Равич Славомир : другие произведения.

Форсированным маршем

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Форсированным маршем (главы из книги) (fb2)
  файл на 4 - Форсированным маршем (главы из книги) [= «Долгий путь»; ориг.:«The Long Walk»] (пер. Вера Наумова) 1924K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Славомир Равич
  
  Славомир Равич
  ФОРСИРОВАННЫМ МАРШЕМ
  Пешком от Полярного круга до Гималаев
  (Главы из книги)
  ОТ ИЗДАТЕЛЯ
  
  О жизни Славомира Равича до его приключения известно только то, что он пишет в своей книге: родился в 1915 г. в Польше..., учеба, которая должна была обеспечить ему карьеру почтенного инженера (электричество, радио)..., затем участие в войне в составе кавалерийской части. Арестованный в ноябре 1939 г. русскими, он избегает — без сомнения, по ошибке — участи, уготованной Сталиным для всех польских офицеров: пуля в затылок и братская могила в лесах Хатыни. Он попадает в Москву, заключенный в Лубянку, предстает перед судом (если его можно так назвать) и в середине зимы 40-41гг. его отправляют в Сибирь вместе с 4 тысячами других каторжников. Не многие из них вернутся.
  
  Он вернулся. Живой. Книга, которую мы собираемся прочитать, рассказывает, почему и как. То, что он рассказывает, кажется до того невероятным, что сначала были сомнения в правдивости автора, дискуссии по этому поводу далеко не завершены. Но, признаемся, простого читателя это мало заботит.
  
  Что стало с Равичем после его безумного, нечеловеческого странствия, он никому не говорит. Известно только то, что он жив и проживает в Лондоне. И что он больше не желает говорить об этом. С него достаточно и того, что каждый год он раскрывает несколько сотен конвертов, получаемых до сих пор от читателей со всего мира (его книга была переведена, по последним данным, на 18 языков). А что касается остального, он считает, что его произведение говорит за него. Воздадим ему должное.
  
  Несколько лет назад Николя Бувье обратил внимание издательства «Фебус» на существование этой книги (опубликованной в 1956г. и переведенной на следующий год Альбеном Мишелем). Его захватило это повествование. Издатель, которого, в свою очередь, тоже горячо тронуло произведение, с первых же страниц стал думать о переиздании. «Это не литературный текст, — предупредил Бувье, — может быть, это даже лучше, чем просто литературный текст... Некоторые книги бывают достаточно сильны, чтобы не нуждаться в помощи стиля. И все же ты должен будешь заказать новый перевод, книга того стоит. И если тебе нужно предисловие, я к твоим услугам».
  
  Николя больше нет. Мы не прочитаем его предисловие. А новый перевод готов и новому поколению читателей потребуется отказаться всего лишь от одной или двух ночей сна, чтобы на одном дыхании прочитать эти страницы.
  
  Так как здесь мы с самого начала оказываемся в невозможном, в той наиболее удивительной категории невозможного, у которой бесспорный вкус истины. И это происходит прямо на глазах у читателя (этого бессердечного чудовища). Вначале направление Москва — Иркутск: три тысячи километров и пыль запломбированного вагона — преисподняя... Затем в середине зимы около тысячи километров пешком, с закованными в цепи ногами, прямо на север до лагеря, расположенного на подступах к Полярному кругу. Можно назвать это адом, и это не будет преувеличением.
  
  Равич как раз из той категории людей, которые, насильно помещенные в ад, начинают говорить себе, что всегда можно уладить проблемы, обустроить место, что должен быть способ..., затем, когда они обнаруживают, что нет никаких способов, включая и способа сбежать, решают все-таки улизнуть.
  
  Итак, их будет семеро вместе с ним, наделавших хлопот однажды морозной весной — трое поляков, литовец, латыш, югослав и... один американец(!). Они не очень сильны в географии. Они «просто» мечтают добраться пешком до Китая или английской Индии и знают, что солнце им укажет, по крайней мере, путь к югу. Ни один из них не способен на протяжении тысяч километров, которые им нужно пройти (понадобилось для этого два года), даже определить местонахождение пустыни Гоби..., тем не менее, они смогут преодолеть ее без запасов воды. Иногда наивность помогает...
  
  Впрочем, она присутствует и в «манере» этого повествования. Равич, который прибег в свое время к помощи одного молодого английского журналиста, чтобы тот рассказал его историю читателям, был достаточно здравомыслящим человеком и не принуждал Доунинга писать совершенным литературным слогом. Он хотел, чтобы мастер пера пользовался его собственными, обыденными словами, и был чертовски прав. Николя Бувье, тонкий знаток в подобных вопросах, говорил нам: порой случается так, что литература выигрывает, когда обходится без помощи литературы.
  
  Ж.П.С.
  
  Форсированным маршем
  
   Славомир Равич выражает свою признательность Рональду Доунингу, который помог ему написать эту книгу.
  
  ЖИЗНЬ В ЛАГЕРЕ №303
  
  Легкий утренний туман рассеялся, и при морозном и ясном свете дня я рассмотрел место, где, по решению суда, должен был провести двадцать пять лет своей жизни. Лагерь №303, находившийся в 450-600 километрах к югу от Полярного круга, представлял собой прямоугольник в восемьсот метров в длину и четыреста в ширину. По углам его на крепких деревянных сваях возвышались сторожевые вышки с пулеметами. Главный вход был обращен на запад, с каждой стороны от него находились гарнизонные бараки, кухни, хранилища и административные помещения. Примерно в центре ограды простиралась нейтральная территория, разделяющая солдат и заключенных.
  
  Между нами и близлежащим лесом были воздвигнуты заградительные рубежи, какие бывают в лагерях для заключенных. Если выйти наружу, первым препятствием на пути к свободе был непрерывающийся круг из рулона колючей проволоки. Потом шла глубокая двухметровая траншея, одна стенка которой была вырыта под углом в тридцать градусов, а другая — совершенно вертикально. Затем возвышалась первая из двух бревенчатых изгородей высотой в четыре метра, с внутренней поверхностью без шероховатостей. Внешнее основание этих двух изгородей было укреплено сетью колючей проволоки. Совершенно открытая полоса земли, которая разделяла их, заменяла дозорный путь и соединяла караульное помещение, расположенное у главного входа лагеря, с четырьмя дозорными вышками. Там постоянно патрулировали часовые, по ночам — в сопровождении немецких овчарок. Эти волкодавы содержались в одной псарне вместе со сворой упряжных собак.
  
  Тысяча людей застенчиво присоединилась к нам в то первое утро, большей частью финны, которые уже были тут к прибытию нашей оборванной толпы в четыре тысячи пятьсот душ. Они вышли из четырех бараков, стоявших в восточном конце ограды. Эти жилища, построенные из бревен, имели восемьдесят метров в длину и десять в ширину. Они были расположены соответственно основной схеме лагеря. Двери выходили на запад, и эта сторона была защищена от ветра и снега узким крытым проходом. Для нас, новоприбывших, явно никакого жилья не было предусмотрено.
  
  Солдаты приказали построиться для еды. Мы стали проходить колонной перед окнами кухни — одного из зданий, расположенных слева от главного входа. Как обычно, нам раздали по кружке кофе и куску хлеба. Каждый как можно быстрее пил и протягивал свою жестяную кружку в проём следующего окна. Нам обильно наливали бурды, но не хватало посуды. Этот дефицит продолжался все то время, что я провел в лагере, и доходило до того, что для супа использовали деревянные миски.
  
  Солдаты принесли некий помост в центр плаца, и по приказу младших офицеров и унтер-офицеров расположились вокруг него. После чего нас построили в форме широкого круга. Два полковника в сопровождении небольшого отряда прошли сквозь толпу, и один из них поднялся на упомянутый помост. Я находился в первом ряду и спокойно рассмотрел его. Высокий, худой мужчина элегантного вида с изможденным лицом, с седеющими висками был образцом кадрового военного. Его маленькие седые усы были безукоризненно пострижены, две сильно заметные складки соединяли упругий рот с энергичным подбородком. Он держал голову, слегка наклоняясь вперед, и я был поражен его безразличным видом, этим необъяснимым видом природной уверенности в себе, которую всякий, кто служил, замечал у некоторых из своих командиров. Он не показал никаких эмоций перед враждебной публикой, толпой горемык, охваченных глубокой и почти осязаемой ненавистью ко всему русскому. Он держался перед нами неподвижно и совершенно спокойно. Раздавались комментарии. Офицер медленно обвел нас взглядом. Установилась абсолютная тишина.
  
  Четким и повелительным тоном он произнес нам свою речь на русском языке:
  
  — Я — полковник Ушаков, начальник этого лагеря. Вы здесь находитесь, чтобы работать и я ожидаю от вас тяжелого труда и дисциплины. Я не буду вам говорить о наказаниях: вы, конечно же, знаете, что вас ожидает в случае неподчинения.
  
  Первая задача — это обеспечить вас крышей. Значит, ваше первое задание будет заключаться в построении бараков для себя. Чем быстрее они будут построены, тем быстрее вы спасетесь от ненастья. Смотрите сами. В любом обществе есть люди, которые устраиваются так, что за них работают другие. Распущенность такого рода здесь будет недопустима, и ради всеобщего блага мы проследим за тем, чтобы каждый выполнял свою часть работы.
  
  Я надеюсь, что вы не будете создавать трудностей. Если вы хотите высказать свою жалобу, я всегда готов их выслушать и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Здесь нет ни одного врача, но есть солдаты, которые прошли курсы спасателей. Те из вас, кто не в состоянии работать, будут размещены в существующих зданиях, пока другие не построят новые бараки. Я все сказал.
  
  Начальник лагеря спустился, чтобы уступить место другому полковнику. Тот скорее вскочил, чем поднялся на помост, такой он был кипучий. В этом человеке не было ничего спокойного. Если от Ушакова исходило ощущение сдержанной властности, то этот тип демонстрировал свою власть наподобие орифламмы, развевающейся на ветру. Одетый лучше, чем его коллега, он носил куртку из овчины, и на ногах у него были элегантные, до блеска навощенные сапоги из мягкой кожи. Что касается возраста, то Ушакову он годился в сыновья.
  
  Если я когда-либо и знал его фамилию, то забыл ее. Он был политическим комиссаром, и мы звали его только «политруком», а не иначе (это аббревиатура должности, занимаемой подобными ему функционерами). Целую минуту он с усмешкой, пренебрежительно разглядывал нас, самодовольный и высокомерный. Заключенным было не по себе, они переминались с ноги на ногу и не проронили ни слова.
  
  Наконец, он заговорил. Он выражался как главный сержант, грубо и презрительно.
  
  — Посмотрите на себя, — бросил он нам, выгибая плечи и кладя руки в перчатках на бедра. — Настоящее скопище животных! Нет, ну на что вы похожи? Вас считают людьми высоко цивилизованными, которые заявляют, что руководят планетой. Вы осознаете теперь, до какой степени нелепо все то, что напичкали в вашу голову?
  
  Один смельчак из этой беспокойной толпы отважился ответить ему. Его голос прорезал тишину, когда политрук после своей вступительной нападки ненадолго замолк для пущего эффекта:
  
  — На что мы можем быть похожи? Вы не даете нам бриться, у нас нет ни мыла, не сменной одежды!
  
  Политрук повернулся в ту сторону, откуда доносился голос.
  
  — Еще одна реплика, и я лишу вас рациона. — Его больше не прерывали. — За проведенное здесь время, — продолжил он, — и под руководством товарища Сталина мы сделаем из вас полезных граждан. Кто не работает, тот не ест. Моя задача — помочь вам исправиться. Здесь вы будете не только работать. Вы можете ходить на занятия, чтобы исправить свой взгляд на вещи. У нас отличная библиотека, куда у вас будет доступ после работы.
  
  Он продолжил в таком же духе, затем резко произнес:
  
  — Вопросы?
  
  — А когда здесь наступает весна? — спросил один заключенный.
  
  — Не задавайте глупых вопросов, — ответил ему политрук.
  
  И на этом нас заставили разойтись.
  
  Первые дни строительства бараков были несколько хаотичные. Все были относительно пылко настроены на то, чтобы самим приняться за работу, и возложить на более способных людей подходящие им задачи оказалось нелегко. Система организовалась потихоньку по прошествии двух или трех дней. Образовались бригады архитекторов и землеустроителей для того, чтобы начертить на земле план каждого барака и отметить их вехами, бригады рабочих, отобранных среди самых молодых, которые рыли мерзлую землю, чтобы выкопать глубокие ямы для столбов и, наконец, бригада плотников, людей, умеющих пользоваться теслом, чтобы обрабатывать деловую древесину. Большая часть работников выходила через ворота лагеря каждое утро в восемь часов под охраной вооруженных солдат.
  
  Я был в бригаде лесорубов. Труба будила в пять часов, и почти сразу шествие заспанных людей отправлялось в отхожее место, к траншее, вырытой за расположением будущих бараков. Затем вставали в очередь за завтраком. Инструменты — объект скрупулезного учета каждое утро и в конце дня, когда мы их возвращали — вручались в хранилище, находящемся слева от входа. Когда мы выходили из лагеря, табельщик отмечал наши фамилии в своих списках.
  
  Лес состоял, в основном, из елей, но были также березы и лиственницы в большом количестве. Я работал в бригаде лесорубов, орудуя большой двуручной пилой. Иногда менял занятие и рубил сучья. Я еще в детстве научился пользоваться топором в нашем имении в Пинске, и эта работа мне нравилась. Постепенно я набирался сил. Погружаясь в кипучую деятельность, испытывал чувство гордости и удовлетворения от того, что снова работал руками. В час дня мы возвращались в лагерь, чтобы доставить плотникам древесину. Нам выдавали суп, затем мы снова шли в лес и работали до наступления ночи. Ряд бараков с каждым днем становился длиннее.
  
  Через две недели после нашего прибытия жилища были построены: два ряда из десяти строений разделялись широкой «улицей». Мне предоставили койку в одной из последних построек, и я совершенно отчетливо помню то чудесное чувство безопасности, удобства и тепла, которое я испытал, когда впервые морозной ночью вошел в свое новое жилище. Приятно пахло свежесрубленной елью. Вдоль бревенчатой стены были расположены пятьдесят коек по три яруса, сделанные просто из досок, положенных на прямоугольный каркас. Три жестяные печки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга по длине помещения, пламенели в темноте, подтапливаемые обрезками древесины, которые мы приносили каждый день из леса. По примеру тех, кто уже жил в бараках, мы собирали как можно больше мха в наши фуфайки, чтобы расстелить их на досках коек. У нас не было вытяжной трубы, дым выходил через узкую трубу в отверстие, сделанное в крыше. Запах от дыма дров перемешивался с еловым запахом. В тот самый вечер я лежал на своей высокой койке, скрестив руки за головой, и слушал разговоры окружающих меня людей.
  
  Напротив меня, повернувшись на бок, лежал мужчина лет пятидесяти. Сначала мы поговорили о бараках, отметили мастерство плотников, великодушно похвалили русских за теплопроводную тягу. Затем мой сосед стал вспоминать свою жизнь. Он был учителем в Брест-Литовске и сержантом запаса польской армии. Внезапно пришли русские и отдали его место одному коммунисту, который за двухнедельную «срочную переподготовку» изучил советские педагогические методы. Матери продолжали приводить к нему своих детей, но вследствие одного доноса он был арестован, допрошен и осужден на десять лет принудительных работ. Я вслух пожалел его, подумав про себя: «Десять лет...тебе повезло, старик». Он все еще говорил, хотя я уже засыпал, и это была первая ночь за многие месяцы, когда я спал по-настоящему.
  
  После шести вечера каждый заключенный должен был вернуться в свое жилище. Допускались хождения из барака в барак при условии, если не образовывались большие скопления людей. За двумя рядами зданий велось строгое наблюдение с вышек с восточного края ограды, но если соблюдался категорический запрет подходить к колючей проволоке, охранники не вмешивались. Внутри помещений заняться было нечем. Нам нечего было читать, и освещения не было тоже. Единственными разрешенными занятиями после шести вечера были присутствие на организуемой политруком лекции по средам или же в другие дни — посещение библиотеки, которая находилась в подчинении того же политрука. В конце концов я подумал, что перелистывать страницы книг ни к чему не обязывает и отчасти займет эти длинные вечера. Я решил срочно попросить разрешения ходить в эту библиотеку. Мне охотно дали согласие.
  
  Библиотека занимала половину одного из административных зданий, расположенных слева от входа в лагерь, и наиболее отдаленных, в двадцати метрах от колючей проволоки на южной стороне. Около двухсот книг были расставлены в ряд в глубине комнаты на не отшлифованных деревянных досках, и я вытащил из них несколько наугад. Было определенное количество произведений некоего Маяковского. А также имелось приблизительно пятьдесят томов серии «Русская Азбука» — иллюстрированных учебников по чтению для детей. В тот вечер и в последующие тоже я провел некоторое время, просматривая тома «Азбуки». Это оказались буквари, тексты которых были написаны в форме виршей, восхваляющих мощь советских самолетов и доблесть их пилотов, советские танки и танкистов, Красную Армию, советских героев, таких как Ворошилов, советских государственных деятелей, навроде Ленина и Сталина, трактористов и советских колхозников, всех знаменитостей СССР.
  
  А наиболее ценными считались «История великой коммунистической партии большевиков» в двух томах и полная версия Российской Конституции. Проведя поучительные часы над этими двумя трудами, я сделал вывод, что если даже я проторчу здесь двадцать пять лет, маловероятно, что превращусь в коммуниста, русского или кого-нибудь еще.
  
  Веселый и циничный чех, который «проживал» на койке рядом со мной, уговорил меня сходить с ним на одну из обязательных для всех солдат, свободных от дежурства, лекций, проводимых в среду вечером политруком. Политрук не стал скрывать своей радости, увидев нас и, прежде чем посвятить свое время солдатской аудитории, похвалил нас. Он говорил о мощи России, об ее господстве в мире (как бы мимоходом, специально для нас — о разложении пагубной капиталистической системы). Когда солдаты задавали ему вопросы, он приводил им марксистскую догматику и цитаты из речей и сочинений Ленина — Сталина. Когда мы уходили, он улыбался.
  
  Он бы не улыбался так, если бы видел, как спустя несколько минут чех показывал перед нашими товарищами уморительный номер о его способе обучения солдат Красной Армии. Я был не единственным, кто катался от смеха. Этот парень был прирожденным артистом и имитатором. В заключение он спросил у своей публики: «Есть ли вопросы?» и тут же отвечал на них, искусно-язвительно искажая марксистско-ленинско-сталинскую теорию построения коммунизма. Все признали, что наше присутствие на лекции было очень полезно.
  
  Несколькими днями позднее у нас появилось занятие другого рода. С нами жил один из нескольких заключенных в лагере священников, в большинстве своем католиков, но также русских и православных греческих. В тот вечер кто-то лежал, кто-то сидел, когда наш церковный служитель католического вероисповедания медленно прошел между койками и спросил, не возражает ли кто-нибудь против того, чтобы он совершил богослужение. Кто-то, может, воздержался от ответа, но никто не возразил. Он устроился в середине комнаты и провел очень простую службу, и латинские слова очень странно раздавались в таком месте. Я рассматривал его при слабом отблеске печей и этот кюре с длинной черной бородой показался мне необычным. Затем он помолился за наше освобождение, и я слез с кровати, чтобы пасть на колени. Многие проделали то же самое. Держа в руке посеребренное распятие из березы, он благословил нас. Он был высокий, худой, слегка сутулый, волосы с проседью, хотя, без сомнения, ему было не больше тридцати пяти лет. Я так и не узнал, почему он был депортирован в Сибирь. Он никогда не говорил о себе. Его фамилия была Горич, что на польском языке означает «горечь». Хуже не могло быть фамилии.
  
  В конце этого первого месяца в лагере установился ритм размеренной жизни, и у каждого было чувство, что каким бы тяжелым ни было существование в этом отдаленном месте во власти бесконечной зимы, условия могли бы быть гораздо хуже. Все работающие заключенные получали по четыреста грамм хлеба в день, а те, кто был слишком болен, чтобы впрягаться в работу — по 300 грамм. Хлеб раздавали одновременно с утренним кофе, часть съедали немедленно, другую часть ели с полуденным супом и остаток — вместе с горячим напитком, подаваемым в конце дня. Иногда по воскресеньям нам давали сушеную рыбу, но хлеб оставался основным продуктом и самым важным элементом нашего существования. Табак тоже был решающим моментом, но в меньшей степени. Раз в неделю происходила раздача грубых «корешков» в достаточно большом количестве вместе с листочком очень старой газеты в качестве папиросной бумаги. Хлеб и табак были в лагере единственно ценными товарами. Они составляли нашу разменную монету и единственное средство для оплаты услуг.
  
  Смертность была высокой в течение этого первого месяца. Многие среди уцелевших в столь смертоносном марше чувствовали себя в состоянии крайнего изнеможения, как морального, так и физического. Они не могли работать. По прибытии им были выделены койки в бараках, и они, совершенно истощенные, лежали там, пока не переставали цепляться за жизнь. И тогда добровольцы из числа их друзей переносили трупы на поляну, находившуюся в четырехстах метрах от лагеря, рыли в мерзлой земле могилу и оставляли их на месте вечного покоя.
  
  Мне приходилось два раза сопровождать такую группу могильщиков. Тогда я и узнал, что начальник лагеря имел в своем распоряжении самолет. Мы прошли мимо, как мне показалось, простого открытого аэродрома посреди леса. Аэроплан, покрытый брезентом, стоял под деревьями. Это был небольшой тренировочный «Tiger Moth». Один из охранников сказал, что Ушаков управлял им сам, чтобы отправляться на общие квартальные совещания местного масштаба, проводимые в Якутске.
  
  Во внерабочее время русские крайне редко вмешивались в наше существование. Инспекционные проверки проводились нечасто и поверхностно. Заключенные, занятые на рубке леса, заводили новых друзей и сразу же начинали добиваться разрешения переселиться в другой барак, чтобы жить рядом со своими товарищами по бригаде. Власти лагеря не возражали и давали знать, что такие переселения могут совершаться по взаимному согласию между заключенными. Большинство соглашались обменять свое место на табак, и таким образом, в эти первые недели, по мере того, как люди обзаводились друзьями, не прекращалась суета переездов. Я не знал близко ни одного из моих товарищей, хотя иногда и натыкался на Грешинена, моего товарища по маршу. Кроме него был только веселый чех, чьим чувством юмора я восторгался, но он никогда не был мне близким другом. Различные национальные группы стремились держаться вместе. Мы, поляки, взяли за привычку начинать день с исполнения гимна нашей страны, который называется «Когда появляется утренний свет». Русским не очень нравились наши пения, но они ничего не предпринимали для того, чтобы положить этому конец.
  
  Обычно я проводил эти долгие вечера, лежа на койке, размышляя и созерцая вентиляционное отверстие в пяти метрах над моей головой. Люди негромко разговаривали, некоторые заходили сюда в гости из других бараков. До меня доходили слова, обрывки фраз, названия местностей, тюрем, полков... «Она мне сказала: «Дорогой, не волнуйся, это скоро кончится, и я всегда буду здесь ждать тебя»... Обрывки разговора об одном охраннике, который не успел посторониться, когда дерево сзади упало на него: «Бедняга, здесь его нога вряд ли излечится как надо»... Говорили об одном товарище, у которого были сломаны ребра: «Он хорошо справляется: подметает офицерскую столовую, и какой табак там получает!»... Это постоянно окружало меня, как бы составляло глубинное звуковое сопровождение моих собственных мыслей. А также запах ели, тепло и хождение взад-вперед тех, кто приподнимал крышку печи, чтобы добавить дров. И в это время мои мысли смешивались с образами из лагерной жизни; Ушакова, политрука, солдат (сколько их умерло?) и окружающих меня людей; таких как я молодых, энергичных; сорокалетних, которые, к моему удивлению (для меня в то время), были медлительны, но полны мужества и силы; и тех, кому было за пятьдесят, и боролись за то, чтобы не стареть, работать, жить. Они вели спокойный образ жизни, и вот теперь, что удивительно, у них находились силы с большим мужеством противостоять реалиям такой жестокой, совершенно другой жизни. Сейчас они должны были бы рассказывать сказки своим внукам, а вместо этого они целыми днями надрывались, таская стволы деревьев, работая рядом с людьми, которые чаще всего были вдвое моложе их. Есть что-то вроде скромного мужества, которое проявляется в несчастье. У этих людей оно было развито в наивысшей степени.
  
  Я рассматривал со всех сторон эти мысли, которые толпились у меня в голове. Затем неминуемо (опять же мысленно) боролся со своими собственными проблемами, пока не засыпал. Вот навязчивая мысль, которая не давала мне покоя: «Провести двадцать пять лет в таком месте!..». Большинство тех, кого я знал, умирают год за годом. Прибывают новые. И я старею все больше и больше. Двадцать пять лет... Двадцать пять лет... Столько лет я прожил с моего рождения на свет.
  
  Ну как мне выбраться? Если и пройду через колючую проволоку, ров и крепкие изгороди, куда направиться потом? Я вновь вспомнил о маленьком остяке и его слова относительно «отверженных». Смог ли хоть один из них вырваться из Сибири? Никто не надеялся, что сумеет пройти в одиночку через опасности этого необъятного края. Или же задумав побег, найти людей, решивших попытаться сбежать? Я задавался этими вопросами среди многих других и не находил ответа.
  
  Однажды вечером, пойдя в отхожее место, я наткнулся на Грешинена.
  
  — Грешинен, — осведомился я, — если однажды я смогу осуществить свой план побега, ты пойдешь со мной?
  
  Он наморщил лоб.
  
  — Ты говоришь серьезно?
  
  Я кивнул в знак подтверждения. Он медленно взялся пальцами за бороду.
  
  — Равич, — ответил он, наконец, — я подумаю над этим сегодня вечером и дам тебе ответ завтра.
  
  Осторожный Грешинен. На следующий день я встретил его в открытом пространстве между двумя рядами бараков.
  
  — Нет, — заявил он мне. — Я бы пошел с тобой, если бы был шанс в успехе. Но даже если русские нас не поймают, снег и мороз справятся с нами прежде, чем мы доберемся куда-нибудь.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Я все еще не намерен умирать молодым, — добавил он.
  
  Я задал тот же вопрос чеху. Вначале он решил, что я шучу. Затем он уселся на краю койки и предложил мне присесть рядом. Положив руку на мое плечо, он прошептал:
  
  — Да, я охотно пошел бы с тобой. Только тебе нужны крепкие и здоровые товарищи. У меня проблемы с желудком и я думаю, что подохну от этого на днях. Если бы я пошел с тобой, это еще укоротило бы мне жизнь и ты бы пожалел, что взял меня с собой.
  
  Помолчав несколько минут, он уточнил:
  
  — Если представится случай, выбирайся отсюда, сынок. Будь внимателен и с умом выбирай себе товарищей. В любом случае, я желаю тебе успеха.
  
  Мы тяжело работали в течение шести дней и отдыхали на седьмой. Каждое воскресенье начальник лагеря обращался к заключенным. Он объявлял о задачах на следующую неделю, обращал внимание на нарушения установленных в лагере правил. Затем он побуждал нас задавать вопросы и высказывать предложения. Мы провели так уже месяц, когда он вызвал добровольцев на выполнение нового задания: он искал людей, умеющих мастерить лыжи. Видя, что ответа не последовало, он дополнил свое предложение:
  
  — Добровольцам повысят рацион хлеба на сто грамм и больше, если лыжи будут хорошего качества.
  
  Вызвались шестьдесят человек, в их числе и я. Я не претендовал на звание мастера, но ради добавочной пайки хлеба почему бы не попробовать.
  
  Цех устроили в другой половине здания, где находилась библиотека. Среди добровольцев полдюжины были знатоками дела и по общему соглашению они разделили остальных на две бригады: одна должна была помогать им, другая — рубить березы, пилить их и поставлять сырье в цех. Раньше я как-то смастерил две пары лыж, и это помогло мне устроиться работать внутри на просушке и вырезании. В тот же день, еще до того, как была произведена первая пара лыж, каждый получил свой новый рацион хлеба в пятьсот граммов.
  
  На второй день мы «выпустили» наши первые пары. Мы их клали поочередно на стойки (одну впереди, другую сзади) и Ушаков проверял их лично. Он вставал на них, и лыжи прогибались в форме буквы U, а центральная часть доходила до пола. После чего двое солдат уносили их, чтобы испытать на пробеге по лесу. Испытания были заключительной проверкой. В конце недели Ушаков пришел и объявил нам, что образцы, отправленные в Якутск, отвечают требованиям Красной Армии и, таким образом, были приняты. Наш рацион хлеба сразу же возрос до одного килограмма в день, то есть стал больше, чем двойной размер основного рациона, и мы теперь получали больше табака. В конце второй недели мы производили по сто шестьдесят пар лыж в день.
  
  Наши новые привилегии были очень плохо приняты бригадами, работающими в лесу. Меня неоднократно спрашивали, как я мог согласиться мастерить лыжи для русских солдат, но я никогда не позволял себе вступать в такие разговоры. По моему личному мнению, любая работа, выполняемая в лагере в Сибири, тем или иным способом приносила пользу Советам. Следовательно, лучше было выбирать более интересное занятие, если представлялась возможность. Интересное и хорошо вознаграждаемое. Учитывая то, что хлеб занимал главное место в нашей жизни, было бы удивительно, если бы менее удачливое большинство не высказывало неприязненных комментариев. Я делился своим табаком, а также давал хлеба больным. И многие другие заключенные, кто занимался производством лыж, поступали так же. Но недовольство продолжалось. Парадоксально, но самые убежденные сторонники бесклассового общества в удивительно кратчайшие сроки смогли создать два класса работников и очень решительно увеличить пропасть между ними, присудив одному из них значительное вознаграждение за труд.
  
  Работая целый день в теплом цехе, где постоянно топилась печь для просушки дров, я чувствовал, что восстанавливаю силы. Я мог бы покориться судьбе, однако, наоборот, все больше и больше стал думать о побеге. Я начал искать способы, как сохранить и спрятать часть моей пайки хлеба. У меня еще не было точного плана, но я был уверен, что какое-либо неожиданное событие ускорит ход вещей.
  ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПОБЕГУ
  
  ... — Смотри. Это он, вон там.
  
  На следующий день в полуденный перерыв Маковски указал мне на заключенного, который держался немного в стороне от других.
  
  — Подожди немного, — добавил он. — Понаблюдай за ним.
  
  Это был широкоплечий мужчина, и бесформенная одежда не могла скрыть его величественную осанку.
  
  — Ты кавалерист, — вновь начал Маковски через секунду, — ты должен сразу опознать такой тип солдат.
  
  — Кто это?
  
  — Поляк. Сержант кавалерии Антон Палушович. Ему сорок один год, но он крепкий, у него хорошее здоровье, он очень способный и опытный. С ним я пошел бы куда угодно. Хочешь, пойдем, поговорим с ним?
  
  Мы так и сделали. Мне понравился вид этого Палушовича. Он принял наше предложение как солдат, которому дали задание. Он был очень рад, узнав, что я был лейтенантом польской кавалерии.
  
  — Мы сможем, — сказал он. — Это будет нелегко, но мы сможем.
  
  В этот вечер я явился к Колеменосу, хлопнул его по плечу. Он обернулся и улыбнулся мне:
  
  — А, это ты.
  
  — Колеменос, я собираю вещи с несколькими товарищами. Хочешь с нами?
  
  Он положил свою большую руку на мое плечо.
  
  — Ты серьезно говоришь?
  
  — Да. И, может быть, это будет очень скоро.
  
  Светлая борода гиганта просияла от широкой улыбки.
  
  — Я с тобой, — он начал смеяться, похлопывая меня по руке. — Если будет нужно, я понесу тебя на своей спине. Учитывая то, что мы проделали весь этот путь от Иркутска, таща на себе эти мерзкие цепи, мы сможем пройти куда больше без них.
  
  Отныне нас было четверо. Мы начали наши приготовления, чувствуя, что надо торопиться. Март приближался к концу, и я чувствовал, что осталось считанное время. Вначале нужно было сориентироваться. Например, мы заметили, что по ночам каждый выход патруля с немецкими овчарками сопровождался лаем и воем упряжных собак, которые не хотели оставаться в псарне. Это происходило каждые два часа. Мы узнали, что обход совершался всегда против часовой стрелки и неизменно начинался с южной стороны лагеря. Решили, что выйдем из лагеря с этой стороны. Следовательно, мы должны будем устроиться в ближайшем бараке, что мы и сделали с помощью раздачи рационов хлеба и табака.
  
  Палушович предложил нам привлечь к заговору еще одного человека. Эжена Заро родом из Балкан, скорее всего, югослава. Ему было тридцать лет, и до ареста он был конторским служащим.
  
  — Если вы хотите смеяться по дороге, — сказал нам сержант, — Заро тот, кто вам нужен.
  
  Как комитет по вербовке, Маковски, Палушович и я издалека наблюдали за Заро, который стоял в очереди за ужином. Хорошо сложенный, ростом ниже среднего. Вокруг него не прекращался смех, черные глаза так и сверкали на лице весельчака.
  
  — Хорошо, — решил я, — берем его.
  
  — Я всегда хотел путешествовать. Это манит меня, — ответил мне Заро, когда я рассказал ему о нашем плане.
  
  — Речь идет не о «легкой прогулке», и это далеко отсюда, — сказал я ему.
  
  — Я знаю. Не мешай, я иду с вами! — Затем, помолчав: — У русских нет никакого чувства юмора. Мне не будет жалко покинуть их.
  
  Теперь нас было пятеро, и мы решили довести наше число до десяти, чтобы, выбравшись из лагеря, разделиться на две группы, которые пойдут каждая по своему маршруту с целью усложнить задачу нашим преследователям.
  
  Но это оказалось не так легко. Двое мужчин, имеющих все физические данные, и кому я раскрыл наши планы, даже слышать не захотели слово «побег». Сам факт того, что мы затронули эту тему, казался им опасным. По их мнению, наш план был равносилен самоубийству. Принимая во внимание новые привилегии, килограмм хлеба ежедневно и дополнительную порцию табака, они были довольны своей участью. Зачем идти на безумство и подвергать себя опасности полного провала и смерти?
  
  — Вы, конечно, правы, — сказал им я. — Это просто неудачная мысль, что приходит в голову ни с того, ни с сего.
  
  Все это время я продолжал сушить каждый день по полфунта хлеба, пополняя запас, спрятанный в глубине цеха за кучей бракованных лыж.
  
  Нашего шестого товарища по побегу привел Колеменос. Это был двадцативосьмилетний литовец, архитектор по профессии, и звали его Захариус Маршинковас. Он был высокий, худой, с черными и живыми глазами. Что поразило меня, так это то, как он, определив факторы, действующие против нас, и находя их чудовищными, заключил, что если есть хоть малейшая надежда преодолеть их, то попытка оправдана. Это был умный и приятный парень.
  
  Когда во время нашего разговора вполголоса Палушович упомянул фамилию Шмидт, я подумал, что речь идет о германо-русском поселенце, который присоединился к нашему поезду в Уфе на Урале. Эти русские с немецкими отчествами были потомками немецких ремесленников, которых привез Петр Великий. Я где-то читал, что они были поселены на берегах Волги.
  
  — Он немец? — спросил я у сержанта.
  
  — Я знаю о нем только то, что его зовут Шмидт, — ответил он мне. — Он в совершенстве знает русский язык. Это человек, который не покоряется судьбе и много размышляет. Он дает мне прекрасные во всех отношениях советы. Я рекомендую его вам.
  
  Маковски и я решили встретиться со Шмидтом на следующий же день.
  
  — Я покажу вам кто это, — сказал сержант, улыбаясь.
  
  Палушович показал мне Шмидта кивком головы, когда тот подошел к окну кухни за своим кофе во время последней дневной раздачи. Маковски и я подошли к нему с ничего не значащим видом. Мое первое впечатление было таково, что я подумал: он, безусловно, слишком стар для того, чтобы бросаться в такую затею. На мой взгляд, ему было лет пятьдесят. Он был хорошо сложен, широкоплеч и маленького роста. Борода и волосы у него были с проседью. Он не выразил никакого удивления, когда я обратился к нему — без сомнения, потому что сержант предупредил его.
  
  — Мы хотели бы поговорить с тобой.
  
  Я говорил по-русски. Он сказал в ответ тоже по-русски:
  
  — Идите в сторону бараков, я догоню вас через минуту.
  
  Он вернулся в очередь, а мы отошли.
  
  С кружкой кофе в руке он нашел нас, и мы подыскали спокойное место. Он, улыбаясь, остановился перед нами.
  
  — Господа, меня зовут Смит. Мне показалось, что вы хотите предложить мне что-то.
  
  — Смит? — повторили мы хором, озадаченные.
  
  — Да, Смит, мистер Смит, американский подданный, — сказал он, радостный от нашего изумления. — Я вижу, вы удивлены, господа.
  
  Мы не верили своим ушам. Он безупречно говорил по-русски. Я не обнаружил ни малейшего следа акцента.
  
  — Извини, — произнес я, наконец, — но в это трудно поверить. Как ты попал сюда?
  
  Он выражал свои мысли непринужденно, терпеливым, почти менторским тоном.
  
  — Как я уже сказал, я — американец. Инженер по профессии, я входил в группу, радушно приглашенную советским правительством для того, чтобы оказать помощь в строительстве Московского метро. Нас было человек пятьдесят. Это было девять или десять лет назад. Я был арестован в 1936 году, обвинен в шпионаже и осужден на двадцать лет.
  
  Он выпил свой кофе. Мы продолжали рассматривать его с все еще глупым видом.
  
  — Я отнесу свою кружку, и затем мы вместе вернемся к баракам.
  
  Маковски и я последовали за ним на расстоянии. Мы ожидали встретить тут поляков, украинцев, литовцев, эстонцев, чехов, финнов, выходцев из государств, пошатнувшихся от потрясений в Европе. Но американец...
  
  — Может, если поискать немного, то можно будет разыскать англичанина или француза, — пошутил Маковски.
  
  Палушович нашел нас:
  
  — Ну, как он вам?
  
  Уставившись на силуэт Смита, который, вернув кружку, возвращался к нам, Маковски пожал плечами.
  
  — Герр Шмидт, — заявил он сержанту, — на самом деле мистер Смит.
  
  Палушович недоуменно наморщил лоб.
  
  — И мистер Смит, дорогой мой, американец.
  
  Все это ошеломило Палушовича. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, потом закрыл.
  
  Медленно возвращаясь к баракам, мы по обыкновению осведомлялись о сроках наших наказаний. То есть, каждый из нас представился, как это сделал Смит, а он, по лагерному обычаю, спросил нас каждого по очереди: «На какой срок вы здесь?» Этот вопрос был все еще в ходу со времени первой встречи. Мы представлялись таким образом.
  
  Наступили первые дни апреля. Маковски и я спали на койке около двери последнего барака. Колеменос также принял меры, чтобы поменяться, и другие надеялись переселиться к нам очень скоро. Сказав Палушовичу, что мы встретимся с ним попозже, мы пригласили Смита в наш барак. Сидя на койке Маковски, я набросал в общих чертах наш план. Я объяснил ему, что у меня есть все основания думать, что только южный путь, хоть и более длинный, имел какой-либо шанс на успех, хотя некоторые хотят идти по более короткому восточному пути, в сторону Камчатки.
  
  Он не спешил с ответом, задал несколько очень существенных вопросов. Мы молча ждали, пока он думал. Затем:
  
  — Господа, возможность присоединиться к вам я рассматриваю как знак благосклонности. Я согласен, что южный путь предпочтительнее. Вы можете рассчитывать на меня.
  
  Раньше мы много бодрствовали по ночам. Пути, которые прошли все мы в России, были похожи друг на друга. Для Смита все было по-другому. Он был исключением, что интриговало нас. Он рассказал нам много вещей, но ни тогда, ни впоследствии он не сказал нам своего имени. Мы, шестеро европейцев, звали друг друга запросто по именам, но американец был для нас всегда мистером Смитом, как он представился в первый раз. Это слово «мистер» в каком-то смысле заменяло его имя, которое он так никогда и не открыл нам.
  
  Глубокий шрам длиной примерно в двадцать сантиметров пересекал макушку его головы справа налево до затылка. Он получил его при обвале во время строительства метро.
  
  — Если отбросить в сторону эту аварию, мне очень нравилось в Москве в течение нескольких лет. Работа была интересная, мне очень хорошо платили, и мне нравилось работать с русскими. У них у самих были хорошие инженеры, но ключевые посты доставались иностранцам, таким как я. Причина крылась, я думаю, в том, что в их глазах воплощение в жизнь этого проекта было вопросом национального престижа. И если бы дело приняло плохой оборот, для спасения чести страны ответственность должен был нести какой-нибудь иностранец... Я был доволен судьбой: всегда хотел увидеть Россию, и, вдобавок, меня щедро вознаградили за труды.
  
  В Москве, городе, в котором между двумя войнами были одержимы идеей пятилетних планов, Смит и ему подобные, заселенные в хорошо оснащенные квартиры, с достаточным количеством денег, чтобы посещать дорогие магазины, куда пропускали только при наличии партийного билета или иностранного паспорта, были заметными людьми. У Смита был автомобиль, и он свободно ездил, куда хотел, что стоило потом ему досье, подписанного красными чернилами на суде тайной полиции. Но пока ему позволяли жить так, как он хотел. Он много работал и развлекался вовсю.
  
  — Я не заметил, как надо мной навис меч. Через год, хотя я ничего не делал для этого, русские удвоили мне зарплату, оговоренную в контракте — с целью показать, как они были довольны прогрессирующим ходом строительства. С того времени я вообразил, что я на очень хорошем счету...
  
  Однажды вечером 1936 года, когда Смит находился в своей квартире с любовницей, к нему ворвались люди из НКВД. Неброского вида, решительные, энергичные. Смит и его подруга были арестованы. Он никогда больше не видел ее. Другие жильцы дома, вероятнее всего, ничего так и не поняли. На рассвете Смит уже сидел в камере на Лубянке, где и провел шесть последующих месяцев. Он несколько раз обращался с просьбой устроить встречу с представителем посольства США, но каждый раз это заканчивалось превращением заявления в бесполезный клочок бумаги.
  
  — Какая перемена! — задумчиво сказал он нам. — Сегодня преуспевающий инженер, а на следующий день — наемный иностранный шпион. Оказалось, что они не только наблюдали за моими действиями и поступками, но и вскрывали мою личную корреспонденцию. Обвинение в основном опиралось на то, что я писал о России в письме к моим родителям.
  
  Закрытый суд был издевательством. Мне дали двадцать лет. Мой автомобиль и все мое имущество были конфискованы. Таким образом они отобрали большую часть выплаченного мне щедрого жалованья.
  
  Я оказался в алмазодобывающем руднике на Урале. Я сообщил им, что могу значительно повысить продуктивность работы с помощью современных способов добычи. Это их не заинтересовало, и я продолжал орудовать киркой.
  
  — А ты когда-нибудь думал о побеге? — спросил его Маковски.
  
  — Я не переставал думать об этом с первых дней на Урале. В конце концов, я пришел к выводу, что одному этого не сделать.
  
  Затем он подробно расспросил нас о нашем плане. Он хотел представить себе как можно ясную и подробную картину подготовительного этапа. Он задал нам разумные вопросы о расстоянии, которое нам предстояло пройти. Отдавали ли мы себе отчет в том, что нам нужно было пройти тысячу шестьсот километров пешком только до границ Монголии? Мы долго разговаривали почти шепотом в то время, как другие жильцы барака №1 проходили мимо нас, пританцовывали, чтобы стряхнуть снег, перебрасывались словами, собирались вокруг трех раскаленных печей. Я сказал Смиту, что мы сделаем так, чтобы он переселился из своего барака, расположенного в середине ряда, в наш. Я подчеркнул, что у нас мало времени.
  
  Он поднялся с задумчивым видом.
  
  — Приятного вечера, господа, — бросил он, выходя.
  
  Мы так же приняли в свою компанию седьмого и последнего новобранца. В практическом смысле предусматривалось, что он нам будет полезен, когда мы войдем в контакт с англоязычным миром. Заро сказал ему:
  
  — Когда мы будем на свободе, я бы хотел поехать в Америку.
  
  Смит ответил:
  
  — Я бы хотел, чтобы вы все туда приехали.
  
  В конце первой недели апреля мы все устроились в одном бараке, что уже было победой. Мы собрали внушительную коллекцию шкур, в большинстве своем снятых Колеменосом с колючей проволоки во время многочисленных хождений за березовыми бревнами. У нас в запасе уже имелись шкуры соболей, горностаев, песцов и — настоящая удача! — шкура лани, которую убил один офицер, чтобы разнообразить офицерское питание. На точильном круге цеха я выпрямил и отточил проволочный гвоздь длиной примерно в пятнадцать сантиметров, чтобы сделать из него инструмент для разрезания шкур и проделывания дыр. Мы вырезали длинные ремешки-завязки из кожи для примитивных мокасин, сшитых нами по ночам в сумерках бараков. А также сплели из этих же ремешков ремни. Мы изготовили для каждого из нас теплые жилеты из вывернутых наизнанку шкур, которые носили под фуфайкой. Для ног мы смастерили гетры, подбитые мехом.
  
  В этот период мы больше всего боялись разоблачения. Такая кипучая деятельность неизбежно должна была привлечь внимание. Любой доносчик мог бы получить от русских хорошее вознаграждение в виде хлеба и табака. Но Иуд не было. Те, кто догадывался о чем-либо, принимали нас за безумцев, и позволяли нам идти к провалу, который, по их мнению, был неминуем для нас. Для менее внимательных наблюдателей ничего подозрительного в том, чтобы таскать шкуры для своей пользы, не было. Мы оставались друг с другом как можно дольше в наших бараках и вели наши тайные совещания по дороге в отхожее место.
  
  Я сообщил Ушаковой[1], что нашел шестерых спутников. Она не спросила, кто они такие, и я не думаю, что она хотела знать об этом. Женщина преподнесла нам бесценный подарок — топор.
  
  — Это на всю жизнь останется на моей совести, — сказала она мне, — я впервые в жизни своровала что-то.
  
  Я приделал к топору ручку и доверил его Колеменосу, который для полной уверенности хранил его с тех пор на себе, сунув за ремень.
  
  Другой ценный предмет, который я смастерил в цехе — красивый тесак длиной в тридцать и шириной в три сантиметра. Вначале это был простой кусок сломанной пилы, который я нагрел в печке, выковал из него лезвие и заострил на точильном круге. Рукоятка была сделана из двух обработанных кусочков дерева, плотно прижатых друг к другу с помощью длинных ремешков из кожи лани. Так же как Колеменос хранил топор, я оставил за собой право беречь тесак. Это были вещи, хранение которых в лагере было опасно. К тому же, если бы нашли какой-либо из этих предметов, с осуществлением наших планов было бы покончено.
  
  Мы уже решили вопрос об огне. В Сибири, где спички были роскошью, существовал примитивный, но эффективный способ. Берут плотный гриб, который сдирают пластинками с деревьев, и который русские называют губкой. Его кипятят и сушат. Затем достаточно выбитой из кремния искры, чтобы губка без труда воспламенилась. Мы накопили их в большом количестве, и все стали экспертами в этом деле.
  
  Мы узнали, что пасхальное воскресенье будет через неделю. В 1941 году он выпадал на 13 апреля, как я затем узнал. За неделю до этого, в воскресенье, 6-го апреля, завершились наши приготовления. Наш гардероб для побега завершился изготовлением семи меховых шапок, удлиненных на затылке манишками, засовываемыми под воротник шубы. Мы все как бы сидели на горящих углях, готовые к побегу, и ревностно заботились о нашей экипировке — шкурах, топоре, тесаке, запасах сушеного хлеба, опасаясь, как никогда, за каждую украденную и сбереженную вещь.
  
  В тот день Ушакова вызвала меня и сказала:
  
  — Мой муж уехал в Якутск. Поэтому его не было на сегодняшней перекличке. Я изготовила вам семь котомок из джутовых мешков. Ты должен будешь уносить их по одной.
  
  Она была совершенно спокойна. У меня сильно колотилось сердце, так я был напряжен. Когда она отдавала мне первую из котомок, я увидел, что все они были одинаково плотно набиты продовольствием. Как же мы сможем их спрятать? Пока же я запихал ее внутрь куртки, засунул руки в карманы и пошел в сторону барака. Сгорбившись, с опущенной головой, как человек, ушедший в свои мысли. В последующие дни я повторил этот маневр шесть раз, зная, что если меня разоблачат, то это будет немедленный и окончательный провал. Из этих мешков мы временно сделали подушки, обернув их шкурами и мхом, дрожа от страха все то время, пока мы были на работе.
  
  В эти последние дни мы подобрали выброшенную на свалку солдатскую куртку из овчины. Для чего? Есть старый браконьерский трюк: нужно волочить за собой овчину, чтобы охотничьи собаки не могли учуять запах человека. Я предложил друзьям использовать эту уловку. Они согласились.
  
  Мы следили за погодой — важнейшим фактором плана нашего побега. Нам нужен был снег, который падал бы большими хлопьями и замел следы. В понедельник было холодно и сияло ясное небо. Во вторник — порывы ветра и слабый снегопад. В среду утром хмурое и закрытое небо принесло нам то, чего мы ожидали. Час за часом снег становился все гуще. Постепенно он заполнил нейтральную территорию, которая разделяла нас от колючей проволоки. Во время полуденного перерыва мы все семеро встретились ненадолго. Обменялись словами: «Это будет сегодня». Примерно в четыре часа после обеда я ушел из цеха в последний раз. Моя фуфайка была набита всем запасом хлеба, который мы отложили, и на икре ноги я чувствовал холод лезвия тесака, засунутого в правый сапог. Мы выпили вечерний кофе, поели немного хлеба из ежедневного рациона, и по одному или двое направились к бараку.
  
  Мы зачастили в отхожее место, чтобы договориться о мелких деталях операции. Смит посоветовал нам не начинать слишком рано. Он считал, что лучше будет сделать это, когда лагерь уснет. По его мнению, более благоприятным моментом будет полночь. Теперь нужно было успокоиться. К счастью, снег продолжал падать большими пушистыми хлопьями, которые покрывали и заметали все.
  
  Заро высказал нелепую идею присутствовать на пропагандистской лекции, которая проводилась по вечерам каждую среду. Мы прыснули от смеха, затем Маковски сказал: «А почему бы и нет?» И мы все семеро отправились туда, оставив наши драгоценные мешки на койках, предварительно спрятав их подо мхом, и говоря себе, что теперь, в этот последний вечер, ничего плохого не могло случиться. Мы устроились в глубине зала, и политрук не без удивления приветливо нам кивнул. Мы в ответ улыбнулись ему и постарались не показать своего нервного состояния.
  
  Это было наиболее захватывающее политическое собрание, которое я когда-либо видел, хотя оратор тут был ни при чем. Политрук, офицер самого высокого ранга в отсутствие Ушакова, был в ударе. Он снова прожужжал нам уши разглагольствованиями про чудо, совершаемое Советским государством, про пользу труда, про роль самодисциплины в рамках государственной дисциплины, про славный интернациональный идеал коммунизма. А что сказал товарищ Сталин своим товарищам-трудящимся про колхозы в 1938 году? Один усердный солдат поднялся и дословно процитировал две или три фразы этого эпического призыва. Политрук пустил в ход все средства: советская культура, разложение и распад капитализма, что из этого вытекает... Это была его прощальная речь, касающаяся нас, и мы вкусили от нее сполна.
  
  Это длилось полтора часа, затем мы встали, чтобы попрощаться.
  
  — Спокойной ночи, полковник, — сказали мы хором.
  
  — Спокойной ночи вам, — ответил он.
  
  Жильцы барака №1 готовились лечь спать. Смит и Заро, которые занимали койки, наиболее близко находящиеся от двери, должны были дать нам знак к уходу. Мы разошлись, чтобы лечь на свои тюфяки. Шестеро из нас совсем не спали, а верзила Колеменос начал спокойно храпеть на своей койке надо мной.
  
  Прислушиваясь к биению своего сердца, я размышлял. Я не помнил, попрощался ли я с Ушаковой. В конце концов, я убедил себя в том, что ей бы не понравилось, если бы я сделал это. Часы проходили медленно. Постепенно в бараке установилась тишина. Кто-то храпел как звонарь. Кто-то разговаривал во сне. Другой, с трудом проснувшись, поднялся, чтобы разжечь печку, которая была ближе других от его койки.
  
  Смит похлопал меня по плечу:
  
  — Пора, — прошептал он.
  
  Я тихо потряс Колеменоса за плечо, повторив:
  
  — Пора.
  МЫ ПРЕОДОЛЕВАЕМ ЛЕНУ
  
  Мы взялись за кожаные ремешки, которые приделали к мешкам, чтобы носить их на спине. Затем каждый собрал мох у изголовья койки в форме подушки.
  
  — Все нормально? — прошептал я.
  
  — Да, — ответили мне шепотом.
  
  — Никто не передумал?
  
  Ответа не было.
  
  — Идем, — сказал Маковски.
  
  Я положил свой мешок у двери и вышел. В лагере было тихо. Все так же обильно шел снег. Я не мог различить колючую проволоку. С вышки на юго-восточном углу, ближайшей опасности для нас, не должны были видеть дальше, чем на двадцать метров. Мы могли только благодарить небо, что в этих краях, где не было ни проточной воды, ни электричества, не было даже прожекторов.
  
  Внутренняя сеть колючей проволоки находилась на расстоянии сотни метров от двери барака, и успехом первой части операции мы были обязаны тому, что затвердевшая от мороза колючая проволока не облегала зону по всему контуру. Напротив нас было углубление в земле, где расчистив снег, мы рассчитывали проделать себе проход высотой примерно в два фута.
  
  Мы проскользнули на улицу по одному с интервалом в одну минуту. Заро ушел первый и я молился, чтобы он сразу же оказался на уже упомянутом месте. Затем пошел литовец. Потом — Смит, Маковски и Палушович. Колеменос повернулся ко мне и тихо сказал:
  
  — Надеюсь, что они выроют ров, достаточно широкий для меня.
  
  Я смотрел, как он уходил в темноту вслед за другими, держа свой мешок перед собой, чтобы проталкивать его в проходе сзади, как это было предусмотрено. Затем наступил мой черед. У меня руки были совершенно мокрые от пота. Я последний раз оглянулся на барак: все безмятежно спали. Затем я быстро пошел.
  
  Когда я дошел до колючей проволоки, Смит переходил через нее. Двое уже были на другой стороне. Остальные ждали, присев на корточки. Прошли мучительные минуты, пока сержант, затем Маковски, тяжело дыша, изгибались, прижавшись животом к земле. Верзила Колеменос первым сунул голову в проход, и я задержал дыхание. Он был на полпути, когда воротником пальто зацепился за колючую проволоку. Чтобы отцепиться, Колеменос резко двинул плечом. Маленькие кусочки льда тут же откололись от проволоки и упали с хрустальным звоном.
  
  — Больше не шевелись, Анастазий! — бросил ему я. — Вообще не двигайся.
  
  Кто-то с другой стороны забрал его мешок и протянул руки, чтобы попытаться отцепить его. Минуты растянулись. Сжав челюсти, я принялся отсчитывать секунды на пальцах. Колеменос был абсолютно спокоен, пока наш товарищ отцеплял его плечи. Наконец, наш великан снова двинулся вперед. Я медленно выдохнул и пошел в свою очередь. Первое препятствие осталось позади. На это ушло целых двадцать минут.
  
  Встав на колени на краю траншеи, мы рассмотрели в сумерках первую деревянную изгородь, которая возвышалась с другой стороны. Колеменос соскользнул на дно ямы, затем прислонился к крутой стенке. Он перенес нас по одному через ров, подставляя соединенные руки под наши ноги и поднимая нас на насыпную земляную площадку у подножья изгороди высотой больше трех метров. Прошли драгоценные минуты, пока мы выбирались из ямы. Затем, вскарабкавшись на его плечи и вытягиваясь до предела, мы смогли достичь верхушки заграждения. Опираясь на поперечный брус, скрепляющий с другой стороны бревна между собой, первые помогали подняться идущим следом.
  
  Колеменос снова создал нам проблему. Оставаясь на верхушке изгороди, Маковски и я склонились вниз, чтобы вдвоем схватить его за руки. Три раза мы подтягивали его так, что кончики его пальцев всего несколько сантиметров не доставали до верхушки, и каждый раз он вновь падал вниз. Передохнув, дрожа от усталости, почти отчаявшиеся, мы предприняли еще одну попытку. Он пытался зацепиться за что-нибудь пальцами, и ему это удалось. К нашим усилиям прибавилась его колоссальная сила. Он медленно подтянулся и, наконец, перелез на ту сторону.
  
  Чтобы перебраться сразу через колючую проволоку, которая опоясывала подножье изгороди, мы прыгали подальше, и проваливались в глубокий снежный сугроб. Двое или трое из нас не смогли прыгнуть достаточно далеко и поцарапались. Теперь мы оказались на дозорном пути между двумя изгородями, и время поджимало. Я думаю, что если бы в этот момент я услышал лай упряжных собак, означающий начало патрулирования, то упал бы в обморок.
  
  Мы врассыпную пробежали несколько метров, разделяющих нас от внешней изгороди, и на этот раз первым прибежал Колеменос. Без сомнения, мы производили очень мало шума, но он мне показался оглушительным. Я был последним и Колеменос приподнял меня и помог подтянуться на руках на верхушку изгороди. Снова нужно было прыгать в пустоту, чтобы перейти через последнюю сеть колючей проволоки. Мы поднялись и, задыхаясь, проверив, все ли целы и невредимы, побежали след в след. У меня вокруг талии была повязана старая солдатская куртка из вывернутой овчины. Я стал волочить ее за собой, привязав к ремню, надетому на запястье.
  
  Мы до изнеможения бежали между деревьями, полностью покрытыми снегом. Бежали на юг. Вот один из нас рухнул на снег, затем другой. Мы помогли им подняться. Наш стремительный вначале бег немного замедлился, и мы продолжали в таком темпе бежать до восхода солнца и все утро. Мешки немилосердно били нас по спине. Каждый раз, когда мы останавливались, чтобы перевести дыхание, я очень скоро начинал торопить своих товарищей продолжать путь. Я заставил их продолжать этот изматывающий бег до одиннадцати часов утра, пока не увидел, что ни один из нас не способен больше сделать ни шага. Я подобрал старую овчину. Мы смотрели друг на друга. Палушович, согнувшись пополам, положив руки на колени, пытался перевести дыхание. Двое других скрючились на снегу. Все, как измученные животные, были с раскрытыми ртами и высунутыми языками.
  
  Мы оказались в неглубокой впадине, где деревья росли не очень густо. Затем спустились на дно углубления. Мы не могли вылезти из нее, не отдохнув немного. И провели там минут десять, такие запыхавшиеся, что не могли разговаривать, вспотевшие, несмотря на температуру, близкую к -20®С. Снег продолжал падать, теперь менее густо, и холодный северный ветер покачивал оголенные ветви деревьев. Словно загнанные звери, мы прислушивались, пытаясь узнать, нет ли преследования. Мы все думали о собаках. Но были слышны лишь шум ветра, скрип снега и деревьев.
  
  Наверху, слева от нас, растительность была гуще.
  
  — Вот что нам нужно, — сказал я наконец. — Там мы будем лучше защищены и скрыты.
  
  Послышались ворчливые возражения, но Смит согласился со мной:
  
  — Равич прав.
  
  С трудом выбравшись из впадины, мы выбрали ствол большого дерева и укрылись под ним. Расчистив площадь примерно в два квадратных метра, мы соорудили вокруг небольшую стену из плотного снега. Колеменос нарубил веток своим топором, и была сооружена грубая решетка, на которую набросали снега, чтобы сделать крышу непроницаемой. Наш горький опыт в Сибири научил: опасаться, прежде всего, следует ветра, так как именно ветер и убивает. Старый остяк говорил мне: «Снег? Кого волнует снег? Достаточно накрыться им, чтобы спать в тепле, как на пуховой перине».
  
  Впервые после побега мы открыли наши котомки. У каждого были буханка хлеба, немного муки, примерно пять фунтов перловой крупы, соль, сотня граммов табака «корешки» и газетная бумага. К этому прибавлялся запас сушеного хлеба, отложенного мной. К каждому мешку были привязаны запасные мокасины, изготовленные нами, и остатки шкур. Мы залезли в наше подобие иглу, и, прижавшись друг к другу, начали тихо разговаривать. Посовещались, чтобы решить, сможем ли курить. Пришли к заключению, что риск — незначительный, зато табак успокоит наши нервы. Мы устроили настоящую курильню, растянувшись рядом друг с другом в нашем закрытом убежище.
  
  Не было и речи о том, чтобы разжечь костер в такой близи от лагеря. Поэтому мы довольствовались жеванием хлеба. И тут мы сделали открытие, касающееся Палушовича: у него не было ни одного зуба. Жевать твердый хлеб было для него невыносимым страданием. Прежде ему надо было размягчить его в воде. Так как последней у нас не было, он с трудом смешивал хлеб со снегом.
  
  — В то время, когда они схватили меня в Белостоке, у меня были хорошие зубы, — объяснил он нам. — Но эти сволочи из НКВД выбили их у меня ударами кулаков. Для них это было жестоким развлечением, но мне было совсем не смешно, уверяю вас, когда я пытался жевать тюремный хлеб деснами. Когда мы дойдем до того места, куда направляемся, первое, что я сделаю — это полный зубной протез.
  
  — Да еще и из золота! — воскликнул Заро. — Ты вполне заслуживаешь этого.
  
  Это сильно рассмешило нас и Палушовича в том числе. Мы подремали несколько часов до вечера, не забывая по очереди караулить у входа. Колеменос уснул как ребенок, и мы не смогли разбудить, когда пришла его очередь сторожить. Литовец Маршинковас разбудил нас с наступлением ночи. Съев по куску хлеба и выкурив по одной папиросе, мы вылезли наружу. Снег шел уже не так густо, но ветер усилился. Мороз свирепствовал. Все тело было разбито, все болело.
  
  Мы понимали, как важно по возможности быстрее уйти подальше от лагеря. Всю эту вторую ночь мы шли то бегом, то шагом. Моя ломота прошла через час, уступив место боли, вызванной тем, что мешок постоянно бил в спину. Временами я нес его на груди. Топор Колеменоса, засунутый за ремень, поранил его; в конце концов он взял его в руку. Несмотря на то, что ночью никогда полностью не темнело, мы тяжело продвигались вперед по обледенелому снегу, где складки местности были заслонены густо растущими деревьями. Утром, перейдя через замерзший ручей и взобравшись на отвесный склон, мы углубились в лес и разбили лагерь.
  
  В течение первых четырех или пяти дней мы продолжали идти по ночам и укрывались днем. Не было никаких признаков того, что за нами гнались. Мы пришли к выводу, что снег в первую ночь замел все наши следы, и преследователи направились на восток — наиболее короткий и поэтому более вероятный маршрут для беглецов. Настроенные относительно оптимистично, мы поздравили себя с тем, что решили бежать на юг. Днем мы отправлялись в путь, продвигаясь вперед бок о бок разбросанным строем, и проходили по пятьдесят километров в день. Наблюдая за солнцем, когда оно появлялось, и за мхом, который рос на защищенной стороне деревьев, мы держались приблизительно правильного курса. Мы перешли через много замерзших рек, все время направляясь к югу, чтобы, как я считал, перейти через Лену. Это был трудный период, когда нам надо было бороться с морозом и усталостью. Тем не менее, мы сохраняли очень хорошее настроение. Большинство из нас мечтали о том дне, когда мы сможем разжечь костер, и, чтобы подбодрить себя, мы решили, что сделаем это, как только выйдем на Лену.
  
  Через неделю наметились взаимные симпатии. Два профессиональных солдата, Маковски и Палушович, охотно держались вместе. Маршинковас, сдержанный и серьезный, иногда неожиданно проявляющий чувство юмора, подружился с Колеменосом. Смит, признанный теперь всеми как наиболее мудрый советчик группы, стал моим товарищем. Заро относился ко всем одинаково, он был общим другом и с радостью переходил из группы в группу. Этот Заро был необыкновенный человек. Как-то конце изнурительного дня мы постукивали по ноющим конечностям, чтобы вызвать в себе побольше энергии, достаточной для сооружения убежища. И тут я увидел, что Заро, желая превратить собственное и наше бессилие в шутку, присел на снег с руками на бедрах и стал показывать русский танец; Колеменос начал хохотать, отчего его борода вскоре стала мокрой от слез. Ничто не могло сломить Заро. Из всех весельчаков, которых мне довелось видеть, он, бесспорно, был самым ярким. Он научил нас всех, что даже самые мрачные неприятности не были полностью лишены юмора.
  
  Во время этого движения в сторону Лены у нас появилась первая маленькая удача в охоте. Мы поймали и убили соболя, который с трудом передвигался по снегу. По внешнему виду и размерами он был похож на куницу. Зверек изо всех сил старался убежать, но мы окружили его, вооруженные березовыми палками. Может быть, он был ранен, я этого не знаю. Маковски убил его сразу одним ударом. Мы разделали соболя, но не были до такой степени голодны, чтобы съесть.
  
  На восьмой или девятый день наше продвижение вперед стало заметно легче. Теперь мы шли вниз по пологому скату к югу. Появились кустики жухлой травы, шуршащей и типичной для Сибири. На стволах деревьев стало больше мха. В тот день, сразу после обеда, лес внезапно поредел, и мы увидели Лену, покрытую льдом. Ее ширина, наверное, превосходила семьсот метров. Она была величественна даже в этом месте, хотя простиралась примерно еще на две тысячи километров, где дельтой многочисленных разветвлений впадала в Северный Ледовитый океан. Мы оставались какое-то время в укрытии, прислушиваясь и приглядываясь. День был ясный, и звуки должны были доноситься хорошо. Но все было тихо. Мы находились приблизительно в 1500 метрах от ближайшего берега на низине, которая явно превращалась в болото, когда таял снег.
  
  Американец бесшумно подошел ко мне.
  
  — Лучше будет, если мы останемся здесь на ночь, — предложил он. — Чтобы перейти завтра на заре.
  
  Я был того же мнения.
  
  — Сейчас вернемся и спрячемся.
  
  Знаком я показал другим направление. Мы повернули обратно и прошагали в хорошем темпе минут двадцать. Мы построили наше укрытие, и когда наступила ночь, разожгли наш первый костер с помощью губок и сухих веточек, которые мы носили с собой в течение нескольких дней между курткой и меховым жилетом.
  
  По сравнению с тем, какое расстояние нам предстояло преодолеть, мы прошли немного, но так как Лена была нашей первой вехой, то это уже представляло в наших глазах значительный успех. Пока дым от костра поднимался меж деревьев и рассеивался в ночи, мы отметили событие горячей пищей — кашей — крупяным бульоном из перловки и муки, с добавлением соли. Котелком служила пол-литровая алюминиевая кружка, имелись две грубо сделанных ложки. Кружка переходила из рук в руки, и каждый по очереди черпал оттуда одну-две ложки. Первый круг не затянулся, быстро проглотили. И снова стали подтаивать снег, чтобы приготовить вторую кружку каши. Сержант имел право макать свой хлеб в кашу, чтобы смягчить, а мы поздравляли друг друга с этой роскошной едой. Огонь горел всю ночь, поддерживаемый тем, кто стоял на страже.
  
  Итак, на заре мы молча перешли через Лену, самую могучую реку этого края, где есть столько больших рек, и ступили на противоположный берег. Несколько минут мы рассматривали берег, который только что оставили позади себя. Напряжение последних недель уже начинало спадать. Мы все боялись, что никогда не сможем дойти до Лены, и вот, пожалуйста, мы были здесь, живые и невредимые. Мы смотрели на следующий этап пути с уверенностью.
  
  Не придавая этому особого значения, кто-то заговорил о рыбной ловле, что вызвало у меня вереницу воспоминаний. Я сказал им, что у нас зимой рыбачили, пробивая дыру во льду.
  
  — Сделав дыру, — вмешался Заро, — как вы ловите рыбу? Подзываете свистом?
  
  — Нет, — объяснил я, — оглушенная рыба всплывает на поверхность по причине перемены давления в момент, когда раскалывается лед.
  
  Остальные расхохотались и стали смеяться надо мной. Они хвалили меня за талант рассказывать небылицы.
  
  — Ну что ж, хорошо, — сказал я им. — Попробуем это.
  
  Колеменос нашел большое бревно, и мы протащили ее метров двадцать по льду. Колеменос взял в охапку тяжелую часть бревна, тогда как Заро и я держали его за нижнюю часть, чтобы точно направлять удары. Мы стали яростно бить по льду. Вскоре на нем образовалась дыра, вода забила, как из гейзера, и разлилась вокруг наших ног. Ну, конечно! Четыре рыбы, размерами с селедку, стали нашей добычей. Мы запрыгали, собирая их, и были возбуждены, как мальчишки. Мои товарищи окружили меня, хлопали по спине, а Заро сочинил маленький куплет, где они извинялись за то, что усомнились в моей правдивости. Затем Смит, внимательно осмотревшись вокруг, сказал нам, что лучше не испытывать судьбу и укрыться под деревьями. Выпив немного ледяной, прозрачной воды из Лены, мы пошли.
  
  Мы направились на юг, начав второй этап нашего пути, теперь имея целью озеро Байкал. Местность была очень похожа на ту, которую мы прошли, когда направлялись на запад в сторону лагеря. Даже если мы все еще проходили через густые леса, и если на хребтах и холмах часто росли деревья, больше уже не было огромных лесов, встречавшихся выше на севере. Малорослые кусты, густые кустарники противостояли суровой зиме, везде почти в изобилии росла характерная буро-зеленая трава, колыхающаяся на сибирском ветру.
  
  Мы провели нашу первую ночь после перехода через Лену в рощице на верхушке бугра. Пожарили наших рыбок, нанизав их за жабры на кончике прутика. Это первое блюдо из свежего продукта вместе с кашей было для нас пиршеством.
  
  Утром Маршинковас, отошедший на некоторое расстояние, чтобы облегчиться, вернулся и дал нам знак следовать за ним. Заинтригованные, мы пошли следом. Он довел нас до маленькой поляны, где, все еще такой же таинственный, указал нам на что-то пальцем. В тени дерева стоял крепкий дубовый крест высотой чуть выше одного метра. Мы приблизились. Я удалил мох и плесень и прочитал надпись — буквы «ВП» (аббревиатуру, обычно используемую для обозначения понятия «вечная память»), три инициала имени и дату «1846 г.». Крест был явно дубовый, что не могло не удивить нас, так как в этом регионе росли только хвойные деревья.
  
  — Знаете, — сказал Маршинковас, — мы, без сомнения, первые, кто видел этот крест с тех пор, как он был воздвигнут здесь.
  
  Сержант Палушович поднес руку к меховой шапке, медленно снял ее и опустил свой бородатый подбородок к груди. Увидев это, мы переглянулись и, в свою очередь, обнажили головы, чтобы поклониться. Я прочитал про себя короткую молитву за упокой души того, кто умер здесь, и за наше собственное спасение.
  
  Матерчатые прорезиненные ботинки, которые мы получили в Иркутске, износились. Теперь мы все носили мокасины и гетры собственного производства, направляясь на юг из расчета примерно сорок пять километров в день. Мы тратили на дорогу десять часов ходьбы ежедневно. Хотя все еще не видели ни одного признака человеческого присутствия, мы продолжали идти в ряд, на расстоянии друг от друга — на случай, чтобы если кто-либо из нас встретит кого не надо, то другие смогли бы беспрепятственно убежать. Наши отношения стали более спокойными, и мы свободно разговаривали. По вечерам, во время остановок, Смит часто был вынужден отвечать на вопросы относительно Америки. Мы понимали, когда он рассказывал, что Смит объездил Соединенные Штаты вдоль и поперек, и я помню, насколько нас очаровывало то, как он описывал Мексику и великолепное посеребренное седло, которое он купил там.
  
  Он рассказывал нам, что в тот период, когда работал на уральских приисках, встретил американца, с которым познакомился в Москве. Так Смит пришел к выводу, что не был единственным среди своих сограждан, за кем следило НКВД.
  
  Удачное метание дубины, за которым последовала неистовая толчея в рыхлом сугробе, принесли нам вкусное блюдо в виде зажаренного сибирского зайца и пополнили наши меховые запасы красивой белой шкуркой.
  
  Наши успехи в области охоты были чисто случайными. Вооруженные всего-навсего одним ножом, одним топором и несколькими дубинами на всех, мы оказались очень плохо снаряженными для того, чтобы поймать дичь. Можно было бы относительно легко сделать простые и эффективные капканы, наподобие тех, которыми охотились солдаты в лагере, но необходимость в постоянном передвижении не позволяла нам заниматься этим. Нас утешало то, что пока у нас оставались еще хлеб, мука и крупа, эти случайные небольшие дополнительные блюда — свежая рыба и заяц, выпрыгнувший из норы слишком поздно, — поднимали уровень нашего питания гораздо выше обычной жалкой лагерной пищи. Мы много раз видели сусликов, сибирских сурков, высовывающих свои любопытные головы из нор, но ни разу не поймали. Заро свистел им вслед и строил гримасы.
  
  Когда дело касалось леса и охоты, мое мнение всегда одерживало верх. Шестеро моих компаньонов были горожанами. Опыт счастливых дней, проведенных мною в детстве на болотах Припета, теперь очень часто приносил свои плоды. Я не сомневался в том, что короткое и периодическое наблюдение за солнцем и исследование мха на нижней части деревьев позволяли мне достаточно правильно держать курс на юг. У меня было также достаточно точное представление о юго-востоке Сибири, где находились истоки Лены и Байкал. «Нужно только найти северный край озера, — говорил я друзьям, — и его длинный восточный берег приведет нас почти за пределы Сибири».
  
  Это представление о Байкале как о природном проводнике, способом помочь выбраться из этого незавидного края, стало стимулом, заставляющим нас следовать форсированным маршем в течение последующих недель.
  БАЙКАЛ И БЕГЛЯНКА
  
  Мне трудно вспомнить по порядку видоизменения всех регионов, по которым мы прошли. Я сохранил в памяти достаточно ясные картины тех или иных пейзажей, запечатленных воспоминанием о каком-либо событии, выходящем за рамки обычного — как сценическую декорацию в определенный кульминационный момент пьесы.
  
  В тот день, остановившись на лесистой верхушке одного пригорка, мы смотрели на юг. Перед нами простирались тридцать или сорок километров открытого и чистого поля, ограниченного вдали горизонтом лесистых холмов и широкой рекой. Мы весь день шагали через лес с молодой порослью, корявыми деревьями и кустами, жаждущие как можно скорее найти лесное укрытие. Затем в течение нескольких дней мы шли среди обычных деревьев. На третий день, в тот момент, когда мы отправились в путь, с земли поднялся легкий туман и окутал нас. Мы пошли гурьбой, решив не рассеиваться. Вдруг один из нас потребовал тишины. Мы тотчас же застыли и прислушались.
  
  Недалеко от нас, впереди, раздались гортанные звуки, затем хруст ломающихся веток, как если бы огромная масса бросилась в нашу сторону через чащу. Мы стояли неподвижно, словно статуи. Затем я схватил нож, Колеменос положил топор на плечо, остальные подняли с решительным видом свои палки. Шум прекратился. Насторожившись, мы прождали целую минуту. До нас слабо доносилось тяжелое дыхание. Прошла еще одна минута. Шум возобновился с новой силой, и мы почувствовали, как задрожала земля. Колеменос приблизился ко мне.
  
  — Что это может быть? — прошептал он.
  
  — Явно какое-то животное.
  
  — В любом случае, оно не двигается с места.
  
  — Пойдем, посмотрим.
  
  Заняв боевые позиции, мы двинулись вперед. На расстоянии нескольких метров я различил в тумане какое-то животное, которое исступленно билось. Его голова была склонена таким образом, что была скрыта от меня. Я, согнувшись, бросился вперед. Остальные прибежали следом. Это была взрослая лань, которая брыкалась и лягалась, морда у нее была покрыта пеной, она выдыхала изо рта пар, который растворялся в окружающем тумане. Почуяв запах человека, она в ужасе закатила глаза. От ударов его копыт в затвердевшей земле образовался ров. Она застряла и не могла убежать. Ее великолепные рога зацепились за нагромождения корней свалившегося дерева. Судя по тому, как она избороздила землю и видя ее обессиленное состояние, можно было понять, что она попалась в ловушку явно несколько часов назад. Страх, внушаемый нашим присутствием, дал ей новый прилив сил, и она стала биться с удвоенной силой. Затем она успокоилась, шевеля только одной из передних ног, дрожа от нервного напряжения. Мы обернулись к Колеменосу. Он рассмотрел животное, покачал головой и двинулся вперед.
  
  Медленно обойдя лань, он подошел к стволу лежащего дерева, встал в подходящую позу, крепко опираясь на ноги, и со всего размаха нанес удар. Топор ударил по холке. Животное рухнуло, убитое наповал. Колеменос почистил свое орудие и вытер об гетру. Мы подбежали и попытались высвободить голову животного. Колеменос наклонился к дереву, чтобы попробовать поднять его, но не смог. Тогда он вытащил топор и отрубил голову животного. Мы оттащили тушу в сторону, и я старательно разделал ее.
  
  Все произошло очень быстро, во время забоя лани и разделывания туши мы даже не разговаривали. Потом в какой-то момент Маковски, обращаясь ко всей группе, но глядя на Смита, спросил:
  
  — Что мы будем делать со всем этим мясом?
  
  Я в это время отрезал задний окорок красными почти до локтей руками.
  
  — Нам нужно посоветоваться, — сказал американец.
  
  Он заявил, что мы не можем унести все мясо, но также было бы немыслимо оставлять здесь какую-то часть. Мы все подумали о том, что намеревались пройти сегодня тридцать или сорок километров. Мы попытались сосчитать, какое количество мяса в силах унести, и оказалось, что точно не сможем взять все. Маршинковас предложил лучшее решение:
  
  — И речи нет о том, чтобы портить пищу. Поэтому я вижу только один выход. Мы останемся здесь на двадцать четыре часа и съедим столько мяса, сколько сможем. То, что останется, мы унесем без труда.
  
  Заро, облизываясь, заявил, что вполне способен облегчить ношу.
  
  — Вы согласны, господа? — спросил Смит.
  
  Раздался хор одобрительных голосов.
  
  Пока мы сооружали укрытие и разделывали тушу, Палушович собрал дрова и разжег огонь. Час спустя мы положили наше мясо на вертел, и каша, в которую мы добавили кусочки печени, выделяла изумительный запах. У нас не хватило терпения ждать, когда мясо прожарится до костей. Я непрерывно отрезал ломти и раздавал спутникам. Конечно, нужно было ее тщательно прожевывать, но в целом мы приготовили превосходную еду. Палушович одолжил мой нож и мелко нарубил свою долю, ему же мы предоставили право первым поесть каши. Все наелись до отвала. С бород струился жир, мы громко отрыгивали, смеялись и поздравляли себя с удачной находкой. Выкурив по несколько сигарет и отдохнув час-два, мы принялись дубить кожу.
  
  На это ушло много времени. Вооруженные кусочками дерева, мы тщательно соскабливали скопления жира, прилипшие к коже. Песчаная земля, развороченная ланью, оказалась очень полезной в этом деле. Учитывая необходимость идти налегке, брать с собой такой большой кусок кожи было бы для нас проблематично. Нашли решение такого же рода, как и касательно туши. Мы сделали четырнадцать пар мокасин. Каждый надел по одной паре поверх тех, которые он уже носил и положил запасную пару в свой мешок. И у каждого еще оставалось по лоскутку кожи. Я свернул свой и прикрепил его к мешку. Прервав наши сапожные занятия, мы снова попировали, затем, ночью, снова принялись за еду, пока у нас не вздулись животы. И как раз перед восходом солнца уже с меньшим аппетитом, но безропотно приготовили завтрак из мяса, затем распределили лучшие куски припасов по котомкам.
  
  Где-то на полпути между Леной и Байкалом, после подъема в течение долгих часов по самым крутым склонам гряды холмов, мы оказались, наконец, к вечеру под прикрытием леса. День был изнурительным, но деревья нам показались слишком редкими, и мы прошагали еще два часа в поисках подходящего укрытия. На этой относительно большой высоте бушевал ветер, и необходимо было укрыться от него как можно надежнее. То, что мы отыскали, превзошло наши ожидания: бревенчатый охотничий домик. Мы осторожно подошли к нему, но страхи были напрасны. Место было покинуто уже давно: крыша сломана, утрамбованная земля вокруг покрыта мхом и грибами. Кое-как починив крышу, мы разожгли огонь и заснули, карауля по очереди.
  
  Заро, стоявший на страже последним, на следующее утро первым вышел наружу. Вскоре он появился вновь, сильно взволнованный.
  
  — Там, на улице, кто-то играет на скрипке! — воскликнул он.
  
  Раздался общий взрыв смеха. Мы спросили его, что это за новая шутка. Он казался в высшей степени серьезным, но его репутация юмориста оказала ему очень плохую услугу.
  
  — Я повторяю вам, что там, на улице, кто-то пытается играть на скрипке!
  
  Смех удвоился. Смит предложил ему исполнить русский танец под эту музыку. Но он стоял на своем.
  
  — Вы только выйдите, и тогда сами услышите это.
  
  Сержант какое-то мгновение смотрел на него, ожидая, что Заро улыбнется, затем, засомневавшись, поднялся и вышел. Мы последовали за ним. В двадцати метрах за домиком Заро поднял руку, чтобы мы не шумели. Мы застыли.
  
  Заро и в самом деле услышал что-то необыкновенное. Утверждать, что играли на скрипке, было бы некоторым утрированием с музыкальной точки зрения. Скорее, это было похоже на щипание струны контрабаса. Звук был низкий и выдержанный, потом постепенно замер. Он повторялся примерно один раз в минуту. Удивленно переглянувшись, мы, крадучись, направились в ту сторону, откуда доносился звук. По счастливой случайности ветер дул в нашу сторону. Мы застыли на опушке у поляны. На другой стороне стояло дерево, пораженное молнией. Ствол накренился, но окончательно не оторвался от основания. На месте надлома, где-то в полутора метрах от земли, длинная щепа торчала острием вверх. К нашему изумлению, щепу кое-кто загибал назад, гнул в форме дуги, затем отпускал — и тогда раздавалась “музыкальная” нота. А исполнителем был...большой бурый медведь, стоявший во весь рост на задних лапах.
  
  С нашего пункта наблюдения мы видели, как он дергал щепу еще и еще, каждый раз наклоняя голову на бок, недоуменно и с очень потешным видом слушал звук, производимый им. Концерт длился несколько минут, затем “прямоходящий” утомился и тяжело отошел в противоположную сторону.
  
  Это событие развлекало нас еще долго. Заро придумал номер под названием “Русский скрипач”, который стоило увидеть. Кстати говоря, этот медведь имел значительное преимущество перед нами в плане инструмента, который он выбрал себе: впоследствии мы обнаружили, что ни один из нас не обладал достаточной силой для того. Чтобы прогнуть щепу как надо, и чтобы извлечь из нее звук, понадобились совместные усилия Колеменоса и еще двоих. Это был единственный медведь, которого мы видели — вопреки тому, что рассказывали нам старожилы лагеря: они говорили, что медведи здесь встречались часто, а особенно в начале весны встреча с ними ничего хорошего не приносила. Мы никогда не сталкивались с волками — еще одна опасность этих краев, но мы слышали их вой и часто замечали их следы. Без сомнения, наше количество удерживало их от нападения.
  
  Прошли недели, и вскоре наступила середина мая. Мы с удовольствием заметили первые признаки короткой сибирской весны. Ветер стал слабее, почки начали появляться на деревьях. По небу пролетали гуси и утки, направляясь в края, где они размножались. Ручьи, через которые мы переходили, были еще глубоко схвачены льдом, и снежное покрытие было нетронутым, но климат становился мягче, и у нас появилось чувство, что худшие дни остались позади.
  
  Последнее, чего мы желали, это встретить других людей, и в этом смысле удача нам не изменяла. Мы проходили по очень редким дорогам только после тщательной разведки. Иногда по ночам мы замечали вдали огни какой-нибудь деревни или города. Бывали дни, когда мы различали на горизонте очертания заводских зданий и высоких труб, из которых струился белый дым. В таких районах мы продвигались крайне осторожно.
  
  Иногда случались мелкие приступы раздражения и плохого настроения, почти всегда — в конце дня после особенно тяжелого пути и главным образом — из-за распределения обязанностей. Но они бывали непродолжительными. К счастью, среди семерых нас не возникало ни малейшего личностного конфликта. Никто не попытался поставить себя во главе группы. Любой уместный совет получал отклик и исполнялся. В случае расхождения мнений по тому или иному вопросу было принято, чтобы Смит, наш старейшина, ставил на голосование, и дело окончательно решалось. Колеменос, который никогда ни с кем не спорил, прекращал редкие стычки, взваливая на свои плечи все то, что нужно было делать. Он выполнял всегда больше работы, чем было отведено ему, даже не думая об этом. Неутомимый, великодушный, этот человек был замечателен во всех отношениях.
  
  Странным образом мы узнали о том, что приблизились к озеру Байкал, за два дня до того, как увидели его. Мы почуяли характерный запах воды, к которому примешивался очень тонкий и сладковатый аромат водных растений, и это — необъяснимые ощущения, которые вызывают ностальгию у прибрежных жителей. Мы еще не дошли до озера, когда наткнулись на множество костей больших рыб. Поблизости не было воды, и мы были озадачены тем, как они здесь оказались.
  
  Спустившись с плоскогорья, окаймлявшего Байкал, мы увидели настоящие дороги, вероятно, второстепенные, но намного лучше всех тех, которые нам довелось видеть со времен нашего побега из лагеря. Ветер донес до нас со стороны озера отдаленный звук заводского гудка.
  
  Мы пришли на одно возвышенное место, откуда перед нашим взором раскинулась долина, и мы не без волнения пришли к выводу, что это, должно быть, было начало Байкала. Группы промышленных зданий виднелись в нескольких километрах к западу. Возвышались высокие скалы цвета охры, усеянные елями, которые придавали им вид прически ирокеза. На одном месте на берегу стояли маленькие деревянные домики, а около них лежало несколько перевернутых лодок, и с промежутками были расставлены деревянные колья, на каких рыбаки сушат свои сети. Видимость оказалась превосходной, ветра не было, и дым из заводских труб поднимался прямо вверх. В рыбацкой деревне ничего не двигалось, и мы подумали, что, может быть, эти жилища использовались только летом. Внизу между нами и водоемом извивалась дорога, вдоль которой стояли телеграфные столбы, белые изоляторы на них удерживали большое количество проводов, что указывало на то, что поблизости был населенный пункт определенного значения. Наша задача заключалась в том, чтобы определить, на какой стороне озера мы находимся. Обсудив, мы пришли к заключению, что слишком уклонились на запад: теперь мы продвигались где-то со стороны северо-западного угла озера. Что означало, что мы должны были идти по северному берегу по направлению на восток до тех пор, пока он не изменит свое направление на юг, выводя нас на путь через южную Сибирь.
  
  Целый час мы прятались, поглощенные созерцанием просторной панорамы, открывшейся нашему взору. На мгновенье нам показалось, что мы услышали гудок парохода. Мы все развеселились при мысли о том, что достигли еще одного этапа нашего долгого пути на юг. Мы обменивались мнениями, мы сознавали, что от наших съестных припасов практически ничего не осталось, кроме остатков мяса с довольно сильным ароматом. Мы говорили о Байкале, и я сказал остальным, что он считается самым глубоким озером в мире, что это огромная впадина с крутыми скатами, бездна, которая местами достигает 1500 метров. Я рассказал им одну историю, которую услышал от своего дяди, сражавшегося на стороне русских белогвардейцев в Сибири. Драма, произошедшая с остатками антибольшевистской армии, переходившей через замерзшее озеро. Лед посередине не был прочным, и погибли сотни беглецов. Я смутно помнил, что читал статьи, рассказывающие о том, что это обширное водное пространство, беспрерывно колеблемое мощными подводными течениями многочисленных рек, обводняющих его, никогда не замерзало по всей поверхности.
  
  Смит положил конец нашим догадкам:
  
  — Спустимся вниз, посмотрим, — предложил он.
  
  Чтобы дойти до дороги, нам понадобилось больше времени, чем мы думали. Потрепанный временем и ненастьем указательный столб обозначал направление и расстояние до какого-то города или поселка под названием Шишевка, вероятно, того самого места, где были расположены заводы, увиденные нами с нашего пункта наблюдения. Мы быстро перешли дорогу и поспешили в лес на противоположной стороне. Между нами и берегом озера простирались полтора километра достаточно плоской земли, где среди дубов, ясеней, берез, лип и ив обильно рос можжевельник. На более влажных участках рос, шурша на ветру, тростник, похожий на бамбук. Выйдя из опушки леса, мы пришли к берегу какой-то реки. Я поднял руку, и прибежали все. Надо было решить, будем мы переходить через эту реку или нет. Она была шириной всего где-то сто пятьдесят метров, но лед посередине был расколот, и было видно быстрое течение темной воды. Выяснилось, что все мы умеем плавать. Общее мнение было таково, что так как отныне мы будем иметь дело с многочисленными реками, не стоит отступать при виде этого первого испытания. Я предложил пойти первым. Каждый размотал ремешок из необработанной кожи, которым был опоясан вокруг талии. Мы сделали из них веревку для подстраховки. У каждого ремешок был завязан на семь оборотов, так что соединение всех бечевок составило очень длинную веревку. Пока остальные наблюдали за окрестностями, я легкими шагами пошел по льду. Он вдруг не выдержал и я, задыхаясь от холода, оказался в воде... Преодолев короткое расстояние, разделяющее меня от кромки прилегающего к противоположному берегу льда, я попытался вскарабкаться. Лед снова раскололся. С большими усилиями мне удалось взобраться наверх, и я прополз несколько метров на животе, прежде чем рискнул встать на ноги. Промокший и продрогший, я подал знак остальным переходить. Для них это было менее трудно, но также неприятно. Они перешли по одному, держась на одной линии. Последним вытащили Смита, обвязавшегося вокруг талии.
  
  С тех пор, когда нужно было переходить через реки, где лед был не очень толстым, я брал топор в качестве ледоруба — чтобы выбираться с его помощью из воды.
  
  Не теряя времени, мы нашли укрытие под деревьями, и сняли с себя три части одежды — стеганые штаны, куртку и меховой жилет, чтобы выжать из них по возможности всю воду. Затем, одевшись, мы пошли по направлению к озеру быстрым шагом, чтобы ускорить циркуляцию крови в наших окоченевших конечностях. Прибыв на озеро, мы сориентировались и направились на восток.
  
  После обеда, ближе к вечеру, мы посоветовались, чтобы обсудить следующий этап. Идти вдоль берега на слишком близком расстоянии, значит, подвергать себя риску быть замеченными жителями рыбацких деревень или опытно-промышленных поселков, расположенных здесь, в северной части озера, относительно далеко друг от друга, но становящихся все многочисленнее по мере того, как мы приближались к более крупным городам, сосредоточенным на подступах к Транссибирской магистрали. Все согласились с предложением, что нужно свернуть на север с целью избежать выхода на дороги и населенные пункты, и идти параллельно озеру, но на значительном расстоянии от него. В результате чего мы отправились в северо-восточном направлении с намерением перейти дорогу немного позже. Шагали быстро, чтобы наше тряпье высохло. Мы преодолели примерно восемь километров, когда увидели перед собой деревья, растущие на берегу реки.
  
  Идущий справа от меня Заро внезапно поднял руку. Я передал знак, и весь строй остановился. Заро настойчиво показывал на одну точку в направлении реки. Я увидел, как что-то двигалось между деревьями. Какое-то животное или человек — на расстоянии сотен метров, когда начинает темнеть, трудно определить. Нужно было прояснить ситуацию. Я подошел к Заро, чтобы спросить у него, что он думает про увиденное.
  
  — Это, может быть, человек, — ответил мне он. — В любом случае, человек он или животное, ведет себя так, словно заметил нас и пытается скрыться.
  
  Остальные подошли к нам.
  
  — Если это человек, — сказал Маковски, — нужно будет убить его и бросить в реку. Мы не можем брать на себя риск быть разоблаченными.
  
  Вернувшись в строй (Смит и Заро слева от меня, Палушович, Маковски, Маршинковас и Колеменос — справа), мы двинулись вперед, согнувшись напополам, переходя из одного островка поросли в другой. Вскоре мы обнаружили, что деревья стоят рядком в пятидесяти метрах от реки, воды которой теперь виднелись четко. Подойдя на метров десять к первым деревьям, я остановился, чтобы прислушаться. Другие сделали то же самое. Вдруг какой-то силуэт, прятавшийся до этого за стволом дерева, метнулся в чащу. Мне хватило времени увидеть на нем штаны и тяжелые сапоги. Я бросился вдогонку, остальные — следом за мной.
  
  Упомянутые сапоги c прорезиненными подошвами и голенищем с подкладкой из войлока доходили до колен беглеца. Они смешно выныривали из лесных порослей. Я набросился на сапоги с намерением поймать их хозяина. Мгновение спустя я был уже... за ним — с сапогами в каждой руке. За мной — запыхавшийся Колеменос. Перед нами оказались две малюсенькие ноги в портянках и пара хрупких лодыжек. И тут раздались душераздирающие рыдания. Мы оглядели друг друга, застигнутые врасплох.
  
  — Это, наверное, женщина, — прошептал кто-то растерянным голосом.
  
  Колеменос нагнулся, раздвинул кусты и осторожно поднял ее. Это была девочка, коротышка. У нее были расширенные от ужаса глаза и с потеками от слез грязное лицо. Несколько минут назад мы представляли собой группу мужчин, готовых ко всему, способных на убийство ради того, чтобы не быть пойманными. И вот теперь мы чувствовали себя неловко, словно непоседливые мальчишки, схваченные на месте преступления и пытающиеся выразить свое раскаяние. Сквозь слезы она скользнула взглядом по моему лицу и сжалась еще больше.
  
  — Не надо нас бояться, — уверил я ее по-русски.
  
  Она снова подняла глаза на меня, потом ее взгляд прошелся по бородатым, серьезным и обеспокоенным лицам моих товарищей. Она все еще плакала, и мы не могли обвинить ее за это: девочка, наверняка, никогда не встречала группу людей более бандитского вида.
  
  — Я прошу тебя, малышка, не плачь, — сказал ей Палушович.
  
  Все еще очень напуганная, она, тем не менее, силилась прекратить свои рыдания.
  
  — Мы не причиним тебе зла, — обещал ей я, чтобы успокоить. — У нас у всех есть сестры и невесты.
  
  А остальные подтвердили.
  
  То, что она носила на себе, казалось слишком большим и широким для нее. Ее худенькие плечи были скрыты в длинной и просторной ватной фуфайке, ее хрупкие лодыжки нелепо виднелись из-под больших стеганых штанов. Одежда ее, как и наша, была сшита из грубого шерстяного материала. Из-под куртки виднелся воротник ее изношенного и грязного платья из фиолетового бархата, нижняя часть которого была заправлена в штаны. Из рукавов свитера или зеленого шерстяного кардигана она сделала себе шарф, который обвязала вокруг шеи. Ее глаза, полные слез, были густо-ярко-голубого цвета. Пряди темно-русых волос высовывались из рваной меховой шапки. Она была похожа на школьницу, вырядившуюся в мужскую одежду. Видя ее растерянность, мы неподвижно и молчаливо застыли вокруг в ожидании, что она вытрет слезы и скажет что-нибудь. Мы словно онемели.
  
  Она поднесла рукава своей куртки к лицу, и я увидел, что в руках у нее было распятие. Она опустила руки, посмотрела на пальцы и повернула взгляд на меня. Она стояла голыми ногами на снегу. Я заметил, что все еще держал ее сапоги в руках, и протянул их ей, чтобы она снова надела.
  
  Тогда она, колеблясь, начала говорить на странной смеси польского и русского:
  
  — Я заблудилась, возвращаясь в колхоз, где я работаю. Я полячка, депортированная.
  
  Она рассматривала нас с испуганным видом. Палушович и Маковски выдвинулись вперед. Они заговорили одновременно со мной. Из этого потока объяснений она поняла, что мы тоже поляки, что мы сбежавшие заключенные, и что ей незачем бояться нас. От нахлынувшего волнения она бросилась ко мне в объятия и расплакалась от облегчения и радости.
  
  — Бог не оставил меня, — не переставала повторять она.
  
  Двое других поляков неуклюже трепали ей волосы, похлопывали по спине.
  
  Это была трогательная сцена. Слишком трогательная и шумная для сдержанных людей. Смит отходил в сторону, чтобы проверить окрестности. В конце концов, он бросил нам по-русски:
  
  — Ну, все, хватит. Вы забыли, где мы? Ради бога, пойдемте в укрытие.
  
  Группа тотчас рассеялась, и мы принялись искать надежное место.
  КРИСТИНА ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К НАМ
  
  Ее звали Кристина Поланска, и ей недавно исполнилось семнадцать лет. Вот уже два дня она ничего не ела и была крайне голодна. Мы порылись в мешках и отдали ей остатки еды. Она поглотила их с глубоко сосредоточенным видом, как полуживой от голода зверь. Время от времени девушка шмыгала носом и вытиралась изнанкой рукава. Мы были очарованы ею. Присев на корточки, мы не отрывали от нее глаз. Только Смит держался в сторонке. Он тоже рассматривал ее, но с более безразличным видом. Затем она прекратила есть и сказала нам свое имя.
  
  — Я не заблудилась, — объяснила она нам, — а сбежала из колхоза. Я иду уже несколько дней, — затем, после паузы: “Вы первые господа, которых я встретила с тех пор, как покинула свой дом”.
  
  Она сильно подчеркнула это слово “господа”. Я осведомился:
  
  — Где ты жила, Кристина?
  
  — У моего отца была ферма возле Люка в Галиции. Я видела его в последний раз в 1939 году. У меня больше нет дома.
  
  Американец прервал нас, чтобы обсудить вопрос о ближайших планах. Ночь наступает, заметил он, разумно считая, что нужно идти вверх к северу вдоль реки, пока не найдем место, благоприятное для переправы завтра рано утром. По его мнению, было бы неразумно вновь окунаться в воду сегодня вечером. По крайней мере, мы спали бы в сухой одежде.
  
  Все согласились с этим. Мы прошли шесть или семь километров вдоль реки, окаймленной деревьями. Я несколько раз заметил, что Кристина смотрела на Смита. Она с ним не разговаривала. Я думаю, что девушка чувствовала: этот спокойный и задумчивый человек — единственное препятствие для нахождения ее среди нас. Мы, поляки, разговаривали с ней. Смит ничего не говорил.
  
  Была уже глубокая ночь, когда мы разыскали место для ночлега. Соорудили укрытие у ствола свалившегося дерева. Затем разостлали мешки для нашего новобранца. Совершенно доверчивая, она свернулась клубочком между нами и заснула. Наш сон был более прерывистым, чем ее, потому что мы, как обычно, караулили по очереди. Она спала без просыпу, как уставший и забывшийся от холода ребенок. Она еще спала, когда с первым лучом солнца Смит дотронулся до моего плеча, и знаком показал мне отойти с ним в сторонку.
  
  Он сразу приступил к сути:
  
  — Что будем делать с ней, Слав?
  
  Я ждал этого вопроса, но не знал, что ответить.
  
  — Надо бы спросить об ее планах.
  
  Это был уход от проблемы, и я прекрасно осознавал это. Краем глаза я заметил Маковски, который разговаривал с Палушовичем. Они шли в нашем направлении. Колеменос шел за ними. Через минуту двое остальных тоже вышли из укрытия, чтобы присоединиться к нам.
  
  — Отлично, — сказал американец, — у нас пленарное заседание.
  
  Мы, конечно, посовещались, но не решили основной проблемы. Возьмем ли мы девушку с собой? Основной вопрос был в этом. Заключение нашего разговора было таково, что мы поговорим с Кристиной и примем дальнейшее решение.
  
  Мы мягко разбудили ее. Она зевнула, потянулась. Села и, улыбаясь, посмотрела на нас, по-настоящему счастливая тем, кого видит. Мы ответили ей той же монетой за нашими бородами, плененные этой очаровательной улыбкой. Затем собрали немного еды и поели в тишине, пока поднималось солнце. Палушович немного принужденно откашлялся и спросил Кристину, как она дошла до того места, где мы ее нашли, и куда она направлялась.
  
  — Я попыталась дойти до Иркутска, — объяснила она. — Водитель грузовика подвез меня на несколько десятков километров. Он пожалел меня и сказал, что если я пойду на товарную станцию, смогу, может быть, незаметно пробраться на поезд, идущий на запад. Он высадил меня в нескольких километрах отсюда, и я попыталась обогнуть город.
  
  Она уставилась на американца. Он мрачно ответил ей взглядом. Она поднесла пальцы к прядям волос, высовывавшимся из-под шапки, и поправила их женским движением, трогательным и пленительным одновременно.
  
  — Я думаю, что мне нужно рассказать вам про свою историю.
  
  Мы согласно кивнули.
  
  Это была вариация на тему, которую мы хорошо знали. Лагеря для заключенных были переполнены людьми, которые прошли через аналогичные испытания. Различие было лишь в местностях и деталях, но ужас и глубокое отчаяние были для них общими элементами и имели одинаковые причины возникновения.
  
  После I мировой войны в период передела территорий Центральной Европы отец Кристины получил земли на Украине в награду за его действия во время конфликта. Он сражался против большевиков и генерал Пилсудский видел в этом способ конкретным образом засвидетельствовать ему благодарность Польши. Девушка была единственным ребенком. Родители Кристины, упорные труженики, хотели, чтобы их дочь пользовалась всеми благами, которые они могли ей дать. В 1939 году она ходила в лицей Люка и семья Поланска была довольна ее успехами.
  
  Затем наступил сентябрь 1939 года. Русские начали движение. До украинских крестьян дошла новость о скором прибытии “освободителей” — Красной Армии. Тайное коммунистическое движение подготовилось. Хватило нескольких горячих речей на тему об изгнании иностранных собственников и возвращении земли трудящимся, чтобы превратить украинское крестьянство в толпу убийц. Поланска поняли, что их положение безнадежно. Они знали, что чернь возьмется и за них. Они спрятали Кристину в чердаке и ждали. “Что бы ни случилось, — посоветовала ей мать, — не выходи отсюда до тех пор, пока мы не придем за тобой”.
  
  Она слышала, как нагрянули мятежники, их вопли, как удары топоров и дубин обрушивались с разрушительным исступлением на имущество в пристройках фермы. Ей показалось, что она услышала голоса людей из соседней деревни. Во дворе старший Поланска окликал по именам тех, кого он знал. Сидя на чердаке, несчастный ребенок отчетливо различал его мольбы: “Берите все, что хотите, только не разрушайте наш дом...”. Последовали одна-две минуты тишины. Затем поднялся угрожающий ропот: грабители объединились и пошли толпой на Поланска и его жилище. Кристина не слышала голоса матери, но она была уверена, что та была рядом с отцом. Кто-то начал выступать перед толпой с жестокой и злобной речью. Она услышала еще раз отцовский голос, но его вскоре заглушил грубый вопль. Ее мать пронзительно закричала, затем Кристина, дрожа и стоная, заткнула уши.
  
  Она оставалась в укрытии, как ей показалось, в течение нескольких часов, хотя теперь она считала, что, вероятнее всего, это не длилось так долго. Все ушли. В доме было совершенно тихо. Прислуга сбежала накануне. Ни отец, ни мать не пришли за ней. Может быть, жители деревни увели их с собой. Она спустилась, потом вышла во двор. Ее родители безжизненно лежали сбоку дома. Она подошла и в последний раз рассмотрела их. Их избили, потом задушили колючей проволокой.
  
  Я внимательно рассмотрел ее мертвенно-бледное лицо, пока она рассказывала нам об ужасе, случившемся в это прекрасное сентябрьское утро. Она говорила отсутствующим голосом без особой выразительности, как человек, все еще пребывающий под влиянием глубокого шока.
  
  — Я вернулась вовнутрь, собрала кое-что из съестных припасов, завернула их в тряпку и ушла.
  
  Она не помнила о подробностях последующих дней. В деревнях, через которые она проходила, сочувствующие люди давали ей ночлег и приют. У нее была навязчивая мысль: не попадаться в руки русским. Ирония судьбы — ее схватили тогда, когда она переходила границу, даже не зная, что была так близка к цели. Красная Армия привлекла ее к гражданскому суду, который быстро приговорил ее к депортации в Западную Сибирь в качестве работницы колхоза в районе Енисея.
  
  Она рассказала нам более подробно о жизни в советском коллективном хозяйстве. Это испытание было недавним, и поэтому она помнила об этом более ясно. Большинство русских работниц были грудастые, коренастые и крепкие женщины. Кристина была единственной полячкой. На третий день после прибытия ее отправили молотить зерно и таскать огромные мешки с зерном. Другие насмехались над ее нежностью и слабостью, издевались, когда она не могла справиться с тяжелой работой, которую они сами выполняли без труда. По вечерам у нее болело все тело с ног до головы, она всхлипывала в своем уголке, пока не засыпала. Питание было жалкое, основу его составлял килограмм хлеба в день.
  
  Но, в конце концов, Кристина сбежала не из-за своих коллег. Хозяйством руководил бригадир, и все работницы старались заслужить его расположение. Кристина боялась его и старалась не сталкиваться с ним. Это был большой весельчак, очень сильный и весь волосатый. Иногда он находил ее и расточал перед ней cвои неуклюжие любезности: он говорил ей, что она очень отличается от русских женщин, и что ей нужен кто-то, кто охранял бы ее. После чего другие работницы отпускали в ее адрес грязные шутки, неприятные замечания о ее худобе и настоятельно советовали ей “умело вести свои дела”.
  
  Однажды он попросил ее не ехать со всеми на телеге, а явиться к бригадиру на “допрос”. Она сразу поняла, что у него было в уме. Он обещал ей, что если она будет вести себя с ним хорошо, то никогда больше не будет выполнять изнурительную работу. Перепуганная Кристина умоляла его отпустить. Последовала попытка откровенного насилия. Она кричала, царапала ему лицо, била ногой. Пораженный ее яростным сопротивлением, он ослабил хватку, и она смогла броситься на улицу и добежала до женского помещения. Он кричал ей вслед самые грубые ругательства и уверил, что найдет способ заставить ее изменить к нему отношение.
  
  Она ждала наступления темноты, боясь, что он может появиться в любую минуту. Когда она решила, что другие женщины должны вот-вот вернуться, выскользнула на улицу, не забывая следить за колхозными зданиями, и убежала. В ту ночь она спала в камышах около реки, и на следующее утро, пробежав несколько километров, вышла на дорогу. И там ее подобрал водитель грузовика, затем другой, который увез ее на много километров на восток.
  
  — Не все русские плохие, — сказала она нам. — Эти двое пожалели меня и дали немного хлеба. Второй посоветовал мне попытаться добраться до Иркутска, но дальше он не мог меня везти, — она поочередно обвела нас взглядом, и в конце остановила его на Смите. — Вот так я и добралась сюда.
  
  Американец сунул руки в карманы фуфайки. Он заговорил спокойным голосом:
  
  — Мы совершенно не намерены проходить через Иркутск, мы направляемся на юг, по другому берегу озера. Что ты сейчас рассчитываешь делать?
  
  Кристина выглядела удивленной и расстроенной. Она умоляюще посмотрела на нас шестерых. Мы молчали. У нас были свои соображения, но мы предпочитали, чтобы Смит действовал по своему усмотрению. Губы Кристины слегка задрожали. Затем она подняла свой маленький подбородок.
  
  — Я пойду с вами. Вы не можете бросить меня.
  
  Смит какое-то время стоял, уставившись далеко в сторону реки.
  
  — Ты умеешь плавать?
  
  — Я плаваю очень хорошо, — стала утверждать она с нескрываемой гордостью. — В лицее я была очень хорошей пловчихой.
  
  Слабая улыбка осветила седеющую бороду Смита. Мы успокоились, когда он заявил:
  
  — Прости меня, девочка, если мои вопросы показались тебе грубыми. Просто мы думали, что у тебя, может быть, был свой собственный план. Все, что мы можем предложить тебе, это бесконечные трудности. Наша провизия на исходе, а нам еще очень долго идти. Но тебе нужно также учесть и то, что если ты пойдешь с нами, то тебе не так просто будет бежать, как если бы ты была одна. Но если ты намерена присоединиться к нам, мы будем считать тебя одной из нас.
  
  — Спасибо, — просто ответила Кристина. — Все, что я хочу, это пойти с вами.
  
  На этом она ушла уединиться за кусты. В ее отсутствие я спросил, что мы решим с продовольствием. Каждый открыл свой мешок и вытащил остатки еды. Как мы и боялись, у нас оставалось ее очень мало. В общем и целом, у нас было два фунта крупы, немного муки, соли, несколько килограммов почти почерневшего мяса лани. Мы решили ограничивать себя и довольствоваться одним приемом пищи в день до тех пор, пока не восполним наши запасы. Единственное, чего у нас было в большом количестве, так это губки для разжигания огня. По крайней мере, у нас было чем согреться.
  
  Несомненно, кроме общей еды, вытащенной на свет, у каждого из нас оставался, по крайней мере, кусок сухаря в глубине кармана куртки. Я помню, что у меня был один такой кусок и, как выяснилось впоследствии, у остальных тоже были маленькие запасы такого рода. В этом не было ничего нечестного или антисоциального. Заключенный прятал хлеб чисто рефлекторно, это было признаком жизни невольника. Заключенный, который хранил корку хлеба, чувствовал себя способным выжить, так же как в цивилизованных местах человек хранил бы всегда у себя на счастье монетку, дающую ему ощущение того, что у него никогда не переведутся деньги. Тот факт, что потом тот или иной из нас вытаскивал этот последний кусок хлеба, чтобы уменьшить чувство голода нашей юной полячки, показывало степень привязанности, которую мы испытывали к ней.
  
  В то утро мы быстро позавтракали, решив немедленно перейти реку. Начало утра обещало прекрасный весенний день, и мы намеревались совершить длинный этап, так, чтобы при первой возможности снова взять курс на юг.
  
  Для девушки эта первая река стала тяжким испытанием. Мы посоветовали ей снять куртку, штаны и сапоги. У меня сжалось сердце, когда я увидел ее в старом выцветшем платье. Я осторожно двинулся по краю льда, таща веревку за собой и засунув топор за пояс. Довольно быстро преодолев незамерзшую часть воды, вскоре оказался на другой стороне. Колеменос перешел не без труда, держа в воздухе свернутую одежду Кристины. Палушович и Маковски перешли вместе, за ними — Кристина, каждый из мужчин держал в руке кончик ремня, которым они опоясали ее вокруг талии. Трое других замыкали колонну, один из них держал сапоги барышни. Мы быстро направились к укрытию, сворачивая кругами ремень по всей длине.
  
  Кристина посинела от холода и стучала зубами. Колеменос вернул ей одежду.
  
  — Не стой без движения, малышка, — сказал американец. — Отойди немного и сними платье. Отожми его быстро, оботрись как можно лучше и надевай быстро свои сухие штаны и фуфайку.
  
  Она согласилась и побежала в сторону. Мы разделись, подпрыгивая на месте и отжимая нашу одежду. На это ушло совсем немного времени, и снова надев наше влажное тряпье, мы подождали несколько минут, пока девушка не подошла к нам. Она прибежала, свернув платье и нижнее белье в клубок и держа их под рукой.
  
  — Вы видели? Видите, я умею плавать.
  
  Смит улыбнулся ей.
  
  — Да, я видел, — и, обращаясь ко мне: “В конце концов, маленькая барышня не будет обузой”.
  
  Мы шагали без передышки весь день, позволяя себе только короткие остановки, и Кристина держалась и не жаловалась. В полдень майское солнце одарило нас приятным теплом и в то же время способствовало тому, что жар, исходящий от наших тел, полностью высушил нашу одежду. Когда стемнело, мы преодолели сорок пять километров в сторону северо-востока, отдаляясь, таким образом, от озера Байкал, и провели тем более спокойную ночь, что обнаружили крупный строевой лес.
  
  На третий день после того, как мы ушли с берега озера, я решил, что мы достигли места, где должны свернуть на юг, чтобы выбрать направление, которое привело бы нас к границе Байкала (где-то в семидесяти пяти километрах справа от нас). Это были приблизительные расчеты, но я не думаю, что они так уж ошибочны, даже если невозможно было идти все время по дороге, точно параллельной берегу озера. Местность была холмистая и очень лесистая, и мы переходили по крутым тропинкам и склонам во впадины с крутыми скатами, где текли реки и ручьи, впадающие в озеро. Эти лощины почти все были обращены на юго-запад. Большинство рек можно было перейти вброд, хотя там было мощное течение, усиливаемое ледоходом. Колеменос шел впереди, проверяя перед собой длинным шестом.
  
  Меня изумляло, как подросток выносил все это. Мы все опасались из-за ее хрупкости, и я предполагаю, что она знала об этом. В эти первые дни она ни разу не заставила нас замедлить ход. Даже тогда, когда мы были разбиты от усталости и хмуры, она оставалась веселой и радостной. Она относилась к нам как к компании старших братьев, но за исключением Смита. Между ними двумя установились отношения почти как между отцом и дочерью. Часто по вечерам на ночном дозоре она просила его рассказать ей про Америку, и не один раз я слышал, как Смит говорил ей, что когда все будет позади, она поедет с ним в Соединенные Штаты. Он ласково дразнил Кристину по поводу больших русских сапог, потом убеждал:
  
  — Не расстраивайся, Кристина, в Америке я подарю тебе красивые платья и очаровательные туфли на высоких каблуках.
  
  И Кристина смеялась от радости.
  
  Она становилась нам все дороже, до такой степени, что каждый из нас легко отдал бы жизнь, чтобы спасти ее. По утрам она открывала глаза, смотрела на эту группу плохо одетых мужчин, окружавших ее, и говорила:
  
  — Так чудно видеть всех вас здесь. С вами я чувствую себя в такой безопасности!
  
  По дороге ей нравилось подстрекать Заро к паясничанию. Даже если он был уныл и невесел, ей всегда удавалось с помощью поддразниваний привести его в хорошее расположение духа. Ободряемый вниманием к нему, он переполнялся юмором. Иногда, глядя на них, мне с трудом верилось в то, что мы находимся в таком затруднительном положении, что мы — полуживы от голода и впереди у нас остается самая тяжелая часть пути. Сдержаннее всех в нашей группе был Маршинковас, литовец. Он мало говорил и обычно высказывал свое мнение только тогда, когда его спрашивали об этом. Кристина шла рядом с ним на протяжении многих километров, разговаривая тихо и серьезно, и мы становились свидетелями чуда, когда видели, как Маршинковас улыбался и даже хохотал во все горло.
  
  Отныне в группе появилась еще и медсестра. Колеменос начал прихрамывать. У него болели пальцы ног. Кристина промыла их, оторвала от своей юбки полоски ткани и забинтовала ими места, где была содрана кожа. Когда открылась моя рана на ноге, она забинтовала и ее. Как только кто-нибудь получал порез или царапину, она приступала к делу. Когда повязки становились уже ненужными, она стирала их в ручейке, сушила и хранила до следующего применения.
  
  На подходах к реке Баргузин, чуть выше озера, проблемы возникли у нее. Она отстала, и я увидел, что девушка хромает. Я попросил остальных остановиться и вернулся к ней.
  
  — Мои сапоги немного причиняют мне боль, — сказала она.
  
  Я снял их. У нее на подошвах ног и на пятках была содрана кожа из-за того, что лопнули волдыри. Кристина, наверняка, испытывала муки уже несколько часов. Эти сапоги были слишком большие и тяжелые для нее. Она утверждала, что все нормально, что она может идти дальше, на что мы все семеро резко возразили. Я перевязал ей ноги ее же повязками и уговорил отрезать длинные голенища сапог, чтобы проверить, легче ли ей будет ходить с меньшим весом на ногах. Войлок мы взяли с собой, чтобы потом подшить их в мокасины. Но спустя час она захромала еще сильнее, и мы решили смастерить ей обувь.
  
  Итак, я принялся за работу и постарался приложить все свое умение, на которое был способен, чтобы сделать достойную обувь из материалов, которые имелись у меня. Остальные стояли вокруг меня и наблюдали за всеми стадиями кройки и шитья. Для большей прочности я сделал двойную подошву и внутреннюю подкладку из соболя. Все поздравили меня с этой работой, и Кристина от избытка чувств поцеловала меня в лоб.
  
  Мы все начали думать, что она приносит нам удачу. Наше движение ни разу не задерживалось до тех пор, пока однажды вечером, на пятый день после того, как мы свернули на юг, перед нами не предстала река Баргузин. Проблемы с этими большими реками заключались в том, что надо было ходить вдоль берега в поисках подходящего для переправы места. На следующее утро мы обнаружили, что перед нами еще три другие большие реки. Перейдя через первую, мы через час ходьбы были уже у второй. Затем через час дошли до третьей, более широкой, и потеряли несколько часов на разведку, прежде чем перейти. Эти три реки чуть дальше на западе сходились в одной точке, расширяя Баргузин, и впадали в Байкал. Перейдя через третью реку, мы взобрались на один из холмов и разожгли огонь, чтобы обсохнуть. Мы все страшно устали и проголодались.
  
  Я терпел голод без сильных мук в течение восьми дней. Все мои товарищи уже испытывали тяжкие муки голода. Но когда боли одолевали меня, я страдал от них тяжелее, чем остальные. В тот вечер мы приготовили кашу из крупы, но ее у нас получилось так мало, что это было почти хуже, чем совсем ничего. Добывание еды превращалось в навязчивую мысль. Некоторые предлагали сходить стащить что-нибудь на ферме. Но даже в крайности, в которой мы находились, больше всего боялись, что нас заметят местные. Если бы нас преследовали решительно, то, по крайней мере, некоторые из нас были бы схвачены.
  
  Пока мы обсуждали тему, Кристина глубоко спала.
  
  Сержант посмотрел на нее.
  
  — Давайте спать. Завтра малышка принесет нам удачу.
  
  — Надо надеяться на это, — сказал его друг Маковски.
  ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ТРАНССИБИРСКУЮ МАГИСТРАЛЬ
  
  Мы перешли через Баргузин в конце мая, и это было последнее из больших водных препятствий на нашем пути. Казалось, сибирское лето ожидало нас на южном берегу. Начиная с северного края Байкала, мы ощутили весенний климат, крайне мягкий и почти без капли дождя. Теперь светило солнце, вокруг зазеленело, цвели цветы и птицы возвращались из далекой миграции. За шесть недель мы прошли от последних дней суровой зимы Центральной Сибири до ласкового тепла южного лета. Вдали вишневые и абрикосовые деревья в цвету оживляли фруктовые сады деревень. Спать под открытым небом стало не так тяжело, даже тогда, когда мы из осторожности решали не разжигать огня. Днем мы снимали наши меховые жилеты, а на заходе солнца надевали их снова, чтобы защитить себя от ночной прохлады.
  
  После перехода через Баргузин в течение двух дней у нас не было никакой еды. Тогда-то мы и заметили между деревьями лошадь. Запряженная в грубо сделанные сани, она обнаружила себя тем, что била копытами. Лошадь учуяла наше приближение, и то, что она учуяла, ей явно было не по нраву. Заро и я подошли поближе, чтобы рассмотреть ее. Животное, повернувшись, окинуло нас взглядом, показывая белки глаз. У нее были все основания догадываться о наших намерениях. Мы ведь на самом деле собирались поесть конины.
  
  Заро и я одновременно увидели старое охотничье одноствольное ружье 12-го калибра, ствол и приклад которого были соединены медной проволокой. Оно стояло на санях около небольшого кожаного ранца, в котором, несомненно, были припасы. Напросилась мысль: мы должны захватить это ружье прежде, чем вернется его хозяин. Мы с Заро устремились к нему, и я быстро сунул его под руку, стволом вниз. Я знаком пригласил остальных подойти к нам. Кристина со Смитом остались на почтительном расстоянии. Смит оберегающе обнял ее за плечи, пока остальные присоединялись к нам. Колеменос подошел к лошади и заговорил с ней, чтобы попытаться успокоить ее, но животное не дало ему задобрить себя.
  XVII
  ЗМЕИ И ГРЯЗЬ
  
  Самое ужасное, что у нас было так мало тем для разговоров, помимо Кристины. Шагать стало просто привычкой, конечно, мучительной, но не требующей никакого размышления. Неумолимое солнце затуманивало мне голову и сбивало с мысли. Я начинал воображать себе, что она все еще здесь, идет за мной, и так я мог идти многие километры, не переставая представлять ее живой. Но всегда наступал такой момент, когда мысль об ее присутствии становилась такой реальной, что я поворачивал голову, и каждый раз испытывал щемящую тоску. Этой же ночью, после беспокойного сна, терзаемый жаждой, я был более чем уверен, что она среди нас. И как всякий раз, когда я осознавал её уход, это вызвало во мне смутное чувство страдания.
  
  Только другая трагедия смогла ослабить мучительное воспоминание, хранимое нами о Кристине. Странным образом это частично уменьшило также и чувство вины, которое я испытывал по поводу ее смерти.
  
  На восьмой день после того, как мы покинули оазис, Зигмунд Маковски рухнул на песок. Он не успел воспользоваться палкой, чтобы не упасть. Вытянув руки вдоль туловища, он лежал так минуту или две, почти без сознания. Мы увидели, что у него были ярко выраженные симптомы: ноги над мокасинами распухли, и кожа на них стала дряблой. Мы молча переглянулись, повернули его на спину и стали обмахивать мешками. Он быстро пришел в себя, поднялся, тряхнул головой, оперся о свою палку и двинулся вперед. Он падал несколько раз, каждый раз поднимаясь и продолжая путь. Ужасная опухоль постепенно увеличивалась, и заметно было, как у него тяжелели ноги.
  
  Он проявлял стойкость дольше, чем Кристина. На девятый день он падал раз шесть за два часа. Один раз, упав лицом вниз и отчаянно отталкиваясь руками, чтобы встать, он позвал Колеменоса на помощь. Колеменос и я подошли и опустились на колени рядом с ним.
  
  – Если вы мне поможете подняться, я смогу продолжать идти.
  
  Колеменос взял его за одну руку, я за другую, и мы его подняли. Встав на ноги, он высвободил свои руки и пошатнулся. У меня перехватило дыхание, когда увидел, как он пошел, пошатываясь, словно пьяный. Он прошел еще немного, зигзагами, глубоко втыкая палку в песок, который уходил у него из-под ног. Мы смотрели, как он удаляется.
  
  – Нужно удержать его от падения, – сказал мне Колеменос.
  
  Нам не составило никакого труда догнать его. Колеменос взял у него палку, мы подхватили его с двух сторон так, чтобы его руки лежали у нас на шеях и повели. Он поочередно смотрел на нас с тенью улыбки. Ноги у него продолжали двигаться, но удерживали его все меньше и меньше, до такой степени, что в конце дня он повис невыносимо тяжелым мертвым грузом на наших плечах.
  
  Ночь он провел, по-видимому, спокойно, и на утро десятого дня он был не только живой, но, казалось, восстановил свои силы. Он шел, волоча ноги, но без посторонней помощи. Прошло полчаса, прежде чем он упал снова. Затем он стал падать не переставая, и мы с Колеменосом пришли к нему на помощь. Когда наступило время полуденного отдыха, он снова повис мертвым грузом на наших плечах и больше практически не двигал ногами. Смит и Палушович взялись за него и тихо уложили на спину. Затем мы соорудили зонт и уселись вокруг него на корточках. Он лежал неподвижно, казалось, только в глазах оставалась искорка жизни.
  
  Через какое-то время он закрыл их и я подумал, что Маковски умер, но он все еще спокойно дышал. Открыл веки, снова прикрыл их, и на этот раз все было кончено. У него не было никаких спазмов, ни дрожи, ни малейшего признака, показывающего, что жизнь покинула его тело. Как и Кристина, он не попрощался.
  
  Досье Зигмунда Маковски, тридцати семи лет, экс-капитана польских пограничных войск, Korpus Ochrony Pogranicza, закрылось. У него где-то в Польше была жена. Я хотел бы, чтобы она знала, что это был мужественный человек. Мы похоронили его там, в пустыне Гоби. Яма, которую мы вырыли, оказалась слишком маленькой, и нам пришлось вытащить тело обратно, чтобы расширить ее. На его лицо мы натянули давно уже опустевший мешок, который он таскал на себе больше трех тысяч километров, затем похоронили его под песком. Колеменос сделал для него маленький деревянный крест, мы прочитали молитву и оставили его.
  
  Я старался вести счет дням. Я пытался также вспомнить из всего, что раньше читал, сколько времени человек может выдержать без еды и питья. От жары меня одолевали головные боли, часто охватывало самое мрачное отчаяние, и я смотрел на нас как на шестерых осужденных, идущих на неизбежную смерть. Каждое утро, когда просыпался, одна и та же мысль приходила в голову: чья очередь? Мы представляли из себя шесть подобий человека, изнуренных и ссохшихся, которые шли, волоча ноги. Казалось, песок становился все более и более рыхлым, все больше уходил из-под ног. Когда кто-нибудь из нас спотыкался, то он поднимался подчеркнуто проворно. Теперь мы открыто осматривали наши лодыжки, боясь обнаружить там начинающуюся опухоль – предвестницу скорой кончины.
  
  Мы предчувствовали смерть, как никогда. Никто не признавался в своем отчаянии. Никто не показывал своего страха. Мы были одержимы одной мыслью, и беспрестанно повторяли ее: быстрее найти воду! Наша единственная надежда держалась на этом. Я воображал за каждым барханом жгучего песка маленькую струйку воды, и за каждой сухой впадиной всегда появлялся новый хребет, чтобы поддерживать эту надежду.
  
  Спустя два дня после смерти Маковски мы достигли крайнего предела нашей стойкости. Я думаю, что это был двенадцатый день после того, как мы покинули оазис. Мы шли теперь только по шесть часов, и по двое. При этом не старались выбрать себе товарища предпочтительнее. Подходил любой, кто находился ближе всех в момент выступления; брались за руки и шли вперед, поддерживая друг друга. Единственными живыми существами, кроме нас, здесь были змеи. Они лежали неподвижно. Впрочем, были видны только их головы, туловища прятались под песком. Я спрашивал себя: "Как они существуют?". По всей видимости, они нас не боялись, и мы нисколько не пытались надоедать им. Один раз видели крысу, но пустыня, казалось, была зоной обитания исключительно змей.
  
  Вечером того двенадцатого дня я шел под руку с Заро, в то время как Смит и Палушович держались друг друга, а Колеменос шагал в компании с Маршинковасом. Посреди ночи мной овладело настойчивое желание снова отправиться в путь. Я знал, что если не случится чудо, то в ближайшие двадцать четыре часа мы не можем надеяться на спасение. Я сдерживал себя до тех пор, пока до рассвета не осталось примерно два часа. Маршинковас, Заро и американец проснулись. Я потряс Колеменоса и Палушовича. Обратился к ним хриплым голосом, так у меня болело пересохшее горло. Я встал. Никто не противился. Я пошел, и они отправились следом. Палушович вначале спотыкался немного, так как еще не до конца проснулся, и ноги у него онемели, но вскоре мы уже шли впереди по направлению к югу.
  
  Было легко представить себе в эти предрассветные часы, что мы, может быть, идем в обратном направлении по дороге, которой шли накануне, но первые лучи восхода показали, что мы на правильном пути. Мы шли зигзагообразно, но когда жара вынудила нас остановиться, чтобы отдохнуть немного, мне показалось, что мы прошли в страданиях внушительное количество километров. Стоила ли польза от нашего зонта наших трудов по его сооружению? Однако мы воздвигали его, так как это вошло в привычку, связанную с нашим выживанием.
  
  Страшно вспотевшие, с колотящимися сердцами, задыхаясь от горячего воздуха, широко раскрыв рты с распухшими и покрытыми пылью языками, мы провели три часа под этим слабым укрытием. Я натирал липким булыжником воспаленные десны, чтобы вызвать капельку слюны, которая позволила бы мне глотать. Я был очень плох и цеплялся за то малое, что оставалось от моей стойкости и мужества. Подняться на ноги стоило неимоверных усилий. Мы все были до крайности ослаблены и очень близки к смерти.
  
  Все мои мечты были о прохладных прудах и журчащих ручьях. Вода, которая спасла нам жизнь, гнила, смешанная с грязью, на дне почти высохшего ручья. Мы чуть не прошли мимо нее: мы искали воду, а это была просто мутная влага. Мы увидели ее сверху. Сразу же все бросились туда ползком, чтобы высосать эту грязь и обмакнуть в неё руки. В течение нескольких минут мы были словно обезумевшие. Мы пережевывали ил, чтобы высосать влагу, затем выплевывали минеральные частицы.
  
  Выход нашел американец. Он окунул в грязь уголок мешка. Подождал несколько минут, затем поднес ткань ко рту и высосал влагу. Мы последовали его примеру. Количество воды, добываемой таким образом, было ничтожным по сравнению с нашей неутолимой жаждой, длившейся тринадцать дней, но это было лучше, чем ничего, и это снова вселило в нас надежду. Впервые за те несколько дней мы снова начали разговаривать, строить планы. Решили идти по руслу этого ручья, учитывая, что если здесь есть влага, то дальше может быть и вода. Ручей сужался до тех пор, пока не превратился в простую трещину в почве. Мы нашли маленькие лужицы грязной воды. Погружая туда ладони, соединенные в виде чашил мы смогли пить, по-настоящему пить, чувствовать, как вода течет по нашему пересохшему горлу. Мы с удовольствием утолили жажду смесью воды, песка и грязи. Конечно, для нас же было лучше, что мы не могли пить её в большом количестве. После каждого глотка нужно было ждать несколько минут, чтобы маленькие впадины снова наполнились драгоценной жидкостью, которая просачивалась через грязь. Мои крошащиеся, окровавленные зубы обжигало от прикосновения воды. Я на мгновение удерживал воду во рту, прежде чем проглотить, полоскал в ней язык, ослабленные десны и зубы.
  
  В течение двух часов, изможденные, мы лежали, растянувшись во весь рост, на берегу ручья. Затем мы снова пили. Ближе к вечеру Заро снял свои мокасины и уселся, погрузив ноги в грязь. Растянув свои потрескавшиеся губы в улыбке блаженства, он позвал нас последовать его примеру. Мы сели в круг. После всех этих знойных дней, когда мы бесконечно волочили наши бедные ноги по горячему песку, мы испытали удивительное облегчение. Через какое-то время я почувствовал, что ямка, в которую я погрузил ноги, начинает заполняться водой. Наслаждение, испытываемое мною, распространилось, как мне казалось, на все мое измученное тело в целом. Время от времени я поднимал ноги – только для того, чтобы насладиться моментом, когда я снова погружал их в жидкую грязь.
  
  Испытав мгновения наслаждения впервые с тех пор, как покинули оазис, мы начали разговаривать, советоваться о нашем все еще смутном будущем. Во-первых, мы умирали от голода и были почти на последнем издыхании. Во-вторых, несмотря на эту чудесную воду, мы все еще были посреди пустыни. И нашим первым решением было остаться здесь на сутки. Утром, мы отправились на разведку вдоль ручья в надежде найти начало водного течения. Там, где есть вода, рассуждали мы, есть жизнь и что-нибудь, что можно пожевать.
  
  На следующий день рано утром мы сложили наши фуфайки в кучу, разделились на две группы и пошли в противоположных направлениях. Колеменос, Смит и я двинулись к востоку и ничего не нашли на расстоянии больше полутора километров. Местами вода исчезала вообще, словно ее течение проходило под землей. Когда она появлялась вновь, это всегда были всего лишь следы влаги. Мы с сожалением заключили, что где-то существует вода в большом количестве, но она находится под землей и, следовательно, недоступна для нас. Единственными признаками жизни, которых встретили, были две змеи. Мы вернулись к месту встречи. Заро, Маршинковаса и Палушовича еще не было, и мы начали думать, что их задержка является хорошим предзнаменованием. Но тут мы увидели, как они шли назад. Заро развел руками, что означало, что их поиски ничего не дали.
  
  – Неудачно, – сказал Маршинковас, когда они подошли к нам.
  
  – Мы тоже ничего не нашли, – сказал им я.
  
  Мы снова попили этой мутной воды и снова искупали свои ноги, глядя, как солнце поднимается вверх.
  
  – Проклятая пустыня! – злился Колеменос. – Если здесь есть только мы и несколько змей, какой от этого прок! Они не могут съесть нас, и мы их тоже!
  
  – Это не совсем так, – ответил ему Смит, – бывает, что человек питается змеями.
  
  Это тут же разбудило наш интерес. Смит задумчиво погладил свою седую бороду.
  
  – Американские индейцы едят их. Я видел и туристов, которые делали то же. Лично я никогда не пытался пробовать, но, думаю, что из-за природного чувства отвращения к рептилиям.
  
  Мы молча размышляли над тем, что он только что сказал. Он прервал ход наших мыслей:
  
  – Господа, на мой взгляд, змеи – наш единственный шанс для того, чтобы выжить. Практически нет ничего, чего не смог бы съесть изголодавшийся человек.
  
  Эта идея одновременно и притягивала, и вызывала отвращение. Мы минуту обсуждали её, но я думаю, что мы все знали, что попытаемся сделать это: у нас не было выбора.
  
  – Чтобы поймать их, нам нужна раздвоенная палка, – заметил Маршинковас, – а у нас ее нет.
  
  – Никаких проблем, – сказал ему я, – нужно только расколоть надвое один конец палки и в выемку засунуть булыжник.
  
  – Сейчас же примемся за дело, – сказал Колеменос, поднимаясь.
  
  Мы решили воспользоваться палками Заро и Палушовича. Колеменос разрубил их концы топором. В выемку положили булыжники, закрепив их кожаными ремешками. Таким образом мы получили два эффективных орудия лова.
  
  – Как мы узнаем, который из них ядовитый? – спросил Палушович, озвучив тем самым вопрос, которым задавались все. – И вообще, съедобны ли они?
  
  – Тут не о чем беспокоиться, – ответил ему Смит. – Яд содержится в мешочке за головой. Отрубив ей голову, ты избавляешься от яда.
  
  Оставалась еще одна проблема: топливо для огня, на котором будет жариться наша пища. Мы вывернули наши мешки в поисках горючих материалов. Собранные вместе, они образовали кучу, которая оказалась куда больше, чем мы ожидали. Заро вытащил из своего мешка три или четыре кусочка сухого навоза и с важным видом положил их на топливо, которое мы собрали. В другое время мы бы посмеялись, но улыбаться растрескавшимися губами было слишком больно.
  
  – Я собрал их в оазисе, – объяснил Заро. – Я сказал себе, что рано или поздно это может пригодиться, чтобы разжечь огонь.
  
  Я пожалел, что не все мы поступили как он. Этот сухой навоз оказался превосходным топливом, расходующимся медленно, производя ничтожное тепло. Иногда мы замечали в пустыне маленькие кучи органических отходов, занесённых ветром. Но всегда были слишком озабочены продвижением вперед, чтобы тратить время на их сбор. Начиная с этого дня, поисками топлива мы были поглощены так же серьезно, как и охотой на змей.
  
  Мы со Смитом занимались костром, пока остальные ушли, вооруженные двумя палками с раздвоенными концами. Мы разрыли мелкий песок, чтобы дойти до слоя гравия, затем забрались ещё глубже, где был пласт булыжников. Мы искали плоский и тонкий камень, на котором могли бы жарить змею. Прошел, по крайней мер, час, прежде чем нам повезло. Мы заметили наших товарищей, которые тихо шагали по соседним дюнам. Как всегда бывает в таких случаях, они в течение двух часов не нашли ни одной змеи. Когда их не искали, они нам встречались довольно часто.
  
  Мы были готовы разжечь огонь. Нагретый на солнце, наш камень казался уже достаточно горячим, чтобы жарить на нём еду, – яйцо сварилось бы сразу без труда. Маршинковас вернулся с удрученным видом:
  
  – Наверное, змеи узнали, что у нас изменились мысли относительно них, – заявил он в шутку.
  
  Прошло полчаса. Мы все трое ждали вокруг костра. Затем вдруг до нас донесся громкий крик. Это кричал Заро. Нам его не видно было, но мы увидели, как Колеменос и Палушович бросились в его сторону. Мы поднялись и тоже поспешили к ним.
  
  В пятидесяти метрах от нас Заро поймал змею и держал ее, прижав своей палкой, воткнутой в нескольких сантиметрах от головы. Пот стекал с нашего друга градом, так трудно ему было удержать ее. Мы не могли определить размер рептилии, так как она, погруженная в песок, высовывалась из него всего на пятнадцать сантиметров. Сильно извиваясь, она медленно тащила палку в сторону ямы. Медлительные и неуклюжие из-за нашей слабости, мы мешали друг другу, пытаясь помочь Заро. Палушович воткнул свою палку сзади первой. Захватив кожаный ремешок, который носил на поясе, я завязал его узлом вокруг шеи змеи совсем рядом с ямой и потянул. Но слишком большая часть ее туловища была скрыта под песком. Мы не знали, что делать.
  
  Колеменос решил за всех. Его топор обрушился на змею, она была почти обезглавлена, и мы смогли вытащить ее. Ее длина составляла примерно метр двадцать. Была она толщиной с запястье, с черной спиной, кремовым животом. Ближе к горлу кожа была почти белая.
  
  – Вот ваша еда, ребята! – крикнул Заро, отдышавшись.
  
  Тело змеи еще билось в судорогах, когда мы вернулись на берег ручья. Мы положили его на мой мешок, и я начал разделывать его под руководством Смита. Вначале это было нелегко. Смит говорил, что кожу можно снять как носок, но я не мог надёжно ухватиться за нее. В конце концов я надрезал кожу, что позволило мне, не без труда, снять оболочку с рептилии. Я никогда не видел змею с содранной кожей. Мясо было беловатое, но на солнце оно потемнело, пока мы ждали, когда камень дойдет до нужной температуры. Я разрезал змею по длине и выпотрошил.
  
  Она еще дергалась рефлекторно, когда мы положили ее спиралью на камень. Жир стекал на пламя и приятно трещал. Мы обливались потом, устроившись вокруг огня. Мы не могли оторвать глаз от этой змеи. С помощью палок мы вытащили камень из огня, перевернули мясо и вновь начали жарить. Наконец, посчитав, что мясо готово, мы установили камень на песке, чтобы он немного остыл.
  
  В довершение мы кинули мясо на мой мешок на некотором расстоянии от затухающего огня. Присели на корточках вокруг, но никто не торопился отрезать от него кусочек. Косо переглянулись.
  
  – Я чертовски голоден, – бросил Колеменос.
  
  Он протянул руку, и мы последовали его примеру. Беззубый Палушович попросил у меня нож. Мы поели. Вскоре от змеи остался только скелет. Мясо было плотное и питательное. Я боялся, что вкус его будет слишком резким, даже противным. Но мясо змеи оказалось почти пресным. Оно несколько напоминало вареную рыбу без приправ.
  
  – Я мог бы подумать об этом раньше, – сказал Смит.
  
  Мы попили еще грязной воды. Солнце начало клониться. Зная, что нам вскоре отправляться в путь, мы не могли примириться с тем, что нужно покинуть эту драгоценную полоску влаги, чтобы отважиться идти дальше посреди раскаленных солнцем незнакомых пространств, простирающихся перед нами. Валяясь там с желудком, который глухо урчал, борясь с этой неизвестной и варварской пищей, я страшно хотел курить. У нас еще оставалась газетная бумага, но запас табака исчерпался давным-давно.
  
  Никто не пытался узнать, когда мы пойдем дальше, все говорили о других вещах. Впервые мы свободно обменивались мнениями о Кристине и Маковски. Почему смерть унесла их жизни, тогда как оставила нам силы для продолжения пути? Это был безответный вопрос, но это не мешало нам размышлять над ним. Мы вспоминали о них с грустью и нежностью. Я предполагаю, что это была дань уважения памяти двух ушедших от нас друзей. И это немного облегчало наше горе от их утраты.
  
  Я начал внимательно рассматривать моих пятерых товарищей, чтобы попытаться оценить наши шансы на спасение. Мы все были очень плохи. Когда Колеменос снял свои мокасины, я увидел свежие раны на его ногах, где поверх лопнувших волдырей появились новые, и я знал, что состояние его было не самым худшим. Мы были так обезображены, что наши близкие с трудом узнали бы нас. Губы потрескались и распухли до такой степени, что стали уродливы. У нас были впалые щеки. Наши надбровные дуги нависали над глазами c воспаленными краями, казавшимися впавшими в глазницы. Наши зубы были изъедены цингой. Только Палушович не страдал от неприятностей с зубами, которые у всех расшатались. Колеменос уже вырвал два больных зуба у Маршинковаса, и ему предстояло применить свои элементарные знания по зубному делу на других членах группы еще несколько раз.
  
  Вши, цинга и солнце разрушали наш кожный покров. Насекомые размножались с отвратительной плодовитостью, свойственной их виду, мы были заражены ими. Вши жирели за наш счет и становились неприлично большими. Мы беспрерывно чесались, такой был невыносимый зуд и, в конце концов, раздирали себе кожу. Затем из-за наших лохмотьев, кишащих насекомыми и наших грязных ногтей, эти маленькие поражения кожи воспалялись. Хотя и поверхностные, эти воспаления являлись постоянной причиной нашей подавленности и слабости. Вычесывая у себя вшей, я убивал их со злорадством. Они в высшей степени являлись символом нашей тогдашней деградации.
  
  В конечном итоге никто не решился предложить идти дальше. Получилось так, что Колеменос и Заро просто встали одновременно. Мы последовали за ними. Каждый обмотал вокруг шеи проволоку и взял свой мешок. Я положил в свой мешок плоский камень, на котором мы жарили змею. Смит бережно положил про запас все, что осталось от топлива. Колеменос надел свои мокасины, морщась от боли. Попили еще немного воды, и ближе к вечеру отправились в путь.
  
  Мы прошли много километров до конца дня и появления звезд на фиолетовом небе. Потом заснули, прижавшись друг к другу, и проснулись перед рассветом, чтобы снова продолжить путь. Спустя полчаса Палушович со стоном остановился, схватившись за живот и согнувшись пополам. В последующий час нас всех скрутила крайне тяжелая боль и диарея, отчего мы все впали в состояние крайней слабости. К вечеру боли стали утихать, но мы, конечно же, прошли не более пяти километров, так часто приходилось останавливаться. Что было причиной – змеиное мясо или вода? Этим вопросом задавались мы все.
  
  – Может быть, из-за грязной воды, – высказался Смит. – Но вероятнее всего, это реакция нашего желудка на поступление пищи и воды.
  
  – Есть только один способ узнать это, – сказал Колеменос, – поедим еще змеиного мяса. Я снова голоден.
  
  – В любом случае, – сказал Маршинковас, пожимая плечами, – кроме змей у нас ничего другого и нет.
  
  У Палушовича уже "-надцатый" раз началась тошнота.
  
  – Бог нам поможет, – сказал он пылко.
  XVIII
  МЫ ВЫБИРАЕМСЯ ИЗ ПУСТЫНИ
  
  Бесспорно, змеи пустыни Гоби спасли нам жизнь. Мы поймали еще две штуки на следующее утро с интервалом в несколько минут. Первая напоминала собой обычного европейского ужа, а что касается второй,то по ее серебристой коже вдоль всей спины шла широкая тускло-красная полоска, по обе стороны которой были две тонкие линии того же цвета. Они были убиты ударами палки, после чего Заро придерживал их вилообразным концом своей палки, а я без труда содрал кожу.
  
  Мясо этих двух змей не показалось нам таким же приятным, каким было на вкус мясо нашей первой добычи. На мой взгляд, на наше восприятие повлиял их цвет. Первая же, черная и большого размера, была похожа на морского угря, как окраской, так и консистенцией мяса. Таким образом, впоследствии мы охотились на змей этого вида.
  
  Полупрозрачный жир, выплавленный из змей, был использован нами в качестве бальзама для наших губ, глаз и ног. Смягчающий эффект длился несколько часов.
  
  Спустя два часа после того, как мы покинули ручей, к нам пожаловали гости. Вначале это были полдюжины воронов, которые кружились над нами. Они оставались все утро, затем, не торопясь, удалились в момент, когда мы сооружали наше укрытие. Мы спрашивали друг друга, что могло побудить их улететь, как вдруг две большие тени проскользнули над песком. Подняв голову, мы увидели, как в десяти метрах над нами пролетели два красивых орла, оперение которых против света казалось иссиня черным. Они облетели нас несколько раз, потом уселись на вершине одной дюны в двадцати метрах. Размах их крыльев был впечатляющим.
  
  – Чего они хотят, по-вашему? – спросил кто-то.
  
  – Для меня нет никаких сомнений, – ответил Смит. – Они увидели воронов и прилетели посмотреть, нет ли чего-нибудь съедобного.
  
  – Ну, – сказал Заро, – пусть они не рассчитывают на меня.
  
  – Не волнуйся, – сказал ему я. – Они не нападут на нас.
  
  Он поднялся и стал поносить их. Он сделал вид, будто кинул в них чем-то. Орлы словно не замечали его приемов. Он собрал несколько булыжников и хорошенько прицелился. Брошенный им камень упал в метре от птиц, подняв столб песка. Первый орел ни на дюйм не сдвинулся с места, а второй неловко подпрыгнул. Второй булыжник пролетел далеко от цели. Орлы улетели, когда сами того захотели, пока мы разбирали свое укрытие. Примерно в течение часа они преследовали нас, кружа очень высоко в небе, прежде чем удалиться в южном направлении.
  
  – Орлы живут в горах, – заметил Смит. – Может быть, скоро мы выйдем из этой пустыни?
  
  Было видно очень далеко, но никакая гора не вырисовывалась на горизонте.
  
  – Они пролетают большие расстояния, – успокоил я их.
  
  Мы страдали три или четыре дня от болей в желудке и диареи, затем, когда отсутствие пищи снова очень жестоко дало о себе знать, эти расстройства прошли. Были дни, когда мы не видели ни одной змеи. А как-то во время утренней облавы поймали сразу двух, когда они грелись на солнце. Мы их сразу же съели. Был день, отмеченный белым камнем, когда за полчаса мы поймали две змеи вида, называемого нами "большие черные". Дни следовали друг за другом. Орлы и вороны снова прилетали к нам. Мы взяли за ориентир одну-две очень яркие звезды, и по ним направлялись вперед. Так нам удавалось продолжить наш путь после захода солнца. У нас снова появились мечты, вызываемые нашей одержимостью водой.
  
  Я снова потерял счет дням, спал неспокойным сном, и мне снились упрямые змеи, которые, не обращая внимания на неистовые удары палкой, с шипением ползли в мою сторону. Все мои страхи проявлялись в снах. В самых коварных из них мне снилось, что я иду один, зовя остальных, зная, что я их больше никогда не увижу. Я просыпался, весь дрожа, в прохладе раннего утра, и успокаивался, увидев рядом с собой Смита, Колеменоса, Заро, Маршинковаса и Палушовича.
  
  Пейзаж менялся почти неуловимо. Желтый цвет песка приобретал более насыщенный оттенок, песчинки становились крупнее, дюны – выше. Солнце все так же совершало свой беспощадный оборот в неумолимо чистом небе, но бывали дни, когда легкий ветерок приносил нам капельку прохладного воздуха. Ночи были по-настоящему холодные, и у меня появилось ощущение, что постепенно начинаем выходить из необъятной знойной котловины.
  
  Прошло, может быть, семь или восемь дней с тех пор, как мы покинули ручей, когда, проснувшись однажды утром, мы не без вспышки экзальтации обнаружили новый горизонт. Воздух в тот день был совершенно прозрачный. Далеко на востоке, может быть, в восьмидесяти километрах, окутанная голубым маревом, похожем на табачный дым, возвышалась гряда гор. Прямо перед нами мы увидели другие возвышенности, но это были просто предгорья по сравнению с тем, что вырисовывалось на востоке. Мы были так невежественны в географии Центральной Азии, что подумали, не Гималаи ли это, и что, может быть, мы были уже на пороге Индии. Нам предстояло ещё узнать, что это огромное и негостеприимное горное пространство Тибета, протянувшееся с севера на юг, разделяло нас от Индии.
  
  Мы шли еще два изнурительных дня, пока не достигли более твердой почвы каменистой земли, смешанной с песком. Обессиленные, мы растянулись на земле и рассматривали наши следы: это были уже не еле различимые отпечатки, а, скорее, непрерывная полоса, наподобие той, которую оставляют за собой лыжи на снегу. Перед нами поднимался сухой и обнаженный скалистый склон. У меня в голове билась единственная мысль: там, на другом склоне, может быть, есть вода. Мы отдохнули два часа, прежде чем начать долгий подъем. Сняли наши мокасины, чтобы стряхнуть набившийся в них песок. Вытерли тонкую пыль, забившуюся между пальцами ног. Затем, оставив пустыню Гоби позади себя, начали восхождение.
  
  С другой стороны вершины простирался еще более унылый пейзаж. Ночь застала нас на дне лощины, усеянной скалами. Мы могли бы идти дальше, если бы Маршинковас, падая, не ударился коленом. Утром он показал большой синяк и пожаловался на легкую негибкость ноги, но он был в состоянии ходить. Боль постепенно утихла и рана больше не доставляла хлопот. Мы вскарабкались еще на одну вершину. Никто не разговаривал, так как и речи не могло быть о том, чтобы нарушать ритм дыхания, и даже простое шевеление губами заставляло нас страдать. Мы шли сквозь легкую утреннюю дымку, и нам пришлось приложить несколько часов усилий, чтобы достичь вершины. С этой высоты снова завиднелась большая цепь восточных гор. Она казалась ещё необозримее, чем издали. На юге тянулся непрерывный ряд невысоких гряд. Сверху казалось, что дно лощины было покрыто песком, и мы решили спуститься туда до наступления ночи, чтобы отправиться на поиски змей.
  
  Счастливая случайность: мы уже прошли источник, когда Заро, обернувшись, прокричал вдруг волшебное слово. Это была всего лишь маленькая струйка, бьющая из расселины скалы, но она блестела как серебро. Вода огибала основание большой круглой скалы и вытекала на поверхность плоского камня, лежащего внизу. Мы с Колеменосом спускались по склону осторожными шагами на какие-то двадцать метров впереди Заро, когда его крик заставил нас застыть на месте. Мы торопливо подошли к нему. Источник представлял собой щель, куда можно было бы просунуть только лишь пальцы одной руки. Вода сверкала, чистая и ледяная. Мы спустились до того места, где можно было подставить нашу сильно помятую кружку и, усевшись, нетерпеливо стали ждать её наполнения. На это ушло целых десять минут.
  
  – Ты уже прошел мимо этого места, – сказал я Заро. – Что же заставило тебя обернуться и обнаружить его?
  
  – Я думаю, что почувствовал его, – ответил мне он очень серьезно. – Что-то заставило меня обернуться.
  
  Вода с музыкальным звуком текла в посуду. Когда она наполнилась, Заро осторожно взял ее, я заметил, что его рука слегка дрожала, так, что вода немного пролилась. Он встал перед Смитом и с поклоном, по обычаю монголов, согласно которому первым подавали самому старшему, протянул ему кружку.Посуду пустили по кругу, и каждый выпил из нее по глотку. Даже нектар богов не имел такого чудесного вкуса. Снова и снова мы наполняли нашу кружку и передавали из рук в руки. Затем мы поставили ее, полную, с бьющей через край водой, под источник, чтобы каждый мог утолить жажду, когда пожелает.
  
  Это, должно быть, была середина дня. Мы договорились остаться там на сутки. Однако мы не обнаружили никаких следов жизни на этом горном склоне и были крайне голодны. Я добровольно вызвался спуститься в лощину в поисках змей, и Заро решил идти со мной. Вооружившись палками с раздвоенными концами, мы двинулись вперед. Мы не забывали все время оглядываться назад, чтобы лучше определить местонахождение наших товарищей, оставшихся около источника.
  
  Мы потратили на спуск больше часа. У нас тут же проснулась надежда, когда мы увидели змею длиной примерно в один метр, которая скрылась под скалой при нашем приближении. Мы продолжили нашу охоту до после – обеденного времени, так ничего и не найдя. Мы разделились, и я был на волосок от того, чтобы отказаться от поисков, когда услышал победный вопль Заро. Я застал его держащим своей палкой "большую черную", которая яростно отбивалась. Я повернул свою палку и нанёс ей смертельный удар, затем схватил Заро за плечи и горячо поздравил. Неоспоримый чемпион в охоте на змей!
  
  С трудом поднимаясь на гору, он нес свою добычу, обернув змеёй шею. Когда мы дошли до источника, обливались потом и были сильно утомлены. Колеменос вместо меня занялся сдиранием шкуры и потрошением. Палушович приготовил огонь из остатков наших веточек, на которые положил последний кусок верблюжьего помета, подобранного Заро в оазисе. Жар разведенного огня был недостаточен для полного приготовления пищи, но мы были слишком голодны, чтобы деликатничать. Мы поели и попили, пока садилось солнце. Единственный, кто хорошо спал в эту ночь, был Колеменос, остальные страдали от холода.
  
  На следующее утро мы отправились дальше. В этот раз у нас не было желудочных колик, что навело на мысль, что предыдущие расстройства желудка случились из-за мутной воды ручья. Мы спустились со склона и пересекли лощину, чтобы вскарабкаться на противоположный склон, что составляло, по крайней мере, двадцать километров. С верхушки горы мы сориентировались. Прямо перед нами возвышались впечатляющие вершины. Поэтому мы выбрали более легкий путь, что заставило нас отклониться градусов на десять в сторону востока. К вечеру мы приободрились, обнаружив первые следы растительности после оазиса. Это была грубая, колючая трава, которая цеплялась за расщелины корнями. Мы сорвали пучок, который передавали из рук в руки, чтобы рассмотреть его, как люди, которые никогда раньше не видели траву.
  
  День за днем продолжался изнурительный путь. Наша обычная пища ограничивалась случайными змеями, единственной пищей в течение трех недель. Начиная с первой, когда мы съели ее в пустыне. Ночи стали холоднее, и наледь образовывала на скалах крутые косогоры. Мы напрасно искали следы животных. Но встречались птицы: время от времени пара соколов парила над нами, так же как крикливые сороки и наши старые знакомые вороны. Горная трава с каждым днем становилась гуще и зеленее, затем стали встречаться чахлые кустарники и карликовые деревья, идеальное топливо для костра, который мы разжигали теперь каждый вечер. Призрак жажды покинул нас: нам встречались ручьи с родниковой водой и теперь мы редкий день обходились без воды. В один прекрасный вечер, добравшись до вершины после долгого восхождения, мы с недоверием обнаружили широкую долину с зеленой и густой травой. Еще более волнующая деталь: вдалеке, в семи или восьми километрах от нас, мы заметили маленькие белые точки, что оказались стадом из примерно сотни баранов. Мы быстро спустились со склона, скользя и скатываясь от нетерпения, чтобы быстрее дойти до дна этой лощины. Вскоре мы услышали блеяние. Нам оставалось пройти примерно четыреста метров, когда увидели двух собак с длинной белой и бежевой шерстью – колли. Они торопливо обежали стадо, чтобы оказаться между нами и животными, которых они охраняли.
  
  – Не волнуйтесь, – бросил им Заро, – мы им не сделаем ничего плохого. Где ваш хозяин?
  
  – Мне бы только приблизиться к одному из этих баранов, – пробормотал сквозь зубы Колеменос, – и одним ударом топора…
  
  – Не нервничай, Анастазий, – сказал ему я. – Очевидно, пастух отправил своих собак нам навстречу. Отойдем от стада и посмотрим, хотят ли они указать нам, где находится их хозяин.
  
  Мы демонстративно сделали крюк. Собаки смотрели на нас минуту или две. Затем, явно довольные тем, что отогнали нас от стада, очень быстро побежали в сторону другого склона долины. Следя взглядом за направлением их бега, я показал моим товарищам на одну точку. На расстоянии двух километров или больше поднималась тонкая струйка дыма.
  
  – Полуденный огонь, – прокомментировал Маршинковас, сильно заинтересованный, – явно что-то готовят.
  
  Этот огонь горел под укрытием скалистого выступа, на который опиралась малюсенькая лачуга сухой каменной кладки. Там сидел старик, по бокам которого лежали, высунув языки, две его собаки. Он им что-то сказал, когда мы приблизились, и они побежали к стаду. Совершенно черный котелок дымил над огнем. Смит, кланяясь, подошел первый. Старик, улыбаясь, поднялся и поздоровался в ответ. Затем он поклонился каждому из нас.
  
  У него была белая борода, широкое и квадратное лицо, высокие скулы. Цветом его лицо напоминало старое красное дерево. Он носил шапку из овчины с приподнятыми наверх клапанами на манер монголов, которых мы встретили на севере. У него были добротные валенки с прочными кожаными подошвами. Его жакет из вывернутой овчины, который он носил нараспашку, на талии поддерживался вязаным поясом. У него были штаны, подбитые мольтоном, вероятно, из шерсти ягненка. Он опирался на палку высотой в полтора метра, к нижнему концу которой был прикреплен железный наконечник, а верхний конец торчал вилами в форме буквы V. В деревянном чехле c кожаной оболочкой он носил красивый нож с рукояткой из кости, лезвие которого, как я заметил потом, было двойным. Чтобы встретить нас, он поднялся со своей подстилки – бараньего руна. Его приветливость и радость от прихода нежданных гостей не вызывали никаких сомнений.
  
  Он говорил торопливо, и прошла целая минута, пока старик заметил, что мы не понимаем ни слова из того, что он говорил. Я обратился к нему по-русски, и он посмотрел на меня с остолбеневшим видом. Было очень жалко – наверняка, он надеялся на разговор и новости. Я думаю, что он пытался объяснить нам, что увидел нас издалека и приготовил покушать. Он жестом пригласил нас сесть у огня и стал перемешивать содержимое котелка, чем и занимался до нашего прихода. Я бросил взгляд во внутрь лачуги и увидел, что там было место для одного человека. На пол была настлана циновка из плетеной бересты.
  
  Помешивая своей большой деревянной ложкой, он сделал еще одну попытку заговорить, медленно произнося слова. Безрезультатно. Наступила тишина. Смит откашлялся. Жестом он указал на нашу группу.
  
  – Мы идем в Лхассу, – отчетливо произнес он по-русски.
  
  Искра понимания промелькнула в глазах пастуха.
  
  – Лхасса, Лхасса, – повторил Смит, указывая на юг.
  
  Старик вытащил из пальто молитвенную мельницу, которую он, видимо, носил с собой многие годы. На пергаменте, края которой были потрепаны из-за многолетнего использования, были нарисованы религиозные символы. Он показал солнце и описал много кругов вытянутой рукой.
  
  – Он хочет показать нам, сколько дней ходьбы до Лхасса, – сказал я.
  
  – Его рука крутится как крылья мельницы, – заметил Заро. – Наверное, это чертовски далеко.
  
  Мы знаком показали ему, что поняли его. Он вытащил из кармана мешок с солью – прекрасного качества и почти белой – и велел нам взглянуть в котелок, пока он солил еду. Мы наклонились и увидели жирную сероватую кашу, которая понемножку закипала. Он снова помешал, зачерпнул ложку, подул на нее, причмокнул губами, попробовал и в конце облизнулся. Он радостно хихикнул, словно мальчишка, и его хорошее настроение было так заразительно, что мы все тоже начали смеяться. И это было наше первое настоящее веселье за многие месяцы.
  
  Он налил туда ковш каши и положил чашу на подстилку. Скрылся в своей лачуге и вышел оттуда с глиняным, не покрытым лаком кувшином темно-коричневого цвета с удлиненным горлом.В нем было примерно четыре литра овечьего молока, откуда он немного отлил в чашу. Не заботясь о том, чтобы узнать, кто старше всех, он протянул ее вместе с ложкой Заро, усаживаясь около него. Тот попробовал одну ложку, причмокнул губами и захотел пустить чашу по кругу, но пастух остановил его за руку и знаком показал нам, чтобы он съел всю свою порцию.
  
  Заро проглотил ее быстро и с явным удовольствием.
  
  – Черт возьми, это очень вкусно! – восклицал он.
  
  Затем наступил мой черед. Главным ингредиентом был, кажется, ячмень, к которому добавили немного жира. Молоко слегка остудило кашу, и я жадно проглотил все. Я почувствовал, как успокаивающее тепло наполнило мой бедный желудок. Звучно отрыгнулся, причмокнул губами и вернул чашу.
  
  Наш хозяин хотел, чтобы поел каждый, прежде чем поест он сам. К тому, что оставалось в котелке, он добавлял несколько децилитров молока и начинал мешать, что наращивало содержимое настолько, чтобы каждый мог получить вторую порцию.
  
  Он вытащил котелок из огня, чтобы остудить.Двигал его с трудом, так как в нем, хотя и было два отверстия, но не имелось ручки. Мы несказанно обрадовались, когда он вытащил из кожаного кисета табак и дал каждому из расчёта на две-три папиросы. Мы вытащили нашу бережно хранимую газетную бумагу. Каждый зажег свою папиросу от головешки. Мы были очень рады и преисполнены благодарности к такому щедрому хозяину. А он, добрый малый, сидя по-турецки, наслаждался, глядя на наши радостные лица.
  
  Спустя полчаса, отказавшись от какой бы то ни было нашей помощи, он пошел мыть котелок и драгоценную чашу в ближайшем источнике. Он вернулся, оживил огонь и приготовил нам чай по-тибетски; на этот раз вкус прогорклого масла отнюдь не показался нам отвратительным.
  
  У меня появилось сильное желание сделать что-нибудь для старика.
  
  – Смастерим ручку из проволоки для его котелка, – сказал я Колеменосу.
  
  Идея всем показалась превосходной. Нам понадобилось полчаса, чтобы отрезать нужную длину, изогнуть ее и прикрепить к котелку. Старик был в восхищении.
  
  Мы пытались найти еще что-то, чем могли помочь ему. Кто-то предложил сходить насобирать дров для огня. Мы вернулись примерно через час с целым запасом, включая маленькое деревце, которое Колеменос срубил своим топором. Пастух ожидал нашего возвращения. Когда мы пришли, он точил свой нож на гладком камне. Его две собаки снова были там. Он усадил нас и, взяв с собой собак, удалился.
  
  Вскоре он вернулся снова, таща молодого барашка за шерстку между рогами. Собаки бегали вокруг него, чувствуя, что что-то произойдет. В течение пяти минут животное было умело забито. Старик не хотел, чтобы мы помогали ему. Он содрал шкуру и выпотрошил животное со скоростью, рядом с которой мои навыки в этом деле выглядели просто смехотворными. Туша была разделена на четыре части. Он натер их солью и подвесил в лачуге. Голову и потроха бросил собакам.
  
  В этот вечер половина барашка была зажарена на деревянных вертелах, и мы снова наелись досыта. Знаками мы дали понять пастуху, что хотели бы остаться здесь на ночь, и казалось, что он отнесся к этому благосклонно. Мы спали в тепле вокруг костра, тогда как он улёгся в своей лачуге.
  
  Ранним утром он сделал ячменные лепешки и дал нам по три штуки каждому. Был еще чай, и, к нашему огромному удивлению, так как мы все думали, что есть предел и гостеприимству, он пожарил остаток баранины и разделил ее, затем раздал нам немного табака.
  
  Мы ушли от него после обеда, снова доставив ему дрова. Мы не знали, как благодарить его за неоценимую доброту. Каждый похлопал его по спине, широко улыбаясь ему. Я надеюсь, что мы смогли убедить его в том, что он обрел шесть друзей, преисполненных благодарности.
  
  В конце концов мы низко поклонились ему, согласно обычаю, не отрывая от него глаз. Он проникновенно поклонился нам в ответ. Наконец, мы повернулись и отправились в путь. Оглянувшись назад, я увидел, что он шел спиной к нам, а рядом были его собаки. Он даже не обернулся.
  XIX
  ТИБЕТ
  
  На мой взгляд, возможно, что в момент, когда мы встретили этого старика и его баранов, мы были еще не в Тибете, а, выйдя из пустыни, преодолели возвышенности китайской провинции Кан-су, которая соседствует с северо-восточной границей Тибета. Это было приблизительно в октябре 1941 года, и нам предстояло потратить больше трех месяцев, чтобы покрыть расстояние примерно в две с половиной тысячи километров через труднопроходимый край, ведущий к Гималаям. Мы старались проделать, по крайней мере, тридцать километров в день. Часто мы проходили больше. Бывали дни, когда мы оставались на месте, наслаждаясь тем, что можем отдохнуть и подкрепиться, благодаря теплому приему тибетских крестьян. Эта традиция гостеприимства по отношению к путникам была одной из сторон, насколько естественной, настолько и замечательной, образа жизни этих людей. Они были великодушны, и их щедрость ничего не требовала взамен. Без их помощи мы не смогли бы двигаться дальше.
  
  Мне казалось, что наша выносливость к холоду, который все больше и больше усиливался по ночам, заметно ослабела со времени нашего побега в конце сибирской зимы. Испытание переходом через пустыню Гоби оставило свой отпечаток. Нам приходилось продвигаться сверх разумных пределов, установленных нами для дневных этапов – по той причине, что мы искали удобное для ночевки место. Иногда, обнаружив небольшую впадину или какое-нибудь другое хорошо защищенное место, мы сокращали предусмотренный этап. Собирать топливо стало навязчивой идеей. Мы уже не могли представить себе, что проведём ночь, не разжигая огня.
  
  Утром земля оказывалась покрытой толстым слоем инея заморозков, который лежал еще долго и после восхода солнца. На востоке возвышались вершины, покрытые снегом. Как всегда, мы не знали, где находимся.
  
  Мы увидели первую, после встречи с пастухом, деревню спустя пять дней. Прошагали, может быть, час после рассвета, когда я увидел ленточку дыма километрах в пятнадцати слева от нас. Мы были голодны, разбиты усталостью и нам было не очень тепло. Решили сделать крюк. Мы как раз шли по возвышенности, покрытой лесными зарослями. Ниже густые кустарники уступали место пастбищам. Вскоре мы заметили, что дым шёл из нескольких очагов, и нам стало понятно, что это была деревушка, все еще скрытая от нашего взора склоном следующего холма.
  
  Уже минул полдень, когда мы дошли до этой деревни. Холм имел длинный выступ, заросший травой, за которым, как ребенок в объятиях своей матери, гнездились десять домиков в форме коробок. Они были площадью примерно десять на четыре метра, со слегка наклонной односкатной крышей, покрытой нахлесткой из широких деревянных досок, засыпанных сверху камнями. У некоторых сзади были оградки, прикрывающие маленькие сарайчики. На окрестных склонах паслась дюжина длинношерстных баранов, некоторые из которых были черные, а остальные – серые. Мы медленно приблизились, часто останавливаясь и оглядываясь вокруг – чтобы как можно больше крестьян узнало о нашем прибытии. Мы ведь не знали, какой прием нам здесь окажут.
  
  Когда мы подошли ближе, то увидели детей, куриц, коз и яков, которых кое-кто из нас видел впервые в жизни за пределами зоопарка. Неторопливо шагая по двое, мы дошли до первого дома, и остановились, увлеченные новым для нас зрелищем: мужчина запрягал яка в двухколесную телегу. Хотя он и заметил нас, был слишком занят своей работой, чтобы интересоваться нашими персонами. Полдюжины детей, робких, но любопытных, старшему из которых было примерно десять лет, устроились поближе к повозке, чтобы рассмотреть нас. Як, длинную шелковистую шерсть которого поднимал ветер, гуляющий по долине, заартачился и противился потугам хозяина изо всех сил, не желая пролезать под оглобли. Возможно, это было из-за того, что он почуял нас, и наш запах был ему не по нраву, в чем я не стал бы его упрекать.
  
  Крестьянин вдруг решил не напрягаться. Он оставил упряжь и освободил животное. Когда он повернулся в нашу сторону, мы на расстоянии поклонились ему, не отрывая глаз от его молодого, невыразительного и потного лица. Он в ответ церемонно поклонился. Дети молча наблюдали за сценой. Колеменос и я, улыбаясь, сделали несколько шагов вперед. Дети воскликнули, оценив высокий рост, светлую бороду и волосы литовца. Мы снова поклонились крестьянину. Он сказал что-то, я тоже, но это ни к чему не привело, кроме того, что стало ясно: мы не понимаем друг друга. Дети, сгрудившись за отцом, следили за разговором, бросая быстрые взгляды на белого великана. Крестьянин отвернулся, отошел на несколько метров и жестом велел нам следовать за ним. Дети обогнали его и со всех ног бросились сообщать новость о нашем прибытии жителям деревни.
  
  Шагая следом за нашим проводником, я рассматривал в деталях окрестности. Я заметил несколько клочков земли, где тогда ничего не росло. Женщина, доившая козу, поднялась и убежала к себе. Дети выходили из домов, чтобы посмотреть, как мы проходим. Я увидел, что деревня расположилась рядом с горной рекой, которая протекала в двадцати или тридцати метрах от последнего жилища. На мой взгляд, эта деревня была расположена очень удобно. Дети очень скоро перестали стесняться: уже дюжина ребятишек семенила рядом с нами. Наш проводник остановился примерно в центре беспорядочного ряда домов. Постройка, перед которой мы очутились, была скромная и почти такая же, как и остальные, но вблизи она оказалась больше и имела свес кровли, опирающийся на две прочные деревянные подпорки.
  
  – Вот что интересно, – прошептал мне Смит в то время, как мужчина вошел в дом.
  
  – По-моему, он пошел за главным лицом деревни, – сказал Заро.
  
  Мы не успели высказать иные догадки. На крыльце появилось новое лицо, как будто подслушивавшее нас за дверью. Лет пятидесяти, он носил национальный костюм, поверх которого надел широкую куртку из овчины. Хотя он имел матовый цвет лица, как у монголов, рост у него был выше среднего,а лицо – менее типичное. Мы обменялись традиционными поклонами, затем он сказал нам что-то на местном языке. Я покачал головой и ответил ему по-русски, медленно и лаконично. Его лицо просияло, и он радостно улыбнулся мне.
  
  – Добро пожаловать, – заявил он по-русски. – Я вижу, что мы сможем общаться.
  
  Мы были довольно-таки удивлены. Он говорил на этом языке непринужденно и без видимых затруднений. Я должен был подумать, чтобы убедить себя в том, что тут не было опасности попасться русскому, так как мы были на юге от Страны советов.
  
  Он подождал моего ответа, и так как я молчал, он поспешил уточнить:
  
  – Я черкес и давно не встречал людей, знающих русский язык.
  
  – Черкес? Как интересно… – сказал я, не зная, что ему ответить.
  
  Он засыпал нас вопросами.
  
  – Вы паломники? Среди русских почти нет буддистов. Вы прошли Гоби пешком?
  
  – Да, пешком.
  
  – Это, наверное, было ужасно. Я и сам один раз чуть не остался там.
  
  Он приготовился задать нам и другие вопросы, когда вдруг вспомнил о своих обязанностях хозяина. Он попросил нас извинить его и пригласил в дом. Наша маленькая группа подчинилась. Каменная перегородка делила жилище на две части, и я мельком увидел женщину, без сомнения, его жену, которая собрала 4-5 детей в задней комнате, являвшейся, по моему предположению, кухней. Я отметил незначительные детали: несколько жестяных кружек, набор деревянных ложек на полке, пучок сушеных трав, висевший на потолке, и, что самое любопытное, в углу – вся выцветшая под стеклом литография Святого Николая в русском православном стиле. Под этой картиной на круглом металлическом столике на одной ножке стояла совсем простая миниатюрная керосиновая лампа из красного стекла. Я заметил деревянные скамейки крепкого вида, каменную плиту, на которой готовили, большую деревянную бадью с ковшом, ручную мельницу и примитивный ткацкий станок. Все свободное пространство использовалось полностью. У стены были размещены деревянные кровати, застеленные покрывалами из грубой шерсти.
  
  Мы уселись на скамейке. Нам было не очень удобно в этой непривычной обстановке. Черкес, то ли нарочно, то ли по забывчивости, не назвал нам своего имени, и мы ему тоже. Он снова обратился ко мне. Его первый вопрос заставил нас вздрогнуть.
  
  – Вы вооружены?
  
  – Нет, ни один из нас не вооружен, – ответил ему я.
  
  – Вам нечем, например, даже дров нарубить?
  
  – О, да. У нас есть один топор и один нож на всех шестерых, если не считать палок.
  
  – И это все? Местность небезопасная для путников, знаете ли.
  
  – Я не понимаю, что вы хотите сказать этим. До сих пор у нас не было проблем.
  
  Он молча рассматривал нас какое-то время.
  
  – Вы не видели китайцев? Вооруженных китайцев, я имею в виду солдат?
  
  – Нет, ни одного.
  
  Тут он поднялся и вышел из комнаты. Смит наклонился ко мне и сказал, чтобы я постарался узнать побольше об этих загадочных китайцах. Наш хозяин появился спустя пять минут. Я думаю, что он выходил давать распоряжение о том, чтобы нам приготовили поесть. Он с серьезным видом выслушал мой вопрос.
  
  – Я хочу вас предостеречь, – сказал он. – Эти китайские солдаты временами приходят сюда. Они иногда покупают у нас домашнюю птицу. Кажется, они прочесывают район, хотя мы здесь в Тибете. Я видел, как они шли на юг, в сторону Лхасса. А так как вы говорите только по-русски, вы покажетесь им подозрительными. Если вдруг вы заметите их, будет лучше, если вы убежите.
  
  Совет был своевременный, и я поблагодарил его за это, но мы никогда не встречали ни одного китайского солдата.
  
  Спустя полчаса после нашего прихода подали чай и овсяные лепешки. Занятые только тем, чтобы набить желудки, мы даже не разговаривали во время угощения. Затем наш хозяин вытащил трубку и баночку с табаком, и пустил их по кругу. Вскоре комната была полна голубоватого дыма, который выходил через открытую дверь.
  
  – Таким образом, вы идете в Лхассу, значит.
  
  Он сказал эту фразу между двумя затяжками, чтобы возобновить разговор. Я не думаю, что он на самом деле верил в это.
  
  – Не забывайте, – предупредил он нас, – что ночи страшно холодные, особенно на вершинах. Никогда не засыпайте, пока не найдете подходящее укрытие. Никогда не ленитесь разжечь огонь. Если вы вдруг заснете, не защищенные от холода, на рассвете вы будете уже мертвы. Это быстрая смерть, и вы не заметите, как она подкрадется к вам. Вы на правильном пути к Лхасса. Есть легкопроходимая дорога, которая выведет вас отсюда на следующий этап вашего пути. Вы переночуете здесь, и завтра утром я покажу вам этот путь. Эти тропы могут быть обманчивы, и нужно держаться правильного ориентира. Некоторые ведут от одной деревни к другой, они заставят вас значительно потерять время. Каждая служит почти исключительно для одной или двух семей, которые прокладывают ее в течение столетий. Если вы придете в какую-нибудь деревню к концу дня, оставайтесь там на ночь. Вам всегда предложат ночлег и еду. И ничего не попросят взамен.
  
  – Что неудобно, – сказал Смит, – так это то, что мы не знаем языка.
  
  Наш хозяин улыбнулся:
  
  – Это не такая уж большая помеха. Если вы кланяетесь тибетцу, и он кланяется вам в ответ, больше не нужно никаких представлений. Он примет вас за друга.
  
  Ранним вечером нам подали блюдо из жареной баранины – из мяса барана, которого один из старших сыновей черкеса зарезал чуть погодя после нашего прихода. Пока мы ели, отец нарезал куски для самых младших детей, и они убежали, держа мясо в руках. Нам дали соли в пиале, чтобы приправить еду, и я боюсь, что воспользовался этим больше, чем того требовали правила приличия. Это было чудесно – снова ощущать острый привкус во рту.
  
  После ужина полдюжины соседей пришли к нам с визитом. Комната была битком набита. Проворная супруга тибетца снова приготовила чай. Каждый из гостей вынул очень красивую деревянную чашу, похожую на ту, которую мы видели пять дней назад у одинокого пастуха. И снова нам показалось, что это был очень ценный предмет.
  
  – Почему эти чаши так ценны? – спросил я у нашего хозяина.
  
  – Вы знаете, – ответил он, – иногда за одну такую чашу дают двух яков!
  
  – Отчего они так ценятся?
  
  – Это из-за того, что мы не можем их изготовлять в этих горных районах. Их делают из крепкого дерева особого свойства, которое не трескается. Их лоск улучшается со временем, так же как и стоимость. Их хранят в таких мешках, потому что трение о ткань усиливает их блеск.
  
  Когда мужчины выпили чай, чаши были унесены и ополоснуты. Хотя они мне показались одинаковыми, каждый узнал свою, и бережно положил ее в свой холщовый мешок, прежде чем вытащить трубку и пустить по кругу табак. Пока поднимались густые облака дыма, черкес занимался переводом оживленного разговора, установившегося между соседями и нами. Он явно играл важную роль в их общине. Его уважали за знание нескольких языков и большого мира, который простирался за пределами этой долины. Как обычный человек, он получал удовольствие от своей важной роли, но делал это с достоинством и скромностью.
  
  По мере того, как комната нагревалась, вши начали выходить из состояния оцепенения. Все мое тело начало чесаться, и моя совесть тоже. Краем глаза я видел, как мои товарищи совали руки под фуфайки, чтобы незаметно почесаться. Я пробрался к черкесу и шепнул ему:
  
  – Я думаю, что мне и моим друзьям лучше будет спать на улице. Во время нашего пути мы сильно заразились вшами, и не можем избавиться от них.
  
  Он положил руку мне на плечо:
  
  – Не волнуйтесь об этом. Мы знаем, что такое вши. Сегодня вы все будете спать под моей крышей.
  
  Друзья спросили меня, о чем была эта уединенная беседа. Я пересказал им, и они облегченно улыбнулись. Оказалось, что я был не один в своем беспокойстве по поводу наших нежеланных гостей.
  
  Соседи поклонились нам и ушли с видом прекрасно проведенного вечера. Без сомнения, мы обеспечили их пищей для разговоров, которые скрасят их существование в мире, где мало что происходило. Мы сказали им только часть того, что они, несомненно, хотели бы узнать, но им и это доставило удовольствие. Множество вопросов было задано Колеменосу. Этот светловолосый великан, родом из другого мира, крайне заинтересовал их. Мы объяснили им, что он из западной страны, расположенной на берегу моря. И Колеменос произнес для них слово по-литовски, но оно для них ничего не означало.
  
  Мы спали на койках, это была наша первая ночь под крышей со времени нашего побега. Я не знаю, как разместилась семья той ночью. Черкес и его жена, наверняка, сделали импровизированную постель с другой стороны стены, и я думаю, что их дети отправились ночевать в другие дома деревни. Впервые я мог расслабиться. Я испытывал чувство абсолютной безопасности и спал глубоким сном, что было очень полезно для меня, и я еле проснулся только с первыми лучами солнца. Нам дали полежать еще несколько часов. Домочадцы встали уже давно, и когда я открыл глаза, то увидел двух самых младших детей нашего хозяина, которые украдкой наблюдали за нами. Они выбежали, и я услышал, как они что-то сказали своему отцу.
  
  Наш благодетель вошел, неся на руках несколько кусков толстых льняных полотен.
  
  – Может быть, эти господа хотели бы помыться? – спросил он у нас, улыбаясь.
  
  – Мы решили, что находимся в гостинице, – пошутил Заро. – Скажите, а где находится ванная?
  
  Черкес присоединился к нашему смеху.
  
  – На другом конце деревни – она красивая, чистая, с проточной водой.
  
  Мы стремительно выбежали. Было прохладно, но мы все разделись до пояса и, задыхаясь и брызгаясь, окунули голову в воду и энергично стали натираться. Мы хотели постирать наши куртки и меховые жилеты, но оставили это, учитывая, что они должны ещё и высохнуть. Мы чувствовали себя в хорошей форме, и на обратном пути грубые шутки Заро развеселили нас. Они еще больше развеселили ватагу ребятишек, которые шли с нами.
  
  Нам дали еще мяса, овсяных лепешек, чая. Затем настал час уходить.
  
  – Когда вы снова будете здесь, – сказал нам с серьезным видом черкес, – не забывайте этот дом. Здесь вы всегда будете как у себя.
  
  – Спасибо, – ответил ему Смит. – Вы были так добры и щедры к нам.
  
  – И поблагодарите вашу супругу за все, что она сделала, – добавил я.
  
  – Нет, она не поймет за что. Но я шепну ей доброе слово от вашего имени.
  
  Он обратился к своей жене. Она широко улыбнулась и сходила за деревянным подносом, полным овсяных лепешек. Она отдала это своему мужу и сказала ему что-то.
  
  – Она бы хотела, чтобы вы взяли это с собой, – объяснил он нам.
  
  Мы с благодарностью поделили их между собой.
  
  Мы получили еще один подарок на прощание. Черкес подарил нам хорошее баранье руно с пожеланием изготовить из него новую обувь или починить наши стоптанные мокасины. Мы его не использовали по этому назначению, но впоследствии мы сделали из него полдюжины пар прекрасных варежек, которые уберегли наши руки от горного мороза.
  
  Он проводил нас до выхода из деревни и показал направление, которое нам следовало брать. Это был единственный случай, когда нам дали подробные указания о маршруте следования.
  
  – Некоторые тропы, по которым вы должны идти, будет нелегко обнаружить, – предупредил он нас. – Не теряйте время на их поиски, а высматривайте издалека, и вы их обнаружите.
  
  Он описал нам ориентиры, которые мы должны были искать. Первым из них была гора в форме короны, расположенная в четырех днях пути. Мы должны были идти по тропинке, по которой перейдём через ущелье между двумя северными верхушками упомянутой короны. Оттуда, сверху, мы должны были потом направиться на вершину в форме сахарной головы, более отдаленной, чем казалась. По его мнению, мы должны были потратить на это две недели. Больше он ничего не мог добавить, кроме того, что мы, в конце концов, попадем на дорогу, ведущую в Лхасса. Затем мы должны были дойти до "гусиной лапки". И там дорога слева шла на восток в сторону Лхасса, а другая – на юго-запад в сторону деревень у отрогов горного хребта Гималаев.
  
  Мы оставили его там с кучей детишек. Когда мы оглянулись, он махал нам рукой, что совсем не было принято у монголов. Последняя картина, которая осталась у нас в памяти об этом человеке, это силуэт, машущий нам рукой в знак прощания.
  
  Маршинковас высказал нашу общую мысль, заявив:
  
  – Эти люди дают мне сильно почувствовать мою обездоленность. Они так много делают для того, чтобы стереть с нашей памяти плохие воспоминания, оставленные теми, кто потерял все свое уважение к себе подобным.
  
  Мы были начеку в течение нескольких дней, опасаясь встречи с китайскими войсками, но не встретили и не видели никого. Мы решили не трогать наши лепешки еще три последующих дня (у каждого было по три штуки), затем мы съели их очень бережливо, как паек для выживания. Дорога была легкопроходимая. Встречалось много поросли из кустиков, напоминающих карликовые можжевельники Сибири. Этот лес за день хорошо нагревался солнцем и испускал жар. К вечеру четвертого дня мы установили наш ночной дозор у подножья горы в форме короны, чтобы в начале дня начать трудное, долгое восхождение. Нам понадобилось два дня, чтобы достичь ущелья.
  
  Спустя целую неделю со дня, когда по-настоящему поели, мы наткнулись на смешанное стадо из коз и баранов. Рядом находились два домика. День был ясный, солнечный. Тут и там росли разновидности шиповника, желтые, красные и белые цветы которых притягивали взор.
  
  Дом, в который нас пригласил пастух, был того же стиля, что и у черкеса, но размером меньше и не так хорошо обставлен. Но доброта и гостеприимство оставались теми же. Семья состояла из мужа и жены в возрасте примерно тридцати пяти лет, еще одной женщины приблизительно двадцати пяти лет, скорее всего, сестры хозяйки, и четверых детей от пяти до шестнадцати лет. Как только мы пришли, нас угостили молоком, а попозже накормили два раза блюдом, основу которого составляла козлятина. Объясняясь жестами, эти люди пригласили нас переночевать у них, и мы безропотно согласились. Утром все вышли проводить нас…
  
  Маршинковас остановился спустя час, чтобы осмотреть свои мокасины: из-за ходьбы по этим каменистым дорогам на одной подошве образовалась дыра. Мы все уселись вокруг него, чтобы произвести общую починку. У всех обувь была в плачевном состоянии. У некоторых обувь требовала, так сказать, полного ремонта.
  
  Точные указания черкеса неминуемо привели нас к "сахарной голове". Мне было бы легче карабкаться на нее, если бы моя старая рана на ноге чуть выше лодыжки не открылась вновь. Я сделал себе повязку, отрезав кусок джутовой ткани с верха моего мешка, но рана все же болела при прикосновении.
  
  В глазах туриста или хорошо оснащенного путешественника эта страна со своими горными складками, образованными во время первобытных сотрясений земной коры, могла представлять величественную картину. Для нас же этот рельеф представлял собой только препятствия на нелёгком пути. Наши бедные ноги свидетельствовали о трудностях, встреченных нами, и Тибет был жесток по отношению к ним. Бывали ночи, когда я мог спать глубоким сном при танцующем свете большого костра, но мои ноги, исстрадавшиеся от камней, протестовали против испытаний, навязанных им. Эти колющие боли напомнили мне о боли, вызванной взрывом немецкой гранаты.
  
  С другой стороны "сахарной головы" простиралась обширная, относительно легко проходимая местность. Вдали солнечные лучи отражались в озере, размеры которого составляли несколько километров в окружности. Мечтая искупаться в нем и освежиться в его заманчивых водах, мы ускорили шаг. Дойдя до берега, я снял мокасины и окунул ноги в воду. Их обожгло ледяным холодом. Заро, соединив ладони рук чашей, набрал воды и поднес ко рту. И тут же выплюнул. Эта вода была более соленой, чем морская. Я не вытащил ноги из воды, но от питья воздержался. Затем занялись поисками питьевой воды. Через несколько часов моя лодыжка измучила меня так, что я был вынужден остановиться, чтобы осмотреть ее. Рана была заражена, и меня обуял страшный страх при мысли о том, что скоро я не смогу двигаться.
  
  Еще до конца дня мы дошли до реки с быстрым течением. Попили и совершили кое-какой туалет. От холода покрылись гусиной кожей, но солнце обсушило нас. Мы почувствовали себя бодрее. Палушович посоветовал мне помыть мою повязку, прежде чем снова обвязать ее вокруг лодыжки. Что я и сделал и скрестил пальцы.
  
  Мы отклонились на три или четыре километра в сторону, чтобы дойти до этой реки. Она текла с севера на юг, и мы шли вдоль нее несколько дней; идти стало легче, так как местность была достаточно ровная, и таким образом мы избежали также и горных морозов. Потом она повернула на запад, и мы переплыли ее вплавь, чтобы продолжать двигаться вперед к югу. Моя лодыжка болела меньше, рана заживала, нагноение почти прекратилось.
  
  Снова испытывая острый голод, мы делали крюк каждый раз, когда видели более зеленую долину, где, как нам казалось, могли быть люди и животные. Нам нужно было найти место, где мы могли бы поесть и отдохнуть целый день.
  ...
  
  Примечания
  1
  
  Жене начальника лагеря, тайной сообщнице беглецов. — Ред.
  (обратно)
  Оглавление
  ОТ ИЗДАТЕЛЯ
  Форсированным маршем
   ЖИЗНЬ В ЛАГЕРЕ №303
   ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПОБЕГУ
   МЫ ПРЕОДОЛЕВАЕМ ЛЕНУ
   БАЙКАЛ И БЕГЛЯНКА
   КРИСТИНА ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К НАМ
   ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ТРАНССИБИРСКУЮ МАГИСТРАЛЬ
   XVII ЗМЕИ И ГРЯЗЬ
   XVIII МЫ ВЫБИРАЕМСЯ ИЗ ПУСТЫНИ
   XIX ТИБЕТ ...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"