Аннотация: Второй свиток Йехошуа Бар-Йосефа, написанный в темнице Преториума.
Глава II. На склонах Тавора.
Багровый туман медленно клубится, заслоняя собой весь горизонт. Он переливается, меняет оттенок, вот уже стал фиолетовым, по краям синеватым. Он настолько величественный и могучий в своей первозданной, дикой мощи, что я себе кажусь песчинкой. Мне страшно видеть его вздымающиеся валы, страшно от одной только близости к стихии, и в то же время эта величественная картина меня завораживает. Я не могу отвернуться, не могу заставить себя даже зажмуриться, он меня просто загипнотизировал. Из этого тумана выплывает лик в ослепительном сиянии. Я не вижу черт, пытаюсь всмотреться сквозь яркий свет, пробивающий синевато-багровое марево, и ничего не могу увидеть определенного. Но я точно уверен, что это он, Йоханан, это тот человек, к которому я иду. Сияние все ближе, вся больше заполняет собой всю эту ширь клубящегося тумана, протягивая ко мне свои ослепительные лучи-щупальца. И вот они уже касаются моей руки. Это ощущение настолько реально, что я вздрагиваю и открываю глаза.
С руки, откинутой во сне, мягко шелестя, юркнула ящерица, спасаясь между камнями. Какое-то время я лежал, полуоткрыв глаза, не окончательно проснувшись, еще полный тех благоговейных чувств, которые обуревали меня только что. Но утренняя прохлада и легкий ветерок, а также негромкое овечье блеяние на фоне предрассветного соловьиного перезвона, никак не вязавшееся с величественными картинами моего сна, вернули меня к реальности. Я слегка приподнялся на локте, оторвав затекшее тело от нагретой земли, где провел ночь, первую ночь своего путешествия, и с удовольствием потянулся, скрипнув суставами. Над равниной Ха-Галиля, расстилавшейся передо мной со склона горы Тавор, разгоралось утро, и солнце уже появилось над краем холмистой гряды на востоке. В утренней дымке серая полоса Ям-Киннерета опалесцировала легкой рябью. Вдалеке в предрассветном тумане вырисовывался Рамат Ха-Голан , за которым лежала далекая Сирия .
Рядом, всего в каких-нибудь двадцати шагах от меня, по пологому склону рассыпалась небольшая отара овец, голов тридцать, не больше, между которыми можно было заметить несколько коз. Они почти не обращали на меня внимания, занятые едой; лишь самые ближайшие порой поднимали свои не отягощенные интеллектом морды, смешно качая длинными висячими ушами, смотрели на меня ясными, наивными глазами и негромко блеяли. Выразив в этом звуке всю полноту своих мыслей, они вновь погружались в сочную траву, наверное, решив, что большего внимания я не достоин. Старый длиннобородый козел, щипавший молодую травку неподалеку, также порой поднимал свою голову, но избегал смотреть на меня в упор, направляя взгляд куда-то вдаль и не переставая при этом жевать. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что шальной глаз старого прохиндея косится именно в мою сторону, а ехидная ухмылка авгура блуждает на его плутоватой морде.
Я сорвал длинный стебель какого-то безымянного растения, по которому деловито ползла пестрая божья коровка, и с интересом стал наблюдать за её хлопотливыми передвижениями, переворачивая стебелек то одим концом вверх, то другим. Какое-то время жучок безропотно терпел мои чудачества, послушно устремляясь вверх по стеблю, но наконец его это, похоже, утомило. Возмущенно расправив свои красные в крапинку крылья, божья коровка взмыла в воздух и растворилась в пестром разнотравье, в котором я все еще продолжал лежать на постеленной с вечера симле, слегка отсыревшей от утренней росы.
Проводив её взглядом, я отправил оставшийся у меня в руках стебелек в угол рта пожевать и, откинувшись вновь в траву и заложив руки себе за голову, устремил взгляд в утреннее, пронзительно-голубое небо с барашками кучевых облаков. Я впитывал в себя эту бесконечную синь, наполняясь безмятежностью и ощущением тихой радости. Я чувствовал себя частью этого мира, ощущал, что и я, как эта отлетевшая только что божья коровка, сопричастен его красоте и гармонии. Пронзительно-желтые полевые цветы, обрамлявшие по краям лоскуток неба, открытый моему взору, мерно покачивались от утреннего бриза. Словно порожденные этим плавным движением, мой небесный пейзаж наискось пересекли две пестрые бабочки, порхая роскошно расцвеченными крыльями, с горящими павлиньими глазами, порой моргавшими из крапчатых всполохов. Попытался было присмотреться к рисунку узора, но миг - и их уже и след простыл, растворились в луговом многоцветье.
Через какое-то время я вновь приподнялся, преодолев ленивую расслабленность тела, и вскочил на ноги, осмотревшись вокруг. Оказалось, что овцы и козы - не единственные, кто составлял мне компанию. Неподалеку, прислонившись к склонившемуся стволу, сидел чумазый босоногий пастушок, делая вид, что занимается каким-то важным делом. И верно, мальчишка стругал веточку, отломленную от тамариска, усиленно не обращая на меня внимания, в точности, как старый козел из его стада, и точно так же нет-нет, да и бросая украдкой на меня мимолетный взгляд из-под сурово насупленных мальчишеских бровей. Всем своим независимым видом и, в общем-то, ненужным, но трудоемким делом, он словно доказывал мне, себе и всему миру, что он не двенадцатилетний деревенский пастушок, а взрослый, бывалый, серьезный и деловитый человек, у которого нет времени обращать внимание на каких-то бездельников, развалившихся на склоне горы посреди травы и играющих с жучками. Я вспомнил самого себя в его возрасте, как торопился повзрослеть, обгоняя свои же годы, и не смог сдержать улыбку.
Ничто так не возбуждает аппетит, как ночевка на свежем воздухе, и я нырнул в недра своей котомки в поисках чего-нибудь съедобного из того, что приготовил накануне, перед тем, как отправиться в путь. Еды пока было вдоволь, так как не прошло и суток, как я покинул дом, и потому, достав лепешку, головку козьего сыра и свежей зелени, я окликнул моего соседа пастушка.
-Тебя как звать, бахур ?
Мальчонка при этих словах поднял голову, оценивающе посмотрел на меня и, наконец, решив, что, ответив мне, он не потеряет ни на йоту своей значительности, стараясь говорить низким, взрослым баском, откликнулся.
- Бен-цийон !
Ишь ты, какой! Даже не Бени или Бенци, как обычно сокращают это звучное имя, а прямо по взрослому, строго и значительно - Бен-цийон.
- Кушать будешь, Бен-цийон? - пригласил я его к своей скромной трапезе.
По глазам было видно, что паренек не прочь и присоединиться, но роль, которую он на себя взял, не позволяла так легко соблазниться приглашением. Он не должен, как какой-то мальчишка, бросаться на еду по первому зову, нет-нет, кто угодно, только не он, Бен-цийон, пастырь своего стада.
- Я не голоден, - ломающимся тенорком ответил пастушок, не удержав планки низкого баса, взятой до того, хотя его глаза, войдя в непримиримое противоречие с его же словами, пуская слюни, пожирали еду, которую я раскладывал перед собой.
- Ты думаешь, я сам голоден? - улыбнулся я. - Я просто заставляю себя позавтракать, так как мне далеко идти, и проще нести тяжесть в себе, а не на себе, а ты, если не голоден, просто сделай вид, что ешь, а то мне одному скучно пережевывать столько пищи. Глядишь, и поможешь мне расправиться с этой горой снеди.
Гора снеди, как я её назвал, явно не дотягивала до столь гордого титула, но моя шутка растопила лед, и, наконец, парень, без ущерба для собственного статуса, как бы уступая моим неоднократным просьбам, присоединился к столу. Вскоре добрая треть моей 'горы снеди' скрылась у него во рту, доказывая, что помогать мне он решил, не халтуря.
- Бенци, а что, стадо твое собственное? - я решил, что после совместной трапезы можно перейти на более удобоваримый вариант обращения к пастушку.
- Хозяйское, - с набитым ртом ответил тот, - хозяин у меня из Эйн-Дора , что под горой, - махнул он в сторону своей деревеньки.
- А-а-а, понятно, бывал я у вас не раз. А я из Нацрата , Йехошуа зовут, - махнул я в противоположном направлении, - меня еще лекарем кличут, слышал?
На секунду прервав работу челюстей, Бенци наморщил лоб, пытаясь переварить полученную информацию, потом, с трудом проглотив кусок, спросил:
- Это не ты пару месяцев назад лечил старого Ицхака из Эйн-Дора, что сломал ногу, упав с мула?
- Пару месяцев, говоришь? Помню, был такой Ицхак, а ты его знаешь?
- Ага, он наш сосед, за два дома от нас живет, я ему еще помогал с хозяйством управиться, пока он хворал, - похвастался Бенци и заинтересованно посмотрел на меня. - Ицхак говорил, ты большой мастер.
- Как он теперь? Что нога? - поинтересовался я.
-Да что ему сделается? Ходит с костылем, не хуже, чем раньше ходил. А уж если ему под горячую руку попадешься, то этим костылем так огреет, что только уноси ноги! Вот, гляди! - подняв рубашонку, Бенци показал мне синяк на спине, судя по виду, довольно болезненный, - третьего дня меня так огрел, пень старый, и ведь ни за что!
- Да уж, не слабо тебе досталось, - посочувствовал я, а Бенци, довольный, что я по достоинству оценил его боевые шрамы, пустился в пространные и путанные рассказы про свои взаимоотношения со старым Ицхаком, с другими односельчанами, и про какую-то невероятно- фантастическую поездку прошлой осенью в Цфат , куда он сопровождал хозяина. Я лишь поддакивал, порой перемежая его детский рассказ междометиями и восклицаниями, а большего ему от меня и не нужно было. Доверчивый слушатель мог бы подумать, что за свою недолгую жизнь паренек пережил раза в три больше, чем обычно выпадает на долю любого другого смертного, дожившего до седых волос. Но прерывать мальца мне не хотелось, и, усмехаясь про себя, я слушал эти россказни, густо приправленные феерическим трепом. То он в одиночку поймал за хвост волка, чуть не задравшего его лучшего козла, то догнал сурка, которому почему-то вздумалось бежать с ним наперегонки, вместо того, чтобы спокойно юркнуть в нору, как это они обычно делают в любое другое время. Вот ведь навыдумывал пацан! Ну, чисто Яаков, братишка мой младший!
Яаков, надо признаться, точно также не знал меры в приукрашивании своих приключений, если таковые случались быть. Если же нет, то он беззастенчиво присваивал чужие, наделяя себя ролью главного героя. Порой, пойманный с поличным на небылицах, он, ничтоже сумняшеся, объяснял их тем, что иначе рассказ бы был скучный и серый, а так его и рассказать не стыдно, и послушать интересно.
Яаков, мама, сестры... Когда я еще увижу вас снова? Я мысленно перенесся в свой родной дом, который покинул только вчера, пустившись в неблизкий путь с не очень-то понятными мне самому целями. Он еще даже не скрылся из виду; отсюда, со склона Тавора, мой родной Нацрат лежал, как на ладони, утопая в оливковых рощах. Еще был шанс одуматься, как просила меня мать, вернуться, оставив глупости, и спокойно и даже в достатке продолжать жить своим плотницким ремеслом, доставшимся мне от покойного отца, и своим талантом целителя, которому я был обязан дяде Деметриусу из Александрии, что в Мицраиме .
Зачем же я здесь? Куда иду? Что заставило меня бросить спокойную колею, по которой текла неспешно моя жизнь, ради поиска чего-то такого, чего я и сам не мог себе объяснить? Хочу найти свою судьбу, как я сказал вчера плачущей матери, которая, уже понимая, что я не отступлюсь от своего намерения, роняя слезы, собирала меня в дорогу? А может, просто захотелось вырваться из этого обывательского быта, этой спокойной, тусклой жизни, которая, обволакивая изо дня в день меня своими сиюминутными проблемами и бытовой рутиной, не давала понять самого себя? Эта клетка, сотканная из отчего дома, людей, которым ты дорог и которые дороги тебе, из предугаданного и такого понятного пути, который вместо меня, но для меня уже начертали жизненные обстоятельства - она давила на плечи, я физически ощущал потребность освободиться от оков повседневности, чтобы проторить свою колею, собственный, никем не предписанный путь.
Свой путь. Как гордо и смешно звучит. И что мне в нем? Кто мне сказал, что этот путь будет лучше, чем тот, что я оставил? Какие люди будут рядом со мной на этом пути? Разве они будут лучше, ближе мне, чем мои родные, мать, братья и сестры? Я оставил все то хорошее, что было связано у меня с отчим домом и семьей, ради неизвестного будущего, в котором мне самому, без чьей-либо помощи, придется найти место в жизни. Странно - еще вчера, отправляясь в дорогу, я был полон решимости, но прошел всего один день, и вот я уже полон сомнений. Вот он - рубеж, который мне предстоит перешагнуть, и дальше уже нет возврата. Рубеж, который я сам избрал для себя, сделав изрядный крюк, чтобы напоследок бросить взгляд на Нацрат и Ям-Кинерет с вершины горы Тавор, и лишь потом двинуться на юг, через Шомрон в Эрец-Йехуда, и дальше, к устью Йардена, где надеялся найти Йоханана.
Йоханан Ха-Матбиль . Это имя я повторяю все чаще и чаще, как молитву. Он мне уже и во снах представляется в виде какого-то демиурга. Мне кажется, нет, не так, я уверен, что он, именно он объяснит мне все, что меня волнует, что мне не дает спокойно плотничать в тиши отцовского дома в Нацрате. Что он ответит на все вопросы, которые теснятся в моей голове, не дают мне заснуть вечерами, будят меня среди ночи, заставляя ворочаться с боку на бок в попытке успокоить и усыпить свой мозг, обуреваемый сотнями противоречивых мыслей.
И все же, и все же... В памяти опять всплывает заплаканное лицо мамы, Мириам , которая одна, потеряв мужа такой молодой, подняла всех нас, весь выводок детей, которую я всегда привык воспринимать такой сильной, волевой и решительной, спокойной и рассудительной, вдруг в одночасье ставшей заплаканной, маленькой и жалкой; когда вдруг, по сети морщин вокруг глаз и припорошенным сединой вискам, замечаешь, как же она постарела. Именно в этот момент, а не накануне, когда она пыталась меня отговорить, не когда спорила со мной, пыталась воздействовать материнским авторитетом, разумными доводами, именно эти тихие слезы уже смирившейся с неизбежной потерей пожилой женщины чуть было не заставили меня передумать, плюнуть на все и остаться. Я вдруг растерял всю свою решимость 'взрослого человека' и просто, по-детски, растерялся. Ничто так не обезоруживает нас, как слезы матери.
Мама, мама, любимый мой человечек. Почему я не в силах осушить слезы на твоих глазах? Похоже, ты пропустила момент, когда твой маленький, любимый Иешу стал взрослым человеком, способным и готовым сам решать свою судьбу, и вдруг оказалось, что он её видит совсем другой, чем, как тебе казалось, для его же пользы, видела ты. И теперь ты стоишь, растерянная и жалкая, бессильная что-либо изменить, и именно в этот момент своей беспомощности обретаешь надо мной ту власть, которую бы не смогла получить никаким другим образом. Если бы ты знала цену собственных слёз, мама! Ты собираешь мою котомку в дорогу, роняя эти соленые капельки и даже не замечая их, но каждая из них, словно раскаленный сплав, обжигает мне сердце. Я чувствую свою вину за них, я понимаю, что именно я и мое решение стали причиной этой маленькой драмы, такой маленькой, в масштабах одной лишь семьи, но такой большой, просто огромной для меня и для неё, моей мамы. Я прячу глаза, не в силах смотреть на неё, во мне поднимается волна неприязни к себе самому, я стараюсь как можно быстрее оставить все это позади, все мои переживания, весь этот ритуал проводов, скребущий щербатым лезвием по моей неспокойной совести.
И вот я уже на пороге, вот я напоследок, имитируя равнодушие, обнял мать, братьев, сестер, закинул котомку за плечи и, не оглядываясь, боясь, что предательские слезы брызнут и у меня из глаз, в расстроенных чувствах, удаляюсь по пыльной дороге. Лишь один раз, уже у развилки, за которой, как я знал, наш дом должен был скрыться из глаз, я не выдержал и оглянулся. Эта картина врезалась мне в память, наверно, уже навсегда. Наш старый, серый дом с облупившимися стенами в тени платанов, змеящаяся пыльная дорога и маленький силуэт матери, все еще стоявшей на пороге, не сводящей глаз с моей удаляющейся фигуры...
Голос Бенци, что-то продолжавшего увлеченно рассказывать, вернул меня из мира воспоминаний вновь на вершину Тавора. Я взглянул на довольно высоко поднявшееся над горизонтом светило. Пора, пора! Я знал, что, несмотря на все мои переживания, обратно я уже не вернусь, пока не достигну задуманного. Так быстрее, вперед, пересечь этот невидимый рубеж, эту точку невозврата, чтобы и мысли не посещали о подобной возможности! И я засобирался в дорогу, складывая свою котомку.
- Что ж, Бенци, друг мой! Спасибо тебе за компанию, за интересные и правдивые истории, - стараясь скрыть иронию, сказал я, - прощай, дружище! Даст Бог, еще увидимся. Привет старому Ицхаку!
- Ну, бывай с Богом, - вновь напустив на себя важность, степенно пробасил парень.
Оставив пастушка со своими подопечными позади, я двинулся вниз по склону Тавора, туда, на юг, в сторону Шомрона, и дальше, куда зовет меня моя судьба.
Глава II. На склонах Тавора.
Тавор (Фавор) - отдельно стоящая гора высотой 588 м в восточной части Изреельской долины, в Нижней Галилее, в 9 км к юго-востоку от Назарета, в Израиле. В христианстве традиционно считается местом Преображения Господня.
Рамат Ха-Голан (ивр.) - Голанские высоты. Являются горным плато вулканического происхождения, простирающееся на восток от озера Ям-Кинерет и долины Хула, и далее, вглубь Сирии.
Сирия - была Римской империи провинцией, захвачена в 64 до н.э Помпеем, вследствие его военного присутствия после победы в Третьей Митридатовой войне. Оставалась под Римом, и впоследствии стала Византийским владением в течение семи столетий
Эйн-Дор - древнее поселение и одноименный родник, упоминаемые в Библии, расположено в Нижней Галилее, в 4 км юго-восточнее горы Тавор.
Ицхак (Йицхак) - еврейское произношение имени Исаак, означающее "будем смеяться"
Цфат - главный город Верхней Галилеи. Находится на склоне горы Кнаан. Один из четырех святых для евреев городов Эрец-Исраэль.
Нацрат (ивр.) - Назарет, город в Галилее, на севере Израиля. Это священный христианский город, третий по значимости после Иерусалима и Вифлеема. Здесь, согласно Евангелию, совершилось Благовещение и прошли детство и юность Иисуса Христа
Мицраим (ивр.) - Египет
Шомрон (ивр.) - Самария, географическая область, граничит на севере с Изреельской долиной, на востоке -- с Иорданской долиной, на юге -- с Иудейскими горами и на западе -- с областью Шарон. Самаритяне вызывали враждебное отношение евреев Иудеи за смешанное происхождение, отступление от канонов иудаизма и постройку храма-конкурента