Арямнова Вера : другие произведения.

Часть 2. Реванш

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава 1. Пейзаж после событий Глава 2. Что им Гекуба или Наши мёртвые нас не покинут Глава 3. Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик*... Глава 4. "Они отняли у нас жизнь" или кое-что о жизни Дедкова. Глава 5. Под дамокловым мечом. Глава шестая. 'Объявление вины и назначение казни' или Особенности работы пером. Глава седьмая. О нравах в Красном Доме и два пролога к Лебединой песне Игнатьева Глава восьмая. Любить? Ненавидеть?! Что ещё?!?..
  Глава первая. Пейзаж после событий
  
  Приезжал недавно в Кострому известный астролог. Составил гороскоп города. Звёзды звёздами, но наряду с их влиянием и вполне реальные вещи вплетаются в картину будущего. Одна их них - менталитет костромичей. Астролог считает, мы склонны возводить в абсолют полуценности, полумеры, и это многое определяет в судьбе города.
  Точно так.
  Прошёл год с первых Дедковских чтений, где уважаемое собрание единогласно проголосовало за переименование библиотеки им. Крупской в Дедковскую. В итоге остановились на полумере: имя Крупской снято, имя Дедкова не присвоено.
  В результате дискуссии друзьями и единомышленниками Игоря Дедкова был составлен венок суждений о нём. Говорилось, что Дедков, проживший в Костроме 30 лет - великий гражданин, щедро одарённый душой, умом, блестящим писательским талантом, сделал много и для провинции, и для российской культуры.
  На нынешних Дедковских чтениях одна журналистка логично продолжила сказанное выше: "Родина ещё не отдала ему того, что должна". Точно так! Память увековечена скромной мемориальной доской на доме, где он жил. Нет полного собрания сочинений. Дедковская премия, когда-то учреждённая губернатором, не присуждается... И даже переименование библиотеки не состоялось...
  
  ...Примерно это я начала писать в рубрику "Взгляд", но оказалось, материал по итогам вторых Дедковских чтений газете не нужен. Подумала, на этом не остановятся - надо ждать ещё каких-то действий на официальном уровне в отмену памяти о Дедкове. И не ошиблась.
  
  Весь 1997 год после Дедковских чтений прошёлся по моей душе, оставив ссадину... Это был год ИХ реванша за снятие имени Крупской.
  К тому же вплоть до октября переписка с Леоновичем была прервана. Нечаянно мы обменялись парочкой эпистолярных бомб... Это была плата за внеуставные отношения.
  
  Темно и тихо в беспробудном мире.
  Как Крюгер, снится бывшая любовь.
  В пространстве неосвоенной квартиры
  нет силы, чтоб бороться с силой снов.
  Здесь запах газа с запахом измены
  смешался, и того не миновать,
  что я одна сыграю эту сцену.
  Ведь не втроём же нам её играть.
  Я не Шекспир, в развязках я не гений.
  Но мой талант - легко шагнуть за край.
  Пей водку и спокойно спи, Евгений,
  Володя, реже от любви рыдай.
  
  В моём новом мире пахло гарью, и было пусто.
  Только работа и ребёнок.
  Весь год он болел. Конъюнктивит, аллергия, воспаление прямой кишки. Я боялась, это туберкулёз - мама контактировала с ним, когда уже была больна. Уверяла, что кашель, на который я обращала внимание и просила сходить в больницу, - не туберкулёзный: "Я уже болела туберкулёзом, знаю, что это такое. Сейчас не то". Оказалось, самое то.
  Если воспаление туберкулёзное, светила перспектива отдать Мальчика для лечения в чужие руки надолго. Зная мизерный запас здоровья малыша с рождения, понимала: лишь моя любовь, внимание и уход поддерживает его. Казённая забота его угробит. Дни и ночи, пока шло обследование, вспоминаю, как кромешный ад.
  Когда было невмоготу, я просила Мальчика: погладь меня по голове, пожалуйста!.. Только от полной безысходности можно искать спасения в объятии больного ребёнка. Но такое "спасение" как чириканье птички зимой. Что оно может изменить?
  Когда мальчик просыпался от боли, брала его на руки и носила до утра по комнате. Утром - болеутоляющую свечку и - в садик. Чтобы пойти на работу.
  УЗИ, ректороманоскопия дали картину воспаления, но причины установить не могли. Нас положили в больницу. На пятый день ушла оттуда: ужасающий "сервис" чуть не вогнал в гроб обоих. В многоместной палате на двоих детская койка. У неё панцирная сетка, которая выдерживает птичий вес моего малыша. А если на неё лягу я - растягивается до самого пола. Не спать четверо суток - то ещё испытание... Просила стул - не дали: нет лишних стульев. Сидеть ночами на раме панцирной сетки кроватки моего малыша получалось плохо. В медпомощи мы нуждались, но условия пребывания в медучреждении были реально убийственными.
  На период цветения деревьев - ежегодную вспышку аллергии у мальчика, взяла отпуск. В июне от слабости ребёнок плохо стоял на ногах - коленки подкашивались. Сутками напролёт занималась только им. Выздоровления жаждала с такой силой, что оно случилось - при устранении от нас страшненькой костромской медицины. Отец ребёнка, отзывчивый на чужую нужду, помогал другу детства поднимать второй сад-огород. У того родился сын - появилось ради кого стараться. Осваивали целину, пни корчевали, домик ставили. То есть, делал всё это Сергей, а друг радовался, так как сам заточен под такую работу. Наши огород и сад вокруг дома зарастали травой. Мама лежала в тубдиспансере и не могла, понятно, заниматься её любимым огородничеством.
  Медленно, с рецидивами, дело пошло на улучшение. В молодости я могла, но не стала фельдшером, однако учёба в медучилище оставила представление о том, что такое человечий организм. Это помогло построить лечение в домашних условиях.
  А количество выдаваемых строк в газету от этого не страдало. Свободный режим, который поддерживал в редакции Петров, спасибо ему, способствовал этому. Добирала ночами рабочее время, потраченное на мальчика днём. Однако приходилось не только работать, но и отстаивать саму возможность работать.
  
   Дневниковая запись, 21 апреля 1997 года
  
  Вчера настрочила Петрову заявление о смене "куратора". Привела примеры, как "редактирует" Бадин, которому меня "подарила" Людмила Кириллова.
  Я у них автор не редактируемый, - цензурируемый. Но цензура Бадина вредит не только мне, а газете. Однажды убрал часть сложноподчиненного предложения, при этом смысл из него ушёл полностью. И ничего - в таком виде появилось на газетной полосе.
  Компотова закатила коммунальный скандал. Пришёл Калашников, скромный 75-летний человек. Музыкант. Со своими профессиональными делами. Принёс рукопись книги "Сегодня состоится сыгровка" - хотел, чтобы я написала рецензию на неё. Едва заговорил, она сказала: "Я сейчас буду печатать свой материал".
  И что? Оказывается, вот что: не надо в редакцию приглашать людей, надо ходить к ним на дом, чтоб ей, Компотовой, не мешать "печатать" свой материал. Стыдно было перед интеллигентным стариком. А ей нет. Квартирный вопрос её испортил - коллега живёт с соседями. Но перетащить коммунальное мировоззрение из мест общего пользования в кабинет редакции - по определению присутственное место?..
  
  Дневниковая запись, 22 апреля 1997 года
  
  Сороковой день со дня смерти Володи Рахматова. В редакции устроили праздник. На средства вдовы. Митя Сидоров и Е.С.Зайцев завели разговор о Египте и не хотели его прерывать. Дважды призывала их закончить, словно не слышали. Халява есть халява. Какой для неё повод - всё равно. Деушки хихикали под мужские посторонние разговоры. Марго, как хозяйка, радушно угощала. Светский раут, одним словом. Вначале три Вовиных песни прослушали и сказали: хватит. Ушедший коллега им безразличен, что и демонстрировалось с откровенным бесстыдством. Я ушла, чтоб не сорваться.
  
  Приверженка, каторжанка -
  умру - с пути не сойду!
  А ваши пирушки и пьянки
  нагрели местечко в аду...
  
  
  На редколлегии состоялось обсуждение плана работ отдела культуры. Резюме: больше других организуй, а сама пиши меньше. Ты ж, мол, начальник, а сама пишешь. Нет. Меньше писать я не буду - они же сами установили норму строк. Когда-то, ещё в пору нашей дружбы домами Петров сказал, что до достижения ребёнком семилетнего возраста мать его - не журналист. Выйдя на работу, с первого дня и до сих пор я опровергаю это утверждение.
  
  
  Глава вторая. Что им Гекуба или Наши мёртвые нас не покинут
  
  Вскоре после моего выхода из отпуска последовали события, показывающие, как Базанков и компания "выстраивают живую память" о Дедкове. Узнала, что "группа товарищей" ходила к губернатору просить о возвращении библиотеке имени Крупской, и результат-де не замедлит: вот-вот имя вернут - распоряжением губера. Выяснять достоверность слуха у библиотекарей не хотелось. Спросила в департаменте культуры - там равнодушно пожали плечами: а разве библиотека снимала имя Крупской? Как висела на фасаде вывеска, так и висит. Позвонила в пресс-службу губернатора: какой документ возвращает имя Крупской библиотеке? Попросили подождать ответа часок, и после добросовестно оповестили: а библиотека всегда носила имя Крупской и доселе носит. Может, вы что-то путаете?
  Не думала, что попаду в "Замок" Кафки. Я ж думала, это книжка, вымысел... Там оказалось невесело, даже страшновато.
  Пришёл в редакцию Негорюхин и посмеялся надо мной: "Да, имя Крупской вернули библиотеке распоряжением нового губернатора!"
  - Вы блефуете. Такого распоряжения пока нет. И об этом не сообщило ни одно костромское СМИ.
  - Да потому что кроме Вас, Вера Николаевна, это никого не интересует, а Вы в то время были в очередном отпуске!
  Борис Николаевич довольно ухмылялся.
  Дурные предчувствия оправдались. Они хотят не только вернуть имя Крупской библиотеке, но и Дедковскую премию отменить - Негорюхин принёс информацию, которую я собственноручно готовила к публикации.
  Из неё я узнала, что под председательством Муренина в департаменте культуры состоялся совет по литературе и издательской деятельности. Он был внеочередной, ибо членам совета, видимо, срочно приспичило учредить ежегодную областную литературную премию имени А. Ф. Писемского за лучшее произведение художественной и документальной прозы. 'Что же касается литературной премии имени И.А. Дедкова, учрежденной несколько лет назад главой администрации области, то она по причине не разработанности положения о награждении существовала только в документах, а обсуждение этого вопроса в компетенцию Совета по литературе не входит, и оно было принято нецелесообразным', говорилось в публикации.
  
  Душа открепилась от тела и еле держалась в нём. Попытаюсь описать это странное состояние. Если, например, резко садилась на стул, то не вся: что-то не успевало за телом и оставалось вверху. В груди в этот миг возникало ощущение пустоты, которое заполнялось постепенно - секунды за 3-4. Как пушинка опускается медленно, так и душа возвращалась на место, а я вынуждена была, замерев, ждать завершения процесса. Чтобы избежать этакого "неземного" ощущения, надо было не резко, аккуратно вставать и садиться. Ни от кого о подобном не слышала. И сама ни раньше, ни потом не испытывала. Но, кажется, и труднее никогда не было. Хуже - да, сколько угодно, но не трудней душевно. Я чувствовала себя тем самым однимвполеневоином... А всё равно надо было действовать.
  На планёрке сказала коллегам, что совершается подлость - в полном безмолвии СМИ. Последние события - внятная попытка похоронить Дедкова второй раз, похоронить память о нём и сплясать от радости на его могиле. И что кроме "Северной правды", вступиться за память о нём некому.
  Гробовое молчание было мне ответом.
  
  Попыталась взять интервью у Муренина. Как председатель Совета по литературе и издательской деятельности, он бы объяснил, почему Совету оказалось проще учредить новую премию, чем разработать положение о награждении уже учрежденной. Кому было поручено сделать это и почему до сих задание саботируется?
  Муренин отвечал на вопросы по телефону. Ответы сводились к следующему: поручение было дано писательской организации в лице Михаила Базанкова, напоминал ему об этом руководитель помощников зам. главы администрации области по гуманитарному развитию области Анатолий Кирпичник, и сам Муренин неоднократно напоминал Юрию Лебедеву и Базанкову, но ничего сделано не было, и потому премия Дедкова хоть и была учреждена губернатором в апреле 1995 года, ни разу не вручалась. Он, Муренин, не понимает, зачем надо было сталкивать лбами Писемского и Дедкова. На Совете голосовал против отмены Дедковской премии вместе с Васей Травкиным и Витей Елмановым. Но почти всё Правление писательской организации входит в Совет, а решение, как известно, принимается большинством голосов.
  Закончила интервью напоминанием, что Совет по литературе и издательской деятельности при областном департаменте культуры имеет право рекомендательного голоса, отменять решения глав администрации не его компетенция. Муренин согласился.
  Когда пришла визировать интервью, он долго думал, мялся, правил карандашиком свои ответы и, в конце концов, отказался от публикации. Бесповоротно.
  Я хотела задать те же вопросы Ермакову и Базанкову - строителю живой памяти о Дедкове... Но оба они, сделав дело, гуляли в летних отпусках.
  
  В который раз повторяла себе, что не может, не может, НЕ МОЖЕТ так просто обернуться дело для базанковского комплота, мечтающего похоронить память об Игоре Александровиче...
  Безусловно, понимала: Игорь Дедков непотопляем. Пройдут годы, и всё будет: книги, памятник, библиотека имени... Но почему эти годы должны пройти в торжестве пошлости и ничтожества, против чего было направлено всё творчество, всё существо Дедкова?! Трудно переоценить его бесценный, редкостно уместный вклад в нравственное здоровье общества, который оно принять не может ввиду глубокой болезни.
  Чтение Дедкова на тот момент было единственным подтверждением, что свет, разум, благородство в чистом виде - существуют! Открыла наугад монографию "Сергей Залыгин".
  "... с редким почтением и осмысленностью звучат в рассказе имена людей, оставивших по себе долгую, долгую память: кажется, от простого присутствия тех имён на мемориальных досках, уличных табличках жизнь становится чуточку разумней и значительней..."
  В трудные минуты не впервые нахожу ответ на сомнения в его текстах. Может ли человек быть уверен в правоте, когда остаётся в своей позиции один? Даже те, кто с энтузиазмом поддержали сначала - Игнатьев, Иноземцева - теперь советуют отступиться, не "карабкаться на стену". Да, глупо карабкаться. Но если... ради того, чтобы "жизнь стала чуточку разумней и значительней", то, может, не так уж глупо, вовсе не глупо. Пусть ещё долго плыть нам до такой разумности, как библиотека имени Дедкова...
  Сидела за редакционным столом, смотрела в небо, туда направляя, очевидно, мольбу о помощи. Нет, не Богу. Беспокоить Всевышнего в вопросах, с которыми люди должны управляться сами, не следует, сказал как-то Леонович, и этот императив сразу пришёлся мне по душе. Как влитой. Обратилась, как к близкому человеку: ИГОРЬ, ПОМОГИТЕ МНЕ. ВИДИТЕ, БОЛЬШЕ НЕКОМУ.
  Произошедшее далее за чудо не считаю. Просто не мог Игорь Александрович не помочь.
  Было поздно, время - нерабочее... Но вошёл Петров, остановился на пороге и сказал:
  - Ну ладно, делай что-нибудь. Я готов опубликовать письмо губернатору - если его подпишут известные люди.
   Может, мы могли быть командой, если бы не расхождения во взглядах на релаксацию. Как бы красиво и правильно было всё то, что сейчас безобразно и неправильно. Стоять за Дедкова горой - естественная обязанность редакции "Северной правды". Никто бы не усомнился и в таком её праве.
  
  Глава третья. Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик*
  
  С Пашей Златоустом из Литмузея сочинили письмо (он, в основном), и пошла я его подписывать. Я Павлику сказала: ты точно лучше напишешь. "Только сейчас не говорите никому, что это я". Пообещала: только позже, лет через...
  Поэт Юра Бекишев, подписывая, забавно высказался о Базанкове: "Я его читаю. В порядке юмора - как можно в писателя играть. И ведь почти всё получается. Кроме главного".
   14 августа 1997 года письмо было опубликовано.
  
   ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
   Виктору Андреевичу ШЕРШУНОВУ, губернатору области
  
  Уважаемый Виктор Андреевич,
  литературные традиции нашего края своими корнями уходят в далёкое прошлое. Из глубины веков к нам пришли Ипатьевская летопись и оригинальное устное народное творчество. Имена А.Ф. Писемского, А.Н. Островского, Ю.В. Жадовской, С.В. Максимова, В.В. Розанова и других украшают отечественную литературу, являясь не только достоянием истории, но и живым, насущным чтением современной мыслящей России.
  На литературной ниве плодотворно и талантливо работало не одно поколение костромских литераторов. Их творчество достойно постоянного внимания, а высшие проявления их писательских дарований заслуживают увековечения. Памятники им должны прорастать на костромской земле.
  Среди подобных литераторов должно стоять имя и творчество И. А. Дедкова, органично и мощно продолжившего лучшие традиции классической русской критики. Вне его глубоких, блестящих оценок творчества крупнейших русских писателей второй половины ХХ века немыслим любой разговор о современной литературе. Уже сегодня - без осторожной паузы - проверки временем - стало ясно, что Дедков не только критик номер один целого периода отечественной словесности. Своей незаурядной личностью он достойно и полно олицетворяет эпоху, причем её лучшие, самые талантливые черты. Он твёрдо стоял на нравственных позициях, внеся своими произведениями ценный, редкостно уместный вклад в нравственное здоровье общества, который, к сожалению, оно медлит принять.
  В связи с вышеизложенным считаем целесообразным:
  1. Не отменять областной литературной премии имени Дедкова, учрежденной постановлением главы администрации области, Вашего предшественника, в апреле 1995 года. Разработку положения о награждении поручить Совету по литературе и издательской деятельности, председатель Н.В. Муренин. Так как Костромская писательская организация, председатель М.Ф. Базанков, за два года не справилась с этим заданием.
  2. Выделить средства на издание полного собрания сочинений Игоря Дедкова и издать его в Костроме, так как именно здесь творчество его прошло становление и стало гордостью не только Костромы, но всей читающей и мыслящей России.
  
   От общественного фонда культуры Костромской области А.В. Соловьёва
   От литературного музея Костромы В.П. Кузьмина
   От Союза театральных деятелей Д.А. Кромский
   От Костромской журналистской организации Е.Ю. Камынин
   А также:
  Заслуженный работник культуры РФ, лауреат муниципальной премии им. Д.С. Лихачёва В.Я. Игнатьев; лауреат той же премии Е.В. Радченко; заслуженный архитектор России И.Ш. Шевелёв; поэты Александр Бугров, Юрий Бекишев, Владимир Леонович, писатель Василий Травкин, художник Григорий Кусочкин.
  
   Газета "Костромские ведомости" по этому поводу опубликовала заметочку. Коллеги в суть дела не вникали, потому просьба "не отменять" Дедковскую премию у них превратилась в "учредить". Ну, учредить так учредить... уже учреждённую.
  
   С кем вы, господа литераторы - с Дедковым или Писемским?
  
   Группа костромской интеллигенции обратилась к губернатору с просьбой учредить литературную премию имени Дедкова.
  За этим невинным, казалось бы, обращением, кроется серьёзный конфликт. Дело в том, что постановление о литературной премии имени Дедкова было принято ещё прошлой областной администрацией в апреле 1995 года, но в жизнь не воплотилось. И вот нынешним летом Совет по литературе и издательской деятельности решил отказаться от имени Дедкова и присвоить литературной премии имя Писемского. Но оказалось, не все с этим решением согласны, и вокруг него ещё будут ломаться копья.
  
   В сентябре Тамара Фёдоровна Дедкова написала:
  Вера Николаевна!
  Была рада Вашему письму. Спасибо за газетки, что прислали. А главное, конечно, за письмо в поддержку им. Дедкова и издания его сочинений. Признательна Вам и за инициативу и за последовательность в отстаивании этой идеи.
  Простите, ради Бога, что отвечаю не сразу. Было много причин к тому, а главная радостная. У меня родился внук. Назвали его в честь деда Игорьком...
  
  Обнаружила письмо в ящике утром, читала по дороге в детский сад. Держа в своей тёплую ручку моего ребёнка, думала о маленьком Игоре Дедкове. Дай Бог, чтобы у мальчика с дедом совпало не только имя... Настроение было - словно именем Дедкова назвали не библиотеку, а целый город, или звезду. Не сразу заметила, что щёки мокры от слёз.
  Когда последний раз плакала от радости? Не помню. А может быть, никогда?
  В редакцию летела, как на крыльях, снять их перед входом не сообразила. Села за стол и выдохнула:
  - А в Москве родился мальчик Игорь Дедков, внук Игоря Александровича!
  Ни-че-го не ответила моя визави Компотова. Только лицо затвердело, и обозначились желваки. Ай-яй. Что ей могло не понравиться? Наверное, моя радость.
   25 сентября опубликовала подборку информаций, среди которых была такая:
  
  Игорь Дедков - в Костромском издательстве
  
  Как мы уже сообщали, областная литературная премия И.А. Дедкова, учрежденная губернатором в апреле 1995 года, "повисла в воздухе" по причине того, что положение о награждении ею не было разработано, а после решения Совета по литературе и издательской деятельности об учреждении новой областной премии им. А.Ф. Писемского едва не перестала существовать вообще. Предложение об учреждении новой премии Писемского исходило от ответственного секретаря писательской организации М. Базанкова. Против голосовали В. Травкин, В. Елманов и Н. Муренин. Большинство голосов осталось за единомышленниками М. Базанкова, и предложение было принято.
  Может быть, в результате премия им. И.А. Дедкова была бы просто "задвинута в угол" и забыта, но группа интеллигенции, к чьим именам в городе относятся с уважением, поставила свои подписи под открытым письмом В. Шершунову, в котором просила не отменять областной литературной премии им. И.А. Дедкова и издать собрание его сочинений.
  Челобитная попала в надлежащее ведомство - департамент по культуре, кино и историческому наследию. Мы спросили его начальника Е. Ермакова, как решается вопрос сегодня.
  - Я не член Совета, но присутствовал на том заседании, где решили утвердить премию им. А.Ф. Писемского. Тогда поднялся Муренин и спросил: "А как же быть с премией имени Дедкова?" После этого мы встречались с Базанковым и Мурениным. Последние переговоры привели к следующему результату: сделать премию Дедкова премией журнала "Губернский дом".
  - А издание произведений Дедкова?
  - Недавно мы решили вопрос о костромском издательстве и рекомендовали Н. Муренина на должность директора. И я думаю, если Муренин возьмётся первым делом издать произведения Дедкова, это будет прекрасно.
  
  
  Людмила Кириллова отрубила хвост информации о Базанкове - там говорилось, как он выстраивает живую память о Дедкове. Сказала с видом величайшей умудрённости : Базанков - такая мелкая сошка в сравнении с Дедковым...
  - Но теперь Дедков беззащитен. Похоже, каждый базанков может задвинуть его в угол на время, какое ему заблагорассудится?
  - Жизнь Базанкова накажет, - ответствовала Людмила.
  - Не накажет, пока мы обеспечиваем ему режим благоприятствования: делайте, что хотите, Михаил Фёдорович, мы - смолчим. Мы лучше Базанкова настолько, насколько не даём ему разгуляться. Мы не обнаруживаем себя. И потому у нас всё хорошо: и Базанков не обидится, и Дедков стерпит. Но сколько можно глотать дерьмо, и молча? Все книги Дедкова об этом - НЕ ГЛОТАТЬ! И вопрос непрофессионала: это, видимо, профессиональный прогресс - в понятие "делать газету", которым Вы часто оперируете, долг противостоять злу уже не входит?
  Я дала ей записку от... Дедкова. Прямо так там и было написано: 'Кирилловой от Дедкова':
  "Страх, но не тот, от которого кричат в голос, бегут, куда глаза глядят, падают в обморок. Иногда он принимает вид здравомыслия, умеренности, умудрённости. Всё зло мира, особенно ближнего, а не дальнего - объяснять, понимать, прощать - вот хорошая мина при плохой игре того же страха: обнаруживать себя неприлично, недостойно, стыдно, опасно".
  Другой спор был о моей статье "О Марине Цветаевой, принцессе Диане и русской национальной идее", которую я мысленно писала, без преувеличения сказать, всю жизнь, а потому не дала Кирилловой испортить.
  Механика покорности мне не даётся. Может, мы жарковато поспорили с Людмилой на предмет статьи о Цветаевой. Я, пункт за пунктом, аргументированно доказала, что её правка что угодно - но не редактирование. Внятная попытка из статьи со смыслом сделать статью ни о чём. Но если бы я уступила, вряд ли через год и полтора читатели, с которыми сталкивалась по разным поводам, говорили бы:
  - Я давно хотел(а) сказать Вам спасибо за статью о Цветаевой и русской национальной идее. Она хранится у меня в папке, вырезанная из газеты.
  Последний отклик - а эту главу пишу спустя два года после выхода той статьи, случился в кабинете Евгения Зайцева. Он беседовал с человеком преклонного возраста, который встрепенулся на моё имя: Так это вы Вера Арямнова? Давно хотел сказать: Вы написали замечательную статью. Вы, наверное, сами до конца не поняли, что написали.
  Статью о Марине Цветаевой я написала к дню её рождения. Толчком стало то, что 31-то августа, в день гибели Марины Ивановны, вся Россия-матушка заодно с англичанами убивалась по принцессе Диане, а о чистокровной королеве Марине и не вспоминала. Эту статью давно следовало написать, да всё не хватало времени.
  А человеком, похвалившим мой неосознанный, по его предположению, труд, оказался бывший сотрудник "Северной правды" Гашин. Даа, тот самый, о котором Игорь Дедков в Дневниках писал: "Михаил Васильевич Логойко, воевавший в Гражданскую войну под началом Якира, предупреждал нас с Володей Ляпуновым против Гашина (зав. отделом пропаганды редакции), явно намекая на его доносительские склонности и функции'.
  Прав он был и в том, что сокращенье штатов в этой организации не предвидится. Что "Северная правда" прошита вдоль и попёрек её агентами. Но тогда, в 1997-м, я об этом не думала, не догадывалась. Это позже прочту в новомировской публикации Дедковских Дневников:
  "Подобным же образом несколько лет назад осведомлённый человек предупредил нас с Тамарой против Е.З., человека уже нашего поколения. И это, я думаю, далеко не все". Имелся в виду Евгений Степанович Зайцев, уже хорошо знакомый персонаж этого повествования...
  И мне станет ясно, что дело по оказанию сопротивления переименования библиотеки обстояло не просто, а... гораздо проще. Некоторые просто р а б о т а л и, то есть, выполняли конкретное задание. Ведь Игорь Александрович по окончании МГУ попал в Кострому как поднадзорный известного ведомства, 'которое и в дальнейшем не спускало своих глаз 'из-под голубого околыша', как сказано в дневнике, с лидера университетской молодёжи бурной поры 1953-57 годов.
  
   * У кого недостанет юмора между ушами - поясняю: такую фразу воспринимать буквально нельзя, только как фигуру речи
  
   Глава четвёртая. 'Они отняли у нас жизнь' или Кое-что о жизни Дедкова
  
  'Когда-то одного мальчика в школе наказали - в угол поставили. Дома он радостно рассказал, что ему лучший угол достался. Я припомнил этот случай лет двадцать назад, когда Дедков прислал мне свою книжку 'Во все концы дорога далека', открывавшуюся восторженной статьёй о Костроме и вообще о русской провинциальной жизни...', - написал Андрей Турков во вступительной статье к Дневникам Дедкова. Вместе с тем, Андрей Михайлович отмечает, что Дедков два университета окончил - не только столичный, но и 'провинциальный университет'.
  Можно гадать, был бы его творческий результат иным и насколько, если бы не второй университет. Можно представлять, чего достиг бы на социальной лестнице человек его масштаба, смолоду не лишённый столичных возможностей.
  Но развивать тему 'если бы да кабы' охоты нет, когда перед нами реальная судьба живого человека помещена в рамки прожитых лет: 1934 - 1994, а уже в 60-х годах литературный критик Игорь Дедков вышел на всесоюзную орбиту... Зная притом (из чухломской газеты 'Колхозная правда') что 'Хлебнуть горя - это значит проехать по дороге Чухлома - Введенское'. Впрочем, не только из газеты. Немало непролазных костромских дорог одолел сотрудник областной газеты - когда на попутке, когда на тракторе, а когда и пешком, в отцовских офицерских сапогах, которые были хороши для Москвы, а в командировках промокали.
  Ловлю себя на мысли, что мельчу, вспомнив о сапогах, пусть как будто бы и кстати. Сказать-то надо о бесценном, буквально 'парном' опыте, который он получал о жизни провинции, её людях, и который мог быть не получен, не окажись вчерашний блестящий студент лучшего вуза страны в Костромской области. Но, с другой стороны, что - опыт - без возможности усвоить его на дедковском уровне благородства и безошибочности мысли?Сам Дедков, конечно, отдавал себе отчёт в том, что он и его жена Тамара Федоровна 'стали такими, какие есть, благодаря Костроме и в то же время - вопреки ей'...
  
  'О действительность можно уколоться как о булавку'. Это наблюдение Игоря Александровича Дедкова не умозрительное. Думается, уже в студенческие годы действительность 'уколола' его весьма ощутимо.
  Доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС взрывной волной прокатился и по гуманитарным вузам страны. Эпицентром студенческих волнений стал факультет журналистики МГУ, точнее, 4 курс, который впоследствии принято называть дедковским. Свободомыслие в тех головах, в которых оно было, вырвалось вовне. Сам Дедков искренне поверил в хрущёвскую оттепель. Он, в то время комсорг курса, выступил с конструктивным докладом против догматизма в учебном процессе будущих журналистов, сделал акценты на разоблачении сталинизма и отсутствии гласности. Стенограмма его выступления появилась в спецвыпуске факультетской газеты 'Журналист'.
  О, что тут началось. Ортодоксальная профессура, кадры ЦК и ГБ сконцентрировались на промывке горячих студенческих голов. Дедков поначалу не принял всерьёз обвинений консервативно настроенных преподавателей. В общежитии на Ленинских горах предложил сокурсникам организовать кружок по изучению диктатуры партии в стране. Кто-то тут же донёс на Лубянку. Комсомольский вожак был обвинён в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме, в политической невоспитанности и незрелости, даже в растлении малолетних - в том смысле, что на собрании было принято обращение к младшим курсам.
  Увещевать студентов курса горком партии направил известных журналистов и писателей во главе с редактором журнала 'Советский Союз' Н. Грибачёвым. Их фарисейские речи не подействовали, но и освистаны не были - атмосфера в вузе уже сгустилась... Шли бесконечные 'проработки'. Понятно, студенческому лидеру досталось по полной. Да и формально лидерства его лишили. Младой карьерист В. Чикин 'воцарился' в секретарском комсомольском кресле. Именно так. Сам Игорь на собраниях никогда не занимал места за преподавательским столом - оттаскивал свой стул в угол, хотя и тут не садился - говорил, стоя за спинкой стула. Об этой мелочи можно было не упоминать, если бы она не была такой говорящей...
  Снять Дедкова с должности секретаря факультетского бюро ВЛКСМ и вывести из его состава потребовала военная кафедра - иначе Дедкова аттестуют как студента, не получившего должной военно-политической подготовки. Это означало одно: три года службы в армии рядовым, а пока грозили лишить уже имеющегося воинского звания (лейтенанта запаса). В вуз пригласили отца Игоря, дав понять, что именному стипендиату Игорю Дедкову не дадут защитить диплом. Угроза была реальной. Научный руководитель его дипломной работы доцент В.А. Архипов уже отказался от дипломника по идеологическим соображениям. Чего уж тут мечтать об аспирантуре в Москве... Обложенные со всех сторон идеологическими флажками, студенты вынуждены были погасить эмоции, ибо с горечью поняли: плетью обуха не перешибешь. Об этой истории можно написать отдельный роман, где было бы всё в лучших традициях сталинского времени: страх сломать жизнь себе и близким, доносы и трусость одних, мужество и поддержка других...
  Пока рассеивался этот нелирический туман над будущим блестящего студента, у него обострился туберкулёз лёгких, перенесённый в военном детстве, в эвакуации, и он, заключённый медиками в домашних стенах, писал дипломную работу. Невероятных усилий стоило это человеку очень нездоровому, к тому же перенёсшему жёсткий моральный удар, а защита диплома тоже не сулила, как минимум, быть безоблачной. Но 'оттепельная' инерция в стране и в университете весной 1957 года ещё была жива, и все студенты получили направления на работу. Некоторые - как можно дальше от Москвы, например, И.А. Саркисян аж на Чукотку.
  Дедкову при распределении разрешено было самому выбрать город - после того как он заболел и за него заступились преподаватели (участник гражданской войны доцент Е.С. Ухалов хлопотал за Дедкова в ЦК партии, сказав там старым знакомым: 'С кем вы останетесь, если такие головы вам не нужны?'). Кстати, невзирая на старания оппонентов, защитился Игорь на отлично...
  Заявки из городов, где ждали на работу выпускников, висели на доске объявлений в факультетском коридоре. Выбирать надо было, не мешкая - любой мог претендовать на вакансию. Когда Дедков решил - 'Кострома', начались всякие промедления - где-то шли 'согласования'. В комиссию по распределению выпускников факультета журналистики МГУ на работу в редакции газет и журналов непременно входили работники аппарата ЦК КПСС, а в случае с Игорем и других 'ведомств'...
  Наконец, распределение было подписано. На факультете потихоньку говорили: раньше Дедкова туда приедет 'чёрный пакет' из Москвы (в царские времена такое называлось ссылкой под гласный надзор).
   Состояние здоровья Дедкова перед выездом оставляло желать лучшего... Но в Костроме ждали к 1 сентября 1957 года. Трудоустройство на местах регламентировалось Обкомами КПСС. Очень переживал, что смог приехать только 5-го. Так и видится костромской вокзал, раннее утро, выходящий из вагона невыспавшийся молодой человек, которого вечером провожали на Ярославском вокзале друзья, а встретила пустынная привокзальная площадь неизвестного городка...
  'Это было время самого большого моего одиночества. Моей недостаточной вписанности в эту жизнь'. Так писал он о начале пребывания в Костроме в качестве сотрудника 'Северной правды', материалы которого не могли быть опубликованы без зверской (выражение самого Дедкова) правки. Ни по форме, ни по смыслу они не совпадали со стилем партийной газеты.
   Врастание в костромскую жизнь было наждачно-тяжким, о чём свидетельствуют его письма, другие записи, главным образом, до поры неопубликованные. Думается, не стоит сильно драматизировать это время его жизни. В конце концов, некую растерянность и неуверенность в своих силах испытывает любой молодой человек в начале самостоятельной жизни. И не только молодой - новую жизнь начинать всегда непросто, а уж если тебе едва за двадцать, и обострение туберкулёза, гасимое таблетками, даёт знать себя испариной и слабостью, а обычный антураж провинциального городка, пусть имеющего статус областного центра шокирует: 'В городе лают собаки, кричат петухи, дороги можно переходить под любым углом и в любом месте. Не было ещё случая, чтобы я, проходя по скверу или по парку, не натолкнулся на пьяных. Они разумны настолько, чтобы не валяться на земле, зато занимают много садовых скамеек и лавочек' написал он 7 сентября 1957 г. невесте Тамаре Сальниковой.
  В одном из писем он 'с раздражением назвал город, в котором жил и работал, 'захолустной Костромой', пишут люди, исследующие и издавшие его переписку того времени, переданную в университетский научно-просветительский центр им. И. А. Дедкова после ухода из жизни вдовы Дедкова в 2016 году, подробно останавливаясь на том, почему в Дневниках её мужа практически ничего нет об этом периоде его жизни. Тамара Федоровна редактировала и даже набирала тексты сама. 'Представляется, что оценки провинциального бытия и быта, данные И. А. Дедковым сразу по приезде в Кострому и его более поздние их интерпретации не вполне релевантны по отношению друг к другу. Видимо, для того, чтобы избежать вполне ощутимо возникающего диссонанса в оценке одних и тех же реалий костромской провинции, над текстами дневника перед его изданием поработали редакторские ножницы'. Тамару Федоровну понять нетрудно. Более того, думается, она права - в данном случае. Как по мне, так всего три Дедковские фразы из писем невесте и сокурснику - суть свидетельства внутреннего стержня Дедкова в начале творческой биографии ценнее, чем метания: не уйти ли работать в обком, или на производство, а то и вовсе уехать в районную газету. Они важнее подробностей его нелёгкого привыкания к провинциальной жизни, конечно, убогой, бедной и кондовой по сравнению с московской - как в социуме, так и в быту.
  - Когда я сижу в каком-нибудь Парфеньеве, я ненавижу сытую блестящую Москву и преклоняюсь перед народниками 70-х.
   - Веду я себя скромно и ничего, кроме как желания учиться газетному делу, на своём лице не выражаю. Опрометчивых шагов пока никаких не делаю. И это 'пока', вероятно, надолго.
   - Я очень болезненно переживаю мои первые шаги в газете - ты это тоже понимаешь. О чём бы я хотел писать - об этом не пишут - и я о своём хотенье не мечтаю. Дай бог хоть каплю человечности притащить в эту газету!
  
  Тут виден человек, который не сдастся. Мартовская дневниковая запись (1958 г.) говорит о том же: '...как я живу: комната, где я сплю, где под кроватью чемодан; двери в неё распахнуты; хозяева нас не стесняются, ругаются, шумят - это считается естественным. И никуда не денешься. И я должен улыбаться и быть довольным.
  Ты не должен поддаваться. Ты небогат временем, тебе скоро двадцать четыре, ты застрял на перепутье. Думай и пиши. Радуйся - сегодня у тебя свободные часы. От слова - свобода. Ты - хозяин сегодня самому себе. Волен думать и мечтать. На службе этого делать нельзя'.
  Но, кто хочет подробно знать об этом периоде жизни будущего критика, может прочесть работу костромича А. Зайцева 'Неизвестный Дедков'. Учёные, как боги, 'сохраняют всё'. Их тоже можно понять - наука должна быть дотошной. Исследования - это ж не писательский процесс, выбирающий главное и закрывающий глаза на слишком личное... Перед исследователем человек лежит под предметным стеклом...
   В упомянутой работе, кстати, есть 'непричёсанные' воспоминания Н. Великанова о Дедкове - подробные в части университетских событий, ценные тем, что описал их очевидец, и неравнодушный. Обстриженный и выщипанный их вариант в сборнике 'Наше живое время', подготовлен к печати тоже вдовой, которую провинция научила обходить острые углы. К счастью, полный вариант всё же есть.
  
  
   Полностью главу можно будет прочесть в книге...
  
  
  Глава пятая. Под дамокловым мечом
  
  Взбодрило то, что в октябре объявился Леонович. После странствий. Прислал свою новую книгу "Хозяин и Гость". Подписал: "Воительнице, сестре, перешагнув трещину, а вовсе не пропасть". Не могу согласиться с "воительницей". Никогда не нападаю - лишь защищаю то, что дорого. Тогда, когда не делать это бесчестно. Есть черта - обозначение уровня простой нравственности, за которой уже НЕТ человека. Дедков это знал. И кто бы ты ни был - старик, ребёнок, женщина - опускаться ниже этой черты нельзя. Только тогда мы чего-то стоим, когда помним об этом.
  А наши разногласия с Людмилой Михайловной насчёт двух моих текстов привели к тому, что на доске объявлений появился приказ...
  
  Дневниковая запись, 20 октября 1997 года
  
   Давать добро на публикацию моих работ опять будет Бадин - согласно приказу, который появился на доске объявлений. А прошлым летом, когда Кириллова была в отпуске, Бадин 'редактировал' мои материалы так, что она ужаснулась, вернувшись из отпуска:
   - Что это с ним?! Ладно, Вера, твои материалы буду читать я.
  Теперь шарахается от меня. Думает, и по этому поводу я ей что-то скажу? Ничего. Немая сцена. Это же касается не Дедкова, а лично меня. А вотще о том, что со мной делать, видимо, крепко подумали. Пока ясно то, что отделили от коллектива: 'посадили' в отдельный кабинетик 2 на 3 м. Ясно, это лишь начало чего-то. А ход гениальный. Кабинет на отшибе - туда можно прийти только специально ко мне - случайно мимо никто не пробежит, не заговорит. А специально - кто посмеет? О нём тут же доложат.
  Коля Мазин, замредактора ведь! и тот - одна нога на пороге, одна за порогом: как я тут - хорошо ли? - Хорошо, но именно из этой кандейки все уходят из газеты: с Илоной так было, с Шайкиным. Может, меня потому так одарили? Коля: Вера, а это не паранойя? Я смеюсь: Не, Коля, просто суеверие. Коля - бежать... А почему бежать, а не посмеяться вместе?
  
  А КПД на новом рабочем месте возрос - делается много и легко. Упоение - не оторваться. Но придётся - здоровье Мальчика требует моего больничного листа. День-то забываюсь в работе, а ночью слушаю его драгоценное дыхание, и всплывают картины одна страшней другой.
  
  Дневниковая запись, 5 ноября 1997 года
  
  Оценка работ на планёрке подтверждает догадку, что у редактората есть план на мой счёт. Вчера на планёрке Е.С. Зайцев, обозреватель номеров за неделю, ни словом не обмолвился о моём эссе 'Мильон терзаний', будто его вотще не было, лучшей работой назвав компотовскую 'Кузелинские помещики'. Выдвинуть на премию её - верный способ угодить начальству. Насолить - похвалить мою работу. Никто и не хвалит.
  Но вдруг Лена Соколова заявила, что лучшая работа не эта, а моя под рубрикой 'Взгляд'. Зайцев сделал вид, что ищет текст - а прекрасно знал, где: рубрика "Взгляд" на одном месте всегда. И о чём написано, тоже знал. До публикации читал, даже сделал дельное замечание: замени 'недавно в родной газете прочла: как ни цинично звучат мои слова - идёт естественный отбор' на 'в одной из газет прочла' - чтоб от редакторов претензий не было. Сам же текст сильно хвалил, выделив особо слова - естественный отбор естествен в животной среде, в человеческом сообществе он преступен.
  И вот на планёрке - всё 'запамятовал'! Что-то забормотал, бестолку перелистывая полосы, но понял, что смешон, и захлопнув подшивку, сказал Лене: согласен!
  Кирилловой такой оборот дела не понравился, она зашумела, что это не 'Взгляд' по объёму! Я ответила, что в требуемый объём рубрики уложилась в точности - просто текст набрали крупным шрифтом. Но что за... аргумент? Разве у нас только работы из этой рубрики рассматриваются на присуждение премии? И разве я поверю, что столь опытный человек ошибётся в строкаже?
  На том редактор и порешил: лучшие работы - компотовская и антикомпотовская. Ведь это она брякнула про естественный отбор в своей статейке про кузелинских. Ей писать можно что угодно, даже рассуждать в статье о сиротах о естественности естественного отбора или лягать пенсионеров безо всякой логики. Никто ничего плохого в том не заметит, если под начальником смирно лежишь - в прямом и переносном.
  
  
  Дневниковая запись, 10 декабря 1997 года
  
  Месяц прошёл, как на планёрках в открытую, не стыдясь лжи, меня 'критикуют' - слово неточное. Критикой это нельзя назвать. С такой грубостью можно говорить перед тем уже, как 'заехать в морду'. Тут не важно, что кричат, важна степень враждебности, которую старательно демонстрируют. Не все, разумеется - одни и те же люди. Их немного, 2-3, но они "делают погоду".
  А. Васильев так уничтожал 'Фугу о музыканте' (которую при других раскладах вполне можно было назвать лучшей работой недели), что даже Анита Антонова захотела меня утешить: 'Васильев просто завидует тебе'. Я изумилась: чему завидует?
  - Твоей зарплате и отдельному кабинету.
  Не могла я не рассмеяться... Как говорится, мне бы его завидки.
  Анита знает всё о настроениях в редакции, о новостях - такой человек. Она сообщила, что редакторат вынашивает планы о реструктуризации - чтобы ликвидировать отдел культуры, единственным штатным сотрудником которого являюсь я. Эта чудовищная новость кажется мне невероятной пока. Отдел организован в газете в бытность Дедкова, который первым стал им заведовать. Хотя... эта новость объясняет акцию, так сказать, тотальной критики. Нельзя же взять, да и сократить журналиста, к работам которого нет претензий? Отсюда эта невменяемая злоба просто на факт их появления на полосе.
   Участники акции активизировались, потому что хотят помочь начальству в трудной задаче доказательства недоказуемого. По мне так она не трудная, а невыполнимая. Слишком очевидна преднамеренность. Злонамеренность, если точно.
  Но кое-кто тогда заступался - уж слишком очевидна была лживость его оценок. Тамара Андреева тоже - очень расстроившись при этом сама. Она человек глубоко воцерковленный, ей в распри вступать - нож острый.
   В другой раз, когда ополчился Воеводин, она просто выбежала из кабинета, с планёрки, а за ней Лена Соколова. Лена с Тамарой мне не друзья, просто порядочные женщины и профессионалки. Им тяжело смотреть, как грубо на глазах у всех попираются хорошие тексты... Они выбежали, а я осталась и получила по полной программе плюс дикие угрозы: 'Я докажу, что отдел культуры не работает'! Лишний раз обнажил задачу: доказать, что активно работающий человек - не работает! То, что он орал обо мне - пусть. Но выкрики о Дедкове!
   - Из ничего человека сделали!
  - Ты ещё роман о нём напиши!
  - Он что, - нобелевский лауреат?!
  Воеводин далее обещал добиваться, чтобы в газете о Дедкове не было ничего! А началось с четверга. Планировали неделю (порядок таков: каждый завотделом говорит, что у него есть для будущих номеров). Я напомнила, что скоро 3 года со дня смерти Дедкова. Кириллова спросила, что у меня в портфеле к этой дате. Я отвечала, а она заметила, надо, мол, определить, что публиковать, что нет, а то много получится, если кто-то, кому мы не сможем отказать в публикации, вдруг принесёт ещё материал.
  - Да, - согласилась я, такое может быть. - Давайте решим, что можно не публиковать.
  И тут Леонид заорал дурным голосом... Мужчинка маленького роста - с меня, а голос у него громовой... Я удивлялась, рассказывая Илонке: как можно не бояться неправды? Точно знает, что врёт, врёт публично, и всё-таки врёт - громовым голосом. Ну, пусть даже его никто не уличает, но сам-то знает. Как можно?
  Ответ пришёл сегодня. Они же не заинтересованы в правде, она им невыгодна. В достижении цели им может помочь только ложь: наглая, агрессивная. Онаа сказала: 'Ты отличаешься от них тем, что самодостаточна, и желанием работать. А они не работают - дерьмо пережёвывают. И потому они тебя ненавидят - ты другая. А ты что хотела, чтобы они тебя за это любили? Они ненавидят. Повод у них есть: ты - отличаешься. Стань как все, и всё забудется'.
  Может, и так, но главное - они не заинтересованы в правде, она им невыгодна. В достижении цели им может помочь только ложь: наглая, агрессивная.
  А я... домолчалась! Молчала и работала. Интересно, почему мне не приходит в голову вторгаться в работу других отделов? Ведь я-то их поучить ух как могла бы. Не лживыми громкими криками, а аргументировано и доказательно. Иногда я это делаю - в рамках обязанностей дежурного обозревателя - но эта честь мне выпадает раз в полгода. И тут уж говорю всё - по работам, не по личностям, конечно. Как должно. Тогда уж молчат все - возразить просто нечего.
  
  
  В дни поздней осени и начала зимы 1997 года почуяла - всё случившееся со мной от меня не зависело. С того дня, когда Кириллова сказала: 'На Дедковские чтения иди сама - нам нужен свежий взгляд на Дедкова'.
  Судьба в том смысле куда нас несёт, видимо, существует как личное течение. Я чувствовала, оно, не имеющее плоти, вышло из русла, желательного и понятного мне. Смотрю на всё, и оторопь берёт - какое несоответствие между требованиями честного творчества и всем остальным...
  И да, вскоре объявили: штатное расписание подвергнется реструктуризации - с ликвидацией отдела культуры. Мне предложено занять должность корреспондента в гуманитарном отделе, который возглавит... Леонид Воеводин!
   КЗоТ давал право согласиться или оставаться в прежней должности 2 месяца, сохраняя в структуре газеты отдел культуры. А далее - увольнение. Но дело растянулось. Отсчёт времени начинался после моей подписи на уведомлении о ликвидации отдела. Я получила его лишь 5 февраля следующего года. Следовательно, до 6 апреля отдел культуры в структуре газеты будет существовать.
  
   Я готова была лечь костьми, чтобы сохранить отдел, но грядущее увольнение всё же повисло как дамоклов меч. Не представляла, что буду делать после, на что жить с Мальчиком. Поиск работы - дело бесперспективное, осложнённое к тому же тем, что документа о высшем образовании у меня нет. Идти мыть полы или подавать пальто в гардеробе - нет, я не была готова доставить такого удовольствия никому. В общем, положение становилось крайним, и думы о нём довели до того, что разучилась складывать слова в предложения. Хочу написать простую фразу - а не получается. В такой примерно ситуации шестидесятника Виктора Бочкова постигла болезнь Паркинсона: его лишили работы, а найти другую в Костроме трудно, даже ему, великолепно образованному, что подтверждалось и дипломом. Но ни разу я не допустила мысли, что соглашусь с ликвидацией отдела культуры и пойду работать в созданный под Воеводина гуманитарный отдел. Хотя помимо прочих бед для трудоголика потерять работу - смертельный казус, что и показывает нам судьба Виктора Бочкова. Меня, правда, ещё не уволили, но близкое будущее виделось пропастью, которая приближается к нам с Мальчиком с каждым прожитым днём.
  Я ещё не знала, что в моменты крайней нужды меняются обстоятельства. Но не стоит забегать вперёд. Об этом узнаю только утром 6 апреля - в день увольнения.
  
  
   Глава шестая. 'Объявление вины и назначение казни' или Особенности работы пером
  
  Работа пером, когда умеешь всем существом погружаешься в материал, в горестные моменты жизни выходит за свои пределы. Есть такая странность. Работе надо, чтобы её кто-то сделал. Если это твоя работа, она вытащит...
  Ей наплевать, что тебя скоро уволят и тебе поэтому необходимо потерзаться, попереживать. Она не сядет рядом поплакать. Но придвинется вплотную и даст понять, что есть должок. Точно неизвестно, кому: Игорю Александровичу, Виктору Петровичу, читателю, себе - скорее всем вместе.
  У меня есть письмо Астафьева, которое следовало опубликовать в ходе дискуссии о переименовании библиотеки, но её закрыли, и гуляй, Виктор Петрович - опоздал.
  Есть и его ответ Игорю Дедкову на критику романа 'Прокляты и убиты'. Не уходить же из газеты с этаким сокровищем, никому неизвестным? Оно по службе в руки мои попало, а не как-нибудь. Виктор Петрович просил сообщить о получении, мол, не уверен, что дойдёт - 'меня снова начали досматривать'. А что ему ответить: получила, но Людмила свет Михайловна со товарищи Вашим письмом пренебрегли, извиняйте?
  Раз уж я в редакции обретаюсь последние недели, с этим должком надо разобраться. А тут вот какое дело. Понимая значимость Астафьева для читателей как писателя, фронтовика и потрясающую личность, читать его я не могу (в таких случаях говорят: не мой писатель). Это нисколько не в минус ему, это в минус мне. Поэтому я не прочла роман. И скорое отправление моего поезда из редакции в никуда уже не давало времени на чтение романа. Если бы не это, прочла бы, справилась бы со своим 'не мой писатель'...
  Чтобы бесценное астафьевско-дедковское не пропало для читателя, для истории литературы, надо просто показать претензии к роману Дедкова из нелестной статьи "Объявление вины и назначение казни" (с которыми уж точно знаком редкий 'рядовой читатель') и астафьевский ответ. Пусть читатель, знакомый с романом, сам решает, с какой стороны правоты больше. Моё мнение тут вотще не важно. А значит, мне под силу не остаться должницей - уж коротенький-то врез к работе я как-нибудь осилю?
  Работа 'Братья по единой земле' вышла в день трёхлетия со дня смерти Дедкова (27 декабря 1997 г.) и занимала полосу. Собственно моих строчек там всего ничего, но они ценны лишь тем, что я привела в них мнение Владимира Леоновича: этот роман, по сути есть мужицкий матерный вопЫль - на который Астафьев имел право.
  Но Игорь Дедков смотрел на это иначе. Матерные вопли и большая литература вещи разные. Его ориентиры в оценке художественной прозы выверены и незыблемы. Он не делал снисхождения. В январе 1993 года он писал (Дневник): 'Читаю В. Астафьева - роман 'Прокляты и убиты'. Астафьев излишне уверовал, что роман ему по силам. В этом - первое несчастье. Второе - он привнёс в изображение далёких дней и тогдашних людей то, что хуже сегодняшнего знания - сегодняшнюю озлобленность и несправедливость; сегодняшний публицистический обжиг старой, давно затвердевшей глины; его прежние срывы на злобу и мстительность превратились в норму повествования; оснастив же текст подлым матом он усугубил изображаемое и всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство; не умея вести сразу несколько героев, как бывает в романах, и удерживать их на сюжетной привязи, он сочинил, скорее, тенденциозный 'физиологический очерк' (нет, не дотягивает даже до уровня Сергея Каледина), чем что-либо художественное; уверенность обличения, с какой он пишет, казалось бы, исключает предположение о какой-либо растерянности, да и здравый смысл редко когда ему надолго (в тексте) отказывал, и тем не менее в 'диагнозе' слово 'растерянность' должно быть непременно. В таких случаях художника выручает, по-моему, спасительный трос классической традиции: тебя стаскивает ветер, а ты, как на Севере, держишься за трос и идёшь дальше, и потеряться становится невозможно'. Разумеется, на газетной полосе этого не было, да и не могло быть. А было вот что.
  
   ИЗ СТАТЬИ ИГОРЯ ДЕДКОВА 'ОБЪЯВЛЕНИЕ ВИНЫ И НАЗНАЧЕНИЕ КАЗНИ'
  
  Мат: средство художественной выразительности или бесцеремонное вторжение в мир читательской души?
   "Астафьевская казарма (...) это живое многоликое существо дышит нам в лицо. Писатель изобразил это существо и среду его обитания с прилежанием натуралиста и тщанием физиолога". "Александро-Невская столичная бурса, где маялся Николай Помяловский, отозвалась в тамбовской бурсе, где воспитывался большевик Александр Вронский, и проглянула в армейской казарме, пестовавшей молодого бойца Виктора Астафьева, будущего автора новых очерков бурсы".
  "Книги Помяловского и Вронского были написаны в 1863 и 1932 годах. В те времена писатели обходились без воспроизведения непристойностей".
  "Но новейшее описание армейской казармы, сделанное в пору всеобщего душевного и морального раскрепощения, без демонстрации сокровенных богатств русского мата обойтись принципиально не может. Я понимаю, что надо бы привести какие-то яркие примеры, чтобы показать небывало возросшую (и каким простым способом!) художественную мощь нашего литературного языка. Но лучше подожду, когда цитировать начнут другие и станут выносить в эпиграфы, в газетные заголовки: это и будет конечным торжеством российской свободы, после чего и желать станет нечего. Вероятно, объясняю я себе непристойное слово и жест - важнейший элемент правды, и без них образ всякой жизни, а тем более казармы, пресен и фальшив. Но тогда почему помяловские, вронские, решетниковы, левитовы и другие бурсаки, а также дворяне вроде Толстого и Тургенева, насчет этой правды прекрасно осведомленные, как-то удержались в старомодных рамках, и, несмотря на это свое ханжество, е только не забыты, но и чтимы?"
  "Может быть, ближайшее счастливое будущее принесет нам улучшенное издание некогда знаменитой лейтенантской прозы, и мы, наконец, услышим свободную окопную солдатско-офицерскую речь. То-то выросли бы их нетленность и общественный резонанс. Что поделаешь - мешали коммунистические надсмотрщики-моралисты! В свете подобных эстетических соображений уже не понять, отчего тревожили и чем насыщали души такие пресные, благопристойные сочинения, как "Убиты под Москвой" или "Пастух и пастушка". Какие там упущены возможности! Но они и без тех возможностей уберегли множество душ от покорного подчинения пропаганде и безверия, они мешали разрушению человека догмами государства. Зато теперь вникай, дорогой читатель, в орфографию русского мата, впитывай, привыкай, пусть впечатывается она в твое сознание (и деток, и внуков твоих, любознательных книгочеев!) отчетливыми типографскими знаками".
  "Литературная реабилитация или легализация мата лишь закрепляет его права на внезапное, бесцеремонное вторжение в мир читательской души".
  
  Какая мера человеку по плечу?
  
  "На таком краю человеческого существования..." читаю и вздрагиваю, мгновенно вспомнив давнее, сёминское, запавшее в душу: "даже если бы осуществился самый жуткий бред, и только кто-то один на самом краю света..." Так что же на том краю, что? Вот завершение астафьевской мысли: на таком краю "в табунном скопище, полагали они, силы и бодрость сохранить, да и выжить - невозможно". Вот сёминское: если бы только кто-то один на том краю "ценой жизни победил бы грозные обстоятельства, то это и было бы человеческой мерой". (В. Сёмин, "Нагрудный знак "OST" - В.А.). О чем бы ни спорили, скажет Сёмин дальше, я чувствовал, что всегда спорят об этом - какая мера человеку по плечу.
  "Герои Помяловского Вронского, Сёмина видели, что зло рукотворно и по-человечески низменно. Проклятие, побеждаемое баней, чистой одеждой, врачебной помощью, нравственным порядком, как можно догадаться, к высшим неотводимым карам не относится. Но мало ли что. Астафьев настаивает: "прокляты и убиты", его текст вопиет о проклятии и убийстве, о чертовой яме, куда сброшен отвергнутый Богом народ".
  "Невозможно", "заказано", "недоступно" - словарь пассивных, покорных, поглощенных стихией безобразия и беспорядка" .
  "Страна проклята Богом, (...) жизнь по Божьим заветам запрещена. Получается, что такая жизнь то ли даруется, то ли спускается с небес, то ли кем-то разрешается, то есть, от кого-то, кроме самого человека, зависит..."
  "Человек живет в мире и в его истории, - писал о. Сергий Булгаков, - он подвластен принудительной необходимости этого мира, но он не принадлежит ему и способен возвышаться над ним. Через это противоборство сил мира и духовных устремлений в человеке устанавливается та историческая диагональ, "по которой движется жизнь в ту или иную историческую эпоху".
  "Булгаков по опыту отечества знал, что и духовное возвышение не всегда безупречно и может быть опасным (героизм и подвижничество революционной интеллигенции), но, кажется нам, и в своей небезупречности оно делает человеку честь. Во всяком случае в историческом пространстве точка "чертовой ямы" вряд ли послужит опорой для упрямой диагонали несломленного человеческого духа".
  "Такое искусство преувеличивает могущество государства и недооценивает слабые силы человека. С них бы Астафьеву и начинать, желая что-то понять, а не внушать и навязывать. Ярлык в лоб, ругательства (безмозгл и т.п.), насмешка, все это подменяет самое трудное в искусстве и в жизни: понимание".
  
  Свои и чужие
  
  "Какой же путь - судилища или понимания к истинному смыслу человеческой судьбы надежнее? Если к тому же помнить, что прикасаться к ней надо деликатно, по-божески. "Историческая диагональ" (С,Н, Булгаков), по которой движется жизнь, была бы всего лишь вульгарной, самоубийственной для человека горизонталью, если бы "принудительной необходимости этого мира" противостояли Зеленцовы да Булгаковы, то есть, русское хулиганство..."
  "У Астафьева тот же зеленцов - "кореш, товарищ и друг", то есть свой, будь он хоть трижды пакостник, а вот всякие политруки, трибунальные судьи, командиры - это чужаки, преследователи, дерьмо. Линия различения проходит не между людьми разной нравственности (честный - бесчестный) а между "своими" и чужими. Автор уюежден, что послереволюционная власть, выведя новую породу человека и крайне спеша, свернула с человеческой тропы туда, "где паслась скотина". "При таком внехудожественном подходе художника к своей задаче часть персонажей обречена: они не проходят в приличные люди по причине их "советскости". Свершилось нечто губительное для искусства: оно даже в условиях свободы продолжало мстительную сортировку людей..."
  "...капитан Мельников, политический начетчик, бессмысленный, невежественный энтузиаст и тупой безбожник. Лик у него "серый", голос "зычный" сознание "заморенное", складки "бабьи" сгоняет на "костисто-выгнутую спину" - ясно, такого жалеть нечего, потому смешно и весело, когда Лёха Болдаков, спасенный войной от тюрьмы, поманив пальцем Мельникова, "вытянул кадыкастую шею и, наплевав сырости в ухо комиссару, шепотом возвестил: "Не стращай девку м." и т.д. (продолжать не буду, поверьте: гадость), и тут же сказался припадочным. "Бойцы уважали Лёху Болдакова - сочтет нужным сообщить писатель, за приверженность к чтению газет, за политическую грамотность". Но не добавит, что в этой бурсе уважали тех, кто ставил рекорды наглости и бесстыдства ."
  
  Объявление вины не есть ее установление
   "...революция переоценила свои силы. Она пыталась рывком поднять угол "исторической диагонали", презрев земное притяжение обычной человеческой жизни, ее инерцию, ее духовный запас и опыт, медленные силы ее роста. (...) Но, изначально готовая принести в жертву многие классово-чуждые или непослушные жизни, она была обречена. Железобетонная балка мнимой "исторической диагонали" рано или поздно должна была обрушиться (...) След от нее, устремленный в светлое будущее, по сей день греет чьи-то сердца, и смеяться над этим грешно".
  "Выступая в роли обвинителя или ревностного свидетеля обвинения, писатель, возможно, и преуспел, и потряс публику, но более силою и пронзительностью выражений, чем логикой и анализом: художник в нем словно бы отступил, предпочтя индивидуальному - коллективное, пониманию - обличение, осуждение, скороспешную казнь".
  "Герои Астафьева - судьи над другими, не над собой, им легче".
  'Автор старается, он не забывает о своей литературной цели - о самом правдивом романе о войне, но при всем том кажется, что главным пока для него остается все-таки сама первоначальная реальность, пахнущая серой, но еще сильнее - "гнилью, прахом и острой молодой мочой". Вот эту-то реальность (...) он, подзадержавшийся в пути свидетель обвинения, и решил обрушить на чистое сукно судейского стола как вещественное доказательство огромной государственной вины и закоренелой коммунистической преступности".
  "С годами Федор Абрамов все больше и больше искал разгадки происщедшей с нами трагедии не только в тоталитарной системе, но и в поведении, в психологии, уровне сознания каждого человека" (Л. Крутикова-Абрамова).
  Почему все-таки знающий жанр обвинительного заключения не понаслышке он, Федор Абрамов, никогда к нему не прибегал и дух его на художественное творчество не распространил? Может быть, думаю я, из отвращения".
  
   ВИКТОР АСТАФЬЕВ. 'ОТВЕТ ИГОРЮ ДЕДКОВУ (УВЫ, УЖЕ ВОСЛЕД)
  
  Голова, где нам кажется сосредоточено всё лучшее, что имеет человек, и прямая кишка, где скапливаются и через которую выделяются отходы человечьи, болят у человека одинаково больно. Нет, не одинаково - голова болит как-то 'вообще', она как бы изображает недомогание и потому интеллигентскую головную боль можно утишить порошком, мокрым полотенцем, льдом, снадобьями, а вот боль в прямой кишке ей и соответственна, она груба, открыта, всегда остра, дика, невыносима, от неё защемляет сердце, от неё и голову не слышно - от неё только кричать, кусать губы, извиваться на постели, искать место, молить Господа о милости...
  Вот я и кричу от грубой боли, не подбирая слов, не могу, не способен их подбирать и терплю головную боль с 1943 года, со времени контузии, живу с нею, ношу её, свыкнувшись с нею, только чтобы не добавилось ни капли сверх того, что есть, вот если добавляется (чаще всего внешними обстоятельствами и безжалостными людьми) тогда уж невыносимо. Впрочем, и о второй, задней, грубой боли создатель позаботился, её я тоже имею и давно, причём произошла она у меня не от сидячего писательского труда, а от надсады. Опять же от надсады грубой - плыл на плоту по уральской горной реке Усьве домой в город Чусовой, где тогда жил - книжку первую мою ребята из Перми привезли, а я в леспромхозе в командировке от газеты был - и заторопился подержать мою драгоценность в руках, сколотил плот из сырых брёвен, и заскочил с плотом в полуобсохший перехват на выходе из протоки. Плот не бросил - показалось, перехват короткий, а пришлось шестом поднимать и волочить его почти полкилометра.
  Назавтра живот судорогой свело, рванул в туалет - полный унитаз нутряной чёрной крови... Вот с тех пор, с первой книги, мучаюсь: головой от войны, жопой от, всё-таки, литературы.
  А Вы судите за натурализм и грубые слова, классиков в пример ставите. Вы-то хоть их читали, а то ведь многие и не читали, а в нос суют. Не толкал посуху плот, грубой работы, чёрствой горькой пайки не знал Лев Толстой. Сытый барин, он баловался, развлекал себя, укреплял тело барское плугом, лопатой, грабельками, и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал, в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской, тоцкой казарме не служил... Иначе тоже б матерился. Пусть не духом, но костью, телом мы покрепче его, да вот воем и лаемся. А он, крутой человек, балованный жизнью, славой, сладким хлебом, и вовсе не выдержал бы нашей натуральной действительности и, не глядя на могучую натуру, глубинную культуру и интеллектуальное окружение, такое б выдал, что бумага бы треснула, а что уж зеркало русской революции утюгом бы всенепременно разбил, можете в этом не сомневаться.
  Спите спокойно, брат по единой земле и жизни. Там уж никто не потревожит Вашего покоя и жизнь наша окаянная не осквернит Ваш тонкий слух, Вашу ранимую душу не оцарапает, природой и родителями настроенную на другой лад, на песни иные, и на жизнь иную, чем та, которую мы доживаем и избываем. 25 февраля 1997 года.
  
   Глава седьмая. О нравах в Красном Доме и два пролога к Лебединой песне Игнатьева
  
  После того, как я предпочла увольнение соглашательству с ликвидацией отдела культуры, враждебный пыл на планёрках сдулся. К тому же всем заработную плату в связи с реструктуризацией сильно подняли, а меня оставили с прежней - теперь это была зарплата наборщицы. Я и глазом не моргнула. Отказ от денег в пользу сохранения отдела культуры, пока я здесь, тоже произвёл впечатление. А для меня величина жертвы не имела значения - иначе всё равно поступить нельзя.
  Смогла без противодействияи проволочек опубликовать и астафьевско-дедковский материал, и фрагмент статьи Леоновича, и что-то ещё, публикацию чего недавно пришлось бы, как обычно, пробивать лбом. Подготовила материал к 75-летию Бориса Чичибабина, но тут напоролась... однако, об этом позже.
  А пока пришла новость из Красного дома: губернатор 23 декабря издал документ, учреждающий областную премию им. Дедкова - по литературоведению и публицистике. Литературной теперь будет премия им. Писемского. Дедковская премия останется. Всё-таки не зря я радела... в марте, когда душа откреплялась от тела. А подтолкнул дело Игнатьев, он как-никак советник губернатора по культуре.
  От Красного дома исходили другие интересные вещи. Например, слухи, что Петров настолько утомил администрацию, скажем пока мягко: в т.ч. нарушением финансовой дисциплины, что ему подыскивают замену. Я бы в это не поверила, если бы достоверно кое-чему не была свидетелем. Илоне, наконец, позвонил пресс-секретарь губернатора Семёнов чтобы обсудить её притязания на должность главреда 'Северной правды' с финансовой поддержкой господина Батина. Я проводила её до двери Красного Дома и села ждать окончания переговоров в кафе на Муравьёвке под высоким берегом... Листая принесённый с собой альбом костромского шестидесятника Муравьёва, думала, что художник сгустил-таки краски: мир всё ж не так ужасен, как представляется ему...
   Это его вытолкнули из Костромы в 1954 году. Но сейчас речь не Владимире Порфирьевиче.
  Обсуждение началось с допроса Илонки тремя работниками пресс-службы.
  - Сколько Вы у Батина получаете?
  Она отказалась отвечать. Настаивали: ну сколько? Три? Пять? Десять? Не сказала (я-то не знаю, с какой стати им скажет? правда, я просто не спрашивала).
  - Зачем Вам редакторство? Мы делаем лучшее предложение: идите к нам в пресс-службу. У нас 6 человек, а в Ярославле - 18. И потом, момент Вашей личной привлекательности может подействовать на Шершунова. Мы будем готовить вашу встречу с ним. Давайте начнём.
  Илонка спросила: а что я у вас делать-то буду? По области, что ли, работать? Ездить по районам? (Про себя подумала, взглянув на стол, заваленный газетами: здесь только газеты подшивать).
  Тут Семёнов и Юрасов, переглянувшись, рассмеялись:
  - Почему бы Вам не пошоркаться месяца два-три по властным коридорам? А там видно будет.
  Омерзительно.
  ...Она меня спрашивает, что делать. Ничего не делать, просто усвоить информацию: редактором областной газеты в Костроме не стать, имея талант, гуманитарные устремления, и даже финансовую поддержку спонсоров. Редактором можно, наверное, стать, 'пошоркавшись' по властным коридорам и, если удастся доказать, что ты своя в доску, тебя допустят к губернатору, где, используя 'момент личной привлекательности', возможно всё, что захочет и сможет патрон.
  После этого и пары рюмок водки показалось, что Художник Муравьёв прав... Мир таков, каким он его представил на своих картинах, а может, ещё безобразней.
  Иллюзий насчёт того, кто и что там в Красном доме, у меня нет.
  Однако всё равно буду делать всё, что должна, чтобы сохранить отдел культуры - лёгкие газеты. Она ими дышит.
  Я уже сказала, что согласна работать корреспондентом - но в отделе культуры. Зачем ликвидировать его, если хотите меня лишить возможности формировать его политику? Нет, они хотят снести отдел...
  Немного позже приехал в Кострому директор Пушкинского Дома Н.Н. Скатов, дал мне интервью. После мы немного поговорили. Я рассказала, что хотят ликвидировать отдел культуры и почему. Он целиком и полностью согласился с моей позицией, сказал: 'Вы правы. Держитесь! Исчезнет слово 'Культура' в структуре газеты, исчезнет и дело'. На другой день утром передала ему интервью на визу, а вечером пришла за ним в Литмузей, где он выступал. Времени у меня было в обрез, поэтому, получив завизированный текст, я не дождалась окончания его выступления. Когда уходила, оглянулась на выступавшего, он поднял над головой руки, крепко их сжав. Признаюсь, мне приятно вспоминать этот жест поддержки.
  В своём интервью он не изменил ни слова.
  
  Николай Скатов: Россия идет крестным путем
  
   - Николай Николаевич, сегодняшняя Кострома о Костроме 1960-х знает только из преданий. Ваше имя буквально овеяно легендами. Хотелось бы из Ваших уст услышать, как Вы здесь жили, чем занимались, а, главное, почему уехали из города?
  
  - Я закончил школу, пединститут, после чего сразу поступил в аспирантуру и, без попытки зацепиться за Москву, вернулся сюда. Очень хотел в Костроме жить, работать. И работал до 1962 года. Вместе с М. Пьяных, Ф. Цанн-Кай-Си мы здесь самоотверженно и, я бы сказал, самозабвенно работали со студентами. Время было интересное, бурное - 1953 год - год смерти Сталина.
  
  - То есть, время страхов и доносов уже прошло?
  
  - Времени страхов и доносов для нас как бы не существовало, хотя, по существу, оно не вполне ушло. Наверное, мы тоже были не совсем правы, были молоды, самонадеянны, недостаточно внимательны к людям старшего возраста. Но среди них были и те, кто относился к нам доброжелательно, а другие - иначе. Начали поступать доносы, нас обвинили в формализме - только потому, что мы хорошо писали о художнике Николае Шувалове или устраивали литературные среды, обсуждая, например, творчество А. Вознесенского - вещи невинные, как кажется сейчас, а тогда это вызвало обвинение в антисоветских настроениях. Дошло до того, что работник ГБ объявил студентам что мы являемся чуть не агентами иностранных разведок. Нас собирались снимать с работы... Даже ставили этот вопрос на ученом совете. Оказалось, 12 человек за снятие, 13 - против. Мы обратились в обком, требуя, чтобы эти заявления были дезавуированы. Это продолжалось долго, почти два года...
  
  - Столько десятилетий прошло, а видимо, и сейчас вспоминать об этом тяжело?
  
  - Это была школа возмужания, освобождения от иллюзий, некоторого легкомыслия. Случилось так, что вмешались газеты "Известия", "Литературная газета", в нашей судьбе приняли участие студенты, а это вызвало дополнительную волну ярости. Но их коллективные письма сыграли огромную роль. Два курса студентов за исключением одного человека подписали письма в газеты. Статью подготовил Феликс Кузнецов, ныне директор института мировой литературы. В результате был заключен негласный договор: статья не появится, если с нами не расправятся.
  
  - Но Вы уехали из Костромы.
  
  - Я был приглашен в Ленинград на конференцию по Некрасову. Мой доклад произвел впечатление, и меня пригласили работать. Когда вернулся в Кострому, мое решение уехать вызвало болезненную реакцию: зачем уезжать, у вас будущее, у вас кафедра... Но я уехал. Через некоторое время уехали и Цан-Кай-Си, и Пьяных. Хотя здесь остались люди, которые были нам близки по духу: литературный критик Игорь Дедков, краевед Виктор Бочков, художники Николай Шувалов и Евгений Радченко... Мы были одним сообществом.
  
  - Художники Николай Шувалов, Владимир Муравьев, Алексей Козлов еще в те годы подверглись отстракизму. Муравьев и Козлов вынуждены были уехать, после партийных решений местного отделения Союза художников, жизнь гениального Николая Шувалова закончилась в Костроме трагически...
  
  - С другой стороны, мы все сформировались здесь, в этом городе, в этой обстановке, на этой почве. И Муравьев, и Козлов написали свои лучшие картины здесь, и Дедков во многом воспитался здесь как замечательный критик.
  
  - Сейчас можно слышать от молодых, что поколение шестидесятников профукало страну на кухнях под песни Окуджавы...
  
  - Мы не занимались большой политикой. Хотя, в известном смысле, поколение мы в чем-то потерянное... Но становиться, говоря широко, государственными людьми - это от нас не зависело. Что, мы должны были приехать в Москву и сказать: возьмите нас в министры - мы достойны!.. Может, даже хорошо, что мы не делали карьеры. Главное то, что мы делали на своих местах в тех условиях.
  
  - В условиях неизбежной несвободы?
  
  - Что касается ощущения несвободы, тоже довольно сложное дело. У нас после ошеломительных событий, свержения культа личности Сталина как раз было ощущение свободы, может быть, большей, чем сейчас...
  
  - На конференции по творчеству Островского (благодаря которой Вы сегодня находитесь в Костроме) на которой было сказано многое, от чего жизнь кажется просторней, и дышится вольней: о духовной вертикали, о совести как вести от Бога... Но возникает ощущение не то чтобы бесполезности, а беспомощности того, что говорят по-настоящему культурные люди. Их слова не влияют на то, как идет жизнь, куда она сворачивает...
  
  - В целом я не смотрю на ситуацию с культурой в стране мрачно. Телевидение во многом искажает ее, это своеобразное царство кривых зеркал. У нас много хорошей молодежи. И произошла масса благих вещей. В свое время привозили книги Ильина, Флоренского, Булгакова, Бердяева на дне сумок из-за границы, а сейчас все можно читать свободно. Нельзя недооценить таких вещей.
  
  - Переоценивать - тоже... А скажите, Николай Николаевич, Вы с оптимизмом смотрите в наше российское будущее?
  
  - С надеждой. И в то же время с уверенностью, что БУДЕТ НЕВЕРОЯТНО ТРУДНО. Крестные пути не бывают легкими. А Россия идет крестным путем. И я желаю всем мужества. Оно нам потребуется.
  
  Это интервью в 'Северной правде' опубликовано весной 1998-го, до событий, описанных в следующей главе. Однако ему по силам стать неким прологом к ней. Имевший мировую известность директор Пушкинского Дома Н.Н. Скатов, по сути, выдавленный из родного города, наезжая в Кострому уже как почётный гость, через тридцать лет говорит для газеты мягко и дипломатично. Но мелькнувшая во взгляде незажившая боль, какое-то нечаянное, лишнее, говорящее движение рук породили мой вопрос: 'Столько десятилетий прошло, а видимо, и сейчас вспоминать об этом тяжело?'. Конечно, он не был заготовлен заранее. Каково покидать город - об этом знает только тот изгнанник, который не планировал им стать. Для Николая Николаевича, к счастью, изгнание обернулось признанием. А ведь бывало иначе...
  Помните интеллигентного старика Калашникова, нашего подписчика и читателя, чьим визитом была недовольна Компотова, которой наш с ним разговор мог помешать 'печатать' её сомнительные опусы. Коллега не постеснялась с прямотой коммунальной хабалки высказать это в его присутствии...
  А он принёс в редакцию свою книгу 'Сегодня состоится сыгровка' на рецензию. 'О чём она?' - 'О музыкальных инструментах' (соврал!) - 'У меня нет музыкального образования, может, Вам лучше обратиться к музыковедам?'. Александр Васильевич настоял на том, чтобы автором рецензии была именно я. Мол, не случайно обращаюсь к именно к Вам: полвека читаю эту газету, знаю стиль всех газетчиков и могу правильно выбрать рецензента. Как тут устоишь? Да и необходимо было сгладить хамство Компотовой.
  Проглотив книгу за одну ночь, ужаснулась, что могла её не прочесть. Какая открылась трагедия!.. Теперь знаю, что почва для моих собственных мытарств в Костроме сложилась не в 60-х годах 20 века, а куда раньше... Пусть опубликованная мной рецензия послужит вторым прологом к Лебединой песне Игнатьева, о которой, как уже говорилось, речь в следующей главе.
  
  О новой книге
  Чем славится российская культура?
  А.В. Калашников. 'Сегодня состоится сыгровка'. Кострома, 1997г.
  
  Скажу сразу: автор пишет серьёзно, но неутомительно, а небольшая книжка - из тех, что 'томов премногих тяжелей'. Месяцами просиживал он над пострадавшими от пожара, обуглившимися документами костромского архива...
  Книга не просто рассказ о культурной жизни Костромы начиная приблизительно с 1982 года, когда в городе был создан первый оркестр русских народных инструментов.
  Книга взывает, она горчит, но горечь её полезней пилюль. Читатель вовлекается в серьёзные и важные размышления о том, что такое истинное служение культуре и как дорого порой обходится это служение. Мы видим подвижников, творящих доброе и вечное, а также то, как исполняются нечистые и неумные побуждения людей, делающих временное и мелкое.
  Книгу предваряет эпиграф знаменитого дирижёра-подвижника В.В. Андреева, благодаря которому балалайка звучала не только по всей России, но и покорила Париж, Лондон, Нью-Йорк, Берлин. 'Когда пел наш Смирнов, или танцевала Павлова, или оркестр исполнял музыку Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова, американцы говорили: Как прекрасно русское искусство. Когда же выступал великорусский оркестр и с эстрады лилась русская песня, то они говорили: Как прекрасен русский народ. Вот почему я горжусь делом, которому служу и придаю ему такое значение'.
  Калашников отмечает, что во всколыхнувшем Россию движении по распространению народных инструментов Кострома не была в стороне: оркестры возникали во всех учебных заведениях города при... отсутствии заинтересованного государственного отношения. И всё-таки двадцатые годы были 'золотым веком' народных инструментов. В Костроме продолжатель идеи В.В. Андреева незаурядный балалаечник, просветитель и дирижёр, просто трудолюбивый и честный человек Иван Семёнович Блинов создал первый 'Показательный' Великорусский оркестр, один из лучших оркестров Поволжья и пяти северных губерний.
  Легко сказать 'создал' - а на деле это ежедневный подвижнический труд. Участник Гражданской войны, Блинов был не новичок в деле создания оркестров: сотни солдат и офицеров за время службы благодаря ему научились играть на балалайках и домрах, узнали, что такое музыка и какое счастье жить в ладу с ней.
  Приведу отрывок из книги, интересный не только музыкантам: 'Осенью 1924 года по инициативе рабочих и по решению губотдела текстилей была закрыта церковь Власья в конце одноименной улицы (ныне ул. Симановского). Вскоре пришли с кирками, ломами и сделали из церкви клуб, которому дали название 'Рабочий гул'. С этого момента все коллективы, кроме драматического, перебрались из 'Красного ткача' сюда. Вот тут и выяснилась трагикомедия замены церкви на клуб. Церковь - храм, специально построенный с учётом акустики. Поэтому в клубе, когда у духового оркестра шла репетиция, любому другому коллективу оставалось только слушать. Звуки оркестра заполняли всё помещение, и даже улицу...'
  Несмотря на трудности, Блинов работал: пополнял репертуар, давал концерты, готовил новичков. С программой концерта из афиши 1923 года можно, не смущаясь, выйти на сцену и в конце века.
  В 1927 году открылся новый клуб - имени Ильича. Там на видном месте была цитата из Томского (член ЦК): 'Задача клубов не в том, чтобы подготовить Мазини, Шаляпиных, Рубинштейнов. Наша задача в том, чтобы научить каждую ткачиху в день рабочего праздника хорошо спеть 'Интернационал'.
  Ой, не попал в ногу с такими серьёзными (иронизирует автор) задачами Блинов. Оркестр его рос, развивался, шёл к цели, поставленной В.В. Андреевым (с мировою известностью своего оркестра). И шёл своей дорогой. С того момента, как он стал лучшим оркестром Поволжья и пяти северных губерний, пишет Калашников, вокруг него стало происходить что-то необъяснимое.
  Для Великорусского оркестра отвели тесное помещение, где могло поместиться всего 35 человека, а инструментов было больше шестидесяти. И в подготовительную группу записалось 180 человек...
  Иван Семёнович со своим прямым, бескомпромиссным характером в высоких кабинетах требовал улучшить отношение к заслуженному коллективу. Этим испортил отношения и с правлением клуба, чего сам не ожидал, а может, не только с ним... Поддержки со стороны совета текстилей не стало. Здесь автор даёт анализ года 'великого перелома' (1929) и следующим, 30-ым годам, когда свободный труд и жизнь честного человека остры и опасны. 'Тюрем, гулагов и расстрелов тогда было больше, чем может предположить самая смелая фантазия...'
  Не подозревая приближающейся грозы, Блинов создаёт небольшой оркестр в клубе ИТР. А в 1-й музыкальной школе при его участии организуется класс русских народных инструментов. Где он находил на всё время? Ведь он работал начальником цеха на фабрике. Там-то и подвернулся случай применить к независимому человеку схему, проверенную десятилетиями. В цехе был 'обнаружен' брак. Блинову, как начальник цеха, была обещана большая неприятность. Далее организовали травлю с подключением рабочих. На фабрике был устроен спектакль, а придя домой, он обнаружил повестку в НКВД...
  Там Блинова пытались склонить к сотрудничеству, или...
  Но стукачами становятся люди совсем другого склада, чем Блинов. Он дал однозначный ответ, зная, что за этим последует... И предпочёл уйти сам.
  Вскоре в озере у села Некрасова найден был утопленник, в котором с трудом опознали Блинова. Озеро называлось Святое.
  Провожало Блинова в последний путь людское море. Он пользовался любовью людей фабричного района. 'Фирменным' нашим отношением к подвижникам, обладающим независимым характером называет А.В. Калашников явление, которое мы можем проследить в истории Костромы и дальше... Пусть не каждый исход так трагичен, но он возможен благодаря нашему отношению к людям дела, работникам, которые скорее сломаются, как Блинов, но не прогнутся в заданном направлении. В книге описано и то, как 'убрали' второго руководителя оркестра Фёдора Васильевича Масленникова. Сделано это было уж совсем простым чиновничьим способом - по сокращению штата. В результате лучший оркестр Поволжья прекратил своё существование.
  В этом месяце исполнилось 110 лет со дня рождения И.С. Блинова, в память о котором благодарные костромичи открыли мемориальную доску на доме ? 36 по ул. Симановского 5 лет назад. И как в то время Александр Васильевич Калашников закончил свою книгу. Остальные годы ушли на её 'пробивание' в печать.
  Книга необходима не только работникам сферы культуры; переоценить её как учебный и воспитательный материал для юных костромичей невозможно. А потому тирах в сотню экземпляров явно недостаточный.
  Автору книги 77 лет. Будем надеяться, что здоровье и энергия не оставят его, и он ещё увидит свою книгу, растиражированную и оформленную достойно, в соответствии с содержанием.
  
  Глава восьмая. Любить? Ненавидеть?! Что ещё?!?..
  
  Неожиданно обрёл второй смысл взятый на январь 98-го года очередной отпуск - вынужденный: мой повреждённый ремесленный навык требовал передышки. А также необходимо было совершить все возможные действия по сохранению отдела культуры в штатном расписании. Что это значило? Написать губернатору о недопустимости варварского намерения ликвидировать отдел. Сходить в пресс-службу Красного дома - без неё тут не обошлось. Не особо веря в успех, уклониться от протеста, который должен быть услышан не только в редакции, я не могла. Чтобы, по крайней мере, в будущем не сказали: был в истории областной газеты "Северная правда" позорный период, когда упразднили отдел культуры, и ни один человек не лёг костьми, чтобы этого не случилось.
  Внезапный визит ко мне на Голубкову Игнатьева в сопровождении Илоны отправил эти хлопоты на второй план. Новый проект Виктора Яковлевича потряс и воодушевил - я только мечтать могла, что такой сюжет вклинится в настоящее и как большая птица взлетит над ним, прихватив на крыло и меня. Игнатьев решился, как это нередко бывало в его жизни, на поступок 'опережающего значения'. Я нашла его намерение чрезвычайно уместным именно сейчас - когда пытаются вернуть библиотеке имя Крупской, отменить Дедковскую премию, а в областной газете ликвидировать отдел культуры и, по завету ничтожного Воеводина, не публиковать о Дедкове ничего. Проект Игнатьева - это такой реванш, какой не снился базанковскому комплоту и воеводинской нечисти.'Выставка костромских шестидесятников будет точным ударом из прошлого в настоящее бедное, скудное время, скудное на мысль, дух, порядочность'- так думал Игнатьев. хотя разумеется, кроме этой бойцовской задачи перед ним стояли и другие, начиная с искусствоведческой и сугубо музейной. Вернее, начиная с финансового вопроса и того, что организовать на воплощение его идеи надо было людей, мало организуемых.
  Ещё октябре он приступил к тщательному обдумыванию масштабной выставки из двух блоков. Первый изобразительный: В. Муравьев, Н. Шувалов, А. Козлов. Второй литературно-научный: И. Дедков, И. Шевелев, В. Бочков. Далее экспозиция был дополнена творчеством Е. Радченко - когда тот перестал упрямиться, обзывая Игнатьева 'завхозом'. (Зная о тёрках между ними, я пришла к Радченко и сказала с порога: Женя, оставь свои претензии к Игнатьеву, оцени красоту и необходимость такой выставки для культуры - не только костромской, и для меня лично Да он и сам всё понимал, но - тёрки).
  Игнатьев сказал, что придаёт огромное значение каталогу выставки, так как он должен быть не в буквальном смысле каталогом. Поэтому делать его будут люди, способные творчески осмыслить результат ими сделанного. Нам с Илоной предлагалось в соавторстве написать вступительную статью каталога, а мне ещё статью о творчестве Дедкова.
   продолжение главы следует
  
   Часть 2 пока не дописана, в ней ещё несколько глав.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"