоснежные кучевые облака, а в разрывах между ними далеко внизу — темную синеву Атлантики.
  
  Через три часа полета Мендоса определил, что отстает от расчетного графика, поскольку приходилось делать поправку на сильный встречный ветер. Когда навигатор сообщил, что самолет находится в двухстах милях от предполагаемого положения цели, летчик сбросил мощность двигателей и начал снижаться к поверхности океана. Он хотел оказаться на высоте пятисот футов в десяти милях за «Хей-Сином».
  
  На высоте тысячи футов Мендоса перешел на горизонтальный полет и перевел двигатели на максимально экономичный режим работы. Теперь скорость отошла на второй план; бразильцу требовалось время на поиски, поскольку океан оставался пустынным, а из-за встречного ветра горючего было израсходовано значительно больше запланированного. Наконец Мендоса увидел впереди небольшое судно. Оно находилось справа от него, и ему оставалось до Барбадоса приблизительно шестьдесят морских миль. Заложив вираж, майор опустил нос «Букканира», чтобы облететь судно вокруг кормы, прочитать название и рассмотреть флаг.
  
  Летя со скоростью триста узлов на высоте сто футов, Мендоса сначала увидел флаг. Он его не узнал. На самом деле это был флаг голландских Антильских островов. Моряки высыпали на корму, глядя на черное явление, с ревом пронесшееся мимо. Мендоса разглядел груз — обработанная древесина — и наконец прочитал название. «Принс Биллем». Это было голландское судно, доставлявшее доски на Кюрасао. Поднявшись на тысячу футов, майор проверил датчик топлива. Ничего хорошего.
  
  Его местонахождение, определенное системой GPS, практически полностью совпадало с положением «Хей-Сина», которое судно занимало шесть часов назад. Других кораблей кроме голландского судна в море больше не было. Возможно, цель отклонилась от курса. Спрашивать американца, в тревоге грызущего ногти в Нассау, бесполезно. Рассудив, что судно с грузом кокаина впереди, Мендоса решил рискнуть и дал газу, держа курс 270 градусов. И он оказался прав.
  
  В отличие от самолета, которому на высоте тридцать пять тысяч футов приходилось бороться с встречным ветром, «Хей-Син» шел по ветру, развивая скорость двенадцать узлов вместо десяти. Мендоса обнаружил его всего в тридцати милях от одной из курортных жемчужин Карибского моря. Пролет над кормой показал две капли, красную и синюю, флага Южной Кореи, и новое название «Дух моря». И снова на палубу выбежали маленькие фигурки, смотрящие в небо.
  
  У майора Мендосы не было никакого желания убивать моряков. Он решил оторвать судну нос и корму. Развернув «Букканир», он набрал высоту и, описав широкую дугу, приблизился к цели с борта. Подняв предохранительную крышку с гашетки, бразильский летчик выполнил разворот и опустил нос самолета для входа в пике. Бомб у него не было, но пушки справятся с работой.
  
  В конце далеких пятидесятых Королевскому ВМФ потребовался новый реактивный пикирующий бомбардировщик, чтобы бороться с советскими крейсерами класса «Свердлов». Был объявлен конкурс на лучший проект. Компания «Блэкберн» предложила свой «Букканир», и моряки заказали пробную партию. Первый вылет самолет совершил в 1962 году, и тогда английские моряки рассматривали его лишь как временную меру. «Букканир» же оставался в строю в 1991 году, воюя с Саддамом Хусейном, но уже на суше, в составе Королевских ВВС.
  
  Компания «Блэкберн» создавала новый самолет в трудные для себя времена. Чтобы удержаться на плаву, ей приходилось выпускать кастрюли и сковородки. Как выяснилось впоследствии, это оказалось очень кстати. «Букканир» явился настоящим гением инженерной мысли. Не обладая внешней красотой, он получился прочным и универсальным. И очень надежным; два его двигателя «Спей» производства компании «Роллс-Ройс» никогда не выходили из строя.
  
  В течение целого года майор Мендоса использовал самолет в качестве перехватчика и сбил семнадцать самолетов с кокаином, отправив на морское дно двадцать тонн белого порошка. Но сейчас, заходя в атаку на бреющем полете, ветеран «Букканир» вернулся к тому, для чего создавался изначально. И снова стал штурмовиком для борьбы с надводными кораблями.
  
  Когда до цели оставалось восемьсот ярдов, Мендоса надавил большим пальцем на гашетку, провожая взглядом смертоносные потоки бронебойных снарядов калибра 30 миллиметров, устремившиеся к носовой части «Хей-Сина». К тому времени как бывший майор бразильских ВВС оторвал палец от гашетки, потянул штурвал на себя и с ревом пронесся над палубой, снаряды полностью оторвали судну нос.
  
  Оно мгновенно остановилось, наткнувшись на стену морской воды, устремившейся в носовые отсеки. И тотчас же маленькие фигурки бросились к спасательной шлюпке, срывая с нее брезентовый чехол. Набрав высоту, «Букканир» выполнил новый разворот по пологой дуге, и пилот через стекло кабины осмотрел свою работу.
  
  Второй удар был нанесен со стороны кормы. Майору Мендосе хотелось надеяться, что механик успел покинуть машинное отделение; оно находилось как раз в прицеле. Новый поток снарядов разорвал корму, кромсая руль, винты, два гребных вала и машину, превращая их в искореженные обломки.
  
  Фигуркам на палубе удалось спустить шлюпку на воду, и они поспешно перебирались в нее. Кружа на высоте тысяча футов, летчик наблюдал за тем, как «Хей-Син» стремительно погружается, забирая воду носом и кормой. Убежденный в том, что с судном кончено и «Принс Биллем» подберет команду, майор Мендоса повернул в сторону Барбадоса. И тут правый «Спей», во время второго захода уже работавший на одних парах керосина, заглох.
  
  Взгляд на датчик уровня топлива сообщил, что второй двигатель также работает на пределе. Мендоса использовал последние несколько фунтов керосина, чтобы набрать высоту, и к тому времени, как заглох левый «Спей», он успел вытащить «Букканир» на восемь тысяч футов. Как всегда, тишина после того, как заглохли оба двигателя, показалась абсолютной. Мендоса видел далеко впереди остров, однако о том, чтобы дотянуть до него, не могло быть и речи. Преодолеть такое расстояние, планируя с неработающими двигателями, было невозможно.
  
  Прямо по курсу бразильский ветеран увидел на воде маленькое белое перышко, Л-образный бурун, оставленный маленькой рыбацкой шхуной. Он направил самолет в ту сторону, превращая высоту в скорость, пронесся на тысяче футов над рыбаками, удивленно задравшими головы вверх, затем потянул штурвал на себя, превращая скорость обратно в высоту, дернул рычаг катапульты и вылетел через отстрелившийся колпак кабины.
  
  Господа Мартин и Бейкер знали свое дело.[228] Кресло унесло летчика вверх, прочь от обреченного бомбардировщика. Пневматический рычаг выпихнул его из стального кресла, безобидно упавшего в воду, и он повис в лучах клонящегося к закату солнца под парашютом. Через несколько минут Мендосу, кашляющего и выплевывающего воду, вытащили на корму шхуны «Бертран Моппи».
  
  В двух милях впереди над морем взметнулся гейзер белой пены — это «Букканир» носом вперед нырнул в недра Атлантики. Над бразильским летчиком, лежащим между тремя дохлыми колючими пеламидами и парусником, склонились двое американских рыбаков.
  
  — Приятель, с тобой все в порядке? — спросил один из них.
  
  — Да, благодарю вас. Все отлично. Мне нужно связаться с одним человеком на Багамах.
  
  — Никаких проблем, — ответил пожилой рыбак, как будто на него каждый день сваливаются с неба летчики бомбардировщиков морской авиации. — Можете воспользоваться моим сотовым.
  
  Майора Мендосу арестовали в Бриджтауне, однако уже к вечеру сотрудник американского посольства добился его освобождения. С собой он принес смену одежды. Власти Барбадоса приняли версию об отказе двигателей самолета, поднявшегося в учебный полет с американского авианосца, на борту которого находился бразильский летчик, прикомандированный к ВМФ США. Американский дипломат, сам озадаченный полученным приказом, понимал, что это полная ерунда, однако дипломатов недаром учат лгать убедительно. На следующий день власти Барбадоса беспрепятственно отпустили бразильца домой.
  Эпилог
  
  Скромный маленький автомобиль въехал в небольшой городок Пеннингтон, штат Нью-Джерси, и водитель оглянулся вокруг, осматривая приметы своего дома, где он уже так давно не был.
  
  К югу от перекрестка, обозначающего центр Пеннингтона, стоял белый деревянный дом с табличкой «Кэлвин Декстер, частный адвокат». Машина проехала мимо. Дом выглядел заброшенным, но водитель знал, что ему доставит удовольствие навести порядок, а затем можно будет посмотреть, осталась ли у него еще какая-нибудь юридическая практика.
  
  На пересечении Главной улицы и Вест-Делавар-авеню, в самом сердце Пеннингтона, Декстер остановился, делая выбор между чашкой крепкого черного кофе в кафе и чем-нибудь более существенным в пиццерии напротив. Затем он увидел новый продовольственный магазин и вспомнил, что ему нужно закупить продукты домой. Декстер поставил на стоянку машину, купленную в комиссионном магазине неподалеку от аэропорта Ньюарка, где недавно совершил посадку его самолет, и вошел в магазин.
  
  Набрав целую тележку, он подошел к кассе. За кассой сидел молодой парень, вероятно, студент, зарабатывающий на обучение в колледже, как когда-то приходилось поступать самому Декстеру.
  
  — Что-нибудь еще, сэр?
  
  — Да, хорошо, что напомнили, — улыбнулся Декстер. — Не помешает захватить упаковку газировки.
  
  — Холодильник прямо напротив. У нас как раз специальное предложение по коке.
  
  Декстер нахмурился.
  
  — Нет, я предпочитаю содовую.
  
  Тревогу поднял приходской священник церкви Святой Марии на Саут-Ройял-стрит. Он был уверен в том, что его прихожанин находится в Александрии, поскольку встретил в универмаге его домработницу Мейзи с полной тележкой продуктов. Однако мистер Деверо пропустил две мессы подряд, чего с ним никогда не случалось. Поэтому после утреннего богослужения священник прошел пешком несколько сотен ярдов до изящного старого особняка на пересечении Саут-Ли и Саут-Фэрфакс.
  
  К его удивлению, калитка, ведущая в обнесенный стеной садик, хотя вроде бы и закрытая, отворилась от легкого толчка. Это было странно. Мистер Деверо всегда отвечал по домофону и нажимал кнопку, дистанционно отпирающую замок.
  
  Пройдя по дорожке, вымощенной розовым кирпичом, священник обнаружил, что входная дверь также открыта. Он побледнел и осенил себя крестным знамением, увидев бедняжку Мейзи, которая в жизни никого не обидела, распростертую на полу прихожей, с аккуратной дырочкой от пули напротив сердца.
  
  Священник уже собирался позвонить по сотовому и позвать на помощь, но тут увидел, что дверь в кабинет также приоткрыта. Дрожа от страха, он приблизился и заглянул внутрь.
  
  Поль Деверо сидел за письменным столом, в кресле с высокой спинкой, которая поддерживала его тело и голову. Голова была запрокинута назад, остекленевшие глаза с легким удивлением смотрели невидящим взором в потолок. Впоследствии медицинская экспертиза установила, что он получил две пули в грудь, выпущенные в упор, и еще одну в висок — почерк профессиональных убийц.
  
  Никто во всем Вашингтоне не понял, в чем дело. И только Кэл Декстер, узнавший о случившемся у себя дома из вечернего выпуска новостей по телевизору, догадался, что к чему. В этом не было ничего личного. Просто с доном Диего так поступать нельзя. Фредерик Форсайт
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"