История была вокруг меня. Я чувствовал его запах во всем: от часов французской империи, тикающих на элегантном камине, до ярко-красных обоев, давших название Красной комнате. Я испытал это в тот момент, когда я вошел в Белый дом и был сопровожден в эту прихожую, чтобы ждать секретаря президента. Мысль о том, что Авраам Линкольн мог стоять на том же ковре Савоннери, где сейчас стою я, уставившись в огромную люстру, или что Тедди Рузвельт мог сидеть на одном из красно-золотых кресел в комнате, словно овладела мной. глаза красивой женщины, чей портрет висел над белым мраморным камином. Я удивился, почему она напомнила мне мою собственную Диану, и пришел к выводу, что это как-то связано с улыбкой на ее алебастрово-белом лице. Казалось, она говорила: «Ты должен был почистить свои туфли, Уиллард. А еще лучше, вы должны были носить другую пару. Похоже, вы пришли сюда из Монтичелло.
Едва решившись воспользоваться богато выглядевшим диваном из боязни сесть на призрак Долли Мэдисон, я сел на обеденный стул у двери. Пребывание в Белом доме резко контрастировало с тем, как я собирался провести вечер. Я договорился отвести Диану в кинотеатр «Лоу» на Третьей улице и улице F, чтобы посмотреть Гэри Купера и Ингрид Бергман в «По ком звонит колокол». Война, да и фильм о войне, не могли бы казаться более далекими среди резного и отделанного дерева этого элегантного красного мавзолея.
Прошла еще минута, затем одна из красивых дверей комнаты открылась, впустив высокую, ухоженную женщину определенного возраста, которая бросила на меня взгляд, говорящий, что, по ее мнению, я мог оставить след на одном из стульев, и затем бесцветно пригласила меня следовать за ней.
Она была скорее директрисой, чем женщиной, и носила юбку-карандаш, издававшую шуршащий, свистящий звук, как будто она могла укусить руку, посмевшую приблизиться к молнии.
Повернув налево из Красной комнаты, мы прошли по красной ковровой дорожке Крестового зала и вошли в лифт, где негр-швейцар в белых перчатках провел нас на второй этаж. Выйдя из лифта, женщина в шумной юбке провела меня через Западную гостиную и Центральный зал, прежде чем остановилась перед дверью кабинета президента, постучала и вошла, не дожидаясь ответа.
В отличие от элегантности, которую я только что покинул, кабинет президента был неформальным, и с его зиккуратами книг, грудами пожелтевших бумаг, перевязанных веревкой, и захламленным письменным столом, я подумал, что он напоминает обветшалый кабинет, который я когда-то занимал в Принстоне.
"Мистер. Господин президент, это профессор Майер, — сказала она. А потом ушла, закрыв за собой двери.
Президент сидел в инвалидном кресле с шейкером в руке, лицом к маленькому столику, на котором стояло несколько бутылок из-под ликера. Он слушал Symphony Hour на WINX.
«Я просто смешиваю кувшин мартини», — сказал он. — Надеюсь, ты присоединишься ко мне. Мне говорят, что мои мартини слишком холодные, но именно такими они мне и нравятся. Терпеть не могу горячий алкоголь. Кажется, это сводит на нет весь смысл пьянства».
«Мартини будет очень кстати, господин президент».
"Хорошо хорошо. Проходи и садись». Франклин Д. Рузвельт кивнул в сторону дивана напротив стола. Он выключил радио и налил мартини. "Здесь." Он поднял одну, и я обошла стол, чтобы забрать ее. — Возьми и кувшин, на случай, если нам понадобится еще.
"Да сэр." Я взял кувшин и вернулся на диван.
Рузвельт отвернул инвалидное кресло от столика с алкоголем и придвинулся ко мне. Стул был импровизированный, не из тех, что можно увидеть в больнице или доме престарелых, а больше походил на деревянный кухонный стул с обрезанными ножками, как будто тот, кто его построил, хотел скрыть его истинное предназначение от американца. избирателей, которые, возможно, отказались бы голосовать за калеку.
— Если вы не возражаете, что я так говорю, вы слишком молоды для профессора.
«Мне тридцать пять. Кроме того, я был всего лишь адъюнкт-профессором, когда покинул Принстон. Это все равно, что сказать, что вы вице-президент компании.
— Тридцать пять, я думаю, это не так уж и мало. Не в эти дни. В армии сочли бы тебя стариком. Они всего лишь мальчики, большинство из них. Иногда мне просто сердце разрывается от одной мысли о том, насколько молоды наши солдаты». Он поднял свой бокал в молчаливом тосте.
Я вернул его и отхлебнул мартини. На мой вкус, в нем было слишком много джина, и было не слишком холодно, если вы любите пить жидкий водород. Впрочем, не каждый день президент Соединенных Штатов смешивал тебе коктейль, и я пил его с подобающим видом удовольствия.
Пока мы пили, я обратил внимание на мелочи во внешности Рузвельта, которые могла выявить только такая близость: пенсне, которые я всегда принимал за очки; маленькие уши мужчины — или, может быть, его голова была слишком большой; отсутствие зуба на нижней челюсти; то, как металлические скобы на его ногах были выкрашены в черный цвет, чтобы гармонировать с его брюками; черные туфли на кожаных подошвах выглядели ужасно неношеными; галстук-бабочка и поношенный смокинг с кожаными заплатами на локтях; и противогаз, свисавший с инвалидной коляски. Я заметил маленького черного шотландского терьера, лежащего перед огнем и больше похожего на небольшой ковер. Президент наблюдал, как я медленно потягиваю жидкий водород, и я заметил, как уголки его рта тронула слабая улыбка.
— Значит, вы философ, — сказал он. «Не могу сказать, что очень хорошо разбираюсь в философии».
«Традиционные споры философов по большей части столь же необоснованны, сколь и бесплодны». Это звучало напыщенно, но с другой стороны, это соответствует территории.
«Философы очень похожи на политиков».
— За исключением того, что философы ни перед кем не подотчетны. Просто логика. Если бы философы были обязаны апеллировать к избирателям, мы бы все остались без работы, сэр. Мы интереснее сами себе, чем другим людям».
«Но не в этом конкретном случае», — заметил президент. — Иначе тебя бы здесь сейчас не было.
— Мне особо нечего сказать, сэр.
— Но вы известный американский философ, не так ли?
«Быть американским философом — это то же самое, что сказать, что играешь в бейсбол за Канаду».
"Что на счет твоей семьи? Разве твоя мать не из Кливленда фон Дорфов?
"Да сэр. Мой отец, Ганс Майер, немецкий еврей, выросший и получивший образование в Соединенных Штатах и после окончания колледжа присоединившийся к дипломатическому корпусу. Он познакомился с моей матерью и женился на ней в 1905 году. Год или два спустя она унаследовала семейное состояние, основанное на резиновых шинах, что объясняет, почему у меня всегда была такая плавная езда в жизни. Я отправился в Гротон. Затем в Гарвард, где я изучал философию, что было большим разочарованием для моего отца, который склонен верить, что все философы — сумасшедшие немецкие сифилитики, считающие, что Бог мертв. Собственно говоря, вся моя семья склоняется к мнению, что я зря потратил свою жизнь.
«После колледжа я остался в Гарварде. Получил докторскую степень и выиграл стипендию Шелдона для путешествий. Итак, я отправился в Вену через Кембридж и опубликовал очень скучную книгу. Я остался в Вене и через некоторое время стал преподавать в Берлинском университете. После Мюнхена я вернулся в Гарвард и опубликовал еще одну очень скучную книгу».
— Я читал вашу книгу, профессор. Во всяком случае, один из них. О том, чтобы быть эмпириком. Я не претендую на то, что понимаю все это, но мне кажется, что вы очень верите в науку.
«Я не уверен, что назвал бы это верой, но я считаю, что если философ хочет внести вклад в рост человеческого знания, он должен быть более научным в том, как это знание постигается. Моя книга утверждает, что мы должны меньше принимать как должное на основе догадок и предположений».
Рузвельт повернулся к своему столу и взял книгу, лежавшую рядом с бронзовыми корабельными часами. Это был один из моих собственных. «Когда вы используете этот метод, чтобы предположить, что мораль — это в значительной степени дохлая кошка, у меня начинаются проблемы». Он открыл книгу, нашел предложения, которые он подчеркнул, и прочитал вслух:
«Эстетика и мораль несовместимы в том смысле, что ни одна из них не обладает объективной значимостью, и утверждать, что говорить правду — это доказуемо хорошая вещь, не больше смысла, чем утверждать, что картина Рембрандта — это доказуемо хорошая вещь». рисование. Ни одно из утверждений не имеет никакого фактического значения». ”
Рузвельт покачал головой. «Не говоря уже об опасностях, присущих отстаиванию такой позиции в то время, когда нацисты одержимы разрушением всех ранее существовавших представлений о морали, мне кажется, что вы упускаете одну хитрость. Этическое суждение очень часто является просто фактической классификацией действия, которое поддающимся проверке образом стремится возбудить людей определенным образом. Другими словами, обычными объектами морального неодобрения являются действия или классы действий, которые могут быть проверены эмпирически как факт».
Я улыбнулся в ответ президенту, полюбив его за то, что он взял на себя труд прочитать кое-что из моей книги и взял меня на работу. Я уже собирался ему ответить, как он отбросил мою книгу в сторону и сказал:
— Но я пригласил вас сюда не для того, чтобы вести дискуссию о философии.
"Нет, сэр."
— Скажи мне, как ты связался с нарядом Донована?
«Вскоре после того, как я вернулся из Европы, мне предложили должность в Принстоне, где я стал адъюнкт-профессором философии. После Перл-Харбора я подал заявление о приеме в военно-морской резерв, но прежде чем мое заявление было обработано, я пообедал с другом моего отца, адвокатом по имени Аллен Даллес. Он убедил меня присоединиться к центральному управлению информации. Когда наша часть ИСП стала УСС, я приехал в Вашингтон. Теперь я аналитик немецкой разведки».
Рузвельт повернулся в инвалидной коляске, когда дождь ударил в окно, его широкие плечи и толстая шея напряглись в воротнике рубашки; Напротив, его ног почти не было, как будто его создатель прикрепил их не к тому телу. Сочетание стула, пенсне и зажатого в зубах шестидюймового мундштука цвета слоновой кости придавало Рузвельту вид голливудского кинорежиссера.
— Я не знал, что идет такой сильный дождь, — сказал он, вынимая сигарету из мундштука и вставляя другую из пачки «Кэмелс», которая лежала на столе. Рузвельт предложил мне один. Я взял его в то же самое время, когда нашел серебряный Данхилл в кармане своего жилета, а затем зажег нас обоих.
Президент принял фонарь, поблагодарил меня по-немецки, а затем продолжил разговор на том же языке, упомянув последние потери американцев на войне — 115 000 человек — и несколько довольно жестоких боев, которые в настоящее время происходили в Салерно, на юге Италии. Его немецкий был не так уж плох. Затем он внезапно сменил тему и вернулся к английскому.
— У меня есть для вас работа, профессор Майер. Чувствительная работа, как это бывает. Слишком деликатно, чтобы передать его в Государственный департамент. Это должно быть между тобой и мной, и только тобой и мной. Беда этих ублюдков из State в том, что они не могут держать свои гребаные рты на замке. Хуже того, весь отдел раздирается фракционностью. Думаю, вы понимаете, о чем я говорю».
В Вашингтоне было хорошо известно, что Рузвельт никогда по-настоящему не уважал своего госсекретаря. Считалось, что Корделл Халл плохо разбирался в иностранных делах, и в возрасте семидесяти двух лет он быстро утомлялся. Долгое время после Перла Рузвельт полагался на помощника госсекретаря Самнера Уэллса, который выполнял большую часть реальной внешнеполитической работы администрации. Затем, как раз на прошлой неделе, Самнер Уэллс неожиданно подал в отставку, и среди более осведомленных частей правительства и разведывательных служб ходили слухи, что Уэллс был вынужден уйти в отставку после совершения акта серьезной моральной агрессии с Железнодорожный носильщик-негр в президентском поезде, направляющемся в Вирджинию.
«Я не против сказать вам, что этих чертовых снобов из State ждет адская встряска. Половина из них — пробританцы, а другая половина — антисемиты. Измельчите их всех, и у вас не хватит мужества, чтобы сделать одного приличного американца». Рузвельт отхлебнул мартини и вздохнул. — Что вы знаете о месте под названием Катынский лес?
«Несколько месяцев назад берлинское радио сообщило об обнаружении массового захоронения в Катынском лесу под Смоленском. Немцы утверждают, что в нем находились останки примерно пяти тысяч польских офицеров, которые сдались Красной Армии в 1940 году после заключения пакта о ненападении между немцами и Советским Союзом и были убиты по приказу Сталина. Геббельс заработал на этом большой политический капитал. Катынь с лета дула из выхлопной трубы немецкой пропагандистской машины».
«Только по этой причине вначале я был почти склонен полагать, что эта история была просто нацистской пропагандой», — сказал Рузвельт. «Но есть польско-американские радиостанции в Детройте и Буффало, которые настаивают на зверстве. Утверждают даже, что эта администрация скрывает факты, чтобы не ставить под угрозу наш союз с русскими. С тех пор, как эта история появилась впервые, я получил отчет от нашего офицера связи с польской армией в изгнании, еще один от нашего военно-морского атташе в Стамбуле и еще один от премьер-министра Черчилля. Я даже получил отчет от немецкого Бюро по расследованию военных преступлений. В августе Черчилль написал мне, спрашивая, что я думаю, и я передал все файлы в Государственную службу и попросил их изучить их».
Рузвельт устало покачал головой.
«Вы можете догадаться, что произошло. Ни хрена! Халл, конечно же, винит во всем Уэллса, утверждая, что Уэллс, должно быть, неделями просматривал эти файлы.
— Это правда, я передал файлы Уэллсу и попросил его найти кого-нибудь из немецкого отдела штата, чтобы он сделал отчет. Затем у Уэллса случился сердечный приступ, и он освободил свой стол, предложив мне уйти в отставку. От чего я отказался.
Тем временем Халл сказал парню из немецкого отдела, Торнтону Коулу, передать файлы Биллу Буллиту, чтобы посмотреть, что наш бывший посол в Советской России может сделать из них. Буллит мнит себя экспертом по России.
«На самом деле я не знаю, просматривал ли Буллит файлы. Он некоторое время преследовал работу Уэллса, и я подозреваю, что он был слишком занят ее лоббированием, чтобы обращать на них внимание. Когда я спросил Халла о Катынском лесу, он и Буллшитт поняли, что облажались, и решили тихо вернуть файлы в офис Уэллса и обвинить его в том, что он ничего не сделал. Конечно, Халл позаботился о том, чтобы Коул подтвердил свою историю». Рузвельт пожал плечами. — Это лучшее предположение Уэллса о том, что должно было произойти. И я думаю, что согласен с ним».
Примерно тогда же я вспомнил, что однажды познакомил Уэллса с Коулом в вашингтонском клубе «Метрополитен».
«Когда Халл вернул файлы и сказал мне, что мы не можем иметь никакого представления о Катынском лесу, — продолжал Рузвельт, — я использовал каждое короткое слово, известное моряку. И в результате всего этого ничего не сделано». Президент указал на несколько пыльных папок, сложенных стопкой на книжной полке. — Не мог бы ты принести их мне? Они там, наверху.
Я достал файлы, положил их на диван рядом с президентом, а затем осмотрел свои руки. Работа не предвещала ничего хорошего, учитывая количество грязи на моих пальцах.
«Не секрет, что где-то перед Рождеством у меня будет совещание с Черчиллем и Сталиным. Не то чтобы я понятия не имел, где это будет. Сталин отказался от приезда в Лондон, поэтому мы могли оказаться практически где угодно. Но где бы мы ни встретились, я хочу иметь четкое представление о ситуации с Катынским лесом, потому что она наверняка повлияет на будущее Польши. Русские уже разорвали дипломатические отношения с польским правительством в Лондоне. Англичане, конечно, испытывают особую лояльность к полякам. Ведь они пошли воевать за Польшу. Так что, как видите, это деликатная ситуация».
Президент закурил еще одну сигарету, а затем положил руку на пачку файлов.
— Что привело меня к вам, профессор Майер. Я хочу, чтобы вы провели собственное расследование этих заявлений о Катынском лесу. Начните с объективной оценки того, что содержится в файлах, но не думайте, что вы должны ограничиваться ими. Поговорите со всеми, кто, по вашему мнению, будет полезен. Решайте сами, а потом пишите отчет только для моих глаз. Ничего слишком длинного. Просто краткое изложение ваших выводов с некоторыми предлагаемыми курсами действий. Я согласовал это с Донованом, так что это важнее всего, что ты делаешь.
Достав собственный носовой платок, он вытер руку от пыли и больше не прикасался к файлам.
«Сколько времени у меня есть, господин президент?»
«Две-три недели. Я знаю, это ненадолго для дела такой серьезности, но, как вы понимаете, тут уж ничего не поделаешь. Не сейчас."
— Когда вы говорите «поговорите со всеми, кто может быть полезен», вы включаете в это число жителей Лондона? Члены польского правительства в изгнании? Люди в британском министерстве иностранных дел? И сколько неприятностей мне позволено делать из себя?»
«Говорите с кем хотите», — настаивал Рузвельт. — Если вы все-таки решите поехать в Лондон, будет лучше, если вы скажете, что вы мой специальный представитель. Это откроет вам все двери. Мой секретарь, Грейс Талли, подготовит для вас необходимые документы. Только постарайтесь не высказывать никаких мнений. И не говорите ничего, что заставит людей подумать, что вы говорите от моего имени. Как я уже сказал, это очень деликатная ситуация, но что бы ни случилось, я бы очень хотел, чтобы это не встало между мной и Сталиным. Ясно ли это понятно?»
Достаточно ясно. Я должен был быть дворнягой без яиц, в ошейнике моего хозяина, чтобы люди знали, что я имею право мочиться на его цветы. Но я зафиксировал на лице улыбку и, нарисовав несколько звездочек и полосок на своих словах, пропищал: «Да, сэр, я вас прекрасно понимаю».
Когда я вернулся домой, Диана ждала меня, засыпая волнующими вопросами.
"Хорошо?" она сказала. "Что случилось?"
— Он делает ужасный мартини, — сказал я. «Вот что случилось».
— Вы выпивали с ним?
"Только мы вдвоем. Как будто он был Ником, а я Норой Чарльз».
«Как это было?»
«Слишком много джина. И слишком холодно. Как вечеринка в загородном доме в Англии.
— Я имел в виду, о чем ты говорил?
«Среди прочего, философия».
— Философия? Диана поморщилась и села. Она уже выглядела менее взволнованной. — Думаю, это легче для желудка, чем снотворное.
Диана Вандервельден была богатой, громкой, гламурной и сухо смешной, что всегда напоминало мне одну из самых крутых ведущих леди Голливуда, скажем, Бетт Дэвис или Кэтрин Хепберн. Чрезвычайно умная, она быстро заскучала и отказалась от места в Брин-Мор, чтобы играть в женский гольф, почти выиграв титул чемпиона США среди женщин-любителей в 1936 году. Через год она бросила соревнования по гольфу, чтобы выйти замуж за сенатора. «Когда я встретила своего мужа, это была любовь с первого взгляда», — любила говорить она. «Но это потому, что я был слишком скуп, чтобы покупать очки». Сама Диана была не очень политична, предпочитая писателей и художников сенаторам, и, несмотря на свои многочисленные достижения в салоне — она была превосходной кухаркой и славилась тем, что устраивала одни из лучших званых обедов в Вашингтоне, — ей быстро надоело быть замужем. своему мужу-адвокату: «Я всегда готовила для его друзей-республиканцев», — жаловалась она мне позже. «Жемчуг перед свиньями. И тебе нужна была вся чертова устричная ферма. Когда она ушла от мужа в 1940 году, Диана открыла собственный бизнес по декорированию, и именно так мы с ней и познакомились. Вскоре после моего переезда в Вашингтон мой общий друг предложил мне нанять ее для ремонта моего дома в Калорама-Хайтс. — Дом философа, да? Посмотрим, сейчас. Как бы это выглядело? Как насчет большого количества зеркал, все на уровне пупка?» Наши друзья ожидали, что мы поженимся, но Диана относилась к браку негативно. Я сделал также.
С самого начала мои отношения с Дианой были исключительно сексуальными, что вполне устраивало нас обоих. Мы очень любили друг друга, но никто из нас никогда не говорил много о любви. «Мы любим друг друга, — сказал я Диане на прошлое Рождество, — так, как это делают люди, когда любят себя чуть больше».
И мне нравилось, что Диана ненавидела философию. Последнее, что я искал, это кто-то, кто хотел бы поговорить о моей теме. Мне нравились женщины. Особенно когда они были такими же умными и остроумными, как Диана. Я просто не любил, когда они хотели поговорить о логике. Философия может быть стимулирующим компаньоном в салоне, но она ужасно скучна в спальне.
«О чем еще говорил Рузвельт?»
«Военная работа. Он хочет, чтобы я написал отчет о чем-то».
— Как это героически, — сказала она, закуривая сигарету. «Что ты за это получишь? Медаль на ленте пишущей машинки?
Я усмехнулся, наслаждаясь ее демонстрацией презрения. Оба брата Дианы поступили на службу в ВВС Канады в 1939 году, и, как она постоянно напоминала мне, они оба были награждены.
— Кто-то может подумать, что ты не веришь в важность разведывательной работы, дорогая. Я подошел к подносу с ликером и налил себе виски. "Напиток?"
"Нет, спасибо. Знаешь, кажется, я понял, почему это называется интеллектом. Это потому, что такие умные люди, как ты, всегда ухитряются держаться подальше от опасности.
«Кто-то должен следить за тем, что замышляют немцы». Я проглотил немного скотча, который имел приятный вкус и приятно согревал мои внутренности после бальзамирующей жидкости Рузвельта. «Но если это доставляет вам удовольствие, пытаясь заставить меня чувствовать себя желтым, тогда вперед. Я могу взять это."
«Может быть, это то, что беспокоит меня больше всего».
— Меня не беспокоит, что ты беспокоишься.
«Так вот как это работает. Философия». Диана наклонилась вперед в кресле и потушила сигарету. — О чем этот отчет? Что президент Соединенных Штатов хочет, чтобы вы написали».
— Я не могу тебе сказать.
«Я не понимаю, о чем можно уклоняться».
«Я не уклончив. Я скрытен. Есть большая разница. Если бы я был уклончивым, я мог бы позволить вам погладить мою шерсть, прижать уши и пощекотать меня. Скрытность означает, что я проглочу свою таблетку яда, прежде чем позволю этому случиться.
На мгновение ее ноздри защипало. «Никогда не откладывай то, что можешь сделать сегодня», — сказала она.
"Спасибо, дорогой. Но я могу сказать вам это. Мне придется поехать в Лондон на неделю или две.
Ее лицо немного расслабилось, и на губах тихим дуэтом заиграла улыбка.
«Лондон? Разве ты не слышал, Вилли, дорогой? Немцы бомбят это место. Это может быть опасно для вас». В ее голосе звучала легкая насмешка.
— Да, я слышал это, да, — сказал я. — Вот почему я рад отъезду. Чтобы я мог смотреть себе в глаза, когда бреюсь по утрам. После пятнадцати месяцев, проведенных за письменным столом на Двадцать третьей улице, мне пришло в голову, что, возможно, мне все-таки стоило пойти служить во флот.
«Боже. Такой героизм. Думаю, я выпью этот напиток».
Я налил ей один, как она предпочитала, аккуратно, как в Брин-Мор, как Диана сидела на стуле, целомудренно сжав колени вместе. Когда я передал ей его, она вырвала его из моих пальцев, а затем взяла мою руку, прижав ее к своей мраморно-прохладной щеке. — Ты же знаешь, что я не имею в виду ни слова из того, что говорю, не так ли?
"Конечно. Это одна из причин, почему я так тебя люблю.
«Некоторые люди дерутся с быками, катаются на гончих, стреляют в птиц. Я люблю поговорить. Это одна из двух вещей, которые я делаю действительно хорошо».
«Дорогая, ты чемпион женского разговора».
Она проглотила свой скотч и прикусила ноготь большого пальца, словно давая мне понять, что это всего лишь закуска, и есть части меня, на которых она хотела бы попробовать свой маленький кусочек. Затем она встала и поцеловала меня, ее веки дрожали, пока она открывала и закрывала их, чтобы посмотреть, готов ли я подняться на борт прогулочного корабля, который она зафрахтовала для нас.
«Почему бы нам не пойти наверх, и я покажу тебе еще одну вещь, которую я делаю очень хорошо?»
Я снова поцеловал ее, вкладывая в это всю себя, как какой-нибудь хам, который недооценил Джона Бэрримора.
— Идите вперед, — сказал я, когда через некоторое время мы поднялись глотнуть воздуха. — Я скоро буду. Сначала мне нужно немного почитать. Какие-то бумаги президент дал мне.
Ее тело напряглось в моих руках, и она, казалось, собиралась сделать еще одно резкое замечание. Потом проверила себя.
«Не думайте, что вы можете использовать это оправдание более одного раза», — сказала она. «Я такой же патриот, как и любой другой человек. Но я тоже женщина».
Я кивнул и снова поцеловал ее. — Это то, что мне в тебе нравится больше всего.
Диана мягко оттолкнула меня и усмехнулась. "Все в порядке. Только не слишком долго. А если я сплю, посмотри, сможешь ли ты использовать свой гигантский мозг, чтобы найти способ разбудить меня.
— Я попытаюсь что-нибудь придумать, принцесса Аврора.
Я смотрел, как она поднимается наверх. Она стоила того, чтобы ее посмотреть. Ее ноги, казалось, были созданы для того, чтобы продавать билеты в Коркоран. Я наблюдал за ними до верхушек ее чулок, а затем и дальше. Из чисто философских соображений, конечно. Все философы, говорил Ницше, плохо понимают женщин. Но с другой стороны, он никогда не видел, как Диана поднимается по лестнице. Я не знал способа понимания абсолютной реальности, который был бы близок к наблюдению за кружевным явлением с прожилками, которым было нижнее белье Дианы.
Пытаясь выбросить из головы это специфическое естественное знание, я заварил себе кофе, нашел новую пачку сигарет на столе в своем кабинете и сел, чтобы просмотреть файлы, данные мне Рузвельтом.
Доклад, составленный немецким бюро по расследованию военных преступлений, содержал самые подробные сведения. Но больше всего меня задержал британский отчет, написанный сэром Оуэном О'Мэлли, послом при польском правительстве в изгнании и подготовленный с помощью польской армии. Исчерпывающий отчет О'Мэлли был ярко написан и включал ужасные описания того, как офицеры и солдаты советского НКВД расстреляли 4500 человек — в затылок, некоторым со связанными руками, некоторым с опилками, набитыми в рот, чтобы они не стреляли. от крика - перед захоронением их в братской могиле.
Закончив отчет вскоре после полуночи, я счел невозможным не согласиться с выводом О'Мэлли о том, что, вне всякого сомнения, виновны Советы. Предупреждение О'Мэлли Уинстону Черчиллю о том, что убийства в Катынском лесу будут иметь долговременные «моральные последствия», казалось преуменьшенным. Но после разговора с президентом я пришел к выводу, что любые выводы, которые я сделаю из своих собственных расследований, должны отойти на второй план по сравнению с уже сложившимся у меня представлением о стремлении президента к более сердечным отношениям между ним и кровожадным, ненавидящим поляков Джозефом. Сталин.
Любой отчет о резне, который я сам составил, мог быть не более чем формальностью, способом Рузвельта прикрыть свою задницу. Я мог бы даже счесть свою президентскую комиссию скучной, если бы не тот факт, что мне удалось уговорить себя на поездку в Лондон. В Лондоне было бы весело, и после нескольких месяцев бездействия в одном из четырех зданий из красного кирпича, составлявших «кампус» (местное прозвище УСС и его преимущественно академического персонала), я отчаянно нуждался в волнении. Неделя в Лондоне могла быть как раз тем, что доктор прописал, особенно теперь, когда Диана начала раскапывать меня по поводу того, что я не попадаю на линию огня.
Я встал и подошел к окну. Глядя на улицу, я пытался представить себе всех убитых польских офицеров, лежащих в братской могиле где-нибудь под Смоленском. Я допил остатки виски из стакана. В лунном свете лужайка перед моим домом была цвета крови, а беспокойное серебристое небо казалось призрачным, как будто сама смерть смотрела на меня своим огромным белым китом. Не то чтобы это имело большое значение, кто тебя убил. Немцы или русские, англичане или американцы, твоя сторона или враг. Как только вы умерли, вы умерли, и ничто, даже президентское расследование, не могло изменить этого факта. Но я был одним из счастливчиков, и наверху утвердительный акт жизни манил меня к себе.
Я выключил свет и пошел искать Диану.
II
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 3 ОКТЯБРЯ 1943 ГОДА.
БЕРЛИН
Встав, Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел Германии, обошел свой огромный стол с мраморной столешницей и пересек комнату, застеленную толстым ковром, лицом к двум мужчинам, сидевшим в богато украшенном салоне в стиле бидермейер, обитом полосатым зелено-белым шелком. На столе перед ними лежала стопка свернутых фотографий, каждая размером с журнал, каждая была факсимиле документа, тайно изъятого из сейфа британского посла в Анкаре сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена. Фон Риббентроп сел и, стараясь не обращать внимания на сталактит дождевой воды, стекающей с хрустальной люстры Марии Терезии и с шумом собирающейся в металлическое ведро, изучал каждую картину, а затем смуглого головореза, привезшего их в Берлин. с выражением усталого пренебрежения.
«Все это выглядит слишком хорошо, чтобы быть правдой», — сказал он.
— Это, конечно, возможно, герр рейхсминистр.
«Люди не становятся шпионами внезапно, без веской причины, герр Мойзиш, — сказал фон Риббентроп. — Особенно лакеи английских джентльменов.
«Базна хотела денег».
«И это звучит так, как будто у него это было. Сколько, ты сказал, дал ему Шелленберг?
— Пока двадцать тысяч фунтов.
Фон Риббентроп швырнул фотографии обратно на стол, и одна из них соскользнула на пол. Его нашел Рудольф Линкус, его ближайший сотрудник в Министерстве иностранных дел.
«И кто научил его пользоваться камерой с таким явным мастерством?» — сказал фон Риббентроп. "Британский? Вам не приходило в голову, что это может быть дезинформация?»
Людвиг Мойзиш терпел холодный взгляд рейхсминистра, желая вернуться в Анкару и задаваясь вопросом, почему из всех людей, изучавших эти документы, предоставленные его агентом Базной (кодовое имя Цицерон), фон Риббентроп был единственным, кто сомневался в их подлинности. . Даже Кальтенбруннер, глава имперской службы безопасности и начальник Вальтера Шелленберга, был убежден, что информация верна. Думая обосновать материалы Цицерона, Мойзиш сказал, что сам Кальтенбруннер теперь придерживается мнения, что документы, вероятно, были подлинными.
— Кальтенбруннер болен, не так ли? Пренебрежительное отношение фон Риббентропа к главе СД было хорошо известно в Министерстве иностранных дел. — Флебит, я слышал. Несомненно, его ум, то, что есть, сильно пострадал от его состояния. Кроме того, я не уступаю ни одному мужчине, и менее всего пьяному идиоту-садисту, в моих знаниях британцев. Когда я был немецким послом при дворе Сент-Джеймс, я довольно хорошо знал некоторых из них, и я говорю вам, что это уловка, придуманная английскими шпионами. Дезинформация, рассчитанная на то, чтобы отвлечь нашу так называемую разведывательную службу от их надлежащих задач». С полузакрытым водянистым голубым глазом он смотрел на своего подчиненного.
Людвиг Мойзиш кивнул, как он надеялся, с подобающим почтением. Как человек СД в Анкаре, он подчинялся генералу Шелленбергу; но его положение осложнялось тем фактом, что его прикрытие в качестве торгового атташе Германии в Турции означало, что он также подчинялся фон Риббентропу. Именно так он обнаружил, что оправдывает работу Цицерона как перед СД, так и перед рейхсминистром иностранных дел. Этой ситуации было достаточно, чтобы заставить любого человека нервничать, поскольку фон Риббентроп был не менее мстителен, чем Эрнст Кальтенбруннер. Фон Риббентроп, возможно, выглядел слабым и искусственным, но Мойзиш знал, что недооценивать его было бы ошибкой. Дни дипломатических триумфов фон Риббентропа остались позади, но он по-прежнему оставался генералом СС и другом Гиммлера.
— Да, сэр, — сказал Мойзиш. — Я уверен, что вы правы, ставя под сомнение этот вопрос, герр министр.
— Думаю, здесь мы закончили. Фон Риббентроп резко встал.
Мойзиш быстро поднялся на ноги, но, опасаясь быть вне присутствия рейхсминистра, опрокинул свой стул. — Прошу прощения, герр рейхсминистр, — сказал он, снова поднимая трубку.
«Не беспокойтесь». Фон Риббентроп махнул рукой на капающий потолок. «Как видите, мы еще не оправились от последнего визита Королевских ВВС. Верхнего этажа министерства больше нет, как и многих окон на этом этаже. Жары, конечно, нет, но мы предпочитаем оставаться в Берлине, чем прятаться в Растенбурге или Берхтесгадене».
Фон Риббентроп проводил Линкуса и Мойзиша до дверей своего кабинета. К удивлению Мойзиша, рейхсминистр теперь казался весьма вежливым, как будто ему что-то от него нужно. На его лице играл даже слабый намек на улыбку.
— Могу я спросить, что вы собираетесь рассказывать генералу Шелленбергу об этой встрече? Засунув одну руку в карман своего костюма с Сэвил-Роу, он нервно щелкал связкой ключей.
«Я передам ему то, что сказал мне сам рейхсминистр», — сказал Мойзиш. «Что это дезинформация. Грубый трюк британской разведки».
«Именно так», — сказал фон Риббентроп, как будто соглашаясь с мнением, которое Мойзиш впервые высказал сам. — Скажи Шелленбергу, что он зря тратит деньги. Действовать на основе этой информации было бы безумием. Вы не согласны?
— Несомненно, герр рейхсминистр.
— Счастливого пути в Турцию, герр Мойзиш. И, повернувшись к Линкусу, сказал: — Проводи герра Мойзиша, а затем скажи Фрицу, чтобы он подъехал к входной двери. Выезжаем на вокзал через пять минут.
Фон Риббентроп закрыл дверь и вернулся к бидермейерскому столу, где собрал фотографии Цицерона и бережно уложил их в свой кожаный портфель. Он думал, что Мойзич был почти наверняка прав в том, что документы были совершенно подлинными, но у него не было никакого желания оказывать им какую-либо поддержку в глазах Шелленберга, чтобы генерал СД не попытался воспользоваться этой новой и важной информацией с какой-нибудь глупостью. , театральный военный трюк. Меньше всего ему хотелось, чтобы СД выполнила еще одну «специальную миссию», подобную той, что была месяцем ранее, когда Отто Скорцени и команда из 108 эсэсовцев спрыгнули с парашютом на вершину горы в Абруцци и спасли Муссолини от предательской группировки Бадольо, пытавшейся сдать Италию союзникам. Спасение Муссолини было одним делом; но знать, что делать с ним потом, было совсем другое. Ему выпало решать проблему. Создание дуче в городе-государстве Сало на озере Гарда было одним из самых бессмысленных дипломатических усилий в его карьере. Если бы кто-нибудь удосужился спросить его, он бы оставил Муссолини в Абруцци предстать перед военным трибуналом союзников.
Эти документы Цицерона были совсем другим делом. Это был реальный шанс вернуть его карьеру в нужное русло, доказать, что он действительно был, как однажды назвал его Гитлер — после успешного заключения пакта о ненападении с Советским Союзом — «вторым Бисмарком». Война была враждебна дипломатии, но теперь, когда стало ясно, что войну невозможно выиграть, время дипломатии — дипломатии фон Риббентропа — вернулось, и он не собирался позволять СД своим глупым героизмом разрушать шансы Германии на победу. договорился о мире.
Он поговорит с Гиммлером. Только у Гиммлера хватило предусмотрительности и дальновидности, чтобы понять ту огромную возможность, которую предоставила очень своевременная информация Цицерона. Фон Риббентроп закрыл портфель и направился на улицу.
У высокого фонарного столба, окружавшего вход в здание, фон Риббентроп нашел двух помощников, которые должны были сопровождать его в поездке: Рудольфа Линкуса и Пауля Шмидта. Линкус освободил его от портфеля и положил его в багажник огромного черного «мерседеса», который ждал, чтобы отвезти его на Ангальтербанхоф — железнодорожную станцию. Понюхав влажный ночной воздух, насыщенный запахом пороха от зенитных батарей на соседних Парижской и Лейпцигской плацах, он забрался на заднее сиденье.
Они поехали на юг по Вильгельмштрассе, мимо штаб-квартиры гестапо и на Конигратцерштрассе, повернув направо к вокзалу, который был полон престарелыми пенсионерами, женщинами и детьми, воспользовавшимися указом гауляйтера Геббельса, позволявшим им избежать бомбардировок союзников. «Мерседес» остановился на платформе, подальше от менее знатных берлинских путешественников, рядом с обтекаемым темно-зеленым поездом, который набирал обороты. Стоя на платформе с интервалом в пять метров, отряд эсэсовцев охранял двенадцать вагонов и два зенитных вагона, вооруженных 200-миллиметровыми счетверенными зенитными орудиями. Это был специальный поезд Генриха, которым пользовался рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, и, после фюрерцуга, самый важный поезд в Германии.
Фон Риббентроп поднялся на борт одного из двух вагонов, зарезервированных для использования имперским министром иностранных дел и его штабом. Уже из-за грохота пишущих машинок и официантов, раскладывающих фарфор и столовые приборы в вагоне-ресторане, отделявшем личный вагон фон Риббентропа от вагона рейхсфюрера СС, поезд казался таким же шумным, как любое правительственное учреждение. Ровно в восемь часов «Генрих» направился на восток, в сторону бывшей Польши.
В половине девятого фон Риббентроп отправился в свое спальное купе, чтобы переодеться к ужину. Его форма генерала СС была уже разложена на кровати, в комплекте с черной туникой и фуражкой, поперечными ремнями, черными галифе и начищенными черными сапогами для верховой езды. Фон Риббентроп, носивший почетное звание группенфюрера СС с 1936 года, любил носить форму, и его друг Гиммлер, казалось, ценил его ношение. Однако в данном конкретном случае форма СС была обязательной, и когда министр вышел из своего купе, остальные сотрудники его министерства иностранных дел в поезде также были одеты в угольно-черную форму. Фон Риббентроп поймал себя на том, что улыбается, так как ему нравилось видеть, как его штаб выглядит умным и работает с такой эффективностью, которую, казалось, могло обеспечить только присутствие рядом рейхсфюрера-СС, и он инстинктивно отсалютовал им. Они отсалютовали в ответ, и Пауль Шмидт, полковник СС, вручил своему хозяину лист министерской бумаги, на котором было отпечатано краткое изложение того, что фон Риббентроп хотел донести до Гиммлера во время их обеда. В их число входило его предложение передать любой экипаж союзников, захваченный после бомбардировки, местному населению и линчевать; и вопрос, поднятый сфотографированными документами агента СД Цицерона. К раздражению министра, в повестке дня стоял и вопрос о депортации евреев из Норвегии, Италии и Венгрии. Фон Риббентроп еще раз прочитал этот последний пункт, а затем бросил резюме на стол, его лицо покраснело от раздражения. «Кто это напечатал?» он спросил.
— Фрейлейн Мундт, — сказал Шмидт. — Есть проблемы, герр рейхсминистр?
Фон Риббентроп развернулся на каблуке и вошел в соседний вагон, где несколько стенографисток, увидев министра, перестали печатать и почтительно встали. Он подошел к фройляйн Мундт, обыскал ее поднос и молча убрал сделанную ею под копирку копию резюме Шмидта, прежде чем вернуться в свой личный экипаж. Там он положил копию на стол и, засунув руки в карманы эсэсовской гимнастерки, с угрюмым неудовольствием посмотрел на Шмидта.
«Поскольку вы были чертовски ленивы, чтобы выполнить то, о чем я просил, вы рискуете всеми нашими жизнями», — сказал он Шмидту. — Перенося на бумагу конкретные детали дела Мельхаузена — могу добавить, в официальный документ, — вы повторяете то самое преступление, за которое он должен получить строгий выговор.
Эйтен Мелльхаузен был консулом министерства иностранных дел в Риме, и на прошлой неделе он отправил телеграмму в Берлин, предупреждая министерство о намерении СД депортировать 8000 итальянских евреев в концлагерь Маутхаузен в Австрии «для ликвидации». Это вызвало ужас, поскольку фон Риббентроп строго приказал, чтобы такие слова, как «ликвидация», никогда не появлялись в документах министерства иностранных дел, на случай, если они попадут в руки союзников.
«Предположим, что этот поезд захватят британские коммандос, — крикнул он. — Ваше дурацкое резюме осудило бы нас точно так же, как и телеграмма Мелльхаузена. Я уже говорил это раньше, но, кажется, я должен сказать это снова. 'Удаление.' «Переселение». «Перемещение». Именно такими словами следует пользоваться во всех документах МИД, касающихся решения еврейской проблемы Европы. Следующий человек, который забудет об этом, пойдет тем же путем, что и Лютер». Фон Риббентроп подобрал оскорбительное резюме и копию под копирку и сунул их Шмидту. «Уничтожьте их. И пусть фройляйн Мундт немедленно перепечатает это резюме.
— Немедленно, герр рейхсминистр.
Фон Риббентроп налил себе стакан воды «Фахингер» и с нетерпением ждал, пока Шмидт вернется с перепечатанным документом. Пока он ждал, в другую дверь вагона постучали, и адъютант открыл ее, чтобы впустить невысокого, невзрачного штандартенфюрера СС, человека, внешне не отличавшегося от своего хозяина, ибо это был доктор К. Рудольф Брандт, личный помощник Гиммлера и самый трудолюбивый из окружения рейхсфюрера. Брандт щелкнул каблуками и сухо поклонился фон Риббентропу, который заискивающе улыбнулся ему в ответ.
— Приветствия рейхсфюрера, герр генерал, — сказал Брандт. — Он спрашивает, можешь ли ты присоединиться к нему в его машине.
Шмидт вернулся с новым сводным листом, и фон Риббентроп молча принял его, а затем последовал за Брандтом через трап-гармошку, соединявший два вагона.
Автомобиль Гиммлера был обшит полированным деревом. Медная лампа стояла на маленьком столике у окна. Стулья были обиты зеленой кожей, которая подходила по цвету к толстому велюру автомобиля. Там же были патефон и радио, хотя у Гиммлера было мало времени на такие развлечения. Тем не менее, рейхсфюрер вряд ли был тем монашеским аскетом, которого он изображал перед публикой. Для фон Риббентропа, хорошо знавшего Гиммлера, его репутация безжалостного человека казалась незаслуженной; он был способен быть очень щедрым к тем, кто хорошо служил ему. Действительно, Генрих Гиммлер был не лишен обаяния, и беседа его была оживленной и чаще всего с примесью юмора. Правда, он, как и фюрер, не любил, когда вокруг него курили сигареты, но иногда и сам любил выкурить хорошую сигару; он уже не был трезвенником и часто выпивал по вечерам рюмку-другую красного вина. Фон Риббентроп нашел Гиммлера с уже открытой бутылкой Herrenberg-Honigsachel на столе и большой кубинской сигарой, горящей в хрустальной пепельнице, которая лежала поверх атласа Брокгауза и экземпляра Бхагавад-гиты в марокканском переплете, книги, которую Гиммлер редко, если вообще когда-либо, без.
Увидев фон Риббентропа, Гиммлер отложил свой пресловутый зеленый карандаш и вскочил на ноги.
— Мой дорогой фон Риббентроп, — сказал он своим тихим голосом с легким баварским акцентом, который иногда напоминал фон Риббентропу австрийский акцент Гитлера. Некоторые даже говорили, что акцент Гиммлера был сознательно смоделирован по образцу собственного голоса Гитлера в попытке еще больше снискать расположение фюрера. «Как приятно тебя видеть. Я как раз работал над завтрашней речью».
Это было целью их поездки по железной дороге в Польшу: на следующий день в Позене, старой польской столице, где теперь располагалась разведывательная школа, которой руководил полковник Гелен для немецких вооруженных сил в России, Гиммлер обращался ко всем генералам, или «воинские командиры» в СС. Сорок восемь часов спустя он произнес ту же речь перед всеми рейхсляйтерами и гауляйтерами Европы.
— И как это продвигается?
Гиммлер показал министру иностранных дел машинописный текст, над которым он работал весь день, исписанный его паучьим зеленым почерком.
«Возможно, немного долго, — признал Гиммлер, — в три с половиной часа».
Фон Риббентроп тихо застонал. Если бы он был кем-то другим, Геббельсом, Герингом или даже Гитлером, он бы рискнул вздремнуть, но Гиммлер был из тех людей, которые позже задавали вам вопросы о его речи и о том, что, в частности, вы считали ее сильными сторонами.
«Конечно, ничего не поделаешь», — беззаботно сказал Гиммлер. «Есть много земли, которую нужно охватить».
"Я могу представить. Конечно, я с нетерпением ждал этого с момента вашего нового назначения.
Прошло всего два месяца с тех пор, как Гиммлер сменил Франка на посту министра внутренних дел, и речь в Позене должна была продемонстрировать, что это изменение было не просто косметическим: в то время как ранее фюрер рассчитывал на поддержку немецкого народа, Гиммлер намеревался показать, что теперь он полагался исключительно на мощь СС.
«Спасибо, мой дорогой друг. Немного вина?"
"Да, спасибо."
Наливая вино, Гиммлер спросил: «Как Аннелис? А ваш сын?
"Что ж, спасибо тебе. А Хашен?
Хашен была тем, кого Гиммлер называл своей двубрачной женой Хедвигой. Рейхсфюрер еще не развелся со своей женой Маргой. На двенадцать лет моложе сорокатрехлетнего Гиммлера Хашен была его бывшей секретаршей и гордой матерью его двухлетнего сына Хельге — как ни старался, фон Риббентроп так и не смог привыкнуть называть детей эти новые арийские имена.
— Она тоже в порядке.
— Она присоединится к нам в Позене? У тебя же день рождения на этой неделе, не так ли?
"Да, это. Но нет, мы собираемся встретиться в Хохвальде. Фюрер пригласил нас на «Вольфшанце».
Вольфшанце был полевым штабом Гитлера в Восточной Пруссии, а Хохвальд был домом, построенным Гиммлером, в двадцати пяти километрах к востоку от раскинувшейся в лесу резиденции фюрера.
— Мы вас там больше не видим, фон Риббентроп.
— В военном штабе дипломат мало что может сделать, Генрих. Поэтому я предпочитаю оставаться в Берлине, где могу быть более полезен фюреру».
— Вы совершенно правы, что избегаете этого, мой дорогой друг. Это ужасное место. Летом душно, а зимой мерзнет. Слава Богу, мне не нужно там оставаться. Мой собственный дом находится в значительно более здоровой части сельской местности. Иногда я думаю, что единственная причина, по которой фюрер терпит это место, заключается в том, что он может чувствовать себя единым целым с лишениями, которые переживает обычный немецкий солдат».
«Вот это. И еще одна причина, конечно. Пока он остается там, ему не нужно видеть разрушения бомбы в Берлине».
"Возможно. В любом случае, сегодня очередь Мюнхена.
"Это?"
— Около трехсот бомбардировщиков Королевских ВВС.
"Христос!"
— Я боюсь того, что грядет, Иоахим. Я не против сказать вам. Вот почему мы должны сделать все возможное, чтобы добиться успеха в наших дипломатических усилиях. Крайне важно, чтобы мы заключили мир с союзниками, прежде чем они откроют второй фронт в следующем году». Гиммлер снова закурил сигару и осторожно затянулся. «Будем надеяться, что американцев еще удастся убедить отказаться от этого безумного дела о безоговорочной капитуляции».
«Я все еще думаю, что вы должны были позволить Министерству иностранных дел поговорить с этим человеком Хьюиттом. В конце концов, я жил в Америке».
— Ну же, Иоахим. Это была Канада, не так ли?
"Нет. Нью-Йорк тоже. Во всяком случае, на месяц или два».
Гиммлер некоторое время молчал, с дипломатическим интересом изучая кончик своей сигары.
Фон Риббентроп пригладил свои седеющие светлые волосы и попытался совладать с подергиванием мышц правой щеки, которые казались слишком очевидным проявлением его раздражения на рейхсфюрера-СС. То, что Гиммлер должен был послать в Стокгольм доктора Феликса Керстена для ведения тайных переговоров со специальным представителем Рузвельта вместо него, вызвало немалое раздражение у министра иностранных дел.
«Конечно, вы понимаете, насколько нелепо, — настаивал фон Риббентроп, — что я, опытный дипломат, должен отойти на задний план по отношению к вашему мануальному терапевту».
«Не только мой. Кажется, я припоминаю, что он лечил и тебя, Иоахим. Удачно, могу добавить. Но было две причины, по которым я попросил Феликса поехать в Стокгольм. Во-первых, он сам скандинав и способен вести себя открыто. В отличие от вас. И, ну, вы встречались с Феликсом и знаете, насколько он одаренный и насколько убедительным он может быть. Я не думаю, что магнетический — слишком сильное слово для того эффекта, который он может оказывать на людей. Ему даже удалось уговорить этого американца, Абрама Хьюитта, позволить ему лечить его от болей в спине, что послужило очень полезным прикрытием для их переговоров». Гиммлер покачал головой. — Признаюсь, я действительно думал, что при данных обстоятельствах Феликс мог действительно добиться некоторого влияния на Хьюитта. Но пока это не подтвердилось».
«Абрам. Он еврей?»
"Я не уверен. Но да, наверное». Гиммлер пожал плечами. — Но это не может иметь значения.
— Ты говорил с Керстеном?
«Сегодня вечером по телефону, перед отъездом из Берлина. Хьюитт сказал Феликсу, что, по его мнению, переговоры могут начаться только после того, как мы предпримем шаги, чтобы избавиться от Гитлера».
При этом упоминании о недопустимом оба мужчины замолчали.
Затем фон Риббентроп сказал: «Русские далеко не так ограничены в своем мышлении. Как вы знаете, я несколько раз встречался с мадам де Коллонтай, их послом в Швеции. Она говорит, что маршал Сталин был шокирован тем, что Рузвельт выдвинул это требование о безоговорочной капитуляции, даже не посоветовавшись с ним. Все, что действительно заботит Советский Союз, — это восстановление его границ до 1940 года и надлежащий уровень финансовой компенсации его потерь».
— Деньги, конечно, — фыркнул Гиммлер. «Само собой разумеется, это единственное, в чем заинтересованы эти коммунисты. Все, чего действительно хочет Сталин, — это восстановления российских заводов за счет Германии. И Восточная Европа подала ему на блюдечке, конечно. Да, черт возьми, союзники скоро узнают, что мы — все, что стоит между ними и Поповыми.
«Вы знаете, я специально изучил Поповых, — продолжал Гиммлер, — и по моим скромным подсчетам, что война уже стоила Красной Армии более двух миллионов убитых, пленных и инвалидов. Это одна из вещей, о которых я собираюсь поговорить в Позене. Я ожидаю, что они пожертвуют еще как минимум двумя миллионами во время своего зимнего наступления. Дивизия СС «Дас Райх» уже сообщает, что в некоторых случаях противостоящие нам дивизии содержали целые роты четырнадцатилетних мальчишек. Помяните мои слова, следующей весной они будут использовать двенадцатилетних девочек, чтобы сражаться с нами. Что происходит с русской молодежью, мне, конечно, совершенно безразлично, но это говорит мне о том, что человеческая жизнь для них абсолютно ничего не значит. И меня не перестает удивлять, что англичане и американцы могут принять в союзники людей, способных принести в жертву десять тысяч женщин и детей, чтобы построить танковый ров. Если это то, на чем британцы и американцы готовы основывать свое дальнейшее существование, то я не понимаю, как они могут читать нам лекции о надлежащем ведении войны».
Фон Риббентроп отхлебнул вина Гиммлера, хотя ему больше нравилось шампанское, которое он пил в собственной карете, и покачал головой. «Я не верю, что Рузвельт знает природу зверя, к которому он себя приковал, — сказал он. «Черчилль гораздо лучше осведомлен о большевиках, и, как он сказал, он сделал бы союзником дьявола, чтобы победить Германию. Но я действительно не думаю, что Рузвельт может иметь реальное представление о вопиющей жестокости своего союзника».
«И все же мы точно знаем, что он был проинформирован об истинных виновниках Катынского убийства», — сказал Гиммлер.
— Да, но верил ли он в это?
«Как он мог в это не поверить? Доказательства были неопровержимы. Досье, составленное немецким Бюро по расследованию военных преступлений, установило бы вину России в глазах даже самого беспристрастного наблюдателя».
«Но ведь в этом и смысл», — сказал фон Риббентроп. «Рузвельт едва ли беспристрастен. Поскольку русские продолжают отрицать свою вину, Рузвельт может предпочесть не верить авторитету собственных глаз. Если бы он поверил, мы бы что-нибудь услышали. Это единственное возможное объяснение».
— Боюсь, вы можете быть правы. Они предпочитают верить русским нам. И мало шансов доказать обратное. Не сейчас, когда Смоленск снова под контролем России. Поэтому мы должны найти другой способ просветить американцев». Гиммлер взял со стола толстую папку и передал ее фон Риббентропу, который, заметив, что Гиммлер носил не одно, а два золотых кольца, на мгновение задумался, не являются ли они обручальными кольцами от каждой из двух его жен. «Да, я думаю, что мог бы послать ему это», — сказал Гиммлер.
Фон Риббентроп надел очки для чтения и пошел открывать папку. "Что это такое?" — подозрительно спросил он.
«Я называю это делом Бекетовки. Бекетовка — советский исправительно-трудовой лагерь под Сталинградом, находящийся в ведении НКВД. После разгрома 6-й армии в феврале около четверти миллиона немецких солдат попало в плен к русским и содержалось в лагерях, подобных Бекетовке, которая была самой большой».
"Был?"
«Дело было составлено одним из агентов полковника Гелена в НКВД и только что попало в мои руки. Это замечательная работа. Очень тщательно. Гелен набирает очень способных людей. Есть фотографии, статистика, свидетельства очевидцев. Согласно лагерному журналу, в феврале прошлого года в Бекетовку прибыло около пятидесяти тысяч немецких солдат. Сегодня в живых из них осталось менее пяти тысяч».
Фон Риббентроп услышал собственный вздох. "Ты шутишь."
«О таких вещах, как это? Думаю, нет. Вперед, Иоахим. Открой это. Вы найдете это весьма поучительным.
Как правило, министр старался уклоняться от сообщений, поступающих в департамент МИД Германии. Они были подшиты СС и СД и подробно описывали смерть бесчисленного количества евреев в лагерях смерти на Востоке. Но вряд ли он мог быть равнодушным к судьбам немецких солдат, особенно когда его собственный сын был солдатом, лейтенантом Лейбштандарта СС и, к счастью, еще жив. Что, если бы это его сын попал в плен под Сталинградом? Он открыл файл.
Фон Риббентроп поймал себя на том, что смотрит на фотографию, которая на первый взгляд напоминала иллюстрацию, которую он когда-то видел у Гюстава Доре в «Потерянном рае» Мильтона. Прошла секунда или две, прежде чем он понял, что это обнаженные тела не ангелов и даже не дьяволов, а людей, видимо, сильно замороженных и уложенных друг на друга по шесть-семь в глубину, как говяжьи туши в какой-то адской каморке. морозильная камера. «Боже мой», — сказал он, поняв, что длина линии туш составляет восемьдесят или девяносто метров. "Боже мой. Это немецкие солдаты?
Гиммлер кивнул.
«Как они умерли? Их расстреляли?
«Возможно, несколько счастливчиков были расстреляны», — сказал Гиммлер. «В основном они умирали от голода, холода, болезней, истощения и запущенности. Вы действительно должны прочитать рассказ одного из заключенных, молодого лейтенанта из Семьдесят шестой стрелковой дивизии. Его тайно вывезли из лагеря в тщетной надежде, что люфтваффе сможет организовать какой-нибудь бомбардировочный налет и избавить их от страданий. Это дает довольно хорошее представление о жизни в Бекетовке. Да, это весьма примечательный репортаж».
Слабые голубые глаза фон Риббентропа быстро скользнули по следующей фотографии — крупному плану груды замороженных трупов. — Возможно, позже, — сказал он, снимая очки.
«Нет, фон Риббентроп, прочтите сейчас», — настаивал Гиммлер. "Пожалуйста. Человеку, написавшему этот отчет, всего двадцать два года, столько же, сколько и вашему собственному сыну. Мы обязаны всем тем, кто никогда не вернется на Родину, понять их страдания и их жертвы. Читать такие вещи — вот что сделает нас достаточно трудными, чтобы сделать то, что должно быть сделано. Здесь нет места человеческой слабости. Вы не согласны?
Лицо фон Риббентропа напряглось, когда он надел очки для чтения. Ему не нравилось, когда его загоняли в угол, но он не видел альтернативы чтению документа, как велел Гиммлер.
«А еще лучше, — сказал рейхсфюрер, — прочтите мне вслух то, что написал молодой Цалер».
"Вслух?"
«Да, вслух. Правда в том, что я сам читал ее только один раз, так как не смог бы перечитать еще раз. Прочитай мне его сейчас же, Иоахим, и тогда мы поговорим о том, что мы должны делать.
Министр иностранных дел нервно откашлялся, вспоминая последний раз, когда он читал документ вслух. Он точно помнил этот день: 22 июня 1941 года — день, когда он объявил в прессе, что Германия напала на Советский Союз; и по мере того как фон Риббентроп продолжал читать, чувство иронии не ускользнуло от него.
Закончив читать, он снял очки и неловко сглотнул. Рассказ Генриха Залера о жизни и смерти в Бекетовке, казалось, совпал с движением поезда и запахом сигары Гиммлера, чтобы он почувствовал себя немного не в своей тарелке. Он встал, пошатываясь, и, извинившись на мгновение, прошел по трапу между вагонами, чтобы вдохнуть свежего воздуха в легкие.
Когда министр вернулся в личный автомобиль рейхсфюрера, Гиммлер как будто прочитал его мысли.
— Возможно, вы думали о собственном сыне. Очень храбрый молодой человек. Сколько раз он был ранен?
"Три раза."
— Он делает тебе честь, Иоахим. Будем молиться, чтобы Рудольф никогда не попал в плен к русским. Тем более, что он СС. В другом месте в деле Бекетовки упоминается особо жестокое обращение русских с военнопленными СС. Их везут на остров Врангеля. Показать вам, где это?
Гиммлер взял свой атлас Брокгауза и нашел соответствующую карту. — Посмотри сюда, — сказал он, указывая наманикюренным ногтем на пятнышко на бледно-голубом пятне. «В Восточно-Сибирском море. Там. Ты видишь? Три с половиной тысячи километров восточнее Москвы». Гиммлер покачал головой. «Поражает размер России, не так ли?» Он захлопнул атлас. — Нет, боюсь, мы больше не увидим этих товарищей.
— Фюрер видел этот файл? — спросил фон Риббентроп.
«Боже мой, нет, — сказал Гиммлер. — И никогда не будет. Если бы он знал об этом досье и об условиях, в которых содержатся немецкие солдаты в русских лагерях для военнопленных, как вы думаете, стал бы он когда-нибудь задумываться о заключении мира с Советами?»
Фон Риббентроп покачал головой. — Нет, — сказал он. — Я полагаю, что нет.
«Но я думал, что если американцы это увидят», — сказал Гиммлер. "Затем…"
«Тогда это может помочь вбить клин между ними и русскими».
"Именно так. Возможно, это также поможет подтвердить уже предоставленные нами доказательства того, что русские виноваты в резне в Катынском лесу».