Первое рождение (1): Мальчик появился на свет в одну ночь
небесного выравнивания, когда комета пролетела по
твердь и небо выбросили миллион
падающие звезды возвестят о его прибытии
Свидетельство, I: 1
ЧТО КАСАЕТСЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ ДОМОЙ, ТО ОНО НЕ БЫЛО БЛАГОПРИЯТНЫМ.
Поезд опаздывал.
Портсмут изнемогал под порывистым бризом.
Шерлок Холмс расхаживал взад-вперед, куря одну сигарету за другой, его и без того мрачное настроение становилось все мрачнее с каждой минутой.
Я сидел, носовые пазухи опухли от остатков летней простуды, которую я подхватил в Нью-Йорке, пытаясь игнорировать настроение моего партнера и мою собственную головную боль.
Патрик, управляющий моей фермой, пришел встречать корабль с почтой, свежими газетами и сияющим лицом; улыбка мгновенно исчезла, письма и бумаги поспешно сунули мне в руки, и он исчез, чтобы, как он утверждал, узнать, из-за чего задержка.
Добро пожаловать домой.
Как раз в тот момент, когда казалось, что Холмс вот-вот отбросит пальто в сторону и отправится домой пешком, раздались гудки, хлопнули двери, и поезд очнулся от оцепенения. Мы поднялись на борт, распахнув окна нашего купе настолько широко, насколько это было возможно. Патрик бросил настороженный взгляд на Холмса и заявил, что у него есть знакомый в вагоне третьего класса. Мы сняли столько верхней одежды, сколько позволяли приличия, и я оторвал первые страницы газеты, чтобы соорудить вентилятор, охлаждая себя объявлениями и колонкой "агония". Холмс тяжело опустился на сиденье и снова потянулся за портсигаром.
Я распознал симптомы, хотя и был озадачен их причиной. Конечно, неделя в Нью-Йорке без происшествий, за которой последовали долгие дни в море - никто из наших попутчиков не был настолько предусмотрителен, чтобы истечь кровью в капитанской каюте, упасть замертво от таинственного яда или исчезнуть за бортом, - может вызвать у такого человека, как Холмс, раздражение от бездействия, тем не менее, можно предположить, что морское путешествие не будет совсем уж обременительным после семи напряженных месяцев за границей.1 И в любом случае, теперь мы направлялись домой, где его ждали его пчелы, его газеты и дом, который он создал двадцать лет назад. Можно было бы ожидать определенной степени удовлетворения, даже предвкушения; вместо этого мужчина был весь в унынии и сигаретах.
Я была замужем за ним достаточно долго, чтобы даже не подумывать разрешить головоломку прямо здесь и сейчас, а просто сказала: “Холмс, если вы не перестанете курить, ваши легкие превратятся в кожу. И мой. Вы предпочитаете газеты или почту?” Я протянул газету, которую уже просмотрел, пока мы ждали, и взял первую статью из другой стопки - открытку от доктора Ватсона с изображением деревенской площади в Португалии. К моему удивлению, Холмс протянул руку мимо предложенной газеты и схватил стопку писем с моих колен.
Еще одна странность. При обычном ходе событий Холмс был очень привязан к "Дейли ньюс" - фактически, к нескольким ежедневным выпускам, когда мог их достать. За предыдущие месяцы он так расстраивался из-за того, что на несколько дней, даже недель задерживался с текущими событиями (то есть текущими событиями в Англии), что однажды в северной Индии, столкнувшись с "Таймс" трехнедельной давности, он с отвращением выругался и швырнул ее в огонь, заявив: “Едва я покидаю Англию, как преступные классы кишат, как тараканы. Мне невыносимо слышать об их проделках”.
С тех пор он придерживался местных газет и отказывался от всех предложений лондонских - или, в тех редких случаях, когда он поддавался их зову сирены, он просматривал заголовки с напряженным выражением лица человека, ощупывающего рану: опасаясь худшего, но неспособный уберечь пальцы от раны. Честно говоря, я был поражен там, в Портсмуте, когда он не вырвал Times из рук Патрика за тот день.
Теперь он вгрызся в сообщение, как барсук, прокладывающий туннель, выбрасывая за спину случайные замечания и обрывки информации. Пытаться вытянуть разговор из Шерлока Холмса, когда он вцепился зубами в проект, было бы сродни похлопыванию упомянутого озабоченного барсука по плечу, поэтому я достал свой носовой платок, воспользовался им и обратился сначала к скучному виду, а затем к непрочитанным разделам газет.
Прошло несколько минут, затем: “У Майкрофта нет новостей”, - проворчал мой партнер и муж, позволяя единственному листу с витиеватым почерком его брата упасть на обивку рядом с ним.
“С ним все в порядке?” Я спросил.
Моим единственным ответом было вскрытие следующего конверта. Поразмыслив, я решил, что в письме не будет сказано, здоров ли его автор или нет: Правда, Майкрофт был очень болен прошлой зимой, но даже если бы он был при смерти, единственная причина, по которой он упомянул бы этот факт в письме, заключалась бы в том, что какое-то срочное дело сделало его надвигающуюся кончину информацией, которая, по его мнению, нам была нужна.
Холмс читал; я читал. Он положил следующее письмо, значительно толще, поверх письма Майкрофта и сказал высоким и раздраженным голосом: “Миссис Хадсон тратит три страницы на сетования о том, что ее не будет дома, чтобы поприветствовать нас, на двух страницах приводит совершенно ненужные подробности болезни ее подруги миссис Тернер, которая вынуждает ее остаться в Суррее, еще на двух страницах заверяет нас, что ее юная помощница Лулу более чем способная, а затем в последнем абзаце соизволяет упомянуть, что один из моих ульев сходит с ума”.
“‘Сходишь с ума’? Что это значит?”
Он красноречиво поднял пальцы, показывая, что ее информация столь же существенна, как воздух над головой, и вернулся к сообщению. Теперь, однако, его интерес обострился. Он внимательно изучил следующий конверт, затем поднес его к носу, делая глубокий и благодарный вдох.
Некоторые жены, возможно, с подозрением посмотрели бы на нежное выражение, появившееся на его лице. Я вернулся к своим газетам.
Поезд трясся, горячий ветер дул в окно, из соседнего купе раздавались голоса, но вокруг нас тишина сгущалась от давления невысказанных слов и нерешенных проблем. Я отметил, что два уцелевших самолета с рейса American world все еще находились в Рейкьявике. А в выходные в Лондоне должна была начаться конференция по немецким военным репарациям. Был еще один налет на ярких молодых особ (включая некоторых членов королевской семьи поменьше) на вечеринке в загородном доме, где кокаин лился рекой. Ах, но вот подходящее прерывание тяжелого молчания: я зачитываю вслух последний поворот слушаний по делу Леопольда и Леба, двух молодых людей, которые убили мальчика, чтобы развеять скуку и доказать, что они могли.
Холмс перевернул страницу.
Несколько минут спустя я попробовал снова. “Вот письмо в The Times по поводу самоубийства друида в Стоунхендже - или, нет, было самоубийство где-то в другом месте, и небольшой бунт в Стоунхендже. Интересно: я не знал, что друиды организовали возвращение. Интересно, что архиепископ Кентерберийский скажет по этому поводу?”
Возможно, он был глухим.
Я бросила взгляд на письмо, которое так поглотило его, но не узнала ни сливочного крема, ни корявого старинного почерка.
Я отложил газету достаточно надолго, чтобы сначала прочитать письмо миссис Хадсон, которое, должен признать, было скорее дразнящим, чем информативным, затем краткое послание Майкрофта, но когда я добрался до конца, Холмс все еще хмурился, читая длинное послание от своего неизвестного корреспондента. Ругая себя за то, что не смог привезти достаточное количество книг из Нью-Йорка, я продолжил Времена, когда из-за отсутствия непрочитанных писем Друидов в редакцию, или депеш из Рейкьявика, или даже новостей из Нортумберленда, я была вынуждена просмотреть рекламу: эскизы Дебенхамс вынесли мрачный вердикт о том, что мне нужно снова скорректировать длину юбки; Thomas Cook предложил мне познавательные круизы в Египет, Берлин и на предстоящее солнечное затмение; реклама Morris Motors напомнила мне, что давно пора подумать о новом автомобиле; а Лондонский павильон предложил мне новый автомобиль. Цветное ковбойское приключение под названием "Странник в пустоши".
“Они роятся”, - сказал Холмс.
Я оторвала взгляд от газетной бумаги и уставилась сначала на него, затем на толстый документ в его руке.
“Кто-а”, - сказал я, пораженный просветлением или, по крайней мере, памятью. “Пчелы”.
Он поднял бровь, глядя на меня. “Вы спросили, что это значит, что улей сошел с ума. Это роение. Тот, что рядом с курганом на дальнем поле”, - добавил он.
“Это письмо от твоего друга-пчеловода”, - предположил я.
В качестве ответа он вручил мне письмо.
Сжатый текст и движение поезда в сочетании с непонятной терминологией делают страницы несколько менее понятными, чем личные объявления в газете. С годами я стал сносно знаком с языком содержания пчел и даже время от времени предоставлял дополнительную пару рук для той или иной процедуры, но интересы и опыт этого автора были далеко за пределами моих. И мой нос был слишком заложен, чтобы уловить какой-либо запах меда, исходящий от страниц.
Когда я дошел до конца, я спросил: “Как роение квалифицируется как безумие?”
“Ты прочитал его письмо”, - сказал он.
“Я читаю слова”.
“Что ты не...”
“Холмс, просто скажите мне”.
“Улей постоянно выпускает рои. При нормальных обстоятельствах роение улья указывает на процветание, признак того, что оно вполне может позволить себе потерять половину своего населения, но в данном случае улей истекает пчелами. Он расчистил близлежащую территорию, проверил на наличие паразитов и вредителей, добавил супер, даже передвинул улей на небольшое расстояние. Та часть, где он говорит о "звуке в ушах, звучащем как цимбала, вокруг матрицы’? Он хотел предупредить меня, что повесил поблизости пару колокольчиков, именно это рекомендует Вирджил, чтобы заставить рои вернуться в улей ”.
“Отчаянные меры”.
“Он действительно звучит немного смущенно. И я не могу представить его стоящим над ульем, "бьющим в тарелки Богоматери", что является следующим рецептом Вергилия ”.
“У тебя и раньше были рои”. Когда пчелы роятся - следуя за беспокойной маткой к свободе, - это истощает популяцию рабочих. Как сказал Холмс, в начале сезона это не было проблемой, поскольку они оставляли после себя мед и следующее поколение куколок. Однако я мог видеть, что делать это снова и снова было бы совсем другим делом.
“Последний рой отправился прямо на север и в конечном итоге попытался захватить действующий улей в саду викария”.
Я должен был согласиться, что это было необычно: открытое воровство было патологическим поведением среди пчел.
“Сочетание необыкновенное. Возможно, в колонии завелся какой-то паразит, доводящий их до безумия?” он задумался.
“Что ты можешь сделать?” Спросила я, хотя мне все еще казалось странным, что он находит поведение своих насекомых более захватывающим, чем мертвых друидов или злодеяния избалованных молодых людей. Даже проблема наркотиков должна была привлечь его внимание - которое, казалось, усилилось с прошлого лета, я размышлял: сколько времени пройдет, прежде чем Холмс снова окажется втянутым в эту проблему?
“Возможно, мне придется их убить”, - заявил он, складывая письмо.
“Холмс, это кажется несколько экстремальным”, - запротестовал я, и только когда он бросил на меня любопытный взгляд, я вспомнил, что мы говорили о пчелах, а не о молодых существах или религиозных сумасшедших.
“Возможно, ты прав”, - сказал он и вернулся к своему чтению.
Я вернулся к The Times , и мое внимание снова привлекло письмо фермера с требованием выставить охрану на Стоунхендже в день солнцестояния в следующем году, чтобы избежать беспорядков или угрозы драматического самоубийства. Я покачал головой и перевернул страницу: Когда дело доходило до поведения в обществе, было много видов безумия.
2События тех месяцев можно найти в Игре, закрытых комнатах и Искусстве обнаружения.
2
Первые роды (2): Мать мальчика знала, что метеорит был
предзнаменование, когда в самый разгар ее родовых мук одна
один из небесных празднующих упал на землю в полосу
пламя, с грохотом обрушившееся на пруд и поднявшее столб пара.
Было все еще жарко, после нескольких часов в воде
Свидетельство, I: 1
МЫ ПОКИНУЛИ НАШ ДОМ На ПОБЕРЕЖЬЕ САССЕКСА одним морозным, покрытым комьями снега январским утром, чтобы вернуться в разгар летнего дня, когда зелено-золотистая сельская местность была такой же насыщенной и ароматной, как спелый персик на ладони.
Я был рад, что мы сели на поезд до Сифорда, а не на поезд до Истборна. Это означало, что вместо того, чтобы ехать на машине по бесконечной местности с приморскими виллами и загорелыми отдыхающими, мы быстро покинули город, чтобы пересечь извилистые приливные течения Кукмира, а затем бросились с крутого холма на Даунс.
Сассекс всегда очаровывал меня сочетанием моря и пастбищ, открытой равниной, сменяющейся темным лесом, безмятежным видом пляжных курортов, соседствующих с залитым кровью местом нормандского завоевания. Каждый день сталкиваешься с историей, выступающей из современной жизни, как валуны из почвы: любой фундамент, вырытый здесь, мог наткнуться на орудие бронзового века или скелет эпохи неолита; склоны холмов усеяны древними памятниками, вокруг которых приходилось передвигаться плугам и дорожным строителям; названия мест и фразы на местном диалекте имеют средневековые, норвежские, римские, саксонские корни. На этой земле, в сердцах ее жителей, прошлое было настоящим: не требовалось большого воображения, чтобы представить местного пастуха зимой - бородатого, в плаще из-под широкополой шляпы, опирающегося на посох, - в образе Водена, одноглазого скандинавского бога, который маскировался под странника.
Мотор, который кашлял и с трудом прокладывал себе путь в гору, теперь, казалось, вздохнул, когда въехал на обсаженный деревьями спуск к Ист-Дину. Холмс пошевелился и потянулся за портсигаром, и резкое движение, последовавшее в тот момент, когда это произошло, внезапно отразило настроение Холмса так ясно, как если бы он произнес вслух: он почувствовал, как Сассекс смыкается у него над головой.
Сассекс был его избранным убежищем от лондонской прессы, сельским домом, в котором он мог писать, проводить эксперименты и медитировать на своих пчелах, но при этом время от времени выезжать на разведку; теперь, после семи напряженных месяцев свободного полета по всему земному шару, он стал маленьким, унылым, утомительным и вызывал клаустрофобию.
Сассекс теперь был ловушкой.
На мгновение я забыла, что миссис Хадсон не будет там, чтобы поприветствовать нас, но когда Патрик въехал на недавно посыпанную гравием площадку перед домом и заглушил двигатель, входная дверь оставалась закрытой.
Холмс вылез из машины до того, как смолк ее шум. Он набросил пальто на солнечные часы и набросил сверху шляпу, затем отправился в рубашке с короткими рукавами и городских ботинках, направляясь в сторону дальнего поля возле могильного холма.
Патрик хорошо привык к эксцентричности моего мужа и просто спросил меня, не хочу ли я отнести чемоданы наверх.
“Спасибо”, - сказал я ему.
Затем открылась входная дверь, и на пороге появилась помощница миссис Хадсон Лулу, розовая, суетливая и сыплющая словами.
“Мэм, как приятно видеть вас, конечно, миссис Хадсон будет так раздосадована, что не смогла быть здесь, и я надеюсь, вы не возражаете, но вчера вечером джентльмен ...”
Внезапное появление человека, который был не тем, кого я хотел видеть, и внезапное нежелание погрузиться в суету возвращения домой заставили меня положить свое пальто и перчатки на импровизированную вешалку для шляп и последовать за Холмсом по его следам на холмистые просторы Саут-Даунс.
Как только мы миновали каменную стену вокруг садов, я увидел его впереди, быстро шагающего. Я не торопился. Не имело ни малейшего значения, догоню ли я его до того, как он повернет домой, что он скоро сделает - даже улей, зараженный безумием, должен был закрыться с наступлением сумерек. Я просто гулял, вдыхая воздух места, которое в течение девяти лет было моим домом.
Моя головная боль прошла, и вскоре носовые пазухи расслабились настолько, что я почувствовал запах моря в полумиле от меня, смешанный с ароматами недавно скошенного сена. Я услышал хриплый крик чайки, затем мычание коровы - без сомнения, Дейзи, принадлежавшей следующему фермеру, которого ценили за то, что она каждый год, как по маслу, выносила здорового теленка и давала самое сливочное молоко, какое когда-либо получала миска каши. По дороге между Истборном и Сифордом прокатился мотоцикл; пять минут спустя вечерний поезд из Лондона со свистом приблизился к Истборну.
Я заметил, как над головкой белого клевера трудится запоздавшая пчела, и я наблюдал, пока это деловитое создание не улетело - в направлении фруктового сада позади меня, а не к безумию дальнего поля. Я наклонился, чтобы сорвать цветок, и на ходу пощипывал его за усики, высасывая каждую мельчайшую капельку нектара.
Это был прекрасный летний вечер на юге Англии, и я бездельничал. Я блуждал. Если бы на мне не было вечерних юбок и дорожных чулок, я, возможно, плюхнулась бы обратно на подстриженную траву и сосчитала клочки облаков.
Индия была захватывающей, Япония - изысканной, а Калифорния была частью моих костей, но, Боже, я любил эту страну.
Я нашел Холмса сидящим на корточках возле улья с закатанными до локтей рукавами рубашки. На расстоянии я был обеспокоен тем, что он уйдет с тысячей укусов, но, подойдя ближе, я услышал отсутствие глубокого, рабочего гула летнего улья. Белый ящик Лангстрота молчал, его посадочная площадка была пуста, и когда он поднял крышку улья, изнутри не поднялось ни облачка крылатой ярости. Единственным звуком был легкий звон колокольчиков, которые его друг повесил там.
Я вскарабкался на стену, стараясь не расшатать камни, и стал ждать, когда он закончит. Близлежащий курган был достаточно мал, чтобы оставаться нетронутым на протяжении четырех тысячелетий, ускользнув даже от внимания вечно любопытных викторианцев. Он отбрасывал свою послеполуденную тень на землю до основания стены. Подняв взгляд на юг, я смог различить линию, вырезанную шестью тысячами лет ногами, ступавшими по меловой почве на склоне утеса; за ней канал стал серым от заходящего солнца.
Внезапно в воздухе повис густой запах меда, когда Холмс начал поднимать рамки суперкомпьютера. Каждый был наполнен темными, аккуратно запечатанными шестиугольниками из сот, представляющими сотни миллионов полетов в улей и из улья цветов, несущих нектар. Заброшенный сейчас, без единой пчелы в поле зрения.
Больше мы ничего не могли разглядеть, хотя я знал, что утром Холмс снова будет здесь, разыскивая ключ к разгадке катастрофы в улье. Теперь он позволил рамкам встать на место и заменил крышку.
Как я уже сказал, меня не слишком волнует Apis mellifera, но даже я провел минуту молчаливого траура над заброшенной прямоугольной коробкой.
“Проклятые создания”, - проворчал Холмс.
Мне пришлось рассмеяться, когда я спрыгнул со своего насеста. “О, Холмс, признайтесь: вы наслаждаетесь тайной”.
“Интересно, смогу ли я передать сообщение Миранкеру этим вечером?” он задумался. “Возможно, он сможет прийти с первыми лучами солнца”. Он бросил раздраженный взгляд на белую коробку, затем повернул обратно через Холмы к дому. Я пристроилась рядом с ним, благодарная за то, что угрюмое молчание между нами немного ослабило свою хватку.
“Это тот, кто написал тебе письмо?” Подпись была не совсем точной.
“Глен Миранкер, да. Он вышел на пенсию и переехал сюда прошлым летом. Он - ценный ресурс ”.
По правде говоря, я никогда не мог понять, почему Холмс находил пчел такими очаровательными. Всякий раз, когда я спрашивал, он отвечал только, что им есть чему его научить. О чем, кроме того, что флагеллант принимает случайную боль и постоянное разочарование, я не знал.
Пока мы шли, он размышлял о пчелах-пчелах с подтемой смерти. Наполненный медом гроб Александра Македонского, сохраняющий тело завоевателя во время долгого путешествия обратно в Александрию. Медовые ритуалы "Илиады" и Ригведы . Греческая вера в то, что пчелы общались с существами подземного мира. Использование меда при лечении гнойных ран и кожных язв. Древний народный обычай, называемый “рассказывать пчелам”, когда семья умершего пчеловода шепотом сообщает ульям о смерти их хозяина. Печально известный ядовитый мед, уничтоживший армию Ксенофонта - После того, как я прошла милю от этого, мне надоели жуткие аспекты золотой субстанции, и я решила отвлечь его. “Интересно, может быть, у брата Адама есть какие-нибудь предложения относительно вашего улья?”
Напоминание о сумасшедшем немецком пчеловоде из Дартмурского аббатства Бакфаст несколько приободрило Холмса, и мы оставили заполненный тенями улей, чтобы поговорить о более простых вещах. Когда мы добрались до окруженного стеной фруктового сада, примыкающего к дому, солнце садилось за горизонт, что было облегчением для наших ослепленных глаз. Здешние ульи успокаивающе шумели, когда тысячи крыльев трудились, чтобы прогнать дневную жару и влагу, приближая накопленный нектар на шаг к консистенции меда.
Я наблюдал, как Холмс обходил коробки, прикладывая ухо к каждой из них, прежде чем двигаться дальше. Сколько раз за эти годы я видел, как он это делает?
Первый раз это было в тот день, когда мы встретились. Мы с Холмсом впервые встретились весной 1915 года, когда я был необузданным, горько несчастным подростком, а он - разочарованным, стареющим детективом, у которого не было цели в жизни. Из этого невероятного спаривания возникло мгновенное общение родственных душ. Он привел меня сюда в тот же день, обошел своих пчел, прежде чем усадить меня на каменной террасе и предложить бокал медового вина. Предлагая также драгоценный дар дружбы.
Девять лет спустя я был другим человеком, и все же недавние события в Калифорнии вызвали неприятное возрождение того колючего и неуверенного молодого "я".
Время, сказал я себе: исцеление требует времени.
Когда он вернулся туда, где я стоял, я перевел дыхание и сказал: “Холмс, нам не обязательно оставаться в Сассексе, если вы предпочитаете быть в другом месте”.
Он поднял подбородок, чтобы изучить цвета, начинающие окрашивать небо. “Где бы я предпочел быть?” - спросил он, но, к моему облегчению, в его вопросе не было ни резкости, ни горечи.
“Я не знаю. Но просто потому, что вы решили жить здесь последние двадцать лет, не требует, чтобы мы оставались ”.
Через минуту я скорее почувствовала, чем увидела, как он кивнул.
Общение - это такой сложный механизм, размышляла я, когда мы огибали низкую стену террасы: заявление, которое в другое время или с другой интонацией подожгло бы его тлеющий дурной нрав, вместо этого волшебным образом восстановило дружеские отношения. Я улыбался, пока мои ноги искали ступеньки - затем я чуть не скатился по ним назад, врезавшись в Холмса.
Он остановился как вкопанный, уставившись на фигуру, стоявшую в центре нашей террасы, наполовину освещенную заходящим солнцем.
Высокий худощавый мужчина лет тридцати с подстриженной бородой и длинными непослушными волосами, одетый в поношенные вельветовые брюки и бесформенную холщовую куртку поверх льняной рубашки и ярко-оранжевого галстука: представитель богемы. Я мог бы вообразить слабый аромат скипидара, но цвет под ногтями, играющий на безвкусном шелке, определил его скорее как художника, чем одного из поэтов, драматургов или музыкантов Богемии. Кольцо на его пальце из тяжелого обработанного золота выглядело совершенно неуместно. Я почувствовал приступ ярости, потому что, чего бы ни хотел от нас этот незнакомец, это не могло подождать до утра. Он даже не был похож на клиента - с какой стати Лулу впустила его?
Я встал рядом с Холмсом и приготовился вышвырнуть этого назойливого художника с нашей террасы и, если повезет, из нашей жизни. Но когда я бросил печальный взгляд на мужчину рядом со мной, выражение его лица заставило мои слова остаться невысказанными: внезапный расцвет удивления, смешанного с опасением - маловероятный на любом лице, необычный на его. Моя голова метнулась назад, к источнику этой эмоции, в поисках того, что увидел Холмс, чего не увидел я.
В отличие от многих высоких мужчин - а этот был немного выше даже Холмса - молодой человек не сутулился, и хотя его руки выдавали некоторую неуверенность, по положению головы и решительной манере, с которой он встретил взгляд Холмса, можно было заметить яростный ум в этих серых глазах и некоторую долю юмора. Можно было бы даже-
От шока узнавания у меня перехватило дыхание. Я быстро опустила взгляд на знакомую форму этих пальцев, затем более пристально вгляделась в его черты. Если убрать все эти волосы и стереть пять лет, два камня, а также синяк и царапину вдоль левого виска…
Я знал его. Скорее, я встретил его, хотя я бы не узнал его, если бы реакция Холмса не подсказала мне. Пять лет назад лицо, лежащее перед нами, обладало нежной, почти женской красотой; с бородой, весом и уверенностью в себе он мог бы сыграть сценического Люцифера.
На его лице росло веселье, пока оно не стало выглядеть почти как триумф. Губы приоткрылись, и когда он заговорил, тембр его голоса напомнил, что его мать была знаменитым контральто.