Арямнова Вера : другие произведения.

Часть 1. "День рождения Игоря Дедкова, или беги, а то умрешь"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Глава 1. Лошадь враг социализма или как я стала орудием евреев Глава 2. Писать о провинции легко - жить в ней трудно... Глава 3. О дискуссии, призраках и немного горючих слез о личном Глава 4. Удар по "головникам" Глава 5. Блистательный Игнатьев и другие Глава 6. Апломб по-костромски и реконструкция сознания по-московски Глава 7. Радуга. Накануне любви Глава 8. Надо б лампочку повесить - денег всё не соберём . Интерлюдия. "Как шаланду назовешь..." Экскурс в будущее библиотеки им. Крупской. Глава 9. Если рабы - не мы, то кто мы? Глава 10. Грошовая публика Глава 11. Любовь и война Глава 12. Пустое "Вы" сердечным "ты..." Глава 13. Как библиотека снимала имя Н.К. Крупской Глава 14. Вторые Дедковские чтения Глава 15. Медаль на мой пиджак и другие награды Глава 16. Исполнение желаний, или беги, а то умрёшь
  
  
  
  Часть первая. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ ДЕДКОВА ИЛИ БЕГИ, А ТО УМРЁШЬ
  
  Глава первая. Лошадь - враг социализма, или как я стала орудием евреев
  
   27 декабря 1994 года в Москве ушёл из жизни литературный критик Игорь Дедков. Узнала об этом от сотрудницы, которая в редакции выполняла разные общественные поручения, а потому пришла меня навестить - я была в трёхлетнем отпуске по уходу за ребёнком, до этого проработав в областной газете всего год с небольшим.
  Гостья сообщила, что 'вся Кострома' переживает известие о смерти Дедкова, но рассказать о нём сумела немного: в конце 50-х приехал из Москвы выпускником журфака МГУ, 30 лет прожил в Костроме, из них 18 работал в нашей газете 'Северная правда', далее в местной писательской организации, а потом вернулся в столицу, где вскоре умер. Остальное сводилось к восклицательным словам.
  Не коснулись бы меня, скорее всего, ни жизнь Игоря Александровича, ни уход из неё, не выйди я замуж за костромича и не переберись поэтому из Набережных Челнов в Кострому. Литературная критика не входила в круг моего чтения... Но думается, всё было предрешено - по выходе из отпуска меня назначили заведующей отделом культуры в областной газете. Отдел был создан в бытность Игоря Александровича и, надо полагать, под него.
  
  Память о прошлом вещь причудливая... Можно ли доверять мемуарному жанру? Думается, не вполне, когда воспоминания не подтверждены документально. Поэтому документы, газетные вырезки, письма, дневники, отдельные главы, написанные по горячим следам - передо мной. Бумажный архив, на основе которого пишу с большими, увы, перерывами, роман о жизни в провинции, вернее, отдельном отрезке времени, стараясь точно отображать происходившее.
  Сначала в "Северную правду" меня приняли корреспондентом общественно-политического отдела, который за короткое время претерпел кадровые изменения: двое сотрудников поочередно уволились, и я потащила тележку одна, в должности и.о. заведующей отделом. Всё складывалось отменно хорошо: мои статьи всегда оказывались на первой полосе - а как иначе, газета-то общественно-политическая. Работы отмечались на планёрках как лучшие практически еженедельно. Через короткое время предложили вступить в Союз журналистов СССР...Тогда, в 1991 году я полагала, что это серьёзное признание профессионализма, но отсутствие высшего образования назвать себя профессионалкой не позволяло. На КамАЗе журналистике учила меня практика работы на радио, потом в газете.Там к вступлению в СЖ относились строго... Однако костромские коллеги настояли: тебе любой из нас с чистой совестью напишет рекомендацию! Я согласилась, но сочла это авансом, который надо отработать.
  Перед моим уходом в декретный отпуск главный редактор Андрей Петров сказал: могу оформить тебя завотделом, но какая тебе разница? Мне и впрямь было безразлично, в какой должности рожать. Главное - предстоящие роды, капитальный ремонт дома мужа, который достался ему от предков. В свете этого за год глубоко я ничего не вспахала, а с культурой Костромы вотще не успела соприкоснуться. Об Игоре Дедкове услышала впервые, хотя... Припоминаю слова руководителя набережночелнинского литобъединения 'Орфей' Николая Алешкова, сказанные много раньше. "Живёт в Костроме литературный критик Игорь Дедков. Тебе бы понравились его статьи в "Литературной газете", но ты не читаешь газет, а из своего любимого чтения фантастики и классиков зарубежной литературы о нём не узнаешь".
  Он был прав, но нежелание соприкасаться с фальшью было у меня тотальным, и конечно, включало в себя чтение газет.
  
  Социальная ирония заключалась в том, что, не читая газет, я начала в них публиковаться! А куда ещё податься поэту? Всё-таки газетная работа имеет отношение к работе со словом...
  Иронией морфологической начнётся рассказ о дискуссии за переименование костромской областной научной библиотеки им. Н.К. Крупской в 1996 году в Дедковскую. 'Имя Ленина присваивалось от лености мозгов', - иронизировал в своей статье поэт Владимир Леонович, доказывая, что раздача имени Крупской, большей частью невпопад, была той же ленинизацией. Эту мысль столь же иронично развернула сотрудник фонда культуры Антонина Соловьёва в статье 'Ленин и Крупская в Костроме... никогда не были'! Она писала об известных людях, которые жили-были в Костроме, писали о ней: М. Пришвин, А. Ремизов; организовали эту библиотеку: В. Смирнов, пополняли её: А. Антонов, П. Бирюков, Ю. Бартенев.
  'Зато Крупская, - писала Соловьёва, - сказала на очередном съезде по народному образованию, что в Костроме все городские библиотеки открыты для общественного пользования, и дело в них поставлено образцово. Этих слов оказалось достаточно, чтобы в апреле 1929 года присвоить её имя Костромской губернской научной библиотеке. Через десять лет появились здесь и книги самой Крупской. Целых две: "Женщина страны Советов - равноправный гражданин" и "Женщина в стране социализма'...
  
  Про равноправного гражданина оно неслабо. Вот так, походя, лишить человека пола: женщина - гражданин. Вроде, пустяк? Но подумать здесь есть над чем. Впрочем, по сравнению с некоторыми деяниями Крупской это действительно пустяк. Но о них мы тогда ещё не знали. Историю страны по имени "СССР" тогда только открывали, а в Костроме, к тому же, компьютеров с Интернетом об то время не имели. Даже и Леонович сначала ратовал за смену имени библиотеки "отнюдь не в опровержение прежнего имени".
  Чуть позже его коллега по комиссии реабилитации бывших каторжан Шенталинский спустится в подвалы с архивами КГБ, а Чуковская передаст Владимиру Николаевичу папку с документами, касающимися борьбы Крупской с Корнеем Ивановичем и "чуковщиной" (а также "есенинщиной", "булгаковщиной" и иже с ними). Позже прочтём мы "Белый коридор" Ходасевича и узнаем, что должно быть изъято из библиотек по инициативе Крупской, кроме Библии и Корана. Писал об этом и Максим Горький в ноябре 1923 года: "...а в России Надеждою Крупскою и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Ницше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги. Всё сие как будто бы не анекдот, а напечатано в книге, именуемой "Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя". Сверх строки мною написано "будто бы" - тому верить, ибо я ещё не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель".
  Первое же моё впечатление было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моём из русского подданства. Что ещё я могу сделать, если это зверство окажется правдой?"
  Горький тогда находился в Сорренто, здоровье поправлял под итальянским солнцем, а "злобный" Ходасевич отмечал: "Театр для себя. Он знал, что это заявление не пошлёт" и далее доказывал это. В архивах Горького такое заявление обнаружено. Об этом писал Виталий Шенталинский в книге "Рабы свободы", переведённой на многие языки, а костромичами в массе своей нечитанной. (Тогда, по крайней мере - Леонович от имени автора подарил эту книгу библиотеке им. Крупской в мае 1999 года). ту пору нечитанной.
  Да и знать о Крупской больше, чем знали в советский период, в Костроме не хотели. Уже в "Детской литературе" (номер 5, 1988 г.) была публикация Елены Чуковской "Борьба за сказку". Уже в "Горизонте" (номер 3, 1991 г.) опубликованы были документы по истории литературы 20-х годов ХХ века, уже изданы дневники самого Чуковского и "Белый коридор" Ходасевича, а в начале 1997 года меня пригласили в дом известного костромского писателя-фронтовика Владимира Корнилова, где его жена поучала: "Что-то вы, Вера Николаевна, всё не то читаете. Прочли бы самоё Крупскую, ведь она была великой труженицей, так много написала! А деток как любила!"
  Как любила деток Крупская?
  В тот момент я ещё не знала об Указе ЦИК-СНК от 7 апреля 1935 года "О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних', согласно которому, достигших 12-летнего возраста ждал уголовных суд с применением всех мер уголовного наказания, включая расстрел. А Крупская отвечала тогда за Детский сектор в Совнаркоме. Известно, что есть её переписка по этому вопросу с Калининым. Тот был уверен, детская беспризорность может быть ликвидирована уже в течение 1935-36 годов, а следовательно, и преступность. (Но подпись его под Указом стоит)...
  Сама Надежда Константиновна вопросы коммунистического воспитания всегда ставила на первое место. Очень критично отнеслась к педагогической системе, разработанной А. С. Макаренко. В 1928 году её критика на съезде комсомола привела к тому, что педагога освободили от руководства детской колонией им. Горького. Что конкретно она думала о праве государства убить ребёнка менее важно, чем принятое руководством страны постановление, чему она, как минимум, не препятствовала. Уже во время войны многочисленные лагеря для содержания несовершеннолетних преступников получили производственную специализацию. Они стали частью единого механизма ГУЛАГа и оставались таковыми впредь. А не снижающийся уровень детской и подростковой преступности приносил этой системе все новые рабочие руки. В 1950 году осудили 32 303 подростка от 12 до 18 лет, в 1954-м - 38 529, в 1956-м - 49 103. Так что побороть детскую преступность репрессиями не удалось. А пополнить армию рабов - да.
  
   Но продолжу о борьбе с 'чуковщиной', что, впрочем, опять связано со взглядами бездетной революционерки на воспитание детей. Об этом я написала статью "Всадники без головы или совесть как двигатель национального прогресса", первая главка которой посвящена Чуковскому и борьбе Крупской с "чуковщиной" - аккурат к очередной дате ухода Корнея Ивановича из жизни. Увы, главный редактор держал её у себя до Нового года и вернул по моей просьбе с пометкой "В архив" за подписью всех членов редколлегии! Центральной прессе да, а костромской опубликовать правду о соратнице Ленина было нельзя. Даже в рамках дискуссии о переименовании библиотеки, которая с августа 1996 года заметно оживляла страницы "Северной правды".
  Вышеупомянутую главку я опубликовала в сокращённом варианте в костромской газете "Намедни", которая просуществовала недолго. Главным редактором её была Илона Иванова, до своего редакторства там и после него работавшая в "Северной правде". Эта публикация была нашим с ней даром, скромнее сказать, действием к двухлетию ухода из жизни Игоря Дедкова.
  Итак, газета "Намедни" от 26.12.1996 г.
  
   Знакомые незнакомцы
   Эротические переживания Паука возле Цокотухи
  Корней Чуковский входит в нашу жизнь в раннем детстве. Замечательные сказки - изящные, остроумные, быстро находят дорогу к сердцам маленьких читателей всех поколений. Позже они узнают, что доктор филологических наук не только сказочник и автор книги "От двух до пяти", но и капитального труда "Мастерство Некрасова", литературных портретов, собранных в книге "Лица и маски", "От Чехова до наших дней" и других книг. А также критик, литературовед, переводчик, впервые познакомивший нас с "Листьями травы" У. Уитмена.
  Он прожил долгую жизнь, был обласкан славой и гоним, помогал писателям и сам нуждался в защите. Большую часть сказок опубликовал в 20-х годах. Вся казённая педагогика, а возглавляли её жёны видных деятелей ВКП(б), ополчилась против них. Опыта травли было не занимать. Уже велась борьба с 'есенинщиной', 'булгаковщиной'. Пришёл черед чуковщины. Крупская в своей статье "О Крокодиле" ("Правда", 1.02.1928г.) утверждала, что в этой сказке антисоветские тенденции: "Крокодил" ребятам давать не надо не потому что это сказка, а потому что это буржуазная муть". Так Надежда Константиновна заканчивает статью. Цитируя Ваню Васильчикова, дающего свободу зверям
   Вашему народу
   Я дам свободу
   Свободу я дам!
  восклицает: "Что эта чепуха значит? Какой политический смысл имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато".
  В архиве Чуковского есть такие записи: "Меня вызывали и спрашивали: почему в "Мухе-Цокотухе" Паук находится так близко к Мухе? Это может вызвать у детей эротические мысли! Почему в "Мойдодыре" мальчик бежит к Таврическому саду? Ведь там Государственная Дума! Эти и другие высказывания публиковались, потому что рецензия Крупской была равносильна декрету о запрещении книг сказочника.
  Травлю организовали профессионально. В журнале "Дошкольное воспитание" (номер 4, 1929 г.) поместили письмо родителей Кремлёвского детского сада, которое так и называлось: "Мы призываем к борьбе с чуковщиной". Словно камни, летят из него слова: не читать, протестовать, запретить, изъять, усилить, оградить. И всё потому, что "в книгах Чуковского не затронуто ни одной советской темы, ни одна не будит в ребёнке социальные чувства, коллективные устремления".
  В травлю включилась и Свердлова ("Правда", 14.03.1928г.): "Вокруг Чуковского группируется часть писательской интеллигенции, солидаризирующаяся с его точкой зрения. Таким образом, перед нами несомненно общественная группа с чётко сформулированной идеологией". "Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу, потому что они проводят идеологию мещанства".
  К. Свердлова видит вредность группы в том, что они, говоря о детской игрушке, имеют в виду петуха, козу и "ни звука не говорят о механизированной игрушке, познавательная ценность которой в том, что она знакомит ребёнка с явлениями, с которыми он сталкивается в нашей жизни, при нашей установке на машину".
  Поневоле вспомнишь лозунг "Лошадь - враг социализма", имевший место быть в те годы.
  Прочтение правдинских статей приводит к выводу, что авторы находятся в крайней стадии политического фанатизма. Может, потому чувствуют себя вправе предъявлять чудовищные в своей произвольности претензии к таланту, не имея собственного?
  Своего они почти добились. Чуковский сначала объяснялся, защищался - накопилась целая папка документов, в которой зафиксирован его нравственный подвиг по отстаиванию права детей на волшебную сказку, а не агитку. Но когда половина его книг была запрещена ГУСом, пошли слухи, что редактуру нового издания о Некрасове поручат не ему, был так подавлен, что не мог работать. Бросил недописанную о Толстом и Некрасове книгу, говорил, что ему незачем работать, ни к чему.
  Выручил Горький. Заступился. Дочь Чуковского, достойная своего отца, написала Алексею Максимовичу в Сорренто. Тот ответил письмом главному редактору "Правды", назвав рецензию Крупской "странной и очень несправедливой"...
  Как часто, как бесконечно-муторно честная работа подвергается нападкам людей, не умеющих снять шляпу перед правдой, если она им не нравится. Увы, не на каждого "попавшего под обстрел" находится Горький. А противостоять, сохранить работоспособность в условиях, ей неблагоприятных, способен не каждый.
  Но один из примеров такой стойкости духа не вспомнить просто нельзя, он слишком рядом: Игорь Дедков. Среди податливости, пошлости, безликости, невежества, он сделал для нас бесконечно много. Основная масса костромичей пока не знает его книг. Но постепенно мы узнаем этого человека, украсившего поколение шестидесятников. Костромичам станут известны Дедковские просторы, откуда "Во все концы дорога далека". И тогда мы все поумнеем, подобреем и просветлеем: и сторонники, и противники переименования библиотеки имени Н.К. Крупской в Дедковскую".
  
  
  А в доме Корниловых мне объяснили, что "Евреи хотят водрузить на фасад нашей библиотеки имя Дедкова, как своё знамя, а Вас выбрали своим орудием". Это соображение было столь же полоумно, как и претензии Крупской к Чуковскому.
  Для антисемитов евреи виноваты всегда и во всем: если в кране нет воды... Но Андрей Турков, Сергей Яковлев, Сергей Залыгин, Юрий Буртин, Владимир Леонович, Виктор Астафьев - ни разу не евреи. И не они меня сделали "своим орудием", а я просила Владимира Леоновича привлечь к дискуссии писателей, для которых имя Игоря Дедкова значимо. Леонович тогда жил в Москве и многих знал лично, ему было сподручней, чем мне, взяться за такое дело.
  Когда он узнал о "еврейской версии" переименования библиотеки, написал: "В заброшенной карельской деревне, прости, Верушка, в отхожем месте - очко в виде еврейского магендовида. И тут они!"
  Фаина Раневская однажды, прочитав об очередных зверствах фашистов, спросила Ахматову: "Раби! Откуда берётся такой чудовищный антисемитизм?" Анна Андреевна ответила: "Как Вы не понимаете! Завидуют талантливости нации!" Разговор состоялся в Ташкенте.
  Леонович в том же письме:
  "С чем сравнить обиходный российский антисемитизм? Лишайник на елях, на камнях. Такой - он безобиден, естественно паразитирует на необразованном патриотическом чувстве. Но людям лень оглянуться на фашизм - уродливый патриотизм, любовь к собственной исключительности, каковой нет, - исключительны ВСЕ! Антисемит серьёзный страшен. Этот лишайник пожирает дерево и камень. Только хруст стоит. Отрадно лишь то, что негодяй ищет стаю, без неё он нуль, а внутри он холоп".
  К тому времени родилась ещё несколько версий того, почему я близко к сердцу приняла идею переименования библиотеки. Все они "объясняли" то, что объяснять не нужно. К примеру, почему человек дышит, чувствует, мыслит? Смешно предположить, что человек дышит из... корысти быть замеченным! Он дышит, потому что живой. Но корысть "сделать себе имя на имени Дедкова" была приписана. К слову сказать, тогда на имени Дедкова в городе, где одни страстно мечтали забыть о том, что такой человек был, а другие по этой причине боялись о нём писать - можно было только сломать шею, но никак не сделать имя. Что, собственно, и произошло.
  Кстати тут будет цитата из письма Владимира Леоновича Василю Быкову: "...Посмертная жизнь Дедкова в Костроме не слаще той, что была в течение тридцати лет до этого события. Вышла наружу зависть людей малоодаренных, которым досталось от Игоря в своё время. "Все творческие силы Базанкова ушли на проталкивание в печать его творений". Примерно так. Михаил Базанков ныне первый секретарь костромских писателей. В их Союзе, в газете "Северная правда" не могут спокойно слышать имени Дедкова - оно производит мгновенный раскол... Вам лучше многих известно, что в провинции их две, провинции, и одна как болото верховое, жизнетворное, а другая - болото гнилое. В "Северной правде" горой стоит за Дедкова Вера Арямнова, зав. отделом культуры. На моих глазах эту женщину съедают. Подавятся, но съедят..."
  Но письмо это написано позже, не в 96-м... Не ручаюсь, что и далее буду соблюдать хронологию неукоснительно, однако постараюсь. Уверена, где-то это будет невозможно: не позволит 'многосоставность' жанра моего повествования - от документов разных канцелярий до стихотворных строк. Самые недисциплинированные с точки зрения последовательности - дневники... да и письма тоже. Дневниковые записи часто вторгаются в настоящие моменты из прошлого. Письма порой делают то же самое или наоборот, как письмо Василю Быкову: из будущего.
  
  Глава вторая. Писать о провинции легко - жить в ней трудно...
  
   Так сказал когда-то Игорь Дедков.
   С инициативой о проведении дней памяти Дедкова в 1995 году выступила Кострома. Точнее, директор и создатель Художественного музея, искусствовед Виктор Игнатьев со товарищи. Приглашения были подписаны губернатором Валерием Арбузовым. На первые Дедковские чтения приехало множество знаменитых писателей. Дедковские дни прошли блестяще.
   А я это пропустила, пребывая в трёхлетнем отпуске. Поэтому не берусь рассказывать, как оно там всё замечательно происходило. Скажу только, писатели решили ежегодно в день рождения Игоря Александровича проводить в Костроме Дедковские чтения. А костромской губернатор в апреле 1995 года учредил своим Постановлением областную литературную премию имени Дедкова.
  
  Впрочем, тут уместны будут дневниковые записи Виктора Игнатьева, чтобы уж не оставалось сомнений о зачине. Потому что впоследствии, называя Игнатьева ключевой фигурой в костромском культурном бытовании, я сталкивалась с тем, что это надо было доказывать некоторым. Не потому, что это неочевидно, а потому что соглашаться с этим фактом не хотели...
  Вот, кстати, пример хронологического кульбита фабулы моего повествования: впервые я читала Дневники Игнатьева через несколько лет, в день его похорон. Вернувшись с кладбища, вдова Наталья Васильевна дала их мне, усадила в комнате, где не было никого, кроме нас Евгением Радченко. Я читала и выписывала - в основном то, что касалось Дедкова, а Радченко слушал и подавал уже прикуренные сигаретки... Но это было уже в августе 1999 года, а в 96-м, понятно, эти сведения были мне неизвестны.
  
  04.03.95. Кострома. Душа, ум, сознание погружены в нечто мрачное, душное, не свойственное мне, хотя всё это и называется повседневностью, а порой кто-то называет жизнью. А я хочу иной по содержанию жизни. Я хочу читать книги, служить мысли, работать на душу свою. Но так предопределено судьбой моей, судьбой моих друзей - я обязан быть директором, чтобы помочь посмертной памяти их, ушедших, не исчезнуть в тумане времени. ...В маленькой коньячной рюмочке у меня на столе в кабинете в Дворянском собрании стоят первые подснежники - белые, хрупко-фаянсовые колокольчики. Их оставила Ксана Котляревская. Два дня тому назад мы: Юра Лебедев, Юра Бекишев, Стасик Рубанков, Николай Муренин и мы с Ксаной 'планировали' как организовать вечер памяти Игоря Дедкова. Подготовили письма в адрес друзей, соратников и добрых людей. Писали от нас и от имени губернатора. Говорили о выставке. А ещё раньше говорили о том, чтобы была улица имени Игоря, мемориальная доска и премия... А ещё было бы очень здорово библиотеку назвать его именем... Мы вечер Игоря Дедкова организуем. (И поможет нам в этом в наше нищенское время Сергей Вячеславович Галичев).
   11.03.95. Кострома. Приехал он с Сергеем Хренковым. Хорошо и умно поговорили. Дай Бог, чтобы у России, этой новой России, появилось больше таких порядочных деловых людей, каким сейчас ведёт себя Сергей Галичев. Удивительная способность: если чего-то или что-то не знает, смущаясь, признаётся в этом и стремится узнать; рачителен, но не жаден, тонко чувствует политический подтекст... И был сегодня у нас Алексей Агибалов, с которым начинали 'Вехи'. Умница, тонкий (и чуточку) хитрый человек. Но этот скорей всего и нужен сейчас России.
  Работать всё труднее. Вчера пришлось дважды быть у В.П. Арбузова. Слава Богу, губернатор хотя бы интуитивно, но искренне понимает, что вечер, посвящённый И. Дедкову, проводить нужно.
  18.04.95. Кострома, санаторий 'Колос'. Итак, вечер, посвящённый памяти Игоря Дедкова, отзвучал. Мемориальную доску на доме, где он жил, установили. Провинция проснулась раньше столицы - свои таланты: Кильдышева, Осетрова, Дедкова, - она увековечивает раньше. Проходили эти два дня в жутком напряжении. Людей, по характеру и складу не поддающихся организации, нужно было организовать. Что интересно: те из них, кто талантливей и значимей, легко соглашаются с предложенной программой, а кто скуднее по мысли, норовили продиктовать свои условия. Например, С. Лесневский всё время был чем-то недовольный, а Ю. Куранова в основном беспокоило одно - дадут ли деньги на дорогу обратно и вообще оплатят ли командировку. Сапогов был изрядно пьян и казалось больше думал о продолжении выпивки. Миша Базанков с маской на лице, выражающей обиду и оскорбление гения стоял особнячком, но на приёме у Арбузова без ведома и согласия водрузил себя в президиум рядом с самим губернатором. А на открытии мемориальной доски выразил мне своё неудовольствие, что ему не уделено достаточно внимания, в том числе тем, что не прислали персонального приглашения.
  И совсем скромно и с какой-то тихой смущённостью вёл себя Василий Травкин. Залыгин, Афиногенов, Лацис, Леонович и другие говорили об Игоре с благодарностью. В. Кожинов и Ю. Куранов - как-то всё больше о себе, чем об Игоре, так же как и в первый день...
  
   Разработку положения о награждении литературной премии имени Дедкова поручили местной писательской организации, возглавляемой Михаилом Базанковым, который в дальнейшем её откровенно саботировал...
   Первые Дедковские чтения по теме "Дневники. Статьи последних лет" назначены были на 19 апреля 1996 года.
   К этому времени я уже полмесяца значилась в штате газеты "Северная правда" заведующей отделом культуры. Штатное расписание было новым - аккурат к моему выходу из отпуска произошло слияние двух областных ежедневных газет в одну. "Костромской край" перестал существовать, зато "Северная правда" пополнилась сотрудниками ликвидированной газеты.
   Людмила Кириллова, заместитель редактора, решила, что о Дедковских чтениях напишу я. Попыталась отказаться: коллеги работали с Дедковым, лично знали его, следовательно, напишут лучше. Тот же Борис Николаевич Негорюхин, как нештатный автор, приписанный к моему отделу, всё равно на чтения пойдёт, ему и флаг в руки.
   - Знаем мы, как Негорюхин напишет... Нам нужен свежий взгляд на Дедкова! Сходи сама.
   Что делать, пошла. С небольшой температурой и сопутствующими ей симптомами, а главное, с ощущением, что предстоит неблагодарное занятие изобретать велосипед - "копать" придется материал, мне неизвестный, а другим - доподлинно. Так я полагала.
   Ведущим чтений оказался профессор Юрий Лебедев, которого видела впервые, как и литературоведа из Москвы Станислава Лесневского, вдову и сына Дедкова, и многих других, в том числе поэта Владимира Леоновича. Облик его что-то мне напоминал, фамилия о чём-то говорила... Силилась вспомнить, но не могла. Поэтому часто смотрела на поэта, но лишь более убеждалась, что никогда его не видела раньше - чему противилась душа. Так будущее отбрасывает тень на настоящее...
   Боясь передать инфекцию, подойти к нему не сочла возможным. Ни к нему, ни к другим.
  Литературные чтения закончились тем, что участники практически единогласно приняли предложение редактора журнала "Губернский дом" Николая Муренина переименовать библиотеку им. Крупской в Дедковскую. Воздержался от голосования только профессор из города Владимира, Федор Цан-Кай-Си*. Я не поняла его объяснений не в силу невнимания - для меня суть их была невнятна.
   ----------
  *Цан-Кай-Си Федор Васильевич родился в Ленинграде. Среднюю школу окончил в пос.Сусанино. Выпускник первого выпуска истфилфака Костромского пединститута в 1953 г. Оказался в Костроме не нужен, потому что преподавал "не такой марксизм" какой надо, обращая внимание на ранние произведения Маркса (Экономическо-философские рукописи 1844 г.) и содержащийся в них гуманизм и антропоцентризм. Гуманистический марксизм - главная тема Цанн-Кай-Си на протяжении всей его жизни.
  
   Сама проголосовала "за", потому что, изучая стенды с развернутыми книгами Дедкова и его журнальными публикациями, цитатами, выполненными плакатным пером, почувствовала жаркий интерес к его личности. Он был сродни встряске. Душа пришла в движение, как это случается с кусочком металла, когда к нему подносят магнит. Я буквально заглатывала куски текста, и моментально их усваивала, уродняла.
  Мне было 42 года, к тому времени прочла довольно много (увы, бессистемно) как любой постоянно читающий человек. Но никогда печатный текст не производил такого впечатления...
  
  Мой материал с Дедковских чтений на редакционной летучке был признан лучшим за неделю. Чуть позже получила отзыв от Леоновича: "Спасибо за "Звезду Дедкова". Игорь одобрил бы её тон и смысл". Резоны похвалить в общем, простой газетный материал были у всех.
   Вещи написала очевидные и лежащие на поверхности. Я же не знала истории культуры Костромы - с начала века богатейшей и страшной одновременно... Не знала судьбы Дедкова, причин 30-летнего пребывания в Костроме с последующим возвращением в столицу. Но масштаб личности увиделся почти сразу - из выступлений участников чтений, из отрывков из его книг, дневников...
  
  Звезда Игоря Дедкова или большой человек большого времени
   "Северная правда" Опубликовано 4 мая 1996 г.
  Не ошибусь, если скажу: повезло людям, лично знавшим Игоря Александровича Дедкова. Ведь "он был одним из тех редких людей, само присутствие которых в любом сообществе создает атмосферу, в которой духовные ценности не могут быть второстепенными". Так писала газета "Известия" в апреле прошлого года.
  В те дни в Костроме состоялись Дни памяти, посвященные Дедкову. Нынешней весной - первые литературные чтения. Люди, знавшие его, близкие родственники, друзья и просто те, кто почувствовал душевную необходимость знать об этом человеке больше, собрались в областной библиотеке, которую Игорь Александрович считал своим вторым домом.
   Многие уже прочли опубликованные в журнале "Свободная мысль" дневники Дедкова. Явление их не столько литературное, сколько духовное событие нашего времени. По крайней мере те, кто разуверился и в коммунизме, и в демократии, могут обрести нравственную опору, читая их. Об этом говорил участник чтений, главный редактор ярославской газеты "Очарованный странник" В.И. Черных:
   - Игорь Александрович стоял не на партийной, а на нравственной позиции. И нам на том стоять надо. Надо оставаться с Дедковым.
   С тем, что позиция литературного критика никогда не была партийной, соглашались все выступающие, однако фраза из его дневника "Наверное, я всё-таки коммунист..." вызвала полемику.
   - Дневники пишутся для себя, это субъективное, личностное наследие нельзя превращать в средство достижения политических целей, - сказал известный литературовед из Москвы Лесневский.
   Игоря Александровича он знал с 1961 года. Записи 50-60 годов при ярком критическом настрое носили оптимистический характер, считает Станислав Стефанович, настрой же последних лет мрачен. По его мнению, Дедков переживал духовную драму в это время, что, конечно, не умаляет его как человека, но слова "Наверное, я всё-таки коммунист..." он отнёс в данном случае к разряду "междометий, не отягощенных ответственностью за их буквальный смысл". Далее, поинтересовавшись, не входит ли Кострома в "красный пояс", сообщил, что Москва с ужасом ждёт коммунистического реванша, а марксизм - идея, оплаченная кровью, и коммунистам, чтобы их не боялись, надо сменить название и основные идеи.
   Отметив честность и бесстрашие дневниковых записей, Лесневский сказал:
   - Я не разделяю многое из того, что думал и писал Игорь. У меня другое отношение к происходящему.
   "Вот почему Игоря Дедкова нельзя считать коммунистом" - так он завершил своё выступление.
   Очевидно, известный литературовед следовал какой-то своей, логике?.. Но целиком соглашаясь с ним в вопросе о внепартийности позиции Дедкова, нельзя не согласиться с костромским писателем, лауреатом Государственной премии СССР Владимиром Корниловым, который утверждал, что слово, написанное Дедковым, перевернуть невозможно. Как его не подбрасывай, оно встанет так, как это имел в виду автор.
   - Он сказал это навечно - в человеческом плане. Человечество вернётся на путь коммунистического развития, который подсказан самой жизнью, против её законов вы ничего не сделаете.
   Владимир Григорьевич считает, что Дедков выразил своим творчеством духовный поиск интеллигенции 40-90-х годов. Было заметно - бывший фронтовик взволнован, принимает близко к сердцу творческое наследие Дедкова и это придавало его словам вес и убедительность. Он вспомнил о совместной 30-летней работе, о формировании критической позиции Игоря к тому, что происходит в стране, как к результату несоответствия общественной жизни и общечеловеческих идеалов, а не личной духовной драмы.
   Корнилов вспомнил, что Игорь Александрович любил мысли Вернадского о формировании ноосферы, которая будет иметь решающее значение для развития человечества. Все заметные творения человеческого духа образуют ноосферу, сказал он, а значит, всё, о чём думал и писал Дедков, стало ею.
   После его выступления полемика на тему считать Дедкова коммунистом или нет показалась ещё более суетной, легковесной. Да и ненужной - ведь в дневнике со всей определённостью сказано, в каком смысле Дедков причисляет себя к коммунистам: "...не в смысле принадлежности к политической партии, а по своим чувствам, по тому, что считаю справедливым и подлинным". Мысль предельно понятная.
   Хотелось бы вперёд напомнить тем, кто бросится "отмывать" Дедкова от коммунизма: он в этом не нуждается - читайте его дневники.
   Но право, хорошо уже то, что люди противоположных убеждений не взялись причислять Игоря Александровича к нынешним демократам. Неприятие происходящего под их знаменем под конец жизни стало у него тотальным. Его слова о том, что он, наверное, выздоровел бы, если бы делась куда-то "вся президентская рать", всосалась обратно чёрная жижа так называемой свободы - свободы хапать, врать и блудить, убивать и быть убитым. И эти слова тоже не переиначишь.
   Всё это к тому, что человек такого масштаба и нравственности, как Дедков, просто обречен быть НАД политикой...
   О духовном его одиночестве в последние годы жизни упомянул редактор журнала "Губернский дом" Муренин. Он предложил собрать библиографию с целью составления сборника, а также обратиться в областную администрацию с предложением переименовать библиотеку имени Крупской в библиотеку имени Дедкова, пояснив, за этим нет никаких политических подоплек: просто это будет справедливо. Он сообщил, что выступает от имени библиотекарей, попросивших его озвучить это предложение.
   Тамара Федоровна, вдова Дедкова, готовившая к публикации дневники мужа, вспомнила, как потрясла её его мысль: Родина - это не только клочок земли, на котором родился, жил и почил, но и время, в котором жил.
   Она говорила о нашем времени как о времени людей, которых любил Дедков: Б. Чичибабина, Б. Можаева, Е. Леонова, О. Борисова, И. Смоктуновского, А. Твардовского, А. Тарковского, А. Адамовича, В. Быкова, Г. Товстоногова и многих, многих других.
   - Это было время больших людей, которое теперь во многом осмеяно и поругано. Но те, кто критикует, не жили тогда, а мы-то жили и ещё живы. Нельзя предавать время, в котором живёшь.
   Это было и есть и время Дедкова - личности, дорогой тем, кто знал его и тем, кто ещё узнает. До самого сердца доходит щедринская горечь его дневников. Высказанные там мысли о происходящем в нашей стране, бесстрашные и пронзительные по своей природе сопряжены с нравственностью и силой духа, а потому становятся истиной - тем, к чему хороший человек стремится в жизни, что активно ищет.
   Предельно видимой становится разница между этой сияющей мыслью человека нравственного и коротенькими, однобокими "взглядами" политиков. Видится мелочность и мелкость нашей собственной реакции на происходящее, недопроявленность чувств и мыслей по тому или другому поводу. Читаешь и думаешь: как верно! Вот и я ведь так же чувствую, только выразить в столь точной словесной форме не могу.
   Одним словом, понимаешь разницу между статистом и человеком мыслящим. Невольно тянешься к нему как к свету, путеводному свету звезды.
   Лично для меня на необозримом небосводе человеческой мысли (ноосфере по Вернадскому) появилась ещё одна яркая звезда - звезда Игоря Дедкова.
  
  По специфике журналистского ремесла дело могло этой статейкой и закончиться - подпирали другие темы, другие дела. Ежедневная газета похожа на прожорливую печь - сколько в неё ни бросай, едва мелькнув в полёте от твоего пера до полосы в номере всё сгорает моментально, подавай новое.
   Но Дедков не промелькнул, он остался. Этическая определённость его облика произвела огромное впечатление. В нём не было благодушия, делающего личность аморфной. Правда в его статьях стояла как Солнце - во всей полноте и торжестве. И пятен на этом солнце не было.
   Я читала любезно предложенные Кирилловой книги медленно, потому что прочитанное сразу же хотелось перечитывать - раз, другой, третий. Это походило на утоление жажды, и было утолением - души. Горячо соглашалась с Дедковым на каждой строке. Художник, проходящий по ведомству литературной критики, был одновременно философом и мыслителем; писателем и поэтом; человеком живым, с предельно чистым, благородным дыханием...
   Он говорил о том, о чём думала и что чувствовала и я, или о том, о чём могла бы - завтра или через несколько лет. Говорил так, что с каждою фразой судьба незнакомого и уже ушедшего человека становилась близкой, входила в мою. Думаю, такое могло случиться раз в жизни. А могло не случиться вотще. Но случилось. Я понимала, как с т р а ш н о мне повезло. Ведь при совпадении вектора душевного развития до его личности было - расти и расти...
   Уже знала: книги его всегда разделят мои мысли и уточнят их, разрешат сомнения - стоит только открыть. Дедков тут же согласился:
   "Кто-то ведь должен говорить человеку, что он прав, кто-то ведь должен быть ему судьей и учителем. Страшно идти одному по пустынной дороге, затыкая уши от шёпота и крика: "Ты не прав, твоя дорога никуда не ведёт, ты наивен в своём никому не нужном упорстве!" Невесёлое занятие твердить себе под нос: "Ты сам свой высший суд".
  Но отчего у Дедкова, Бочкова, Шувалова, Игнатьева и других выдающихся костромских шестидесятников, сумевших внести свой, невоспроизводимый вклад в культуру, были в Костроме враги? Мыслить в категориях, им доступных, эти ненавистники не могли. И бездарный провинциальный комплот получал дедковские безукоризненно точные, а потому непререкаемые оценки:
   "Утром сочинял статью о костромских писателях. Замучился. Самому страшно, когда повесть на глазах разваливается на части, из коих составлена. В радиоприёмнике есть сотни деталей, металлических, стеклянных, пластмассовых и прочих: объединённые в определённой последовательности, они дают потрясающий эффект. В плохой литературе факты жизни объединены дурацкой схемой, которая не дает никакого эффекта. Факты и детали погибают, пылясь и плесневея. Вот ведь не берутся встречные и поперечные монтировать приёмники. А книги стряпают, да еще оберегают их, как злые цепные собаки" (1962 г.)
   Конечно, они отыгрывались, как могли. Не случайно в Дедковских дневниках образ собаки - злой, цепной, нападающей возникает довольно часто.
   "Сегодня мне намекнули, что Чесноков сотрудничает с ГБ. Это делает понятным, откуда берется его уверенность. У собаки хороший хозяин с крепкой палкой.
   (...) Как и 13 лет назад, передо мной стоит проблема ухода из газеты. Но куда? Не ждут же на порогах, раскрыв объятия. (18.07.70 г.)
   И вот Дедков умер. Человек, который одним существованием сдерживал плотину самомнения и тщеславия людей малоодарённых.
   Однако участники Дедковских чтений проголосовали за то, чтобы имя его, светя с фасада нашей главной библиотеки, напоминало о нём, а, значит, и о том, кто есть кто. Причём, 'за' голосовали и они сами. Понимаю, звучит абсурдно. Но ведь это для людей определённого склада естественное поведение. Как не проголосовать, если голосуют все? Пусть даже оно тебе поперёк горла. В зале же не только свой брат костромич, но и люди из столицы, в творческом плане безусловно состоявшиеся и признанные - как пойти против их мнения? Ещё попросят обосновать, а что я скажу? Не голосую, потому что я тоже писатель и хочу, чтобы библиотеку назвали моим именем? Или: потому что как критик он не написал о моих произведениях ничего хорошего?
   И началась интрига.
   Письмо от имени участников Дедковских чтений о переименовании библиотеки губернатор направил в надлежащее ведомство: комитет по делам культуры и искусства, возглавляемый Евгением Ермаковым.
  
   КОСТРОМСКОЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ФОНД КУЛЬТУРЫ
  
   от 24 мая 1996 г. исх. номер 31
   Главе администрации Костромской области
   Валерию Петровичу Арбузову
   156006, Кострома, Дзержинского, 15
  
   Многоуважаемый Валерий Петрович!
   Участниками первых Дедковских чтений, прошедших 19 апреля т.г. в Костромской областной научной библиотеке им. Н.К. Крупской единогласно было принято решение ходатайствовать перед областной администрацией о присвоении библиотеке имени Игоря Александровича Дедкова.
   Костромской общественный фонд культуры поддерживает данную инициативу и просит заменить в названии библиотеки имя Н.К, Крупской, ничего не сделавшей для нашей библиотеки, на имя человека, для которого она была самым главным учреждением города, и где Игорь Александрович не только чуть ли не ежедневно получал информацию, но и щедро и вдохновенно обогащал знаниями и мыслями костромичей - участвуя в различных библиотечных мероприятиях.
   В библиотеке имеются все книги И.А. Дедкова с его автографами, составлена библиография всех его работ. В ней регулярно будут проходить Дедковские чтения.
   Вам не нужно говорить, что И.А. Дедков - гордость не только Костромы, но и всего нашего Отечества.
   Светлое имя этого человека, присвоенное областной научной библиотеке, возвысит Костромскую библиотеку в глазах всего читающего и думающего населения - как костромского, так и российского.
  
  Председатель профессор Ю.В. Лебедев
  От журнала "Губернский дом" редактор Н.В. Муренин
   От участников Первых Дедковских чтений: литературовед С.С. Лесневский
  
  
  С этого момента история обрела детективный характер. Во-первых, библиотекарей, просивших Муренина "озвучить" их предложение о переименовании, как волной смыло. Нет таких - говорят документы.
  
   РФ Администрация Костромской области
   КОМИТЕТ ПО ДЕЛАМ КУЛЬТУРЫ И ИСКУССТВА
  
  156000, Кострома, ул. Свердлова, 2
  25.06.96 исх. номер 01-340-01-08
  на вх. номер 31 от 24.05.96
  
  В Администрацию области
  В Костромской общественный фонд культуры
  
   Рассмотрев письма читателей о переименовании областной научной библиотеки им. Н.К. Крупской, а также учитывая исторические факты и мнения коллектива библиотеки, комитет по делам культуры и искусства считает необходимым оставить прежнее наименование: "Костромская областная научная библиотека имени Н.К. Крупской.
   Приложение:
   Выписка из протокола собрания библиотеки, историческая справка.
  
   Председатель комитета Е.А. Ермаков
  
  
  РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ
   АДМИНИСТРАЦИЯ КОСТРОМСКОЙ ОБЛАСТИ
  
   Комитет по делам культуры и искусства
  Областная универсальная библиотека имени Н.К.Крупской
   156601 г. Кострома, ул. Советская, д. 73
   номер 64 21 июня 1996 г.
  
  ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА номер 2
  общего собрания коллектива областной научной библиотеки имени Н.К. Крупской 17.06.1996 г.
  
   Присутствовало 62 чел.
   Повестка дня: О переименовании областной научной библиотеки
  Выступили: Голозубова В.Н., Зыкова Г.В., Памятушева Н.А., Дербенева З.Ф., Игнатьева Н.В., Анисимова С.В., Басова Н.Ф., Голованова М.М.
  
  Голосовали:
  - за существующее название библиотеки - 58 чел.
  - За снятие имени библиотеки вообще - 4 чел.
  Постановили:
  Оставить существующее наименование "Костромская областная универсальная научная библиотека имени Н.К. Крупской"
  Председатель собрания Г.В. Зыкова
   Секретарь О.И. Смирнова
  
  
   В последнем документе, если читатель заметил, просто отсутствует пункт присвоения ей имени Дедкова. Следовательно, за это голосовать даже не предлагали?
   И где письма читателей, упомянутые Ермаковым?.. Были ли они? Возможно. Но не от читателей, а от костромских писателей и, скорее всего, в устной форме. Почему бы писателям не назвать себя читателями? А с чиновники договориться не фокус - им всё равно... Писем раздобыть не получилось, но зато есть поистине замечательный протокол...
   И правка об исторической связи библиотеки с Надеждой Константиновной была подготовлена. Из неё следует, что что никакой особенной связи не было, а нога Крупской не ступала под 'удочерённые' своды, да и зачем? Что только не называли её именем в те годы!
  
   Историческая справка
  
   Крупская Н.К. с ноября 1920 года была председателем Главполитпросвета при Наркомпросе и с 1928 года заместителем Наркома просвещения РСФСР. Занимая высокий государственный пост, она явилась инициатором важнейших мероприятий в области библиотечного строительства. Изучала и тщательно разрабатывала теорию и практику библиотечного дела в стране. Крупская Н.К. оставила богатое литературное наследие, в котором большое место занимают труды по вопросам библиотечного дела и библиографии, имеющее важное теоретическое и практическое значение. Шеститомное издание Крупской Н.К. "О библиотечном деле" (Сборник трудов в 6 т. М. Книга, 1982 г.) включает в себя много важных вопросов и тем, актуальных сегодня: улучшение комплектования библиотек, сохранность книжных фондов, централизация библиотечного дела, краеведение и библиотека, библиотечные уроки, детские и школьные библиотеки, "деревне - хорошую библиотеку", учет и планирование библиотечного дела, задачи научных библиотек, о льготах библиотекарям. В то время библиотечные работники были приравнены к педагогическим и пользовались соответствующими отпусками. За вредность (книжная пыль) получали ежедневно бесплатно 0,5 л молока.
   Крупская Н.К постоянно выступала с докладами на Ассоциации научных библиотек, на съездах и Всероссийских совещаниях по вопросам библиотечного дела. Она уделяла большое внимание книгоиздательской деятельности, а также изданию журнала "Красный библиотекарь".
   Крупская Н.К. четко знала положение дел в регионах. Есть документы, отправленные во многие объекты области с замечаниями и предложениями по повышению качества обслуживания населения книгами. К примеру, письмо "Заведующему Ярославским областным отделом народного образования", где Крупская Н.К. предлагает ряд мер по улучшению положения с комплектованием районных библиотек (в числе других названы Галичская, Солигаличская, Палкинская, Судиславская).
   История костромской областной библиотеки связана с именем Н.К. Крупской.
   12 апреля 1929 года за активную работу по пропаганде книги библиотеке было присвоено имя Надежды Константиновны Крупской. Библиотека стала называться Костромская губернская библиотека имени Н.К. Крупской. Состоялось общее собрание читателей и библиотекарей. Присутствующие прислали Н.К. Крупской телеграмму.
   Крупская Н.К. оказывала библиотеке постоянное внимание. Ряд работников она знала лично и неоднократно беседовала с ними (А.А. Антонов, В.В. Звездин, Ф.И Каратыгин). В 1938 году библиотекарь В.Д. Хлебникова, как отличник-библиотекарь, премированный ЦК Союза Политпросветработников, была на приеме у Крупской. В библиотечном архиве хранится фотография работников культуры на приеме у Крупской Н.К. Среди них В.Д. Хлебникова.
   К 15-летию библиотеки Н.К. Крупская послала в адрес библиотеки телеграмму: "Дню пятнадцатилетия шлю библиотеке горячий привет, пожелания дальнейших успехов". 18 февраля 1935 года Крупская Н.К. прислала библиотеке книги с личными автографами. Книги с автографами Крупской Н.К. хранятся в ценном фонде библиотеки. Крупская пристально следила за развитием библиотечного дела в Костромской области.
  
  
  Глава третья. О дискуссии, призраках и немного горючих слёз о личном
  
   Эти документы в редакцию принесла сотрудник костромского Фонда культуры Антонина Соловьёва.
   - Не заинтересует ли Вас, Вера Николаевна, такое продолжение Дедковских чтений, о которых Вы написали в газете?
  Она смотрела испытующе, а я беспечно: почему же не заинтересует? Последовательность в раскрытии темы обязательное профессиональное качество.
   Посмотрев документы, я засмеялась: ну и дела!
   Мы тут же решили организовать цикл убедительных статей за переименование библиотеки. Антонина Васильевна, разумеется, понимала, что затевает, а я наивно подумала: неужели всё-таки "лицом к лицу лица не увидать", и Кострома не понимает, КТО жил здесь тридцать лет? Нет, это я не понимала, что вступаю в необъявленную мировую войну пошлости и бесталанности с талантом и порядочностью. Такая война идёт на всей планете. Печально, что зачастую это бои в одиночку - против стаи.
   Я беспечно шагнула в сюжет, где обрету любовь, узнаю талантливых людей, даривших меня своею дружбой, а также предателей, перевёртышей...
   А через годы, вглядываясь в уже местами полувыцветшие бумаги с набросками глав романа, изумлюсь: почему на несколько лет забыла о пережитом и жила так, словно этот архив ничего не требует от меня. Однако увезла же его с собой в другой город, таскала там из квартиры в квартиру... Наверное, только так могла набраться сил, чтобы переплавить боль в строчки романа. Как моллюску требуется время, чтобы вокруг вторгшейся в тело жёсткой песчинки, ранящей своими гранями нежную плоть, создать защитный слой жемчуга.
  Но всё по порядку. Вернёмся к началу, ещё по-человечески бестолковому, легкомысленному, начавшемуся с небольших неприятностей на службе и в семье...
   Посоветовалась с редакторатом в лице Кирилловой и получила "добро" на дискуссию в нашей газете о переименовании библиотеки им. Крупской в Дедковскую. Авторами статей должны стать не только костромичи. Ведь, как настоящий критик настоящей литературы, Дедков помог многим большим писателям. "Кому как не газете, где работал он, взяться за это?" Кириллова согласилась.
   Буквально в тот же день на фуршете в Литмузее излагала профессору Юрию Лебедеву суть дела. Предложила ему начать дискуссию, как председателю Костромского общественного фонда культуры, ведущему Дедковские чтения, где голосовали за переименование библиотеки и, наконец, как подписавшему ходатайство губернатору, - аргументировать своё мнение о том, почему это надо сделать.
   Юрий Владимирович повел себя странно: мялся, улыбался, потирал руки, словно умывал их, и не отвечал ничего определённого. Не человек, а призрак какой-то: вроде он есть в названных ипостасях, а вроде бы и его и нет!
   Подошёл глава областной писательской организации Михаил Базанков, с приятной улыбкой и ещё более приятным комплиментом:
   - Юра, сколько ты ещё будешь один занимать внимание этой красивой женщины? Я тоже хочу с ней поговорить.
   Он мягко упрекнул за то, что присланные мною в "Литературную Кострому" стихи он сразу опубликовал, а я в ответ даже не явилась лично в писательскую организацию поблагодарить.
   - Мы ведь, - сказал Михаил Федорович, - внимательно следим за каждым новым творческим человеком и видим, что с ним происходит. Если он не приходит к нам, значит, попал куда-то не туда...
   Ответила, что ещё никуда "попасть" не успела. Просто первый год трудно было на новом месте справляться с делами, потом родился ребёнок. Вышла на работу только три месяца назад - тут опять новая должность. Ещё ничего не успела, даже, к стыду моему, прочесть хотя бы одну его книгу - это удовольствие у меня впереди. И предложила поучаствовать в дискуссии.
   Так приятно начавшийся разговор закончился неприятно.
  
  - ...И никаких дискуссий в газете по поводу переименования библиотеки! - Михаил Федорович больше не улыбался. Похоже, я уже не казалась ему ни красивой, ни женщиной. - Не вам, варягам, решать, что у нас в Костроме надо переименовывать. Вам здесь ничего не дорого, а я в эту библиотеку с юности хожу, и хочу, чтобы она оставалась Крупской, пока я жив...
   - Михаил Федорович, Вы такой известный в городе человек, - (я не переставала улыбаться), - и, вероятно, большой писатель, поэтому обещаю обдумать Ваше мнение. Но, - тут перестала улыбаться, - я не обещаю Вам прислушаться. Так как у меня есть своё мнение на этот счёт.
  
   Через несколько дней вечерком к нам в дом на Северной заглянул главред Андрей Петров:
   - Угадай, кто был сегодня у меня в кабинете и говорил о тебе плохо?
   - Может, Михаил Базанков? Больше, вроде, некому.
   - Угадала! Он сидел в кресле и прыгался с него. Не прыгал, а именно прыгался: "Что у тебя в редакции творится? Почему у тебя Арямнова имеет собственное мнение?!" - Я отвечал: "Понимаешь, Михаил Федорович, она завотделом культуры и, чтобы формировать политику отдела, просто по должности обязана иметь собственное мнение".
   Рассказывая, Андрюша смеялся. И с гордостью рассказывал, как однажды, молодой-зелёный, приехал в Москву и заявился к Дедковым. Как земляк. И они его хорошо приняли, ночевать оставили, а когда ужинали, Игорь Александрович с ним водку пил.
  
   Небо моего семейного счастья к тому времени начало покрываться тучами. Муж, обычно мягкий и сдержанный человек, как-то скверно отнёсся к моему увлечению творчеством Дедкова. Когда узнал, что собираюсь организовать дискуссию, от участия в которой отказались Лебедев, Базанков и Муренин, а мне звонят на работу анонимные мужчины, убеждая "прекратить всё это", тоже потребовал, чтобы я "отступилась":
   - Ты уже не в Набережных Челнах находишься, где 20-40 человек составляли твоё рафинированное общество. Но они - не народ, а поэты. А теперь ты в России, среди народа, а ему плевать на твоего Дедкова. Народ его не знал и никогда не узнает. А ты, если будешь упорствовать, нарвёшься на крупные неприятности. Ты не знаешь Костромы, а я знаю. Работа у тебя не пыльная - ходи по выставкам и музеям и пиши об этом. Но после восемнадцати часов женщина должна думать только о семье. И никаких разговоров о работе. Когда ты говорила, что самое главное, чтобы у нашего мальчика пупок благополучно зажил, я тебя понимал. А теперь ты говоришь о каком-то Дедкове, и я не понимаю.
   - Но у мальчика в этом плане давно всё в порядке! И почему ты в таком тоне...
   - Потому что я хочу оттащить тебя от этого дела. Ты хорошо сейчас живёшь? Хорошо. А будешь жить плохо, если ввяжешься.
   - Представь, нашего ребёнка обижают, и я хочу его защитить... Ты бы тоже оттаскивал меня, чтобы я не нарвалась на неприятности? Пойми, то, что написал Дедков, мне дорого и важно. Лучше почитай, что пишет Дедков...
   Такие разговоры становились всё более частыми и резкими по тону.
  
  Далее придётся ещё более широко копнуть события личного плана, как бы не хотелось мне этого избежать. Без них непонятны будут дальнейшие сюжетные линии. Например, почему Андрей Петров изменил своё отношение ко мне и ко всему, что я делаю по службе. Или почему корреспондентка 'Северной правды' Илона Иванова, будущая начальница департамента СМИ... впрочем, забегать вперёд так далеко пока нет нужды.
  
  Я хорошо запомнила день, когда впервые ушла из дома, - ещё не по-настоящему, потом вернулась... чтобы развод созрел окончательно.
   Летом 1996 года за семейным обедом случилась ссора с мамой и мужем по тому же поводу. Старший сын тогда не поддерживал меня ни в чём - переживая рождение брата... Девятнадцать с лишком лет был единственным сыном и внуком, и надо же - мать родила ещё кого-то. Я его понимала, но страдание от этого не уменьшалось.
   Посадив младшего в коляску, пошла в пустующую после смерти свекрови квартиру. Не могла сдержать слёз, расстраиваясь всё больше. Боялась, старший уедет, не помирившись со мной, не полюбив братика. Он первым ушёл из-за стола, упрекнув в том, что "избаловала" малыша. Это внушила ему моя мать, сама не умевшая любить дочерей и внуков одинаково. Мой старший стал её безусловным фаворитом. Рождение второго сына мама не одобрила. Когда младенцу было два месяца, он страдал от аллергии и прочего нездоровья, а я плакала от жалости к нему, сказала: "Чего ты над ним так бьёшься, он у тебя всё равно не жилец"... А старшему: теперь Вера не будет тебя любить и помогать, теперь ты - отрезанный ломоть. Брошено всего-то пара зёрнышек, но урожай семейной драмы был обеспечен.
   Я шла из нашего райского уголка на берегу Волги и плакала об этом, не в силах успокоиться. Это очень больно, когда впервые так явно не находишь общего языка с самыми любимыми... На улице Широкой увидела телефон-автомат. А если позвонить Ви, жене Петрова и моей милой подружке?
   Ви дома не оказалось, трубку взял её муж. "А что случилось? - забеспокоился он, - ты всхлипываешь!" - "Ничего серьёзного, просто семейная ссора. Хотела, чтобы Ви пришла ко мне". - "Хочешь, я приду?" - спросил он. - "Нет, Андрей, спасибо, нужна Ви. Не беспокойся, ничего страшного, просто я расстроилась. Извини". И положила трубку.
   Едва успела накормить и уложить ребёнка, как Андрей всё же пришёл.
   - А что ты хотела? Чтобы мой лучший сотрудник рыдал в трубку, а я бы сидел дома?
   Он сходил в магазин, принёс каких-то продуктов, а ещё клюквенную 28-градусную "Довгань". И за выпивкой сказал: "Моя жена не знает значения слова "релаксация", а ты знаешь. Давай с тобой сейчас, в качестве релаксации..."
   - Прямо здесь? - обалдело спросила я.
   - Ну да, можешь даже не раздеваться, если не хочешь.
   Странно, но дать ему по морде мне не хотелось. Хотя ведь заслуживал? Раз за три года, дружа со мной домами, не понял, что подруги у меня существуют не затем, чтобы спать с их мужьями. Но, во-первых, его приход был всё-таки актом отзывчивости, который сама спровоцировала. Да и плакать, когда пришёл, перестала! В-третьих, мы же коллеги...
   Единственное, что не пришло в голову - он ещё мой начальник. И уже завтра даже не поздоровается со мной в редакционном коридоре - пройдёт как мимо призрака, которого не видит.
   Ну, не пришло, и не пришло. Это бы всё равно ничего не изменило. Даже если бы 'релаксация' была предложена в менее беспардонной и пошлой форме...
   Я его не обидела, даже наговорила комплиментов: и молодой-то он, и красивый, и жена у него прелестная, а я много старше, но хоть в ссоре с мужем, а изменять ему желания не имею. Но он обиделся.
   - Смотри, можешь ведь пожалеть потом, - сказал этот мальчишка. - Да поздно будет. Я ведь потом могу и не захотеть.
   Это было уже не забавно - развлёк по полной программе.
   С того дня и на работе у меня пошло всё не так, как прежде. Андрей ко мне больше не обращался - словно нет меня. Вскоре оказалось, что доброжелательство коллег во многом определялось отношением ко мне Андрея.
   Я этому удивилась.
   А всё почему? Потому что не училась в вузе! Иначе знала бы, что для России характерен холопско-подданический тип социальных связей. Культурология, которую изучаю только теперь, была бы обязательным предметом, и я бы узнала об этом раньше.
  
  Глава четвертая. Удар по "головникам"
  
  Первой изменила отношение Компотова. За время моего трёхлетнего отсутствия в редакции она заменяла меня в общественно-политическом отделе.
  Перед моим выходом из отпуска Андрей Петров долго решал, кто у него будет возглавлять этот отдел. Неоднократно тема поднималась за круглым столом в доме на улице Северной. Тут роль сыграл мой муж. Он говорил Андрею, что не хочет, чтобы я писала "про политику": сейчас другие времена, но меня они не вразумят, всё равно я рано или поздно напишу то, за что меня пристрелят или собьют машиной.
  Андрей думал, возвращался к этому разговору, который я никогда не поддерживала, словно речь не обо мне. Давить на начальника в собственной столовой не мой стиль. А муж повторял своё на разные лады... Наконец, однажды Андрей раздумчиво сказал:
  - Да, человек с радикальными взглядами мне на этой должности не нужен. Найду кого-то погибче. Подходящая степень гибкости оказалась у Компотовой.
  Тут я возразила:
  - У меня радикальные взгляды? Да вы что, ребята? Это в партиях радикалы, а я опираюсь единственно на нормы общественного поведения, выработанные человечеством за его историю: порядочность, совесть, долг - в какой бы кто сфере ни работал.
  Но Андрей решение принял. Отдел культуры - вот где место "радикалке".
  
  Сначала Компотова с Илоной Ивановой занимали кабинет в конце коридора вместе с Володей Рахматовым, автором великолепной повести 'Оборона деревни Ляпёшкино'.Я ходила к ним кофейничать в перерывы. Однажды они предложили: переезжай к нам, а Рахматов займёт твоё место. Я отказалась: как предложить Володе уйти? Он поэт, ранимый человек, нельзя так... Во-вторых, работать с ними получилось бы хуже, чем без них. Илонка в то время вотще ничего не писала. Говорила, за её зарплату достаточно того, что она в редакции появляется, чтобы с нами поболтать.
  Илонка весёлая, нахальная и праздничная. Окружающие нас были монохромны, а она разноцветная. И выражала дружелюбие со страшной силой. Подкупила её просьба почитать стихи и реакция на них. Эта настырная, энергичная, ни на кого не похожая Илонка, слушая мои стихи, обильно роняла из непроглядной темноты своих глаз слёзы.
  К слову, больше никогда не видела её плачущей. А стихи она вроде как бы не любила. Говорила: у меня к рифме идиосинкразия!
  Илонка, будучи костромичкой сама, Кострому называла 'генетической дырой' и сама выбирала тех, с кем хотела дружить. И точно знала, за что. В тот момент выбрала меня - за то, что я не костромичка. По той же причине молниеносно влюбилась в моего сына, который приходил ко мне в редакцию, когда проводил в Костроме отпуск. Сама являясь костромичкой, Илонка называла Кострому "генетической дырой".
  Как настоящая еврейская женщина, Илонка всегда знала, чего хотела, и шла к желаемому напролом. Вскоре они стали встречаться на пустующей квартире моей недавно умершей свекрови.
  Илонка не ошиблась и получила, что хотела: счастье. Счастья Илонка хотела в таких количествах, в каких это возможно. Потому сын приходил на Северную, только чтобы отоспаться. Часа в три пополудни просыпался и шёл на квартиру - куда, выбивая каблуками искры из асфальта, уже мчалась Илонка. Хорошо хоть раньше покинуть работу не могла: в то время заменяла запившего ответсека.
  Для моей мамы Илонкин аппетит на счастье оказался непомерным. Она грызла меня денно и нощно за то, что любимый внук приехал отдохнуть, набраться сил, а она толком ни наглядеться на него не может, ни накормить. А всё из-за меня: зачем свела его с Илонкой? Да не сводила я их - она его на улице увидела. Примчалась в редакцию с горящими глазами: Вера! Какого мужчину я сейчас видела! Ты не поверишь! Высокий, стройный, элегантный, а какая походка! Он явно не костромич, явно!..
  - Не этого ли ты встретила, - сказала я, указывая на входящего в кабинет сына.
  
  Но мамины стенания сопровождались слезами, и я попросила Илону и сына сбавить обороты ради бабушки: у вас вся жизнь впереди, а у неё одно счастье осталось - на внучка раз в году полюбоваться, поухаживать за ним. Илонка быстро резюмировала, что у меня "эдипов комплекс" - просто ревную де к ней сына. И я махнула рукой. Пусть влюбляются, на то и молодость. Придётся бабуле потерпеть. Я с головой ушла в работу.
  Илонка не уставала повторять, что мой сын - сказка: в нём, воспитанном женщиной, столько мужского, сколько она не видела в своих мужчинах, вместе взятых!
  Тем временем она уже вошла в курс сыновых дел со службой: театр добился отсрочки призыва сына в армию. Но что будет через год? Надо же что-то делать!
  - Илона, делать такое я не умею, - призналась ей.
  - Так другие умеют!
  В один прекрасный вечерок сын сказал, что требуется пять миллионов рублей. Илонка устроит его в психушку, после чего он будет освобожден от армии навсегда.
  У меня была машина, купленная на деньги от продажи моей челнинской квартиры. Водить я кой-как научилась, но муж не научился её чинить. Из-за какой-то незначительной поломки она стояла в гараже, а денег на механика не было. Маме задерживали пенсию, мужу перестали выдавать его мизерную зарплату на хладокомбинате. Жили на то, что зарабатывала я. Сказала сыну, что можно машину продать.
  С утра Илонка явилась в мой кабинет и объяснила, что ей нужно шесть миллионов, а от меня ничего не требуется, кроме согласия продать машину. Я озадачилась: сын сказал пять, она говорит - шесть... Сын сказал, навсегда, Илонка - на год. Чтобы навсегда, потом придётся ещё раз лечь в дурку. Я задумалась: а что буду продавать потом? Квартиру свекрови? Но муж никогда не согласится на это. Наш дом не достроен, нет газа... Зарплата небольшая, у мужа за вычетом алиментов - крохотная. Миллионов раздобыть будет явно негде...
  Я сказала Илоне: дай подумаю. Не знаю, как она это расценила, но через четверть часа в кабинет вдруг вошёл сын, и в тоне, меж нами до сих пор не принятом, спросил:
  - Ну что, ты думаешь продавать машину или нет?
  Я внутренне ахнула: почему так грубо со мной говорит, а про машину я же ему ещё вчера сказала: продадим! Зачем меня допрашивать, да ещё в таком тоне, о том, что вчера решено? Подавила возмущение и попыталась вернуть сына в нашу доверительную реальность:
  - Я узнала планы Илоны относительно отсрочки от армии и нашей машины. А насчёт тебя у неё какие планы?.. Видишь ли, иногда женщина планирует счастья куда больше, чем надо мужчине. Ты сам-то как к ней?
  - У тебя что, головники поехали? - услыхала ответ и ушам не поверила.Во-первых, это был не ответ, во-вторых, в нём опять заключалась грубость. Он никогда не говорил со мной в таком тоне. Непозволительном! А в данном случае и неадекватным.
  Терпение лопнуло моментально и внезапно:
  - Возможно, поехали. Но раз так, решайте эти вопросы с Илоной - у вас с ней, по всему видать, "головники" на месте. - Мой холодный тон исключал продолжение разговора.
  Из рабочего состояния они меня тогда вышибли.
  С сыном кой-как помирились перед его отъездом. А Илонка устроила мне разборку за то, что я повела себя не так, как она напланировала.
  
  Надо сказать, в то время мы уже помещались в одном кабинете.
  Однажды, придя на работу, увидела: стола бывшей соседки нет, вместо него - Илонкин и Компотовой. Обе лучезарно улыбались, довольные сюрпризом.
  Компотова сказала, что давно хотела быть поближе к такому человеку, как я, ей интересно, как такие люди... в общем, что-то сверхприятное сказала, даже смутила. Она относилась ко мне хорошо - до тех пор, пока реакция Андрея Петрова на ту глупую историю с релаксацией не стала заметной. То есть, пока не поняли: я в опале у главреда...Вряд ли кто-то знал, почему. Не станет же Петров о себе такое рассказывать.
  Переселиться дамы успели за время моей командировки. Губернатору потребовался "красивый очерк" о поэтессе Татьяне Иноземцевой - её приглашали в Швецию для вручения премии. Андрей отправил меня в деревню Аносово Парфеньевского района. Там я провела двое суток. Мы с красавицей, агрономом Татьяной, умеющей многое, в том числе и стихи писать, разговаривали, пили водку, уезжала я от неё в слезах - не хотелось расставаться.
  Очерк всем понравился, в том числе и самой Татьяне.
  На планёрке его назвали лучшей публикацией недели, но это уже был последний материал, одобренный коллегами. Дальше как отрезало.
  В этой поездке пыталась словить двух зайцев. Путь в Аносово лежал через Парьфеньево, недалеко от которого, в летнее время проживал Владимир Леонович с семьей. В деревне, именуемой раньше Белоруково, а ныне - посёлок Молодёжный, хотя местные называли его иначе: Льнозавод.
  В командировку я пригласила Ви. Мы шли на Льнозавод пешком. У меня в руке был апельсин, он-то и увидел Леоновича. А мы его не застали. Поэт ушёл в лес, сказала жена Рая, а гуляет он там подолгу. Предлагала подождать, но мы не рискнули. Ведь Танина сестра Вера уже топила для нас баню и накрывала стол. Я оставила поэту записку с просьбой подать голос за переименование библиотеки.
  Местонахождение его указала Соловьева, заверив, что он-то обязательно напишет статью - ибо был Дедкову другом. Татьяну тоже не пришлось упрашивать, согласилась охотно.
  Одновременно я написала Сергею Залыгину в "Новый мир".
  
   Уважаемый Сергей Павлович,
  
  нужна Ваша помощь в вопросе замены имени Н. Крупской областной библиотеки на имя Дедкова - такое предложение было принято на Дедковских чтениях нынешней весной единогласно всеми участниками.
  Не Вам объяснять, что этого требует порядок вещей. Игорь Александрович считал эту библиотеку вторым домом. Самоопределение его таланта произошло на костромской земле. Величину этого таланта, как выясняется, осмысливают не все костромские интеллигенты.
  С коллективом библиотеки, по чьей просьбе редактор журнала "Губернский дом" Н. Муренин и выступил с предложением о переименовании, очевидно, "поработали", и на устроенном вскоре профсоюзном собрании они проголосовали за прежнее имя.
  Наша газета, конкретней, отдел культуры, когда-то возглавляемый Дедковым, организует публикацию убедительных статей за переименование, ибо сотрудники библиотеки - не владельцы её, имя Крупской присвоено на волне именизации, а аргументы противников в конечном счёте имеют такую основу:
  - Меня в эту библиотеку мальчиком привели! Это и моя библиотека, не только Дедкова! Почему Дедков, а не я?!
  Но более достойного и уместного имени, чем Имя Дедкова для библиотеки нет, это понимают те, кому слава не нужна, кто дорожит тем, что он единомышленник и ученик Игоря Александровича.
  Мой вывод - нужно мнение авторитетных людей. Поэтому обращаюсь к Вам.
  К написанному остается добавить, что я в Костроме - приезжая. Никогда Дедкова не видела, с книгами его познакомилась после его смерти. Но очень остро чувствую его необходимость здесь, хотя бы в виде имени на фасаде костромской библиотеки. Ведь имена помогают, имена обязывают!
   Здоровья вам и новых книг!
  
   Зав. отделом культуры газеты "Северная правда" В.Н. Арямнова
  
  Глава пятая. Блистательный Игнатьев и другие
  
   Пока ждала ответа из "Нового мира", позвонила Муренину. На предложение написать статью он объяснил, что вообще-то идея переименования библиотеки ему не принадлежит, просто библиотекари попросили...
   - Но раз Вы от своего имени выступили с их предложением, значит, оно Вам не поперёк горла?
   - Ну да, - вяло согласился Николай Владимирович.
   Пыталась выяснить, почему застрельщик сего дела решил отсидеться в кустах, но так ничего и не добилась, кроме его обещания "подумать" насчет статьи. Зато на мой вопрос, кто в Костроме поддержит идею переименования стопроцентно, он сказал: Виктор Яковлевич, основатель и директор Художественного музея.
  
   Игнатьев встретил радушно. Сказал, что сразу заметил моё появление в газете. И он оказался живее, чем я ожидала: меня предупредили - перенёс пять инфарктов. Несмотря на это, он оказался блистательно живым! Ничего неопределённого, вялого, мутного, с чем так часто сталкиваешься в костромичах. Рассказывая о Дедкове, Шувалове, о себе - увлекался, повышал голос, широко раскидывая руки... И впоследствии в любом разговоре, увлекаясь и разгораясь, Виктор Яковлевич обычно генерировал мысль, так или иначе новую для него самого. Не знаю, как ещё у него рождались мысли, но в процессе разговора, вернее, монолога, похожего на разгорающийся костер (только полешки подбрасывай!) - почти всегда.
   Слушать его было большим удовольствием. Смотреть на него - тоже. Это был аристократически красивый человек. С первого знакомства и по сей день я принимаю любой контакт с Игнатьевым как подарок, как праздник. Бывало, конечно, когда мне казалось, он не прав. Он не всегда был любезным (но и грубым никогда). Теперь рада, что хватало ума думать: надо разобраться, почему кажется, что Игнатьев не прав, не из-за собственной ли глупости, во-первых... Вот так подумаешь-подумаешь, и поумнеешь чуток. То же самое советовала делать и другим, если при мне говорили о "неоднозначности" его личности и предостерегали от "сближения с ним".
   Что касается сближения, у нас с Илонкой большой опыт сближения и отчуждения с Игнатьевым. И что? Мне ни разу не пришло в голову назвать его Виктором, как называю Женей - Радченко, или Володей - Леоновича. То есть, когда имеешь дело с человеком настолько высокой организации всех свойств, это тобой не регулируется. С Игнатьевым можно стоить планы о деле, можно делать дело, он может быть тебе благодарен, может быть даже тобою восхищён - раскинет руки, и вы обниметесь, но нельзя с ним сблизиться только по собственному желанию. И уж совсем глупо было бы пренебречь такой возможностью, когда он её тебе предоставляет.
   Для подготовки интервью в нашу газету мы встречались с Виктором Яковлевичем дважды. Беседа с ним всегда делает причудливые повороты, и она тем увлекательней, чем дольше длится.
  
  
   Культура памяти
   Машина времени Виктора Игнатьева
  
   Днепропетровский государственный университет Виктор Игнатьев закончил, несмотря на участие в студенческих волнениях в начале 60-х, о которых писал в свое время французский журнал "Фигаро", но "благодаря" этому участию журналистом не стал.
   Зато, приехав в Кострому по приглашению своего друга Альберта Кильдышева, стал директором Художественного музея (недостающие для этой деятельности знания получил в Академии художеств), открыл миру Ефима Честнякова и Григория Островского, участвовал в реабилитации 14-ти репрессированных костромских художников.
   В Костроме, по приезде поразившей его тишиной и скромными размерами, нашёл друзей и единомышленников, учителей и учеников. Две встречи - особенные, те, к которым вела судьба, считает Виктор Яковлевич. Первая с гениальным художником Николаем Шуваловым, вторая - с Игорем Дедковым.
   В кабинете Игнатьева на одной стене - портрет Шувалова, на другой - Дедкова. А между ними - поющие гобелены Евгения Радченко. Здесь мы и беседуем о деле, горячо интересующем Игнатьева. О переименовании библиотеки.
   - Впервые увидел я Дедкова в 66-м году, когда принёс в редакцию вашей газеты свою заметку о местном художнике Саврасове. Игорь встретил меня... строго. Я обратил внимание на его очень-очень внимательные глаза и волевой подбородок. Подумалось: вот, наверное, характер!
   После встречи стал расспрашивать о нём знакомых. Надо заметить, когда разговор заходил о Дедкове, лишних слов не произносилось. Характеристики были четкими, немногословными. Говорили о нём как о непререкаемом авторитете.
   С абсолютной уверенностью, как о Шувалове, я говорить об Игоре не могу. Мои встречи с ним проходили, в основном, на выставках, конференциях, в театре (мы оба были членами Худсовета), в книжном магазине, на бульваре. И всё же я знаю о нём достаточно, чтобы с полным правом говорить: да, библиотеке нужно дать имя Дедкова.
   И речь тут не о человеке с тем или иным характером, а о том, что в сложнейших идеологических условиях Игорь никогда не терял корневого русского аристократизма духа, на основе которого жила его эстетическая и критическая мысль. В отличие от корифеев русской критической мысли Белинского и Писарева он приближал литературную критику к жизни. А это уже качественно другая критика. Даже способ выражения мысли сложнее - не логический, а ассоциативный.
   Это был счастливый вариант в литературной критике. Журналист, мыслитель Игорь Дедков на лесовозах, тракторах, пешком исходил не одну область, и на знании провинции, жизни выстраивал свою литературную критику.
   Он представляет собой новый этап в развитии русской критической мысли, а у нас многие все ещё воспринимают его как знакомого седого человека, идущего по бульвару, такого, как все...
   - Хотя лучшими умами России его исключительность признана.
   - Так ведь они не читали Дедкова. Все, сопротивляющиеся переименованию, просто не читали его книг.
   - Неужели все? Не может быть.
   - Ну, если читали, то не осмыслили, не уложили в исторический контекст. Знать книги Дедкова по аннотации, как знают библиотекари - это не значит осмысленно смотреть на его величину. Он не просто философ, мыслитель, журналист. Все эти грани синтезированы в его творчестве, и слиты воедино со жгучей правдой жизни. И если его книгу берёт в руки хотя бы немного чуткий читатель, он находит в них ответы на свои вопросы. Вот вы, как читательница, что нашли в нем?
   - Себя. Переезд на другое место жительство может ослабить человека, лишив его привычных точек опоры. Но такие строки Дедкова стали прочной опорой взамен утраченных: "...в конце концов одно и то же над нами небо. И дышим мы воздухом одной и той же исторической поры. И если человек хочет работать, он работает всюду, и лишь это имеет значение". Книги его учат поступкам, он знает, с чем смиряться, чего не гнушаться, как жалеть и прощать, чего стыдиться, как ценить человеческое достоинство. Становлюсь сильнее, когда читаю Дедкова. За это я уже в неоплатном долгу у Игоря Александровича.
   - Когда я лежал в больнице с инфарктом, мне принесли его книгу "Любить? Ненавидеть?! Что еще?!?..", изданную посмертно. Я читал, забыв о болячках, страхе смерти - запоем. Мужики в палате спрашивали: что за детектив ты читаешь?.. Какой детектив! В это самое запутанное, пенное, грязное время, когда девяносто процентов интеллигенции растерялось, он давал советы, успокаивал, учил, как поступить или как грамотно усомниться... Я убежден: библиотека, которую он считал своим домом, должна зваться его именем. Это не мнение моё, а убеждение, мировоззрение.
   - А как быть с мнением библиотечных работников? Николай Муренин считает, они вправе определять имя её.
   - Вы ему как-нибудь на это возразили?
   - Вопросом: разве они владельцы библиотеки, а не её служащие?
   - Вот именно. В каждом госучреждении люди служат. Их мнение может быть принято к сведению, но лишь как гражданское. А чьим именем назвать библиотеку, театр, музей, должны решать специалисты - служители культуры.
   - Есть противники переименования, которых можно отнести к этому "сословию" хотя бы по должности...
   - Игорь был камертоном чистой совести и поступков по совести. Был и остаётся. В сомнительных ситуациях мне всегда приходит на ум: а как бы посмотрел на это он? Что бы он сказал? Его имя, данное библиотеке, всё время напоминало бы тем, кто желает предать его забвению, что жить нужно по совести и по совести работать.
   - Вот и Владимир Леонович в своей статье пишет: "Имена обязывают!"
   - А может, они мечтают, что библиотеку назовут их именем? Напрасно. Более достойного и уместного имени, чем Дедков, для областной библиотеки, которая является одним из самых крупных книгохранилищ страны, нет.
   Как-то мы с ним разговаривали, и я запомнил фразу его: "Художника надо любить при жизни..." А мы даже после смерти отказываем ему в почести. Да это не покойному почесть, а нам - честь. Пройдёт какое-то время, кто-то опомнится и выкрикнет: почему костромичи до сих пор этого не сделали? Выкрик этот придёт из Красноярска, Москвы, Минска, откуда угодно - что мы ответим? Что Надежда Константиновна нам две книжки свои подарила, и мы ей за это безумно благодарны?
   Своим учителем и единомышленником Игоря считают В. Быков, В. Астафьев, С. Залыгин, В. Распутин, В. Кожинов, О. Лацис и список можно продолжать долго. Игорь когда-то написал: "Машина времени - это наша память и наша любовь. Это не нужно изобретать, это лучше всего иметь".
  
   Долго мы с Виктором Яковлевичем разговаривали в кабинете между портретами Шувалова и Дедкова. Разговор давно уж перешёл на другие темы. Он рассказывал, как говорил когда-то молодым искусствоведам: "Сейчас вам не нравится эта картина? Просто над вами довлеет современное информационное поле. Художник работал на будущее. Его обязательно оценят"... А мне думалось, что как истинному Хранителю вечных ценностей, директору музея Игнатьеву присуще чувство времени. И ещё о том, что он прав: если мы не увековечим имя Дедкова, это нам помогут сделать другие, более памятливые".
  
  Интервью Игнатьева было опубликовано 17 сентября 1996 года. После этого созрели плоды давления на редокторат противников переименования. И надолго наступил запор в публикации статей на эту тему. Я ждала: Кириллова или Петров скажут: дискуссию закрываем. Но не говорили. Знали ведь, спрошу: а почему? Базанков распорядился? Однажды, ещё среди безоблачной приязни друг к другу, Кириллова вдруг "наехала". Сказала, кроме как дискуссией, ничем не занимаюсь. Я посчитала: за неполный месяц после интервью Игнатьева у меня опубликовано пять статей на разные темы, и три в работе. Девчонки-наборщицы, присутствующие при этом, возразили ей: "Уж Веру-то обвинять, что ничего не делает - нельзя, мы же видим, кто сколько работает!" И Людмила сказала: "Извини, Вера, я не права".
   Инцидент показал: она раздражена дискуссией и хочет, чтобы я закрыла её сама, без команды. Но я продолжала готовить к публикации статьи, которые приходили из разных мест. Не, нельзя обмануть веру Дедкова в то, что "Эстафета всё-таки продолжается. Духовные связи не рвутся, а всё длятся и длятся". Нет, "приспособляемость не общедоступна" - и в этом пункте соглашаюсь с Игорем Александровичем. Наугад раскрытые книги его всегда открывались на нужной странице, стоило задаться вопросом. И до смешного точно давали ответ. Крепло сознание того, что доказать не напрасность духовного вклада Дедкова - дело, отведённое почему-то и мне. Его судьба, его имя стали как бы обозначением уровня, которому следовало соответствовать, невзирая ни на какие обстоятельства. Иначе - стыдно.
  
  Глава шестая. Апломб по-костромски и реконструкция сознания по-московски
  
   - А что же мне-то написать о Дедкове?! - творчески мучалась Компотова пару месяцев, справедливо считая, что и ей необходимо проявить себя. Теперь, похоже, отмучалась. Вопрос отпал. Оказалось, никто не осудит, если вотще ничего не напишет.
   - Вера, почему Компотова, восемнадцать лет работая в журналистике, так и не стала журналистом? - спрашивала Илона.
   - Прогибается слишком, - помнится, ответила я.
   Илонку ответ не удовлетворил, она докопалась: "Оказывается, двенадцать лет из восемнадцати она работала корректором! Это притом, что закончила журфак МГУ!"
   Илона тоже закончила журфак МГУ. Образование упало на хорошую почву, то бишь, на мозги. Её статья "Реконструкция сознания", была умна и провокационна - в хорошем смысле. Библиотекари, заявившие, что они и слова не обронят в газетной дискуссии, теперь вряд ли смолчат...
   К этому времени мы с Илоной уже вновь были не разлей вода. Примирение произошло сугубо по-костромски.
   В Костроме положено это делать так: берёшь бутылку и идёшь мириться. После разговора тет-а-тет проблем как ни бывало. У Илонки, отторгающей всё костромское головой, Кострома-таки рекой течёт в крови. Хотя я, наоборот, не застольничаю с тем, с кем у меня разногласия, всё у неё получилось.
   Как-то мы остались вечером в кабинете одни. Она вынула бутылку вина и сказала:
   - Вера Николаевна! Давайте поговорим. Что мне делать - я люблю Вашего сына.
   - Любишь - женись, - попыталась я отшутиться.
   К глупости про эдипов комплекс Илонка в том разговоре добавила ещё одну:
   - Почему ты на работе так себя ведёшь? - наступала она.
   - Как?
   - С апломбом! Я ведь всё про тебя узнала: у тебя же ничего и никого нет - ни связей, ни денег, ни родственников. Муж не начальник, друзей нет, а ты ведёшь себя так, словно всё это у тебя есть.
   Я пожалела девчонку: апломба от элементарного человеческого достоинства отличить не умеет.
  
  Как бы там ни было, с этих пор она стала верной подругой. Коммуникабельная и синтонная, она то и дело легко бегала к Кирилловой - выяснять: когда статьи о переименовании библиотеки пойдут в номер?
  Статья Илоны "Реконструкция сознания" была опубликована 12 октября 1996 года, вместе с опусом Виталия Пашина.
  
   Помнить о хорошем, забывать плохое
  
   Удивляет настойчивость некоторых солидных людей, с которой требуют они переименования Костромской областной библиотеки. Я ничего не имею против увековечения памяти Игоря Дедкова: он достоин того. У нас в городе десяток безымянных библиотек. Давайте присвоим одной из них (а еще лучше - какой-нибудь улице) имя Игоря Александровича, а не будем отбирать у центрального областного книгохранилища имя, к которому привыкли костромичи. Тем более, что Крупская ничем не опорочила его.
   Будучи заместителем наркома просвещения, Надежда Константиновна много своих трудов положила на ликвидацию безграмотности, развитие сети дошкольных учреждений, клубов, изб-читален, музеев...
   Кто жил в 20-30 годы, знает, как было трудно из тощей государственной казны выкраивать крохи на нужды культуры. И не пускать их на разные презентации, банкеты и прочие помпезные увеселения, а всё до копейки тратить на благое дело под неусыпным оком члена центральной контрольной комиссии Н.К. Крупской.
   Лично мне посчастливилось видеть почту Крупской, десятки тысяч писем к ней от крестьянок, работниц, учительниц... И столько же копий её ответов. Да не казённых отписок, а добросовестных, иногда многостраничных посланий с советами, ходатайствами, разъяснениями, благодарностями... Надежда Константиновна не признавала пишущих машинок в личной переписке - всё писалось собственной рукой!
   В те тяжелые годы, неизмеримо более тяжкие, чем нынешние, отдавать всего себя делу (не скажу "строительства коммунизма", а выражусь проще, по сути) нужному русскому народу, - удел незаурядных личностей, бескорыстных, самоотверженных.
   Я знавал людей (и писал о многих), для которых Крупская, рискуя собственной свободой, а может, и жизнью, стала спасительницей от арестов и тюрем, защитницей от грязных наветов, пособницей в добрых свершениях. Она была человеком большого, неугомонного сердца.
   Конечно, в чём-то она заблуждалась, ошибалась. Как и каждый из нас. Жестокий сталинский диктат заставлял и её проявлять порой слабость. Но на весах истории её полезные для русского народа дела перевесят чашу с её грехами.
   Нет, нельзя у нашей главной библиотеки области отбирать имя Надежды Константиновны. Не стоит брать дурной пример с московских властей, лишивших улицы столицы таких прекрасных имен, как Герцен, Горький, Чкалов...
  
   Реконстукция сознания
  
   Некоторые представители старшего поколения обожают занимать позицию, из которой явствует, что мир начал свое существование вместе с ними. Их не устраивает переименование улицы Горького в Тверскую на основании того, что "это порочная практика", а Горький был хороший человек и большой писатель. Аргументы вроде "Земляной вал под таким названием стоял столетиями до полета Чкалова" они предпочитают не слышать, так как Чкалов был хороший летчик и хороший человек. Такие люди признают только ту "старину", которой сами были свидетелями.
   Имя Н.К. Крупской в этой связи вызывает особые эмоции. Видимо, потому что шквал разоблачений, обрушившихся на её супруга, особенно медицинских разоблачений, которым вообще трудно что-либо противопоставить, не даёт большие возможности отстаивать его светлую память совсем уж безапелляционно.
   Надежда Константиновна ни в чём таком не замечена. Ореол беззаветной труженицы и несчастной женщины прочно и не без оснований закрепился за ней. Труды её, безусловно, оправданы обстоятельствами, но вот благом русского народа их вряд ли можно оправдать.
   Работники областной библиотеки им. Н.К. Крупской высказались против переименования их места работы. Это очень понятно, так как областная библиотека в Костроме всегда рьяно следовала принципам, привнесённым в библиотечное дело Надеждой Константиновной. Более того, чтобы в библиотечном деле у нас никогда ничего не изменилось, нужно оставить библиотеке её имя, ибо оно есть наследие, оставленное нам заместителем наркома просвещения и ее эмиссарами.
   Чем всегда отличались наши библиотеки? Невероятной кучей преград для желающих туда попасть (учёное звание, высшее образование, только для дневных отделений и т.д.), всеми мыслимыми препонами для тех, кто туда уже попал (сумки с собой нельзя, тут не стоять, номерок от этого, номерок от того, "что у вас в карманах?!") и девять случаев из десяти отказов для тех, кто решил там для чего-то докопаться, а не просто взять элементарный словарь, потому что свой кто-то спёр как раз перед сессией. И самая яркая отличительная черта наших библиотек: несмотря на все запреты, страницы из книг вырывались, расхожие учебники исчезали, а ценности умыкались отнюдь не студенчеством, которому к раритетам и в самые либеральные времена доступ был разрешён только на старших курсах и при наличии как минимум двух бумаг от кафедры и деканата. Допотопная система хранения и охраны фондов, в которых сегодня ничего не изменилось, этому способствует. Достаточно вспомнить два самых громких библиотечных дела последнего времени - суперфолианты, якобы, похищенные "генералом Димой", и кража раритетов из Публичной московской библиотеки.
   Областная библиотека очень гордится тем, что её хранилище одно из самых богатых в стране. Если судить по каталогу, доступному простым читателям, картина прямо противоположная: одно из самых беднейших. Тема эта неоднократно поднималась и хоронилась под шквалом яростного сопротивления библиотечных работников: сохранить, не пущать, нечего школьникам мусолить редкие страницы! Это неудивительно. Надежда Константиновна давно определила: "...библиотекарей и учителей подбирать с большой осмотрительностью, ибо главное в библиотекаре и учительнице не талант, не душевные качества, а классовый подход к человеку и книге".
   Надежда Константиновна также определила, что именно должны читать истинные советские читатели, а без чего они прекрасно обойдутся. Она же самолично изымала из библиотек книги, попавшие в "чёрные списки": махрового Фета, зловредную Чарскую и многих других. Каталог библиотеки им. Крупской составлен по принципу, который сами работники библиотеки никогда не могли чётко сформулировать, но он предельно ясен: всё редкое, ценное, всё, изданное до 1946 года, там указано быть не должно. Это в фонде, для испытанных читателей.
  Как выглядит областная библиотека сегодня? Там все по-прежнему. Участились случаи порчи книг (благословенному Крупской библиотечному делу так и не удалось привить советскому читателю культуру пользования библиотекой), посему их выдача ограничена, выполнение заказов книг по доставке из хранилища в течение получаса (почему не недели?), типографский бланк требования платный - 50 рублей, вход в читальный зал платный - 500 рублей, набор других платных услуг удручающе бестолковый, пропали уютные зелёные лампы со многих столов читального зала, над всем этим - подслеповатое освещение. Каталог же одного из богатейших в стране собраний сохранил свою допотопность и поразительную выхолощенность. Библиотека была и остается библиотекой для библиотекарей.
   Ей-богу, не жалко отдать несколько раз по 50 рублей за требование. Что спасут эти копейки? Библиотека нуждается в серьёзной реконструкции, на поборы не создашь современного компьютерного каталога и не обеспечишь безопасный доступ к знаменитым фондам. К тому же очевидно, что нет у работников библиотеки желания чего-то менять.
   Ни в малейшей степени не хочу умалить звание библиотекаря. Это не просто призвание, это образ жизни. Случайные люди никогда не задерживались на этой всегда мало оплачиваемой работе. Но библиотечные барышни в лучшие советские времена были эталоном утонченных эрудированных интеллектуалок, одетых с бездной вкуса и готовых в лепёшку разбиться, чтобы угодить заинтересованному читателю в его трудах и поисках.
   Теперь барышни помрачнели и обозлились. Набор отговорок при отказах в книге или другом издании стал монолитнее: "В переплёте!" Подразумевается, что в этом переплёте книга уже навсегда. Традиции советских библиотекарей пошли не только от надежды Константиновны, но и от тех, кто в своё время был счастлив остаться смотрительницей в собственном, но бывшем родовом имении, чудом не сожжённом, а превращённом в музей.
   Надежду Константиновну нельзя упрекнуть в том, что она недобросовестно относилась к своим обязанностям. В годы разрухи выбивала из государственной казны средства на культуру (разруха, созданная не без её участия, увы, осталась до сих пор, а государству по-прежнему не до культуры), открывала избы-читальни (Крупская не отвечала за экономику, но голодающие люди в Поволжье и на Украине ели лебеду и вряд ли в 20-30-х особенно нуждались в избах-читальнях), ликвидировала поголовную безграмотность и отвечала собственноручно на ходатайства (неграмотность ликвидировалась успешно, откуда же взялись бы десятки тысяч писем от когда-то неграмотных крестьянок и работниц, писем с воплями о помощи). Кроме того, Надежда Константиновна активно создавала советскую систему просвещения и воспитания дошкольников. Бездетная женщина детально расписывала инструкции с психологическим уклоном о воздействии на сознание ребёнка. Она же, как известно, в одночасье отменила во всех школах страны закон божий, убедительно это обосновав, и сделала ещё немало в трудные сталинские времена, с честью неся звание "вдовы вождя" и обороняясь от оскорблений, как любая женщина, за которую некому вступиться.
   Всё это достойно увековечения. Но богатейшее библиотечное собрание в Костроме, повторяю, нуждается в реконструкции. Реконструировать сознание его работников вряд ли удастся. Но почему от этого должны страдать читатели? О них, как и раньше, вспоминают в последнюю очередь, если вообще вспоминают. Государству ещё долго будет не до культуры. Необходимо привлечение меценатских средств. Но меценаты, известно, любят давать деньги "под имя". И в этом гораздо меньше зазорного, чем в платном требовании за 50 рублей.
   Я была московской, а не костромской студенткой. Писала рефераты, курсовые, диплом не в областной библиотеке им. Крупской, а в других. Студенческий сленг хлесткий, но, согласитесь, "ленинка", "горьковка", "театралка", "публичка" - это фамильярность, "крупа" - пренебрежение.
  
  Глава седьмая. Радуга
  
  Компотова сообщила: мне звонил Игнатьев из санатория "Колос" - приглашал в гости. И я, добавила она, напросилась к нему с тобой приехать. Но случилось, что Илона, узнав о приглашении самого Игнатьева, быстро организовала машину, и мы поехали с ней.
  
   Пили чай в крохотном двухкомнатном номере и беседовали. Говоря о моих стихах, Игнатьев вдохновился, даже встал и, обращаясь к Илонке, с чувством произнёс:
   - Какие стихи! Какая страсть! Какой ум! Женская страсть и мужской ум! Счастливчик тот мужчина, кого такая женщина выберет...
   - А Вы, Виктор Яковлевич, напишите о Вериных стихах, - брякнула Илонка.
   - Нет, - тут же развдохновился Игнатьев, - очень много работы. Сам здесь, в санатории, пишу, и чувствую - жизни не хватит, чтобы... Но для себя сделал выписки из её стихов, они у меня войдут в текст.
   - Можно посмотреть, какие стихи Вам пригодятся?
   - Конечно, Вера!..
   И я полюбовалась на фрагменты из моих стихов в его тетради - красивым почерком.
  Много позже поняла: Виктор Яковлевич... не очень-то любил писать. Хотя приходилось, конечно. Он любил говорить. Его речи заслуживали, чтобы их записывали.
  
  
   В редакции ситуация усугублялась. Меня учили жить все, кому не лень. Приходил подвыпивший Сидоров, объяснял, что я ошибаюсь в Дедкове: он-де обыкновенный мужик - "такой же, как мы". Стучал палкой и кричал Негорюхин: "Почему Дедков, почему не я? Меня в эту библиотеку мальчиком привели!" Угрожал чем-то непонятным и старик Пашин, вперив широко-раскрытые водянисто-голубые глаза: "Если Вы не прекратите дискуссию, мы будем бороться с Вами без всяких правил!"
   После таких высказываний я определилась с линией поведения окончательно: дискуссию необходимо продолжать, и привлечь известных людей, которые скажут о Дедкове слова, каких никогда не скажут о Сидорове, Негорюхине, Пашине... Но вокруг кипело что-то скверное, и скверно пахло.
   Взаимоотношения с мужем зашли в тупик. Ежедневно на работе происходило что-то неприятное, но поделиться нельзя: всё перерастало в ссору. "Я тебе говорил!" Просила не добивать меня хотя бы в те дни, когда приползаю с работы еле живая. Ничего же не требовалось, кроме спокойного объятия и каких-то слов, типа "я с тобой". Увы. Я в итоге сказала: если не найду поддержки у него, то найду, рано или поздно, в другом месте. Дома человек вправе рассчитывать на сочувствие, если у него неприятности на работе.
   Бесполезно. Он не смягчился. Я с ужасом чувствовала, как мы становимся чужими.
  
  ...Мне снятся сны, в которых я жива.
  В которых я права - но поправимо.
  А человек, которым я любима,
  мне говорит хорошие слова...
  
   Дневниковая запись. 16 октября 1996 года
  
   Редактор собрал коллектив за чашкой кофе для обсуждения... Бог знает чего! Как жить газете дальше. Не думаю, что благодаря полуторачасовой кофейной встрече мы сильно продвинулись в мыслительном процессе. Отчасти потому что отдел информации в лицах Воеводина и Сидорова решил, что такая заседаловка удобный случай чтобы "потянуть одеяло" на себя. Они, по очереди давая друг другу слово, объясняли, что их отдел в газете наиважнейший. Главное, оказывается, информашки, а не что-либо другое. Коллега Сидоров подробно рассказывал, как непросто написать хорошую информацию (прямо детский сад какой-то). В качестве примера ещё более подробно описал случай, как два дня потратил на выяснение чего-то, что потом не подтвердилось. "А что если бы подтвердилось?! Какая была бы информация!" - гордился Митя.
   Цель атаки, по-детски непосредственной и не по-детски напористой, была не только придать важность своей работе, но и повысить Сидорову зарплату. С этим была согласна, и ждала момента, чтобы сказать, что вклад Сидорова в газету, конечно, должен оплачиваться достойней. Но ребята как с цепи сорвались. Едва один закончит - вскакивает другой, и так без всякой меры, по кругу... В очередной раз взяв слово после Воеводина, Сидоров, войдя в раж, выпалил:
   - Вот о чём надо говорить на планёрках, а то говорят бог знает о чём по полчаса: О Дедкове, о дискуссии никому ненужной, чтобы только доказать какие мы хорошие.
   Получасом Сидоров назвал те пять минут, за которые накануне, будучи дежурным обозревателем номеров за неделю, я объяснила стратегию и тактику ведения дискуссии, так как были опубликованы две статьи: пашинская и илонкина. Я попыталась сказать, что пять минут это не полчаса, во-первых; а во-вторых, дискуссия не нужна противникам переименования библиотеки, а газете она скорее в плюс: интерес к ней, а значит, и к газете, в городе большой.
   Перебивая меня, Сидоров снова выпалил:
   - И вообще мне надоел этот женский базар вокруг мужчины Дедкова!
   Вот оно что... Но зачем же лягаться-то?..
   В дискуссии выступили пока две женщины: Илона и Соловьёва, остальные - мужчины. Это к вопросу о "женском базаре".
   При выходе из кабинета редактора Илонка сказала ему:
   - Сидоров, в вас так много мужского, что не вам рассуждать о женском базаре.
   - Пошла на х..., - ответил он.
   Я продекларировала нежелание здороваться с ним - за то, что он, взрослый мужчина, в такой непозволительно грубой форме - с молоденькой женщиной.
  
   Дневниковая запись. 20 ноября 1996 года
  
   Сегодня коллега Сидоров вошёл в наш кабинет и попросил прощения. Через месяц! Но сделал это как человек с умом и сердцем. Сказал, если этого недостаточно, он готов принести публично извинения на планёрке. Встав на одно колено, дважды нежно поцеловал мне руку:
   - Я могу по сути с Вами не соглашаться, но по форме я был не прав.
   Мне показалось, достаточно - если принесёт извинения Илоне. Он извинился и перед ней, но как-то небрежно. Однако всё же. Хоть проблеск цивилизации!
  
   А с Компотовой мы пошли к легендарному Евгению Радченко. Она давно собиралась "сводить" меня к нему, обещая что-то расчудесное в виде гобеленов, которые тот плетёт простой столовой вилкой на вертикальном станке. Работы Радченко я допрежь видела в кабинете Игнатьева. Они поразили - звучали, а я слышала!.. Поэтому согласилась с удовольствием. Тем более, по словам Компотовой, у него есть триптих из гобеленов, который он посвятил известным людям. Центральный - Дедкову. Компотова когда-то работала с Радченко в текстильном производстве...
   Игнатьев тоже хотел свести нас с Радченко, чтобы тот высказался насчёт переименования библиотеки. Виктор Яковлевич сказал, тот боготворит Дедкова - "как и все НОРМАЛЬНЫЕ люди, кто его знал".
   Так что знакомство было неизбежно. Предваряя нашу с Радченко встречу, Игнатьев дал свои разрозненные записки прошлых лет о Евгении Вячеславовиче, как он выразился - мимолётные черновые заметки для будущей книги, с условием, что я их отредактирую, если решу использовать в публикации.
  
   Из записных книжек В.Я. Игнатьева о Е.В. Радченко (1985-87 годы)
  
  Его работа многосложна и трудоёмка. Сама технология создания ткани или гобелена предполагает большие трудозатраты. Чтобы эскиз-картина превратились в ткань, нужна работа многих, вплоть до ткачей. Ткани в быту живут неброско, неагрессивно, в отличие, например, от скульптуры или театра, они тихо творят поэтическую радость.
  В декоративной ткани последнего времени, в её рисунке, при плотности композиции появляется то, что есть в гобелене - воздух. Присутствует страстность и музыкальная жизнь чувств. Раньше была только графика.
  Глянул на покрывало 'Фантазия', подаренное Женя. Уже заштопана небольшая дырка - эти произведения недолговечны. И стало понятным заметное в характере художника качество: постоянно работать, торопиться и неустанно искать новые формы...Как сказал герой повести Валентина Распутина, работа - это то, что остаётся после нас. Работа Радченко останется с нами...
  
  
  На открытии выставки работ Е. Радченко и П. Чулкова, Женя сказал:
  - Благодарен Мочалову - если бы не он, не было бы гобеленов. Я бы ограничился работой на фабрике. Он настоял. Встречи с Мочаловым были счастливые. Благодарен Ярославу Штыкову, о нём у меня светлая память. Он талантливый. Он любил стихи. Помню, как читали друг другу всю ночь у памятника Новикову в сквере. Благодарен Тане Шуваловой с её чутьём. Люди дарят мне много прекрасного...
  Посвящение друзьям, ушедшим из жизни - работа, всей душой прочувствованная. Чёрное пространство, пронизанное остриём сгорающей падающей звезды (судьбы?) и разграниченное бархатной линией - меж красной полосой и сине-голубо-розовым - мира, который мы осознаём и в котором живём. В узкой глубокой черноте сгорает искорка сознания - жизни, но рядом мир прекрасный, живой. В цикле 'космических' гобеленов Радченко поднимается до философской высоты. Космическое переживается как соединение двух противоположных начал - жизни и смерти. А начинается цикл с цветов - ирисов. Что в них космического? Сама красота и наша способность к её восприятию.Беседуя с Е. Радченко у него дома, понял: смысл его творчества и социальная значимость - красота, в основе красоты - доброта...
  Планета людей и на ней маленький Принц с глазами художника и сердцем поэта, душой музыканта - в этом Евгений Вячеславович весь.
  
  
  Художники-живописцы говорят, его творчество высоко живописно. Прикладники же утверждают, что он декоративно богат, и даже графики считают, что чёткость линий в его работах удивительно выразительные. А сам себя он считает художником по тканям - прикладником. О себе говорит редко и скупо. О творчестве других судит доброжелательно-прямо, в душе сопереживая, но бывает резок, когда заходит речь о лжи, о фальши, о халтуре...
  
  
  Гобелен 'Земля Костромская' или 'Моя земля'
  Его любовь, явленная в гобелене, исторична. Может, эта картина зрела в нём, когда ездил по городам и монастырям. Много цвета. Всматриваешься в цветные нити, как в тонкую живопись художника-станковиста. А нити-то он сам красил - создавал цветовую гамму с её переливами, предвидя картину, нося её в душе. Колористическое решение могло быть условным, в 2-3 цвета. Но: 'Тут продолжение тех живописных принципов, которые я пытался воплотить в своём первом гобелене 'Водопад', - поясняет Радченко.
  На гобелене-картине земля перед пробуждением. Рассвет. Встают люди, в избах зажигаются огни, из тумана выскакивает председательский газик... Хозяйство: заготовленные на зиму дрова, восстановленные сани. В тени, в сумерках, молчаливый колодец. Состояние покоя. Утро, осень, именно осень - пора самая напряжённая в трудовой жизни крестьянина.
  Его дороги живописно петляют, проходят через русские деревни, леса, переносясь через реки, уходят вдаль. Они идут улицами города, теряются в многоцветных, ярких, дремлющих лугах. И травы, цветы, еловые боры, берёзовые рощи, жилища людей, прекрасные памятники духовной культуры в чётких и живописно-поющих линиях, в причудливом узоре ветвей и листьев.
  Всё это семантически широко, как в большой жанровой картине. Удивительно ёмкая работа. Смотрю на гобелен и чётко в сознании встают пейзажи, которые приходилось видеть в экспедициях. - На гобелене впечатления от окрестностей Судая, Ликурги, что за Буем, и дороги на Сущёво, деревни Починково Костромского района и... починковских туманов.
  'Пейзаж невозможно писать без восторга' - Антон Чехов.
  
   Гобелен 'Белые ночи. Боль'. 1983 г.
  1962 год. Белые ночи в Ленинграде, очарование городом. На Невском проспекте поразившая его надпись: 'Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна'... Ленинградцы сохранили эту тяжёлую надпись. Слова отзываются болью. Они взывают к памяти. Улица в опасности, в опасности город, в опасности жизнь. Да, мы помним, хорошо помним, - пикирующих чёрных птиц, вой сирены и снарядов, дробную трель пулемётов... Помним, чтобы не забывали те, кто это хотел бы возродить.
  ...Жили с матерью в Клину, а родной город Клинцы на Брянщине был в руках оккупантов. Там оставались дед и бабка Евгения. Слёзы матери, когда в 1943 году узнали об освобождении города. 'Помнится главная улица в Клинцах, когда возвращались домой - чёрные стены и зияющие разбитые окна, в которых холодная синева неба и холодные звёзды. Огня нигде не было... Хорошо, когда в окнах горит свет'...
  Сказать о своих чувствах - гражданский долг художника. 'Ненавижу фашизм, эта ненависть во мне с детства. Не хочу, чтобы подобный ужас пережили мои дети'. Живая память художника остерегает. И дерево, которое он видел на кладбище в Ленинграде, обгорело, почернело в событиях тех лет - память сердца.
  Как разрез драгоценного камня, в пастельной дымке - весь город. Он в сегодняшней красоте? Завтрашней? Он как природа, в своей красоте для нас вечен. И диссонансом звучит чёрный цвет. Несовместимость величественной красоты и чёрного кошмара.
  
  
  Гобелен 'Край Костромской' 1985-86г.
  Двухэтажный дом-изба, за ним другой такой же и дальше - улица. Зима, и тихо на этой улице. Но дом - крепость человека, построившего его. Деревня - наша родина малая, как любят говорить писатели, вырастает в широкую панораму - гобелен-картину 'Край Костромской'. Художник созерцает, любуется, радуется простору. Он как бы поднялся на высоту птичьего полёта - и видны ему разливы рек, леса и перелески, широкие поля на холмах, деревни и город у горизонта. И всё наполнено жизнью. Пробуждается в рассветной дымке или, наоборот, готовится к вечеру - но жизнь вечная, прекрасная без каких-то внешних эффектов. Е. Радченко стилизует, сохраняя схожесть. Стилизация диктуется самой техникой. Образные приёмы - традиционные, славянские. Вновь переосмысленная традиция.
  
  
  Областная выставка, посвящённый 70-летию революции.
  ...Долго бродил по залам областной художественной выставки, заставляя себя увидеть и ощутить что-то новое, свежее - не получилось. В отделе прикладного искусства я едва приостановился, чтобы почувствовать эмоциональную сторону некоторых работ. И только Радченко не утомляет, а наоборот...
  Бродил по залам, заставляя себя увидеть и ощутить что-то новое, свежее - не получилось. В отделе прикладного искусства едва приостановился, чтобы почувствовать эмоциональную сторону некоторых работ. И только Радченко не утомляет - наоборот...
  Удивительное многообразие, богатство - первое, что осознаёшь, глядя на гобелены. Такое бывает, когда видишь экспозицию живописи большого количества авторов. Но здесь богатство другое. Оно в щедрости душевной, талантливости и доброте художника к людям, к земле, к родине нашей... Он чувствует красоту в лепестке цветка и в пространстве космоса, в ширине полей и суровой чаще леса; он внемлет миру, как музыкант. Творчество его это симфония самой природы и жизни человека в ней. Она звучит торжественно, патетически мажорно, оптимистично. В этой партитуре слышны мелодии народных песен и звуки дня сегодняшнего, звучат оратории труда и лирические мелодии. Полнота жизни...
  Восхитившись миром, художник Радченко взял из него самое главное: красоту и доброту, воплотив в красках, образах. Создал свой мир и подарил людям. Его творчество не требует академического разбора. Оно самостоятельно как жизнь природы.
  
  
  
  Но вернёмся в год 1996-й, в тот прекрасный день...
  Впрочем, день с утра не был прекрасным: слякоть, осенний морок, и солнечный луч пугливо скрывался за тучами, едва и на миг осветив октябрьский мокнущий город. Краски осени поблекли, всё было безнадёжно серым. И было ещё неизвестно, что серая дорога ведёт к радуге.
  Но в том домашнем показе гобеленов не оказалось ни одного трагедийного сюжета. Знакомство с ними состоялось позже, а в тот осенний день над моей жизнью просто взошла рукотворная радуга Радченко, душа радовалась возможности радоваться, восхищаться: каков Мастер!
   Мастер действительно напоминал собой постаревшего Маленького Принца. И у него тоже был любимый цветок: Ирис.
  
   "ИРИСЫ" Радченко и другие сюжеты
  
   Ирис для него цветок космический. И потому вмещает космос человека, признающего за высшие ценности творчество, память, долг, совесть, любовь. Триптих - импровизация на тему ирисов, посвященный художникам Ю. Мочалову, Я. Штыкову, литературному критику И. Дедкову, радиожурналисту Н. Попову, краеведу и историку В. Бочкову, предлагает разговор о ценностях, на которых стоит мир. Мир, как известно, держится на праведниках. "Ирисы" Радченко - признательность им и память о них.
  Есть и другие сюжеты, посвящённые близким по духу людям. "Дом, в котором родился художник" - посвящение Н. Шувалову. Единственное окно светится в потемневшем от времени двухэтажном доме. Ох непросто оторвать от него взгляд. Золотой надеждой освещает оно нашу будничную, обывательскую жизнь, - ведь это окно в мир правды, таланта, совести. Пространство над домом художественное чутье Мастера обращает в луковицу, внутри которой и помещается дом. И луковица тоже, приглядитесь! непростая: это же купол храма, соприкасающегося с космосом...
   Из окна кухни Игоря Дедкова Евгений Вячеславович когда-то увидел прямоугольник тюрьмы. Зарисовал и, казалось, забыл... Всплыл сюжет в другое время - когда Мастер читал о тюремных мытарствах Вавилова. Из тюремного колодца вырастает в небо фигура тощего, безволосого узника в смертном балахоне, беззвучный крик его исполнен муки. Гобелен "Год 37-й" стал центральным в триптихе. По бокам обступают его "Покров на Нерли" и "Нередица". Параметры трёх гобеленов образовали крест - напоминание о крестном пути России, об ужасе тюрем и красоте её храмов.
   Вызревший сюжет дался автору не просто: пока работал "Год 37-й", испытывал животный страх. И неудивительно! Запрокинутым в небо криком узника Мастер напрямую заговорил с Богом. Потому что вплотную подошёл к черте, которую провёл Господь, допуская человека к творчеству. Ведь далее искусство кончается - начинается чудо. А чудеса - дело Божье, не человеческое...
   Уровень творчества Мастера граничит с ним. Посмотрите его "Натюрморт" с кувшинами и рушниками, "Водопад", "Форт Фишер" - поверхности не существует, есть голографический объём. Обман такой крайний, что, как пишет Ксения Котляревская, хоть глаза протирай. А "Зимний ручей"? Как можно сотворить такое? С помощью цвета, конечно. Конечно, Евгений Вячеславович тончайший колорист. Но как недостаточно это объяснение!
   Зато как полно впечатление от его храмов, дорог, домов, городов и городишек, осенних букетов, дремлющих под тающим (у вас на глазах) снегом, тоненько звенящих подснежников. Каким подлинным, правдивым смыслом обеспечена картина затерявшейся в космосе неба и космосе снега деревеньки! Какая радость проникаться замыслом художника, поражающим торжественной силой ума и понимания, сопереживания и памяти.
   "Если не помнишь ничего, не знаешь, знать не хочешь, - написал Игорь Дедков, - до чего же свободно и легко жить; чья-то давняя ноша, даже твоих отцов, твоего народа - чужая ноша, даже след её тяжести чувствовать - зачем, с какой стати?"
   Радченко ношей знания и памяти обременён вполне. Об этом его гобелен "Боль", об этом "Тюрьма Соловки". Чёрные кресты могил на земле и белый, сияющий крест на осиянном небе над "Соловками"...
   Нет, это не декоративная публицистика и не сюжет "на политическую тему". Всё проще и страшней: это жизнь человеческая, где одни гонят, травят, убивают других по праву силы, это крик Узника с гобелена "37-й год": "Когда это кончится, Боже?!"
   Смотрю на гобелен "Моё озеро". Темная глазовина, запрокинутая в чистоту священной бездны, так жаждущая этой чистоты и света, и думаю: кончится. Когда-то это кончится. Не напрасен начатый Мастером разговор с Богом.
  
  
   Эту статью я напишу в начале 1998 года. А сейчас осень 1996-го в мастерской Радченко, первая встреча, подробности которой помню, словно это было вчера.
   Он с Компотовой - за столом в мастерской, я в проёме входа. Он кивает на меня и говорит Компотовой:
   - Смотри - какая...
   А из глаз его мне в лицо - Солнце! И оно меня не слепит. Сквозь солнечное тепло слышу, как Компотова отвечает:
   - Я же знала, кого к Вам привести, Маэстро!
  Он потом сказал: "Я ведь сразу узнал тебя. Именно эти губы, эта кожа, этот голос... Какой бы мы были счастливой и красивой парой, если бы встретились лет двадцать назад".
  
  В те ночи моей одинокой спальне снились деревья и дождь, в кромешной тьме невидимый. Но мокрый капюшон, волосы, лицо, мокрые листья деревьев рядом, вкус дождя на губах... А впереди человеческое жильё, его очертаний я во тьме тоже не вижу, только жёлтое, живое, манящее обещанием тепла окно. Струи дождя на фоне квадрата света кажутся светящимися под руками Мастера нитями...
  
  Помнится, прошла осень, пришла зима... Валил густой снег в то утро, когда я написала это стихотворение.
  
  От милых дверей под глаза фонарей
  несу ночное тепло.
  Как много машин, как много людей,
  хотя не рассвело.
  Навалится день тысячью дел,
  но всё это будет потом.
  А пока в груди заныванье стрел
  вместе с ночным теплом.
  Я с рассеянной нежностью в лица гляжу:
  как они бледны...
  Что я дома о ночи мужу скажу?
  Все слова бедны.
  И я знаю: ему проще всего
  молча простить этот 'блуд'.
  Но я помню одно: Бог есть любовь,
  с Богом в душе не лгут.
  
  Глава восьмая. Надо б лампочку повесить - денег всё не соберём
  
  Борис Негорюхин и библиотекарши были опубликованы на одной полосе. Последние приняли текст о реконструкции сознания близко к сердцу, но увы, не к мозгам, к которым Илона апеллировала. Шекспир же заключался в том, что её имя им ни о чём не говорило, и заслуга упала на мою голову. Библиотекарши убеждены, статью написала я, прикрывшись псевдонимом, и даже официальные уверения, что такой штатный автор как Илона Иванова существует, их не убедили. Они продолжали утверждать, что автор - это я. А я сделала вывод, что для некоторого сорта людей убеждения паче фактов.
  
   Нашли крайних!
  
   Открыв "Северную правду" от 12 октября, костромичи узнали из статьи И. Ивановой "Реконструкция сознания", что средоточие мирового зла находится в областной научной библиотеке имени Крупской.
   Помните, в 50-е годы одна доблестная гражданка раскрыла заговор "убийц в белых халатах"? То было "дело врачей", а теперь, похоже, пришел черед "делу библиотекарей".
   Статья Ивановой повествует о вопиющих преступлениях против человечества: за вход в читальный зал берут 500 рублей, с сумками не пускают, каталоги допотопные, освещение подслеповатое, коллектив представляет собой сборище мрачных барышень, у которых нет желания что-либо менять, в том числе одиозное имя Крупской, которое носит библиотека.
   В нашей стране всегда было трудно доказать, что ты не верблюд (не масон, не американский шпион, не наймит мирового капитала или не участник коммунистического заговора). Можно бы ответить на все претензии по пунктам. Вот, например, плата за вход. Смелая журналистка, судя по всему, проникла во вражье логово по разовому пропуску. Он действительно стоит 500 рублей. Оформив постоянный читательский билет, она смогла бы постоянно посещать библиотеку годами и десятилетиями.
   Мрачные лица сотрудников объясняются не "традициями советских библиотекарей", а куда более прозаической причиной - зарплату нам не выдавали с августа. Думаем, что И. Иванова в такой ситуации тоже не смогла бы сохранить веселое выражение лица 24 часа в сутки.
   Впрочем, совсем недавно был день, когда на всех лицах цвели улыбки, все поздравляли друг друга - не с выплатой зарплаты, а с поступлениями новых книг. Это был праздник - единственное книжное поступление за год. Не удивительно ли: в Костроме с помпой отмечается всероссийский День славянской культуры и письменности, а самая крупная библиотека к тому времени не имела ни одной новой книги. И. Иванова, считающая, что у нас "библиотека для библиотекарей", а не для читателей, смогла бы и нашу радость объяснить: конечно, наскребли на новые книжки, сами читать будут, людям не выдадут.
   Знаете, что ещё удалось открыть журналистке? В библиотеке два каталога - один неполный, для "простых читателей", а второй доступен, по её утверждению, лишь избранным. И ведь верно, каталогов два: в одном, алфавитном читательском каталоге, 620 ящиков, а в другом, генеральном, аж 680. Вот эти таинственные 60 ящиков и есть сокровище, доступное... каждому: и профессору, и студенту, если он затруднит себя спуститься с третьего этажа на первый. Среди 26 тысяч читателей библиотеки раритетами интересуются единицы. И всем им, вне зависимости от образования, национальности, цвета волос и выражения лица открыта "зеленая улица" к самому полному генеральному каталогу. Библиотекарь не дракон, сидящий на золоте. Как справедливо замечено в статье Ивановой, мы гордимся своим фондом. И нам тоже хочется, чтобы читательский каталог отражал весь фонд, что, кстати, в былые времена каралось. (Очевидно, во времена Крупской. Теперь - нет, но это однова - подвиг, вкупе со всей остальною библиотекрской деятельностью - В.А). Только для этого нужно перебрать по карточке оба каталога, что будет "мартышкиным трудом". Ведь сейчас в библиотеке создается электронный каталог, куда войдут сведения обо всех, без исключения, книгах. Да, самое смешное, что эти мрачные библиотечные барышни, не желающие ничего менять, в данную минуту заняты программой модернизации библиотечных фондов, пробивают её финансирование на федеральном уровне и предпринимают усилия, дабы компьютерами мог пользоваться каждый читатель. Как вы понимаете, современная техника с неба не сыплется - её надо доставать, в неё надо загружать информацию... Что уже сделано, что предстоит сделать - об этом готовы рассказать любому журналисту, который наберётся храбрости придти к нам под своим настоящим именем.
   И ещё один пассаж из статьи "Реконструкция сознания": автор ностальгирует по "лучшим советским временам", когда в библиотеке работали "утонченные эрудированные интеллектуалки", одетые "с бездной вкуса" и готовые "в лепёшку разбиться, чтобы угодить читателю"...
   Да, не тот нынче пошёл библиотекарь. Что касается эрудиции и утончённости, со стороны виднее. Стиль одежды, и верно, сменился, вместо "бездны вкуса" налицо "опрятная бедность" (чулочки заштопаны, блузка семилетней давности, стрижка домашняя). Стремление разбиться в лепёшку ради читателя, как ни странно, наблюдается и по сию пору. Например, ломается грузовой лифт. Мрачные библиотечные барышни (нет бы сесть и ждать, когда починят) таскают стопки заказанных книг пешочком - 10 лестничных пролетов, считая с подвала. Не иначе, вес сгоняют, прикрываясь отговорками: мол, люди пришли в библиотеку заниматься, они не виноваты, что лифт не в порядке. А последние несколько месяцев целые пролёты книгохранения погрузились во мрак - перегорели лампочки, на замену денег не было. Мрачные барыни и тут повели себя ненормально: приладились искать газеты в темноте, по памяти выволакивать подшивки на свет Божий и там осматривать - то ли взяли. Кстати, специально для И. Ивановой можем устроить эксклюзивный материал "Журналист меняет профессию". Только вряд ли эта дама согласится. Человек видит только то, что он хочет видеть. Она своё мнение о библиотекарях уже составила, а те факты, которые не укладываются в её концепцию, предпочитает замалчивать.
   Отстаивая честь своей профессии, мы могли бы ответить на все предъявленные претензии. Но не будем занимать газетную площадь - перейдем к камню преткновения - переименованию библиотеки.
   На наших глазах родился и приобрел устойчивость миф - коллектив библиотеки весь, как один человек, горой стоит за имя Крупской на своем фасаде.
   Помилуйте, так ли это?
   Сегодня здесь работают те же люди, которые из года в год выписывали Игорю Александровичу читательский билет за номером 1, которым он писал из Москвы добрые слова (Библиотека - это мой дом), которым он в последний свой приезд в Кострому говорил: "Всё те же родные лица, все то же - как домой приехал. Отдыхаю у вас душой".
   Если имя Крупской для многих, особенно молодых, сотрудников сегодня - пустой звук, то за именем Дедкова для всех без исключения стоит живой человек, отношения с которым ценили и продолжают ценить. Когда он умер, его портрет в траурной рамке появился на абонементе библиотеки, наверное, раньше, чем где бы то ни было в городе. Эта фотография там и сейчас, сначала под ней не было надписи, потом пришлось её сделать: многие посетители не знали, кто это. Им рассказывали, обязательно упоминая о Дедкове, как об идеальном читателе. В библиотеке выдвигалась идея учредить мемориальный, "Дедковский" читальный зал, а уж Дедковские чтения не могли найти более горячих сторонников. Как ни странно, приходится объяснять очевидное: имя Дедкова не нуждается в защите от библиотекарей. Стыдно, что кто-то сегодня делает карьеру на его имени.
   Попробуем расставить точки на и. Когда возник вопрос о переименовании, мнения библиотекарей разделились - иначе и быть не могло в коллективе, где работает 80 человек. Есть люди, которые страстно отстаивают имя Дедкова, (где они - в протоколе собрания? - В.А.) существуют и сторонники Крупской. Кто-то считает, лучше просто снять имя Крупской, ничего не принимая взамен (обжегшись на молоке, дуем на воду). Библиотекарями выдвигались и другие предложения по переименованию, назывались имена Розанова, Ремизова, Смирнова, Антонова. Научно-методический отдел, например, давно со всех своих изданий убрал слова "имени Крупской": "Не можем мы эту фамилию печатать на обложке беседы о Розанове. И Крупская, и Розанов в гробах бы перевернулись!"
   Итак, мнения были разные, но в итоге свелись к одному - оставить всё, как есть. Решение это объяснимо не чьими-то происками или идеологическими пристрастиями, а чисто материальными проблемами. (Прости их, Господи!- В.А.). Не надо обольщаться мечтами о поддержке фондов и меценатов: все расходы по переименованию лягут на бюджет библиотеки. (Не прости их, Господи, - они ж не попытались просить поддержки переименования - ни у кого! Обозначили свою позицию как бы нейтральной, а на самом деле - протокол-то их собрания - это ДОКУМЕНТ, повлиявший на решение вопроса - В.А.). А затраты будут немалые: смена печатей, вывески, документации...
   Без таких бюрократических процедур не обойтись: это только журналист может спокойно работать под псевдонимом, а библиотека или газета - нет. Когда подсчитали возможные расходы, все варианты переименований отпали до лучших времен. При всей нашей любви к Дедкову (любви? Любовь - не существительное, а глагол, он призывает действовать, а не витийствовать. Но произведения вы его не читали - по всему видать. А ещё хуже, если читали. Тогда вообще мрак. Смею надеяться, говорите о человеке, значения которого для России не понимаете, с которым просто соприкасались - по служебной нужде - В.А.). Когда мы встаём перед выбором, переименовать библиотеку или оформить подписку, выбираем последнее. Риторический вопрос: чью бы сторону принял сам Игорь Александрович? (Не риторический - неуместный и нетактичный. И вообще Он ни при чём в этих блошиных взвешиваниях, вопрос увековечения памяти в знак признательности великому гуманисту ХХ века касается нас, живущих...- В. А.).
   В последнем своём письме он писал нам: "Надеюсь, что корабль библиотеки выплывет из мутных вод нынешней российской действительности. Должны же найтись в Костроме умные головы, чтобы помочь".
   Позволим себе продолжить сравнение. Когда корабль тонет, команда не бежит менять название (а Илона намекала в своей статье - как шаланду назовёшь, так она и поплывёт. Но и вотще этот драматизм излишен - такая шаланда как главная областная библиотека "потонуть" просто не могла, даже в условиях 90-х - В.А.), а затыкает течь и откачивает воду, стараясь удержать судно на плаву до прихода помощи. На палубе играет оркестр, пассажиры требуют обслужить их по первому классу, а трюмы медленно, но неостановимо наполняются водой. А на берегу (именно на берегу, ведь Иванова не наш читатель, как явствует из её статьи) стоят "умные головы" и рассуждают о реконструкции сознания. (После этой игры воображения мы и убеждаемся, что дело именно в невозможности реконструкции оного, как и утверждает Илона - В. А.)
   Поймите, мы в одной лодке - и библиотекари, и читатели. Кстати, у нас даже праздник общий: День библиотек (а не библиотекарей). Наша профессия исключительная (а как же иначе, исключительная, не то, что у врачей, учителей или шахтеров, нефтяников и так далее - В.А.): врачам бы и в голову не пришло поздравлять в День медика пациентов, а учителям в свой праздник - учеников. А библиотекари и принимают поздравления, и сами поздравляют любителей книги - без различий чинов и регалий. Билет почетного читателя, например, у нас получали не только известные в городе деятели культуры, но и простой студент, которого работники читательского зала отметили за прилежание в чтении и хорошие манеры.
   Конечно, нет людей без недостатков (Есть. Игорь Дедков, например - В.А.). К каждому можно предъявить претензии, без этого немыслимо никакое живое дело. Случаются конфликты, недоразумения, и мы их не замалчиваем. С кем-то недостаточно вежливо обошлись, кому-то не улыбнулись. (Кому-то нахамили, солгали, кого-то предали - ничего! - В. А.). С кем не бывает. Не бывает лишь такого, чтобы среди восьми десятков человек не нашлось ни одного профессионала. Даже по теории вероятности в одном месте не могут собраться такие монстры, какими нас рисует газета. Осмелимся даже заметить, что нынешние библиотекари не могут отвечать за голод в Поволжье, за грехи Крупской, точно также, как журналисты "Северной правды", и в их числе И. Иванова, не в ответе за ту ложь, которую десятилетиями печатала эта газета под своим неизменным названием. (Но и не стыдиться этого не могут, и не желать смыть, искупить грехи эти - не могут! Но сие не входит в разумение, лишь оправдания себя - а для оправданий только слова - более или менее лживые. - В.А.)
   "Если жизнь преподнесла лимон, выжми из него лимонад" - учит модный афоризм. Следуя этому нехитрому рецепту, одна из библиотечных дам сказала: "Есть в случившемся и положительная сторона: всё-таки привлекли внимание к нашим проблемам".
   Под фразой из статьи Ивановой "библиотека нуждается в серьезной реконструкции" готовы подписаться все библиотечные дамы и барышни. Здесь мы заодно. Больше того: если бы Иванова подошла хотя бы к одной мрачной барышне, та дала бы ей материал на десяток статей о реконструкции библиотеки, указав все пропущенные журналисткой "язвы здешних мест": гнилую проводку, текущие трубы, на ладан дышащее отопление, а самое главное - немыслимую тесноту. Двухмиллионный фонд давит на перекрытия, нормы его размещения превышены вчетверо, зимой у нас бывает по 600 посетителей в день (и вы открыли рот, чтобы сказать об этом только благодаря Ивановой, а так дело терпело? - В.А.)... Нужна пристройка к существующему зданию. Лингафонный кабинет, автоматизированные рабочие места, издательский комплекс, фонд видеокассет и компакт-дисков, электронная почта, современная мебель, буфет в конце концов - вот о чем мечтают не желающие перемен библиотечные барышни.
  
   ...Нет, далее я не силах набирать этот текст. Мечтают они!..*Вместо того, чтобы бороться за имя Дедкова на фасаде и под его имя искать спонсоров - а такие бы в стране непременно нашлись.
   До кучи передумала и давать текст статьи Негорюхина, царство ему небесное или что он там заслужил. В ней опять же была дана оценка творчества и личности Дедкова, к которой хотели бы свести его значение противники переименования библиотеки: "Авторы газетных публикаций, ратующие за лишение библиотеки им. Н.К. Крупской, на все лады доказывают прописную истину о том, какой хороший человек был Игорь Дедков...". Игнатьевского утверждения в его интервью они предпочли не заметить: "Он представлял собой новый этап в развитии русской критической мысли, а у нас многие еще воспринимают как седого человека, идущего по бульвару, такого, как все". Способ уездной, так сказать, интеллигенции опускать носителей правды и таланта, не отдавая им должного, не признавая значения сделанного ими, вызывает отвращение.
   Игорь Александрович умер от отвращения, сказал Леонович, - от передозировки его проникновения в душу.
  
   * 'Как шаланду назовёшь...' Экскурс в будущее библиотеки имени Крупской
  
  Лет через двадцать, будучи в Костроме проездом, я приду в КНОУБ (так 'красиво' стала называться библиотека, некогда носившая имя Крупской) и встречусь с Ниной Басовой, главным библиографом информационно-библиографического отдела - человеком, компетентным во всех вопросах, касающихся зоны её профессиональной ответственности.
  Однажды, за пару лет до этого, мы случайно встретились, тоже в Костроме. Увидев меня по прошествии стольких лет от времени, когда у библиотеки БЫЛ ШАНС назваться библиотекой имени Дедкова, Басова взволнованно рассказала о нынешнем печальном состоянии библиотеки. Обычно Нина Фёдоровна взвешена, спокойна, сосредоточена. По крайней мере, обращаясь к ней по служебной надобности в годы оные, я знала её таковой. Склонностью просто 'поточить лясы' Басова не отличается.
  Однако всю жизнь посвятив работе в этой библиотеке (начала трудовую биографию с должности помощника библиотекаря), она, конечно, болела душой за родное учреждение... Я же в те дни была сильно озадачена какими-то делами, связанными с моей костромской недвижимостью, и не записала её рассказ, а потом подзабыла факты, о которых она рассказала. Но о том, что старейшая и компетентная сотрудница сочла нужным что-то донести до меня, помнила.
  И в июле 2019 года пришла в библиотеку. Записки по ходу нашего разговора я сделала в блокноте. К сожалению, местами они впоследствии оказались малоразборчивы, и я опускаю кое-какие печальные факты. Но основное понятно.
  - Что стало лучше?
  Ничего. Финансирование библиотеки раньше было федеральное плюс областное. Теперь финансируют лишь зарплату и коммуналку. С каждым годом поступление периодики уменьшалось, пока не сошло на нет. Были читатели, которые дарили нам подписки. Ныне приходит 1 обязательный экземпляр местных изданий. То есть, журнал 'Губернский дом' - 1 экземпляр. Епархиальное издание 'Ипатьевский вестник' не всегда, не очень-то сотрудничаем. Отдельные авторы и читатели дарят книги, но это не спасает. Даже если это целая личная библиотека (например, библиотека актрисы Ирины Аркадьевой). Нарушено из-за отсутствия финансирования Сотрудничество с центральным библиотечным коллектором - книготорговым учреждением, главным источником литературы для библиотек.
  Библиотека пустая. Сегодня будний день - было 5 человек с утра. Студенты читают классику - по списку... Живём за счёт массовых мероприятий (акции, программы, связанные с библиотекой, типа 'Читающий город'). Кадры стареют, молодёжь не идёт на низкую зарплату.
  Нынешний директор прошёл первый этап путинской программы 'Кадровый резерв'. Организатор никакой. Сидит в соцсетях. Временщики пришли. Денег не давали и не дают, говорят: ищите спонсоров. Идут чтения - могут поддержать, доброе лицо сделать. Департамент культуры, правда, укрепил фасад, только чтобы он на голову людям не падал. Всё так и будет, пока такие руководители.
  
  ... Вот к чему привели 'мечты' библиотекарш 90-х годов под руководством Зыковой. У библиотеки с книжным фондом более 2-х миллионов нет финансирования, фонд не пополняется, нет свежей периодики, нет читателей. Где бойкие пиарщицы, цветисто защищавшие свою профессиональную честь в 1996 году, вместо того, чтобы написать о... о круге чтения Дедкова, например?.. Кстати, прежняя директор Зыкова теперь просто библиотекарь. 'Работала директором неуспешно, не блистала умом, не искрила мыслью, ублажала всех, выполняя волю департамента культуры при любом руководителе', - сказала Нина Фёдоровна.
  
  Глава девятая. Если рабы - не мы, то кто мы?
  
   Удивишь нас, как же, болью!
   Пусть свежа, как кровь в порезе.
   Гнев вчерашний выпал солью:
   Ложкой ешь - и сколько влезет...
  
   Предыдущую главу, наверное, следовало бы переписать. Зря ударилась в полемику с мёртвыми строчками, перенабирая статейку. Но - гнев выпал; не перегорело, выходит, это в душе и через почти полтора десятка лет... А тогда гнева не было - лишь глубокое огорчение. Созрело понимание, что памятники великим людям прорастают порой трудно - как растения сквозь асфальт. Возможно, для ускорения процесса иногда нужно чтобы кто-то прошиб этот асфальт лбом.
   У меня не было ни терпимости, ни терпения к создавшемуся положению, хотя верила, понимала: убогое и временное схлынет, а вечное и прекрасное останется и без моих усилий.
   Но, как писал Дедков: "Живое время - это должно быть не только то, как мы живём, работаем, растим детей, но и то, что помним, о чём думаем, чего хотим, что видим и что понимаем".
   То, что памятник Дедкову рано или поздно прорастёт на костромской земле, в то время сомнения у меня не было. Вроде, можно было отступиться, предоставив всё эволюции: уйдут те, кто сейчас жаждет, чтобы город забыл его, а новое время всё расставит по местам. Но почему наше время мы должны уступать мелким себялюбцам, мнящим, что настоящее, большое можно замолчать, отодвинуть?
  Усвоение результата трудов Игоря Александровича необходимо нашему больному обществу сейчас, а переименование библиотеки - повод, чтобы обратиться к его наследию.
   "Верить в эволюцию, в её мудрость и единственную разумность - надоедает. Рассудок приемлет только её, а живое чувство противится, желает перемен сейчас, а не после нас. Иногда трудно не быть революционером". - Так "отвечал" Игорь Александрович на мои сомнения... А что касается эволюции, - как знать, может быть, моё живое чувство нетерпения и есть составная этой самой эволюции? Ведь линия, по которой движется общество, есть равнодействующая многих сил и силёнок - опять же по Дедкову. Перечитывая его строки, думала и о том, что зачем-то же оказалась в это время на том месте, где некогда работал Дедков? Неужели затем, чтобы с моей энергией нетерпения сложа руки наблюдать, как дорогие костромичи, сводя значение великого гражданина к формулировке "хороший человек", забывают, что благодаря ему "Провинция" в столицах произносилась с большой буквы и натягивают могильную плиту на память о нём в городе, в котором он прожил 30 лет? Они не желают видеть имя его на фасаде главной библиотеки, не желают присуждать премию его имени, а напротив - желают снять её. Стоп, с историей о премии я забегаю вперёд...
   Наиль Биккенин, главный редактор журнала "Свободная мысль", писал: "Не знаю, сколько членов Союза писателей было и есть в Костроме, но одно то, что там 30 лет жил и работал Дедков, делало этот город одним из духовных центров России... Здесь, в провинции, он разыскал и прочел "Вехи", Бердяева, Струве, Розанова, других русских мыслителей - задолго до того, как они стали московской интеллектуальной модой (да, добрался Игорь Александрович до таких глубин архива, до каких не добралась Крупская и не изъяла из употребления! Знали наши библиотекари, что он читал, а зачем, кто из них потрудился осмыслить и написать? - В.А.). Далее Биккенин хвалит костромичей - мол, бережно относятся к памяти великого земляка, проводят ежегодно Дедковские чтения, - очевидно, из столицы это так и видится, "а вот ОРТ - общероссийское телевидение - даже не упомянуло о чтениях...". "При всей своей эрудиции, энциклопедичности знаний Игорь Дедков начисто был лишен какого бы то ни было интеллектуального кокетства - излюбленного занятия поверхностных умов, щеголяющих обрывками чего-то читанного и увиденного, что в моде и имеет рыночный спрос". Биккенин приводит слова Андрея Туркова о Дедкове: "Между тем, обладая кое-кто другой его биографией, то уж верно громко заявил бы о себе по меньшей мере как о "прорабе" перестройки, если не о многолетнем диссиденте". "Игорь Александрович был среди кандидатов в помощники Горбачёва по вопросам культуры. Почему Михаил Сергеевич не остановил свой выбор на нём, не знаю, но уверен, что будь он помощником - это пошло бы на пользу и культуре, и самому Горбачеву. Известно, что в "новые времена" Дедков дважды получал предложение стать министром культуры, главным редактором одной из центральных газет, но остался в нашем журнале..." Который, благодаря в немалой степени Дедкову стал действительно "перестроечным" изданием - с новыми темами, новыми авторами, среди которых были лучшие умы страны. Почему? Потому что был он человеком совести и долга. Пойди он дорогой Феликса Кузнецова, давным-давно жил бы в Москве - при должности, почётных званиях и наградах, собраниях сочинений, поездках за границу... Но Игорь Дедков со студенческих лет шёл своей дорогой.
   Об этом и многом другом Наиль Биккенин написал в своей статье "Русский интеллигент Игорь Александрович Дедков".
   Цитатой оттуда же начинаю небольшой Венок суждений о нашем критике, коль скоро сотрудникам областной НАУЧНОЙ библиотеки имени Крупской не было нужды в своей статье порассуждать о значении человека для Костромы, а лишь о собственных блузках и стрижках, да героической работе на неосвёщенных пролётах лестниц - "Надо б лампочку повесить - денег всё не соберём...", спел им Высоцкий.
  
   "В августовские дни 1991 года, когда многие меняли не только одежду, но и кожу, Игорь Александрович оставался самим собой. Но чтобы оставаться собой в такие времена, надо обладать ценностями, которые не девальвируются ни при каких обстоятельствах, ни при каких социальных потрясениях и политических переменах. Это и есть абсолютные, общечеловеческие ценности. Показательно, что из трудных периодов своей жизни, из пережитых несправедливостей Дедков в "новые времена" не делал товара, который можно выгодно сбыть на политическом или финансовом рынке. Это был человек, устоявший перед искушением властью и большими деньгами".
   Наиль Биккенин
  
   "Кострома. Я учусь в третьем классе, на урок географии "училка" приносит карту Европы. Витька Кукушкин кричит с задней парты:
   - Эту нам уже казали!
   Иногда слышишь: Дедков? Да про него уж писали, писали...
   Как сказал Маяковский, "косыми дождями", стороной проходят в родной стране многие лучшие и талантливейшие её люди, отодвигаемые на обочину бюрократическими режимами, травимые всевозможными "сальеристами", не замечаемые большей частью, увы, духовно неразвитого общества... Наконец - по причине удивительной личной скромности, так свойственной русскому интеллигентному человеку.
   Игорь Александрович Дедков - один из таких талантливых русских мыслителей, сравнительно скромная известность которых не соответствует масштабу их дарования, значимости оставленного ими духовного наследия".
   Григорий Водолазов
  
   "Ким Смирнов, похвалив в "Новой газете" Гордона и меня за полуночный трёп о том, о сём, пишет: "Спасибо за Дедкова, это имя в сознании русской общественности давно уже стоит в ряду имен Белинского, Чаадаева, Аполлона Григорьева".
   Я согласен с этим великодушным человеком, но ЦЕЛОСТНОЙ НАШЕЙ ОБЩЕСТВЕННОСТИ не могу ощутить. Скорее нечто слоистое, однобокое...".
   Владимир Леонович
  
   "Смерть Игоря Дедкова трагична... Смерть его - несчастье для всего нашего общества. Сейчас, в смутное и наглое время люди с таким ясным взглядом на действительность, с такой острой душевной болью за обрушившиеся на страну невзгоды особенно бесценны...
   С каким чувством брезгливости я смотрю... на бывших правоверных, ретивых и неистовых когда-то членов КПСС, бичевавших проклятый капитализм, а сейчас... поющих этому капитализму осанну.
   "Обогащайтесь!" - вот девиз времени. Дедков этой новой копеечной философии не принимал. Его идеалами остались честность и совесть, труд и любовь к людям"
   Виктор Розов
  
   "У Дедкова внутренний протест вызывала именно "воровская лёгкость" отказа от прошлого, циничное приспособление к очередным идеологическим требованиям... "Бог мёртв!" - и толпа ликует. Эта неожиданная готовность... к перемене знаков, пьянящее чувство "свободы" и некоего превосходства, когда хочется клеймить, изгонять, преследовать, улюлюкать, насмехаться и унижать - отмечены им не только в 1956-м, но и в 63-64-м, и в 82-м, и в 85-м, и - с особенной болью - в начале 90-х...
   Бытописание Дедкова - на уровне беспощадных фактов.
   В 1978 году он напишет свою молитву:
   "Захваченная страна, сословие захватчиков, партий захватчиков. Если рабы не мы, то кто же?
   Бедный человек, бедный русский человек, такая короткая жизнь уже оприходована - изведут на дело.
   Господи, как прекрасно небо, волна, кленовый лист, лицо сына, взгляд жены, тропа в лесу, ночь за письменным столом. Господи, как прекрасны мгновенья свободы и любви, продлитесь, продлитесь, растянем кольцо ошейника, выплюнем сахар, сжуем намордник, положим на рельс виляющий хвост, сбросим с плеча сосновую иголку и комариное крыло, это уже не наш дом...
   Боже, не оставь моих мальчиков, помоги им..."
   Маргарита Ваняшова
  
   Игорь Александрович дорог мне тем, что не изменил своим взглядам и убеждениям.
   А.Н. Яковлев сказал изрядно зло: "Только тупые животные и откровенные идиоты не меняют своих убеждений". Дедков отвечает в статье "Иллюзия чистого листа": "Надо бы спешно согласиться, чтобы не проходить отныне по разряду тупости и идиотизма, чтобы как-нибудь зацепиться в передовых линиях прогресса, но что-то мешает".
   Совесть мешает! Какая спокойная и изящная отповедь.
   Борис Архипов
  
   "Нарастает ощущение, что реформирование страны наталкивается, прежде всего, на психологическое тяжелое состояние общества". Психологическое состояние общества, по наблюдениям Дедкова, близко к безумию...
   И.А., мне кажется, не впал в пессимизм, а занял позицию стоика, лично верного своему идеалу. Он делал всё от него зависящее, чтобы помешать дискредитации общественных идеалов и своим личным поведением утверждать право на их существование.
   Федор Цан-Кай-Си
  
   "И клуб молодых журналистов, и все вечера и встречи в редакции "Северной правды" и игра в волейбол и футбол. И фотовыставки работ любителей, и многое другое - всё это была инициатива Игоря Дедкова, его идеи, им организовано. Всё это ушло из редакции вместе с ним.
   Умница и вольнодумец, Дедков был как кость в горле для некоторых наших сотрудников. Со временем нападки на него с их стороны становились все сильнее, откровеннее. Помню, Игорь шутил - хорошо бы уйти в дворники: свежий воздух, физический труд, пока метешь улицу - сколько знакомых встретишь...
   Альбина Чернявская
  
   Людей, кому Дедков был "как кость в горле", которые, по выражению Галины Лебедевой, библиотекаря костромской молодёжной газеты, "жрали его на планёрках в редакции", перечислять не буду. Их имена не имеют значения для истории культуры, литературы, или журналистики. Я своими глазами видела поколение людей, идущих вслед за этими, на тех планёрках, где присутствовала уже сама. И видимо, они мало отличались от прежних. Как орал Воеводин, когда в ходе обычного планирования номера в преддверии трёхлетия со дня смерти Дедкова я ответила на вопрос Кирилловой, какие материалы о нём у меня есть в номер. И заявила объем: полоса А3.
   - Вы ещё разворот ей под Дедкова дайте! - вскочив, бешеным голосом возопил бедняга. - Из ничего сделали человека! Он что - Нобелевский лауреат?! - И, обращаясь ко мне: - Ты ещё роман о нём напиши!
  А кстати, голос у этого низкорослого мужчины был громовой... Орать им он не стеснялся.
   Воеводин в молодости писал неплохие стихи. А потом они от него ушли - стихи уходят, когда человек портится как личность... Очевидно, болезненно самолюбивый Воеводкин относился к тому разряду людей, которые славу другого воспринимают, как личное оскорбление. Относятся к ней, как к пирогу - если другой съест, им не достанется... Поэтому как цепные псы срываются в ситуациях, подобных этой.
   А упомянутая молодежная газета находилась этажом ниже редакции "Северная правда", когда в ней работал Дедков. За новыми журналами, которые Игорю Александровичу были необходимы для работы как литературному критику, он спускался к Галине.
   - А почему?.. Ведь "Северная правда" выписывала те же журналы, и в большем объёме! - удивилась я.
   - А ты спроси об этом у Кирилловой и у вашей библиотекарши, - ответствовала та. - Пусть тебе объяснят.
   Что ж, я возьми да и спроси - у библиотекарши. Звали её Марго, и числилась она не только библиотекарем, но и профсоюзным вожаком, и ещё кем-то - отсутствие творческого начала замещалось общественными делами... Марго нехорошо заволновалась в ответ на вопрос, да и ответила-то нехорошо. Я не поддержала её тон, промолчала, поэтому вопрос остался. И ей пришлось ответить:
   - А потому что он всегда надолго задерживал у себя эти журналы! И мы ему за это выговаривали.
   Господи... внутренне простонала я, - вам-то они зачем? Просмотреть по диагонали?..
   Галина рассказывала, что её редактор всегда возвращала журналы заляпанными, со следами от чашки чая или кофе - вот для этого им и были нужны свежие журналы - в основном, как подставка под мокрую чашку. При этом - никакого уважения к труду литературного критика, чьи статьи давали безошибочную оценку произведениям русской литературы второй половины 20 века...
   Кто-то скажет: ах, зачем об этом писать, это мелко, недостойно имени Дедкова! Возможно, мой читатель так и не скажет, но у меня на этом месте "любимая мозоль" - в описываемые времена любая зацепка годилась на то, чтобы превратить её в аргументишко, из которого следовало, что писать о том, как жилось среди них Дедкову, не надо, особенно мне, так как я "лично Дедкова не знала". Или потому что "это недостойно имени Дедкова", или потому что он "в гробу переворачивается". Им доподлинно было известно, что переворачивается, и отчего...
  Так ведь, господа чистоплюи - это не про Дедкова! А про людей, в среде которых он прожил 30 лет. Право, в известном смысле особи колоритные. И никем не описаны, кроме как самим Дедковым в его дневниках. А вкупе со своими подвигами на ниве попыток похоронить память о нём или недостаточной готовности постоять за неё - уж точно никем. Кто-то бы очень хотел, чтоб такие вещи остались вне поля общественного внимания: стыдно всё-таки. Человек редко до конца перестает быть человеком, и понимание собственной мелочности и подлости ютится-таки на краешке сознания... Стыд - небольшая, но плата за то, что не берегли, а иные и поедом ели творцов, оказавшихся в Костроме: Дедкова, Шувалова, Бочкова, Игнатьева и многих других. Они ушли из жизни в расцвете творческих сил. Таким людям надо жить в России долго, а им укорачивали их век мелочностью, невежеством, непризнанием... И мне доподлинно известно - как. Оперировали мелочами, конфликт стряпался из всего, даже свежие журналы, как видим, вполне годились на то, чтобы создать человеку дискомфорт...
   Кстати, та же Марго полугодием раньше, когда я всех расспрашивала, готовясь написать свою первую статью о нём, какой он был, рассказала: ехала она однажды на поезде где-то среди необозримых пространств удивительной родины нашей, и попутчица, узнав, что Марго из Костромы, воскликнула:
   - Боже мой, какая вы счастливица! Вы живёте в одном городе с Игорем Дедковым!.. И Марго с гордостью призналась, что не только живёт с ним в одном городе, но и работает в одной редакции.
  
  Глава десятая. Грошовая публика
  
  - Я влюбился в Игоря сразу, как узнал его, - сказал Радченко. - И не я один. Он собирал колоссальные аудитории в драмтеатре. Люди в проходах стояли вплотную. Была повальная влюблённость в него.
  - Теперь, когда ищу единомышленников среди его бывших собратьев по перу, "повальной влюбленности" не обнаруживается...
  - Есть такое понятие - человек толпы. Игоря ненавидят и ненавидели люди толпы ... Что касается библиотекарей, которые проголосовали против имени Дедкова на фасаде библиотеки, то по-человечески я понимаю их. Сейчас так легко попасть под сокращение штатов. Человек слаб. Я всё понимаю. Но я всё равно не понимаю их!
  Я тоже не понимала отношения бывших коллег Игоря Александровича ни к нему, ни к себе самим, ни к делу. Взять Кириллову... С одной стороны, вроде бы полное приятие Дедкова, понимание его масштаба и значимости. С другой же...
  
  Дневниковая запись. 13 ноября 1996 года
  
  Татьяна Иноземцева прислала статью "Осталась школа Дедкова". Кириллова замахала руками и ногами: не надо, не сейчас, опубликуем не раньше, чем через две недели!
  Вместе с заметкой московского публициста Юрия Буртина, ранее учительствовавшего в Буе, Танина статья томится в редакционной папке "На визу". Я вижу их, кладя туда материалы на другие темы, которые исчезают из неё в тот же день. Почему, доколе - не спрашиваю. Любой разговор может привести к обострению вопроса, поэтому - молчаливое терпение. Редакторат хочет закрыть дискуссию, но не находит повода.
  Я не дам его. А они ждут - какого-то возмущения или иной поведенческой ошибки. Чтобы раздуть, обвинить и закрыть - под сурдинку. Не дождутся. Я спокойно выполняю служебные обязанности. Подготовленные к публикации статьи лежат и вопиют, - взывая к их совести! Они же сами вроде как "за" переименование библиотеки... Оставляю их наедине с их совестью. Я сугубо корректна и - ни слова о застрявшей дискуссии, словно и не догадываюсь, что она может застрять всерьёз.
  Сегодня звонила Соловьева, сказала, Леонович написал Александру Солженицыну. И читала текст письма. Из моих реплик Компотова поняла, в чём дело, и, не дождавшись конца телефонного разговора, покинула кабинет. Последнее время, едва услышав о каких-то подвижках, она тут же бежала к Кирилловой... Илонка приоткрыла дверь и, глядя ей вслед, констатировала: "Уже там!.." Её глубокий реверанс и уморительная гримасска заставили рассмеяться. В который раз подумалось: как хорошо, что здесь, в редакции, есть Илонка. Мы решили проверить редакционную папку. Так и есть! Статей Буртина и Иноземцевой в ней уже не было. Конечно, это простое совпадение, - смеялись мы.
  Как, однако, помогают имена! Даже если Солженицын не отреагирует на письмо Леоновича, его имя легко устранило абсурд. (Позже стало известно, что Солженицын письма не увидел - Наталья Дмитриевна поберегла мужа от лишней работы и не передала послание Леоновича).
  Как помогло бы городу имя Игоря Дедкова, светя с фасада главной областной библиотеки...
  Да, Илонка сказала, что Кириллова не разговаривает со мной, потому что "жалеет" меня. Вот так оборотец, поди расшифруй.
  И.А. Дедков: "Нами правят - без идей, без дара, без лица, БЕЗ ЯЗЫКА (выделено мною. В.А.) - не правят, а взнуздывают".
  
  На другой день обе статьи были в номере.
  
   Татьяна Иноземцева. Осталась школа Дедкова
  
  Внимательно слежу за дискуссией на страницах "Северной правды". Согласна со сторонниками переименования библиотеки и журналистами газеты, ратующими за это. Кому, как не им, бывшим коллегам, продолжать Дедкова? Они делают большое и важное дело.
  Противники переименования пока аргументировано не высказались. А сторонники до сих пор говорили о книгах Дедкова как о гордости не столько костромской, сколько общенациональной. Напрашивается вопрос: что же, за 30 лет жизни здесь писатель работал не на Кострому? Лестно, конечно, что учениками "нашего Дедкова" считают себя столпы современной литературы, но что же, в своей области он никого не оставил? Этот человек сделал неоценимый вклад в становление областной писательской организации. А библиотека, в конце концов, областная, и название её должно быть символом для области.
  Я довольно долго пользовалась её книжным фондом - книги пересылали почтой. Печать-метка на книгах с именем Крупской мне ни о чём не говорила. Имя Дедкова, мне кажется, скажет больше любому читателю.
  Игорь Александрович наряду с другими писателями старшего поколения (нисколько не умаляю их роль) несколько десятилетий пестовал литературный подрост. Отправляясь на совещания молодых писателей, я молилась, чтобы руководителем семинара был Дедков. Если прочие учили профессионализму, он делал куда более и серьёзное дело: учил нравственности в литературе, поддерживал в писательской организации уровень духовной культуры, дух уважения к таланту, и, естественно, всячески способствовал его росту. Не только мы, молодые, слушали его, разинув рот, но и сложившиеся писатели боялись пропустить хотя бы одно его слово. Подозреваю, они учились на наших ошибках, извлекая из его разборов урок для себя. Благодаря ему, росла организация и численно, и качественно. Кто знает, достигли бы без Дедкова своего уровня мастерства Сергей Потехин, Леонид Попов, Виктор Лапшин и другие? Не стало Дедкова - осталась традиция, осталась его школа. Разве этого мало? Разве это не аргумент в пользу переименования библиотеки?
  Игорь Александрович любил стихи Бориса Чичибабина:
  
   Люди - радость моя, вы как неуходящая юность, -
   Полюбите меня, потому что и сам я люблю вас.
   Смелым словом звеня в стихотворном свободном полёте
   Это вы из меня о своём наболевшем орёте.
   Век нас мучил и мял, только я на него не в обиде.
   Полюбите меня, пока жив я ещё, полюбите!
  
  Дедков такие стихи не написал бы. Его любили при жизни: друзья, коллеги, ученики, члены литобъединения при газете "Молодой ленинец", которым он руководил. Вполне естественно, что любовь эта не прошла и теперь. Что же странного в том, что эти люди добиваются переименования библиотеки? Странно другое - сопротивление этому. Непонятно, на чём оно основано.
  
   Юрий Буртин. Правильное дело!
  
  Я не сторонник нынешней компании переименования всего и вся, вытравливающий из народа память о советском периоде нашей истории. Как и любой другой исторический период, он достоин того, чтобы его знали, понимали, уважали и извлекали из него уроки на будущее. Но переименование переименованию рознь. Полагаю, что к костромской библиотеке Н.К. Крупская имела не большее отношение, чем к ярославской, тамбовской или хабаровской. Присвоение её имени было в своё время данью такому же пустому поветрию, как нынешнее поветрие переименований.
  Другое дело - Игорь Дедков. Прекрасный критик и публицист, он - один из тех людей, кем Кострома может заслуженно гордиться, чьё участие в культурной и общественной жизни города и области было значимым и ярким. Поэтому присвоить его имя (заодно развернув в библиотеке хотя бы маленькую экспозицию о жизни и творчестве этого замечательного человека) было бы хорошим, правильным делом, знаком уважения костромичей не только к его памяти, но и к истории своего города.
  
  Итак, статьи опубликовали, но "жалость" ко мне редактората явно претерпела метаморфозу, став однозначной враждебностью. Об этом от Компотовой узнала Илона.
  Та в грубой форме задала вопрос:
  - Почему Арямнова не отъе...ся от Дедкова?
  - А почему она должна? - дружелюбно улыбнулась Илона.
  - Пусть займётся театром, я её туда посылала!
  - Посылала?.. Ты не курируешь работу заведующей отделом культуры, и потому не имеешь права никуда посылать. Она в твою работу не лезет, почему ты лезешь в её? Разговаривать с ней на эту тему прерогатива Кирилловой, мы-то с тобой тут причем?
  - С ней Петров будет говорить, и они разругаются! Арямнова напишет заявление об уходе, и Петров сразу его подпишет!
  - Не сомневаюсь, что сразу. Это с пьянчужкой Мыловой, алкашом Шайкиным они возятся, а с Верой не будут. Но почему бы Кирилловой не поговорить с Верой, не высказать претензии к работе, если они вдруг появились? Дискуссию-то она затеяла с согласия редактората. Если теперь её хотят прикрыть, почему бы не аргументировать это для Веры? Чего они боятся? Хотят, чтобы она это сделала сама? И с какой стати ей это делать? Дискуссия живая; уже по поручению больного Сергея Залыгина от "Нового мира" написал Сергей Яковлев, прислал свою статью известный публицист Андрей Турков, писатель Вася Травкин из Судиславля...
  Новость о том, что Петров готов подписать заявление о моем уходе, Компотова достала, очевидно, из-под одеяла. Ви, как жена, узнала о новостях известного рода последней. Её соседки-журналистки, обе в декретных отпусках, сказали, что часто Петров и Компотова днём приходят и остаются в квартире продолжительное время. "Ну и что ты думаешь?" - спросила я, когда Ви рассказала об этом. - "Ну, может, они о работе разговаривают", - ответствовала Ви и покраснела.
  Ну, разумеется, о работе. Сидят-сидят в кабинете Петрова, потом встанут и пойдут к нему домой, и опять о работе разговаривают. Благо, идти всего пять минут...
  Я до сих пор не рассказала Ви о предложении Петрова "о релаксации". Стыдно. Хотя не понимаю, почему? 'В редакции уже почти не осталось женщин, кому бы он это не предложил', - сказала Марго. Она была возмущена - и к ней подкатывал. Но не все так отзывчивы, как наша Компотова...
  Ви после полученной новости ушла от Андрея. Живёт у матери. С дочкой, разумеется. Мне очень грустно от этого. И на Компотову я просто разозлилась. Сказала ей - соседки доложили Ви, кто к нему ходит домой.
  Компотова потемнела лицом и посмотрела с откровенной ненавистью.
  Так что удивляться дальнейшему уже не приходилось.
  
   "НОВЫЙ МИР" 18 ноября 1996 г.
   Ежемесячный литературно-
   художественный и общественно
   политический журнал
  
   В.Н. Арямновой,
   Редакция газеты "Северная правда"
  Уважаемая Вера Николаевна!
  
  Благодарим Вас за приглашение к дискуссии по поводу присвоения Костромской областной библиотеке имени И.А. Дедкова.
  К сожалению, Сергей Павлович Залыгин сейчас тяжело болен и не может откликнуться на Ваше письмо. Но из бесед с ним, из того, как часто возникает в разговорах имя Дедкова, знаю: он чтит память Игоря Александровича, преклоняется перед его талантом, его гражданским мужеством.
  Подтверждение тому - публикация в двух номерах "Нового мира" за этот год литературного наследства Дедкова (его дневников), которую мы собираемся продолжить.
  На правах уроженца Костромской земли и давнего знакомого И.А. Дедкова я позволил себе высказать свою позицию в небольшой заметке, которую и предлагаю для опубликования в "Северной правде".
   С пожеланием успеха в Вашем праведном деле
   Сергей Яковлев, заместитель главного редактора журнала "Новый мир".
  
  Компотова демонстративно не проявила интереса к письму из "Нового мира". Я повесила его над своим столом - любоваться! Переодевая обувь, оглянулась и увидела, как Татьяна, привстав со стула, пытается хоть что-то прочесть... Облегчила её муку, дав письмо в руки вместе со статьей Яковлева "Великий гражданин". Она прочла, взяла сигарету и молча вышла.
  Когда вернулась, я дала ей последний шанс. В хорошие времена у нас была привычка до публикации давать друг другу прочесть статьи, которые мы считали для себя важными. И я предложила прочесть статью "Всадники без головы или совесть как двигатель национального прогресса", над которой трудилась почти месяц.
  Обмена мнениями по сути текста не случилось.
  - Ты понимаешь, что ты делаешь?! Зачем пишешь о Крупской? Ты понимаешь, это опять их рассердит!..
  На ней после этого следовало поставить точку.
  
  Статью отдала лично Петрову, испросив разрешения на такое исключение. "Только я не сегодня, завтра прочту, ладно?", - сказал он.
  Надежда на его интеллект и профессионализм у меня тоже последняя.
  
  Дневниковая запись. 22 ноября 1996 г.
  
  Первое, что увидела, придя в редакцию, письмо из "Нового мира", брошенное мне на стол... с отпечатком женского ботинка во весь формат. Илонки не было, только Компотова с дочкой. Я приколола письмо со следом ботинка на прежнее место, ничего не сказав.
  
  Дневниковая запись. 15 декабря 1996 г.
  
  Вася Травкин из Судиславля справляется, когда будет опубликована его статья о Дедкове. А что ему сказать? На сегодня ни одной публикации под рубрикой "Культура памяти". Даже статьи Туркова и Яковлева не публикуют. Месяц, как я их подготовила к печати. Вася смешной: "Вера Николаевна, для меня вся правда "Северной правды" заключается в Вас!" Он пишет, чтобы "не сдавалась", что "многие поддерживают" меня, не только он... Не зря Игорь Александрович имел с ним переписку.
  Однако произошло событие. Без меня звонил Сергей Яковлев. Осведомлялся - будет ли опубликована его статья. Об этом мне сказала Компотова, которая с ним и говорила. Не знаю, в каком ключе происходил разговор, но надо было видеть, как нежно, понимательно она смотрела мне в глаза, говоря о звонке! "Он тебе перезвонит...". Что произошло? Мне удивительна такая перемена... Видимо, Сергей Ананьевич говорил с ней как надо.
  Пошла к Кирилловой, сообщила о звонке из "Нового мира". От её реакции аж затошнило. Какая плохая мина при плохой игре!
  - А?.. Что?.. А что, там объём, что ли, большой? Почему до сих пор не опубликовали? Где статья?
   - Объём газетный, статья в папке "На визу" уже почти месяц, - сказала то, что она и так знала.
  Пару недель назад я получила совет от Анатолия Беляева: "Вера Николаевна, название статьи Яковлева "Великий гражданин" это уж слишком. Кириллова так думает... и я".
  Подмоги в виде звонка из Москвы я не ждала, потому, скрепя сердце, исправила на "Дар гражданина". Если только название поперёк горла встало, - нате!
  А теперь Кириллова: что за статья, почему не знаю?..
  Грошовая публика. Они боятся звонка из Москвы, боятся закрыть дискуссию, боятся продолжать, боятся противников переименования, сторонников и даже меня. Что не мешает исподтишка наступать ботинком и, не стесняясь, прогибаться в любую сторону, в какую дунет ветер.
  
  Глава одиннадцатая. Любовь и война
  
  Статью Яковлева опубликовали. Но только в январе следующего, 1997 года. А статьи Травкина и Туркова в декабре. После слова Яковлева поставили фельдфебельский рык некоего Гришина: "Не пора ли заканчивать?!" В смысле, дискуссию.
  Не пора.
  Ещё опубликовали А. Чернявскую - она в своё время работала с Игорем Александровичем в отделе культуры. Гришинская статейка со стороны противников переименования была последней. Причины требовать прекратить дискуссию у наших оппонентов были. Вопрос Татьяны Иноземцевой в конце её статьи требовал ответа: на чём основано сопротивление? Прилюдно ответить на такой вопрос они не могли. Враждебный Дедкову комплот предпочитал действовать другими способами. Прилюдно высказаться откровенно они не могли, приличных аргументов не было. Высказанные же не выдерживали критики. Они не имели, что сказать в ходе дискуссии. Враждебный Дедкову комплот предпочитал действовать другими способами. Мне - звонки и угрозы, а что предпринимали ещё, чтобы дискуссию закрыли "сверху", можно предполагать. Наверняка и редакторату приходилось несладко. Совсем нестранно в свете этого отношение Кирилловой к моей твёрдой позиции продолжать дискуссию. Но на откровенный разговор она не решилась, ограничиваясь недовольством и враждебностью - ясными без слов.
  
  Перед Новым годом я заболела. Нормальные лёгкие, писал Дедков, долго не выносят воздуха враждебности - они сгорают... Пневмония трепала месяц, вплоть до дня рождения. В этот вечер ко мне на Голубкову, куда я переехала с сыночком, пришли Ви и Илонка - с громадным букетом роз. Сидели под ним, как под кустом, и было столько тепла, любви, юмора, песен, что на другой день мне резко полегчало...
  
  Илонка накануне Нового года "ушла в капитализм". Капитализм в лице фирмы "Президент" решил издавать газету "Намедни", редактором которой она и стала. В московском отделении этой фирмы работал зять Игнатьева. Виктор Яковлевич разрекламировал ему Илонку, как журналиста... Но "сватовство" её на должность редактора произошло в полной тайне и от него. Узнав об этом в разное время, мы только ахнули...
  Я ахнула перед планёркой - буквально за минуту до её начала Илонка, приблизив свою круглую рожицу вплотную к моей, и сказала, что УХОДИТ из газеты, что - НАСОВСЕМ! Крупным шёпотом. Я ответила одним словом: "Счастливо!" Сколько слов толпилось за ним, одной мне ведомо...
  Сразу после планёрки она позвонила, встретились на Сенной. Обе чуть не ревели. Мы очень сблизились за последние месяцы. Поэтому ежедневно неоднократно перезванивались, встречались в барах и кафе, гуляли по улицам. Её звонок обычно начинался словами: "Вера, как я тебя люблю!.." Я тоже любила её. Как позже выяснилось, у неё со мной была не дружба, а любовь. А с любви какие взятки - прошла, и всё.
  Но пока Илонкина любовь продолжалась. Мы утоляли ежедневную потребность встреч и не могли друг на друга наглядеться и друг друга наслушаться. Однажды, слушая меня, она вдруг остановилась и с каким-то изумлением произнесла: 'Вера, ты меня делаешь!'. Вспоминая это позже, одновременно вспоминаю и скороговорку: перепёлка перепелёнка перепелёнывала, перепелёнывала, да так и не перепеленала...
  - Господи, как ты выносишь весь этот дебилизм в редакции?! - жалела меня Илонка. - Вот погоди, вернусь я в газету главным редактором, я не дам им тебя в обиду!
  У Илонки были большие планы на будущее. А"дебилизм" помогал выносить Леонович, с которым к тому времени установилась плотная переписка. Благодаря ей я росла. Помогал Радченко - безошибочной оценкой происходящего, безоглядным приятием всего, что я делала на работе.
  Но... каждый умирает в одиночку. Это я о любви. После встреч было тяжело, как после жизни и легко, как перед смертью.
  
  Нас свирепое счастье на жёстких ладонях качало.
   Ведь ладони у счастья мозолисты, как у творца.
  Это лютое счастье горячим дыханьем сжигало,
  оттого мы не можем поднять друг на друга лица.
  В опалённой душе запеклась окаянная сила,
  чтобы даже родного ребёнка туда не пускать.
  Если Бог есть любовь - то о том ли я Бога просила?
  И такого мне страшно отныне на помощь позвать.
  
  Не зря классик утверждал: любовь и смерть всегда вдвоём. В нашем случае эта связь была буквальной. Сердце Мастера не выдерживало нагрузки.И мы решили...
  Разумеется, изредка мы виделись. Понятно, разлука была условной. Но преодолевать её мне было так же трудно, как ему - бороться с любовью... "Никого я так не целовал"...
  Как?
  Как бог.
  
  
  ...Наше завтра для меня не тайна.
  И не горе. И не в этом суть.
  Я давно не верю, что случайно
  кто-то нежно проколол мне грудь.
  Как же просто и бесповоротно
  отменили мы с тобой любовь!
  Терпеливо, боязливо, плотно,
  крепко ждёшь сквозь морось вечеров...
  
   А мне жить в доме на Северной стало невозможно. Душа не принимала связи с другим мужчиной даже на бытовом уровне. Перед новым годом мы с Мальчиком обустроились в квартирке на Голубкова.
  
  
  Куда я еду? Окна грязны -
  слякоть, дождь декабря.
  Такими бывают кошмарные сны:
  всё, что ни делаешь, - зря.
  Где-то был дом. Где же мой дом,
  надежный оплот от стуж?
  Он был окутан моим теплом,
  в доме был сын. И муж.
  Не было в нём ни чумы, ни войны,
  откуда такой разор?
  Нет ни хозяйки в нём, ни жены,
  и не виновен вор...
  
  Новогодней ночи не помню. Пневмония. Чёрный потолок. Температура. Зато незадолго до отмечала праздник с коллективом в санатории Малышково.
  Села за стол, не выбирая места, а когда расселись все, оказалось, что два стула слева от меня - пустые. И два справа - тоже. Напротив нейтральные люди: бухгалтера, наборщицы, корректоры. Никогда не думала, что стану центром подобной дислокации... Внешне отреагировала на ситуацию так: одну руку - на спинку стула слева, другую - на спинку стула справа, нога - на ногу. Я была в маленьком чёрном платье, которое смогла надеть, потому что похудела - от напряжения на работе и от своей любви. Весело оглядев публику, закурила, хотя пепельниц на столах не было. Официантка тут же принесла. Андрей Петров попросил меня почитать стихи. Он сидел во главе столов, поставленных буквой "П". Я заверила, что прочту, но чуть позже, зная, что позже он об этом забудет, а уж я точно не вспомню. А если бы вспомнил, прочла бы эти:
  
   На севере не прорастёт лоза за летний миг, скончавшийся убого. Поднимешь к небу зрячие глаза, а чёрных птиц там, Господи, как много! Любовный луч среди камней мелькнет и спрячется, ненужный, торопливо. Я о любви всё знаю наперед, и не до жиру нынче - быть бы живу. О Господи, как много ветхих душ, истлевших раньше, чем истлеет тело. Как много ртов, несущих злую чушь, твердящих: это чёрное - о белом. В убогом мире человек разъят, а жив, пока блюдет повадки стада. Ни памяти, ни совести не надо, здесь не поймут взыскующего града. ...Ворует вор. Колокола звонят...
  Народ шумел, хмелел и играл во всякие игры. В одной поучаствовала. Предлагалось сочинить стихи с заданными рифмами: ёлка-метёлка, роза-поза. Многие что-то писали и относили записки жюри. Я громко спросила: а можно, я свои вирши вслух прочту? Разрешили. И я прочла:
  
   Я не ёлка? Пусть не ёлка -
   не сметут меня метёлкой!
   Я не роза?.. Пусть не роза -
   я - НЕ ГНУСЬ в любую позу!
  
  Коллектив прорвало! Под шквал аплодисментов и восторженных возгласов взглянула на Петрова. Он сидел красный, непроизвольно подняв руки, чтобы захлопать - да так и не захлопал. Но при этом и он смеялся - хотя сконфужено.
  Когда подводили итоги, коллектив скандировал: "Вера, Вера, Вера!" И только журналистка Света пыталась перекричать это пронзительным и длительным "Не-е-е-е-т!!!"
  Опускала в своём повествовании то, что события в редакции последних месяцев люди оценивали, наверное, по-разному, но те, кто сочувствовал - молчали и обходили меня стороной, как человека, впавшего в немилость. А Компотова наоборот, вышла в уважаемые люди. В отличие от моих, её работы стали признавать лучшими за неделю, ну и прочий компот. А Светика она пригрела: защищала, продвигала - опекала, в общем. Светик в этом нуждалась по причине недостаточного творческого ресурса и человеческого потенциала. Но её "не-е-е-ет!" - получило дырку от бублика, а шоколадка победительницы досталась мне.
  Хозяин заведения, где мы находились, встал со своего места и сел рядом, непринужденно приобняв: "Твои стихи были лучшими, мне понравились".
  Беседовали о... какой-то сексуальной дружбе. На которую он, якобы, большой мастак. И начало происходить движение. Вскоре мой пустой угол стал самым населённым: фотограф Саша Шикалов меня фотографировал, Сидоров подошёл поцеловать ручку, уселся рядом Бадейкин, а когда подошёл Петров и заявил, что просил почитать стихи в начале вечера не только потому что хотел их послушать, но и затем, чтобы я встала, и все увидели, какая я сегодня красивая... я поняла, что этот цирк, главным аттракционом которого явилось внимание ко мне хозяина заведения, надо кончать. Я в такие игры не играю.
  Я пригласила самого незаметного в редакции мужчину Колю Мазина танцевать. И мы больше не вернулись к свите, которая образовалась вокруг меня и того парня. Танцевала я в тот вечер всласть. Коля оказался хорошим партнёром, а маленькое чёрное платье - одноразовым. Уходя, я переоделась, и потеряла его. Жаль, оно укрывало женственностью моё мужество держаться в праздничном формате.
  Через пару дней меня свалила пневмония.
  Когда уже выздоравливала, - а шёл второй месяц больничного листа, однажды утром пришли Петровы, Ви и Андрей. Сели за стол: "Мы из ЗАГСа. Только что развелись". Я охнула. Эти люди могли прекрасно дополнять друг друга и помогать друг другу. Я понимала, им трудно вместе. Вернее, Андрею трудно, а Ви с ним плохо. Но ведь могло быть всё иначе, понимали ли они сами, как это могло быть!.. И у них была дочка, которой они нужны оба. Но фактический развод завершился официальным. Хотя я до сего дня не оставляла надежды, что этого не произойдёт, Петров поймёт, какое сокровище рядом с ним. А Ви, на мой взгляд, несмотря ни на что, очень шло быть его женой. Поэтому всегда старалась говорить ей о муже только хорошее.
  Увы.
  Я сказала Петровым: чувствую, что всем резко захотелось выпить.
  Мы выпили по бокалу светлого, как слеза, вина "Ностальгия" почти молча, и они оба ушли.
  
  Глава двенадцатая. Пустое "Вы" сердечным "ты..."
  
  Меня трясло с начала января.
  Болела плоть и смерть ходила рядом.
  И, до краёв наполненная ядом,
  Светилась жизнь оттенком янтаря.
  Ни жизнь, ни смерть - иное здесь стряслось.
  Коньяк не спас, но и свинья не съела.
  А неотступны только долг и дело.
  Без остального сердце обошлось...
  
  На работу вышла, ещё сильно кашляя и совершенно не перенося табачного дыма, почему моя визави Компотова курила чаще обычного. А куда уж чаще?..
  Вместе с выздоровлением от пневмонии потихоньку начала выздоравливать от неодолимого желания видеться с Мастером.
  Сиротливость существования без него была очевидной. И она была бы нестерпимой, если бы переписка с Леоновичем к тому времени не стала для меня чем-то большим, чем переписка. Письма помогали выжить.
  "Илона уволилась, Вас почти не задерживают в редакции (ни в коем случае не уходите!!!). Полемика местами принимает тон перебранки, мы с Вами скользим в ложное положенье: даже и неглупые люди вменяют Вам (нам) корысть, запроданность сионистам или кому там ещё? Положение до боли знакомое: хочешь отдать что-либо и не брать ничего - и эту простоту не понимают. А доказывать - Господа смешить. Он же втайне заповедывал "творить милостыню". Кампания во Имя Дедкова принесла мне С. Яковлева, принесла мне Вас. Еще раз - будьте мудры, не хлопните дверью, когда Вам покажется на миг, что не хлопнуть - бесчестно. Это не так. Игорь, как выясняется, имел больше врагов, чем друзей. Вы появились - и он Вам рад..."
  Он писал о работе Виталия Шенталинского в архивах ГБ, о Сергее Яковлеве с его горькой повестью "Письма из Солигалича в Оксфорд", о Горьком, Чуковском, о спасении Чуковского Дома в Переделкине. О Галактионе Табидзе, на требование подписи под письмом об осуждении Пастернака ответившем прыжком с балкона, о Флоренском, сказавшем: "Не знать, это, конечно, большой грех, но не желать знать - преступление", о Михаиле Кожове, не давшем взорвать Шаманский камень и тем спасшем Байкал потому, прежде всего, что знал своё озеро, как никто. Он писал о десятках людей, которые во все времена прекрасно понимали, что, почему и как творится в их пору.
  "Кто сваливает вину на "дух времени", тот и в своём, данном ему Историей времени имеет алиби, но это алиби - фальшивка".
  Однажды Владимир Николаевич вместе со своими статьями прислал ксерокс из словаря "Лексикон", составленного известным славистом Вольфгангом Казаком. В графе "Леонович" я прочла дату рождения моего корреспондента. Мне стало плохо. Ведь, увидев его на первых Дедковских чтениях, решила, что он мой ровесник. А тут черным по белому написано: "Леонович, Владимир Николаевич, поэт (2.6.1933г., Кострома). Учился в Воен.ин-те иностранных языков, в 1956-62 в Моск. Ун-те. Л., в духовном отношении редкостно независимая личность..." и т.д. Минуть пятнадцать я была в прострации, вычислив его возраст, и сама, кажется, за эти четверть часа постарела на те двадцать с лишним лет, что нас разделяли. И поняла, что Владимир Николаевич дорог мне уже не как "источник знаний", а как человек.
  
  Отрывок из "Письма, написанного Вере Николаевне звездной ночью с 9 на 10 февраля 1997 года...
  ...но и днём оно было бы почти такое. Просто ночью открытее Космос - тот, что вне тебя и тот Космос, что внутри.
  Итак, Вера Николаевна, увидели вы цифру 1933, вычли время из времени, встали, сгорбились и на постаревших ногах куда-то побрели.
  Это настолько было живо и горестно, что не мог я не оказаться рядом с Вами, я бросился к Вам:
  - Верушка, да не верь ты этой немчуре. Всё не так... - Слово вылетело. Оба мы слышим, что в этом Ты - больше правды, чем в натужном уже Вы. И оба понимаем, что терять высоту так невзначай достигнутого не надо.
  Пустое Вы сердечным ты...
  Как он возликовал обмолвке! Но я не обмолвился - а всё встало уже на свои места. Флоренский написал об именах - не написал о местоимениях. Как грузин он знал, чем интимнее обращенье, тем больше растворено в нём уважения, родства, доброжелательства - всех чувств этого спектра - вплоть до благоговения и преклонения. Бога и Родину величаем на ты - и мы, и грузины, да и все. Блок, и не только он, вкладывал в Ты столько уважения и понимания, что... что грех нам пройти мимо этого (далее, если б письмо сбилось на статью, я навертел бы вокруг "ты" разных ситуаций и контекстов, лиц и морд, тыканья и величанья. Но нет нужды в статье - а есть нужда обеими руками тебя взять и стряхнуть эту арифметику... "И возраста у человека нет... (см. мои стихи "Во все концы дорога далека").
  
  Я читала эти стихи в книге "Явь", которую получила от Владимира Николаевича - аккурат в день своего рождения. Он подписал её: "Вере Арямновой - как своей душе".
  Так наш переход на "ты", стихи, первую строку которых Игорь Дедков взял для названия своей книги, переплелись ещё до первой встречи с Володей, которая произошла 19 марта 1997 года.
  
  Но пора вернуться к нашим баранам.
  В конце февраля я узнала от Бориса Николаевича Негорюхина, что областная научная библиотека сняла имя Крупской. Не помню, как оказалась я перед Петровым:
  - Андрей Алексеевич, библиотека сняла имя Крупской!
  - Ну и что. - С явным нежеланием продолжать разговор, пожал плечами редактор.
  Он не считает новость достойной внимания газеты?
  Дискуссию-то закрыли после январских публикаций, как получается, по Гришинскому указу. А я сказала, Виктор Петрович Астафьев написал. И приложил к письму текст для публикации в нашей газете. Они сказали: всё, не успел. Что нам Астафьев? Кто такой нам Астафьев?..
  А кто такой Гришин? Вот Вы, читатель, Астафьева читали, знаете, кто он. А Гришина? И я нет. Может быть и нет никакого Гришина. Впрочем, однажды мне довелось, кажется, его видеть. Скажу вам, описать его невозможно. Гришин и Гришин - такой как тысячи других ничем не примечательных людей. Хотя это ведь тоже достоинство, если посмотреть с определённого ракурса. Очевидно, оттуда на него и смотрели, оттуда и направляли его деятельность. Потому что иначе - какое бы дело обыкновенному Гришину до Дедкова, библиотеки и её переименования? Но именно после его фельдфебельского окрика 'пора кончать!' редакторат остановил дискуссию в газете.
  
  Ну что же.
  Было, чем утешиться. Не знаю, могу ли я претендовать на то, что одной мне известно, сколько стоило сил и нервов, сколько несчастья надо было пережить одной женщине, чтобы эта могильная плита, наконец, сдвинулась. Но плита, сдвигаясь, освобождая, как казалось, место для нового имени, ещё раз прищемила пальцы.
  Вот как это произошло.
  
  Глава тринадцатая. Как библиотека снимала имя Н.К. Крупской
  
  Когда новость о снятии имени Крупской дали все СМИ Костромы, Петров очнулся. 14 марта в 10 утра он вошёл в наш кабинет:
  - Позвоните в библиотеку, срочно напишите информацию о снятии имени Крупской в завтрашний номер.
  Хорошо помню тот день, потому что это был день похорон Володи Рахматова. Через час назначено прощание с Володей в морге. Даже ради своего кровного дела я не могла ни опоздать, ни пропустить церемонию прощания с хорошим человеком, коллегой, талантливым писателем и поэтом, журналистом. Мы недолго работали вместе, но не было случая, чтобы в чём-то не согласились на планёрках или в курилке. Очень жалею, что жизнь его окончилась рано и трагически. А ещё жалею, что последние месяцы из-за болезни он отсутствовал в редакции - иначе у меня была бы поддержка.
  Мы с Компотовой навестили его перед операцией и поздравили с днём рождения. Володя держался прекрасно, пел под гитару свои песни, читал стихи, охотно поддерживал разговор на любые темы. По поводу действий противников переименования библиотеки сказал: "Помнишь фразу, облетевшую страну после смерти Твардовского? Её можно перефразировать для Костромы: "Дедков умер - стесняться больше некого". Тот день рождения Володи оказался последним в его жизни. Не желая ждать смерти от своего заболевания - а иного оно уже не сулило, Володя ушёл сам.
  
  Итак, было меньше часа на выполнение задания редактора, так совпадавшего с моими устремлениями.
  Позвонила директору библиотеки, спросила, что она может сообщить о снятии имени Крупской для "Северной правды"? Галина Вадимовна проявила любезность , но сказала, лучше бы мне придти, потому что имя библиотеки не единственная проблема - их масса, о них она бы хотела поговорить с журналистом.
  Я с такой же любезной готовностью согласилась на это, но не сегодня. Объяснила причину:сегодня похороны коллеги. А во-вторых, задание редактора - в номер, и оно конкретное: о снятии имени. Назначим встречу для большого разговора о проблемах библиотеки на другой день? Зыкова согласилась. Конечно, конечно, Володя Рахматов, похороны... Отвечу по телефону. Она поняла даже то, что сегодня нет времени визировать интервью, поэтому оно должно быть предельно внятным и коротким.
  В общем, поговорили - как должно разговаривать представительницам старейшей газеты и старейшей библиотеки области.
  Всё, вроде, было хорошо, а в итоге - инцидент.
  
   Культура памяти
   ДОЖИВЁМ ДО АПРЕЛЯ
  Благая весть о снятии имени Крупской с фасада областной библиотеки уже облетела город и область. Конечно, благой она воспринимается людьми, переосмыслившими деятельность Надежды Константиновны - таких много, и теми, кто никогда на этот счет не заблуждался - таких меньше. Но в периодике последних лет было опубликовано достаточно документов, чтобы справедливость и правомерность такого решения была понята и принята каждым, кто захочет с ними познакомиться.
  Вот что по этому поводу сказала её директор Галина ЗЫКОВА:
  - Мы написали новый Устав ещё в прошлом году. Сейчас с ним работает комитет по госимуществу. После утверждения Устава будем считать себя правопреемниками областной научной библиотеки имени Крупской и называться областной научной библиотекой.
  - Как относится к этому коллектив?
   - Мнение коллектива для меня очень важно, ведь я буду выступать от его имени при утверждении Устава. Коллектив решил пойти по пути Московской российской государственной (бывшей "Ленинки") и Санкт-Петербургской российской национальной (бывшей "Салтыковки") библиотек.
  - Каковы мотивы такого решения? Переосмысление деятельности Крупской?
   - Не столько это, сколько полемика, развернутая в "Северной правде".
  - Те, кто ратовал за это на страницах нашей газеты, добивались и другого - присвоения нашей библиотеке имени человека, украсившего поколение, - Игоря Дедкова. Уместно будет напомнить их имена: А. Соловьёва из областного Фонда культуры, поэт В. Леонович, директор Художественного музея В. Игнатьев, художник Е. Радченко, поэтесса Т. Иноземцева, журналисты И. Иванова и В. Рахматов, писатель В. Травкин, московские публицисты А. Турков и Ю. Буртин, заместитель главного редактора журнала "Новый мир" С. Яковлев. На днях я получила письмо от Виктора Петровича Астафьева, он пишет: "Я добра всем нам хочу, и чтобы хотя бы за гробом жила добрая память об Игоре, и жила поширше".
  - Можно ли надеяться, что препятствий для увековечения памяти Игоря Александровича больше не будет?
  - Игорь Дедков и Надежда Крупская - имена несопоставимые. Игорь Дедков остаётся для нас главным человеком. Доживём до следующих Дедковских чтений в апреле, посмотрим. Мы уже начали подготовку к ним.
  
  Всё, сказанное Зыковой я передала дословно, согрешив однажды - во имя доброго имени библиотекарей. В ответ на вопрос, какие у них мотивы для снятия имени Крупской, - переосмысление её деятельности? Галина Вадимовна сказала:
  - Какое там переосмысление! Разве библиотекарям теперь до этого - зарплату задерживают. Просто мы изучили полемику в "Северной правде" и решили, что имя нужно снять.
  Эту "матчасть" - про зарплату, я опустила, конечно.
  Материал опубликовали. Однако редактор получил письмо от Зыковой и просил объяснить - в чём дело, что я переврала в её интервью?
  В тексте возник лишний дефис. Перед моей фразой 'Можно ли надеяться, что препятствий для увековечения памяти Игоря Александровича больше не будет?' Впрочем, не мешающий разобраться, где вопрос кончается и начинается ответ. Дефис, нечаянно поставленный наборщицей, в макете не заметил ни корректор, ни дежурный по номеру, ни он, редактор - а я в редакции во время подготовки номера в печать отсутствовала. Стилистическая правка при обработке разговорной речи Зыковой была минимальна. Я дословно передала то, что она сказала... Это и объяснила Андрею. Он отнёсся к ситуации спокойно.
  Разумеется, Петров не сомневался, что ничего я не переврала. А ведь мог бы сделать вид, что сомневается! Но только посоветовал: "Позвони Зыковой, разберитесь, может, она отзовёт письмо? Если не отзовёт, по Закону о печати мы обязаны его опубликовать". - "А я по закону имею право на ответ, так ведь?" - "Конечно", - ответил Андрей.
  С Галиной Вадимовной мы разобрали интервью по строчкам. Пришли к выводу, что неточностей нет.
  - Так почему же Вы написали письмо в редакцию? - спросила я.
  - Ну, понимаете, сразу после выхода газеты мне стали звонить люди: Муренин, Гончарова, Артамонова (до сих не знаю, что за Артамонова), кричали на меня в трубку, что ты, мол, сама подталкиваешь к тому, чтобы библиотеке дали имя Дедкова!
  - В каком месте текста, Вы, по их мнению, подталкиваете к этому?
  - Там, где сказала, что доживём до следующих Дедковских чтений...
  - Но Вы же не сказали "Доживём до чтений - переименуем", вы сказали: "Посмотрим" - так и напечатано.
  - Но понимаете, люди домысливают...
  
  Галину Вадимовну с её лепетом стало жалко. Я не упрекнула её за малодушие и навет в мой адрес. Но Галина Вадимовна меня не пожалела - письма не отозвала. Хотя обещала сделать это!
  
   Резонанс: "Доживём до апреля", "СП", 18.03.97
   Просим не заниматься...
  14 марта в библиотеку позвонила по телефону корреспондент Арямнова В.Н. с просьбой пояснить информацию по поводу снятия имени Крупской. Я пояснила, что коллектив библиотеки принял решение вернуться к историческому названию, т.е. после утверждения нового устава библиотека будет называться областной научной библиотекой. Мы решили пойти по пути Российской государственной и Российской национальной библиотек.
  Интервью как таковое по телефону я давать отказалась, приглашая её для личной встречи. В итоге вопросы корреспондента и мои ответы были переданы неточно, что имеет для библиотеки принципиальное значение. Кроме того, материал скомпонован таким образом, что многие читатели слова корреспондента приняли за мои.
  Просим корреспондента Арямнову В.Н. впредь не заниматься проблемами библиотеки.
  С уважением, Г. ЗЫКОВА, директор областной библиотеки.
  
  А тут ещё Негорюхин успел... подсуетиться и принёс в редакцию свою интерпретацию этого акта двудневной пиесы. Но даже Кириллова и Петров брезгливо поморщились на его текст. В печать он не пошёл, остался мне на память. Вот он передо мной, отпечатанный на машинке Борисом Николаевичем - лежит и воняет... Негорюхин попытался подверстаться к истории, не стоящей выеденного яйца - дефис лишний, поставленный кем-то из наборщиц и впоследствии незамеченный теми, кто должен был заметить. Это единственный изъян публикации, остальные претензии к ней - ложь во спасение Галины Вадимовны от гнева мурениных-артамоновых.
  
  Б. Негорюхин. Мы по-прежнему суетимся
  18 марта в нашей газете опубликовано "интервью" В. Арямновой с директором областной научной библиотеки Г.В. Зыковой под заголовком "Доживём до апреля". На следующий день в разговоре с директором библиотеки по её просьбе я выяснил, что никакого интервью не было потому что после того, как раздался звонок В.Н. Арямновой и последовали вопросы, ей было заявлено, что по телефону на эту тему беседы не будет и если журналист желает, пусть придёт в библиотеку и поговорит с директором и членами коллектива.
  Директор библиотеки сказал только следующее: "Мы подготовили (а не написали, как утверждает автор. Б.Н.) новый устав библиотеки в ещё прошлом году. Если комитет по госимуществу и другие инстанции утвердят его, то мы будем считать себя правопреемниками областной научной библиотеки Н.К. Крупской и называться областной научной библиотекой, то есть возвратимся к своему историческому названию". Так называемое "переосмысление деятельности Н.К. Крупской к этому никакого отношения не имеет, одним из мотивов решения послужила полемика на страницах "Северной правды".
  Кстати, подготовка к чтениям идет полным ходом, утверждаются участники, получено письмо по этому поводу от Тамары Фёдоровны Дедковой, рассылаются приглашения, решаются финансовые вопросы.
  Жаль, что газете "Костромские ведомости", а не нам удалось коротко и объективно проинформировать костромичей по сути вопроса, а мы продолжаем суетиться.
  
  
  Может, не стоило уделять столько внимания к происшествию, но уж очень оно характеризует этих людей. Почему-то вспомнилось, как вначале знакомства Негорюхин, узнав, что я пишу стихи, попросил почитать. Ознакомившись с рукописью, почтительно вернул, и задал непонятный вопрос:
  - Вера Николаевна, а Вы и вправду... такая?
  Глаза его были в тот момент необычные - что меня, помню, удивило. Старик смотрел глазами изумлённого ребёнка.
   - Какая?
  - Ну... такая, как в стихах?
   Теперь пришло время изумляться мне.
  
  А моему начальству явно полегчало от того, что решились и закрыли дискуссию. К тому же, хоть оборванная, она принесла результат - пусть половинчатый. И я смогла протолкнуть на страницы газеты отрывок из статьи Леоновича "Спи, кто может". Полагала, это лучшее 'послесловие' всему случившемуся.
  Но газетная площадь позволяла опубликовать только фрагмент... Я хотела, чтобы она была прочитана костромичами полностью. Поэтому понесла её Инатьеву - уж он-то оценит! Как оценил Виктор Петрович Астафьев: "Статью Владимир прислал удивительно-замечательную. Так яростно-жарко давно уж никто не пишет, так истово никто уж последнюю рубашку на груди не рвёт. На чужой - пожалуйста, но свою рубаху жалко..." Приложил к письму "Ответ Игорю Дедкову, увы, уже вослед". Но дискуссию-то закрыли.
  Астафьевский "Ответ" на критику Дедкова романа "Прокляты и убиты" был горяч, как шипящий от ярости утюг, и я мигом поняла: бывает такое, когда правда - по обе стороны...
 
  ------
 
 *Текст 'Ответа' дан во второй части романа
 
  В письме о статье Леоновича Виктор Петрович ещё писал, в частности, вот что:
 
 '...Статью всенепременно надо печатать и меня она устраивает и в таком виде, это потому что я маленько был знаком с Дедковым, кое-что читал из цитируемого, кое-что еще понимаю и кое о чем догадываюсь. Но ведь не все читающие так восприимчивы и догадливы. Надо кое-что и разжевать, и в рот положить, иначе зачем тогда и писать было или огород городить. Пусть Владимир не обижается на меня. Я добра ему и всем нам хочу и чтоб хотя бы за гробом жила добрая память об Игоре, и жила поширше, далее Костромы, тоже хочу.
 Я никогда не благоговел перед коммунистами и как пишет ко мне Василь Быков 'Бог нас спас от этой партии', Ильича с Крупской с детства терпеть не мог и то, что написал Владимир укрепило мою неприязнь к этим богомерзким деятелям, так много бед и горя причинившим русскому народу'....
  
 Игнатьев, прочитав статью Леоновича, тут же помчался с ней к Муренину. На что я и рассчитывала. Муренин опубликовал в своём журнале "Губернский дом". Интересно, произошло бы это, если бы статью ему принесла я? Рисковать не стоило, стоило пойти на маленькую хитрость: пусть статью принесёт Игнатьев, ему не откажут.
  Однако же занятный Муренин объект. Я поддержала озвученную им лично идею переименовать библиотеку: организовала дискуссию. Спасибо должен бы сказать. Вместо того вместе с Гончаровой и Артамоновой расстроился, что библиотека сняла имя Крупской, да ещё подтолкнул госпожу Зыкову на некрасивый поступок с этим письмом в редакцию... ПОЧЕМУ?! Почему все они, когда приезжают москвичи и вдова Дедкова, вьются вокруг и говорят правильные слова, и выдвигают правильные предложения, а когда те уезжают, начинают гнобить того, кто пытается их правильные слова и предложения, так сказать, внедрять в жизнь? Болото.
  
  Глава четырнадцатая. Вторые Дедковские чтения
  
  11 апреля 1997 года в полдень у дома, где жил последние годы Дедков, возложение цветов. Опоздала на 13 минут: розу провыбирала! Долго не могла найти, какую хотелось: цвета крови - от всего существа.
  Человек двадцать у дома с мемориальной доской. Рядом с Дедковыми, Тамарой Фёдоровной и Никитой - наш знакомец Негорюхин, внештатный автор, "приписанный" к моему отделу, дружески беседует с ними. Обычно на людях он любит меня приветствовать, называя "своим начальником" и целуя ручку. На сей раз отвернулся, едва я собралась поздороваться. Растерялась... и молча прошла мимо них.
  Передо мной возник Игнатьев, на полшага сзади, как всегда - Рубанков. Узнала, что Начальник местной культуры Ермаков "сказал хорошую речь" и церемония уже закончилась.
  Куда положить розу? Мемориальная доска на уровне второго этажа. К ней прилеплены гвоздики и какие-то фиолетовые цветики. Была, очевидно, лестница. Я положила розу у подножия дома и сразу ушла.
  Когда просыпаешься без кожи, как сегодня, сложновато жить. Ранит всё! И то, что на чтениях буду одна... Если Радченко не придёт. Леоновича не будет. Написал, ждёт приезда Любимой в Парфеньево. Её визит - важнее Дедковских чтений? Ёмаё!.. Выслал свою речь, которую собирался произнести: "Пусть кто-нибудь прочтёт мою золотую речь и передаст мой жёсткий поцелуй библиотеке".
  Золотая и жёсткий - это из моих стихов, посвящённый ему:
  
  * * *
  Я крепче не знала уз,
  Чем наш, на любви и крови,
  На редкостной группе крови* -
  Союз.
  
  И будет и щит, и меч,
  В любую минуту злую
  Твоя золотая речь
  И жёсткие поцелуи.
  
  * имеется в виду И.А. Дедков.
  
  Но приехал!.. Увидев его входящим в зал, чуть не вскочила - обнять, сказать, как рада его приезду. Но сдержалась.
  Первой выступила сотрудница журнала "Губернский дом" Татьяна Гончарова. Она пообещала поделиться размышлениями по поводу Дедкову. Я навострила уши, а зря.
  Вместо размышлений были прочитаны отрывки из книги "Во все концы дорога далека", которые знаю наизусть. А потом она сказала, что родина ещё не отдала Дедкову того, что он заслуживает. Я опять навострила уши: как-никак, предложение о переименовании на прошлых чтениях происходило от её мужа Муренина. Но об имени библиотеки оратор не сказала ни слова. Далее последовало осуждение тех, кто "суетится" вокруг переименования и какие они плохие - те, кто суетится. На сём и закончила докладчица, обещавшая поделиться размышлениями и обманувшая.
  Базанков в своём выступлении переплюнул Гончарову. Он говорил о "борзописцах, старающихся примазаться к имени Дедкова в то время как мы (надо полагать, Мы, базанков) выстраиваем о нём "живую память".
  Чем помешало "выстраиванию живой памяти" присуждение библиотеке имени Дедкова, и как он собирается её "выстраивать" - убей не пойму, да и смешно задаваться таким вопросом.
  Леонович произнёс свою Золотую речь. Когда начал её, Базанков и Альтгаузен с мест пытались заставить его замолчать: не о том, мол, говорит!.. Но прервать Володю им всё ж не дали. Регламент, как-никак. И Володя сказал всё.
  
  Золотая речь Володи
  В первом круге Дантова ада влачат жалкое существование отвергнутые Богом за недостаточную праведность и Дьяволом - за недостаточную греховность. Они не живы и не мертвы, не горячи и не холодны. Данте, очевидно, чтил Иоанна Богослова, и помнил его инвективу: О если б ты был холоден или горяч! Но ты не холоден и не горяч - ты т ё п л...
  Мы не знали бы, однако, ни Божественной Комедии, ни Поэмы Откровенья, если бы великие эти книги были изъяты из книгохранилищ и уничтожены.
  В архиве Горького, в его лубянском досье сохранились два черновика: в резких выраженьях писатель отказывается от советского гражданства. Причина - проект изъятия из библиотек "религиозной литературы". По пословице "заставь дурака богу молиться", этот циркуляр Наркомпроса получил бы широкое толкование: Державин, Пушкин, Боратынский, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Тютчев были бы отредактированы Емельяном Ярославским - из классики изъята была бы вся "поповщина". Частично это было сделано. Что засвидетельствует любой библиотекарь. Недаром же на нашу голову нынче свалилось такое богатство - русское художество и русская мысль 19 и 20 веков, бывшие под запретом.
  Автором списка вредной литературы, так возмутившем Горького, была Надежда Константиновна Крупская. Факт, только что всплывший на свет божий, недоверчивый проверит, заглянув в книгу Виталия Шенталинского "Рабы свободы". Не министр просвещенья, как бы следовало, не министр культуры - но мой друг и член комиссии по литнаследству репрессированных писателей это обнародовал.
  С автографом Елены Чуковской - "Очередная борьба" были мне подарены ею материалы о борьбе с "Чуковщиной", о борьбе со сказкой, которую вели пламенные коммунистки из числа "кремлёвских жён", описанных едким Ходасевичем в его "Белом коридоре". Дамы всегда пламеннее своих мужей, имеющих слабость доверять им свои государственные посты. Сталин "разобрался" с ними известным образом: остужал пламень на Соловках и в Сибири.
  Сказки Корнея Чуковского с говорящими зверями, ожившими вещами, с непременной проповедью добра и состраданья у тогдашних идеологов классовой ненависти вызывали решительный отпор. Во главе их оказалась первая леди страны. Её статья в "Правде" в 28-м году, клеймившая мещанскую идеологию Чуковского и писателей "его группы", имела силу совнаркомовского указа. Крупская прошлась по книгам Чуковского о Некрасове, усмотрев в них... ненависть критика к поэту. Ненависть, тщательно скрываемую! Социальный психолог, а, скорее, психиатр, что-то смог бы тут объяснить - я ничего не могу. Настолько вверх тормашками перевернуто в статье Крупской всё и, главное, добро и зло. Мещане - плодородный слой жизни, это известно всем, особенно костромичам.
  Комарик, освободивший Муху-цокотуху - герой в восприятии каждого нормального ребёнка. У Крупской это - социально подозрительный персонаж. Ваня Васильчиков, клянущийся освободить зверей - провокатор. Его монолог, явно на мотив "Мцири", объявлен тугоухой Крупской пародией на Некрасова. Вся деятельность Айболита обойдена молчанием - это милосердие, вредный пережиток. Само слово уже осуждено и носит ярлык уст. - устаревшее.
  28-й год. Уже начинают посленэповскую войну с крестьянством - изымают плодородный слой, но чтобы эту войну вести, нужна была предварительная атака на умы и чувства. На участке Крупской и пассионарных кремлёвских жён тут было всё в порядке.
  Положенье спасал тот же Максим Горький. На возмущенное письмо Лидии Корнеевны - Чуковскому перекрыли воздух - Горький отвечал в "Правде" же, отвергая нелепость за нелепостью и напоминая о добром отношении Ленина к Некрасову в "чуковском" издании. (Всё же грустно, соотечественники: подавай нам авторитетное высказывание, хоть случайный чих великого вождя - и мы берём это за истину. Очевидность нам не указ. Выдавливали из нас свободу - и выдавили. А рабство что-то не выдавливается...)
  При жизни Крупской была Комакадемия её имени. Слепой любовью "масс" к Владимиру Ильичу была его вдова обдана с ног до головы.
  Открываю "ГУЛАГ" Солженицына, глава "Малолетки": 5 апреля 35 года вышел Указ ВЦИК-СНК, разрешающий к малолетним преступникам применять высшую меру наказания. 12-летнего беспризорника - законно - к стенке! Когда иродов этот указ обсуждался в Совнаркоме - где была Крупская? Или была на месте и как пламенная революционерка голосовала за расстрел малолетних врагов? Историк, ваше слово...
  Умны мы все задним умом. Ах, кабы так! Добрая половина не желает умнеть. Чтобы осмыслить а б с у р д (слово на обложке последней книги Дедкова), надо сделать не одно умственное усилье. Непременно голова заболит, так стоит ли? Прошедшая дискуссия - давать-не давать новое имя библиотеке показала, увы, спасительную дремоту сознания. Голоса повышались в стороне от существа дела. Страсти закипали на мелких местах. Увы, спорили н е о т о м.
  Дискуссия раздражила, и поделом, некоторых оппонентов. В конце даже раздался сержантский крик: кончай базар! Благое дело, дело радостное было опошлено. Историк, филолог, социальный психолог, краевед, библиотекарь-методист, писатель, наконец, имели перед собой прекрасное поле, счастливую возможность обогатить читателей "Северной правды" своими знаниями и размышлениями. Где эти богатства? А работники библиотеки решили перепрыгнуть пропасть в два прыжка и дважды заплатить за вывеску: сначала безымянную, потом уж и ту, где появится имя Дедкова.
  Пока что, не совсем уж робкие, но и не очень смелые, не вполне спящие, но и не проснувшиеся до конца, они похожи на обитателей Первого круга. Горькое свидетельство о том, что книги Дедкова и творения Крупской не претерпели сравнения в недрах библиотеки. Игорь был прекрасным читателем - у него настоящих читателей ещё нет.
  
  И ещё Володя сказал этим несчастным половинкиным, определившим себя в Первый круг Дантова Ада: "Поступки надо совершать до конца сразу, а не в два прыжка".
  Когда сел на место, вид у него был достаточно расстроенный. Такое выступление требовало мужества. И мне захотелось, чтобы он тут же узнал, что я оцениваю это мужество вполне. Послала записку:
  "Володя, горжусь тобой! За эту речь надо выпить, а? Кстати, Радченко здесь. Утром мы говорили по телефону - приглашал посмотреть его новый гобелен, посвященный... мне. Только не договорились, в какой день будет просмотр. А вдруг - сегодня?"
  Прочитав, Володя заулыбался, улыбка долго сохранялась на его лице. Потом, безошибочно повернувшись в мою сторону, он согласительно кивнул. А я-то сомневалась, увидел ли он меня среди публики, войдя в зал.
  Профессор Цан-Кай-Си, ведущий чтений, сказал, что дискуссию надо прекратить, потому что у сторонников и противников переименования найдутся убедительные аргументы, а убедить они друг друга не смогут. Общественность раскалывается, происходит разобщение, вот, мол, чтобы этого не произошло... Но это уже произошло! Зачем закрывать глаза? Цан-Кай-Си виднее, зачем это ему.
  
  В перерыве помчалась в газетный киоск. Пришедший коллега Зайцев сказал, что в сегодняшнем номере моя рецензия на главу из романа "Идеалист" В.Г. Корнилова. Уважаемый писатель-фронтовик пригласил как-то меня к себе домой, где расспросил, почему, собственно, так ратую об увековечении памяти Дедкова. Расспрос походил на экзамен, который я, думается, сдала. Ибо, после выражения гнева, который вызвало моё несогласие с ним во взглядах на личность Дедкова, он раздумчиво сказал:
  - А что же, может быть, это хорошо, что Вы... такая, как Вы, появилась в Костроме...
  Во мне, несмотря на разногласия, тоже возникло уважение к нему. Потому что, похоже, этот человек не отказался бы от того, что ему дорого, даже если б на него пёр танк. Но экзаменатор допустил, на мой взгляд, ряд непростительных высказываний в адрес Дедкова. Через рецензию я доказала Владимиру Григорьевичу преимущество над ним Игоря Александровича как мыслителя и его собственную ограниченность как писателя. При всем моём уважении к его фронтовому прошлому.
  
  Размышляя о прочитанном
  ТЕПЛОМ ДЕЛЯТСЯ ПРОСТО, КАК ХЛЕБОМ
  В нашей газете (от 15.02.97) опубликована глава "Ночь Кентавра" из нового романа Владимира Корнилова "Жизнь идеалиста", который является продолжением "Семигорья" и "Годин". Мне удалось побывать на чтениях глав этого романа самим автором в литературном музее, когда он заканчивал работу над романом.
  Особенно горячо восприняли слушатели главу "Ночь Кентавра". Запомнилось, что журналист Е. Зайцев сказал, что нравственные идеалы, которые автор проповедует, чужды и непонятны нынешнему поколению читателей.
  Музейный работник Е. Сапрыгина охарактеризовала героя романа Алексея Полянина аскетом и слегка пожурила автора за чрезмерный аскетизм.
  А молодое очаровательное существо лет 16-ти заявило, что всё написанное близко и понятно, и как раз молодых волнует.
  Высказывались разные мнения, они шли от сердца. Чувствовалось, слушатели задеты "за живое".
  Не скрою, я тоже.
  Понять Полянина - это желание заставило взяться за чтение романов, начиная с "Семигорья". Но моя цель не рецензия на трилогию, а размышление по поводу одного из нравственных вопросов, которые автор ставит и пытается решить с помощью своих героев.
  Полянин, мальчишкой ушедший на фронт и вернувшийся оттуда без обеих ног, остался верен своей страсти - охоте. Именно на охоте случилось с ним то, что он переживал как нравственное падение. Ночью в копну сена, где спал герой, пришла женщина. И он был с ней близок. Не оттолкнул, хотя засыпая, рассуждал как раз о "коварстве природной сути человека", двойственной природы его, подмеченной древними греками: кентавр - "получеловек-полуконь". Голова человека, руки человека, но их несёт на себе дикой силы и страсти тело коня. И борются уже две тысячи лет в каждом человеке слитые воедино страсть и разум, дикость и человечность".
  Ещё в романе "Семигорье" автор впервые коснулся этого вопроса: "Что отличает человека от всего живого? Разум. Его сила или слабость. Способность анализировать близорукие чувства и руководить потребностями тела". Герой Корнилова всю жизнь стремился к нравственной чистоте, уходя от соблазнов и двойственных ситуаций, которые то и дело вставали на пути. При этом он, симпатичный во всех и достойный во многих отношениях человек, иногда казался скуповатым на обыкновенное человеческое участие, как в сцене из романа "Годины"...
  На опасное дело пошёл Алёша с прошедшей специальную снайперскую подготовку Ольгой. Они пробрались в тыл врага, где немецкие солдаты играли в волейбол. Наблюдая из укрытия, Алёша испытывал желание не убивать, а "сбежать по склону на луг и, как бывало в доверчивые школьные времена, напроситься в оживленный летающим мячом круг".
  Но пришлось стрелять, чтобы спасти Ольгу. Немцы после первого же её выстрела засекли место и бросились вверх по склону.
  Потом Алёша страдал из-за того, что пришлось убить столько людей, и проявил враждебное отношение к девушке. Она же искала примирения. Состоялся драматичный диалог, в результате которого Алёша всё же почувствовал себя виноватым перед Ольгой. Ведь она до того была в руках у фашистов. В результате её ослепительно красивое лицо было наполовину парализовано, и любая эмоция, выраженная мимикой, обезображивала его.
  - Ты счастливый человек! К тебе не прикасался ни один фашист!
  Происшествие заставило её вспомнить пережитый ужас: "Боже, и зачем я всё это помню!" В отчаянии она бросила кулаки на обтянутые армейской юбкой колени, уронила голову: густая россыпь волос закрыла её щеки и руки <.....> Он понимал, что Ольга ждёт утешительного движения его рук. И не мог заставить себя прикоснуться к напряженной, униженно согнутой спине, - Ольга была для него теперь как сплошная обнажённая рана, тронуть которую было выше его сил.
  Ольга не дождалась жалеющей руки. С трудом, будто одолевая боль в спине, поднялась. Влажные её глаза остановились на нём:
  - Надо же!.. Хотела у твоей чистоты погреться!.."
  ... Да... Тепла, ради Бога, тепла! - в любом случае, на войне или в мирной жизни смысл женской тяги к мужчине именно в этой потребности. Впрочем, бывает, наверное, и другое, но мы не о другом. Мы - об этом.
  И прекрасно понимал Алексей Иванович ("Ночь Кентавра"), сидя напротив молодой женщины у костра, что "он был для неё лишь вторая половина надвое разделённой природы, что живёт она сейчас только собой, необходимостью истосковавшейся своей натуры и, если вот так, в неопределённости, останутся они сидеть у костра, всё может случиться, - он может и не устоять перед зовом её одиночества".
  Устоял. Уберёг свою чистоту, помня о жене, о... да мало ли объективнейших причин у человека, не знающего, что теплом делятся просто, как хлебом с голодным.
  Ещё в юности запали мне в память стихи В. Шефнера:
  В грехах мы все, как цветы в росе.
  Святых между нами нет.
  А если ты свят, ты мне не брат.
  Не друг мне, и не сосед.
  Я был в беде, как рыба в воде.
  Я понял закон простой:
  Там грешник придёт на помощь,
  Где отвернётся святой.
  Собственно говоря, в главе "ночь Кентавра" писатель показывает несостоятельность попыток разделить духовное, высокое, и плотское - "низменное". Человек не механическое соединение того и другого. Алексей Иванович потерпел фиаско в этом наивном стремлении. Женщину ту он всё же обнял... А после сбежал от неё, испытывая отвращение к себе и к ней (но в ней - в первую очередь!).
  Она только и успела, что встревоженным голосом окликнуть:
  - Куда же ты, охотничек?
  И жалко её, а не его, хотя, смывая в реке с себя свой грех, он чуть не утонул вместе со своими представлениями о нравственности.
  Но всё-таки как же решается эта проблема - сохранить чистоту, верность и при этом не оказаться жестоким или смешным?
  А никак, наверное. По крайней мере, на том уровне, на котором эта проблема решается героями Корнилова. Потому что духовность и нравственность человека - это не святость бестелесного существа. "Дух, - говорил один русский композитор, - там, где мысль чувствует, а чувство мыслит". Игорь Дедков приводит это изречение в своей рецензии на произведение Владимира Корнилова и добавляет: "Но для героев роман такая диалектика труднодоступна".
  
  Возвращаясь с газетой, столкнулась с Леоновичем на лестнице.
  - Верушка!
  - Володя!.. А кто-то обещал, что не приедет?
  - Вот он я, приехал. У меня всё отменилась - она не смогла приехать.
  - Сочувствую.
  Здесь возникла чета Игнатьевых - Наталья совала таблетки в рот мужу. Мы с Володей разошлись.
  
  
  После перерыва Тамара Фёдоровна Дедкова сказала в своём выступлении:
  - После перерыва Тамара Фёдоровна Дедкова сказала в своём выступлении: - Да, Игорь Александрович считал Кострому своей второй Родиной, но как крутенька и неласкова была к нему эта родина - мало кто знает.
  Я всегда надеялась, что когда-то она скажет нечто подобное... И это, наконец, произошло. Но ничего не изменило. Это итак все знали. И это знание у подавляющего большинства не вызывало ни сочувствия, ни смущения.
  
  Мне казалось, правда - солнце!
  Вот взойдёт - и все увидят.
  Вот взошла она. И что же?
  Лишь ухмылочки на рожах...
  По окончании выступлений меня окликнул Радченко:
  - Солнце моё, посмотри, что я для тебя достал у Тамары Дедковой!
  Держа над головой книгу Дедкова "Любить? Ненавидеть? Что ещё?!", он сиял.
  - Пойдём, она тебе её сейчас подпишет. Вы познакомитесь...
  Я почти испугалась. Утром-то, вместо того, чтобы подойти, я продефилировала мимо неё с видом неприступной гордячки. У меня всегда такой вид, когда теряюсь. Негорюхин смутил до полной растерянности - как-то со смехом рассказывал, что у него был конфликт "с Тамарой", да такой, что даже Дедков сказал ему: "Знаешь, Борис, насчёт Тамары ты не прав". Ещё Негорюхин добавил, что Дедкова относится к тем женщинам, которые считают день потерянным, если не сделают кому-то пакость. И вот как ни в чём ни бывало, он стоял рядом с женщиной, о которой говорил так плохо, а я благоговеющая перед фактом того, что это - жена и вдова Дедкова, смущена лицемерием старика настолько, что не подошла и представилась.
  Смущение вновь накрыло, и я отказалась от предложения Радченко. Он настаивал. А когда сник, поняла, что не вправе губить его восторг, и быстро согласилась.
  - Тамара, - сказал Радченко, - про этого человека говорят, что она плохая. Но ты не верь - она замечательная! И она влюблена в Дедкова!
  - В его творчество, - поправила я.
  - Ну конечно, в творчество, ты ж его самого не знала, - охотно согласился Маэстро, довольный своим предприятием.
  - Влюблена - не то слово, - обратилась я к Тамаре Фёдоровне.
  Она пожала мне руку и сказала, что благодарна за организованную дискуссию, многие статьи у неё есть, но не все. А я - что у меня есть все, и специально для неё. Тут кто-то бесцеремонно отвлёк её, и я осталась одна. Радченко-то уже исчез, не видно было и Леоновича. Потом узнала - какая-то дама, ни более-ни менее, как автор стихов на гимн России, увлекла его в отдельный кабинет - мучить на предмет одобрения своего текста. Далее произошло то, что трудно было бы придумать, но Кострома - город чудес известного рода.
  
  Глава пятнадцатая. Медаль на мой пиджак и другие награды
  
  Толпа направлялась с третьего на второй этаж, и я в общем потоке. У двери, куда все входили, меня догнала толстая библиотекарша (потому узнаю, что её фамилия Копышева) и сказала, что за дверью будет чаепитие, и мне туда нельзя. Посмотрев на выставленный у двери караул из двух девиц, глядевших на нас. В их глазах горела готовность на всё. Это были какие-то незнакомые мне, специальные девицы. Я, понятно, не могла осквернить скандалом Дедковские чтения - безмолвно повернулась и пошла назад.
  Конечно, я могла найти Радченко или Леоновича, или даже вернуться к Тамаре Фёдоровне и спокойно пройти этот заградотряд, но есть на свете вещи, ничего, кроме презрения, не заслуживающие. Именно это чувство переполняло меня, когда я шла в раздевалку. Думалось: почётно заслужить плохое отношение библиотекарей, не знающих, чего хотят и вообще хотеть не умеющих. Их мелочное бабское предприятие (задуманное, по всему видать, заранее), я восприняла, как медаль.
  А медали надо уметь носить.
  
  Ожидание длилось до половины двенадцатого. Радченко успел сообщить, что сегодня гобелен посмотреть не удастся, потому что его жена готовит стол в честь Дедковой и ждёт их дома: "Я сюда пришёл, собственно, для того, чтобы пригласить Тамару к нам".
  Я накрыла стол для двоих, уверенная, что, когда Радченко пригласит и Леоновича в квартиру к своей жене, тот сообразит, что я дома, и придёт по окончании их застолья.
  Чтобы скоротать паузу, села за машинку и отстукала рассказ, ни на секунду не задумываясь и не останавливаясь, Не слабо вышло: смесь фантастики с эротикой на семь страниц. И что это на меня нашло? Назывался рассказ "Превращение мастера".
  
  Рассказ был закончен. Но далее надо было что-то делать. Видимо, события пошли не так, как все напланировали. Пошла к уличному телефону-автомату звонить Леоновичу.
  Вычислить его местонахождение в этот час труда не составило. Набрала телефон мастерской Радченко, и без малейшего сомнения произнесла: Пригласите Леоновича!
  - ......
  - Володя, ты пьяный?!..
  - Да! Мы тут сидим с Радченко, пьём за тебя! Куда ты пропала?! Ты знаешь, он всё про нас с тобой понимает... И я видел гобелен, это действительно - ты!
  - А мне можно его увидеть?
  - Конечно, Верушка, приезжай скорее!
  - Автобусы уже не ходят, приеду на такси. Спуститесь вниз заплатить таксисту - у меня нет денег.
  - Конечно, конечно, Верушка! Ждём!
  
  Остановила авто, села, а там - четверо крепеньких ребят, но пока сообразила, что не следует в такой компании ехать, машина уже тронулась. Я ужаснулась своей неосторожности, но обошлось. Доехали быстро. Поднялась наверх. Встретил Володя: как ты скоро! Стал вынимать деньги, тут появился Радченко, тоже с деньгами в руках. Возникла суматоха, Володя так и не понял, где потерял сто тысяч, может, в подъезде, а может, ребятам лишнего передал на радостях. Я хотела пойти расплатиться сама, но он настоял - вместе.
  Когда поднимались назад, где-то на уровне третьего этажа он крепко обнял меня и сказал:
  - Ты понимаешь, что произошло? Тебя все успели возненавидеть. Но я не дам тебя в обиду, ты поняла?
  - Ты не дашь меня в обиду, - послушно повторила я и попыталась освободиться.
  Мы, кажется, целовались, долго и нежно.
  Упала моя шляпа.
  Он сказал:
  - Ты приняла на себя миссию Дедкова, и тебя возненавидели.
  - Знаю, - сказала я и поведала о "медали".
  Он гладил меня, как ребёнка, и возмущался, и страдал:
  - Если б я только знал, если б я знал! Меня так долго мучила эта поэтесса своими виршами, а когда вышел - никого нет, одна Соловьева ходит, как кот учёный, ждёт меня. А тебя нигде нет. И я подумал - ты нарочно ушла.
  - Пойдём. Мы так долго стоим... А когда я пришла, Радченко спрятался?
  - Да, струсил ужасно, заволновался, когда узнал, что ты едешь.
  - Вот он всегда так: боится, что приду, боится, что не приду, боится, что поцелую, боится, что не поцелую, - говорила я, одолевая последний пролёт и... увидела Радченко. Он стоял на площадке и курил с какой-то странной, словно приклеенной полуулыбкой на лице.
  - А я думаю, где вы так долго, уже беспокоиться начал, - слишком весело сказал Радченко.
  - А мы целовались, - сказала я.
  - Я так и подумал, - ещё веселей произнёс Маэстро. И я поняла, он давно здесь стоит - сигарета почти сгорела.
  В мастерской было празднично от гобеленов. Там был Салмов с Машей. Я так соскучилась по этому дому, что чуть не заплакала, обняв чудесный оазис взглядом.
  - Пьют они тут за меня без меня, видишь ли. А я чуть не померла со своими медалями наедине.
  Рассказала Мастеру историю о том, как меня не пустили пить чай.
  - А Тамара спрашивала: где же Вера? А никто не знал. И ты знаешь, её так обсели со всех сторон, один в одно ухо, другая в другое. Вот эта Гончарова, что первая принялась гадости говорить на чтениях... И Тамара не пошла к нам! А Базанков-то! Я оскорблён. Он сказал, что я примазался к имени Дедкова!
  - Как? И ты это на свой счёт принял?
  - А как же.
  - Но твоё имя в Костроме сияет не меньше Дедковского.
  - ... А знаешь, я сказал Леоновичу, что он - великий.
  - И верно. Он тоже великий. Оба вы великие. И Дедков.
  Мастер попросил сесть на диван. Я хотела на стул, но он настоял: именно сюда. Поняла: это место лучшее для просмотра гобелена. Но Володя не дал мне его занять: "Верушка, иди ко мне". Я села рядом, и он обнял меня. Радченко внёс гобелен со словами: "Леонович подтвердил, что это ты".
  - О Боже, какой омут, - только и сказала я.
  Озеро, запрокинутое в небо, в чистоту священной бездны, где Божий свет - насущный хлеб... Озеро - глазовина, полная темного горя и так жаждущая света...
  - Омут это твоя энергия, - пояснил Радченко. - Я чувствую тебя за сто метров.
  - Ты же никогда не посвящаешь свои гобелены живым, - напомнила я, думая о своём.
   - Не бойся, мы с тобой тут вместе. Домишки - это я, остальное - ты. Одна ты была бы без домишек.
  - Как называется гобелен?
  - "Моё озеро", - ответил Мастер. И снова стал говорить о себе и обо мне, не смущаясь присутствием Салмовых. Видимо, наши чувства для них не тайна, подумала я. Поглощенная созерцанием гобелена, я даже не слышала, что он говорил.
  Потом мы пили водку и очень нравились друг другу. Я удивилась, как необычно, и необычно хорошо поёт Леонович. Голос шаляпинский, один к одному! Вот кладезь талантов! А Салмов удивился моему голосу. Салмов с Леоновичем продолжали петь под Машин аккомпанемент, а мы с Женей разговаривали, то соглашаясь, то начиная ссориться и упрекать друг друга, и это всё было замечательно.
  В три часа я решила уходить. Застолье до утра убавило бы здоровья Мастеру - надо было его поберечь.
  Леонович пошёл со мной. Сказал: "Мы пойдём через Волгу".
  - Нельзя через Волгу, там вода, пойдём через мост.
  - Но это же долго.
  - Часа через полтора дойдём.
  Я одевалась. Вошёл Радченко, взял моё лицо в ладони... Однажды, стоя посреди мастерской, так же держа в ладонях моё лицо, он воскликнул: Нашёл! Я нашёл, наконец, как сработаю твой портрет... А теперь мастер поцеловал меня, и я с ужасом подумала, может, он чего-то не понял? Но не стала сосредотачиваться на этом ощущении - слишком была согрета, слишком счастлива. Он же сам хотел, чтобы я... Но эту мысль тоже не додумала, потому что, собственно, не знаю, чего он хотел на самом деле. Что говорил - одно, а что хотел - другое. Да и говорил разное.
  - Возьми деньги на такси, - сказал мне Радченко, - нельзя пешком. И протянул сто тысяч. Я легко взяла, даже с удовольствием. Потому что деньги - это его труд, его время и его вдохновение, он сам - так случилось истолковать этот жест. А от него самого - разве могла бы я отказаться добровольно?
  
  Шестнадцатая глава. Исполнение желаний, или беги, а то умрёшь
  
  Посреди проспекта Мира
  птица звонкая поёт.
  За рекой моя квартира,
  где меня никто не ждёт.
  По проспекту Мира мимо
  равнодушный люд идёт...
  Проживал здесь мой любимый,
  а другой ещё живёт.
  До угла пройти немного,
  там видение одно:
  шляпка падает под ноги,
  а хозяйке всё равно...
  Мы шли по проспекту Мира. Володя иногда целовал меня, и тогда падала шляпка.
  Я предложила оставить её здесь или перестать целоваться.
  Тогда он начал говорить о Ней. Какая она чудная. У меня-то свои представления о её чудности - чудно водит за нос, но это мнение лучше держать при себе. А попросить Володю "вон до того перекрёстка не говорить о Ней" - можно.
  О Ней мы больше не говорили вотще.
  На Сковородке взяли такси и скоро были дома. Ужинали, а скорее, завтракали - ведь накрытый стол ждал. Володя сказал, что нет и не могло быть на свете женщины, с которой бы он был близок в то время, когда существует Она - любимая и любящая.
  - Но ты - что-то особое, женщина с душой, равной таланту - говорил он почти с ужасом, - я не могу преодолеть...
  Утром на кухне он читал и говорил. Я слушала и жалела, что мы теряем время на что-то другое, когда надо только чтобы он говорил, а я слушала и росла, как дерево под дождём и солнцем. Ну, в перерывах, ладно, - мы бы любили друг друга. С каждым разом всё более страстно. И тогда бы я забыла, возможно, что Володя просто единственный мужчина, с кем я могу быть близкой, когда на свете есть Мастер - любимый и любящий.
  А Володя просто перепутал женщин. Рассказывая о ней - рисует мой портрет. А удивляется, что не может "преодолеть". Он когда-то придумал и полюбил в ней другую женщину. И, хотя её поступки рисуют явно другого человека, упорно таковую в ней видит. Пусть видит что угодно - объяснять не моё дело.
  Но мы оба с Володей останемся без наших любимых. Хотя не мыслим без них жизни. А спасение утопающих, как всегда, дело рук их самих. Вот и спасаемся.
  Он предложил: давай выйдем на улицу?
  Пошли вдоль берега Волги, поднялись по крутому склону к мосту. Он легко перемахнул через заграждение, протянул через перила руки и перенёс меня так, словно я ничего не весила.
  Пришли в библиотеку в надежде найти записные книжки Володи, которые он где-то оставил и переживал из-за них.
  За столиком у Арминэ долго пили бутылку "Киндзмараули", и снова светились имена Окуджавы, грузинских поэтов, Чуковских, Дедкова.
  Потом гуляли по набережной. Я показала два сросшихся дерева: вот это модель любви. Если деревья разделить, одно, может быть, выживет. Как заворожённый, Володя смотрел на эти деревья, а я сказала, что если потерпеть семь лет...
  Почему семь, спросил Володя. Потому что это биологический срок любви. И он сразу поверил. Потому что это правда. Стал высчитывать, сколько ему ещё осталось. Оказалось - много, больше пяти лет. Позже он разделит их на периоды сроком вынашивания слонихой слонёнка - срок целокупный страшил его. И будет выживать в отрезках - каждом в отдельности. Однажды я подарю ему маленького глиняного слонёнка, которым он будет дорожить, пока не потеряет. Но до конца жизни его сердце будет жить в застенках этой любви к женщине, лишённой какого-либо стоящего стержня. 'Словно жаба в груди поселилась, Верушка! Иногда она обращается в царевну'... Я могу объяснить эту любовь только Божьим наказанием за все его предыдущие, преходящие любови, когда он оставлял своих женщин... Но всегда буду сочувствовать его страданию, которое поутихнет к концу жизни, а умрёт лишь вместе с ним.
  К Радченко шли пешком. Володя надеялся, что книжки, возможно, там. Но позвонил Соловьёвой и успокоился - она их прибрала ещё в библиотеке.
  Радченко был так весел, приветлив, так счастлив нас видеть, что показалось - это всё вымучено. А я не могла смотреть ему в глаза - словно он слепил меня. Потому что когда-то он говорил: "Ты молода, у тебя обязательно будут мужчины, а я стар... и не вынесу измены". А я клялась: "Никогда! Никогда не будет других".
  Пока Володя говорил по телефону, мы с Мастером сидели напротив друг друга, и я прикрывала глаза ладонью. Вот когда узнала, как стыд "ест глаза". Ещё стыд грыз сердце - я слышала хруст. А он оставался весёлым и приветливым, шутил, называл солнышком и подсовывал под руки то, что надо было порезать на стол - сама не соображала.
  Почему вчера не было стыдно?
  Потому что вчера я спасалась. Пока не пришла сюда, было плохо так, что лучше умереть. А сегодня другое дело.
  Мы распивали "Хванчкару", когда пришли заказчики. Появилась водка. Пришёл Салмов. По примете: водка на стол - Салмов в дверях. Радченко стал показывать гобелены, комментируя содержание. О "Моём озере" сказал только: это часть моей биографии.
  У меня буквально гас в глазах свет - крепилась из всех сил. Хотела, чтоб никто не заметил полуобморочного состояния. Но пить вино и участвовать в разговоре не могла. Наконец, Володя что-то сообразил: пойдём?..
  Я моментально встала, не помню, как попрощались, как вышли. Мы держались за руки, но мысленно я была не с Володей, а он, видимо, не со мной.
  
  По Мира водили меня и нужда, и химеры.
  Таскали дела и какая-то чёртова сила.
  По Мира немирное сердце в груди я носила,
  баюкать пытаясь его стихотворным размером.
  В любимое время полуночи, или во время другое
  на Мира зима проникала под шапку и шубу.
  И жаркою розой цвели поцелуи и губы,
  а что не сбылось, то опять врачевалось строкою.
  И розы ложились к подножью дедковского дома,
  и Т а м застигали его, в золотом полумраке,
  где жизнь словно танец - не наша, подобная драке,
  и где мы встречались, хоть не были раньше знакомы.
  И снова зима, и шаги в карнавале метельном.
  А тихо здесь было весной, только горлышко птичье дрожало...
  И эта дорога, что скатертью смирно лежала,
  уж знала: не всем по пути, кто идёт параллельно.
  И всё начиналось опять и кончалось строкою,
  и старость, под утро себя осознавшая детством.
  Проспект от любимых прими, если можешь, в наследство,
  текущий сквозь город, сквозь сердце холодной рекою.
  
  В последнем письме я писала: "Хочу гулять с тобой по зимним улицам, а зима кончилась. Но гороскоп на будущей неделе пророчит исполнение всех моих желаний. Значит, снег выпадет. Одевайся теплее". Конечно, я шутила - какой снег, весна пёрла вовсю, стояли солнечные дни, уже впадающие в лето.
  Но когда мы вышли от Радченко, валил густой снег. Всё вокруг было белым-бело.
  Дурнота понемногу уходила. А Володя мрачнел. Очевидно, затосковал по Ней. Впрочем, это никак не выражалось, разве в нашем молчании. На остановке "Дружба" он сказал: давай встанем между киоском и деревом? Спросил: что ты будешь делать завтра?
  Жить, - сухо ответила я.
  Он молчал.
  Поинтересовалась: не утомила ли я тебя своим обществом?
  Не то, чтобы так, но...
  Тогда иди! - не дала я ему договорить.
  Он стоял. Стоял. Стоял. Стоял.
  Наконец, словно вспомнил что-то - вдруг притянул к себе, зацеловал моё лицо и побежал прочь. Наверное, звонить Ей. Правильно, уже пора.
  Шёл густой снег. В моём кармане, кроме проездного на автобус, не оказалось ничего. А как назло, один за другим приходили троллейбусы. Деньги Мастера я отдала Володе у Арминэ, когда расплачивались, и обнаружилась пропажа его денег. Сдачу отстранила.
  Он тогда спросил: почему ты не берёшь деньги?
  Мне не нужны деньги.
  Ну, действительно, зачем деньги, если рядом мужчина?
  Деньги нужны, когда одна.
  На такси.
  
  Едва войдя в дом, тут же выскочила за дверь. Там была такая тишина и тоска, что поняла: сейчас повторится вчерашняя пауза. И она может стать смертельной. Сегодня сочинять рассказы нет сил.
  И я пошла на Северную, за ребёнком, хотя обещала забрать его только завтра. Но пошла - за его милым говорком, тёплыми ручками, за его любовью. Шла и думала: как это мудро и милостиво, что у человека есть родные, семья. Его могут лишить права войти в казённую дверь на чаепитие за казённый счет, лишить общения, но никто не лишит его семьи, если он сам того не захочет. Думала, что останусь там, представляла, как обрадуется Сергей, как будет счастлив накормить меня, постелить мне постель. И видела в этом спасение.
  Но в спальне, моей камере-одиночке, где я протомилась ночами осень и зиму, пока созревал развод, орал телевизор. А Сергей пьяный спал и не слышал. Выключила звук и прошла через кухню и столовую, где было темно, в гостиную. Там, у другого орущего телевизора в кресле сидела мама, тепло одетая - в доме было прохладно. А Ромка прыгал рядом - с голыми ногами и попкой. Я протянула виноград, который всучил Радченко, когда уходили: "Возьми для ребёнка, тут не пригодилось..."
  Мать была грустна и недовольна. Встал Сергей и начал подавать суп и чай, но я не могла есть. Вид пьяной дури, торчком стоящей в его глазах после определенной дозы спиртного, отвращал от всего.
  Мне так хотелось суеты вокруг себя и тепла. Суета была, тепла не было. Собрала ребёнка и пошли. Сергей увязался провожать против моей воли. Проводил до дома и ушёл, хлопнув дверью.
  Ночью обнаружилось, ребёнок простужен. Сутки вытаскивала его из болезни.
  Завтра снова на работу. Туда, где нет ни одного доброжелательного лица, кроме Дедковского - он смотрит с портрета на стене. И потому надо собраться с силами: вспомнить и сохранить в памяти счастливого Мастера, когда он с книжкой над головой по-детски радостно: "Смотри, что я для тебя..." Его вымученную приветливость, когда мы пришли во второй раз - урок, как надо переносить боль. И те слова Володи: не могу преодолеть, и всё, что было потом. Потому что это самое сильное средство от одиночества, на которое я обречена - с раннего детства и до сих пор моя жизнь происходит от события к событию, а между ними - одиночество. Одиночество, как нож к горлу - беги, а то умрёшь. А куда бежать?
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"