Арямнова Вера : другие произведения.

Часть 2. Реванш

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава 1. Пейзаж после событий Глава 2. Что им Гекуба или Наши мёртвые нас не покинут Глава 3. Как мы спасали премию имени Дедкова Глава 4. Кое-что о жизни Дедкова; бытийный аспект. Глава 5. Под дамокловым мечом. Глава шестая. 'Объявление вины и назначение казни' или Особенности работы пером. Глава седьмая. О нравах в Красном Доме и прочих пристутственных местах. Глава восьмая. Два пролога к Лебединой песне Игнатьева
  Часть вторая. РЕВАНШ
  
  Глава первая. Пейзаж после событий
  
  О том, что информацию о Дедковских чтениях в газете не опубликовали; о костромской медицине; об атмосфере в редакции; и о том, может ли женщина с малолетним ребёнком на руках работать полноценно?
  
  Приехал в Кострому известный астролог. Составил гороскоп города. Звёзды звёздами, но картину будущего обеспечивают и вещи вполне реальные. Одна их них - менталитет костромичей. Астролог считает, мы склонны возводить в абсолют полуценности, полумеры, и это многое определяет в судьбе города.
  Прошёл год с первых Дедковских чтений, где уважаемое собрание проголосовало за переименование библиотеки им. Крупской в Дедковскую. В итоге остановились на полумере: имя Крупской снято, а Дедковское не присвоено.
  В ходе дискуссии единомышленниками Игоря Дедкова был составлен венок суждений о нём. Говорилось, что человек, проживший в Костроме тридцать лет - великий гражданин, щедро одарённый душой, умом, блестящим писательским талантом, создал качественно новую литературную критику, сделал много для российской культуры и для костромичей. Благодаря ему слово 'Провинция' в столичных газетах многие начали писать с большой буквы, лишив унизительного периферийного смысла.
  На нынешних Дедковских чтениях одна журналистка поначалу логично продолжила сказанное выше: "Родина ещё не отдала ему того, что должна"...
  Точно так! Память увековечена лишь скромной мемориальной доской на доме, где жил Игорь Александрович. Нет полного собрания сочинений. Дедковская премия, когда-то учреждённая губернатором, не присуждается. И даже присуждение библиотеке имени Дедкова не состоялось...
  Примерно это я начала писать в рубрику "Взгляд", но оказалось, материал по итогам вторых Дедковских чтений газете не нужен. Подумала: этим дело не ограничится - надо ждать каких-то действий в отмену памяти о Дедкове. И не ошиблась...
  А пока в редакции приходилось отстаивать саму возможность работать.
  
  Дневниковая запись, 22 апреля 1997 года
  
  Настрочила главреду заявление о смене куратора. Привела примеры "редактирования" Бадиным моих текстов.
  Я у них автор не редактируемый, но цензурируемый. Однако цензура Бадина вредит не только репутации автора, но и газете, когда не успеваю увидеть, вмешаться и устранить очередную гебоидную попытку... Однажды убрал часть сложноподчинённого предложения в надписи под фотографией. При этом смысл ушёл полностью. Не углядела - так и опубликовали...
  Другая история. Вдруг пришёл в редакцию скромный 75-летний человек, как выяснилось, со своими профессиональными делами. Спросил в приёмной меня, секретарь проводила его в наш кабинет. Музыкант Александр Васильевич Калашников принёс рукопись своей книги "Сегодня состоится сыгровка". Хотел, чтобы я написала рецензию. Едва заговорил об этом, моя визави тоном коммунальной скандалистки перебила его: "Я сейчас буду печатать свой материал". И что?
  Оказывается, вот что: не надо в редакцию приглашать людей, надо ходить к ним на дом, чтоб ей, Киселёвой, не мешать "печатать"...
  Квартирный вопрос испортил коллегу - живёт она с соседями. Но перетащить коммунальное мировоззрение с мест общего пользования в кабинет редакции - по определению присутственное место?! Было стыдно перед интеллигентным стариком. Но такие старики понимают всё. Уже через пару секунд он своим ровным тихим голосом спокойно продолжил прерванную речь, словно коллега и не открывала рта. Воспитанный человек не реагирует на вещи, которые недостойны ничего, кроме презрения. Похоже, коллега не могла что-либо этому презрению противопоставить и попросту заткнулась.
  До кучи третья история несколько иного плана. Но моральное состояние сотрудников редакции характеризует.
  В день Сороковин Володи Рахматова устроили праздник на средства вдовы - она хотела, чтобы мужа помянули в редакции, но сама не присутствовала. Придя к столу, Митя Сидоров и Е.С. Зайцев завели громкий разговор о Египте. Дважды призывала их закончить, чтобы начать поминки - словно не слышали. Халява есть халява. Какой для неё повод - неважно. Девушки хихикали. Марго, как хозяйка, радушно угощала, доставая бутылку за бутылкой. В начале три Вовиных песни всё же прослушали, но сказали: хватит, потом. Магнитофон выключили и больше о нём не вспомнят. Ушедший коллега им безразличен, что и демонстрировалось с откровенным бесстыдством. Я ушла, чтоб не сорваться.
  
  Приверженка, каторжанка -
  умру - с пути не сойду!
  А ваши пирушки и пьянки
  нагрели местечко в аду...
  
  Весь 1997-й прошёлся по душе, оставив ссадину... Это был год ИХ реванша за снятие имени Крупской.
  К тому же вплоть до октября переписка с Леоновичем была прервана. Нечаянно мы обменялись парочкой эпистолярных бомб... Это была плата за внеуставные отношения.
  
   Темно и тихо в беспробудном мире.
   Как Крюгер, снится бывшая любовь.
   В пространстве неосвоенной квартиры
   нет силы, чтоб бороться с силой снов.
  
   Здесь запах газа с запахом измены
   смешался, и того не миновать,
   что я одна сыграю эту сцену.
   Ведь не втроём же нам её играть.
  
   Я не Шекспир, в развязках я не гений.
   Но мой талант - легко шагнуть за край.
   Пей водку и спокойно спи, Евгений,
   Володя, реже от любви рыдай.
  
  В моём новом мире пахло гарью, и было пусто.
  Только работа и ребёнок.
  Весь год он болел. Конъюнктивит, аллергия, воспаление прямой кишки. Я боялась, это туберкулёз - мама контактировала с ним, когда уже была больна. Уверяла, что кашель, на который я обращала внимание и просила сходить в больницу - не туберкулёзный: "Я уже болела туберкулёзом, знаю, что это такое. Сейчас не то". Оказалось, самое то.
  Если воспаление туберкулёзное, грозила перспектива отдать Мальчика для лечения в чужие руки надолго. Зная мизерный запас его здоровья с рождения, понимала: казённая забота его угробит. Но пока на обследование в обычную больницу его положили со мной. Всё это происходило в период цветения деревьев - ежегодной вспышки аллергии у Мальчика, почему я и взяла очередной отпуск. Любимая редакция не должна страдать от моего отсутствия по семейным обстоятельствам.
  В многоместной палате нам на двоих отведена детская койка, сетка которой выдерживает птичий вес моего малыша. А если прилягу я - растягивается до пола. Не спать четверо суток то ещё испытание. Сидеть ночами на раме детской кроватки получалось плохо. Просила стул - не дали: в отделении нет лишних стульев. Спать на полу запретили. Чем не пытка?.. В медпомощи мы нуждались, но условия пребывания в медучреждении реально убийственные. Однако отбыть определённый срок мы были обязаны - для безупречной медицинской отчётности. Я приняла решение уйти раньше, но живою. Естественно, с распиской о том, что беру на себя 'ответственность за прерванное лечение'. Собственно, от чего лечить малыша, врачи не знали. УЗИ и ректороманоскопия дали картину воспаления, но причины его не установили...
  Когда становилось невыносимо, я просила Мальчика: погладь меня по голове, пожалуйста. Это помогало, но мало: как чириканье птички в лютую зиму.
  А реальной помощи ждать было неоткуда. Отец ребёнка помогал другу детства поднимать второй сад-огород. У того родился сын - появилось ради кого стараться. Осваивают целину, пни корчуют, домик ставят. То есть, делает это отзывчивый на чужую нужду отец моего ребёнка, а друг радуется, так как сам под такую работу не заточен. Наш огород и сад вокруг дома на Северной зарастают травой. Жалко ужасно - ведь мама до госпитализации успела засадить огород. Мои редкие набеги туда во время дневного сна Мальчика ничего не меняют... Всё зарастает сорняками с такой скоростью, что опускаются руки.
  В июне от слабости Мальчик плохо стоял на ногах - коленки подкашивались. Сутками напролёт занималась здоровьем малыша, создавая для него идеальные условия - физические, психологические, гастрономические. Медленно, с рецидивами, дело шло на улучшение. В молодости я могла, но не стала фельдшером, однако учёба оставила представление о том, что такое человечий организм. Может, отчасти благодаря этому смогла построить лечение. Главным же было то, что я научилась болеть за него - как бы странно это ни звучало. Материнский инстинкт вещь удивительная и всемогущая. Иногда возникало ощущение, что я переливаю в него своё здоровье, как, например, переливают кровь. Выздоровления жаждала с такой силой, что оно случилось - при устранении от нас страшненькой костромской медицины.
  
  
  
  На снимках: мой малыш в описываемое время
  
  Количество выдаваемых в газету строк от этого не страдало. На редколлегии недавно обсуждали план работы отдела культуры. Резюме: сама пиши поменьше, других авторов активней организуй - ты ж начальник, а сама пишешь... Нет. Меньше писать не буду. Вопрос 'о чём бы написать?' передо мной никогда не стоял. Как успеть за всё 'отписаться' - тоже. Я часто представляю читателя, вникающего в мои строчки - не только костромского, но и живущего в разных уголках области, равной по площади Франции. Это помогает работать, да и жить... Ещё в пору нашей дружбы домами Петров сказал, что до достижения ребёнком семилетнего возраста мать его - не журналист. Выйдя на работу, с первого дня и до сих пор я опровергаю это утверждение.
  Конечно, свободный режим рабочего времени способствует продуктивности. Благодаря этому получается ночами добирать время, потраченное на Мальчика днём. Главреду всё равно, где и когда пишутся материалы в газету. Главное, чтобы вовремя поступали в редакционный портфель, а их авторы минимум раз в неделю приходили в редакцию - на планёрку. При конторском режиме моя производительность снизилась бы втрое, да ещё пришлось бы брать больничные листы. А работать в условиях свободы - всё равно что танцевать под музыку. Без оной поди потанцуй - надолго ли хватит?
  Раз в месяц делаю увлекательный разворот для женщин на местном материале и ещё литературную полосу, дважды в неделю - полосу Провинция и культура, плюс те материалы, что время от времени идут на первую полосу, либо в специальную рубрику 'Взгляд' или новостную подборку. Плюс подготовка в печать материалов культурной тематики внештатных авторов. Эта 'бухгалтерия' не ради того, чтобы подчеркнуть, что столько в газете не выдаёт никто, а потому, что сюжет истории поворачивает к абсурдному плану, озвученному Лёней Воеводиным: 'доказать, что отдел культуры не работает'.
  
  Глава вторая. Что им Гекуба или Наши мёртвые нас не покинут
  
  О попытке вернуть библиотеке имя Крупской и отменить Дедковскую премию; разрешение главреда опубликовать открытое письмо губернатору; о том, один ли в поле воин? Сон как аудиенция в иной мир
  
  Вскоре после выхода из отпуска последовали события, показывающие, как Базанков и компания "выстраивают живую память" о Дедкове. "Группа товарищей" ходила к губернатору просить о возвращении библиотеке имени Крупской, и результат-де не замедлит: вот-вот имя вернут - распоряжением губернатора. Выяснять достоверность слуха у библиотекарей не хотелось. Спросила в департаменте культуры - там равнодушно пожали плечами: а разве библиотека снимала имя Крупской? Позвонила в пресс-службу губернатора: какой документ возвращает имя Крупской библиотеке? Попросили часок подождать ответа и после добросовестно оповестили: а библиотека всегда носила имя Крупской и доселе носит. Может, вы что-то путаете?
  Атмосфера "Замка" Кафки...
  Пришёл в редакцию Негорюхин, посмеялся надо мной: "Да, имя Крупской вернули распоряжением нового губернатора!"
  - Вы блефуете. Такого распоряжения пока нет. А если так, почему об этом не сообщило ни одно костромское СМИ? Ведь о снятии имени Крупской оповещали!
  - А потому что кроме Вас, Вера Николаевна, это никого не интересует, а Вы в то время в очередном отпуске гуляли!
  Борис Николаевич довольно ухмылялся.
  О дальнейших планах 'группы товарищей' говорила его информация, которую собственноручно готовила к публикации. Под председательством Муренина в департаменте культуры состоялся совет по литературе и издательской деятельности. Он был внеочередной, ибо членам совета буквально приспичило незамедлительно учредить областную литературную премию имени А. Ф. Писемского за лучшее произведение художественной и документальной прозы.
  'Что же касается литературной премии имени И.А. Дедкова, учреждённой несколько лет назад главой администрации области, то она по причине не разработанности положения о награждении существовала только в документах, а обсуждение этого вопроса в компетенцию Совета по литературе не входит, и оно было принято нецелесообразным', говорилось в публикации.
  
  На планёрке сказала коллегам, что совершается подлость - в полном безмолвии СМИ. Последние события - внятная попытка похоронить Дедкова второй раз. Похоронить память о нём и сплясать от радости на его могиле. А кроме "Северной правды", вступиться за него некому.
  Гробовое молчание было ответом. Это был конец планёрки. Послушав молчание, я встала и вышла. Поднялись и остальные.
   Душа открепилась от тела, еле держалась в нём. Опишу это странное состояние. Если резко сажусь на стул, то не вся: что-то не успевает за телом и остаётся вверху. В груди в этот миг возникает ощущение пустоты, которое заполняется постепенно - секунд за пять. Как пушинка опускается медленно, так и душа. А я вынуждена, замерев, ждать завершения процесса. Чтобы избежать этакого "неземного" ощущения, надо вставать и садиться плавно. Ни от кого о подобном не слышала. Сама ни раньше, ни потом не испытывала. Но, кажется, и труднее никогда не было. Хуже - да, но не трудней душевно. Я всё время помнила: один в поле не воин. Как и то, что всё равно надо действовать.
  
  Пыталась взять интервью у Муренина. Как председатель Совета по литературе, он бы объяснил, почему Совету оказалось проще учредить новую премию, чем разработать положение о награждении уже учреждённой. Кому было поручено сделать это и почему до сих задание саботируется?
  Муренин отвечал по телефону. Ответы свелись к следующему: поручение было дано писательской организации в лице Михаила Базанкова. Напоминал ему о нём руководитель помощников замглавы администрации области по гуманитарному развитию Анатолий Кирпичник. Сам Муренин тоже неоднократно напоминал Юрию Лебедеву и Михаилу Базанкову, но ничего сделано не было, и потому премия Дедкова хоть и была учреждена губернатором в апреле 1995 года, ни разу не вручалась. Сам Муренин не понимает, зачем надо 'сталкивать лбами' Писемского и Дедкова. На Совете голосовал против отмены Дедковской премии вместе с Васей Травкиным и Витей Елмановым. Но в Совет входит почти всё правление писательской организации, а решение, как известно, принимается большинством голосов.
  Закончила интервью напоминанием, что Совет по литературе и издательской деятельности при областном департаменте культуры имеет право рекомендательного голоса, отменять решения глав администрации не его компетенция. Муренин согласился.
  Когда пришла визировать интервью, он долго думал, мялся, правил карандашиком свои ответы, а в итоге отказался от публикации. Бесповоротно. Так и ушла с двумя не подписанными им листочками с карандашной правкой автора - на вечную память об этом казусе. Они относятся к тем артефактам моего бумажного архива, которые и через четверть века вызывают оторопь. Хранятся вместе с письмом от Василия Травкина с редакционным входящим номером - он почему-то послал это письмо на редакцию, хотя обычно писал на домашний адрес. Вася приветствовал мою мысль об открытом письме губернатору, сообщал, что сказал Муренину, который приезжал в Судиславль: 'Нельзя оставлять подлость Базанкова без борьбы', а тот в ответ говорил не о деле, а обо мне: '...с раздражением, отпускал какие-то пошлые шуточки - да Вы сами, наверно, знаете его отношение к Вам'. Нет, не знала бы, если бы главред не направил это письмо мне.
  
  Хотела задать те же вопросы, что Муренину, Ермакову и Базанкову - строителю живой памяти о Дедкове... Но оба они, сделав дело, гуляли в летних отпусках. Июль...
  В который раз повторяла себе, что не может, не может, НЕ МОЖЕТ так просто обернуться дело для базанковского комплота, мечтающего закопать память об Игоре Александровиче...
  Безусловно, понимала: Дедков непотопляем. Пройдут годы, и всё будет: книги, памятник, библиотека имени... Но почему эти годы должны пройти в торжестве пошлости, против чего было направлено всё творчество, всё существо Дедкова?! Трудно переоценить его бесценный, своевременный вклад в нравственное здоровье общества, который оно принять не может ввиду глубокой болезни.
  Чтение Дедкова на тот момент было единственным подтверждением, что свет, разум, благородство в чистом виде - существуют! Даже те, кто с энтузиазмом поддержали сначала: Игнатьев, Иноземцева, теперь советуют отступиться. Игнатьев: 'Кострома умеет вставать стеной. Не карабкайтесь на стену, Вера Николаевна. Ногти поломаете'. Или: 'На Кострому с ружьём в одиночку не ходят'. Может ли человек быть уверен в правоте, когда остаётся в своей позиции один? Открыла монографию Дедкова "Сергей Залыгин". Наугад. Чтобы сориентировал, помог ответил. Игорь Александрович помог:
  "... с редким почтением и осмысленностью звучат в рассказе имена людей, оставивших по себе долгую, долгую память: кажется, от простого присутствия тех имён на мемориальных досках, уличных табличках жизнь становится чуточку разумней и значительней..."
  Да, на стену глупо карабкаться. Но если... ради того, чтобы "жизнь стала чуточку разумней и значительней", то может, не так уж глупо, вовсе не глупо?
  Сидела за редакционным столом, смотрела в серое, как сукно, небо, туда направляя мольбу о помощи. Нет, не Богу. Беспокоить Всевышнего в вопросах, с которыми люди должны управляться сами, не следует, сказал как-то Леонович, и этот императив сразу лёг на мою душу - как влитой, как собственный.
  Обратилась, словно к близкому человеку: ИГОРЬ, ПОМОГИТЕ МНЕ. ВИДИТЕ, БОЛЬШЕ НЕКОМУ. Произошедшее далее за чудо не считаю. Просто не мог Игорь Александрович не помочь.
  Было поздно, время - нерабочее... Но вошёл Петров, остановился на пороге, прислонившись к косяку, и сказал:
  - Ну ладно, делай что-нибудь. Я готов опубликовать письмо губернатору - если его подпишут известные всем костромичи.
  Может, мы могли быть командой, когда бы не расхождения во взглядах на релаксацию. Как бы красиво и правильно было всё то, что сейчас безобразно и неправильно. Стоять за Дедкова горой - естественная обязанность редакции "Северной правды". Никто бы не усомнился в таком её праве. Мы бы ходили в Дедковскую библиотеку мимо памятника Дедкова. Возможно - по улице имени великого гуманиста своей эпохи.
  
  В одну из ночей впервые приснился Дедков. Приснился, или мне дали аудиенцию в тот мир, куда он ушёл - вопрос нерешённый тогда, да и через четверть века тоже.
  ...Зал в золотом полумраке с потолками столь высокими, что тонут во тьме. За этим залом угадываются другие, со всех сторон. Звучит ниоткуда скрипка. Мелодия несомненно еврейская. Очень красивая... Шёпоты и смехи, шелест счастья, неясные звуки, лёгкое шарканье туфель по паркету - как бы танец. Никого нет, но всё не пусто. Никто не удивлён, что там, где я, физически не пусто. Чувствую эти бестелесные души, как и свою неуместную здесь телесность. Никого не видя, ощущаю их и того, из-за которого я здесь. Он выходит в своём знакомом по фотографиям облике из-за колонн лёгким, быстрым шагом - ко мне, по прямой. И... всё так коротко, но полно. Был ли танец? Похоже, да. Похоже, там разговаривают не словами... И он сказал этим странным способом: 'Да не убивайся ты так за меня. Знаешь, для меня уже всё далеко позади. Мне теперь всё равно...'. Голоса я не слышала, но передача мысли обошлась без него. Проснулась с тактильной памятью о лацкане его пиджака под своей ладонью и с мыслью, которую, не знаю, удалось ли сообщить ему: 'Видимо, 'всё равно' не всё, если я оказалась здесь, чтобы ты сказал мне это'.
  Следующей зимой я напишу стихотворение, в котором этот странный случай (или всё же сон?) отразится...
  
  По Мира водили меня и нужда, и химеры.
  Таскали дела и какая-то чёртова сила.
  По Мира немирное сердце в груди я носила,
  баюкать пытаясь его стихотворным размером.
  
  В любимое время полуночи, или во время другое
  на Мира зима проникала под шапку и шубу.
  И жаркою розой цвели поцелуи и губы,
  а что не сбылось, то опять врачевалось строкою.
  
  И розы ложились к подножью Дедковского дома,
  и Там застигали его, в золотом полумраке,
  где жизнь словно танец - не наша, подобная драке,
  и где мы встречались, хоть не были раньше знакомы.
  
  И снова зима, и шаги в карнавале метельном.
  А тихо здесь было весной, только горлышко птичье дрожало...
  И эта дорога, что скатертью смирно лежала,
  уж знала: не всем по пути, кто идёт параллельно.
  
  И всё начиналось опять и кончалось строкою,
  и старость, под утро себя осознавшая детством.
  Проспект от любимых прими, если можешь, в наследство,
  текущий сквозь город, сквозь сердце холодной рекою.
  
  Глава третья. Как мы спасали премию имени Дедкова
  
  О письме губернатору; о встрече с Григорием Кусочкиным; о разногласиях с Людмилой Кирилловой и о 'доносительских функциях' бывшего завотделом пропаганды Гашина, и не только его
  
  Что-то многовато чудес в предыдущей главе. А дела требовали практических действий.
  С Пашей-златоустом из Литмузея сочинили письмо губернатору. Павлику сказала: ты напишешь лучше меня. Он ответил: "Только сейчас не говорите никому, что это я". Пообещала: только позже, лет через... Уже можно, Павел Борисович?.. (вопрос из года 2024-го). Если всё ещё нельзя, покорнейше прошу простить... Но кажется, люди, ежегодно с тех пор получающие Дедковскую премию, к которой прилагаются деньги, могут нас за это только благодарить...
  14 августа 1997 года письмо было опубликовано.
  
   ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
   Виктору Андреевичу ШЕРШУНОВУ, губернатору области
  
  Уважаемый Виктор Андреевич,
  литературные традиции нашего края своими корнями уходят в далёкое прошлое. Из глубины веков к нам пришли Ипатьевская летопись и оригинальное устное народное творчество. Имена А.Ф. Писемского, А.Н. Островского, Ю.В. Жадовской, С.В. Максимова, В.В. Розанова и других украшают отечественную литературу, являясь не только достоянием истории, но и живым, насущным чтением современной мыслящей России.
  На литературной ниве плодотворно и талантливо работало ни одно поколение костромских литераторов. Их творчество достойно постоянного внимания, а высшие проявления их писательских дарований заслуживают увековечения. Памятники им должны прорастать на костромской земле.
  Среди подобных литераторов должно стоять имя и творчество И. А. Дедкова, органично и мощно продолжившего лучшие традиции классической русской критики. Вне его глубоких, блестящих оценок творчества крупнейших русских писателей второй половины ХХ века немыслим любой разговор о современной литературе. Уже сегодня - без осторожной паузы - проверки временем - стало ясно, что Дедков не только критик номер один целого периода отечественной словесности. Своей незаурядной личностью он достойно и полно олицетворяет эпоху, причем её лучшие, самые талантливые черты. Он твёрдо стоял на нравственных позициях, внеся своими произведениями ценный, редкостно уместный вклад в нравственное здоровье общества, который, к сожалению, оно медлит принять.
  В связи с вышеизложенным считаем целесообразным:
  1. Не отменять областной литературной премии имени Дедкова, учреждённой постановлением главы администрации области, Вашего предшественника, в апреле 1995 года. Разработку положения о награждении поручить Совету по литературе и издательской деятельности, председатель Н.В. Муренин. Так как Костромская писательская организация под председательством М.Ф. Базанкова за два года не справилась с этим заданием.
  2. Выделить средства на издание полного собрания сочинений Игоря Дедкова и издать его в Костроме, так как именно здесь творчество его прошло становление и стало гордостью не только Костромы, но всей читающей и мыслящей России.
  
  От общественного фонда культуры Костромской области А.В. Соловьёва
  От литературного музея Костромы В.П. Кузьмина
  От Союза театральных деятелей Д.А. Кромский
  От Костромской журналистской организации Е.Ю. Камынин
  А также:
  Заслуженный работник культуры РФ, лауреат муниципальной премии им. Д.С. Лихачёва В.Я. Игнатьев; лауреат той же премии Е.В. Радченко; заслуженный архитектор России И.Ш. Шевелёв; поэты Александр Бугров, Юрий Бекишев, Владимир Леонович, писатель Василий Травкин, художник Григорий Кусочкин.
  
  Поэт Юра Бекишев, подписывая челобитную губернатору, забавно высказался о Базанкове: "Я его читаю. В порядке юмора - как можно в писателя играть. И ведь почти всё у него получается... кроме главного".
  Отдельная история, как Юрий Вениаминыч организовал нашу встречу с Григорием Кусочкиным, знаменитым художником-примитивистом. Юра предупредил, что 'Гриня охальник', это всем известно, и я не должна возмущаться, если услышу что-то неприличное... Не сомневаюсь, что Григорию он предварительно тоже говорил какие-то слова обо мне. Юра волновался всю дорогу, заранее мучительно переживая, что Гриня может... он такой... Но он же Талант - центральное телевидение уже второй фильм о нём делает, поэтому, если что... я должна простить.
  Место, где Кусочкин нас принял, поразило. Недалеко от Гаупвахты какой-то полуподвал, голосивший пьяненькими мужичками - ни одной женщины. Показалось даже, это не наше время, какое-то другое. При том, что заведение до отказу забито, Гриша сидел за столиком один. И он был трезвый. Свободно поднялся навстречу, протянутую для рукопожатия руку галантно поцеловал. Воспоминание о том, как был одет, явно ложное: во фрак. Не могло такого быть - точно не фрак...
  Григорий был вежлив и умён... После того, как поставил свою подпись под письмом губернатору, спросил у Юры, можно ли уже? Юра кивнул, и Гриня наполнил стопки. Но охальника в нём я так и не обнаружила. Мы разговорились, я назвала его работы картинами, он поправил: это не картины - дураковины, разве не видишь?.. После второй рюмки Юра буквально за руку вывел меня из подвала, хотя разговор был интересный и хотелось его продолжать. Но Юра считал, что Гриша уже 'поехал', и лучше уйти сейчас.
  Юра умел влиять на людей, если хотел.
  Но в этом плане он редко чего-нибудь хотел (на моей памяти). Случай с Гриней уникальный. Зато моральная поддержка, которая шла от Бекишева на протяжении нашей дружбы, была очевидной и непревзойдённой по глубине понимания...
  
  
  
  Одна из Гришиных 'дураковин' Григорий Кусочкин, художник-примитивист
  
  Газета "Костромские ведомости" по поводу попытки отменить Дедковскую премию, опубликовала заметочку. Коллеги в суть дела не вникали, потому просьба "не отменять" Дедковскую премию у них превратилась в "учредить". Ну, учредить так учредить... уже учреждённую.
  
   С кем вы, господа литераторы - с Дедковым или Писемским?
  
  Группа костромской интеллигенции обратилась к губернатору с просьбой учредить литературную премию имени Дедкова.
  За этим невинным, казалось бы, обращением, кроется серьёзный конфликт. Дело в том, что постановление о литературной премии имени Дедкова было принято ещё прошлой областной администрацией в апреле 1995 года, но в жизнь не воплотилось. И вот нынешним летом Совет по литературе и издательской деятельности решил отказаться от имени Дедкова и присвоить литературной премии имя Писемского. Но оказалось, не все с этим решением согласны, и вокруг него ещё будут ломаться копья.
  
  25 сентября я опубликовала подборку информаций, среди которых была такая:
  
  ИГОРЬ ДЕДКОВ - В КОСТРОМСКОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ
  
  Как мы уже сообщали, областная литературная премия И.А. Дедкова, учреждённая губернатором в апреле 1995 года, "повисла в воздухе" по причине того, что положение о награждении ею не было разработано, а после решения Совета по литературе и издательской деятельности об учреждении новой областной премии им. А.Ф. Писемского едва не перестала существовать. Предложение об учреждении новой премии исходило от главы писательской организации М. Базанкова. Против голосовали В. Травкин, В. Елманов и Н. Муренин. Большинство голосов осталось за единомышленниками М. Базанкова, и предложение было принято.
  Может быть, в результате премия им. И.А. Дедкова была бы просто "задвинута в угол" и забыта, но люди, к чьим именам в городе относятся с уважением, поставили подписи под открытым письмом В. Шершунову, в котором просили не отменять областной литературной премии им. И.А. Дедкова и издать собрание его сочинений.
  Челобитная попала в надлежащее ведомство - департамент по культуре, кино и историческому наследию. Мы спросили его начальника Е. Ермакова, как решается вопрос сегодня.
  - Я не член Совета, но присутствовал на том заседании, где решили утвердить премию им. А.Ф. Писемского. Тогда поднялся Муренин и спросил: "А как же быть с премией имени Дедкова?" После этого мы встречались с Базанковым и Мурениным. Переговоры привели к следующему результату: сделать премию Дедкова премией журнала "Губернский дом".
  - А издание произведений Дедкова?
  - Недавно решили вопрос о костромском издательстве и рекомендовали Н. Муренина на должность директора. Я думаю, если Муренин возьмётся первым делом издать произведения Дедкова, это будет прекрасно.
  
  'Хвост' моей информации о том, как Базанков выстраивает 'живую память' о Дедкове, Людмила Кириллова отрубила. Сказала с видом величайшей умудрённости: Базанков - такая мелкая сошка в сравнении с Дедковым...
   - Но теперь-то, похоже, каждый базанков может задвинуть его в угол на время, какое ему заблагорассудится?
  - Жизнь Базанкова накажет, - ответствовала Людмила.
  - Не накажет, пока обеспечиваем ему благоприятный режим: делайте и говорите, что хотите, Михаил Фёдорович, мы смолчим. А мы лучше Базанкова лишь настолько, насколько не даём ему разгуляться. Но мы не обнаруживаем себя. И потому у нас всё хорошо: и Базанков не обидится, и Дедков стерпит. Но сколько можно глотать дерьмо, и молча? Все книги Дедкова об этом - НЕ ГЛОТАТЬ! И да, в понятие "делать газету", которым Вы часто оперируете, долг противостоять злу уже не входит?
  Я дала ей записку от... Дедкова. Прямо так там и было написано: 'Кирилловой от Дедкова':
  "Страх, но не тот, от которого кричат в голос, бегут, куда глаза глядят, падают в обморок. Иногда он принимает вид здравомыслия, умеренности, умудрённости. Всё зло мира, особенно ближнего, а не дальнего - объяснять, понимать, прощать - вот хорошая мина при плохой игре того же страха: обнаруживать себя неприлично, недостойно, стыдно, опасно".
  Вышел и другой спор - о статье "О Марине Цветаевой, принцессе Диане и русской национальной идее", которую я мысленно писала давно, и не дала Кирилловой испортить.
  Остаётся вспомнить фразу Дедкова: механика покорности мне не даётся. Может, мы жарковато поспорили об этой статье. Я, пункт за пунктом, аргументированно доказала, что её правка что угодно - но не редактирование, а внятная попытка из статьи со смыслом сделать статью ни о чём. А если бы я уступила, вряд ли через год и полтора читатели, с которыми сталкивалась по разным поводам, говорили:
  - Я давно хотел(а) сказать Вам спасибо за статью о Цветаевой и русской национальной идее. Она хранится у меня в папке, вырезанная из газеты.
  Последний отклик - а эту главу пишу спустя два года после выхода статьи о Цветаевой, случился в кабинете Евгения Зайцева и Виктора Бадина, которому я принесла текст на подпись. Евгений Семёнович беседовал с человеком преклонного возраста, который встрепенулся на моё имя: 'Так это Вера Арямнова? Давно хотел сказать: Вы написали замечательную статью. Вы, наверное, сами до конца не поняли, что написали'.
  Статью о Марине Цветаевой я написала к дню её рождения. Толчком стало то, что 31 августа, в день гибели Марины Ивановны, вся Россия-матушка заодно с англичанами убивалась по принцессе Диане, а о чистокровной королеве русского стиха Марине почти не вспоминала.
  А человеком, похвалившим мой неосознанный, по его высокомерному предположению, труд, оказался бывший сотрудник "Северной правды" Гашин. Да, тот самый, о котором Игорь Дедков в Дневниках писал: 'Михаил Васильевич Логойко, воевавший в Гражданскую войну под началом Якира, предупреждал нас с Володей Ляпуновым против Гашина (зав. отделом пропаганды редакции), явно намекая на его доносительские склонности и функции'.
  Прав Дедков был и в том, что сокращения штатов в этой организации не предвидится. Что "Северная правда" прошита её агентами вдоль и поперёк. Но тогда, в 1997-м, я об этом смутно догадывалась. А позже прочту в новомировской публикации Дедковских Дневников:
  "Подобным же образом несколько лет назад осведомлённый человек предупредил нас с Тамарой против Е.З., человека уже нашего поколения. И это, я думаю, далеко не все". Имелся в виду Евгений Семёнович Зайцев, уже знакомый персонаж моего повествования...
  Станет ясно, что дело по оказанию сопротивления переименованию библиотеки обстояло не просто, а... гораздо проще. Некоторые просто работали, то есть, выполняли конкретные задания. Ведь Игорь Александрович по окончании МГУ попал в Кострому как поднадзорный известного ведомства, 'которое и в дальнейшем не спускало своих глаз 'из-под голубого околыша', как сказано в дневнике, с лидера университетской молодёжи бурной поры 1953-57 годов. О, с ним 'работали' вовсю! И не только с ним - допрашивали сокурсников, имевших с ним переписку.
  
  Глава четвёртая. Кое-что о жизни Дедкова
  
  О студенческих годах в МГУ и 'втором университете', о костромской драме и московской трагедии судьбы Дедкова
  
  
  
  Игорь Дедков перед отъездом в Кострому в 1957 году, и перед возвращением в Москву в 1987-м
  
  '...личность и человечная мысль Дедкова притягивают многих как проблеск надежды'
  
  Сергей Яковлев
  
  Критиком в провинции - причем любым, а не только литературным - быть очень непросто
  
  Сергей Страшнов
  Эта жажда ясности, эта бескомпромиссность в определении своего отношения к людям и явлениям, да и к самому себе тоже - самая, пожалуй, сильная сторона его статей, книг и, особенно, дневника
  Руслан Киреев
  
  Когда-то одного мальчика в школе наказали - в угол поставили. Дома он радостно рассказал, что ему лучший угол достался. Я припомнил этот случай лет двадцать назад, когда Дедков прислал свою книжку 'Во все концы дорога далека', открывавшуюся восторженной статьёй о Костроме и вообще о русской провинциальной жизни...', - написал Андрей Турков. Вместе с тем, Андрей Михайлович отмечает, что Дедков окончил два университета - не только столичный, но и университет провинциальной жизни.
  Можно гадать, был бы его творческий результат иным и насколько, если бы не второй университет. Также можно представлять, чего достиг бы на социальной лестнице человек его масштаба и дарования, не лишённый столичных возможностей смолоду.
  Но развивать тему 'если бы да кабы' охоты нет, когда перед нами реальная судьба живого человека уже помещена в рамку прожитых лет: 1934-1994, а в 60-х годах литературный критик Игорь Дедков вышел, как принято было говорить, на всесоюзную орбиту... Зная при том, что на ферме Вохомского сырзавода коровы стоят голодные, настолько обессиленные, что не способны принести приплод... Зная (из чухломской газеты 'Колхозная правда') что 'Хлебнуть горя - это значит проехать по дороге Чухлома - Введенское'. Впрочем, не только из газеты. Немало непролазных дорог одолел сотрудник 'Северной правды' - когда на попутке, когда на тракторе, а когда и пешком, в отцовских офицерских сапогах, которые были хороши для Москвы, а в командировках промокали.
  Ловлю себя на мысли, что мельчу, вспомнив о сапогах, пусть как будто и кстати. Сказать-то надо о бесценном, буквально 'парном' опыте, какой он получал о жизни российской провинции, её людях, и какой мог быть не получен, не окажись вчерашний блестящий студент лучшего вуза страны в Костромской области. А с другой стороны, что - опыт - без возможности усвоить его на дедковском уровне осмысления фактов? Сам Игорь Александрович, конечно, отдавал себе отчёт в том, что он и его жена Тамара Федоровна 'стали такими, какие есть, благодаря Костроме и в то же время - вопреки ей'... Но думается, где бы после университета ни оказался Дедков, свою миссию он бы выполнил. В этом смысле Кострома не лучше и не хуже, чем любой другой провинциальный город.
  
  'О действительность можно уколоться как о булавку'. Это наблюдение Игоря Александровича Дедкова не умозрительное. Думается, уже в студенческие годы действительность 'уколола' его весьма ощутимо.
  Доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС о культе личности Сталина взрывной волной прокатился и по гуманитарным вузам страны. Эпицентром студенческих волнений стал факультет журналистики МГУ, точнее, 4-й курс, который впоследствии принято называть дедковским. Свободомыслие в тех головах, в которых оно было, вырвалось вовне. Сам Дедков искренне поверил в хрущёвскую оттепель. Он выступил с конструктивным докладом против догматизма в учебном процессе будущих журналистов, сделал акценты на разоблачении сталинизма и отсутствии гласности. Стенограмма выступления появилась в спецвыпуске факультетской газеты 'Журналист'.
  О, что началось. Ортодоксальная профессура, ЦК-овские и гебистские кадры сконцентрировались на промывке горячих студенческих голов. Дедков поначалу не принял всерьёз обвинений консервативно настроенных преподавателей. В общежитии на Ленинских горах предложил сокурсникам организовать кружок по изучению диктатуры партии в стране. Кто-то тут же донёс на него на Лубянку. Комсомольского вожака обвинили в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме, в политической невоспитанности и незрелости, даже в растлении малолетних - в том смысле, что на собрании было принято обращение к младшим курсам.
  Увещевать студентов курса горком партии направил известных журналистов и писателей во главе с редактором журнала 'Советский Союз' Н. Грибачёвым. Их фарисейские речи не подействовали, но освистаны не были - атмосфера в вузе уже сгустилась... Шли бесконечные 'проработки'. Понятно, студенческому лидеру досталось по полной. Да и формально лидерства его лишили. Младой карьерист В. Чикин 'воцарился' в секретарском комсомольском кресле. Именно так. Сам Игорь никогда не занимал места за преподавательским столом - оттаскивал свой стул в угол. Хотя и тут не садился - говорил, стоя за спинкой стула. На этой мелочи можно было не упоминать, если бы она не была такой говорящей...
  Снять Дедкова с должности секретаря факультетского бюро ВЛКСМ и вывести из его состава потребовала военная кафедра - иначе Дедкова аттестуют как студента, не получившего должной военно-политической подготовки. Это означало одно: три года службы в армии рядовым. В вуз пригласили отца Игоря, военнослужащего полковника, дав понять, что именному стипендиату Игорю Дедкову не дадут защитить диплом. Мол, в сложившейся обстановке он вряд ли достоин носить звание офицера запаса Советской армии. (За полгода до этого Игорь завершил занятия по военной подготовке и после 30-дневных сборов и сдачи госэкзамена ему было присвоено звание младшего лейтенанта запаса). Угроза вместо защиты диплома оказаться в армии была реальной. Научный руководитель его дипломной работы доцент В.А. Архипов уже отказался от дипломника по идеологическим соображениям. Что уж мечтать об аспирантуре в Москве...
  Обложенные со всех сторон идеологическими флажками, студенты погасили эмоции... 'Кем по отношению к Дедкову были мы, вынужденно поднимавшие руки на заседании бюро и понимавшие, что иначе нельзя, иначе будет непоправимо плохо?' - напишет впоследствии выпускник факультета журналистики МГУ 1961 года Николай Великанов. Думается, Игорь правильно понимал истинную суть событий, понимал по большому счёту. По свидетельству того же Великанова 'Несколько ранее Дедков как-то по-своему глубоко воспринял содержание эпиграфа к напечатанному в то время роману Бруно Ясенского 'Заговор равнодушных'. На моей памяти Игорь несколько раз цитировал этот тест. В близком к оригиналу издании он звучит так: 'Не бойся врагов, самое страшное, что могут сделать, это убить. Не бойтесь друзей - самое страшное, что они могут сделать, - это предать. Бойтесь равнодушных: они не убивают и не предают, но именно с их молчаливого согласия совершаются на земле предательства и убийства'...
  Об этой истории можно написать отдельный роман, где было бы всё традициях сталинского времени: страх сломать жизнь себе и близким; доносы и карьеризм одних, мужество и поддержка других...
  Пока рассеивался этот нелирический туман над будущим блестящего студента, туберкулёз лёгких, перенесённый в военном детстве, в эвакуации, обострился. Заключённый медиками в домашних стенах, Игорь писал дипломную работу. Невероятных усилий стоило это человеку очень нездоровому, к тому же получившему жёсткий моральный удар, а защита диплома тоже не сулила, как минимум, быть безоблачной. Дипломный руководитель к тому времени определился. Думается, следует с благодарностью упомянуть имя этого славного человека: Николаев Петр Алексеевич (1924-2007). Спустя много лет после бурной защиты диплома в письме к своему бывшему дипломнику этот маститый литературовед написал такие строки: 'Я внимательно читаю Ваши статьи, неоднократно говорил на многих собраниях секции московских критиков о Вашем пути от науки (а Вашу работу о Плеханове я считаю научной) через публицистику к критике. Близкий мне человек С.П. Залыгин не раз говорил мне о Вас хорошо...' Кстати, вопреки стараниям оппонентов, защитился Дедков на отлично.
  'Оттепельная' инерция в стране и в университете весной 1957 года ещё была жива, и все студенты получили направления на работу. Некоторые - как можно дальше от Москвы, например, И.А. Саркисян отправился аж на Чукотку. Дедкову при распределении разрешили выбрать город - после того как он заболел и за него заступились преподаватели (участник гражданской войны доцент Е.С. Ухалов, например, хлопотал за него в ЦК партии, сказав там старым знакомым: 'С кем вы останетесь, если такие головы вам не нужны?').
  Заявки из городов, где ждали на работу выпускников, висели на доске объявлений. Когда Дедков решил - Кострома, начались промедления - где-то шли 'согласования'. В комиссию по распределению выпускников факультета журналистики МГУ в редакции газет и журналов входили работники аппарата ЦК КПСС, а в случае с Игорем и других ведомств... Наконец, распределение было подписано.
  На факультете потихоньку говорили: раньше Дедкова туда приедет 'чёрный пакет' из Москвы (в царские времена такое называлось ссылкой под гласный надзор). И не ошиблись. Тамара Фёдоровна, вспоминая те годы, рассказывала: 'В 1959 году шли допросы Игоря Александровича в Костромском УКГБ. Требовали объяснений по поводу переписки с университетскими друзьями и признания, что он продолжает поддерживать существование кружка по изучению проблем диктатуры партии в стране, о котором его товарищи и он договорились в 1957 году в общежитии на Ленинских горах. Организационных форм этот кружок не принимал, и, кроме единственного сбора и прозвучавшего там доклада самого Дедкова о том, что надо изучать современную политическую реальность, его писем друзьям-однокурсникам с предложением встретиться летом 1958 года, действий кружка не последовало. Официально 'университетское дело' Дедкова в 1959 году закрывалось. На самом деле оно велось областным управлением госбезопасности все годы жизни И.А. Дедкова в Костроме. В 1959 году прошли допросы друзей И.А. Дедкова, состоявших с ним в переписке, в самых разных городах, от Пскова до Чукотки. Никакой вины за собой и своими товарищами на допросах и в объяснительных записках, которые ему пришлось писать в Костромском УКГБ, Игорь не признал'.
  Состояние здоровья Дедкова перед выездом в провинцию оставляло желать лучшего - температурил, принимал лекарства... но в Костроме ждали к 1 сентября 1957 года. Трудоустройство на местах регламентировалось обкомами КПСС. Очень переживал, что смог приехать только 5-го...
  Видится сонная Кострома в шестом часу утра... Выходящий из вагона невыспавшийся молодой человек, которого поздно вечером провожали на Ярославском вокзале друзья, а встретила пустынная привокзальная площадь неизвестного городка и знобкая свежесть раннего сентябрьского утра... Надеюсь, дождя не было.
  *
   'Это было время самого большого моего одиночества. Моей недостаточной вписанности в эту жизнь'. Так писал он о начале пребывания в Костроме в качестве сотрудника 'Северной правды', материалы которого не могли быть опубликованы без зверской (выражение самого Дедкова) правки. Ни по форме, ни по смыслу они не совпадали со стилем партийной газеты.
   Врастание в костромскую жизнь было тяжким, о чём свидетельствуют его письма, другие записи, главным образом, неопубликованные - до поры.
  Думается, не стоит сильно драматизировать это время его жизни. В конце концов, новую жизнь начинать всегда непросто. А уж если тебе едва за двадцать, и обострение туберкулёза, гасимое таблетками, даёт знать о себе испариной и слабостью? К тому же, шокировал вчерашнего столичного студента и обычный антураж провинциального городка: 'В городе лают собаки, кричат петухи, дороги можно переходить под любым углом и в любом месте. Не было ещё случая, чтобы я, проходя по скверу или парку, не натолкнулся на пьяных. Они разумны настолько, чтобы не валяться на земле, зато занимают много скамеек и лавочек' написал он 7 сентября 1957 г. невесте Тамаре Сальниковой.
  В одном из писем он 'с раздражением назвал город, в котором жил и работал, 'захолустной Костромой', пишут люди, издавшие его письма того времени. Переписка конца пятидесятых была передана в университетский научно-просветительский центр им. И. А. Дедкова после ухода из жизни его вдовы в 2016 году. Поясняется, что в Дневниках её мужа практически ничего нет об этом периоде его жизни, потому что Тамара Федоровна редактировала тексты. 'Видимо, для того, чтобы избежать вполне ощутимо возникающего диссонанса в оценке одних и тех же реалий костромской провинции, над текстами дневника перед его изданием поработали редакторские ножницы'. Исследователи 'раннего образа Дедкова' пишут: 'Супруга Игоря Александровича нередко пыталась заретушировать эти факты, скрыть их от внимания общественности, создав впечатление, что он был глубоко уверенным в себе, своих силах и высоком предназначении человеком'.
  Думается, Дедковские высказывания о Костроме показывают естественную эволюцию его отношения к месту, где прожил тридцать лет. Но до конца его жизни остаются неровными.
  В 1982 году он писал: 'В 57-м году после Московского университета я приехал в Кострому работать. Позже понял, что приехал жить. Наверное, Кострома и есть моя настоящая малая родина'. По его признанию, 'в 60-х мне ещё долго казалось, что я в 'затянувшейся командировке', хотя ни единого движения я тогда и позже не сделал, чтобы её прервать. И, думаю теперь, что я прекрасно понимал тогда всю невозможность иной участи'. Через десять лет после окончания МГУ он писал о городе, куда был направлен после завершения учёбы: 'Я благодарен Костроме за её несуетность, за её тишину, за её книги, за правоту и свободу её университетов, за её суровость и доброту, за её читателей. Я благодарен русской провинции за уроки стойкости и скромности, за мудрость и консерватизм её живой жизни'.
  А уже из Москвы, писал Василию Травкину: 'О Костроме я жалею и вспоминаю часто. Но как вспомнишь, кто там и что в писательской организации...'. Посетив город в начале 1992 года, писал: 'От посещения Костромы осталось горькое чувство. Впервые почувствовал, что отъезд наш случился вовремя и жалеть не нужно'.
  
  Тамару Федоровну понять нетрудно. Однако сознательно оставляя личную переписку и разные другие заметки эпистолярного жанра при себе, не предусмотрела, что после её смерти наследники не станут вникать, почему. Тут я вынуждена не договаривать, зная кое-что о последнем времени её жизни после инсульта, но связанная обещанием рассказчику молчать об этом.
  Нормально, что Тамара Фёдоровна не хотела, чтобы письма молодого Дедкова к ней кто-то читал. Есть вещи, место которым только в семейном архиве. Но письма оказались опубликованными, потому что стали, мягко говоря, безхозными. А, в Костроме при университете уже был создан Центр имени И.А. Дедкова, значит, там им и место. Я бы согласилась - если бы жива была основательница этого центра профессор Татьяна Ёлшина*, отношение которой к Игорю Александровичу и всему, что с ним связано, было по-человечески, по-женски умным, трепетным и бережным - дальше некуда. Но внезапно ушла из жизни и она...
  
  
  
  Профессор КГУ Татьяна Алексеевна Ёлшина Пиджак и портфель И.А. Дедкова в музее КГУ
  
  Учёные, как боги, 'сохраняют всё'. Их тоже можно понять - наука должна быть дотошной. Перед исследователем человек лежит под предметным стеклом...
  Как по мне, всего три его фразы из писем невесте и сокурснику - суть свидетельства внутреннего стержня Дедкова в начале творческой биографии. Они ценнее, чем метания: не уйти ли работать в обком, или на производство, а то и вовсе уехать в районную газету. В них уже виден человек, который не сдастся.
  
  - Веду себя скромно и ничего, кроме как желания учиться газетному делу, на своём лице не выражаю. Опрометчивых шагов пока никаких не делаю. И это 'пока', вероятно, надолго.
  
  - Я очень болезненно переживаю мои первые шаги в газете - ты это тоже понимаешь. О чём бы я хотел писать - об этом не пишут - и я о своём хотенье не мечтаю. Дай бог хоть каплю человечности притащить в эту газету!
  
  - Когда сижу в каком-нибудь Парфеньеве, я ненавижу сытую блестящую Москву и преклоняюсь перед народниками 70-х.
  
  Мартовская дневниковая запись (1958 г.) говорит о том же: ...комната, где я сплю, где под кроватью чемодан; двери в неё распахнуты; хозяева нас не стесняются, ругаются, шумят - это считается естественным. И никуда не денешься. Я должен улыбаться и быть довольным... Ты не должен поддаваться. Ты небогат временем, тебе скоро двадцать четыре, ты застрял на перепутье. Думай и пиши.
  Наверное, есть и другие фразы в таком ключе в этих письмах. При всём интересе к личности Дедкова я не прочла их тщательно, не прочла все. Интерес мой личностный, не 'учёный', а при этом как-то невместно читать письма, не предназначенные для иных глаз, кроме будущей жены и друга. Моё мнение не обязательно единственно верное, могут быть и другие обоснованные взгляды на это дело... А вот публикация 'непричёсанных' воспоминаний Н. Великанова о Дедкове - порадовала. Они подробны в части университетских событий и ценны тем, что описал их очевидец, и неравнодушный.
  Но вернёмся в конец 50-х годов, когда Дедков отошёл от партийно-комсомольской проблематики, с которой ему явно не повезло - не мог такой человек стать образцовым партийным писакой в соответствии с господствующими идеями и шаблонами их внедрения в массы. Игорь начал рецензировать кинофильмы, спектакли, книги, ездить в командировки по области... Тут дарование совпало с предназначением.
  'Дедков не выглядел аналитиком провинциальным. Уже в первой из заметных его рецензий того времени, пока репутация оставалась шаткой, речь шла о фильме испанском. Что могло в 1958 году подтолкнуть вышколенное редакционное руководство к нарушению стандартов локальной партийно-советской прессы? Пожалуй, только сила интеллекта и блеск стиля юного автора. Затем последуют его отзывы о пьесах немецких, английских, о кино польском, венгерском, итальянском, японском... Дедков заставил с собой считаться...', пишет С.Л. Страшнов, профессор ИвГУ, родоначальник Ивановской школы медиакоммуникаций.
  Мнение Сергея Леонидовича подтверждает, что тексты Дедкова произвели сдвиг в штатном расписании газеты: в 1959 году в 'Северной правде' появился отдел культуры! В это время Игорь получил доступ в областной научной библиотеке к книгам таких авторов, как Милюков, Бердяев, Розанов, С.Н. Булгаков, Мережковский. Разумеется, не упускал из виду и современный литпроцесс... Дедков тесно сошёлся с молодыми преподавателями пединститута Михаилом Пьяных и Николаем Скатовым. Тогда молодой критик стоял со Скатовым на одних идейных позициях. Они устраивали шумные обсуждения громких повестей Владимира Тендрякова, до хрипоты спорили о Валентине Овечкине и оба негодовали по поводу романов Всеволода Кочетова. Обзавёлся Дедков связями среди писателей, поэтов, художников, краеведов, библиотекарей, музейных и архивных работников... Всё вместе взятое по прошествии лет сделало рядового литературного сотрудника региональной газеты общепризнанным и авторитетным литературным критиком общенационального масштаба.
  Но скоро сказка сказывается, да не скоро (и не гладко) дело делается...
  Руслан Киреев пишет: 'После окончания МГУ вместо аспирантуры его вынудили уехать в полузаброшенную Кострому, и потом долго ему не давали никакого хода. Более-менее жизнь наладилась в 1962 году. Обком партии утвердил в должности завотделом культуры в газете. Спустя год он был принят в КПСС. Позже ему предложили должность заместителя главного редактора 'Северной правды'.
  В начале 1970-х Дедков подал заявление в Союз писателей. Рекомендации дали Феликс Кузнецов, Игорь Золотусский и костромской сочинитель Владимир Корнилов. Однако в приёмной комиссии Союза писателей России бумаги застряли на два с лишним года. Возможно, критику вновь помешали чекисты. В 1973 году шеф-редактор журнала 'Проблемы мира и социализма' Константин Зародов очень хотел вытащить его на работу в Прагу. Костромской обком КПСС дал блестящие характеристики. Всё испортила Лубянка, которая извлекла из архивов историю с 1957 годом. И в ЦК идею Зародова зарубили. В Союзе писателей России приёмная комиссия по делу Дедкова собралась лишь 4 апреля 1975 года. Все рецензенты говорили о критике только в восторженных тонах. Сомнения высказал один Александр Овчаренко: 'Я прочёл 26 статей и рецензии Дедкова. Рецензии в местных газетах мне не понравились <...> Почти все они резки, но заканчиваются доброжелательными заключениями: хорошо, что мы познакомились с новыми поэтами, новыми именами. Непонятно: что хорошего, если перед этим ругал и ругал этих поэтов. Это меня насторожило'.
  Ремарка.
  А меня не насторожило. Чтобы оценить рецензию правильно, надо ведь знать и материал, на который она написана. Я, к примеру, знаю, и потому нахожу рецензии Дедкова не резкими, но адекватными. А отметить появление новых имен на поэтическом поприще доброжелательно - почему бы и нет? Стихописательство - занятие более пристойное, чем, скажем, водку пить. К тому же, статьи Дедкова смутили члена ВКП (б) с 1948 года тем, что носили 'чисто эссеический характер', а он хотел бы в первую очередь увидеть в них политическую позицию автора. Прочитав в Википедии статью про Александра Ивановича, этому не удивляешься. А в общем, его мнение на результат голосования не повлияло.
  Надо учесть, что в 1968 году (в 34-х летнем возрасте), Дедков сам отклонил предложение поступить в Академию общественных наук - идеальную стартовую площадку карьерного роста. Думается, сыграло роль то, что 'С конца шестидесятых годов он пробился к читателю всесоюзному, всё чаще печатаясь в столичных газетах и солидных журналах. Независимость критика стала ещё очевиднее', как пишет Страшнов.
  Положим на чашку весов это волшебное слово - независимость, а на другую - карьера. Кто-то выбрал бы второе, но не Дедков.
  А Страшнов продолжает: 'Это обстоятельство (столичные публикации - В.А.) вызывало в Костроме не только гордость за него, но и повышенное рвение, с которым брались на вооружение доводы столичных противников Дедкова. Прежде всего препоны чинили партийные, а также другие органы. Ревностно встречали успехи и в родной, казалось бы, писательской среде. <...>А с некоторыми костромскими авторами и общаться по-человечески неприятно, хотя до отъезда Игоря Александровича в Москву коммунальные дрязги в областной организации он сдерживал одним фактом присутствия'.
  Из дневника Дедкова: 'Олег Хлевнюк в разгар спора о нынешней жизни проговорил - возможно, незаметно для других, но явственно для меня, что не завидует моей жизни (то есть всему её течению) и не хотел бы такой для себя... И я никому не хочу пожелать такой же, как у меня, у нас, но все подобные разговоры - теория, потому что 'времена не выбирают, в них живут и умирают'. И мне не понять, как бы я смог жить, работать, если бы у меня тогда были установки нынешних молодых людей, которые без конца толкуют про деньги, про доллары, загранпоездки и т.п. Я их не осуждаю, они деловые, практичные, ставящие превыше всего личное благо, - на здоровье, но мы были - на горе себе или на счастье - другими, и дело уже сделано. Второй попытки не будет'.
  Вопреки этому утверждению, она случилась. Когда началась горбачёвская перестройка, либерально настроенные писатели решили, что теперь сами могут избирать руководство творческих союзов и редакторов литературных изданий. В московских писательских кругах пошли разговоры о том, что неплохо было бы вернуть из Костромы в Москву Дедкова. Москве понадобились творцы, созидатели. Блестящий эрудит, личность творческая и бескомпромиссная - 'неподкупный критик Игорь Дедков', как никто другой, соответствовал выдвинутым перестройкой качествам лидера. Он получил три предложения работы: из 'Огонька', 'Нового мира', 'Коммуниста'. В 1986 году его имя становится ещё более популярным - после пуб?ликации 'антибондаревской' ста?тьи в 'Вопросах литературы'. Этим Дедков сам разрушил возможность своего выбора ('Новый мир', заместитель главреда). Но это его не смущает: '...хорошая статья дороже хорошей должности'. И да, вместо 'Нового мира', где сотрудники уже готовили ему рабочее место, Дедков оказался в 'Коммунисте', переименованным вскоре в 'Свободную мысль'.
  Из дневниковых записей следует, что решающим фактором возвращения в столицу стал семейный: 'Так долго Москва излучала не новые светлые идеи, а ложь и фальшь, что образовалась привычка не собираться, а оставаться на месте, и если я изменил этой привычке, то только потому, что переменились времена, а все домашние переживания окончательно сосредоточились на Москве: там сыновья, там стареют родители' ('ЛГ', 1990, ? 23).
  Побывал в Италии, в Штатах (в свите Горбачева). Но... год не вел дневника: 'Не пишу дневника. Плохо. И не пойму почему. Много надо писать? Если про то, что в газетах, то да. Если про душевную смуту, - тоже'. После первой поездки за границу (Италия), собственными глазами увидев уровень жизни людей в этой стране, Дедков в устной беседе сказал Владимиру Леоновичу: 'Они украли у нас жизнь'. Они. Конечно, не итальянцев имел он в виду. О поездке в Барселону (значительно позднее) безрадостную запись Дедков оставил. По приезде туда у него прорвалась подошва, а купить новые туфли - не на что. Так и прожил барселонскую неделю: '...вроде бы российский литератор, и не последнего ряда, заместитель редактора журнала, немолодой человек, что-?то обязанный заработать за долгие годы, чтобы чувствовать себя уверенно и обеспеченно, - так и проходил, чувствуя лёгкий, крошечный холодок правой ступней...'.
  
  Уже будучи москвичом, Игорь Дедков так оценивает преимущества своей жизни в Костроме: 'Всё-таки провинциальная жизнь с её размеренным, неторопливым ритмом, с её тесными обстоятельствами и давней бедностью, кажется, действует на ум и душу благотворительно, врачующе. Она больше включает в извечный ход жизни, укрепляя здравый смысл и моральный консерватизм' ('Литературное обозрение', 1991, ? 2).
  Семилетняя жизнь в Москве характеризуется Дедковым преимущественно такими ловами: 'суета, вздор, какая-то рассредоточенность', 'мельтешение, подчинение'... Но одна запись (23.3.1992) выбивается из этого контекста: 'От посещения Костромы осталось горькое чувство. Впервые почувствовал, что отъезд наш случился вовремя и жалеть не нужно. Возможно, если бы мы продолжали там жить, то многое из того, что теперь лезло на глаза, просто бы не замечалось... Это обилие торгашей, толчея, мусор, носимый ветром по площади, крошащиеся фасады зданий, того же старого вокзала - даже дрогнуло сердце... И здания, как люди, беззащитны и столь же заброшены... и горько стало, и бессильно - от невозможности что?-либо переменить, помочь, заступиться'. Ей можно противопоставить другую: 'Часто вспоминаю Кострому, и жалею о той жизни' (17.1.1993). Так что высказывания о Костроме были неровными до конца его жизни, а не то что в молодости он писал одно, а позже другое.
   Понятно, что уклад жизни разный в разных городах. Преимущества человеческой жизни и неудобства её обусловлены и этим. Проживание в одном, переезд в другой, возвращение - это всегда отдельная драма того, на чью долю выпадает такая судьба... О чём-то жалеешь светло, о чём-то - с горечью. 'Я не жалею, что из всех возможных выбрал 'костромской' путь. Жаль только, что здоровье, нервы, умственная энергия так часто расходовались на дело казённое, конторское, на три четверти бесполезное, на людей фальшивых, недалёких и самодовольных. Там, на триста семьдесят шестом километре от Москвы, я открыл, что служба требует не ума и творчества, а послушания и ремесленничества. Ум и творчество - это сугубо добровольное и беспокойное приложение к служебной нуде, которое ты делаешь в силу угнездившихся в тебе идеалов'.
  'Наверное, Розанов и обо мне мог бы сказать: дайте ему в управление департамент, и он перестанет скулить'. За этой иронией - сознание собственной невостребованности и как следствие неприкаянность мыслителя и борца, истинного героя нашего времени, не желающего становиться 'лишним человеком': 'Иногда я верю, что такие люди, как я, ещё понадобятся родине... Если я, конечно, до этого времени доживу'. И годы спустя - горькое признание: 'Такие люди, как мы, видимо, не нужны нынешним регулировщикам русской жизни. Спрос на послушных, на поддакивающих, остальные - опасны'. ...Игорь Александрович, да разве может быть угоден властям человек, в свои 24 года заявивший: 'Отличная судьба у нашего поколения - духовное рабство'?
  Костромичка Татьяна Марьина написала о Дедкове статью под названием "Костромская драма и московская трагедия" - на мой взгляд, лучшее из всего, что я прочла о Дедкове (а прочла, конечно, не всё). Уже в названии видится концепция, вместившая суть его судьбы. Там, в частности, говорится: 'Из Москвы костромская жизнь вовсе уже не кажется драматичной, но жизнь московская приобретает трагедийные ноты: 'Часто вспоминаю Кост?рому и жалею о той жизни. Умом понимаю: что-?то бы там в моём положении изменилось бы; может быть, стал бы депутатом или как-?то иначе ввязался бы в политические игры... Выпускал бы журнал или редактировал газету. А теперь сохраняю верность - из чувства сопротивления... едва выплывающему изданию и нескольким людям, которых не хочу бросать... пусть глупо, но подыгрывать новым временам с их законами не хочу'.
  Литературовед Юрий Павлов, автор длинной и в целом недружелюбной статьи о Дедкове, написал: 'В Костроме Игорю Дедкову было что терять и в плане творческом. После 17-летней журналистской работы он ушёл на вольные критические хлеба, благо условия для этого были идеальные. Вот что рассказывает о своём распорядке дня Дедков в письме к В. Быкову в мае 1982 года: до четырёх он работает дома, а после идёт в библиотеку или книжный магазин ('Дружба народов', 1995, ?3). Параллели с днём сегодняшним проведите сами'.
  Некоторые найдут, чему позавидовать. Условия для творчества в последние полтора десятка лет костромского срока выстроились и впрямь идеальные. Должностями Игорь Александрович не соблазнялся, вплоть до поста министра культуры, которую, по словам Наиля Биккенина, ему предлагали дважды. (Второй раз в 1992 году - за два года до смерти. Поздновато, скажем прямо). Семейная обстановка тоже способствовала трудам литературного критика. Первая жена старшего сына Дедковых Светлана рассказывала, как Тамара Фёдоровна перед уходом на работу оставляла завтрак для мужа: красиво сервировала стол, белые салфетки и т.д. В свой рабочий перерыв приходила из редакции, чтобы сервировать для него обед. 'Она для меня была примером того, какой должна быть жена - во всём', - сказала Светлана.
  Неудивительно, что последняя запись Игоря Александровича в дневнике за двадцать пять дней до смерти обращена к жене: 'Без тебя моя жизнь, все лучшее и достойное в ней не состоялось бы. Ты всегда была моей единственной'. Конечно, и сам он был идеальным семьянином. Об этом рассказывали его костромские друзья. Но, пожалуй, это слишком личное, чтобы предавать огласке. Они с Тамарой Фёдоровной были друг для друга единственными всю жизнь. Идеалист по своей натуре, Игорь Александрович был человеком совершенным.
  
  
  
  
  ____________
  
  *Т.А. Ёлшина (12.11.1946-25.7.219) доктор филологических наук, профессор, почётный работник высшей школы РФ, основательница и директор межрегионального научно-просветительского центра им. И.А. Дедкова. Внесла значительный вклад в изучение его творческого наследия. В 2016 году опубликовала первую и пока единственную научную монографию, посвящённую изучению жизни и творчества И.А. Дедкова на основе его идеологического портрета. Являюсь счастливой обладательницей умной и сердечной этой книжки, которую хочется перечитывать... Под редакцией Татьяны Алексеевны был издан альманах, включивший в себя очерки, статьи и воспоминания об Игоре Александровиче. Кроме этого, ею была опубликована серия статей, связанных с осмыслением и изучением феномена И. А. Дедкова.
  
  
  Глава пятая. Под дамокловым мечом
  
  О рождении внука Дедковых, о возвращении Леоновича после странствий; о планах редактората и иже с ними о реструктуризации штата газеты в целях ликвидации отдела культуры
  
  
  В сентябре Тамара Фёдоровна Дедкова написала:
  Вера Николаевна!
  Была рада Вашему письму. Спасибо за газетки, что прислали. А главное, конечно, за письмо в поддержку премии им. Дедкова и издания его сочинений. Признательна Вам и за инициативу, и за последовательность в отстаивании этой идеи.
  Простите, ради Бога, что отвечаю не сразу. Было много причин к тому, а главная радостная. У меня родился внук. Назвали его в честь деда Игорьком...
  
  Обнаружила письмо в ящике утром, читала по дороге в детский сад. Держа в руке тёплую ладошку моего ребёнка, думала о маленьком Игоре Дедкове. Дай Бог, чтобы у мальчика с дедом совпало не только имя... Настроение было - словно именем Дедкова назвали не библиотеку, а целый город, или звезду. Не сразу заметила, что щёки мокры от слёз.
  Когда последний раз плакала от радости? Не помню. А может, никогда?
  В редакцию летела, как на крыльях, снять их перед входом не сообразила. Села за стол и выдохнула:
  - А в Москве родился мальчик Игорь Дедков, внук нашего Игоря Александровича!
  Ничего не ответила на это моя визави Киселёва. Только лицо затвердело так, что обозначились желваки. Что могло не понравиться? Наверное, моя радость.
  
  А в октябре объявился Леонович. После странствий. Сначала прислал письмо и свою новую книгу "Хозяин и Гость". Подписал: "Воительнице, сестре, перешагнув трещину, а вовсе не пропасть". Не могу согласиться с "воительницей". Никогда не нападаю - лишь защищаю то, что дорого. Тогда, когда не делать это бесчестно. Есть черта - обозначение уровня, за которым уже НЕТ человека. Дедков это знал. А что там Володя перешагнул - так правильно сделал. Я тоже перешагнула - ведь второго Леоновича у меня нет.
  Но другие события этой осени не столь хороши.
  
  Дневниковая запись, 20 октября 1997 года
  
  Разногласия с Людмилой Михайловной по двум текстам увенчались появлением на доске объявлений приказа, согласно которому курировать мою работу будет опять Бадин. Прошлым летом, когда Кириллова была в отпуске, Бадин 'редактировал' мои материалы так, что, вернувшись из отпуска, она ужаснулась:
  - Что это с ним?! Ладно, Вера, твои материалы буду читать я.
  Всё было более-менее нормально. И вдруг редактирование резко превратилось в цензурирование. После того, видимо, как о том, что со мной делать, крепко подумали. Пока отделили от коллектива: 'посадили' в отдельный кабинетик два на три метра. Он на отшибе, дверь у стола вахтёра. Пройти туда можно только специально ко мне, да ещё сквозь кабинет редакции субботнего номера, возглавляемой Ларисой Катиловой. Случайно мимо никто не пробежит, не заговорит. А специально - кто посмеет? О нём тут же доложат.
  Коля Мазин, замредактора теперь, и тот - одна нога на пороге, другая за порогом: как я тут - хорошо ли? - Хорошо, но именно из этой 'кандейки' все уходят из газеты: с Илоной так было, с Шайкиным. Может, меня потому так одарили? Коля: Вера, а это не паранойя? Я смеюсь: Не, это общеизвестное редакционное суеверие. Ты не слыхал?
  Коля - бежать... А почему бежать, а не посмеяться вместе? Думается, потому, что войдя в состав редактората, он не мог быть не в курсе готовящихся событий.
  Но мой КПД на новом рабочем месте возрос. Ничто не отвлекает. Делается много и легко. Не оторваться. А придётся - здоровье Мальчика требует моего больничного листа. День забываюсь в работе, а ночью слушаю его драгоценное дыхание, и всплывают картины одна страшней другой.
  
  Дневниковая запись, 5 ноября 1997 года
  
  Оценка моих работ на планёрке подтверждает догадку, что у редактората есть план на мой счёт. Вчера обозреватель номеров за неделю Е.С. Зайцев, ни словом не обмолвился об эссе 'Мильон терзаний', а лучшей работой назвал киселёвскую работу 'Кузелинские помещики'.
  Вдруг Лена Соколова заявила, что лучшая работа не киселёвская, а арямновская, 'Мильон терзаний' под рубрикой 'Взгляд'. Зайцев смутился, сделал вид, что ищет текст - а прекрасно знал, рубрика эта всегда на одном месте. О чём написано, тоже знал. До публикации читал, хвалил текст, выделив особо слова - естественный отбор естествен в животной среде, в человеческом сообществе он преступен. Даже дал дельный совет: заменить слова 'недавно в родной газете прочла: как ни цинично звучат мои слова - идёт естественный отбор' на 'в одной из газет прочла', чтобы от редакторов претензий не было... После сказанного Леной что-то забормотал, суетливо перелистывая полосы, но понял, что смешон и, захлопнув подшивку, сказал Лене: согласен!
  Кирилловой такой оборот дела не понравился, она зашумела, что это не 'Взгляд' по объёму! Ответила, что в требуемый объём рубрики уложилась в точности - просто текст набрали крупным шрифтом. Но что за... аргумент? И разве поверю, что столь опытный человек ошибётся в строкаже? Просто отмечать мои работы как лучшие противоречило плану, в существовании которого я уже не сомневалась.
  На том редактор и порешил: лучшие работы - киселёвская и антикиселёвская. Ведь это она брякнула про естественный отбор в своей статейке про кузелинских. Лежи смирно под начальством - в прямом и переносном, и можно писать что угодно, даже в статье о сиротах рассуждать о естественности естественного отбора или лягать пенсионеров безо всякой логики. Никто ничего плохого в том не заметит.
  
   Дневниковая запись, 10 декабря 1997 года
  
  Больше месяца, как на планёрках меня критикуют - слово неточное. Критикой это нельзя назвать. Даже по тону это грубые наезды. Видимо, важна степень враждебности, которую старательно демонстрируют. Не все, разумеется - одни и те же люди. Их двое-трое, но они делают погоду. Хотят помочь начальству в трудной задаче доказательства недоказуемого. По мне так она не трудная, а невыполнимая. Слишком очевидна преднамеренность.
  Вот это и называется 'жрать поедом', слушая ораторов вполуха, думаю я. А ещё думаю, так ли было, когда, по выражению Галины Лебедевой, 'жрали' на планёрках Дедкова? Надеюсь, всё-таки как-то иначе было. Помягче. Однажды спросила Е.С. Зайцева, кто особенно отличился на этом поприще, и Евгений Семёнович ответил: Ричард Блянк, Ярослав Чесноков, Елена Протасова... Этих имён я бы не знала, если бы не спросила: никогда не слышала в редакции упоминания о них. Говорит ли это о том, что больше ничем они не были примечательны?
  Саша Васильев так уничтожал мою 'Фугу о музыканте' (которую при других раскладах вполне можно было назвать лучшей работой недели), что даже Анита Антонова захотела утешить: 'Васильев просто завидует тебе'. Я изумилась: чему конкретно?
  - Твоей зарплате и отдельному кабинету.
  Не могла я не рассмеяться... Как говорится, мне бы его завидки. Мне решительно всё равно, где сидеть - хоть в коридоре. Ну а зарплата - что зарплата? Она не больше, чем у других заведующих отделами.
  Анита знает всё о настроениях в редакции, о последних новостях - такой человек. Она сообщила, что редакторат вынашивает планы о реструктуризации - чтобы ликвидировать отдел культуры, единственным штатным сотрудником которого являюсь я. Эта чудовищная новость кажется мне невероятной пока. Мне удалось к настоящему времени привлечь к работе в газете внештатных авторов, которым есть что сказать читателю. Если отдел ликвидируют - площадь под культурную тематику сократится. Слишком много в газете култур-мултур - заявил как-то Воеводин, при том утверждая, что 'отдел культуры не работает'. Нестыковка обоих заявлений никого не смущает.
  Новость о рестуктуризации объясняет акцию, так сказать, тотальной критики. Нельзя же взять, да и 'сократить' журналиста, к работам которого нет претензий. Вот их и организуют грубо, топорно, но - как умеют.
  ...Кое-кто и тогда заступался - лживость оценок Васильева была чрезмерной. Тамара Андреева тоже - очень расстроившись при этом сама. Она человек глубоко воцерковленный, ей в распри вступать - нож острый.
  В другой раз, когда ополчился Воеводин, Тамара просто выбежала из кабинета, а за ней и Лена Соколова. Обе они порядочные женщины и профессионалки. Им тяжело смотреть, как грубо на глазах у всех попираются хорошие тексты... Они-то выбежали, а я осталась и получила дикую угрозу: 'Я докажу, что отдел культуры не работает'!
  Тогда и обнажил задачу: доказать, что активно работающий человек - не работает. Впрочем, я ведь догадалась о ней раньше... То, что орал обо мне - пусть. Но о Дедкове: 'К дню рождения полоса, к дню смерти! Кто этот Дедков?! Нобелевский лауреат?!.. Из ничего человека сделала! - ещё самое безобидное... Далее Леонид обещал добиваться, чтобы в газете о Дедкове не было ничего!
  Ему никто не возражал. Я из презрения, другие... скучно говорить о том, почему молчат другие.
  Рассказывая это Илонке, удивлялась: как можно не бояться неправды? Точно знает, что врёт, врёт публично, и всё-таки врёт - громовым голосом. Пусть даже его никто не уличает, но сам-то знает. Как можно?
  Она сказала: 'Ты отличаешься от них желанием работать и тем, что самодостаточна. А они не работают - дерьмо пережёвывают. И потому тебя ненавидят - ты другая. А ты хотела, чтобы они тебя за это любили? Повод у них есть: ты - отличаешься. Стань как все, и всё забудется'.
  Может и так, но всё же главное - они не заинтересованы в правде. В достижении цели может помочь именно ложь. А я... домолчалась! Молчала и работала. Интересно, почему мне не приходит в голову вторгаться в работу других отделов? Ведь я-то их поучить ух как могла бы. И доказательно. Иногда делаю это - в рамках обязанностей дежурного обозревателя - но эта честь выпадает раз в полгода. Тут уж говорю всё. Как должно. Тогда молчат все - возразить просто нечего, я железно аргументирую свои оценки - это нетрудно.
  
  В дни поздней осени 1997 года почуяла - всё случившееся со мной от меня не зависело. С того самого дня, когда Кириллова сказала: 'На Дедковские чтения иди сама - нам нужен свежий взгляд на Дедкова'. Судьба в том смысле куда нас несёт, видимо, существует. Как личное течение. Оно, не имеющее плоти, вышло из русла, желательного и понятного мне. Смотрю на всё, и оторопь берёт - какое несоответствие между требованиями честного творчества и всем остальным... Я напоролась на скрытую, а потом и явную зависть к человеку, который жил и работал рядом, но работал на недостижимом для наших умов уровне. Коллег бесит моё безусловное и благодарное признание этого факта. А также желание заинтересовать читателей, о чём в своих книгах писал литературный критик Игорь Дедков.
  Дело ещё и в том, что им поручили закапывать память о человеке, а я со своими чувствами восхищения и признания попадаю, что называется, под раздачу... Служба, раздающая поручения, терзала и самого Дедкова, особенно в первые годы по прибытии 'неблагонадёжного' выпускника МГУ в богохранимую. Через допросы прошли и бывшие однокурсники, имевшие с ним переписку, что ни для кого не секрет. И всё равно ни в голове, ни в сердце не укладываются их мотивы, а потому постоянно забываю, что некоторые просто 'работают', более или менее рьяно... Какие конфетки им дают, чтобы ради этого платить потерей человеческого облика? Там просто начальство, обязанное своему значению лишь месту в структуре, лишь должности, тогда как Дедков самоценен как Личность. Нам, как обществу, выгодно популяризировать его творчество - оно сделает всех умнее и честнее.
  И да, вскоре объявили официально: штатное расписание подвергнется реструктуризации - с ликвидацией отдела культуры. Мне предложено занять должность корреспондента в гуманитарном отделе, который возглавит... Леонид Воеводин!
  По закону отсчёт времени начинается после моей подписи на уведомлении о ликвидации отдела. Я получила его лишь 5 февраля следующего года. Видимо, редакторат надеялся обойтись без этой 'формальности'? Я поставила подпись под своими словами 'категорически возражаю'. КЗоТ даёт право оставаться в прежней должности два месяца, таким макаром я могу сохранить на этот срок отдел культуры в структуре газеты.
  
  Шла в секретариат, а внезапно из своего кабинета выскочил Петров - злой, красный и зашипел, увидев меня: 'А хочешь, я тебя за штат выведу? Ты хочешь этого?!'... Я удивилась его состоянию, но что было ответить парню, потерявшему форму? - Выпей воды. Но ответила вежливо: делайте, что хотите и можете, Андрей Алексеевич, я вам в этом деле не советчик.
  Спросила Аниту, что с ним? Она сказала, Петров пригласил юристку, чтобы подсказала: как уволить не по закону, а побыстрей? Видимо, та ничего не изобрела и потому разговор с ней так расстроил Андрея. В эту осень он особенно нестабилен психически. Да и дела его плохи по всем пунктам рабочей и личной жизни. Предметом его вожделения теперь стала красотка Света из компъютерного цеха. Дело дошло до того, что она забаррикадировалась от него в цехе, а он бился в двери и кричал. Что кричал и чем дело кончилось - не знаю - заткнула уши и ушла из редакции.
  Как бы там ни было, до 6 апреля отдел культуры в структуре газеты будет существовать. А за штат Петров меня вывел-таки. Приказом, абсолютно незаконным. Что это означало? Всему штату повысили зарплату, а мне нет. Но меня это как-то не взволновало. Если твоё здание рушится, будешь ли обращать внимание, на сыплющуюся сверху пыль?
  Я готова была лечь костьми, чтобы сохранить отдел пусть на какое-то время, в течение которого можно ведь попытаться что-то сделать. Но грядущее увольнение всё же повисло надо мной дамокловым мечом. Поиск работы в Костроме - дело бесперспективное, осложнённое ещё тем, что документа о высшем образовании у меня нет. Идти мыть полы или подавать пальто в гардеробе - нет, я не готова доставить такого удовольствия никому. Положение становилось крайним, и думы о нём довели до того, что разучилась складывать слова в предложения. Хотела написать простую фразу - а не получалось, а если получалось - не с первой попытки. По этой странной причине работать стало чрезвычайно трудно. Так подействовала на меня перспектива потерять работу.
  Вспомнила: в такой примерно ситуации шестидесятника Виктора Бочкова постигла болезнь Паркинсона. Его лишили работы, а найти другую в Костроме непросто было даже ему, чьё великолепное образование подтверждалось дипломом... Год не мог устроиться на работу после увольнения из Щелыкова. Это при его энциклопедических знаниях и широкого профиля профессий, на которые мог претендовать. Но никуда не брали. Пришлось ему год работать сторожем.
  Ни разу не допустила я мысли, что соглашусь с ликвидацией отдела культуры и пойду работать в созданный под Воеводина гуманитарный отдел. Хотя помимо прочих бед для трудоголика потерять работу - смертельный казус, что и показывает нам судьба Виктора Бочкова. Меня, правда, ещё не уволили, но близкое будущее виделось пропастью, которая приближается к нам с Мальчиком с каждым прожитым днём.
  Я ещё не знала, что в моменты крайней нужды меняются обстоятельства. Но не стоит забегать вперёд. Об этом узнаю только утром 6 апреля - придя в редакцию в день предполагаемого увольнения.
  
  Глава шестая. 'Объявление вины и назначение казни'
  
  О романе Астафьева 'Прокляты и убиты' и дедковской критической статье о нём. Ответ Виктора Петровича Игорю Александровичу: 'увы, уже во след...'
  
  Работа пером, когда всем существом погружаешься в материал, в горестные моменты жизни выходит за свои пределы просто работы, как она есть. Такая странность: она начинает играть роль, как живое существо. Работе надо, чтобы её кто-то сделал. Если это твоя работа, она вытащит...
  Ей наплевать, что ввиду грядущего увольнения тебе необходимо потерзаться, попереживать. Она не сядет рядом поплакать. Но придвинется вплотную и даст понять, что есть должок. Точно неизвестно, кому: Игорю Александровичу, Виктору Петровичу, читателю, себе - скорее всем вместе.
  У меня есть письмо Астафьева, которое следовало опубликовать в ходе дискуссии о переименовании библиотеки, но её закрыли, и гуляй, Виктор Петрович - опоздал.
  Есть и его ответ Игорю Дедкову на критику романа 'Прокляты и убиты'. Не уходить же из газеты с этаким сокровищем, никому неизвестным? Оно по службе в руки мои попало, а не как-нибудь. Виктор Петрович просил сообщить о получении, мол, не уверен, что дойдёт - 'меня снова начали досматривать'. А что ему ответить: получила Ваше письмо, но Людмила свет Михайловна со товарищи им пренебрегли, не опубликовали в ходе дискуссии, извиняйте.
  Раз уж в редакции обретаюсь последние недели, с этим должком надо разобраться. А тут вот какое дело. Понимая значимость Астафьева для читателей как писателя, фронтовика и потрясающую личность, я в своё время стать его читателем не сумела. Несколько раз принималась за 'Царь-рыбу' (может, не с того начала?) - не идёт чтение, и всё тут... Поэтому и роман не прочла. Тем более, он про войну, а это чтение раздирает мне сердце и потому я военную прозу читать избегала, насколько это возможно. Теперь, когда это надо по службе, смогла бы осилить роман, но скорое отправление моего поезда из редакции в никуда уже не даёт времени наверстать упущенное.
  Решила: чтобы бесценное астафьевско-дедковское не пропало для читателя, для истории литературы, надо просто показать претензии к роману Дедкова из нелестной для Виктора Петровича статьи "Объявление вины и назначение казни" (с которой уж точно знаком редкий рядовой читатель) и астафьевский ответ. Пусть читатель, знакомый с романом, сам решает, с какой стороны правоты больше. Пусть говорят Астафьев и Дедков, моё мнение не важно. А коротенький-то врез к работе я как-нибудь осилю, невзирая на повреждённый ремесленный навык.
  Работа 'Братья по единой земле' вышла в день трёхлетия со дня смерти Дедкова (27 декабря 1997 г.) и занимала полосу. Собственно моих малахольных строк там всего ничего, они ценны лишь тем, что я привела мнение Владимира Леоновича: этот роман, по сути, есть 'мужицкий матерный вопЫль' - на который Астафьев имел право.
  Но Игорь Дедков, видимо, смотрел на роман Астафьева иначе, чем Леонович. Его ориентиры в оценке художественной прозы были выверены и незыблемы. Ещё в январе 1993 года он писал:
  'Читаю В. Астафьева - роман 'Прокляты и убиты'. Астафьев излишне уверовал, что роман ему по силам. В этом - первое несчастье. Второе - он привнёс в изображение далёких дней и тогдашних людей то, что хуже сегодняшнего знания - сегодняшнюю озлобленность и несправедливость; сегодняшний публицистический обжиг старой, давно затвердевшей глины; его прежние срывы на злобу и мстительность превратились в норму повествования; оснастив же текст подлым матом он усугубил изображаемое и всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство; не умея вести сразу несколько героев, как бывает в романах, и удерживать их на сюжетной привязи, он сочинил, скорее, тенденциозный 'физиологический очерк' (нет, не дотягивает даже до уровня Сергея Каледина), чем что-либо художественное; уверенность обличения, с какой он пишет, казалось бы, исключает предположение о какой-либо растерянности, да и здравый смысл редко когда ему надолго (в тексте) отказывал, и тем не менее в 'диагнозе' слово 'растерянность' должно быть непременно. В таких случаях художника выручает, по-моему, спасительный трос классической традиции: тебя стаскивает ветер, а ты, как на Севере, держишься за трос и идёшь дальше, и потеряться становится невозможно'.
  Разумеется, на газетной полосе этого не было, да и не могло быть. А было вот что.
  
  ИЗ СТАТЬИ ИГОРЯ ДЕДКОВА 'ОБЪЯВЛЕНИЕ ВИНЫ И НАЗНАЧЕНИЕ КАЗНИ'
  
  Мат: средство художественной выразительности или бесцеремонное вторжение в мир читательской души?
  
  "Астафьевская казарма (...) живое многоликое существо дышит нам в лицо. Писатель изобразил это существо и среду его обитания с прилежанием натуралиста и тщанием физиолога".
  "Александро-Невская столичная бурса, где маялся Николай Помяловский, отозвалась в тамбовской бурсе, где воспитывался большевик Александр Вронский, и проглянула в армейской казарме, пестовавшей молодого бойца Виктора Астафьева, будущего автора новых очерков бурсы".
  "Книги Помяловского и Вронского были написаны в 1863 и 1932 годах. В те времена писатели обходились без воспроизведения непристойностей".
  "Но новейшее описание армейской казармы, сделанное в пору всеобщего душевного и морального раскрепощения, без демонстрации сокровенных богатств русского мата обойтись принципиально не может. Я понимаю, что надо бы привести какие-то яркие примеры, чтобы показать небывало возросшую (и каким простым способом!) художественную мощь нашего литературного языка. Но лучше подожду, когда цитировать начнут другие и станут выносить в эпиграфы, в газетные заголовки: это и будет конечным торжеством российской свободы, после чего и желать станет нечего. Вероятно, объясняю я себе, непристойное слово и жест - важнейший элемент правды, и без них образ всякой жизни, а тем более казармы, пресен и фальшив. Но тогда почему помяловские, вронские, решетниковы, левитовы и другие бурсаки, а также дворяне вроде Толстого и Тургенева, насчёт этой правды прекрасно осведомлённые, как-то удержались в старомодных рамках, и, несмотря на это свое ханжество, не только не забыты, но и чтимы?"
  "Может быть, ближайшее счастливое будущее принесёт нам улучшенное издание некогда знаменитой лейтенантской прозы, и мы, наконец, услышим свободную окопную солдатско-офицерскую речь. То-то выросли бы их нетленность и общественный резонанс. Что поделаешь - мешали коммунистические надсмотрщики-моралисты! В свете подобных эстетических соображений уже не понять, отчего тревожили и чем насыщали души такие пресные, благопристойные сочинения, как "Убиты под Москвой" или "Пастух и пастушка". Какие там упущены возможности! Но они и без тех возможностей уберегли множество душ от покорного подчинения пропаганде и безверия, они мешали разрушению человека догмами государства. Зато теперь вникай, дорогой читатель, в орфографию русского мата, впитывай, привыкай, пусть впечатывается она в твоё сознание (и деток, и внуков твоих, любознательных книгочеев!) отчётливыми типографскими знаками".
  "Литературная реабилитация или легализация мата лишь закрепляет его права на внезапное, бесцеремонное вторжение в мир читательской души".
  
  Какая мера человеку по плечу?
  
  "На таком краю человеческого существования..." читаю и вздрагиваю, мгновенно вспомнив давнее, сёминское, запавшее в душу: "даже если бы осуществился самый жуткий бред, и только кто-то один на самом краю света..." Так что же на том краю, что? Вот завершение астафьевской мысли: на таком краю "в табунном скопище, полагали они, силы и бодрость сохранить, да и выжить - невозможно". Вот сёминское: если бы только кто-то один на том краю "ценой жизни победил бы грозные обстоятельства, то это и было бы человеческой мерой". (В. Сёмин, "Нагрудный знак "OST" - В.А.).
  О чём бы ни спорили, скажет Сёмин дальше, я чувствовал, что всегда спорят об этом - какая мера человеку по плечу.
  "Герои Помяловского Вронского, Сёмина видели, что зло рукотворно и по-человечески низменно. Проклятие, побеждаемое баней, чистой одеждой, врачебной помощью, нравственным порядком, как можно догадаться, к высшим неотводимым карам не относится. Но мало ли что. Астафьев настаивает: "прокляты и убиты", его текст вопиёт о проклятии и убийстве, о чёртовой яме, куда сброшен отвергнутый Богом народ".
  "Невозможно", "заказано", "недоступно" - словарь пассивных, покорных, поглощенных стихией безобразия и беспорядка".
  "Страна проклята Богом, (...) жизнь по Божьим заветам запрещена. Получается, что такая жизнь то ли даруется, то ли спускается с небес, то ли кем-то разрешается, то есть, от кого-то, кроме самого человека, зависит..."
  "Человек живёт в мире и в его истории, - писал о. Сергий Булгаков, - он подвластен принудительной необходимости этого мира, но он не принадлежит ему и способен возвышаться над ним. Через это противоборство сил мира и духовных устремлений в человеке устанавливается та историческая диагональ, по которой движется жизнь в ту или иную историческую эпоху".
  "Булгаков по опыту отечества знал, что и духовное возвышение не всегда безупречно и может быть опасным (героизм и подвижничество революционной интеллигенции), но, кажется нам, и в своей небезупречности оно делает человеку честь. Во всяком случае в историческом пространстве точка "чёртовой ямы" вряд ли послужит опорой для упрямой диагонали несломленного человеческого духа".
  "Такое искусство преувеличивает могущество государства и недооценивает слабые силы человека. С них бы Астафьеву и начинать, желая что-то понять, а не внушать и навязывать. Ярлык в лоб, ругательства (безмозгл и т.п.), насмешка, всё это подменяет самое трудное в искусстве и в жизни: понимание".
  
  Свои и чужие
  
  "Какой же путь - судилища или понимания к истинному смыслу человеческой судьбы надежнее? Если к тому же помнить, что прикасаться к ней надо деликатно, по-божески. "Историческая диагональ" (С.Н. Булгаков), по которой движется жизнь, была бы всего лишь вульгарной, самоубийственной для человека горизонталью, если бы "принудительной необходимости этого мира" противостояли Зеленцовы да Булгаковы, то есть, русское хулиганство..."
  "У Астафьева тот же Зеленцов - "кореш, товарищ и друг", то есть свой, будь он хоть трижды пакостник, а вот всякие политруки, трибунальные судьи, командиры - это чужаки, преследователи, дерьмо. Линия различения проходит не между людьми разной нравственности (честный - бесчестный) а между "своими" и чужими. Автор убеждён, что послереволюционная власть, выведя новую породу человека и крайне спеша, свернула с человеческой тропы туда, "где паслась скотина".
  "При таком внехудожественном подходе художника к своей задаче часть персонажей обречена: они не проходят в приличные люди по причине их "советскости". Свершилось нечто губительное для искусства: оно даже в условиях свободы продолжало мстительную сортировку людей..."
  "...капитан Мельников, политический начётчик, бессмысленный, невежественный энтузиаст и тупой безбожник. Лик у него "серый", голос "зычный" сознание "заморенное", складки "бабьи" сгоняет на "костисто-выгнутую спину" - ясно, такого жалеть нечего, потому смешно и весело, когда Лёха Болдаков, спасённый войной от тюрьмы, поманив пальцем Мельникова, "вытянул кадыкастую шею и, наплевав сырости в ухо комиссару, шёпотом возвестил: "Не стращай девку м." и т.д. (продолжать не буду, поверьте: гадость), и тут же сказался припадочным. "Бойцы уважали Лёху Болдакова - сочтёт нужным сообщить писатель, за приверженность к чтению газет, за политическую грамотность". Но не добавит, что в этой бурсе уважали тех, кто ставил рекорды наглости и бесстыдства."
  
  Объявление вины не есть её установление
  
  "...революция переоценила свои силы. Она пыталась рывком поднять угол "исторической диагонали", презрев земное притяжение обычной человеческой жизни, её инерцию, её духовный запас и опыт, медленные силы её роста. (...) Но, изначально готовая принести в жертву многие классово-чуждые или непослушные жизни, она была обречена. Железобетонная балка мнимой "исторической диагонали" рано или поздно должна была обрушиться (...) След от неё, устремлённый в светлое будущее, по сей день греет чьи-то сердца, и смеяться над этим грешно".
  "Выступая в роли обвинителя или ревностного свидетеля обвинения, писатель, возможно, и преуспел, и потряс публику, но более силою и пронзительностью выражений, чем логикой и анализом: художник в нем словно бы отступил, предпочтя индивидуальному - коллективное, пониманию - обличение, осуждение, скороспешную казнь".
  "Герои Астафьева - судьи над другими, не над собой, им легче".
  'Автор старается, он не забывает о своей литературной цели - о самом правдивом романе о войне, но при всём том кажется, что главным пока для него остаётся всё-таки сама первоначальная реальность, пахнущая серой, но ещё сильнее - "гнилью, прахом и острой молодой мочой". Вот эту-то реальность (...) он, подзадержавшийся в пути свидетель обвинения, и решил обрушить на чистое сукно судейского стола как вещественное доказательство огромной государственной вины и закоренелой коммунистической преступности".
  "С годами Фёдор Абрамов всё больше и больше искал разгадки происшедшей с нами трагедии не только в тоталитарной системе, но и в поведении, в психологии, уровне сознания каждого человека" (Л. Крутикова-Абрамова).
  Почему всё-таки знающий жанр обвинительного заключения не понаслышке он, Фёдор Абрамов, никогда к нему не прибегал и дух его на художественное творчество не распространил?
  Может быть, думаю я, из отвращения".
  
  ВИКТОР АСТАФЬЕВ. Ответ Игорю Дедкову (увы, уже вослед)
  
  Голова, где нам кажется сосредоточено всё лучшее, что имеет человек, и прямая кишка, где скапливаются и через которую выделяются отходы человечьи, болят у человека одинаково больно. Нет, не одинаково - голова болит как-то 'вообще', она как бы изображает недомогание и потому интеллигентскую головную боль можно утишить порошком, мокрым полотенцем, льдом, снадобьями, а вот боль в прямой кишке ей и соответственна, она груба, открыта, всегда остра, дика, невыносима, от неё защемляет сердце, от неё и голову не слышно - от неё только кричать, кусать губы, извиваться на постели, искать место, молить Господа о милости...
  Вот я и кричу от грубой боли, не подбирая слов, не могу, не способен их подбирать и терплю головную боль с 1943 года, со времени контузии, живу с нею, ношу её, свыкнувшись с нею, только чтобы не добавилось ни капли сверх того, что есть, вот если добавляется (чаще всего внешними обстоятельствами и безжалостными людьми) тогда уж невыносимо. Впрочем, и о второй, задней, грубой боли создатель позаботился, её я тоже имею и давно, причём произошла она у меня не от сидячего писательского труда, а от надсады. Опять же от надсады грубой - плыл на плоту по уральской горной реке Усьве домой в город Чусовой, где тогда жил - книжку первую мою ребята из Перми привезли, а я в леспромхозе в командировке от газеты был - и заторопился подержать мою драгоценность в руках, сколотил плот из сырых брёвен, и заскочил с плотом в полуобсохший перехват на выходе из протоки. Плот не бросил - показалось, перехват короткий, а пришлось шестом поднимать и волочить его почти полкилометра.
  Назавтра живот судорогой свело, рванул в туалет - полный унитаз нутряной чёрной крови... Вот с тех пор, с первой книги, мучаюсь: головой от войны, жопой от, всё-таки, литературы.
  А Вы судите за натурализм и грубые слова, классиков в пример ставите. Вы-то хоть их читали, а то ведь многие и не читали, а в нос суют. Не толкал посуху плот, грубой работы, чёрствой горькой пайки не знал Лев Толстой. Сытый барин, он баловался, развлекал себя, укреплял тело барское плугом, лопатой, грабельками, и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал, в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской, тоцкой казарме не служил... Иначе тоже б матерился. Пусть не духом, но костью, телом мы покрепче его, да вот воем и лаемся. А он, крутой человек, балованный жизнью, славой, сладким хлебом, и вовсе не выдержал бы нашей натуральной действительности и, не глядя на могучую натуру, глубинную культуру и интеллектуальное окружение, такое б выдал, что бумага бы треснула, а что уж зеркало русской революции утюгом бы всенепременно разбил, можете в этом не сомневаться.
  Спите спокойно, брат по единой земле и жизни. Там уж никто не потревожит Вашего покоя и жизнь наша окаянная не осквернит Ваш тонкий слух, Вашу ранимую душу не оцарапает, природой и родителями настроенную на другой лад, на песни иные, и на жизнь иную, чем та, которую мы доживаем и избываем.
  25 февраля 1997 года.
  
  Глава седьмая. О нравах в Красном Доме и прочих присутственных местах
  
  О чьей-то 'отмашке' прекратить кидать в меня копья; о реакции губернатора на открытое письмо о недопустимости отмены Дедковской премии; о предложении, сделанном Илоне пресс-службой Красного Дома, на которое нельзя согласиться, и о том, почему поэт Борис Чичибабин не может публиковаться в нашей газете
  
  После того, как я предпочла соглашательству с ликвидацией отдела культуры увольнение, враждебный пыл на планёрках мигом сдулся. Как по команде... Тем паче, всему штату заработную плату подняли, меня же оставили с прежней - теперь это зарплата наборщицы. Но для меня величина жертвы не имела значения - всё равно иначе поступить нельзя.
  Что интересно, куратор Виктор Бадин начал подписывать мои работы... не читая. Я приношу тексты и, не заглядывая в них, он тут же подписывает. 'Ты даже не прочтёшь?' - 'А зачем? У меня к твоим работам никогда не было претензий. У тебя железная логика. Сокращать невозможно - ты как зверь, ступаешь себе след в след. Уберёшь одно - рушится другое, сократишь что-то и уже не знаешь, как дальше быть...'.
  Вот номер! А ведь сокращал, портил, и не раз. Я неслась к Людмиле и показывала его 'правку', она, досадливо морщась, восстанавливала текст. Теперь его как подменили.
  Видимо, где-то считают, задание выполнено. Уже никто не сомневается, что в апреле я буду уволена в соответствии с КЗоТ, и не стоит дальше в меня копья метать. Явная 'отмашка сверху'. Это у них называется 'Бобик сдох'.
  Смогла без противодействия и проволочек опубликовать и астафьевско-дедковский материал, и фрагмент статьи Леоновича, и что-то ещё, публикацию чего недавно пришлось бы, как обычно, пробивать лбом. Ведь без затруднений обычно шли на полосы мои статьи на любые другие темы кроме тех, что касались костромских шестидесятников, чьи судьбы до сих пор не лишились надзора и вмешательства всевластной организации. Посмертные судьбы. Посмертные - особенно. Потому что эти редкие люди - уже бессмертные. И важно, чтобы их бессмертие не взошло Солнцем над нашим уездным мирком прямо сейчас. Пусть потом, когда-нибудь, когда уйдут в отставку... Но я-то знаю, как у нас всё происходит: уходят одни, на их место приходят другие, но такие же. Госмашина штампует. Удерживать голыми руками штамп над своей головой удаётся единицам.
  
  
  
  Рисунок Николая Шувалова. Поэт нисколько не опасен, пока его не разозлят... (Н. Рубцов)
  
  
  А пока переживаю новость из Красного дома: 23 декабря губернатор издал документ, учреждающий областную премию им. Дедкова - по литературоведению и публицистике. По литературе теперь будет премия им. Писемского. Так или иначе, у Дедковской премии остаётся статус областной. Номинация изменилась, но это не беда.
  Всё-таки не зря собирала подписи под письмом за сохранение премии... в марте, когда душа открепилась от тела (к счастью, скоро передумала и снова угнездилась во мне прочно).
   От Красного дома исходили другие интересные вещи. Ходили слухи, что Петров настолько утомил администрацию, скажем пока мягко: нарушением финансовой дисциплины, что ему подыскивают замену. Я бы в это не поверила, если бы кое-чему не была свидетельницей сама.
   Невольно слышала, находясь об тот час в компьютерном цехе... Туда пришла главный бухгалтер и спрашивает начальника цеха: Надя, за что я должна заплатить Финку, новому сотруднику редакции, 1 миллион 600 тысяч рублей? Хочу знать, что за детали он вам в цех поставил? Надя изменилась в лице: 'Никаких деталей он нам не поставил, да и я ничего не заказывала'.
  Вообще-то у нас в редакции как в деревне: секретов никто не хранит, все всё знают, слухи носятся стаями. Много говорят о воровстве, даже из фонда заработной платы. Я стараюсь не слушать, мало ли что говорят?.. А вот слух о том, что готовится аудит, то бишь проверка финансовой и хозяйственно-экономической деятельности редакции независимыми специалистами, заслуживает доверия - она не из местных источников, а прямо из Красного Дома.
  
  Кстати, о Красном доме. Илона ведёт переговоры о своём возвращении в 'Северную правду' в качестве главного редактора с финансовой поддержкой предпринимателя господина Батина. Ей на днях позвонил пресс-секретарь губернатора Семёнов чтобы обсудить её притязания на должность. Проводив подругу до двери Красного Дома, села ждать её возвращения под высоким берегом, в кафе на Муравьёвке...То есть, тогда она называлась улицей Дзержинского. Но кажется, так называли её только официально, а костромичи по-старому: Муравьёвка. Листала альбом Владимира Муравьёва, который удружил на время Игнатьев, думала, что художник сгустил-таки краски: мир всё ж не так ужасен, как представляется Владимиру Пантелеймоновичу... Но когда вернулась Илона и рассказала о чём и как с ней говорили, решила, художник прав...
  
  А на встрече с Илоной были три работника пресс-службы.
  - Сколько Вы у Батина получаете?
  Она отказалась отвечать. Настаивали: ну сколько? Три? Пять? Десять? Не сказала (я-то не знаю, с какой стати им скажет? правда, я не спрашивала).
  - Зачем Вам редакторство в газете? Мы делаем лучшее предложение: идите к нам в пресс-службу. У нас 6 человек, а в Ярославле - 18. И потом, момент Вашей личной привлекательности может подействовать на Шершунова. Мы будем готовить вашу встречу с ним. Давайте начнём.
  Илона спросила: а что я у вас делать-то буду? По области, что ли, работать? Ездить по районам? (Про себя подумала, взглянув на стол, заваленный газетами: здесь только газеты подшивать).
  Тут Семёнов и Юрасов, переглянувшись, рассмеялись:
  - Почему бы Вам не пошоркаться месяца два-три по властным коридорам? А там видно будет.
  Омерзительно.
  Она спрашивает, что делать. Ничего не делать, просто усвоить информацию: редактором областной газеты в Костроме не стать, имея талант, гуманитарные устремления, и даже финансовую поддержку спонсора. Редактором можно, наверное, стать, 'пошоркавшись' по властным коридорам и, если удастся доказать, что ты своя в доску, тебя допустят к губернатору, где, используя 'момент личной привлекательности', возможно всё, что захочет и сможет сделать для тебя патрон.
  Иллюзий насчёт того, кто и что там в Красном доме, у меня нет. Однако всё равно буду делать, что должна, чтобы сохранить отдел культуры - лёгкие газеты. Она ими дышит. Я уже сказала, что согласна работать корреспондентом - но в отделе культуры. Зачем ликвидировать его, если хотите меня лишить возможности формировать его политику? Нет, всё равно хотят снести отдел... Без него легче запрещать публикацию в газете 'человеческого', о чём мечтал на заре своей неблестящей должностной карьеры Игорь Дедков.
  Кстати, пришла помощь, откуда не ждала. Явилась в мой кабинет дама из профсоюза работников культуры, посмотрела уведомление о выводе за штат, приказ и сказала: юридически всё неправильно. Выводить за штат и платить прежние деньги за то, что я не согласна с реструктуризацией, не имеют права. Сказала, будет бороться за мои права. Посоветовала никому не говорить того, что я сказала ей: согласна на понижение в должности, лишь бы сохранить отдел культуры в структуре газеты. Она сказала: я Вас знаю по замечательным публикациям, понижения Вы не заслуживаете, зачем себя так унижать? Посоветовала обратиться в трудовую инспекцию. Больше я её не видела.
  
  
  
  
  На Муравьёвке с альбомом Муравьёва Рисунок Н. Шувалова. Чиновники на художественной выставке
  
  ...Приближалось 75-летие поэта Бориса Чичибабина, чьи стихи любил Дедков. Поэт, 'бунтарь и печальник сродни Радищеву', жил болями и надеждами народа. Перед описанием того, как мы не отметили юбилей великого поэта, несколько слов о том, из какого материала был сделан классик:
  
  ...Пока не для всех заготовлен уют,
  Пусть ветер и снег мне уснуть не дают...
  
  Это обет из стихотворения, написанного в 1949 году. Важна обстановка, в которой такие обеты даются - Борис ещё сидит в Вятлаге. Он считает, что из лагеря в 1993 году мы так и не вышли, лишь сменили вывески и паханов. Смердящей назвал он тень российского орла. Одна крымская тема, разрабатываемая поэтом, подпадала под статью 58 - 10 УК. Зато с полным правом мог он написать:
  
  Перед землёю крымской
  Совесть моя чиста...
  
  И перед землёю армянской, молдавской и перед землями Прибалтики:
  
  Перемогшие годы отчаянные,
  Обнесённый чашей на пиру,
  Вольный крест вины и покаяния
  Перед вами на душу беру.
  Слава вам троим за то, что первые
  Вышли на распутие времён
  Спорить с танкодавящей империей,
  На века ославленной враньём!
  
  Это написано в 1990 году - до Чечни ещё далеко. А в 1994 году, незадолго до того, как наши танки вторглись в Чечню, писал:
  
  Вся-то жизнь наша в смуте и страхе,
  И, военным железом звеня,
  Не в Абхазии, так в Карабахе
  Каждый день убивают меня.
  
  О том, что наши танки вошли в Чечню, он узнал на смертном одре. Услышав новость по радио, говорит его Лиля, Борис задёргался и не своим голосом заорал слова, которых в его стихах не могло быть... Хоть и силён великий и могучий, но иногда адекватных слов, кроме мата, нет. Хотя тут Игорь Александрович со мной не согласился бы...
  Разумеется, к 75-летию поэта Леонович написал статью для публикации в 'Северной правде'. Я отредактировала её - в плане объёма и в плане того, что не может быть опубликовано в газете. Составила подборку из своих любимых стихотворений Чичибабина. Заявила материал на планерке. Получив добро, сдала и тогда ушла в отпуск, который начался двумя днями раньше.
  
  Из письма Леоновичу 10 января 1998 года
  
  Здравствуй, Володя!
  9 января газета вышла без Чичибабинской страницы. Поехала в редакцию выяснить: почему? 'Нас высекут на планёрке за такой материал' - объяснил свой поступок Бадин. Не подписал в печать, а отнёс на суд главреда. Я говорю: ты перестраховался, Андрею нравятся стихи Чичибабина.
  В своё время тот рыдал над ними у меня на Северной. Подумалось: просто не успел посмотреть, что у него на столе 'горит' к сроку в номер - как это часто бывает. Однако всё оказалось хуже. На мой вопрос Петров отреагировал злобно, сказал, сознательно не дал статью и стихи. У нас не литературная газета - к этому свелось объяснение, и тут же перешло в обвинение: статья, такая статья не может быть опубликована. А стихи? Тут он взвился. Сказал, я безответственна, что хочу, то и ворочу, не думаю ни о читателе, ни о газете. Слушая его крик, вспоминала строчки, которые наш читатель НЕ прочёл 9 января:
  
  ...как страшно, что уже и то не страшно,
  что все мы пьянчуги и воры.
  
  Не в бровь, а в глаз...
  Что сказать по этому поводу, Владимир Николаевич? Ты-то знаешь, что как раз о читателе я думала, о газете, а ещё о том, что 75 лет поэту и гражданину Чичибабину бывает только раз.
  Потратила два дня отпуска, чтобы подготовить материал к публикации, выходит, не ради читателя культурной полосы... но для того, чтобы меня назвали безответственной. Скажу ещё: 'Что хочу, то и ворочу' - отпадает. Когда заявила материал на планёрке, никто не возразил. Действовала в соответствии с порядком: заявила тему: 75-летие Чичибабина, требуемый объём и состав публикации: статья Леоновича, стихи и портрет Бориса Алексеевича. Согласились, включили в план. Но стихи оказались таковы, что взбесили... А статья твоя уязвила их лично. И то, и другое было прекрасно! Прости меня, Владимир Николаевич, за этих подлецов.
  В разговоре с Петровым пыталась поставить вопрос конструктивно: давайте определимся с политикой отдела культуры, у меня нет желания биться за каждую публикацию. Обсудим, что может быть в полосе 'Провинция и Культура', а что нет. Но как раз этого ему не надо. Надо обвинять в том, что я 'всё делаю не так'. Войдя в раж, кричал: Скажите ей все, что она сделала с Дедковым! Я с ним водку пил! (Последнее как доказательство... чему? всему).
  В этом, так сказать, разговоре, я сказала то, что на языке у всех. Петров сделал из газеты кормушку для Якусевичей (четверо родственников - полипы на бюджете редакции, чем занимаются - никто не знает, кроме редактора), а также для милого друга и прочих друзей Л. К.
  Ответил согласно своей 'логике': заявил, что на планёрке, где его самого не было, я 'обхамила' Леонида Воеводина. Тут Лена Соколова возмутилась: 'Да ты, Петров, совесть имей! Все мы были на планёрке, это Воеводин её обхамил! Начал орать, что Дедков не Нобелевский лауреат, а Вера спокойно спросила: 'Леонид, ну чего ты так громко лаешь? Неужели нельзя вторгаться в чужую работу в рамках установленных норм вежливости?' И ты инкриминируешь ей хамство?'. На это Лене тут же было сказано, что она несостоятельна как завотделом, и чтобы уходила из редакции. Лена ответила: уйду, когда сама решу, а не по твоему желанию.
  Я, увы, так сказать не могу. Володя, тебе известно уже, отдел культуры упраздняется, вместо него создадут гуманитарный, где редактором будет Воеводин... А я-то уже нос раскатала на то, что ты будешь постоянным автором... Не жалуюсь, просто ввожу тебя в курс дела.
  
  Верушка, здравствуй!
  Борис Чичибабин будет расти и разъясняться людям как поэт времени и вечности вместе. Жаль, не дойдёт до ваших мудрецов из газеты, КОГО отвергли.
  Дело Бориса надо делать: доказывать идиотам политики, что славянам границ не надо, вражды не надо, что наша свобода имеет главным основанием христианское добро. Проще и детальнее, чем Борис Чичибабин, никто этого не сказал. Он сумел обнять ныне враждующие (враждуемые!) страны и внушить любовь к ним всем, кто расположен её принять. Вот какой он 'красный', какой 'советский'... Бедные люди, не знают иных мерок.
  ...В Костроме (в Ярославле?) издать бы его, отобрав лучшее и насущнейшее, оперевшись, скажем, на отношение Игоря Дедкова к нему. Это была бы как фибринная ниточка - остановить (предотвратить!) кровотеченье. ...Боже, как я устал от идиотов, очных и заочных... Твой Леонович.
  
  Глава восьмая. Два пролога к Лебединой песне Игнатьева
  
  О знакомстве с директором Пушкинского Дома; его интервью; о книге старого музыканта, которая пояснила, что почва для моих сегодняшних мытарств возникла очень давно
  
  Приехал в Кострому Н.Н. Скатов. Дал интервью 'Северной правде'. После мы немного поговорили. Я рассказала, что хотят ликвидировать отдел культуры в газете и почему. Он целиком и полностью согласился с моей позицией, сказал: 'Держитесь! Вы правы. Исчезнет слово 'Культура' в структуре газеты, исчезнет и дело'.
  Утром следующего дня по договорённости с ним оставила интервью на визу в Литмузее, куда он должен был прийти для выступления. Времени у меня в обрез до сдачи материала в номер, поэтому пришла за какие-то секунды до начала его выступления и тут же поспешила в редакцию. У двери оглянулась. Николай Николаевич уже стоял перед зрителями, но тоже смотрел мне вслед, и когда я оглянулась, поднял над головой руки, крепко их сжав. Признаюсь, приятно вспоминать этот жест поддержки.
  В интервью он не изменил ни слова.
  
  НИКОЛАЙ СКАТОВ: РОСИЯ ИДЁТ КРЕСТНЫМ ПУТЁМ
  
  
  
  Н.Н. Скатов. Фото В. Белоусова
  
  - Николай Николаевич, сегодняшняя Кострома о Костроме 1960-х знает только из преданий. Ваше имя буквально овеяно легендами. Хотелось бы из Ваших уст услышать, как Вы здесь жили, чем занимались, а, главное, почему уехали из города?
  
  - Я закончил школу, пединститут, после чего сразу поступил в аспирантуру и, без попытки зацепиться за Москву, вернулся сюда. Очень хотел в Костроме жить, работать. И работал до 1962 года. Вместе с М. Пьяных, Ф. Цанн-Кай-Си мы здесь самоотверженно и, я бы сказал, самозабвенно работали со студентами. Время было интересное, бурное, начиная с года смерти Сталина.
  
  - То есть, время страхов и доносов уже прошло?
  
  - Времени страхов и доносов для нас как бы не существовало, хотя, по существу, оно не вполне ушло. Наверное, мы тоже были не совсем правы, были молоды, самонадеянны, недостаточно внимательны к людям старшего возраста. Но среди них были и те, кто относился к нам доброжелательно, а другие - иначе. Начали поступать доносы, нас обвинили в формализме - только потому, что мы хорошо писали о художнике Николае Шувалове или устраивали литературные среды, обсуждая, например, творчество А. Вознесенского - вещи невинные, как кажется сейчас, а тогда это вызвало обвинение в антисоветских настроениях. Дошло до того, что работник ГБ объявил студентам что мы являемся чуть не агентами иностранных разведок. Нас собирались снимать с работы... Даже ставили этот вопрос на учёном совете. Оказалось, 12 человек за снятие, 13 - против.
  Мы обратились в обком, требуя, чтобы эти заявления были дезавуированы. Это продолжалось долго, почти два года...
  
  - Столько десятилетий прошло, а видимо, и сейчас вспоминать об этом тяжело?
  
  - Это была школа возмужания, освобождения от иллюзий, некоторого легкомыслия. Случилось так, что вмешались газеты "Известия", "Литературная газета", в нашей судьбе приняли участие студенты, а это вызвало дополнительную волну ярости. Но их коллективные письма сыграли огромную роль. Два курса студентов за исключением одного человека подписали письма в газеты. Статью о ситуации с нами подготовил Феликс Кузнецов, ныне директор института мировой литературы. В результате был заключён негласный договор: статья не появится, если с нами не расправятся.
  
  - Но Вы уехали из Костромы.
  
  - Я был приглашен в Ленинград на конференцию по Некрасову. Мой доклад произвёл впечатление, и меня пригласили работать. Когда вернулся в Кострому, моё решение уехать вызвало болезненную реакцию: зачем уезжать, у вас будущее, у вас кафедра...
  Но я уехал. Через некоторое время уехали и Цан-Кай-Си, и Пьяных. Хотя здесь остались люди, которые были нам близки по духу: литературный критик Игорь Дедков, краевед Виктор Бочков, художники Николай Шувалов и Евгений Радченко... Мы были одним сообществом.
  
  - Художники Николай Шувалов, Владимир Муравьев, Алексей Козлов ещё в те годы подверглись отстракизму. Муравьёв и Козлов вынуждены были уехать, после партийных решений местного отделения Союза художников, жизнь гениального Николая Шувалова закончилась в Костроме трагически...
  
  - С другой стороны, мы все сформировались здесь, в этом городе, в этой обстановке, на этой почве. И Муравьёв, и Козлов написали свои лучшие картины здесь, и Дедков во многом воспитался здесь как замечательный критик.
  
  - Сейчас можно слышать от молодых, что поколение шестидесятников профукало страну на кухнях под песни Окуджавы...
  
  - Мы не занимались большой политикой. Хотя, в известном смысле, поколение мы в чём-то потерянное... Но становиться, говоря широко, государственными людьми - это от нас не зависело. Что, мы должны были приехать в Москву и сказать: возьмите нас в министры - мы достойны!.. Может, даже хорошо, что мы не делали карьеры. Главное то, что мы делали на своих местах в тех условиях.
  
  - В условиях неизбежной несвободы?
  
  - Что касается ощущения несвободы, тоже довольно сложное дело. У нас после ошеломительных событий, свержения культа личности Сталина как раз было ощущение свободы, может быть, большей, чем сейчас...
  
  - На конференции по творчеству Островского (благодаря которой Вы сегодня находитесь в Костроме) было сказано многое, от чего жизнь кажется просторней, и дышится вольней: о духовной вертикали, о совести как вести от Бога... Но возникает ощущение не то чтобы бесполезности, а беспомощности того, что говорят по-настоящему культурные люди. Их слова не влияют на то, как идет жизнь, куда она сворачивает...
  
  - В целом я не смотрю на ситуацию с культурой в стране мрачно. Телевидение во многом искажает её, это своеобразное царство кривых зеркал. У нас много хорошей молодежи. И произошла масса благих вещей. В своё время привозили книги Ильина, Флоренского, Булгакова, Бердяева на дне сумок из-за границы, а сейчас всё можно читать свободно. Нельзя недооценить таких вещей.
  
  - Переоценивать - тоже... А скажите, Николай Николаевич, Вы с оптимизмом смотрите в наше российское будущее?
  
  - С надеждой. И в то же время с уверенностью, что БУДЕТ НЕВЕРОЯТНО ТРУДНО. Крестные пути не бывают лёгкими. А Россия идёт крестным путем. И я желаю всем мужества. Оно нам потребуется.
  
  Интервью в 'Северной правде' опубликовано весной 1998-го, после событий, описанных в следующей главе. Однако по сути оно подходит как некий прологом к ней. Хотя директор Пушкинского Дома Н.Н. Скатов, выдавленный из родного города и, наезжая сюда в наше время уже как почётный гость, через тридцать лет говорит для газеты мягко и дипломатично. Но мелькнувшая во взгляде незажившая боль, какое-то нечаянное, лишнее, говорящее движение рук породили мой вопрос: 'Столько десятилетий прошло, а видимо, и сейчас вспоминать об этом тяжело?'. Вопрос не был заготовлен заранее. А каково покидать город - об этом знает только изгнанник, который не планировал им стать.
  Для Николая Николаевича, к счастью, изгнание обернулось признанием. Но это не было заранее известно в те дни, когда бывший секретарь Обкома партии Федор Маркович Землянский был назначен ректором Пединститута. По его мнению, все должны были преподавать то, что он считает полезным. Поэтому произошёл конфликт с молодыми преподавателями с Николаем Скатовым, Федором Цанн-Кай-Си и Михаилом Пьяных. Землянский обнаружил на их лекциях отступление от марксистско-ленинской теории и поставил вопрос об их освобождении. Скатову предлагали перевестись в институт повышения квалификации учителей, он отказался, сказал, лучше пойдёт на завод... А в КГБ уже зрел другой финал 'карьеры' молодых преподавателей...
  Их спас Феликс Кузнецов, который тогда работал в 'Литературной газете' и приехал в Кострому из-за этих известий. Добился, чтобы в КГБ ему показали личное дело Скатова. Там было сказано, что тот является учеником врага народа профессора Тамарченко, который до 55-го года жил в Костроме... В итоге Феликс договорился с властями: статьи в 'ЛГ' не будет, если ребят не тронут. И всё же они были вынуждены уехать из Костромы. Скатов и Пьяных в Ленинград, Цан-Кай-Си во Владимир...
  
  Второй пролог к следующей главе - история, связанная с Александром Калашниковым. Помните интеллигентного старика, нашего подписчика и читателя, чьим визитом была недовольна Киселёва, которой наш с ним разговор мог помешать 'печатать' её сомнительные опусы?
  А он принёс в редакцию свою книгу 'Сегодня состоится сыгровка' на рецензию. 'О чём Ваша книга?' - 'О музыкальных инструментах' (соврал!) - 'У меня нет музыкального образования, может, Вам лучше обратиться к музыковедам?'. Александр Васильевич настоял на том, чтобы автором рецензии была именно я. Мол, я не случайно обращаюсь к именно к Вам: полвека читаю эту газету, и в состоянии выбрать рецензента правильно. Как тут устоишь? Да и необходимо было сгладить хамство Киселёвой. Я взяла книгу. Проглотив её за одну ночь, ужаснулась, что могла не взять, не прочесть. Какая открылась трагедия!.. Теперь понятно, что почва для мытарств людей, желающих работать во славу Костромы, людей, способных её очеловечить и цивилизовать, сложилась в Костроме не в последние десятилетия ХХ века, а куда раньше... Тех, кто по-настоящему работал, убивали, если не могли изгнать. И это тоже уместный пролог к Лебединой песне Игнатьева. Пролог прямого назначения.
  
  
   Рис. костромского художника Сергея Пшизова
  
  О новой книге
  ЧЕМ СЛАВИТСЯ РОССИЙСКАЯ КУЛЬТУРА?
  А.В. Калашников. 'Сегодня состоится сыгровка'. Кострома, 1997г.
  
  Скажу сразу: автор пишет серьёзно, но неутомительно, а небольшая книжка - из тех, что 'томов премногих тяжелей'. Часами просиживал он над пострадавшими от пожара, обуглившимися документами костромского архива... Всё, о чём пишет Калашников, подтверждено документально.
  Его книга не просто рассказ о культурной жизни Костромы начиная приблизительно с 1982 года, когда в городе был создан первый оркестр русских народных инструментов - она взыскует, она горчит, но горечь её полезная пилюля. Читатель вовлекается в серьёзные и важные размышления о том, что такое истинное служение культуре и как дорого порой оно обходится. Мы видим подвижников, творящих доброе и вечное, а также то, как исполняются нечистые и неумные побуждения людей, делающих временное и злое.
  Книгу предваряет эпиграф знаменитого дирижёра-подвижника В.В. Андреева, благодаря которому балалайка звучала не только по всей России, но и покорила Париж, Лондон, Нью-Йорк, Берлин. 'Когда пел наш Смирнов, или танцевала Павлова, или оркестр исполнял музыку Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова, американцы говорили: Как прекрасно русское искусство. Когда же выступал великорусский оркестр и с эстрады лилась русская песня, то они говорили: Как прекрасен русский народ. Вот почему я горжусь делом, которому служу и придаю ему такое значение'.
  Калашников отмечает, что во всколыхнувшем Россию движении по распространению народных инструментов Кострома не была в стороне: оркестры возникали во всех учебных заведениях города при... отсутствии заинтересованного государственного отношения. И всё-таки двадцатые годы ХХ века были 'золотым веком' народных инструментов. В Костроме продолжатель идеи В.В. Андреева незаурядный балалаечник, просветитель и дирижёр, просто трудолюбивый и честный человек Иван Семёнович Блинов создал первый 'Показательный' Великорусский оркестр, один из лучших оркестров Поволжья и пяти северных губерний.
  Легко сказать 'создал', а это ежедневный подвижнический труд. Участник Гражданской войны, Блинов был не новичок в деле создания оркестров: сотни солдат и офицеров за время службы благодаря ему научились играть на балалайках и домрах, узнали, что такое музыка и какое счастье жить в ладу с ней.
  Приведу отрывок из книги, интересный не только музыкантам: 'Осенью 1924 года по инициативе рабочих и по решению губотдела текстилей была закрыта церковь Власья в конце одноименной улицы (ныне ул. Симановского). Вскоре пришли с кирками, ломами и сделали из церкви клуб, которому дали название 'Рабочий гул'. С этого момента все коллективы, кроме драматического, перебрались из 'Красного ткача' сюда. Вот тут и выяснилась трагикомедия замены церкви на клуб.
  Церковь - храм, специально построенный с учётом акустики. Поэтому в клубе, когда у духового оркестра шла репетиция, любому другому коллективу оставалось только слушать. Звуки оркестра заполняли всё помещение, и даже улицу...'
  Несмотря на трудности, Блинов работал: пополнял репертуар, давал концерты, готовил новичков. С программой концерта из афиши 1923 года можно, не смущаясь, выйти на сцену и в конце века.
  В 1927 году открылся новый клуб - имени Ильича. Там на видном месте была цитата из Томского (член ЦК): 'Задача клубов не в том, чтобы подготовить Мазини, Шаляпиных, Рубинштейнов. Наша задача в том, чтобы научить каждую ткачиху в день рабочего праздника хорошо спеть 'Интернационал'.
  Ой, не попал в ногу с такими серьёзными (иронизирует автор) задачами Блинов. Оркестр его рос, развивался, шёл к цели, поставленной В.В. Андреевым (с мировою известностью своего оркестра). И шёл своей дорогой. Но с момента, как он стал лучшим оркестром Поволжья и пяти северных губерний, пишет Калашников, вокруг него стало происходить что-то необъяснимое.
  Для Великорусского оркестра отвели тесное помещение, где могло поместиться всего 35 человек, а инструментов было больше шестидесяти. И в подготовительную группу записалось 180 человек...
  Иван Семёнович со своим прямым, бескомпромиссным характером в высоких кабинетах требовал улучшить отношение к заслуженному коллективу. Этим испортил отношения и с правлением клуба, чего сам не ожидал, а может, не только с ним... Поддержки со стороны совета текстилей не стало.
  Здесь автор даёт анализ года 'великого перелома' (1929) и тридцатым годам, когда свободный труд и жизнь честного человека остры и опасны. 'Тюрем, гулагов и расстрелов тогда было больше, чем может предположить самая смелая фантазия...'
  Не подозревая приближающейся грозы, Блинов создаёт небольшой оркестр в клубе ИТР. А в 1-й музыкальной школе при его участии организуется класс русских народных инструментов. Где он находил на всё время? Ведь он работал начальником цеха на фабрике. Там-то и подвернулся случай применить к независимому человеку схему, проверенную десятилетиями. На фабрике был устроен спектакль. В цехе 'обнаружили' брак. Блинову, как начальнику цеха, была обещана большая неприятность. Далее организовали травлю с подключением рабочих, а придя домой, он обнаружил повестку в НКВД... Там Блинова пытались склонить к сотрудничеству, или...
  Но стукачами становятся люди совсем другого склада, нежели Блинов. Он дал однозначный ответ, зная, что за этим последует... И предпочёл уйти из жизни сам, а не сгинуть в гулаге.
  Вскоре в озере у села Некрасова найден был утопленник, в котором с трудом опознали Блинова. Озеро называлось Святое. Провожало Блинова в последний путь людское море. Он пользовался любовью людей фабричного района.
  'Фирменным' нашим отношением к подвижникам, обладающим независимым характером называет А.В. Калашников явление, которое мы можем проследить в истории Костромы и дальше... Пусть не каждый исход так трагичен, но он возможен благодаря нашему отношению к людям дела, работникам, которые скорее сломаются, как Блинов, но не прогнутся в заданном направлении.
  В книге описано и то, как 'убрали' второго руководителя оркестра Фёдора Васильевича Масленникова. Сделано это было уж совсем излюбленным чиновничьим способом - по сокращению штата. В результате лучший оркестр Поволжья прекратил своё существование.
  В этом месяце исполнилось 110 лет со дня рождения И.С. Блинова, в память о котором благодарные костромичи открыли мемориальную доску на доме ? 36 по ул. Симановского пять лет назад. И как раз в то время Александр Васильевич Калашников закончил свою книгу. Остальные годы ушли на её 'пробивание' в печать.
  Книга необходима не только работникам сферы культуры; переоценить её как учебный и воспитательный материал для юных костромичей невозможно. А потому тираж в сотню экземпляров явно недостаточный. Автору 77 лет. Будем надеяться, здоровье и энергия не оставят его, и он ещё увидит свою книгу, растиражированную и оформленную в соответствии с содержанием.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"