Я родился 30 июля 1945 года в возрасте 11 лет Маргариты в Булонь-Бийанкур в семье еврея и фламандки, которые познакомились в Париже во время оккупации. Я пишу “еврей”, на самом деле не зная, что это слово значило для моего отца, и потому что в то время оно значилось в документах, удостоверяющих личность. Периоды большой нестабильности часто приводят к необдуманным встречам, в результате чего я никогда не чувствовал себя законным сыном, не говоря уже о наследнике.
Моя мать родилась в 1918 году в Антверпене. Она провела свое детство в пригороде этого города, между Килем и Хобокеном. Ее отец был чернорабочим, затем помощником землемера. Ее дед по материнской линии, Луи Богертс, был докером; он позировал для статуи портового грузчика работы Константина Менье, которая стоит перед мэрией Антверпена. У меня сохранился его loonboek за 1913 год, в котором он записал названия всех судов, которые он разгрузил: Michigan , Elisabethville , Santa Anna … Он умер на работе, примерно в возрасте шестидесяти пяти лет, от падения.
Будучи подростком, моя мать присоединилась к молодежной группе Faucons Rouges. Она работала в газовой компании. По вечерам она посещала уроки драматического искусства. В 1938 году режиссер и продюсер Ян Вандерхейден подписал с ней контракт на участие в его фламандских “комедиях”. С 1938 по 1941 год снялась в четырех фильмах. Она была хористкой в мюзик-холл ревю в Антверпене и Брюсселе; среди танцоров и артистов было много немецких беженцев. В Антверпене она жила в маленьком доме на Хоренстраат с двумя друзьями: танцовщицей Джоппи Ван Аллен и Леоном Лемменсом, который был более или менее секретарем и зазывалой богатого гомосексуалиста, барона Жана Л., и который будет убит во время бомбардировки в Остенде в мае 1940 года. Ее лучшим другом был молодой художник-оформитель Лон Ландау, которого она снова встретила в Брюсселе в 1942 году, на нем была желтая звезда.
Я пытаюсь следовать хронологическому порядку, за неимением других ориентиров. В 1940 году, когда Бельгия была оккупирована, она жила в Брюсселе. Она обручилась с неким Джорджем Нильсом, который в двадцатилетнем возрасте управлял отелем "Кентербери". Ресторан отеля частично был захвачен офицерами Штаффеля пропаганды. Моя мать жила в Кентербери и встречалась там с разными людьми. Я ничего не знаю обо всех этих людях. Она работала на радио, выступая во фламандских передачах. Ее нанял театр в Генте. В июне 1941 года она участвовала в театральном турне по портам Атлантики и Ла-Манша, выступая перед фламандскими работниками Организации Тодта и, дальше на север, в Хазебруке, перед немецкими летчиками.
Она была симпатичной девушкой с сухим сердцем. Ее жених é подарил ей чау-чау, но она не позаботилась об этом и оставила его у разных людей, как позже поступила со мной. Чау-чау покончил с собой, выпрыгнув из окна. Собака фигурирует на двух или трех фотографиях, и я должен признать, что она глубоко трогает меня и что я чувствую большое родство с ней.
Родители Жоржа Ниля, богатые владельцы отелей из Брюсселя, не хотели, чтобы их сын женился на ней. Она решила уехать из Бельгии. Немцы намеревались отправить ее в киношколу в Берлине, но молодой офицер из отдела пропаганды, с которым она познакомилась в Кентербери, вывел ее из этого затруднительного положения, отправив в Париж, в Continental Films, продюсерскую компанию, которой руководил Альфред Гревен.
Она прибыла в Париж в июне 1942 года. Гревен устроил ей кинопробу на киностудии "Бийанкур", но она вышла не очень убедительной. Она работала в отделе дубляжа Continental, сочиняя голландские субтитры к французским фильмам, которые выпускала компания. Она стала подругой Аурела Бишоффа, одного из помощников Гревена.
В Париже она жила в комнате на набережной Конти, 15, в квартире, которую снимали антиквар из Брюсселя и его друг Жан де Б., которого я могу представить подростком, с матерью и сестрами в замке в центре Пуату, тайно писала пылкие письма Жану Кокто. Через Жана де Б. моя мать познакомилась с молодым немцем Клаусом Валентинером, который получил тепленький административный пост. Он жил в студии на набережной Вольтера и в свободное время читал последние романы Эвелин Во. Позже его отправили на Русский фронт и убили.
Среди других посетителей квартиры на набережной де Конти был молодой русский, Жорж д'Исмаилов, который страдал туберкулезом, но всегда выходил в морозные зимы Оккупации без пальто. Грек Кристос Беллос: он опоздал на последний корабль, отправлявшийся в Америку, где он должен был присоединиться к другу. Девушка того же возраста, Женевьева Водуайе. Все, что от них осталось, - это их имена. Женевьева Водуайе и ее отец, Жан-Луи Водуайе, были первой французской буржуазной семьей, пригласившей мою мать к себе домой. Женевьева Водуайе познакомила мою мать с Арлетти, которая также жила на набережной де Конти, в здании по соседству с номером 15. Арлетти взяла мою мать под свое крыло.
Я надеюсь, что мне можно простить все эти имена и другие последующие. Я собака, которая притворяется, что у нее есть родословная. Мои мать и отец не принадлежали ни к какой определенной среде. Они были настолько бесцельными, настолько неустроенными, что я изо всех сил пытаюсь найти несколько отметок, несколько маяков в этом зыбучем песке, как можно было бы попытаться заполнить полузамытыми буквами форму переписи населения или административный вопросник.
Мой отец родился в 1912 году на площади Пéтрель в Париже, на границе 9-го и 10-го округов. Его отец был родом из Салоник и принадлежал к еврейской семье из Тосканы, основанной при Османской империи. Двоюродные братья в Лондоне, Александрии, Милане, Будапеште. Четверо двоюродных братьев моего отца, Карло, Грация, Джакомо и его жена Мэри, были убиты эсэсовцами в Италии, в Ароне, на озере Маджоре, в сентябре 1943 года. Мой дедушка покинул Салоники, когда был ребенком, и отправился в Александрию. Но через несколько лет он уехал в Венесуэлу. Я полагаю, что он порвал все связи со своей семьей и происхождением. Он занялся торговлей жемчугом на острове Маргарита, затем открыл комиссионный магазин в Каракасе. После Венесуэлы в 1903 году он поселился в Париже. Он управлял антикварным магазином на улице Шатон, 5, где продавал предметы искусства из Китая и Японии. У него был испанский паспорт, и до дня своей смерти он был зарегистрирован в испанском консульстве в Париже, тогда как его предки, как “тосканские подданные”, находились под защитой французского, английского, а затем австрийского консульств. У меня сохранилось несколько его паспортов, один из которых был выдан испанским консульством в Александрии. И свидетельство, составленное в Каракасе в 1894 году, подтверждающее, что он был членом Общества по предотвращению жестокого обращения с животными. Моя бабушка родилась в Па-де-Кале. В 1916 году ее отец жил в пригороде Ноттингема. Но после замужества она приняла испанское гражданство.
Мой отец потерял своего отца, когда ему было четыре. Детство в 10 округе города Отсевиль. Колль-де-Шапталь, где он был пансионером — даже по выходным, как он мне сказал. А из своего общежития он мог слышать музыку уличного карнавала на средней полосе бульвара Батиньоль. Он так и не сдал экзамен на степень бакалавра. Будучи подростком и молодым взрослым, он был предоставлен самому себе. К шестнадцати годам он и его друзья тусовались в "Х ôтель Бои-Лафайет", барах предместья Монмартр, "Кадет", Луна-парке. Его звали Альберто, но они звали его Альдо. В возрасте восемнадцати лет он начал заниматься контрабандой нефти, тайком доставляя бочки с ней в Париж незамеченным властями. В девятнадцать лет он попросил менеджера банка Сен-Фалль поручиться за его “финансовые” операции, причем так убедительно, что последний согласился поддержать его. Но дело пошло наперекосяк, поскольку мой отец был несовершеннолетним, и в дело вмешался закон. В возрасте двадцати четырех лет он снял комнату на авеню Монтень, 33 и, согласно некоторым сохранившимся у меня документам, часто ездил в Лондон, чтобы помочь создать компанию под названием Bravisco Ltd. Его мать умерла в 1937 году в пансионе на улице Рок éПайн, где он некоторое время жил со своим братом Ральфом. Затем он снял номер на конечной станции H ôтель, недалеко от вокзала Сен-Лазар, который покинул, не оплатив свой счет. Незадолго до войны он возглавил магазин по продаже чулок и парфюмерии на бульваре Мальзерб, 71. Кажется, он тогда проживал на улице Фр éд éрик-Бастиа, в 8-м.
И война разразилась в то время, когда у него вообще не было капитала и он уже жил своим умом. В 1940 году он отправил свою почту в резиденцию Виктора-Эммануила III на Рю де Понтье, 24. В письме того же года своему брату Ральфу, отправленном из Ангулема, где он служил в артиллерийском полку, он упомянул люстру, которую они заложили. В другом письме он просил переслать ему курьера де пéтроля в Ангулемêя . В 1937-39 годах он был в “бизнесе” с неким Энрикесом, социальным été Royalieu, занимавшимся румынской нефтью.
Падение Франции в июне 1940 года застало его в его казармах в Ангулеêя. Его не увезли вместе с массой пленных, поскольку немцы прибыли в Ангулем только после подписания перемирия. Он нашел убежище в Ле-Сабль-д'Олон, где оставался до сентября. Там он столкнулся со своим другом Анри Лагруа и двумя знакомыми девушками, одну из которых звали Сюзанна, а другую Гисèле Холлерих, танцовщицей в "Табарен".
Вернувшись в Париж, он не зарегистрировался у властей как еврей. Он жил со своим братом Ральфом в доме подруги Ральфа, маврикийки с британским паспортом. Квартира находилась на улице Соссэ, 5, прямо рядом с гестапо. Из-за ее британского паспорта маврикийке приходилось каждую неделю появляться в полицейском управлении; ее несколько месяцев держали под стражей в Безан çон и Виттеле как “англичанку”. У моего отца была девушка, Хела Х., немецкая еврейка, которая была помолвлена с Билли Уайлдером еще в Берлине. Однажды вечером их задержали во время рейда в феврале 1942 года в ресторане на улице Мариньян во время проверки личности, которая в тот месяц была частой из—за новых правил, запрещавших евреям находиться на улице или в общественных местах после 8 часов вечера, у моего отца и его подруги не было при себе никаких документов. Полицейские инспекторы увезли их на черной "Марии“, которая доставила их на улицу Греффуле для ”проверки" перед неким суперинтендантом Швеблином. Моему отцу пришлось назвать свою личность. Он расстался со своей девушкой и сумел сбежать, когда его собирались перевести на “Склад”, в удерживал танк, воспользовавшись моментом, когда в коридоре погас свет. Хела Х. должна была быть освобождена со Склада на следующий день, вероятно, по слову друга ее отца. Кто? Я часто задавался этим вопросом. После своего побега мой отец спрятался под лестницей здания на улице Матюрен, стараясь не привлекать внимания консьержа. Он провел там ночь из-за комендантского часа. Утром он отправился домой на улицу Соссэ, 5. Затем он прятался с маврикийцем и его братом Ральфом в отеле "Альцион де Бретей", управляющей которого была мать их друга. Позже он жил с Хелой Х. в меблированной комнате на площади Вилларе-де-Жуаез и у Марронье на улице Шазель.
Среди людей, которых он знал в то время, мне удалось установить имена Анри Лагруа; Саши Гордина; Фредди Макэвоя, австралийского чемпиона по бобслею и автогонщика, с которым он делил “офис” на Елисейских полях сразу после войны (я так и не смог определить название компании); некоего Жана Копоринда é, 189 Rue de la Pompe; Гезы Пелмонт; Тодди Вернера (которая называла себя “ Мадам Сахук”) и ее подруга Хессен (Лизелотта); и русская девушка Кисса Куприн, дочь писателя Александра Куприна.,и в одной из пьес Роже Витрака, "Большие девицы". Флори Франкен, она же Нардус, которую мой отец называл Фло, была дочерью голландского художника. Она провела свое детство и юность в Тунисе, затем приехала в Париж и тусовалась на Монпарнасе. В 1938 году она была замешана в незначительном инциденте, который привел ее в уголовный суд, а в 1940 году она вышла замуж за японского актера Сессуэ Хаякава. Во время оккупации она была близка с актрисой Дитой Парло, которая снялась в Л'Аталанте она снялась в нескольких фильмах, и ее любовником доктором Фукс, один из директоров так называемого бюро Отто, самого важного из “закупочных служб” черного рынка, расположенного на улице Адольф-Ивон, 6 в 16 округе.
Это был более или менее мир, в котором вращался мой отец. Полусвет? Преступный мир? Прежде чем она канет в холодную ночь забвения, я упомяну еще одну русскую, которая в то время была его девушкой: Галину “Гей” Орлофф. Она иммигрировала в Соединенные Штаты совсем юной. В двадцать лет она танцевала в бурлеск-клубе во Флориде, где познакомилась с невысоким смуглым мужчиной, очень сентиментальным и обходительным, любовницей которого она стала: неким Лаки Лучано. Вернувшись в Париж, она работала моделью и вышла замуж, чтобы получить французское гражданство. В начале оккупации она жила с чилийским “секретарем дипломатической миссии” Педро Эйзагирре, затем одна в отеле "Тель Шатобриан" на улице Цирк, куда мой отец часто ходил, чтобы повидаться с ней. Через несколько месяцев после моего рождения она подарила мне плюшевого мишку, которого я долго хранил как талисман и мой единственный сувенир об отсутствующей матери. Она покончила с собой 12 февраля 1948 года в возрасте тридцати четырех лет. Она похоронена в Сент-Женевьевиè ве-де-Буа.
Чем больше я составляю этот список имен и объявляю перекличку в пустом гарнизоне, тем больше у меня кружится голова и учащается дыхание. Любопытные люди. Странные времена, ни рыбы, ни мяса. И мои родители узнали друг друга в тот период, среди людей, которые были похожи на них. Две потерянные, беспечные бабочки посреди равнодушного города. Die Stadt ohne Blick. Но я ничего не могу с этим поделать: это почва — или навоз, — из которого я вырос. Большинство обрывков их жизни, которые мне удалось собрать, я унаследовал от своей матери. Но она многого не знала о темном, подпольном мире черного рынка, по которому мой отец путешествовал в силу обстоятельств. Она не знала о большей части этого. И он унес свои секреты в могилу.
Они встретились однажды вечером в октябре 1942 года в доме Тодди Вернера, он же мадам Сахук, на улице Схеффер, 28, 16 округ. У моего отца было удостоверение личности на имя его друга Анри Лагруа. На стеклянной двери домика консьержа на набережной де Конти, 15, рядом со словами “четвертый этаж” среди жильцов со времен Оккупации значилось имя “Анри Лагруа”. Когда я был ребенком, я спросил консьержа, кто такой этот “Анри Лагруа”. Он ответил: “Ваш отец”. Эта двойная личность произвела на меня впечатление в то время. Много позже я узнал, что в тот период он использовал другие имена, под которыми некоторые люди все еще хорошо знали его после войны. Но имена в конечном итоге отделяются от бедных смертных, которые их носили, и они мерцают в нашем воображении, как далекие звезды. Моя мать познакомила моего отца с Джин де Б. и ее друзьями. Они подумали, что в нем было что-то “странное и южноамериканское”, и мягко предупредили мою мать “быть осторожной”. Она повторила это моему отцу, который пошутил, что в следующий раз он “будет выглядеть еще страннее” и “напугает их еще сильнее”.
Он не был южноамериканцем, но, не имея легального существования, жил за счет черного рынка. Моя мать забирала его из одного из крошечных офисов, куда можно было подняться на множестве лифтов вдоль аркад Лидо. Он всегда был там с несколькими другими, имен которых я не знаю. В основном он общался со “службой закупок” на авеню Гош, 53, в офисе двух братьев-армян, которых он знал до войны: Александра и Ивана С. Среди товаров, которые он им доставлял, были целые грузовики старых шарикоподшипников, снятых со складов компании SKF с истекшим сроком годности, которые бесполезно лежали в склад в Сент-Уэне, покрытый ржавчиной. В ходе моего исследования я наткнулся на имена нескольких человек, которые работали на 53 авеню Хоше — барон Вольф, Данте Ваннучи, доктор Патт, “Альберто” — и задался вопросом, не были ли это просто псевдонимы моего отца. Именно в этой службе закупок на авеню Гош он познакомился с неким Андре Габисоном, управляющим заведения, о котором он часто упоминал в разговорах с моей матерью. Однажды мне в руки попал список агентов немецкого спецназа, датированный 1945 годом, в котором содержалась пометка об этом человеке: Габисон, Андрé. Гражданин Италии, родился в 1907 году. Торговец. Паспорт № 13755, выданный в Париже 18.11.42, в котором указано, что он тунисский бизнесмен. С 1940 года - сотрудник Ришира (служба закупок, авеню Гош, 53). В 1942 году - в Сент-Себастьяне в качестве контактного лица Ришира. В апреле 1944 года работал под командованием некоего Радоса из СД; часто путешествовал между Андэ и Парижем. В августе 1944 года, согласно сообщениям, принадлежал к шестому отделению мадридской СД под командованием Мартина Мейвальда. Адрес: улица Хорхе Хуана 17, Мадрид (тел.: 50-222).
Другие знакомые моего отца во время оккупации, по крайней мере те, о которых я знаю: итальянский банкир Жорж Джорджини-Шифф и его девушка Симона, которая позже вышла замуж за Пьера Фурре, владельца "Мулен Руж". Джорджини-Шифф располагал своим офисом на улице Пенти, 4èвре. Мой отец купил у него большой розовый бриллиант “Южный крест”, который он пытался перепродать после войны, когда был совсем без средств к существованию. Джорджини-Шифф был арестован немцами в сентябре 1943 года, после заключения перемирия в Италии." Во время оккупации, он познакомил моих родителей с доктором Карлом Герстнер, экономический советник посольства Германии, чья подруга Сибилла была еврейкой и которая, по-видимому, стала “крупной” фигурой в Восточном Берлине после войны. Аннет Бадель: бывший адвокат, директор Th éâtre du Vieux-Colombier в 1944 году. Мой отец занимался кое-какими махинациями на черном рынке вместе с ним и его зятем, Жоржем Викаром. Бадель прислал моей матери машинопись книги Сартра "Выхода нет, которую он планировал поставить во Вье-Коломбье в мае 1944 года под первоначальным названием “Другие люди.” Этот сценарий “Других людей” все еще лежал в глубине шкафа в моей комнате на пятом этаже набережной де Конти, когда мне было пятнадцать. Бадель думал, что моя мать поддерживала связь с немцами через компанию Continental Films Production company и что она могла бы помочь ему быстрее получить цензурную визу для пьесы.
Другие близкие друзья моего отца: Андре Камоэн, торговец антиквариатом с набережной Вольтера; Мария Черничева, дочь русского дворянина, но “дéкласса é е”, с которой он заключил несколько крупных сделок на черном рынке; и некий “М. Фуке”, с которым он проводил более скромные встречи. У этого Фуке был магазин на Рю де Ренн и он жил в небольшом частном доме в пригороде Парижа.
Я закрываю глаза и вижу Люсьена П., прибывающего своей тяжелой поступью из глубочайших глубин прошлого. Я полагаю, что его работа состояла в том, чтобы выступать посредником и знакомить людей друг с другом. Он был очень толстым, и в моем детстве, когда он садился на стул, я всегда боялся, что он развалится под его весом. Когда они с моим отцом были молоды, Люсьен П. был многострадальным любовником актрисы Симоны Симон, за которой он повсюду ходил, как большой пудель. А также подруга Сильвиан Кимф, бильярдной акулы и авантюристки, которая при Оккупации стала маркизой д'Абрант и любовницей одной из банд на Рю Лористон. Люди, на которых невозможно долго останавливаться. В лучшем случае сомнительные путешественники, проходящие через вестибюль железнодорожного вокзала, и я никогда не узнаю их конечного пункта назначения, если предположить, что он у них вообще был. Чтобы закончить этот список фантомов, я должен упомянуть двух братьев, которые могли быть близнецами: Ивана и Александра С. У последнего была девушка, Инка, финская танцовщица. Они, должно быть, были настоящими крупные сеньоры черного рынка, потому что во время оккупации они отпраздновали свой “первый миллиард” в квартире в массивном здании на авеню Поль-Думери, 1, где жил Иван С. Он бежал в Испанию при освобождении, как и Андре Габисон. Что касается Александра С., мне интересно, что с ним стало. Но действительно ли есть смысл спрашивать? Мое сердце сочувствует тем, чьи лица появлялись на немецких плакатах о розыске, “Аффиш Руж”.
Жан де Б. и торговец антиквариатом из Брюсселя покинули квартиру на набережной Конти в начале 1943 года, и мои родители переехали туда. Прежде чем я окончательно устану от всего этого и у меня больше не будет ни сердца, ни энергии продолжать, вот еще несколько отрывков из их жизни в то далекое время, но так, как они жили в хаосе настоящего.
Иногда они скрывались в Аблисе, в замке Бр éо, с Анри Лагруа и его подругой Дениз. Замок Бр éо был заброшен. Он принадлежал нескольким американцам, бежавшим из Франции из-за войны, и я передал им ключи. В сельской местности моя мать каталась на мотоцикле с Лагруа на его 500-кубовом BSA. Июль и август 1943 года она провела с моим отцом в гостинице "Пти Ритц" в Варенн-Сент-Илер. Джорджини-Шифф, Симона, Герстнер и его подруга Сибил присоединились к ним там. Купание в Марне. Гостиница была домом для нескольких преступников и их “жен”, среди которых некий “Диди” и его спутница, “мадам Диди”. Мужчины уехали утром, чтобы заняться своей грязной работой, и вернулись из Парижа очень поздно ночью. Однажды мои родители подслушали спор в комнате над их. Женщина назвала своего мужчину “паршивым полицейским” и выбросила пачки наличных в окно, ругая его за то, что он вернул все эти деньги. Марионетки полиции? Приспешники гестапо? Тодди Вернер, она же мадам Сахук, в доме которой познакомились мои родители, едва избежала ареста в начале 1943 года. Она поранилась, выпрыгивая из окна своей квартиры. Был выдан ордер на арест одного из старейших друзей моего отца, Саши Гордина, о чем свидетельствует записка из Бюро правового статуса Генерального комиссариата по делам евреев руководителю “Отдела расследований и проверки”: “6 апреля 1944 года. Согласно вышеупомянутой записке, я просил вас без промедления арестовать еврея Сашу Гордина за нарушение Закона от 2 июня 1941 года. В соответствии с этой запиской вы указали, что этот человек покинул свое нынешнее место жительства, не оставив адреса для пересылки. Однако в последнее время его видели катающимся на велосипеде по улицам Парижа. Поэтому я прошу вас любезно нанести еще один визит по его месту жительства, чтобы проследить за моей запиской от 25 января прошлого года ”.
Я помню, что мой отец упомянул об этом периоде всего один раз, однажды вечером, когда мы были на Елисейских полях. Он указал на конец улицы Мариньян, куда его увезли в феврале 1942 года. И он рассказал мне о втором аресте зимой 1943 года, после того как “кто-то” донес на него. Его привезли на Склад, откуда “кто-то” освободил его. В тот вечер я почувствовал, что он хотел излить душу, но слова не шли с языка. Он сказал только, что Черная Мария обошла полицейские участки, прежде чем попасть в изолятор. На одной из остановок молодая девушка вошла и села напротив него. Много позже я тщетно пытался напасть на ее след, не зная, был ли это вечер 1942 или 1943 года.
Весной 1944 года мой отец получил анонимные телефонные звонки на набережной Конти. Голос обратился к нему по его настоящему имени. Однажды днем, когда его не было дома, двое французских полицейских в штатском позвонили в дверь и спросили м. Модиано. Моя мать сказала им, что она всего лишь молодая бельгийка, работающая в немецкой компании Continental. Она снимала комнату в квартире у человека по имени Анри Лагруа и не могла им помочь. Они обещали вернуться. Мой отец, чтобы избежать встречи с ними, уехал с набережной Конти. Я полагаю, что это были не сотрудники швеблинской полиции по делам евреев, а люди из отдела расследований и проверки — как в случае с Сашей Гордином. Или же их прислал суперинтендант Пермийе из префектуры. Позже я пытался придать лица всем этим именам, но они оставались надежно укрытыми в тени, с их запахом гнилой кожи.
Мои родители решили уехать из Парижа как можно быстрее. Кристос Беллос, грек, с которым моя мать познакомилась у Б., знал девушку, которая жила в поместье недалеко от Шинона. Они втроем нашли убежище у нее. Моя мать взяла с собой свою зимнюю спортивную одежду на случай, если им придется бежать еще дальше. Они прятались в том доме в Турени до освобождения и вернулись в Париж на велосипедах только тогда, когда прибыли американские войска.
Вернувшись в Париж в начале сентября 1944 года, мой отец колебался, стоит ли сразу возвращаться на набережную Конти, опасаясь, что полиция снова будет преследовать его — на этот раз из-за его незаконной деятельности в качестве торговца черным рынком. Мои родители жили в отеле на углу авеню Бретей и авеню Дюкен, в том самом Альцион-де-Бретей, где мой отец уже скрывался в 1942 году. Он отправил мою мать вперед на набережную де Конти, чтобы она разузнала обстановку. Ее вызвала полиция и подвергла длительному допросу. Поскольку она была иностранкой, они хотели знать точную причину ее прибытия в Париж в 1942 году под немецким покровительством. Она объяснила, что была помолвлена с евреем, с которым жила два года. Допрашивавшие ее полицейские, без сомнения, были коллегами тех, кто пытался арестовать моего отца под его настоящим именем несколькими месяцами ранее. Или те же самые. Должно быть, сейчас они искали его по псевдонимам, не в состоянии идентифицировать.
Они освободили мою мать. В тот вечер в отеле, под их окнами, женщины прогуливались с американскими солдатами по разделительной полосе, идущей по авеню Бретей, и одна из них попыталась объяснить американцу, сколько месяцев они их ждали. Она считает на пальцах по-английски: “Один, два...” Но американка этого не понимает и вместо этого подражает ей, считая на собственных пальцах: один, два, три, четыре … И так далее, и тому подобное. Через несколько недель мой отец покинул Альцион-де-Бретей. Вернувшись на набережную Конти, он обнаружил, что его "Форд", который он припрятал в гараже в Нейи, был реквизирован в июне ополченцами Виши, милицией, и именно в этом "Форде", изрешеченный пулями кузов которого был конфискован детективами, проводящими расследование, в качестве улики, был убит Жорж Мандель.
~ ~ ~
O 2 августа 1945 года мой отец поехал на велосипеде регистрировать мое рождение в ратуше Булонь-Бийанкур. Я представляю, как он возвращается по пустынным улицам Отей и вдоль тихих набережных того лета.
Затем он решил, что мы будем жить в Мексике. Паспорта были готовы. В последнюю минуту он передумал. Он был так близок к тому, чтобы покинуть Европу после войны. Тридцать лет спустя он отправился умирать в Швейцарию, нейтральную страну. Тем временем он много переезжал: Канада, Гайана, Экваториальная Африка, Колумбия … Он тщетно искал Эльдорадо. И мне интересно, не пытался ли он также сбежать от лет оккупации. Он никогда не рассказывал мне, что чувствовал глубоко внутри, в Париже в тот период. Страх? Странное ощущение, что на тебя охотятся просто потому, что кто-то классифицировал его как определенный тип добычи, когда он сам на самом деле не знал, кто он такой? Но не следует говорить за других, и я всегда был сдержан в том, чтобы нарушать молчание, даже если оно причиняет тебе вред.
Тысяча девятьсот сорок шестой. Мои родители все еще жили на набережной Конти, 15, на четвертом и пятом этажах. В 1947 году мой отец также арендовал третий этаж. Относительное и довольно мимолетное процветание моего отца продолжалось до этого года, после чего он вступил в то, что они называют “великолепной бедностью”. Он работал с Джорджини-Шиффом, неким Месье Тессье, гражданином Коста-Рики, и с бароном Луи де Ларошеттом. Он был близким другом некоего Z., который был замешан в “винном скандале” 1946 года. Мои бабушка и дедушка по материнской линии приехали в Париж из Антверпена, чтобы присматривать за мной. Я проводил все свое время с ними и говорил только по-фламандски. В 1947 году, 5 октября, родился мой брат Руди. После освобождения моя мать посещала уроки актерского мастерства в школе Вье-Коломбье. В 1946 году она получила второстепенную роль в фильме "Молодая блондинка" в театре "Тре де ла Мишоди". éâре. В 1949 году у нее была эпизодическая роль в фильме "Свидание в июле".
Тем летом 1949 года в Кап-д'Антиб и на острове Басков она провела время с плейбоем русского происхождения Владимиром Рачевским и с маркизом д'А., баском, который писал стихи. Это то, что я узнаю позже. Мы почти два года жили одни в Биаррице, мой брат и я. Мы жили в маленькой квартирке в Каса Монтальво, и женщина, которая присматривала за нами, была смотрительницей этого дома. У меня не очень четкое воспоминание о ее лице.
В сентябре 1950 года нас крестили в церкви Сен-Мартен в Биаррице без присутствия моих родителей. Согласно свидетельству о крещении, моим крестным отцом был таинственный “Жан Минт”, которого я не знал. В октябре 1950 года я впервые пошел в школу в Сент-Мари-де-Биарриц, в районе Каса Монтальво.
Однажды днем, когда занятия в школе закончились, меня никто не ждал. Я попытался пойти домой один, но, когда я переходил улицу, меня сбил фургон. Водитель отвез меня обратно к монахиням, которые положили мне на лицо пропитанную эфиром подушечку, чтобы я уснула. С тех пор я стала довольно чувствительной к запаху эфира. Чрезмерно чувствительной. Эфир обладает любопытной способностью напоминать мне о боли, а затем немедленно стирать ее. Память и амнезия.
Мы вернулись в Париж в 1951 году. Однажды воскресным днем я был за кулисами театра на Монпарнасе, где моя мать играла небольшую роль в Комплексе филологии éмон. Моя мать была на сцене. Я испугалась и начала плакать. Сюзанна Флон, которая также была в актерском составе, дала мне открытку, чтобы успокоить меня.
Квартира на набережной де Конти. Вечером на третьем этаже мы услышали голоса и взрывы смеха из соседней комнаты, где моя мать развлекала своих друзей из Сен-Жермен-де-Пре. Я редко видел ее. Я не могу вспомнить ни одного акта подлинной теплоты или покровительства с ее стороны. Я всегда был настороже рядом с ней. Ее внезапные вспышки гнева глубоко расстраивали меня, и с тех пор, как я пошла на катехизис, я молила Бога простить ее. На четвертом этаже находился кабинет моего отца. Он часто бывал там с двумя или тремя другими. Они сидели в креслах или на подлокотниках дивана, разговаривая между собой. Они по очереди звонили по телефону. И перебрасывали друг другу трубку взад-вперед, как мяч для регби. Время от времени мой отец нанимал молодых девушек, студенток факультета изящных искусств, присматривать за нами. Он просил их отвечать на телефонные звонки и говорить, что его “там не было”. Он диктовал им свои письма.
В начале 1952 года моя мать передала нас своей подруге Сюзанне Букеро, которая жила в доме по адресу 38 Rue du Docteur-Kurzenne, в Жуи-ан-Жозас. Я посещал школу Жанны д'Арк в конце улицы, а затем местную государственную школу. Мы с братом были мальчиками из церковного хора на полуночной мессе в 1952 году в деревенской церкви. Первые чтения: Последний из могикан , который показался мне непонятным, но я прочитал его до конца. Книга джунглей. Сказки Андерсена, проиллюстрированные Эдриенн С éгур. Айм é Чудесная ферма.
Странные женщины приходили и уходили на улицу Доктора Курценна, 38, среди них Зина Рачевски; Сюзанна Баулé, известная как Фреда, управляющая ночным заведением "Кэрроллз" на улице Понтье; и некая Роз-Мари Кравелл, владелица отеля на улице Вье-Коломбье, которая водила американскую машину. Они были в мужских куртках и ботинках, а Фреде - при галстуке. Мы играли с племянником Фреде.
Время от времени мой отец навещал нас в сопровождении своих друзей и милой молодой блондинки Натали, стюардессы авиакомпании, с которой он познакомился во время одной из своих поездок в Браззавиль. По четвергам днем мы слушали детские передачи по радио. В другие дни я иногда слушал выпуски новостей. Диктор сообщал о суде над теми, кто совершил МАССОВОЕ УБИЙСТВО В ОРАДУРЕ. Звук этих слов леденит мою кровь, сегодня так же сильно, как и тогда, когда я действительно не понимал, что они означают.
Однажды вечером, во время одного из своих визитов, мой отец сидел напротив меня в гостиной дома на улице Доктора Курценна, у эркерного окна. Он спросил, чем я хочу заниматься в своей жизни. Я не знала, что ответить.
Однажды утром в феврале 1953 года мой отец приехал, чтобы забрать нас, моего брата и меня, в пустом доме, и отвез обратно в Париж. Позже я узнал, что Сюзанна Букеро была арестована за кражу со взломом. Между Жуй-ан-Жозасом и Парижем, тайна тех пригородов, которые еще не были пригородами. Разрушенный замок, а перед ним высокая трава на лугу, где мы запускали воздушного змея. Леса в Ле-Меце. И большое колесо водяной мельницы в Марли, которое вращалось с шумом и прохладой водопада.
С 1953 по 1956 год мы жили в Париже, и мы с братом посещали местную школу на улице дю Пон-де-Лоди. Мы также проходили катехизис в церкви Сен-Жермен-де-Прéс. Мы часто виделись с отцом Пачо, который служил в церкви Сен-Жермен-де-Пр и жил в студии на улице Бонапарт. Я нашел письмо, которое отец Пачо написал мне в то время. “Понедельник, 18 июля. Я полагаю, вы, должно быть, строите замки из песка на пляже .... Когда наступает прилив, лучшее, что ты можешь сделать, это бежать со всех ног! Это похоже на то, когда раздается свисток в конце перемены на школьном дворе Пон-де-Лоди! Знали ли вы, что в Париже сейчас очень жарко? К счастью, время от времени у нас бывают грозы, которые снижают температуру. Если бы Катехизис все еще продолжался, вы бы наливали своим одноклассникам бесконечные стаканы мятной воды из белого кувшина. Не забывайте, что через месяц, 15 августа, будет праздник Успения. В этот день вы должны принять Святое Причастие, чтобы порадовать сердце вашей небесной матери, Пресвятой Девы. Она будет довольна своим Патриком, если вы будете усердно работать, чтобы сделать ее счастливой. Ты знаешь, что даже в отпуске нельзя забывать благодарить Доброго Господа за все чудесные моменты, которые он нам дарит. Прощай, мой маленький Патрик. Я обнимаю вас всем сердцем, отец Пачо”. Занятия по катехизису проводились на верхнем этаже ветхого здания по адресу 4 Rue de l'Abbaye, где сегодня расположены роскошные апартаменты, и в зале собраний на площади Фюрстенберг, который с тех пор превратился в роскошный бутик. Лица изменились. Я больше не узнаю район моего детства, как Жак Пр éверт или отец Пачо больше не узнали бы его.
На другом берегу Сены были тайны внутреннего двора Лувра, двух площадей Карусели и Тюильри, где мы с братом проводили долгие вечера. Черный камень и листья каштанов на солнце. Театр зелени. Гора мертвой листвы у фундаментной стены террасы под Джеу-де-Пом. Мы присвоили номера аллеям. Пустой фонтан. Статуи Каина и Авеля на одной из двух бывших площадей Карусели. И статуя Лафайета на другой площади. Бронзовый лев в садах Карусели. Пара зеленых чешуек на стене террасы Бордо. Керамика и прохлада “туалета” под террасой Фейянов. Смотрители территории. Рокот двигателя газонокосилки, одним солнечным утром, на траве возле фонтана. Часы у южных ворот дворца, их стрелки остановились навечно. И клеймо в виде лилии на плече Миледи. Мы с братом составили генеалогические древа и постарались установить родословную между Людовиком Святым и Генрихом IV. В восемь лет на меня произвел глубокое впечатление фильм "Величайшее шоу на земле". В частности, одна сцена: ночью поезд, полный цирковых артистов, резко останавливается, заблокированный американским автомобилем. Отражения лунного света. Цирк М éдрано. Оркестр играл между актами. Клоуны, Рам, Алекс и Дрена. Уличные карнавалы. Та, что в Версале, с бамперами машин, выкрашенными в лиловый, желтый, зеленый, темно-синий, розовый цвета … Уличная ярмарка в Доме инвалидов с Джонасом Китом. Гаражи, их запах теней и бензина. Полутень. Звуки и голоса превратились в эхо.
Из моих чтений в то время (Жюль Верн, Александр Дюма, Джозеф Peyré, Конан Дойл, Сельма LagerlöФ Карла Мая, Марка Твена, Джеймса Оливера Кервуда, Стивенсон, тысяча и одна ночь , Графиня де séГУР, Джек Лондон), особенно мне запомнился Копи царя Соломона , эпизод, в котором юный экскурсовод раскрывает свою истинную личность, а царского сына. И названия двух книг заставили меня мечтать: Узник Зенды и Таинственный грузовой корабль.
Наши школьные товарищи на улице дю Пон-де-Лоди: Пьер До-Кианг, вьетнамец, чьи родители содержали небольшой отель на улице Гр éгойре-де-Тур. Зданевич, наполовину негр, наполовину грузин, сын грузинского поэта Ильязда. Другие друзья: Джерард, который жил над гаражом в Довиле, на авеню Рéпаблик. Некий Ронни — я не могу вспомнить ни его лица, ни где мы познакомились. Мы играли в его доме недалеко от Булонского леса. Кажется, я припоминаю, что в тот момент, когда мы переступили порог, мы были в Лондоне, в одном из тех таунхаусов из Белгравии или Кенсингтона. Позже, когда я прочитал рассказ Грэма Грина, который стал "Падшим идолом", я подумал, что Ронни, о котором я ничего не знал, мог бы быть главным героем.
Каникулы в Довиле, в маленьком коттедже недалеко от авеню Р éпаблик, с подругой моего отца, Натали, стюардессой авиакомпании. Моя мать, в тех редких случаях, когда она появлялась, использовала его, чтобы развлечь приезжих друзей, актеров, которые играли в спектакле в казино, и голландского друга ее юности Джоппи Ван Аллена. Он принадлежал к балетной труппе маркиза де Куэваса. Благодаря ему я увидел балет, который потряс меня, "Сомнамбула". Однажды я сопровождал своего отца в вестибюль отеля Hôtel Royal, где он должен был встретиться с мадам Стерн, которая, по его словам, владела скаковой конюшней. Какую пользу могла принести ему эта мадам Стерн? Каждый четверг, первым делом после обеда, мы с братом отправлялись покупать Тарзана в газетный киоск напротив церкви. Жарко. Мы одни на улице. Солнечный свет и тень ложатся пятнами на тротуар. Аромат бирючины …
Летом 1956 года мы с братом жили в коттедже с моим отцом и Натали, стюардессой авиакомпании. В том же году, на Пасху, она взяла нас с собой в отпуск в отель в Виллар-сюр-Оллон. В Париже, в одно воскресенье 1954 года, мы с братом стояли за кулисами Старого Коломбье, пока моя мать была на сцене. Некая Сьюзи Прим, сыгравшая главную роль, холодно отрезала, что нам здесь не место. Как и многие старые ветчины, она не любила детей. Я отправил ей письмо: “Дорогая мадам, я желаю вам очень плохого Рождества.” Что меня в ней поразило, так это взгляд ее глаз, одновременно жесткий и встревоженный.
По воскресеньям мы с моим отцом ездили на автобусе № 63 в Булонский лес. Озеро и плавучий док, с которого отправлялись на поле для мини-гольфа и в Шале де Иль. … Однажды вечером в Булонском лесу мы ждали автобус домой, и мой отец затащил нас на узкую улицу Адольф-Ивон. Он остановился перед частным отелем и сказал: “Интересно, кто здесь сейчас живет”, как будто знал это место. В тот вечер я видел его в его офисе, просматривающим справочник улиц. Я был заинтригован. Примерно десять лет спустя я узнал, что во время Оккупации на улице Адольф-Ивон, 6, частная гостиница, которой больше нет (я вернулся на эту улицу в 1967 году, чтобы проверить место, где мы остановились: оно соответствовало номеру 6), была адресом черного рынка “Бюро Отто”. И внезапно запах гнили смешивается с запахами клубов верховой езды и опавших листьев в Булонском лесу. Я также вспоминаю, что иногда в те дни мой брат, мой отец и я садились в случайный автобус и ехали на нем до конца линии. Сен-Манд é. Porte de Gentilly …
В октябре 1956 года я стал пансионером школы Монтсель в Жуй-ан-Жозасе. Я посещал все школы в Жуй-ан-Жозасе. Первые ночи в общежитии были тяжелыми, и мне часто хотелось плакать. Но вскоре я придумал трюк, чтобы поддержать свою храбрость: я сосредотачивал свое внимание на неподвижной точке, своего рода талисмане. В данном случае, маленькая черная пластмассовая лошадка.
В феврале 1957 года я потерял своего брата. Однажды в воскресенье мой отец и дядя Ральф приехали, чтобы забрать меня из школы-интерната. По дороге в Париж мой дядя Ральф, который был за рулем, остановил машину и вышел, оставив меня наедине с моим отцом. В машине мой отец сказал мне, что мой брат умер. Я провел с ним вторую половину дня в прошлое воскресенье, в нашей комнате на набережной де Конти. Мы работали над нашей коллекцией марок. Мне нужно было возвращаться в школу в пять часов, и я объяснил, что театральная труппа собирается поставить пьесу для учеников в небольшом школьном зале. Я никогда не забуду выражение его лица в то воскресенье.
Не считая моего брата Руди, его смерти, я не верю, что все, о чем я здесь расскажу, действительно имеет для меня значение. Я пишу эти страницы так, как составляют отчет или r ésumé, в качестве документации и для того, чтобы покончить с жизнью, которая не была моей собственной. Это всего лишь простой фильм о делах и фактах. Мне не в чем признаваться или разъяснять, и я не заинтересован в самокопании или саморефлексии. Напротив, чем более неясными и таинственными оставались вещи, тем более интересными они мне казались. Я даже искал тайну там, где ее не было. Я прожил события, о которых рассказываю, вплоть до двадцати одного года, как будто на фоне прозрачности - как в кинематографическом процессе съемки, когда пейзажи скользят на заднем плане, а актеры стоят на своих местах на звуковой сцене. Я хотел бы передать это впечатление, которое многие другие испытали до меня: все выставлялось напоказ, как прозрачность, и я еще не мог жить своей жизнью.
Я был пансионером в школе Монтсель до 1960 года. Четыре года дисциплины в военном стиле. Каждое утро приветствие флагу. Парад марширует. Рота, привал. Стоять по стойке смирно. Вечерние проверки общежитий. Издевательства со стороны нескольких “капитанов” старших курсов, которым поручено поддерживать “порядок”. Электрический звук утреннего будильника. Душевые по тридцать человек. Дорожка для фитнеса. Непринужденно. По стойке смирно. И часы, проведенные в саду, когда мы подряд сгребали опавшие листья.
Одного из моих одноклассников в тот год звали Сафирштейн. Он был со мной в зеленом общежитии. Он рассказал мне, что его отец был студентом-медиком в Вене, когда ему было двадцать. В 1938 году, во время аншлюса, нацисты унизили евреев Вены, заставив их самостоятельно мыть тротуары и рисовать Звезду Давида на окнах своих магазинов. Его отец какое-то время страдал от издевательств, а затем бежал из Австрии. Однажды ночью мы решили осмотреть блокгауз в дальнем конце парка. Это означало пересечение большой лужайки, и если бы кто-нибудь из персонала заметил нас, мы могли быть сурово наказаны. Сафирштейн отказался участвовать в этой разведывательной экспедиции. На следующий день мои одноклассники подвергли его остракизму и назвали “цыпленком” с той невоспитанностью в стиле гаррисона, которая появляется, когда “мужчины” общаются между собой. Однажды днем отец Сафирштейна появился в колледже без предупреждения. Он хотел поговорить со всем общежитием. Он вежливо попросил нас не запугивать его сына и перестать называть его “цыпленком”. Такой способ ведения дел поражал моих одноклассников, включая Сафирштейна. Мы все сидели вокруг стола в учительской. Сафирштейн был рядом со своим отцом. Все помирились в хорошем настроении. Я думаю, что его отец дал нам сигарет. Никто из моих одноклассников не придал этому инциденту дальнейшего значения. Даже Сафирштейн. Но я остро чувствовал тревогу этого человека, который задавался вопросом, не начался ли кошмар, который он пережил двадцать лет назад, снова для его сына.
Школа Монтсель обслуживала нелюбимых, ублюдочных, потерянных детей. Я помню бразильца, который долгое время занимал соседнюю кровать с моей, который два года не получал никаких известий о своих родителях, как будто они оставили его в камере хранения забытой станции. Другие уже занимались контрабандой синих джинсов и пробирались мимо полицейских блокпостов. Двое из студентов, два брата, даже предстанут перед судом примерно двадцать лет спустя. Позолоченная молодежь, по большей части, но позолота была потускневшей, из плохого сплава. У большинства из этих прекрасных молодых парней не было будущего.
Мои чтения в то время. Некоторые книги оставили свой след: "Фермина Маркес", "Исправительная колония", "Желтая любовь", "Солнце тоже восходит". В других книгах я заново открыл фантастический характер улиц: "Маргарита де ля Нюи" Пьера Мак Орлана, "Женщина" Франсиса Карко, "Улица без имени" Марселя Эйма é. В лазаретах колледжа все еще валялось несколько старых романов, которые пережили две последние войны и тихо стояли на полках из опасения, что кто-нибудь может стащить их в подвал. Я помню, как читал "Детей Эльзаса" Базена. Но в основном я читал только что вышедшие первые “Livres de Poche” в фиолетовых картонных переплетах. Хорошие романы и плохие, без разбора. Многие из них с тех пор вышли из печати. Среди этих книг несколько названий сохранили свой аромат: "Улица общения", "Роза Братиславы", "Марион де сосед".
По воскресеньям гулял с моим отцом и одним из его тогдашних закадычных друзей, Стиоппой. Мой отец часто с ним виделся. Он носил монокль, а его волосы были так густо намазаны помадой, что на них оставалось пятно, когда он откидывал голову на диван. У него не было заметной профессии. Он жил в пансионе на авеню Виктора-Гюго. Иногда мы со Стиоппой, моим отцом, отправлялись гулять в Булонский лес.
В другое воскресенье мой отец повел меня на лодочное шоу на набережной Бранли. Мы встретили его довоенного друга “Пауло” Герена. Пожилой молодой человек в блейзере. Я не помню, посещал ли он также шоу или обслуживал там стенд. Мой отец объяснил, что Пауло Герен никогда ничем не занимался, кроме как катался на лошадях, разъезжал на модных машинах и соблазнял дам. Пусть это послужит мне уроком: да, действительно, в жизни нужно иметь дипломы. В тот поздний вечер мой отец казался задумчивым, как будто он только что встретил привидение. Каждый раз, когда я оказывался на набережной Бранли, я думал об этом Пауло Герене и его слегка коренастом телосложении, его бледном лице под зачесанными назад каштановыми волосами. И вопрос навсегда остался без ответа: что бы он мог делать на выставке лодок в то воскресенье без своих дипломов?
Был также некий Чарли д'Алтон. Особенно с ним и его старым приятелем Люсьеном П. мой отец бросал телефон туда-сюда, как мяч для регби. Его имя напомнило мне братьев Далтон из комиксов, а позже я заметил, что это также имя друга Альфреда де Мюссе. И человек, которого мой отец всегда называл по фамилии Розен (или Розен). Этот Розен (или Розен) был точной копией актера Дэвида Нивена. Кажется, я припоминаю, что во время гражданской войны в Испании он перешел на сторону Франко. Он мог часами молча сидеть на диване. Даже в отсутствие моего отца. Я полагаю, даже ночью. Он был частью обстановки.
Иногда по понедельникам утром мой отец ходил со мной в Ротонду у Орлеанских ворот и #233; ответвлений. Там я садился на автобус, который отвозил меня обратно в школу. Мы вставали в шесть часов, и мой отец использовал время до прибытия автобуса, чтобы назначить встречи в кафе у ворот Орлеана, освещенных неоном в те зимние утра, когда на улице все еще было темно, как смоль. Шипение кофеварки. Люди, которых он там увидел, отличались от тех, кого он встречал в Claridge или Grand H ôtel. Они говорили тихими голосами. Разносчики в ларьках, мужчины с румяным цветом лица коммивояжеров или хитрыми манерами провинциальных клерков. Чего именно он от них хотел? Они носили сельские имена, такие как Кинтар, Шевро, Пикар …
Однажды воскресным утром мы поехали на такси в район Бастилии. Мой отец около двадцати раз заставлял водителя останавливаться перед многоквартирными домами на бульваре Вольтер, авеню Р éпаблик, бульвар Ришар-Ленуар … Каждый раз он оставлял консьержу конверт. Уведомление бывшим акционерам несуществующей компании, сертификаты акций которой он обнаружил? Что-то вроде Union Mini ère Indochinoise? В другое воскресенье он оставил свои конверты на бульваре Перейре.
Иногда, субботними вечерами, мы ходили навестить пожилую пару Факонов, которые жили в крохотной квартирке на улице Рюиссо, за Монмартром. На стене крошечной гостиной в рамке висела военная медаль, которой М. Факон был награжден в Первую мировую войну. Он был бывшим печатником, любившим литературу. Он подарил мне книгу стихов Сен-Поля Ру в красивом переплете "Роза и сосны Шемина". При каких обстоятельствах мой отец познакомился с ним?
Я также помню некоего Лéо Грюнвальде. Он приходил на ланч с моим отцом несколько раз в неделю. Высокий, с волнистыми седыми волосами, лицом как у спаниеля, опущенными глазами и плечами. Много позже я был удивлен, обнаружив след этого человека в книге Джесси Юнфанте о “Деле Бройля”: в 1968 году президент компании под названием Matesa “искал финансирование на сумму от пятнадцати до двадцати миллионов долларов”. Он связался с Léо Грюнвальде “, который помог организовать первичное финансирование Люксембурга.”Меморандум о взаимопонимании был подписан “Жаном де Бройлем, Раулем де Лéон и Л éон в Грюнвальде”; в случае получения кредита они могли получить комиссионные в размере пятисот тысяч долларов. Согласно тому, что я прочитал, Грюнвальд умер за это время. От истощения? Это правда, что у такого рода людей тяжелая работа и они проводят много бессонных ночей. Днем они назначают бесчисленные встречи друг с другом, чтобы попытаться подписать свои “меморандумы о взаимопонимании”.
Я хотел бы дышать более чистым воздухом, у меня кружится голова, но все же я вспоминаю несколько “встреч” моего отца. Однажды поздним утром я сопровождал его на Елисейские поля. Нас приветствовал невысокий, лысый, очень жизнерадостный мужчина в кабинете размером со шкаф, где мы едва могли найти место, чтобы сесть. Я подумал, что он один из семи гномов. Он понизил голос, как будто его там не должно было быть.
Обычно мой отец проводил свои “встречи” в вестибюле отеля Claridge, куда он водил меня по воскресеньям. Однажды днем я остался в стороне, пока он вполголоса совещался с англичанином. Он попытался схватить лист бумаги, который англичанин только что подписал, но тот слишком быстро выхватил его. Что это мог быть за “меморандум о взаимопонимании”? У моего отца был офис в большом здании цвета охры на улице Лорд-Байрон, 1, где он возглавлял Общество африканских предприятий вместе с секретаршей по имени Люсьен Ваттье, бывшей моделью, к которой он обращался фамильярно tu. Это одно из моих первых воспоминаний о парижских улицах: иду по улице Бальзака, затем сворачиваю направо на улицу Лорда Байрона. В этот офис также можно было попасть, зайдя в кинотеатр "Нормандия" со стороны Елисейских полей и пройдя по лабиринту коридоров.
На каминной полке в комнате моего отца стояло несколько томов “морского права”, которое он изучал. Что-то связанное с нефтяным танкером сигарообразной формы, который он хотел построить. Корсиканские адвокаты моего отца: Ма &##238;тре Мариани, которого мы навещали дома, и Ма &##238; тре Виззавона. Воскресные прогулки с моим отцом и итальянским инженером, у которого был патент на “печи высокого давления”. Мой отец близко подружился с неким М. Хелдом, “предсказателем воды”, который всегда носил карманные часы на цепочке. Однажды вечером, на лестнице, мой отец сказал то, что я в то время не полностью понял — один из редких случаев, когда он открылся мне: “Никогда не следует пренебрегать мелкими деталями … К сожалению, я всегда пренебрегал мелкими деталями.”
В те годы, 1957 и 1958, появился еще один из его закадычных друзей, некий Жак Шатийон. Я увидел его снова двадцать лет спустя, к тому моменту он уже называл себя Джеймсом Б. Шатийоном. В начале карьеры он женился на внучке торговца, секретарем которого он был, и в то время торговал лошадьми в Нейи. Он прислал мне письмо, в котором говорил о моем отце: “Не расстраивайся, что он умер в одиночестве. Твой отец не возражал против одиночества. У него было великолепное воображение — хотя, честно говоря, он был всецело предан своему делу — что он его тщательно воспитывали, и это питало его разум. Он никогда не был одинок, потому что всегда ‘сговаривался’ с тем или иным планом, и именно это придавало ему тот странный вид, который многие находили таким нервирующим. Его интересовало все, даже то, с чем он не был согласен. Ему удавалось производить впечатление спокойного, но он легко мог вспылить. Когда что-то его раздражало, его глаза вспыхивали. Он широко раскрыл их, вместо того чтобы прятать под тяжелыми веками. Прежде всего, он был дилетантом. Что всегда больше всего шокировало его знакомых, так это его нежелание говорить, выражаться ясно. Он пробормотал бы несколько намеков ... перемежаемых одним или двумя жестами руки и ‘ну вот, вы поняли’ ... затем пару раз прочистил горло в довершение всего. Наряду с его нежеланием говорить, он также не хотел излагать свои мысли на бумаге, что он объяснял своим неразборчивым почерком ”.
Джеймс Б. Шатийон хотел, чтобы я написал биографию его друга, корсиканского мафиози по имени Жан Сарторе, который только что умер и который во время оккупации был связан с бандой на Рю Лористон и ее боссом Лафоном. “Я искренне сожалею, что вы не смогли написать мемуары Жана Сарторе, но вы ошибаетесь, думая, что он был старым другом Лафона. Он использовал Лафона как ширму для своей контрабанды золота и валюты, поскольку немцы охотились за ним даже больше, чем французы. Тем не менее, он много знал о банде Лористонов ”.
В 1969 году, после выхода моего второго романа, он позвонил мне и оставил имя и номер, по которому я мог с ним связаться. Она находилась на попечении некоего месье де Варга, который позже был замешан в убийстве Жана де Бройля. Я помню одно воскресенье, когда мы гуляли по Мон-Валь-рьен, мой отец, я и этот Шатийон, коренастый парень с каштановыми волосами, с живыми черными глазами под светлыми веками. Он отвез нас туда на старом "Бентли" с продавленными кожаными сиденьями — единственное, что у него осталось. Через некоторое время ему пришлось расстаться и с этим, и он приезжал на набережную де Конти на мопеде. Он был глубоко набожен. Однажды я провокационно спросил его: “В любом случае, что хорошего в религии?” Он дал мне биографию папы Пия XI с такой надписью: “Для Патрика, чтобы он мог узнать, ‘что такое хорошая религия’ ...”
Часто субботними вечерами мы с отцом оставались одни. Мы смотрели фильмы на Елисейских полях и во дворце Гомон. Однажды июньским днем мы шли — не помню почему — по бульвару Рошешуар. Солнце палило очень сильно, и мы отступили в темноту маленького кинотеатра "Дельта". В кинотеатре "Георг V" шел документальный фильм о Нюрнбергском процессе "Палачи Гитлера: в возрасте тринадцати лет я обнаружил изображения лагерей уничтожения. Что-то изменилось для меня в тот день. И что подумал мой отец? Мы никогда не говорили об этом, даже когда выходили из театра.
Летними вечерами мы покупали мороженое в Ruc или Régence. Ужин в ресторане L'Alsacienne на Елисейских полях или в китайском ресторане на улице Колизей. Вечером на темно-красном проигрывателе, обитом кожей, мы слушали пробные тиражи виниловых пластинок, которые он хотел выпустить на рынок. И на его прикроватном столике я помню одну книгу: Как заводить друзей, которая сегодня помогает мне понять его одиночество. Однажды утром в понедельник во время каникул я услышала шаги на внутренней лестнице, ведущей на пятый этаж, где находилась моя комната. Затем голоса в большой ванной по соседству. Судебные приставы увозили все костюмы, рубашки и обувь моего отца. Какая уловка помешала им вернуть мебель?
Летние каникулы 1958 и 1959 годов в М éг èве, где я был наедине с молодой девушкой, студенткой факультета искусств, которая присматривала за мной, как старшая сестра. Отель H ôтель-де-ла-Ра éсиденс был закрыт и выглядел заброшенным. Мы пересекли неосвещенный вестибюль, чтобы воспользоваться бассейном. После 5 часов вечера у этого бассейна играл итальянский оркестр. Врач и его жена сняли для нас две комнаты в своем доме. Странная пара. Жена, брюнетка, казалась сумасшедшей. Они удочерили девочку моего возраста, милую, как все нелюбимые дети, с которой я проводил послеобеденные часы в пустых классах соседней школы. Под летним солнцем, запах травы и асфальта.
Пасхальные каникулы 1959 года, со школьным товарищем, который отвез меня в Монте-Карло, чтобы я не оставался один в школе-интернате; мы остановились у его бабушки, маркизы де Полиньяк. Она была американкой. Позже я узнал, что она была двоюродной сестрой Гарри Кросби, парижского издателя "Лоуренса и Джойса", который покончил с собой в возрасте тридцати лет. У нее была черная машина с передним приводом. Ее муж торговал шампанским, и до войны они общались с Иоахимом фон Риббентропом, когда он тоже был продавцом шампанского. Но отец моего друга был бывшим участником Сопротивления и троцкистом. Он написал книгу о югославском коммунизме с предисловием Сартра. Я узнал все это позже. В Монте-Карло я проводил целые дни у маркизы, листая фотоальбомы, которые она собрала, начиная с 1920-х годов, иллюстрируя легкую, беззаботную жизнь, которую вели она и ее муж. Она хотела научить меня водить и дала мне руль своей 15-сильной машины на резко извилистой дороге. Я пропустил поворот, и мы чуть не вылетели в пустоту. Она привезла нас в Ниццу, своего внука и меня, посмотреть на Луиса Мариано в цирке Пиндер.
Остается в Борнмуте, Англия, в 1959 и 1960 годах. Верлен когда-то жил в этом районе: разбросанные красные коттеджи среди листвы и белые виллы вдоль моря … Я не собираюсь возвращаться во Францию. Я не получал никаких известий от своей матери. И я думаю, что моему отцу выгодно, чтобы я оставался в Англии дольше, чем планировал. Семья, у которой я живу, больше не может меня удерживать. Итак, я появляюсь на стойке регистрации отеля с тремя тысячами франков, которые у меня есть, и мне разрешают бесплатно переночевать в неиспользуемой гостиной на первом этаже. Затем директор школы, где я изучаю английский в по утрам я попадаю в нечто вроде чулана для метел под лестницей. Я убегаю в Лондон. Вечером я прибываю на вокзал Ватерлоо. Я пересекаю мост Ватерлоо. Я в ужасе от того, что я одна в этом городе, который кажется намного больше Парижа. Из красной телефонной будки на Трафальгарской площади я звоню своему отцу забрать вещи. Я пытаюсь скрыть свою панику. Похоже, он не очень удивлен, узнав, что я в Лондоне одна. Он желает мне удачи безразличным голосом. В маленьком отеле в Блумсбери мне соглашаются предоставить номер, хотя я несовершеннолетний. Но только на одну ночь. А на следующий день я пытаюсь попытать счастья в другой отель, рядом с Мраморной аркой. Там тоже не обращают внимания на то, что мне пятнадцать, и дают мне крошечную комнату. Это все еще была Англия времен "Тедди бойз" и Лондон, куда семнадцатилетняя Кристин Килер только что приехала из пригорода. Позже я узнал, что тем же летом она работала официанткой в маленьком греческом ресторане на Бейкер-стрит, прямо рядом с турецким заведением, где я обычно ужинал по вечерам перед моими тревожными прогулками по Оксфорд-стрит. “И Де Квинси, потягивая / Сладкий опиум, целомудренный и ядовитый / Размышлял о своей несчастной Анне ...”
Однажды вечером в сентябре 1959 года, с моей матерью и одной из ее подруг, в Кутубии, арабском ресторане на улице Эколь. Уже поздно. Ресторан пуст. Все еще лето. Погода жаркая. Дверь на улицу широко открыта. В те странные годы моей юности Алжир был продолжением Парижа, и Париж был омыт волнами и отголосками Алжира, как будто сирокко пронесся над деревьями в Тюильри, принося песок из пустыни и пляжей … В Алжире, как и в Париже, те же Vespas, те же афиши фильмов, те же песни в музыкальных автоматах caf é, те же Renault Dauphines на улицах. Тем же летом в Алжире, что и на Елисейских полях. В тот вечер в Кутубии, в каком городе мы были? Некоторое время спустя они разбомбили Кутубию. Однажды вечером в Сен-Жермен-де-Пр éс - или это был Алжир? — они разбомбили магазин мужской одежды Джека Ромоли.
Той осенью 1959 года моя мать участвовала в спектакле в театре Тре Фонтейна. éâ Субботними вечерами, когда мы могли уйти из школы, я иногда делала домашнее задание в кабинете директора театра. И я гуляла по окрестностям. Я открыл для себя район Пигаль, менее деревенский, чем Сен-Жермен-де-Пр, несколько более грубый, чем Елисейские поля. Именно там, на улице Фонтен, площади Бланш, улице Фрошо, я впервые прикоснулся к тайнам Парижа и, сам того не осознавая, начал мечтать о собственной жизни.
В квартире на набережной де Конти жили двое новоприбывших: Роберт Флай, старый друг моего отца, который служил у него шофером и возил его повсюду на Citroën DS 19, и Роберт Кар, художник по костюмам, с которым моя мать познакомилась на съемках фильма Макса Паскаля "Серкль викье", в котором она сыграла роль богатой и беспокойной иностранки, любовницы молодого художника.
В январе 1960 года я сбежал из школы, потому что был без ума от некоей Кики Дарагане, с которой познакомился у своей матери. Пройдя пешком до ангаров аэродрома Виллакубле, затем добравшись до Сен-Жермен-де-Пре на автобусе и метро, я случайно столкнулся с Кики Дараган в кафе "Малафосс", где улица Бонапарт пересекается с набережной. Она была с друзьями-студентами-искусствоведами. Они посоветовали мне вернуться домой. Я позвонила в свою дверь, но никто не ответил. Мой отец, должно быть, был на прогулке с Робертом Флаем в DS 19. Моя мать, как обычно, была в отъезде. Мне нужно было где-то переночевать. Я вернулся в школу-интернат на метро и автобусе, предварительно выпросив немного денег у Кики и ее друзей. Директор согласился оставить меня до июня. Но в конце учебного года меня должны были исключить.
В мои редкие выходные мой отец и Роберт Флай иногда брали меня с собой на прогулку. Они пересекали Иль-де-Франс. Они встретились с нотариусами и посетили множество объектов недвижимости. Они останавливались в деревенских гостиницах. Очевидно, мой отец по какой-то неотложной причине хотел “уехать из города”. В Париже, долгие беседы между Робертом Флаем и моим отцом в задней части офиса на бульваре Осман, 73, где я мог присоединиться к ним. У Роберта Флая были светлые усы. Кроме вождения DS 19, я понятия не имею, чем он занимался. Время от времени, по его словам, он совершал “побочную поездку” на площадь Пигаль и возвращался домой на набережную Конти в семь утра. Роберт Кар превратил спальню в квартире в ателье по пошиву одежды. Мой отец дал ему прозвище Труффальдино в честь персонажа комедии дель Арте. В 1940-х годах именно Роберт Кар одевал первых трансвеститов: Ла Замбеллу, Лаки Сарсель, Зизи Мустик.
Я сопровождал своего отца на улицу Кристоф-Коломб, где он навестил нового “закадычного друга”, некоего Моравски, в небольшом частном отеле под номером 12 или 14. Я ждал его, расхаживая взад-вперед под листьями каштанов. Была ранняя весна. Моя мать участвовала в спектакле в театре искусств, режиссером которого была мадам Александра Рубé-Янски. Пьеса называлась "Женщины хотят знать". Это было сделано производителем шелка из Лиона и его девушкой, и они финансировали всю постановку, арендуя театр и платя актерам из своего кармана. Каждый вечер они играли в пустом зале. Единственными зрителями были несколько друзей производителя шелка. Режиссер мудро посоветовал производителю не приглашать критиков под предлогом того, что они “подлые”. …
В последний воскресный вечер перед летними каникулами Роберт Флай и мой отец отвезли меня в школу Монтсель в DS 19 и подождали, пока я соберу чемодан. Положив их в багажник DS, я навсегда покинул Жуи-ан-Жозас по шоссе в западном направлении.
~ ~ ~
A Раньше они хотели держать меня подальше от Парижа. В сентябре 1960 года я был зачислен в среднюю школу Сен-Жозеф-де-Тер-нес, расположенную в горах Верхней Савойи. Человек по имени Жак Гирин и его жена Стелла, сестра моего отца, были моими неофициальными опекунами. Они жили в арендованном белом доме с зелеными ставнями в Вейрие, на берегу озера Анси. Но, кроме редких воскресений, когда меня на несколько часов отпускали из школы, они мало что могли для меня сделать.
“Джеки” Джирин увлекался “текстилем”. Он был родом из Лиона, принадлежал к богеме, любил классическую музыку, лыжи и дорогие автомобили. Стелла Гирин вела переписку с женевским адвокатом Пьером Жаккудом, который был осужден за убийство и тогда отбывал срок. Когда Джакку выпустили, она поехала повидаться с ним в Женеву. Позже я встретил его вместе с ней в баре отеля M övenpick примерно в 1963 году. Он говорил со мной о литературе, особенно о Маллармеé.
В Париже Джеки Джи #233;рин служил подставным лицом у дяди Ральфа, младшего брата моего отца: так называемым Etablissements G érin, 74 Rue d'Hauteville, фактически управлял дядя Ральф. Я так и не смог прояснить точную природу этого Etablissements G érin, что-то вроде склада, где у дяди Ральфа был офис и он продавал “оборудование”. Несколько лет спустя я спросил его, почему бизнес назвали G érin, а не Модиано, в его честь. Он ответил со своим парижским акцентом: “Должен понять, парень, после войны имена, звучащие по-итальянски, не очень-то прижились ...”
Во время моего последнего отпуска днем я прочитал "Дьявола во плоти" и Шабаш ведьм на маленьком пляже в Вейрье-дю-Лак. За несколько дней до начала занятий мой отец прислал мне резкое письмо, письмо такого типа, которое могло легко привести в уныние мальчика, которого собирались запереть в школе-интернате. Пытался ли он успокоить свою совесть, убеждая себя, что справедливо бросает преступника на произвол судьбы? “АЛЬБЕР РОДОЛЬФ МОДИАНО, НАБЕРЕЖНАЯ КОНТИ, 15, Париж VI, 8 сентября 1960 года. Я возвращаю письмо, которое вы прислали мне из Сен-Лô. Я должен сказать вам, что, читая это, я ни на секунду не поверил, что ваше желание вернуться в Париж имеет какое-либо отношение к подготовке к вступительным экзаменам. Вот почему я решил, что тебе следует уехать следующим утром, девятичасовым поездом в Анси. Я ожидаю отчета о твоем поведении в этой новой школе и могу только надеяться ради тебя, что оно будет образцовым. Я намеревался навестить вас в Женеве. В сложившихся обстоятельствах эта поездка теперь кажется бессмысленной. АЛЬБЕРТ МОДИАНО”.
Моя мать промоталась через Аннеси ровно настолько, чтобы купить мне две вещи для школьной формы: серый халат и поношенную пару ботинок на креповой подошве, которые прослужат мне добрых десять лет и никогда не протекут. Она ушла задолго до вечера. Всегда больно видеть, как ребенок возвращается в школу-интернат, зная, что он там будет заключенным. Хотелось бы удержать его. Приходило ли это ей в голову? Кажется, я не нашел расположения в ее глазах. И, кроме того, она собиралась отправиться в длительную поездку в Испанию.
Все еще сентябрь. Новый учебный год, воскресный вечер. Первые дни в колледже Сен-Жозеф были тяжелыми для меня. Но я быстро к этому привыкла. Я уже провел четыре года в школах-интернатах. Мои школьные товарищи в Терне были в основном крестьянского происхождения, и я предпочитал их хулиганам с позолоченными краями из Монтселя.
К сожалению, за нашим чтением следили. В 1962 году меня отстранили на несколько дней за чтение "Созревающего семени" Колетт. Благодаря моему учителю французского, отцу Аккамбрею, мне было предоставлено “специальное” разрешение читать Мадам Бовари, что было запрещено остальным. У меня сохранился экземпляр книги, в которой они написали “Одобрено для младших классов” с подписью отца Джанина, директора школы. Отец Аккамбрей порекомендовал мне один из романов Мориака "Неведомое море", который мне очень понравился, особенно концовка — настолько, что я до сих пор помню заключительную фразу: “… как в ”Черных рассветах прошлых лет". Он также предложил "Les D éracin é" Барра ès. Почувствовал ли он, что мне не хватает деревни в Солони или Валуа, или, скорее, их версии из моей мечты? Мои прикроватные книжки в общежитии: "Этот бизнес жизни" Павезе, который они и не думали запрещать. Манон Леско. Les Filles du feu. Грозовой перевал. Дневник сельского священника.
Несколько часов свободы раз в месяц, а затем воскресный вечерний автобус отвозил меня обратно в школу. Я ждал его у подножия большого дерева, недалеко от ратуши Вейрье-дю-Лак. Мне часто приходилось совершать поездку стоя, потому что все фермеры возвращались домой после воскресенья, проведенного в городе. Опускалась ночь. Мы проехали мимо замка Ментон-Сен-Бернар, небольшого кладбища Алекса и того, где были похоронены герои Сопротивления на плато Глиèрес. Те воскресные вечерние автобусы и поезда между Анси и Парижем были так же забиты, как и во время оккупации. Более того, это были в основном те же автобусы и поезда.
Генеральский путч в Алжире, за которым я следил в общежитии по своему маленькому транзисторному радиоприемнику, думая, что мне следует воспользоваться повсеместной паникой, чтобы сбежать из школы. Но порядок во Франции был восстановлен к вечеру следующего воскресенья.
Ночные огни в общежитии. Возвращение в общежитие после каникул. Первая ночь была худшей. Ты просыпался и не понимал, где находишься. Ночные огни жестоко возвращали все это. Отбой в 9 часов вечера, Кровать была слишком маленькой. Простыни не стирали месяцами и от них плохо пахло. Как и от нашей одежды. Встали утром в 6:15. Поверхностное мытье в холодной воде у раковин длиной в десять ярдов: корыта, увенчанные рядом кранов. Учеба. Завтрак. Несладкий кофе в металлической миске. Масла нет. во время утренней перемены на крытой игровой площадке мы собрались вместе, чтобы почитать газету "Эхо Свободы"é. В 4 часа дня на ужин раздали поленту из ломтика сухого хлеба и квадратика темного шоколада. Я умирал с голоду. У меня закружилась голова. Однажды мы с несколькими школьными товарищами накричали на казначея, отца Брона, сказав ему, что еды недостаточно. По четвергам после обеда класс прогуливается по школе. Я воспользовался возможностью, чтобы купить "Литературу Франко", "Искусство" и "Новую литературу" в деревенском газетном киоске. Я прочитал их от корки до корки. Все эти еженедельники громоздились у меня на тумбочке. Перерыв после обеда, когда я слушал радио. Вдалеке, за деревьями, монотонный вой лесопилки. Бесконечные дождливые дни под крышей детской площадки. Ряд стационарных туалетов с неплотно закрывающимися дверями. Вечернее благословение в часовне перед возвращением в общежитие, в очереди. Шесть месяцев шел снег. Я всегда чувствовал, что в этом снеге было что-то трогательное и доброжелательное. И песня, прозвучавшая в том же году по транзисторному радио: "Не я, не я, сувьен" плюс "Имя моего любимого" ...
В течение учебного года я время от времени получал письма от своей матери из Андалусии. Большинство ее писем были отправлены на попечение жительниц Вейрье-дю-Лак, за исключением двух или трех, которые были адресованы в мою школу. Отправленные и полученные письма приходилось распечатывать, и Джанин, каноник, сочла это странным, эта мать без мужа в Андалусии. Она написала мне из Севильи: “Тебе следует начать читать Монтхерланта. Я думаю, ты мог бы многому у него научиться. Мой мальчик, прими это близко к сердцу. Пожалуйста, сделайте это, прочтите Монтхерланта. Вы найдете в нем множество хороших советов. Например, как молодой человек должен вести себя с женщинами. Действительно, вы могли бы многому научиться, прочитав "Девушек" Монтерланта. ” Ее горячность удивила меня — моя мать никогда в жизни не читала ни слова Монтхерланта. Именно ее подруга, журналистка Джин Кау, побудила ее дать мне тот совет, который я до сих пор нахожу озадачивающим: действительно ли он думал, что Монтхерлант должен быть моим гидом в сексуальных вопросах? В любом случае, я невинно начала читать "Девочек". Лично я предпочитаю его "Парижскую сказку". В 1961 году моя мать по неосторожности прислала мне еще одно письмо, которое вызвало удивление каноника. В этом были вырезки из прессы о комедии "Сигне де Кикота ", в которой она гастролировала с Фернаном Грави.
Рождество 1960 года, в Риме с моим отцом и его новой подружкой, вспыльчивой итальянкой, на двадцать лет моложе его, волосы соломенного цвета, а лицо как у бедняка, которого не разобрать. Фотография, сделанная в канун Нового года в ночном клубе недалеко от Виа Венето, прекрасно передает этот визит. Я выгляжу задумчивым и сорок лет спустя задаюсь вопросом, что я там делал. Чтобы подбодрить себя, я притворяюсь, что фотография составная. Эрзац-Майл èне Демонжо хотела добиться расторжения своего первого брака по религиозным соображениям. Однажды днем я сопровождал ее в Ватикан на встречу с монсеньором Пендолой. Несмотря на его сутану и фотографию папы римского с надписью на его столе, он выглядел точь-в-точь как торгаши, которых мой отец обычно встречал в Claridge. В то Рождество мой отец, казалось, был поражен сильным обморожением моих рук.
Снова в школу-интернат, до летних каникул. В начале июля моя мать вернулась из Испании. Я поехал встречать ее в аэропорт Женевы. Она перекрасила волосы в каштановый цвет. Она переехала к Джин ринам в Вейрье-дю-Лак. У нее не было ни цента. На ее имя едва хватало пары туфель. Пребывание в Испании не было успешным, и все же она ничуть не утратила своего высокомерия. Она рассказывала нам, вздернув подбородок, “возвышенные” истории об Андалусии и тореадорах. Но под театральностью и фантазией у нее было каменное сердце.
Мой отец приехал провести несколько дней в этом районе в сопровождении маркиза Филиппа де Д., с которым у него были деловые отношения. Крупный, буйный блондин с усами, за которым следовала его любовница-брюнетка. Он позаимствовал паспорт моего отца, чтобы уехать в Швейцарию. Они были похожего телосложения, с одинаковыми усами и одинаковой полнотой, и Д. потерял свои документы, когда бежал из Туниса после военных действий в Бизерте. Я все еще вижу себя со своим отцом, Филиппом де Д., и брюнеткой-любовницей за столиком на тротуаре в пабе "Биз" в Таллуаре, и я снова задаюсь вопросом, кем я был как там было. В августе мы с мамой уехали в Кнокке-ле-Зут, где семья, с которой она дружила до войны, поселила нас на своей маленькой вилле. Это было любезно с их стороны; иначе нам пришлось бы спать под звездами или в Армии спасения. Избалованные, невоспитанные подростки тусовались на трассе для картинга. Промышленники из Гента с непринужденными манерами яхтсменов приветствовали друг друга своими глубокими голосами на французском, которому они старались придать английские интонации. Друг юности моей матери, который выглядел как перезрелый преступник, управлял ночным клубом за дюнами, недалеко от Остенде. Затем я вернулся один в Верхнюю Савойю. Моя мать вернулась в Париж. Для меня начался еще один учебный год в колледже Сен-Жозеф.
Перерыв на День всех Святых, 1961. Королевская улица, Анси, под дождем и тающим снегом. В витрине книжного магазина роман Моравиа "Скука" с надписью на животе: “И его рельеф: Эрос”. Во время тех серых каникул я прочитал "Преступление и наказание" , и это было моим единственным утешением. Я заболел чесоткой. Я пошел к врачу, чье имя я нашел в телефонной книге Аннеси. Она была шокирована моим ослабленным состоянием. Она спросила: “У тебя что, нет родителей?” Из-за ее заботы и материнской доброты мне пришлось заставить себя не разрыдаться.
В январе 1962 года пришло письмо от моей матери, которое, к счастью, не попало в руки отца Жанена: “Я не звонила тебе на этой неделе, меня не было дома. В пятницу вечером я был на коктейльной вечеринке, которую Литвак устроил на съемках своего фильма. Я также был на премьере фильма Трюффо "Жюль и Джим", и этим вечером я собираюсь посмотреть спектакль "Колдер и #243;н" в TNP…. Я думаю о тебе и знаю, как тяжело ты работаешь. Будь храбрым, мой дорогой мальчик. Я все еще не жалею, что отказалась от спектакля с Бурвилем. Я был бы слишком несчастен, играя такую вульгарную роль. Я надеюсь найти что-нибудь другое. Сын мой, не думай, что я забыла тебя, но у меня так мало времени на отправку посылок по уходу ”.
В феврале 1962 года я воспользовался перерывом на масленицу и сел в переполненный поезд до Парижа, у меня была высокая температура. Я надеялся, что мои родители, видя меня таким больным, позволят мне остаться в Париже на некоторое время. Моя мать переехала в квартиру на третьем этаже, где единственной оставшейся мебелью был продавленный диван. Мой отец жил на четвертом этаже с эрзацем Mylène Demongeot. У моей матери я увидел журналистку Джин Кау, у которой был телохранитель из-за заговора ОАГ об убийстве. Бывшая секретарша Сартра была странной уткой с рысьим лицом и одержимостью с тореадорами. Когда мне было четырнадцать, я убедил его, что сын Александра Ставиского под вымышленным именем учился со мной в школе, и сказал мне, что его отец все еще жив где-то в Южной Америке. Кау пришел в мою школу в своем 4-м РЕЗЮМЕ, отчаянно желая познакомиться с “сыном Стависки” и уйти с сенсацией. Той зимой я также встретился с Джин Норманд (псевдоним Джин Дюваль), подругой моей матери, которая рекомендовала мне криминальные романы, когда мне было одиннадцать. В то время, в 1956 году, я не мог знать, что он только что вышел из тюрьмы. Там была еще Мирей Урусов. Она спала в гостиной на старом диване. Брюнетка лет двадцати восьми-тридцати. Моя мать познакомилась с ней в Андалусии. Она была замужем за русским, Эдди Урусовым, по прозвищу “Консул”, потому что он пил столько же, сколько герой романа Малкольма Лоури "Свободная Куба". Они вдвоем управляли небольшим баром в отеле в Торремолиносе. Она была француженкой. Она рассказала мне, что, когда ей было семнадцать, утром, когда она должна была сдавать экзамены на степень бакалавра, у нее не сработал будильник, и она проспала до полудня. Это было где-то в районе Ландов. Ночью моей матери не было дома, и я оставался дома с Мирей Урусовой. Она не могла спать на этом маленьком продавленном диване. А у меня была большая кровать … Однажды утром я был с ней на площади Од и#233;он. Цыганка читала по нашим ладоням под аркадами торгового центра Сен-Андреé. Мирей Урусова сказала, что ей было бы любопытно познакомиться со мной через десять лет.
Возвращение в Нью-Йорк в унылом марте. Епископ Аннесский нанес официальный визит в школу. Мы поцеловали его кольцо. Речи. Месса. И я получил письмо от своего отца, которое канон Жанен так и не распечатал и которое, если бы оно имело какое-либо основание в реальности, было бы письмом образцового отца своему образцовому сыну: “2 мая 1962 года. Мой дорогой Патрик, мы должны рассказывать друг другу все абсолютно честно; это единственный способ не стать чужими, как, к сожалению, происходит во многих семьях. Я рад, что вы доверились мне о проблеме, с которой сейчас сталкиваетесь: что вы будете делать позже, какое направление выбрать в жизни. Вы объяснили мне, с одной стороны, что понимаете, что дипломы необходимы для получения хорошей должности, а с другой, что вам нужно выразить себя, написав книги или пьесы, и вы хотели бы полностью посвятить себя этому. Большинство людей, добившихся наибольшего литературного успеха, за редким исключением, были блестящими студентами. Вы можете привести столько примеров, сколько я смогу: Сартр, вероятно, никогда бы не написал некоторые из своих книг, если бы не продолжил свои исследования, получив ученую степень по философии. Клодель написал "Атласную туфельку", когда был молодым атташе посольства é в Японии, после окончания с отличием факультета естественных наук По.’Ромен Гари, получивший Гонкуровскую премию, еще один выпускник ‘Сайенс По’ и консул в Соединенных Штатах”. Он хотел, чтобы я стал инженером-агрономом. Он считал это перспективной профессией. Если он придавал такое большое значение школьному образованию, то это потому, что у него самого его не было и он был немного похож на тех бандитов, которые отправляют своих дочерей учиться к “сестрам.”Он говорил с легким парижским акцентом — акцентом города é д'Отсевиль и улицы Пти-Х ôТелс, а также города é Трéвизе, где в тишине под деревьями можно услышать журчание фонтана. Время от времени он использовал сленг. Но он мог внушить доверие потенциальным инвесторам, поскольку выглядел приятным, сдержанным парнем, высоким и сдержанно одетым.
Я сдавал экзамен на степень бакалавра в Анси. Это был бы мой единственный диплом. Париж в июле. Мой отец. Моя мать. Она участвовала в возрождении "Порт Клакен" в Дауну. Эрзац "Мил и#232;не Демонжо". Парк Монсо, где я читал газетные статьи об окончании Алжирской войны. Булонский лес. Я открыл для себя путешествие Céline к концу ночи. Я был счастлив, когда гулял по улицам Парижа один. Однажды в августовское воскресенье в юго-восточной части города — на бульваре Журдан и бульваре Келлерман, в районе, который я позже так хорошо узнал, — я узнал из объявления продавца новостей о самоубийстве Мэрилин Монро.
Август месяц в Анси. Клод. Тем летом 1962 года ей исполнилось двадцать. Она работала у портнихи в Лионе. Затем она стала временной моделью. Затем, в Париже, штатная модель. Затем она вышла замуж за сицилийского принца и уехала жить в Рим, где время останавливается навсегда. Роберт. Он шокировал Анси, громко провозгласив себя “королевой”. Он был изгоем в этом провинциальном городке. Тем же летом 1962 года ему было двадцать шесть. Он напомнил мне Дивайн из "Богоматери цветов" Жене. Когда Роберт был совсем молодым, он был бойфрендом бельгийского барона Жана Л. во время пребывания последнего в королевском дворце в Аннеси — того самого барона, зазывалу которого моя мать знала в Антверпене в 1939 году. Я снова увидел Роберта в 1973 году. Однажды воскресным вечером в Женеве мы ехали в его машине через Бергский мост, и он был так пьян, что мы чуть не свалились в Рону. Он умер в 1980 году. На его лице были следы побоев, и полиция арестовала его друга. Я прочитал об этом в газетах: “Настоящая смерть персонажа, которого больше, чем жизнь”.
Девочка Мари. Летом она, как и я, села на автобус в Анси на вокзальной площади в семь вечера после работы. Она ехала домой в Вейрье-дю-Лак. Я встретил ее в том автобусе. Она была едва старше меня и уже работала машинисткой. В ее выходные мы встречались на маленьком пляже в Вейрье-дю-Лак. Она читала Историю Англии Моруа. И фотокомиксы, которые я покупал для нее, прежде чем присоединиться к ней на пляже.
Дети моего возраста, которые проводили время в Спортинге или Таверне, а теперь унесенные ветром: Жак Л., по прозвищу “Маркиз”, сын милисьена, расстрелянного за измену в августе 1944 года в Гран-Борнане. Пьер Фурнье, который ходил с набалдашником трости. И те, кто принадлежал к поколению Алжирской войны: Клод Брюн, Зази, Пауло Эрвье, Рози, Ла Йетт, которая была любовницей Пьера Брассера. Доминик, брюнетка в черной кожаной куртке, прошла под аркадами, и они сказали, что она жила “за счет своего очарования” в Женеве … Клод Брюн и друзья. Банда вителлони. Их культовым фильмом была "Красавица по-американски". Вернувшись с алжирской войны, они купили подержанный MGS. Они отвели меня на “освещенный” футбольный матч. Один из них поспорил, что сможет соблазнить жену префекта в течение двух недель и отвезти ее в Гранд-отель в Вердене, и он выиграл; другой был любовником богатой и очень хорошенькой женщины, вдовы местного знатного человека, которая зимой часто посещала бридж-клуб на втором этаже казино.
Раньше я ездил на автобусе в Женеву, где иногда виделся со своим отцом. Мы обедали в итальянском ресторане с человеком по имени Пикард. Во второй половине дня он назначал встречи. Любопытная Женева начала шестидесятых. Алжирцы вполголоса разговаривали в вестибюле отеля Hôтель-дю-Ра ôне. Я гулял по исторической части города. Они сказали, что Доминик, брюнетка, в которую я был влюблен, работала в ночном клубе на улице Гласисд-де-Рив, 58. На обратном пути автобус пересек границу на закате, не останавливаясь для прохождения таможни.
Летом 1962 года моя мать приехала в турне через Анси, играя в Ecoutez bien Саши Гитри "Господа в казино" с Жаном Маршатом и Мишелем Фламмом, типичным светловолосым “симпатичным мальчиком”, на котором были купальные трусы с леопардовым принтом. Он пригласил нас перекусить в баре Спортинга. Воскресная прогулка с Клодом по садам П âкье, когда каникулы закончились. Уже наступила осень. Мы проходили мимо префектуры, где работала ее подруга. Анси снова превратился в провинциальный городок. В P âquier мы наткнулись на старого армянина, который всегда был сам по себе; по словам Клода, он был богатым бизнесменом, который давал много денег девушкам и нищим. И серый автомобиль Джеки Джи éрина с кузовом от Allemano целую вечность медленно кружил вокруг озера. Я буду продолжать пересказывать эти моменты, без ностальгии, но в спешке. Это не моя вина, если слова путаются. Мне нужно действовать быстро, пока я не пал духом.
~ ~ ~
В сентябре в Париже я поступил в лицей Генриха IV, в подготовительный класс философии, на полный пансион, хотя квартира моих родителей находилась всего в нескольких сотнях ярдов от школы. Последние шесть лет я жил в общежитиях. В других моих школах дисциплина была суровее, но я никогда не был так несчастен, как в школе Генриха IV. Особенно в тот час, когда я наблюдал, как дневные ученики выходят через главное крыльцо и веером расходятся по улицам.
Я не очень хорошо помню своих товарищей по пансиону. Кажется, я помню трех мальчиков из Саррегемина, которые готовились к суперкубку Ecole Normale в Риэре. Обычно с ними был мартиниканец из моего класса. Был еще один ученик, который всегда курил трубку и постоянно носил серый халат и ковровые тапочки. Они сказали, что он не выходил за пределы школьных стен в течение трех лет. Я также смутно припоминаю своего соседа по койке, маленького рыжеволосого паренька, которого я заметил издалека два или три года спустя на бульваре Сен-Мишель в форме рядового под дождем … После отбоя сторож прошел по спальням с фонарем в руке, чтобы убедиться, что все кровати заняты. Это была осень 1962 года, но также девятнадцатый век и, возможно, время еще более далекое в прошлом.
Мой отец приходил ко мне в это заведение только один раз. Директор разрешил мне подождать его на крыльце у входа. У того директора было красивое имя: Адонис Дельфосс. Силуэт моего отца, там, на крыльце — но я не могу разглядеть его лица, как будто его присутствие в этих средневековых монастырских условиях казалось нереальным. Силуэт высокого мужчины без головы. Я не помню, была ли там гостиная. Я думаю, мы разговаривали в комнате на втором этаже, библиотеке или, возможно, в зале для встреч. Мы были одни, сидели за столом друг напротив друга. "Я сопровождал его обратно по на крыльцо. Он пошел прочь через площадь Пант и #233; дальше. Однажды он сказал мне, что тоже болтался в этой части города, когда ему было восемнадцать. У него было ровно столько денег, чтобы купить себе кафе с молоком и пару круассанов в Dupont-Latin вместо нормальной еды. В те дни у него была тень на легком. Я закрываю глаза и представляю, как он прогуливается по бульвару Сен-Мишель среди хорошо воспитанных учеников лицея и студентов, принадлежащих к организации Action Française. Его Латинскому кварталу" принадлежала Виолетте Нозиèре. Должно быть, он много раз сталкивался с ней на бульваре. Виолетта, “хорошенькая школьница из лицея ée F éнелон, которая разводила летучих мышей у себя на столе”.
Мой отец женился на эрзац-Майл èне Демонжо. Они жили на четвертом этаже, прямо над моей матерью. Два этажа составляли единую квартиру с тех времен, когда мои родители жили вместе. В 1962 году две квартиры еще не были разделены. За заколоченным дверным проемом все еще виднелась внутренняя лестница, которую мой отец построил в 1947 году, когда начал сдавать в аренду третий этаж. Эрзац-Майлз Демонжо не был в восторге от того, что я был дневным учеником или продолжал встречаться со своим отцом. После того, как я провел два месяца в качестве пансионера, он прислал мне это письмо: “АЛЬБЕРТ РОДОЛЬФ MODIANO 15 QUAI DE CONTI Paris VI. Ты поднялся сегодня утром в 9.15, чтобы сообщить мне, что решил не возвращаться в школу до тех пор, пока я не отменю свое решение оставить тебя там в качестве пансионера. Примерно в 12:30 вы снова подтвердили вышесказанное. Ваше поведение выходит за рамки постыдного. Если вы думаете, что такие жалкие попытки шантажа завоюют меня, вам стоит еще раз подумать. Поэтому я настоятельно советую вам, ради вашего же блага, вернуться в школу завтра утром с запиской для вашего директора, извиняющейся за ваше отсутствие из-за простуды. Я должен предупредить вас в недвусмысленных выражениях, что если вы этого не сделаете, то пожалеете об этом. Вам семнадцать, вы все еще несовершеннолетний, я ваш отец, и я несу ответственность за ваше образование. Я намерен переговорить с вашим директором. Альберт Модиано.”
В тот октябрь 1962 года у моей матери не было ни денег, ни театральных ангажементов. А мой отец угрожал прекратить выплачивать мне алименты, если я не вернусь в общежитие. Думая об этом сегодня, я не могу представить, что обошелся ему очень дорого: всего лишь скромная комната и питание. Но я помню, что видел его в конце 1950-х годов настолько “разоренным”, что ему пришлось занять несколько франков, которые мой дедушка иногда присылал мне из Бельгии из своей пенсии по старости. Я чувствовал себя ближе к нему, чем к собственным родителям.
Я продолжал “бастовать” из школы-интерната. Однажды днем мы с мамой гуляли по Тюильри; у нас не было ни цента. В качестве последнего средства она решила обратиться за помощью к своей подруге Сюзанне Флон. Мы отправились к Сюзанне Флон пешком, у нас не хватило сдачи даже на два билета на метро. Сюзанна Флон приветствовала нас в своей квартире на авеню Георга V с выходящими друг на друга балконами. Это было как на круизном лайнере. Мы остались на ужин. В мелодраматических тонах моя мать изложила наши “несчастья”, твердо стоя на ногах, с театральными и повелительными жестами. Сюзанна Флон слушала снисходительно, сожалея о нашем положении. Она предложила написать моему отцу письмо. Она дала моей матери немного денег.
В последующие месяцы моему отцу пришлось смириться с тем, что я, наконец, покинул общежитие, в котором жил с одиннадцати лет. Он назначал встречи со мной в кафе. И он изложил свои стандартные претензии к моей матери и ко мне. Я никогда не мог установить связь между нами. При каждой встрече я был вынужден выпрашивать у него пятидесятифранковую купюру, которую он давал мне очень неохотно и которую я приносил домой своей матери. В определенные дни я ничего не приносил домой, что вызывало у нее вспышки ярости. Вскоре — примерно в то время, когда мне исполнилось восемнадцать, и в годы следующее — я начал пытаться самостоятельно найти ей несколько тех жалких пятидесятифранковых банкнот с изображением Жана Расина. Но ничто не смягчало холодности и враждебности, которые она всегда ко мне проявляла. Я никогда не мог довериться ей или попросить ее о помощи любого рода. Иногда, подобно дворняжке без родословной, которую слишком часто предоставляли самой себе, я испытываю детское желание описать черным по белому то, через что она заставила меня пройти, своей бесчувственностью и бессердечием. Я держу это при себе. И я прощаю ее. Теперь все это так далеко … Я помню, как в школе переписывал эти слова Л.éо Блое: “В сердце человека есть места, которых еще нет, и в них поселяется страдание, чтобы они могли существовать”. Но в данном случае это были напрасные страдания, из которых нельзя даже составить стихотворение.
Наша бедность должна была сблизить нас. Однажды — в 1963 году — им пришлось “переподключить” газовые сети в квартире. Нужно было сделать работу, а у моей матери не было денег, чтобы заплатить за нее. Я тоже. Мы готовили еду на спиртовке. Зимой мы никогда не включали обогрев. Эта нехватка денег будет преследовать нас еще долгое время. Однажды январским днем 1970 года нам было так туго, что она потащила меня в ломбард на улице Пьер-Шаррон, где я купил авторучку “из золота с бриллиантовым пером”, которую Морис Шевалье подарил мне на церемонии вручения литературной премии . Они дали мне за это всего двести франков, которые моя мать со стальным взглядом положила в карман.