Аннотация: Роман о любви, юности, дружбе, и то, что может общество этому противопоставить. Приключение двух героев - юноши Маркса и девушки Го, которые пробуют взрослеть. У них много общего, но у каждого своя судьба и, наверное, в этом их главная беда.
Глава 1 - В путь
Маркс
У Маркса не было отца, поэтому мать назвала его Марксом. Отцовскую фамилию она ему не оставила, а в паспорте, который когда-то давно лежал в кармане молодого человека, значилось только его имя - Маркс. Однажды, путешествуя на пароходе, он потерял билет на обратный проезд, а когда тот нашёлся, бесследно пропал паспорт. Билет его признали недействительным и вышвырнули юношу за борт. Мать искала его три дня. На четвёртый день Маркс вернулся домой и заявил о своём уходе. Мать отправилась с ним до ближайшего магазина, купила сыну сладостей, игрушек и расплакалась ему в грудь.
С тех пор Маркс ни с кем не говорил ни слова. Целый год он не выбирался из комнаты, лёжа на кровати. Спустя два года мать перестала лить слёзы, собрала рюль с редкими вещами для сына, отворила настежь окна, двери и легла спать, чтобы наутро не найти Маркса дома.
Сын уже был далеко, когда мать смотрела на догоравший на плите блин. За плечом у Маркса висел рюль с редкими вещами. А мама посадила в горшки цветы и стала ждать.
Го
Долгое время родные считали Го плешивым серым зайцем. Со временем Го стала садиться на карнизы, и её назвали Го. Она носила разноцветные камни на шее, которые при движении щёлкали. Их было равно столько на вощёной верёвке, чтобы свободно огибать шею Го. В ней жила огромная любовь к математике, числам и апельсинам. Родные долго наблюдали за Го и решили выдать её замуж за брокера из другой страны. Го раз в день грелась под солнцем, смежив веки и думая о брокере. Ей он представлялся повелителем чисел и математики, а кроме того, в его стране апельсинов должно было быть больше. В назначенный день на свадьбу брокер не явился, прислав вместо себя конверт с долларами и билетом. Он ждал Го у себя в стране, а не приехал лично, потому что брокер не ездил на поездах, не летал на самолётах, мог лишь плавать по воде. Так как и Го не могла к нему попасть по воде, было решено отправиться к жениху другим способом. Билет был на поезд, который мог довезти Го до большой воды, где можно было купить другой билет, на пароход, и добраться до той страны, где жил брокер.
'Пока я буду плыть по воде, - размышляла Го, - я смогу лучше понять математику, числа, и вообще'. Родные благополучно собрали Го в путь, поочерёдно поцеловали и посадили на поезд.
Маркс
Историю эту передал Марксу один пролетарий, мимолётный приятель.
Как-то раз по улице шла телефонистка, которая должна была родить через два месяца раньше срока сына. Но родила она в тот же день, на улице, среди ног, колёс и толкотни. Мальчика в роддоме назвали Освальдо. Освальдо был абсолютно здоровым гражданином, получил полное образование со специальностью, отслужил военную службу, но стал бродягой. Проведя в дороге большую часть отведённого создателем времени, Освальдо свалился в люк и с тех пор его никто больше не видел. Улица поглотила беднягу с той же лёгкостью, с какой помогла появиться на свет.
Когда мимолётный приятель Маркса повествовал о жизни Освальдо, то плакал и постоянно сосал вяленую плотву. Угощался и угощал юношу. Просоленная рыбья плоть состояла из пены, волн и того самого особенного ветра, доставляемого к берегу рыбацкими лодками. Маркс любил пропекать вялый рыбий пузырь. Бродяга грубо, по-дружески шутил над любимым занятием Маркса и звал подольше остаться с ним в городе. Но Маркс не останавливался ни на миг.
'Неужели человеку может надоесть кочевое положение?' - не раз спрашивал себя Маркс, глядя на пролетариев, нищих или бродяг.
Падал снег, и проходилось доставать из рюля свитер.
Однако дорога не уходила из-под его ног, а, наоборот, жалобно звала. Маркс не знал, что получит, выбирая тот или другой путь, но однажды он смог разгадать путаную речь дорог.
Первое, о чём спрашивает дорога, - куда ты идёшь. Дороги попадаются легкомысленные, болтливые, скромные, тихие, высокомерные, коварные, пугливые, грубые, щедрые, потерянные, серьёзные, цветущие, весёлые, заманчивые, ласковые, гибельные, бесконечные, счастливые, упрямые, фантастичные, стремительные, сказочные, опасные, мудрые, загадочные - разные. У каждой из них своя доля, о которой легко узнать, если идёшь по ней без оглядки и знаешь, как её называть по имени. Маркс обычно так и поступал: шёл босиком или в сапогах, болтал со своей дорогой о том или о другом. Он мог выбрать любую из них, но решил однажды найти ту единственную, по которой ему нельзя будет вернуться...
В его краях было не так много железных дорог, и первые попавшиеся рельсы околдовали его. В его маленькой стране люди, казалось, передвигались по каналам, на челноках, лодках, пароходах, а о рельсах же, или шпалах, или паровозных гудках ходили лишь отдалённые слухи. Маркс лёг на рельс и стал прислушиваться к дороге. Но она упорно молчала и выглядела совсем холодной, неживой или просто не хотела говорить с ним.
Го
В путь Го провожал туман. Она удивлялась нанизанным на провода фонарям, видя, как они собираются тесной шеренгой и исчезают за изгибом пути. Под музыку Баха дети-пионеры марширующими квадратами равномерно заполняли вагоны. Среди взрослых пассажиров и пассажирок можно было встретить шляпы с перьями настолько длинными, что кончики их растворялись в пропитанном молоком воздухе.
У паровоза одышка переходила в последний вздох - один глубокий вздох, и всё, дальше будто не дышит, натужился и, наверное, сейчас как рванёт с места наперекор этой зяблой и сырой млечности. Го замёрзла, но в вагон не шла: несмотря на непреодолимое желание спать, ей хотелось до последнего напитаться утром. В течение всех своих семнадцати лет она ни разу не пропустила травяного чая, который в их местах принято употреблять задолго до первых лучей.
'Хорошо бы сейчас выпить из позолоченного маминого стакана цветочный хе или из тонкого хо глотнуть травяного чая с корочкой апельсина'.
К счастью для здоровья девушки, она уже сидела за купейным столиком и морщилась, согреваясь маслянистой тёмной жижей, которую здесь называли трёхкомпонентным быстрым кофе.
'Наверное, чтобы уловить в этом напитке вкус кофе, нужно пить его ещё быстрее', - решила Го.
Поезд шёл так лениво, что казалось, будто он сейчас заснёт на ходу и послышится его железный храп. Наконец он преодолел поворот и пошёл по прямой, к горизонту. Пассажиры болезненно зажмурились: их окна расстрелял рассвет, давно дожидавшийся их здесь, в поле перед лесом. Тогда побежали зайцы, и девушка вспомнила, как раньше в детстве все думали, что Го серый заяц, а оказалась, что она обычная кошка. А как отличить зайца от кошки? Очень просто. Зайцы не забираются на крыши, не сидят на карнизах, не лазают по деревьям. Зато, в отличие от кошек, зайцы раньше чуют опасность благодаря длинным ушам и быстрее убегают, никогда не вступая в схватку с врагом или противником. Впрочем, не каждому зайцу доступна подобная добродетель, так же как и не каждая кошка любит лазать по крышам или деревьям. Го, допустим, не лазала по деревьям, но не потому, что не умела, а просто ей больше нравились высокие крыши и просторные карнизы.
Когда контролёр с двуногим аллигатором на цепи протиснулся в дверь купе, злодейски пристреливаясь к каждому пассажиру, Го заметила вжавшегося в угол небольшого зайца. Сердце его стучало в грудь, как в дверь, словно просилось выйти.
- Предъявите билет, предъявите, не к вам, а к вам, вам, уважаемый, не к вам, вы предъявите.
Наверное, сердце поняло своё непростительное предательство и замерло не ко времени поздно.
- Вот билет этого господина, пожалуйста, возьмите, - протянула Го контролёру свой билет, а потом обратилась к полуживому от испуга зайцу: - Спасибо, что одолжили ваш билет, уважаемый. Мне он очень пригодился. Теперь, господин контролёр, можете проверить у него билет.
- Предъявите билет, - будто ни к кому не обращаясь, повторил растерявшийся контролёр. Аллигатор перещёлкнул зубами воздух.
- Постойте, но ваш билет пробит, - возмутился контролёр, склоняясь над маленьким ничего не понимающим зайцем.
- Правильно, - перебила его Го. - Вы его сами и пробили.
- Не пробивал.
- Ну как же не пробивали, когда все видели, что пробивали.
Контролёр обвёл взглядом купе и вопросительно посмотрел на аллигатора. Рептилия утвердительно качнула головой.
- Постойте, что-то здесь не то. Тут какая-то ошибка, товарищи!
- Вот именно, ошибка. И ошибка может быть только одна, - продолжила Го. - Либо вы не правы, либо я не права. Правильно, господин контролёр?
- Правильно.
- Ну если вы сами подтверждаете, что права я, следовательно вы, господин контролёр, - что?..
- Не прав?
- Верно. Ошибка найдена. А чтобы её исправить, вам следует извиниться перед господином и вежливо попрощаться.
- Извините, уважаемые, доброго пути всем, до свидания.
Оба, кондуктор и аллигатор, одновременно клацнули зубами и пропали за дверью купе.
После их ухода пассажиры неодобрительно взглянули на Го, а покрасневший от волнения заяц стал грызть мундштук курительной трубки. Девушка засыпала, постепенно убаюкиваемая возмущённым шёпотом. Правда, долго видеть сны ей не пришлось. Кондуктор объявился опять, на этот раз не с аллигатором, а с начальником под фуражкой, козырёк которой всё норовил задеть стены купе и лица пассажиров. Зайца на месте уже не оказалось, и девушка с огромным нежеланием сошла со ступеней вагона, изгнанная вместе со своим приличным багажом. Как же ей хотелось спать и как безразличны ей были изгоняющие её. Она сложила чемоданы возле дороги, укрылась вьючным стёганым одеялом и закрыла глаза с твёрдой уверенностью, что всё складывается как нельзя лучше и неприятности, которые вот-вот могли начаться, отступили и больше не побеспокоят.
Маркс
Когда появился первый поезд, лёгкое волнение заставило Маркса опуститься и присесть. Ему стало не по себе. Беспокойные гудки ослабили его колени. Поезд, завидев сидящего на рельсах юношу, заскрежетал железом. Он должен был растереть Маркса в прах, но вместо этого остановился, уставился тупой мордой на юношу и закричал. Шустрой блохой из внутренности железного гиганта выскочил маленький проворный машинист с огромным гаечным ключом в руке, которым он размахивал, словно обоюдоострым мечом. Плохо понимая слова, извергаемые маленьким человеком, юноша только по плотности и звонкости их догадался, что, возможно, они относятся к древнему волшебному языку магов. Чтобы не навлечь на себя проклятья и тяжёлые увечья, Марксу пришлось убегать быстро и далеко, несмотря на то что ему до смерти хотелось рассмотреть этого странного человека с металлическим ключом в руке, который умел подчинять своей воле механическое чудовище и владел древними колдовскими заклинаниями. Отогнав паренька, машинист, грозя кулаком, ловко взобрался обратно в поезд и принялся разгонять тонны металла. Марксу оставалось только позавидовать вслед.
Скоро поезда стали попадаться чаще. Некоторые были с пристёгнутыми вагонами. Они везли людей, вещи, людей с вещами, людей в вещах, вещи в людях. У железной дороги есть вилы, но нет перекрёстков. Очередной километр дороги похож на предыдущий. Маркс стал ставить на каждой сотой шпале полукруг в виде буквы С, чтобы оградить себя от известного дорожного морока. Дороги не раз морочили ему голову, водя по кругу. Оставляя метку С на своём пути, можно не только разгадать козни дороги, но и найти направление. Главное - идти не слева, а справа от буквы.
Через пять тысяч шпал его, наконец, стал окружать город. Дорога размножилась путями и привела в тупик. Маркс залез на перрон, оказавшийся привокзальным. Юноша обходил вагоны, стараясь не раздавить пассажиров, так как думал, что действительно может раздавить их, если наступит. Ему захотелось найти новую дорогу, которая вывела бы его из этого места, но, углубившись в город, Маркс забыл об этом. И хотя путника встретил только острый ветер с сыростью, он попал под огромное, околдовавшее его впечатление.
Казалось, этот город был выстроен всемогущими великанами - женерами, сумевшими перенести сюда из всех ста сорока миров самые необыкновенные чудеса и запечатлеть их в камне, железе, дереве и стекле. Поэтому так неправдоподобно выглядели сморщенные лица горожан во всевозможных украшениях и нарядах. Решив, что здесь должен был остаться хотя бы один женер, Маркс отправился по улицам на его поиски.
Го
Десятки составов пронеслись мимо, пока девушка спала, а проснулась она от шороха. Го увидела порхавшую бабочку, которая уселась на её предплечье. Прекрасные пустые глаза насекомого смотрели на неё. Го подняла руку к высоко висевшему солнцу, неожиданно испытав иногда посещавшую её особую грусть. Эту грусть можно было побороть только большим сочным апельсином или красивой балладой, которую она предпочитала слушать на карнизе или на покрытом пледом канапе. В отсутствие апельсинов, баллады и канапе пришлось только вздохнуть. Бабочка заблестела крыльями.
'Теперь придётся идти до следующей станции со своим приличным багажом', - подумала Го.
Чудовищно приличным он показался ей уже через несколько метров пути по рёбрам рельсов. Поразмыслив немного, Го решила оставить самый большой чемодан, предварительно написав на нём адрес жениха, к которому девушка собиралась дойти во что бы то ни стало. Спустя ещё несколько минут пути Го уже несла на плече только славный рюкзачок.
'Кто-нибудь обязательно найдёт мой багаж и отправит его по нужному адресу, а когда я доберусь до брокера, все мои вещи уже будут ждать меня в моей новой комнате', - подумала Го и удивилась, как эти блестящие мысли сразу не пришли ей в голову.
Путь оказался лёгким, приятным, особая грусть спряталась в свою особую нору. Поезда сигналили ей встречным гудком, высвистывали пар, рассечённым ветром взбивали её волосы. Го нравилось считать составы грузовых поездов. У одного она насчитала целых восемьдесят семь вагонов, а у другого не досчиталась трёх. Ещё можно было считать рельсы, шпалы или гудки, но тогда следовало вести счет с самого начала, с того места, где она проснулась. Вскоре через каждые сто шпал девушка стала замечать любопытные знаки в виде полукруга. Пытаясь разгадать смысл этих символов, Го принялась дорисовывать к оставленным меткам другую половинку, симметрично повторявшую первую, похожую на её зеркальное отражение. Получалось нечто напоминающее бабочку.
На ближайшем полустанке она свернула в совсем незнакомый город. Кошка смутно представляла, в какую сторону себя деть, поэтому для начала решила приобрести серьёзную шляпу, из-под которой она будет приветствовать своего брокера, но, передумав, купила платье.
Некоторые части города пульсировали речными каналами. По ним бежали водяные устройства, ведомые людьми, берущими с пассажиров небольшую плату. Го, бледнея, решительно ступила на один из таких видов транспорта. До сих пор не имея ничего общего с водяной стихией, девушка вздрагивала от каждого хлопка волны о борта. Лодочник, угадав смущение пассажирки, принялся править ровнее и осторожнее. Их судно скатывалось по непрозрачной поверхности канала, оглядывая приятные глазу складывающиеся фасады, никогда не похожие между собой.
Неожиданно у Го в животе возникла резкая завихрень, зовущая сию же секунду сойти на берег, в горле пересохло от впечатлений. Не задумываясь над смыслом, не разбирая слова, наугад она спросила своего водителя о ночлеге. Лодочник оказался человеком отзывчивым, особенно в подобных ситуациях, но сегодня ответил отказом, ибо официальная его супруга - прямая помеха этому, однако через неделю, пожалуйста, милости просим: тогда его законная жена отъедет к родителю заготавливать овощи в банки; а до того момента пусть девушка пользуется адресом его друга, электрика по высоким передачам. Узаконенную супругу он тоже имеет, но для него это не повод отказывать девушкам.
'Этот человек выше всяких условностей и предубеждений, не то что я', - подытожил лодочник, полный гордости за своего товарища.
Когда девушка наконец сошла на сушу и отправилась с новым знакомым, лодочником, к электрику по высоким передачам, то решила остаться здесь как можно дольше, чтобы привыкнуть к каналам. Ведь если вода её не примет, как она сможет доплыть до своего брокера? Электрик должен был укрыть её в скромной по величине и оснащённости квартире.
Глава 2 - Сложная зимовка
Маркс
Чтобы отыскать старых мастеров, древних женеров, Марксу пришлось вспомнить слова королевы нищих, которая умерла, подавившись золотой монетой. В своё время она решила передать юноше девять посылов, первый из которых заключался в том, что существует некий проём между подошвой обывателя и порогом паперти, вмещающий в себя немыслимое глазу и невидимое уму. Королева не успела раскрыть тайну проникновения в загадочный шлюз, а также остальные восемь посылов, но Маркс был уверен, что мастера-женеры прячутся именно там. Прижимая подбородок плотнее к тротуару, он сужал зрачок, силясь узреть невиданное. Он старался если не заползти, то хотя бы приглядеться к шлюзу, но обыватели только пугались, унося ноги: зачем ты ползёшь, если можешь идти?
'Может быть, я недостаточно нищ, чтобы пролезть в узкий проем шлюза?' - спрашивал себя Маркс, выползая на проспект.
Вскоре юноша разочаровался в своих поисках и приподнялся, чтобы поглядеть в околостолбовую лужу. В ней, в этом зеркале нищего, он не выглядел настолько грязным, несчастным, каким казался остальным. Присмотревшись к себе внимательнее, он обнаружил за спиной грустного мальчика, который произнёс:
- Когда смотришься в эту муть, выглядишь намного чище.
'Добрый мальчик, ты не знаешь, где мне найти мастеров-женеров?' - хотел спросить у него Маркс, но вспомнил, что ни с кем не говорит.
- Ты долго полз внизу, - продолжило отражение доброго мальчика. - Видать, искал нечто важное.
Маркс вздрогнул от пронзительной догадливости мальчика, обернулся и, влюбившись в незнакомца с первого же взгляда, обнял его. Ослабленная нить сердцевины тонкой оболочки Маркса незаметно дрожала. Сам он спал наяву со слегка приоткрытым сознанием.
- Я вижу, что тебе нужно попасть в шлюз. Бери меня, и идём, мой друг: туда одна дорога, но без проводника ты не доберёшься...
Шлюзом мальчик называл ночное заведение, размещённое в здании фабрики игрушек, где вышедшие из-под крыла школьники-подростки катали вату для мягкотелых белок, зайцев, поросят и медведей. Но катание ваты происходило днём и вечером, а ночью работа фабрики останавливалась, и в её подполье происходило нечто таинственное: фабриканты брались за свои свистки и под выкручивающую душу музыку сфер танцевали без остановки, бодрствуя до самого утра.
Таких фабрик и заводов в городе было тысячи тысяч; конечно, не все они занимались катанием ваты. Существовали, например, фабрики витаминных кирпичей, где обработанные по технологии витамины и минералы превращали в различные строительные материалы. Или заводы культурных растений, изготавливающие из сортов сорных трав культурные и даже сверхкультурные растения. Вообще, что касается культурного производства, то фабрики и заводы лидировали, составляя достойную конкуренцию прочим городским сообществам. Организованы они были настолько внушительно, что до сих пор приезжающие иностранцы разводят руками: на чём, на чём, ради всего, скажите, на чём держится фабрика? Но фабриканты в ответ жали плечами и сконфуженно хихикали: сами, мол, не ведаем. Ни начальства у них, ни бригадиров, только рабочие, трудящиеся с утра до вечера. Столь дружного, сплочённого улья природа-мать не знала.
'Может, вам здесь платят на руки, как нигде? - пытали иностранцы фабрикантов. - Может, вас тут насильно держат?'
'Глупости, - в поту и гари улыбались уставшие труженики пяти смен. - Вы же знаете, что даже день у нас ненормированный. Зачем же вы слова такие обидные произносите?'
И действительно, каким образом заводы и фабрики однажды смогли привлечь молодёжь, сделав её своим другом, никто не знает, но все понимают, что и говорить об этом - дело пустое.
Шлюз в одной из подворотен оказался заурядной дверью. При входе Марксу и его приятелю выдали свистки, о предназначении которых юноша узнал позднее. Оказавшись глубоко внутри, в подполье завода, лабиринты которого пугали своей основательной путаностью, Маркс поначалу растерялся. Часть лабиринтов составляли сами фабриканты. Их лица не несли следов двенадцатичасового трудодня, а светились, радовались всему ежесекундному.
Долгое время Маркс не понимал, зачем ему здесь быть и когда же, наконец, откроется шлюз. Взглядом он искал доброго мальчика, который исчез, как только они прошли внутрь. Вокруг то и дело взвизгивали свистки, музыка давила сверху свинцовыми волнами, хотелось лечь и закрыть уши.
- Возьми, а то раздавит, - услышал юноша рядом с собой незнакомый голос.
Маркс обернулся и увидел существо, напоминавшее одновременно змею, ворона и швартовый канат. Едва прикрытое одеждой, оно протянуло к самым губам юноши слабо отдающий серой напиток, называемый здесь 'электролит ВАК'.
- Не бойся, меня прислал твой друг, чтобы я проводила тебя до шлюза.
Услышав это, Маркс, более не медля, принял напиток, испив его до дна. Существо оскалило зубы и, приложившись к его уху, с расстановкой произнесло:
- Теперь ты должен свистнуть. Когда попадёшь в шлюз, ничего не бойся. Если начнёшь бояться, то тебя попытаются раздавить, и если захочешь выйти раньше, тебя раздавит. А теперь прощай - или до скорого.
Существо крепко прильнуло к губам юноши, превратившись в свисток. Маркс набрал в лёгкие воздуха и со всей силы дунул.
Звон ещё стоял у него в ушах, когда он вдруг понял, что находится внутри шлюза. Место походило на подвал фабрики, только теперь в нём было пусто. Лампы мерцали, гасли, истекали искрами. На секунду ему стало не по себе, и его бросило на бетон.
'Только не бояться', - вспомнил он слова существа.
Лёжа на животе, он прополз до угла, где обнаружил закрытый чугунной пробкой люк. Отодвинуть её было ему не по силам, но совсем неожиданно возникла уверенность, что именно там находится дорога к мастерам-женерам.
'Если не получится отодвинуть крышку, то придётся её прогрызть', - ясно сообразил юноша и даже сам удивился чистоте своих мыслей. Грызть чугун оказалось намного легче, чем поднимать. Часть металла он съедал, а часть выплёвывал. Вскоре показался свет, в нём - часть комнаты. Осталось только спуститься. Юноша легко проскользнул в колодец, отделявший его от комнаты, и стал стремительно падать...
Чувствуя знакомый запах глины, он на миг подумал, что это только дурной сон. Со стоном поднявшись, Маркс в полумраке разглядел обстановку: освещенный зеленым ночником стол, за которым сидел старый женер, рисующий наикрасивейший эпюр , каких в жизни Маркс ни разу не видел. Не отрываясь от своего занятия, женер поздоровался с гостем:
- Ты разыскивал меня? Я знаю. Но ты пришёл ко мне не через ту дверь. Следует зайти сюда с другого входа, молодой человек.
Зелёный маячок выхода горел позади. Двери не было. Вообще, Маркс не любил двери, они напоминали ему о том, давно забытом: о доме, о пароходе, с которого его вышвырнули, о цветах на столе, о маме. Седеющий механик АСУ возле одного притынного места рассуждал однажды так:
'Мы, кто знает сколько раз за всю жизнь, открываем и закрываем двери, разные двери, но нисколько не задумываемся. А дверь - она поставлена для чего? Дверь тебе не стена и не окно. Дверь - это что? Она - чтобы накопить и приумножить, при этом не выпуская наружу тепло, но давая возможность истечь лишнему и наполниться необходимому. Вот я сейчас вышел из пивной, следовательно принял достаточно, а другой только входит в дверь, значит нуждается. А подумай: не было бы двери этой, что тогда? Да они бы стали где попало пить, есть - и никакого вселенского смысла. На то и нужна дверь, чтобы ты знал, когда нужно выйти и уйти от данности твоей нынешней'.
Вместо двери оказался глубокий, протяжённый грот. Маркс решил снова обернуться, но, не найдя прежней комнаты, кубарем покатился по ступеням и столкнулся лбом с реальной дверью. Предчувствие скорого рассеяло его уверенность. Он открыл дверь и, ослеплённый, вошёл...
Войдя в незнакомое помещение, не разбирая своих новых свойств, он упёрся в тележку, которая легко катилась по полу. Везти её перед собой было радостно и упоительно. Постепенно стало возможным внимательно оглядеться.
Здесь было множество таких же, как он, молодых людей. Некоторые везли тележки, другие катали между ладоней клубы ваты, третьи наполняли ватой сдутые шкуры игрушечных зверей. Техника с тяжёлыми деталями машин трудилась наравне с людьми, задавая весёлый, неунывающий ритм. Маркс неизвестно откуда знал, куда везти тележку, где её опорожнять, в каком месте набирать заготовки. Мало того, вскоре его заменили и перенаправили на катание ваты, а потом - на наполнительную линию. И со всякой обязанностью он справлялся по высшему разряду. Счастье не отступало ни на мгновение, пока не раздался звук, напоминающий оглушительный свист громадного протосвистка. Рабочие, замедлив ход дел, остановились и дружной глаголящей толпой, с весёлыми песнями, шуточными разговорами двинулись к проходу в подвал. Маркс оказался одним из них. Зная, куда и зачем он идёт, юноша оглядывался, словно отыскивая знакомого в незнакомцах. И правда, вскоре одно из лиц всплеснуло бровями и поспешило к нему со всей искренностью чувств. Она решительно была давно его - с такой правотой она его обнимала, лезла под руку, кусала плечо. Она говорила:
- Поздравляю, у тебя сегодня сороковой день. Мне хочется познакомить тебя с одним человеком. Уверена, что ты обрадуешься, он тебя долго ждал...
Последние слова взволновали юношу.
'Неужели, - думал Маркс, - после долгих поисков я встречусь со старым женером? Но зачем он пришёл сюда, ведь он велел мне искать другой вход?'
Маркс обернулся, как и в тот раз, когда уходил от женера. Помещение пустело, механика обесточивалась. Освещение гасло, оставался только один-единственный зелёный свет над дверью в конце поточной линии.
- Ну, ты куда? - раздался тот же говоривший с ним голос, но уже далёкий, как исчезающее эхо.
С каждым шагом, с каждой секундой бега сквозь толпу к двери желание убегать пропадало. Он словно уменьшался в геометрии своей, становясь таким маленьким, что пройденное расстояние превращалось в непреодолимую дистанцию.
'Бежать бесполезно, - скоро сообразил он. - Нужен всего один шаг, один-единственный, но самый решительный'.
Юноша не знал, что должен решить этот шаг, но всё-таки закрыл глаза, вздохнул и двинулся с места. Подул вентиляционный ветер. Вместо расстояний перед ним находился стенной проем. Людей не было видно, но голоса их доносились.
По железной лестнице он спустился в знакомый подвал. Теперь музыка на него не давила, а приветствовала лёгким, щекочущим током. Юноша шёл вдоль лабиринтов танцующих заводчан, которые улыбкой встречали его, а некоторые даже жали руку и смущали поцелуями.
'Может быть, это и есть та самая одна-единственная дорога, по которой нельзя вернуться?' - подумал Маркс и неожиданно вспомнил о своём рюле с небольшими редкими вещами. Он начал беспокойно вглядываться в углы и альковы, разыскивая его.
- Ты не перестаёшь искать. Ты только и делаешь, что не перестаёшь, - произнёс добрый мальчик, который, оказывается, всё это время шёл рядом с ним. - Но ты не знаешь, с чего начать. Ты хочешь начать с конца, а начинать нужно с начала, но это невозможно, мой друг, потому что начало сейчас будет для тебя концом.
'Я плохо тебя понимаю, добрый мальчик, - хотел ответить ему Маркс. - Мне нужен мой рюль с редкими вещами'.
Мальчик промолчал и только протянул руку в сгусток глянцевого света. Там на терракотовых кожаных диванах сидело множество заводчан. Ногами они попирали различный мусор, среди которого был известный Марксу рюль. В одном из юношей Маркс узнал самого себя.
Тот, другой, Маркс казался неузнаваемо счастливым. Он сидел наполовину раздетый, громко разговаривал и смеялся. Возможно, Маркс не узнал бы себя, увидев в общей толпе, если бы не добрый мальчик и если бы Маркс, приметив себя, не заговорил бы с самим собой:
- Я ждал тебя, Маркс. Ты видишь, куда ведёт моя дорога? Теперь совсем нет необходимости искать старого женера. Это был лишь повод, Маркс, войти в шлюз...
Сердце Маркса, шелестя, скомкалось, и от дурноты он дёрнул самого себя за голову.
- Не стоит, Маркс. Я нашёл свой один-единственный путь. Ты всё ещё не можешь понять, что мы теперь уже нечто совершенное отдельное. Мы с тобой два разных человека, Маркс. Тебе следует продолжить свой путь без меня. Бери рюль и уходи без оглядки.
Маркс пнул ступнёй рюль с небольшими редкими вещами, глотнул электролит ВАК из толстого стакана и безразлично от себя отвернулся. Компания на диване дружно перелилась хохотом. Маркс прижался к своим вещам, пятясь в тенистые лабиринты подвала. Ему было дурно, спазмы желудка давали о себе знать в виде поднимающихся болезненных масс. Воздух, казалось, был близок. Справа или слева открылась стена, и его выпустили, как безбилетного пассажира, как застрявший в трубе сор, наружу.
В городе слоилась сумеречная безлюдность. Мгла слетала, белея лоскутками и нитями. Голодная прохлада грызла локти и спину Маркса. Юноша влёкся в жару. Его давило атмосферной тяжестью со всех трёх сторон.
'...Начало будет сейчас для тебя концом', - вспомнил слова доброго мальчика Маркс и, одолеваемый жгучими спазмами, посмотрел вверх, в окно оказавшегося рядом с ним дома.
Стекло полировал платиновый блик, за ним сидела, удобно примостившись на подоконнике, красавица кошка, смотрящая на одну из звёзд, которых не было видно в небе. И была это скорее не кошка, а душа, и не смотрела она в звёзды, а спала самым чудесным, беззаботным сном. Впрочем, наверное, и не душа это была, а самая обыкновенная, самая простая девушка.
Он прошёл ещё несколько улиц. Город морочил его, загнав на свою карусель, с которой невозможно было сойти. Ему хотелось спать, пить, но больше всего - ещё раз полюбоваться на ту самую обыкновенную, простую девушку. В минеральном свете фонаря Маркс нагнулся, чтобы лизнуть лужу возле дороги. По вкусу она напоминала олово, в котором варят игрушки, прежде чем они заоловенеют. Юноша уже хотел было заснуть, но ладонь скользнула, и он провалился, попав в быстрые воды реки. Воды несли его осторожно, даже не думая топить, - так можно нестись всю свою жизнь без остановки. И он бы проплыл дальше, оставляя позади все свои шесть сотен пройденных дорог, если бы не твёрдая каменная рука. Эта рука подхватила его за ворот, выбросив из стремнины в тёмную, неприятную внутренность, с одним только тёплым голосом под самой её сердцевиной:
- Спи, мальчик, спи, хороший. Сон теперь - дом твой. Спи, милый. Как-нибудь с завода сумел выбраться, может, и от смерти убежишь...
Го
Обнаружив себя в квартире электрика высоких передач, Го пришла в восторг. Оказалось, что сам электрик после дня своего рождения был замкнут сильным напряжением, приказав долго жить. Но в восторг она пришла вовсе не поэтому. Дело в том, что электрик жил с женой, которая теперь, после всего случившегося, сдавала комнаты за плату. Требовала она неприлично мало, и люди, будучи в большинстве своём уравновешенные умом и стыдливые совестью, опасались селиться у этой безутешной вдовы. Го досталась прелестная комната со старыми ненужными предметами, необычайно скрипучей кроватью и, самое главное, низким и широким подоконником. С него она занималась величайшими делами: ела свежие апельсины, невооружённым глазом измеряла перспективу, а также вероятность появления водного транспорта, спускающегося и поднимающегося по реке, и, конечно, мечтала о своём брокере, об этом властителе чисел и уравнений.
Получив из рук квартирной хозяйки ключи от двух дверей, девушка незамедлительно принялась гулять, отыскивая приятные улицы, парки, сады, набережные, крыши, проспекты, кофейни, рестораны, магазины и тому подобное. У неё на это было предостаточно времени и средств. Надо сказать, что своего приятеля лодочника она видела редко. Приняв информацию о смерти друга, электрика высоких передач, он стал целыми днями скорбеть и даже забросил возить пассажиров на своей моторной лодке. Однако изредка наведывался с апельсинами и вином по заведённой традиции, которая оканчивалась тем, что безутешная вдова и хозяйка Го гнала его до самого нижнего этажа мужниным ржавым молотком, а напоследок выстреливала в лодочника бутылкой его же вина и возвращалась с апельсинами обратно. Последнее она оставляла для девушки за её благодарность и тёплые объятия, в которых она нуждалась не меньше, чем Го в апельсинах.
Хозяйка не стала требовать с Го платы, зато не единожды пыталась привлекать к хозяйственно-бытовой работе. Она считала, что навыки хозяйственно-бытовой деятельности после замужества девушки обратятся ей во благо. Го старалась, как могла, но доставляла хозяйке больше хлопот, нежели пользы. Даже самая простая задача в двухмерной проекции хозяйской квартиры ставили Го в затруднение немыслимое. Она подступалась, дерзала, застывала в задумчивости, страдала от неудач, и в итоге её тянуло гулять или улечься на широком подоконнике под солнцем. Хозяйка терпеливо принимала безнадёжность своей воспитанницы, так как жалела её, уверенная, что девушке ещё придётся натерпеться от своей бездарности.
День за днём Го была предоставлена вольному времени. Эти дни она проводила, как и положено кошкам, в непрерывных поисках. Вначале она изучила район и пометила для себя лучшие ресторанчики и кофейни, потом подобрала некоторый гардероб, головные уборы для прогулок и небольшую коллекцию разнообразных по архитектуре туфель. Не забывала Го и о намерении примириться с водной стихией, которая оказывала на неё самое что ни на есть разрушительное воздействие. Теперь её воли хватало на то, чтобы запросто сидеть на каменных плитах, взбалтывая ножками налетающие барашки волн. Полюбила она и один ресторанчик над водой, который располагался на пришвартованном, давно бездыханном баркасе.
Один день проходил за другим в кошачьих заботах. Обычно, рано просыпаясь, она потягивалась в своей постели долго, длинно. Сонная ходила вдоль набережной, по мостам. Возвращалась домой, согревалась в постели, досыпала сон и, спустя время, вторично воскрешённая, выбиралась на крышу. Там следила, не слишком ли высоко поднялся центр вселенной относительно шпиля главного собора. Если жёлтый шар был наколот на самую иглу, она шла в кофейню завтракать; если же он, шар, находился только в начале основания шпиля, Го отправлялась в сад и обоняла сирени, нарциссы, сладкую черёмуху и георгины. Но прежде, конечно, как и любая другая кошка, вылизывала себя от макушки до хвоста.
После завтрака её неизменно тянуло к фонтанам. Здесь она предавалась обычным мыслям о числах и математике. Поигрывая разноцветными камнями на своей шее, которые приятно пощёлкивали друг о друга, Го разгадывала скрытые закономерности дробления струи на мелкие стеклярусы или последовательность появления всевозможных их форм. Плеск и пузыри напоминали ей о брокере, поэтому от фонтанов она шла в порт, где моргали большими веками волны, глашали чайки, куртуазно бранились мужики. Изготавливая крошечные кораблики из веленевой бумаги, она отпускала их один за другим, наблюдая за отправлением. Они плыли туда, к её любимому, такому недосягаемому и совершенному. От этих мыслей у неё холодело в желудке, и она шла обедать.
По вечерам Го обычно собиралась у себя на подоконнике, заворачивалась пледом и лакомилась апельсинами. Они ей напоминали прошедший день, а также приносили радость.
Хозяйка встречала девушку неизменно в коридоре, сидя на табурете. К полуночи вдова, с опущенным к полу взглядом на сером лице, заходила к квартирантке в комнату и, не обращая на девушку внимания, принималась выть, как одичавшая в лесу собака. Го не боялась данного явления, принимая проделки женщины за вынужденную необходимость. Дослушав хозяйку до конца (ибо не дослушать её она не могла под страхом в мгновение быть растерзанной на куски, если только двинется с места), Го финально вздыхала и начинала считать пепельные крупицы, которые сыпались с луны или, наоборот, оседали на её диске. Так и засыпала она порой, не досчитав...
Переступая через осень, приходила зима. Доллары у Го заканчивались: и даже те, что были оставлены банкиром на крайний случай, и даже те, что были выданы её родителями на самый-самый крайний случай, поэтому девушке приходилось большую часть своего времени препроводить сидя на подоконнике или лежа под одеялом на кровати. Обедала и завтракала она теперь тоже дома, с хозяйкой, и даже научилась мыть посуду. Оказалось, у неё имелся особый талант в данной специализации хозяйственно-бытовой деятельности. Безутешная вдова была вне себя от искрящихся тарелок, склянок, стаканов и даже выдала девушке на поруки свою дряхлую бобровую шубу, сапоги, подбитые с первых лет замужества, а также мутоновый полуколпак на голову. Во всём этом Го ощущала себя омерзительно, особенно когда приходилось бросаться в улицу по хозяйским делам. Кошка ревела, всем сердцем призывала брокера, где бы он ни был, скорее приплыть за ней на быстроходном корабле. Брокер оказался глух: его наверняка занимали только числа, формулы и расчёты. Го злилась на своего жениха. Слёзы высыпали, испарялись на покрасневших щеках, и кошка бодрилась.
По крышам теперь она не гуляла, зато грелась в подвале, называемом бойлерной. Там обитал рассыпающийся, как песочное печенье, старик, выразительный и искренний. Он говорил с Го об основателях и женерах города, поил чаем из топки, баловал всякий раз кофейным сахаром. А кошка грелась перед старой голландкой, блестела глазами на огонь, мурлыкала.
Жил старик один, но выхаживал при себе полумёртвого заводчанина, который ни разу не поднимался с тахты, был привален медвежьей шкурой и, кажется, действительно находился на пороге. Только иногда заводчанин мычал, и тогда дед суматошно спешил к нему, давал умирающему пить или кусок хлеба, смоченный крепким вином, при этом тихо и ласково убаюкивая. А потом со вздохом садился и рассказывал, как нашёл беднягу на паперти в ногах прохожих. Мало кто выбирался с завода; те же, кому счастливилось вырваться, погибали, так как их тела были разломлены непосильным трудом. А этому заводчанину повезло: ему не только удалось сбежать, он ещё после всего живёт и дышит. Продолжить существование молодому человеку стало мощной целью старика.
Го жалела дедушку, жалела заводчанина. Когда дед выходил за надобностью, девушка присаживалась недалеко от заводчанина, плакала и так же ласково, тихо, как старик, жалела его. И ей отчего-то казалось, что если заводчанин будет побеждён небытием, то и она сама не переживёт лютую, свистящую вьюгой зиму, и в горячей температуре, ангине пропадёт.
Маркс
Вначале был звук, и он был похож на торопливую речь, спешащую выболтать кому-то все тайны на свете, передать важные знания, пока они не остыли. Потом был свет. Он дал ему стену, потолок незнакомого жилища. Свет принял его, но что-то сдавливало грудь, и было это животное, и не было ему названия. Маркс вздохнул, потревожив разлетевшуюся пыль, прогнал сон.
Огонь болтал, догорая в голландке. Никого не было.
Последними силами откинув с груди зверя, Маркс сел. Каморка покосилась, качнулась, стряхнула юношу с кровати и замерла. Возвращение обратно на лежак было делом непростым. Пришлось овладеть всеми мышцами, перевернуться - и Маркс вновь присел, но уже на пол. Каморка опять принялась раскачиваться, но теперь ей не удалось его уронить, да и падать, собственно говоря, было некуда. Постепенно качка стихла. Комната-корабль, тщательно натопленная - он видел такие однажды, кажется. Только куда его несёт и что было до - до звука, до света?.. Что?
Из открывающейся двери повалил лёгкий дым. 'Корабль горит', - отметил про себя Маркс. В каморку вошла шинель, скинула на пол охапку деревянных обломков мебели и, заметив Маркса, с ахами и охами набросилась на него: повалила обратно на лежак, придавила зверем, погладила слипшиеся волосы, что-то пробормотала и стала хлопотать рядом с голландкой. Шинель членила останки мебели и кормила огонь, который, наевшись, перестал болтать и ровно задышал.
Под шинелью оказался старик, который показался Марксу знакомым. Он говорил по-старчески рассеянно, пусто, бестолково-взволнованно. Руки его - сухие, широкие - тряслись, спеша ставили чайник, приготавливали пищу. Речь старика возвратила Марксу потерянное, будто так запросто старик дарил юноше отнятые грабителями драгоценности.
После того как к Марксу вернулось утраченное и он напился тёплого вина с хлебом, юноша вспомнил, где видел старца. Это был тот самый женер, встретившийся ему там, тогда, когда свисток отправил его в шлюз. Значит, шлюз был. И пусть он стал ложным входом, но можно ли представить, что было бы, если бы...
Маркс заснул под утомительные рассказы старика. Во сне ему виделся завод, шлюз, лютые свистки - кошмары валились на него, но не пугали, потому что там, где-то за этим всем кишащим ужасом, качалась в апельсиновой кожуре, словно в зыбке, кошка, дремала и мурлыкала.
Когда Маркс проснулся, он научился ходить и смотреть в маленькое оконце, через которое можно было снизу вверх следить за дворовой жизнью, а также ногами обывателей, иногда проходивших мимо.
- Это весна расправляется, - брюзжал старый женер на сырые стены и топил печь.
Они ели сухари с чаем, по вечерам грели вино. Женер раскуривал трубку, а Маркс слушал историю за историей о возведении города.
Как он и предполагал, город строился могучими людьми, несравненными в своей величественности. Красота тогда царила над всем. Была и та же боль, и то же отчаяние повсеместное, но побеждала всюду именно красота. А люди получали в награду безвестность и смерть. Когда появились заводы с фабриками, наступило новое время. Описывая его, старый женер употреблял магические слова-заклинания, рубил руками воздух. Великих женеров изгнали, а остальные должны были уйти в подполье и наблюдать за тем, как постепенно красота уступает место заводам и фабрикам. А люди всё так же боролись с болью и отчаянием, получая в награду безвестность и смерть, только красоты больше не было. 'Больше никогда не будет', - подвёл итог женер.
- Да, как они ни старались, им 'до основания, а затем' не удалось разрушить нашу красоту. Мы возводили её с расчётом на любое зло. И если бы это была не подлинная красота, то она давно бы канула в небытие. Посмотри сам, мальчик: их заводы строятся, а завтра разрушаются и появляются новые. Разве никто не замечает их? А если видит, почему они продолжают возводить эти свои храмы рабства?.. Да, мальчик, если и остались в этом городе великаны, то они прячутся теперь в самых глубинных недрах. А не выходят не потому, что не хотят, нет: не нужны они за ненадобностью общей...
Выходить за дверь женер Марксу не позволял, беспокоясь, что юноша мог снова плениться заводом. И Маркс гулял по городу ночью, во времена сновидений старика. Его преследовали разные световые явления, мокрые, едва оттаявшие ото льда тротуары, паперти, мостовые, площади, набережные. Ему, как кроту, приходилось рыскать в чернозёме, чтобы отыскивать те останки величия, которые имели место в невероятных сказаниях старого женера, возможно, последнего из сохранившихся бывших славных великанов-строителей. И от этого Марксу так не хотелось его оставлять. Но взгляд, привыкший к горизонту, давно смотрел сквозь стену, и слух прислушивался к чуть дикому зову дороги.
Весь день Маркс, не вставая, сидел на лежаке и глядел перед собой.
- Я знаю, куда ты смотришь, мой молчаливый дружочек. Ты вовсе не на стену уставился, ты вообще перестал замечать эти стены. - Старик подавился усмешкой. - Ты словно та кошка, что зимовала со мной зиму... Глупые дети. Ты успеешь найти свою дорогу. Тебе кажется, что ходишь рядом, но никак не можешь найти. Но вы оба когда-нибудь отыщете то, что искали. Каждый находит. И я нашёл, и вы найдёте... Твоя сумка за комодом.
Произнеся последнее, старик отправился спать, чтобы утром не застать юношу и больше никогда не увидеть. Маркс не стал проверять, в том ли самом месте находится его рюль, и не стал выходить в эту ночь на прогулку; он лёг на лежак, опалённый словами старого женера. В то, что его дорога - та самая, единственная - отыщется, Маркс всегда верил, но теперь ему стало ясно: уже скоро, совсем скоро он сделает по ней первый шаг...
Го
Загремела оттепель, пролетел над городом ветер с юга. Го невольно улыбнулась и защёлкала в ответ разноцветными камешками, которых на вощёной верёвке было ровно столько, чтобы свободно огибать её шею. Собралась и оставила образы любимых людей, мест и сам город. Вышла через арку на проспект, с него - на шоссе, а с шоссе - за щекочущими нос запахами первых цветов...
Бродячие артисты, прибывшие неделю тому назад из мест, по которым плачут дети, когда не хотят слушаться, ещё не остыли от виз, поэтому пели с непреднамеренным иностранным акцентом. Благодаря иноземному флёру, они каждую весну завоёвывали особенное внимание публики и почтение, позволявшее им селиться, кормиться, благоденствовать до осени. Бывало, к их походным шапито и балаганам слетались даже из окрестностей. Каждый рапсод, конечно, старался перехорошеть остальных. Некоторые, не умея превозмогать волнений, портили представление, превращая арию в балет, а балет - в драку. Зрители удивлялись ртами, аплодировали, глупели от веселья.
Выбравшись по еле вызревшему полю к пролеску, девушка остановилась и потянулась за запахом простых весенних цветов. Но вдруг её подхватил обруч поющих нимфических существ и понёс куда-то бессмысленным будоражащим потоком.
Постепенно от радости, пляски становилось жарко, и девушке пришлось сбросить с себя угрюмое пальто, которое напоминало ей нелёгкую зимовку.
Нимфы хороводились ручейками, плескались смехом. Они называли Го птицей, в то время как она была кошкой, но Го не возражала.
'Пусть я немного побуду птицей, раз им так хочется', - думала Го.
В стороне от веселья стояли молодые сатиры, наблюдали за девичьим весельем и дожидались случая, чтобы схватить какую-нибудь нимфу за руку. Девушки позволяли себя ловить, но не оставались, а порывисто вырывались, убегая к своим сёстрам. Го был непонятен смысл этой игры, поэтому, когда один из сатиров остановил её за руку в танце, она только с недоумением посмотрела в его светлые козлиные глаза. Юноша, ожидавший, что его нимфа, как все приличные девушки, кинется убегать от него, опешил, покраснел, отпустил её руку и потупил взор. Все стали смеяться над незадачливым сатиром, так что Го даже пожалела его.
Когда ручьи иссякли, а бродячие артисты от скрипок и мандолин временно перешли за банкетный стол, нимфы, пользуясь освобождением от праздничной повинности, стали щебетать между собой на птичьем языке. Только теперь Го признала их. Они были прекрасными птицами, что сильнее всех радуются пробуждению весны. Они прыгали по траве, щёлкали семечки и хихикали над бледной кожей и плоским лицом, которые всегда были у Го.
Через некоторое время почти все птицы направились к лесу, чтобы затеряться между деревьями. Го с любопытством последовала за ними. Дабы не заблудиться, девушки начали петь дружную песню, которая неожиданно привела их к затаившемуся озеру. По правую сторону от него рыбачили ивы, запустив ветви в серебряную его воду, а по левую спали во мхе плоские ворчливые валуны. Птицы, радостно защебетав, заняли нагретые солнцем камни и принялись расчёсывать друг другу длинные волосы, вплетать в косы жёлтые цветы. Так как у Го не было длинных волос, то ей сплели венок. На короткое время она забыла о своём повелителе чисел, и о математике, и даже о любимых апельсинах - так ей понравилось находиться среди этих весёлых, беззаботных пташек. Они просили её остаться, быть им сестрой. Не желая обидеть их, девушка согласилась. И, расположившись под ветлой, стала размышлять:
'Пожалуй, я бы могла остаться здесь навсегда. Среди этих милых птиц я бы чувствовала себя гораздо счастливей, чем в незнакомой стране. Возможно, со временем у меня бы выросли перья и длинная коса, как у них. Я бы даже могла выйти замуж за того голубоглазого сатира...' - так размышляла Го, мягко опускаясь в колыбель сна.
Маркс
'Нет ничего лучше, чем идти по дороге, которая неизвестно куда тебя приведёт', - признался однажды Марксу потерявшийся солдат. Его Маркс видел всего два раза в жизни.
В первый раз они встретились, когда тот искал дорогу домой, возвращаясь с войны. Напоследок он сказал Марксу:
'Приятель, ты, я уверен, найдёшь свою дорогу. Я же свою никогда не отыщу. Потому что её не существует больше'.
Примерно через год на Северных окраинах на юношу напали разбойники, стали грабить его, душить петлёй. И когда злодеи уже хотели было подвесить его на дереве, их вожак в бушлате с красными отворотами вмешался и велел отпустить пленника, вернув отнятые у него вещи. В предводителе бандитов Маркс узнал знакомого солдата.
'Рад видеть тебя, приятель. Теперь, как видишь, дорога стала моим домом', - сказал ему солдат.
С тех пор, бредя по незнакомой дороге, читая её как книгу, разговаривая с ней на её извилистом языке, Маркс краешком сердца чувствовал, что, возможно, именно она и есть его настоящий дом.
Рядом с путником, давя мелкие камни и вздыбливая пыль, остановился чёрный экипаж. Блеск его колёс, гладкой эмали ослепили юношу, так что он не сразу разглядел лицо водителя, который обратился к нему:
- Эй, парень, скажи, откуда нынче ветер дует?
Маркс сразу узнал необычную речь. На этом языке разговаривали бродяги, нищие, воры и пролетарии. Только они могли понять подлинный смысл ничего не значащих слов. Маркс догадался, что ветер раздувает огонь, а огонь - это всегда опасность. Откуда ветер дует, он не знал, поэтому только пожал плечами. Приняв его ответ, водитель продолжил:
- Что-то припекает сегодня. Что скажешь?
Но Маркс молчал, так как ни с кем не говорил ни слова.
- Говорят, в той стороне есть речка. Рыбы там очень много. Вот мы с друзьями решили проверить. Жаль, дружок наш заболел. Не составишь нам компанию? Что скажете?
Последний вопрос относился не к Марксу, а к остальным двум пассажирам. Теперь, привыкнув к слепоте, юноша хорошо разглядел богатырей. Они были одинаково одеты в ладные фраки цвета угольной крошки, из-под которых выпячивались тщательно накрахмаленные воротники и манжеты. Пошептавшись между собой, они вышли из салона и направились к юноше. Маркс не собирался сопротивляться. Он давно усвоил урок, что сопротивляются только жертвы, а жертвы обречены на гибель.
Богатыри дружественно схватили его за шиворот, подвели к багажнику чёрного экипажа и открыли тяжёлую крышку. На дне его покоился расслабленный мертвец, одетый в тот же фрак, что и богатыри. Не прошло и пяти минут, как Маркса облачили в чёрный фрак, который оказался ему великоват. В целом же его новые приятели остались довольны проделанным. И, не теряя больше ни минуты, затолкав Маркса в прохладный, просторный салон экипажа, со свистом унеслись к горизонту.
Го
Пробудилась Го от топота и визга. Вокруг неё как кометы неслись вдоль берега озера обезумевшие нимфы. Девушка решила, что участвовать во всеобщем помешательстве приятно только в том случае, когда знаешь свою роль и предназначение. К ней подлетела одна из птиц, похожая на голубую сойку, и, не дав объяснения, приказала бежать за ней. При этом она так сильно дёрнула девушку за руку, что у той чуть не отпала голова.
- Куда все бегут?! - догоняя птицу, крикнула Го.
- В лес! Скорее! Они уже рядом!
- Кто?!
- Охотники!
Го обернулась, но никаких охотников не увидела. Она не любила пробуждаться резко, поневоле, да ещё сразу же бежать неизвестно куда и от кого, поэтому была зла на всех летящих рядом птиц. Разноцветные камни громко клацали на её шее. Деревья, кусты прыгали перед глазами.
Девушки не переставали на ходу причитать: 'Они нас поймают, бегите быстрее, сестрицы, иначе не видать нам больше свободы!'
Го стало казаться, что их действительно преследуют. Причём так быстро настигают, что скоро можно будет разглядеть охотников у себя за спиной. Ей этого почему-то нисколько не хотелось. Она чуяла опасность и бежала что есть силы. Голубая сойка оказалась намного проворнее - маячила уже где-то впереди, еле видимая.
'Если бежать не туда, куда бегут все, то охотники за мной не погонятся', - прикинула Го и направила бег в сторону, постепенно отдаляясь от остальных.
Она оказалась права. Через некоторое время чувство преследования исчезло вместе с тревожными криками птиц. Она остановилась оглядеться. Лес таинственно шептался. Девушка отдышалась, сняла с себя паутину, которая щекотала лицо, стряхнула ветки и хвою с волос и платья. Го не знала местности. Местность не знала Го. Она выбрала направление наугад, сделала два шага - и провалилась под землю...
'У кошек и птиц есть общее. Они любопытны, пугливы и не смотрят под ноги, - думала Го, пока летала вниз. - Но есть и отличие. Кошки не умеют летать. А сейчас это мне бы очень пригодилось', - продолжала думать и падать она.
Ни дна, ни стен у этой ямы, судя по всему, не было. Девушка загадала приземлиться благополучно и невредимой. От стремительного падения в голове её поселилась лёгкость или даже невесомость. Похожее чувство испытывают, когда качаются на качелях. Го вытянула руку, пытаясь ухватить хоть что-нибудь в кромешной тьме. Прямо перед собой она нащупала деревянную стену. Удивительным оказалось то, что рука не скользила, а просто покоилась на ней, будто девушка никуда и не падала. Го оттолкнулась от стены и поняла, что это вовсе не стена, а деревянный пол, на котором она всё это время без сознания лежала.
Четыре стены творили полумрак. Пол комнаты был уставлен окаменевшими, холодными статуями нимф, тех самых, бежавших по лесу от охотников. Под единственным окном лежала полосатая тень решётки. Птицы, застывшие в ожидании, смотрели на зарешеченную дверь камеры. Рядом с собой Го узнала знакомку, голубую сойку. Она смотрела на дверь злой, неодухотворённой головой, слегка покачиваясь станом. Го хотела спросить у неё, где они находятся, но поняла, что ответ очевиден: они пойманы птицеловами и заточены в тюрьму.
'Они перепутали меня с птицей', - с ужасом подумала девушка и поползла к двери. За стройными крепкими рядами стальных прутьев продолжался коридор, в конце которого широкой полосой проходил яркий обычный день.
- Выпустите меня отсюда! - в отчаянии закричала Го в трубу коридора. - Я вовсе не птица! Вы ошиблись! Я здесь случайно!
Её крик оживил спящую стаю. Все они вдруг повскакивали со своих мест и устремились к запертой зарешеченной двери с требованием выпустить на свободу и их. Каждая со слезами на глазах клялась, что она не птица и оказалась здесь по ошибке. Го едва не задавили. Прижав уши, она посторонилась, держась за шершавую глиняную стену, и добралась до сойки. Та не двигалась, продолжая качаться как маятник.
Поднялся невыносимый писк. Птицы в истерике бились в прутья, до боли давя друг друга. По камере полетели перья и пух. Неизвестно чем закончился бы этот мятеж, если бы не молния, которая, как жёлтая искра, щёлкнула в трубе коридора. Птицы замолчали и со страхом попятились от двери. Ещё одна яркая электрическая вспышка щёлкнула совсем рядом от выхода. Дверь, рыча замком, скрипнула, и в камеру прыгнул разъярённый кнут. Лая длинным хлыстом, он жалил забившихся во все углы птиц. Усмирив бунт, кнут ещё раз всех внимательно обошёл. Го боялась даже взглянуть на этого беспощадного монстра. Она ещё сильнее прижала уши, распластавшись по полу, будто подстилка.
Не двинулась с места только сойка. Девушка следила за лающим жалом хлыста. Кнут решил усмирить упрямую нимфу, щёлкнув жалом перед самым её ухом. Она не шелохнулась. Тогда, разогнавшись, он ужалил голую ногу девушки. На смуглой коже её вспыхнула алая борозда. Но и тогда девушка не пожелала отступить. Хлёстко изогнувшись хлыстом в воздухе, кнут рассёк красивое лицо голубой сойки пополам. Го ахнула. А сойка, не издав ни звука, сложилась на две части, как чемодан или книга, и больше не двигалась. Хлыст ещё пару раз взорвал воздух своим щёлкающим жалом и пропал за дверью вместе с кнутом.
У Го лихорадочно билось сердце. Гробовое спокойствие вернулось на прежнее место. Птицы тихо пищали от пережитого ужаса, пуская по лицу быстрые бесшумные слёзы. Плакала и Го. Не плакала только сойка.
Глава 3 - Охотники
Маркс
Жирный след ржавой пыли чертил за собой чёрный экипаж, оставляя позади поля, леса, мосты и реки. Маркс успел хорошо разглядеть своих новых товарищей.
Того, с чёрными бакенбардами и чудесными завитушками на голове, звали Добрым. Он почти всю дорогу вёл автомобиль. Говорил мало, но каждое слово его было тяжелее колокола. Второго богатыря звали Мрамор. С его носа никогда не слетали тёмные крылья очков в платиновой оправе. Борода и волосы горели пламенным рыжим ураном. Настроение его непредсказуемо менялось каждые четверть мили. Он то взрывался, как нагретая цистерна с бензином, то угрюмо молчал сухой листвой под ногами. Третьего звали Поп. Этот был моложе всех. С телом совсем не богатырским, в длину Поп перегнал обоих приятелей. Его макушка слегка касалась крыши экипажа. Лицо, вытянутое вниз, смотрело набок.
Машина бешено крутила колёсами, парила над дорогой. Маркса всё больше увлекало его путешествие. Карусель мелькающих миль за окном, весело улыбалась, подмигивала ему. Из-за ревущего мотора дороги почти не было слышно. Только ветер бил в подставленную ему навстречу ладонь, холодил её своим ледяным дыханием. Маркс даже позавидовал Доброму, который лихо вертел круглую баранку.
'Вот бы и мне когда-нибудь прокатиться за рулём такого ревуна', - мечтал юноша.
Впереди рос и быстро приближался незнакомый городишко. Экипаж поехал медленнее, сворачивая улочками, дворами. Наконец они остановились напротив дорогого кабака, расположенного в низине пятиэтажного нарядного дома. Мрамор - он сидел на переднем кресле возле Доброго - повернулся к юноше и протянул блестящий духовой инструмент.
- Играть-то умеешь? - сощурился на него Мрамор.
Юноша отрицательно покачал головой.
- Тогда держи при себе. Если что, прикинешься, будто умеешь. Понял?
Железная труба, похожая на обычный кусок железа, упал Марксу в карман. Минуту богатыри занимались настройкой своих инструментов. По тому, как товарищи обращались со своими волынами, Маркс понял, что играть они умеют.
Все четверо вышли из машины и направились к питейному заведению.
В уютно накуренном прохладном зале пахло едой. Круглые дубовые столы, расставленные по всему заведению, до блеска натёртые, оказались почти незанятыми. Лишь кое-где на вошедших обратили свои пучеглазые взоры посетители. Товарищи заняли столик в глубине зала. Шумно гремя стульями, уселись и принялись заказывать бесконечные списки закусок, напитков. Стенографирующий официант стёр не одну пару карандашей, прежде чем поставить точку. Стол ломился от яств. Ели-пили богатыри так же шумно, лихо, по-богатырски. Маркс, прожевав овсяную лепёшку с луком, насытился. А его товарищам и этого, похоже, было мало. Сверх всего им принесли профитролей, кремовый пирог с ананасом, три дюжины свиных трубочек. Когда с самым последним пирожным было покончено, богатыри стали сыто улыбаться друг другу жирными губами. Всё это время хозяин с официантами тревожно взирали на троих ненасытных троглодитов, которые всего за пару часов уничтожили их месячный запас провизии и вина.
- Господа, если вам более ничего не угодно, могу ли я попросить расплатиться, - виляя перед богатырями, проблеял официантишка с жиденькой, куцей бородёнкой.
- Угодно! - рявкнул на него Мрамор, привставая с места. - Хотим силой мериться. Прямо здесь. Если ваша возьмёт, уйдём с миром. Ну а если наша, то заберем всё, что берётся, уж не обессудьте. А если откажетесь, пойдёте на попятную, разнесём вас в щепки со всем имуществом и скарбом.
Официант по-рыбьи захлопал ртом, как рак попятился к барной стойке, где долго не находил себе места, кусая локти себе и своим товарищам. Не прошло и пяти минут, как к столику богатырей подбежал хозяин заведения и между прочим, без всякого предупреждения, поставил на скатерть золотой саквояж.
Мрамор повернул саквояж к себе, приоткрыл его. Саквояж оказался плотно нафарширован банкнотами с высоким достоинством. Богатырь пощупал мягкие бумажки, удовлетворённо покачал головой и закрыл портфель.
- Богатый подарок красноречивее самой искусной лжи, - заметил Поп хозяину. - Процветания тебе, хозяин, от всей души нашей богатырской.
- Не обидел, друг любезный, - подтвердил Мрамор.
- Век помнить будем. Добром за добро отплатим, - пожал руку хозяину Добрый.
Громыхая тарелками и стульями, богатыри быстро поднялись. Маркс тоже встал.
- Отведайте на дорожку медового квасу, славные богатыри, - остановил их хозяин.
Трое богатырей весело переглянулись:
- Спасибо, друг любезный, за угощение. Напоил, накормил ты нас досыта. Вот разве что меньшому нашему братцу дай освежиться сладким твоим напитком... Но только смотри, хозяин, если квас твой отравлен, несдобровать тебе.
У хозяина затряслись руки. Кожа на лице высохла. Он протянул бокал Марксу, а сам еле устоял на двух ногах.
'Как замечательно, - подумал Маркс, глядя на янтарный напиток. - Мой путь завершается здесь. Среди богатырей и коварных злодеев. Кто бы мог подумать, что умру я настоящим богатырём'.
Юноша поднёс к губам бокал, но хозяин выбил из его рук отравленный напиток, не дав даже пригубить.
- Ну что же ты, - сурово посмотрели на него богатыри. - Или угощение твоё отравленное?
- Что вы, - побледнел хозяин. - Просто увидел я волосок на дне. Премного извиняюсь. Мигом принесу новый кувшин.
Вернулся хозяин с полным кувшином свежего кваса. В этот раз все три богатыря сами наполнили свои бокалы и выпили без опаски, так что даже Марксу не досталось ни капли прохладной влаги. Они простились с хозяином и уехали из кабака прочь.
Снова покатил, переваливаясь с боку на бок, тяжёлый чёрный экипаж. Поп пересчитывал деньги в саквояже. Мрамор хохотал над тем, как они перехитрили жадного хозяина.
- Теперь ты настоящий богатырь, - сказал Марксу Добрый. - Будешь с нами по кабакам, харчевням, дворам ездить, силой богатырской мериться.
- А играть на волынке мы тебя научим, - добавил Мрамор.
- И нужды тебе ни в чём не будет, - бросил Марксу на колени плитку зеленеющих купюр Поп.
'Моя дорога нашла меня. Всё случилось так, как и говорил старый женер', - решил про себя Маркс.
Он вспомнил слепого палача, который однажды его казнил. Судья приговорил Маркса к виселице за то, что он не умел говорить. Когда это случилось, Маркс стал прощаться со своей короткой жизнью и грустил только об одном: что ему так и не удалось найти свой единственный путь. Когда слепой палач продел голову юноши в петлю, как нитку в иголку, то разрешил сказать ему последнее слово. Маркс молчал, потому что он ни с кем не говорил ни слова. Тогда слепой палач задумчиво произнёс: