Аннотация: Илья Э р е н б у р г. Портреты русских поэтов/Издание подготовил А. И. Рубашкин. СПб., “Наука”, серия “Литературные памятники”, 2002, 351 с.
Выжившим завидуют. Периоды уважения к Эренбургу объяснимо совпадают и будут совпадать с редкими в истории Отечества годами, когда дух открытости миру сбивает с петель затхлые ставни ксенофобии и ущербности, неотвратимо переходящей в спесь. Только что вышедшая в Петербурге хрестоматия "Портреты русских поэтов" (адаптированное к современной орфографии переиздание книги, напечатанной в Берлине начала 20-х) развенчивает излюбленное представление об Эренбурге как о ловком ренегате, поверх установлений умевшем служить и Богу, и Ваалу. Действительно, его любимым словом было "выжить", оно и стало программным, оно и прикрепилось к его имени чуть ли не единственной строфой - "прости, что жил я в том лесу...". Век был такой, что на выживание надо было решиться как на подвиг, изначально поняв - репутации несдобровать. Обязательно спросят, по какому праву придавленному горой трупов не досталась успокоительная пуля и почему выбрался и стал летописцем. Свидетелем.
"Портреты" вполне сопоставимы по значимости с дневником К. Чуковского, но если в последнем видишь великих в быту, то в первом проникаешься метафизикой Блока, Мандельштама, Ахматовой, Есенина, Пастернака. Их четырнадцать. Каждому - по две странички взволнованного эссе и по пять-шесть любовно отобранных стихотворений. Срез, сделанный Эренбургом, еще не академичен, а свеж и пронзителен: стихотворения только что не пахнут типографской краской, а он уже заносит их в пределы вечного. Задним числом убеждает - дар. Отобрано и впрямь самое выразительное из того, что успели. Позже успели гораздо больше, но разобрать сигналы будущего способны из поколения считанные единицы. В сущности, юноша пишет о ровесниках и ровесницах... можно поправиться - молодой мужчина о сверстниках, но что это меняет? Собранные под одной обложкой, голоса начинают звучать единым Гласом Страны, и этот эффект - целиком заслуга составителя. Для лаконизма "Портретов" потребовалось не один год следить за выходом тонких книжечек "фигурантов" из-за границы и - как бы сказали сейчас - лоббировать интересы русской поэзии, не пренебрегая мистификациями. В 22-м году берлинский журнал "Вещь" публикует статью "Русская поэзия", написанную "апокрифическим французом" Жаном Сало (написание, конечно, французское, но оцените юмористическое звучание псевдонима), в которой Эренбург не только называет имена своих героев, но и, опираясь на сконструированное ко Христову дню иноземство, ставит их (впервые?) в контекст европейского искусства. Обратило ли это на себя внимание, не обратило ли - поступок очевиден.
Талантливый исследователь, популяризатор рано понимает, что к истине ведет одна дорога - дорога любви к предмету. Рисуя поэта по его строкам (суровая графика, не терпящая профанства!), Эренбург с огромного расстояния различает в Ахматовой ранний проигрыш, способный выиграть у всего остального, в Балтрушайтисе - аскетическую влюбленность в молчание, в Бальмонте - трагику анахронизма, насмерть схлестнувшегося со всем действительным, в Блоке - Гамлета, завороженного смертью, но не покорившегося ей, в Брюсове - размах миссионера, в запале проповеди позабывшего не то что о прихожанах, но и о себе. Блестяще оценен Андрей Белый - ужас недовоплощенности, значение, не сумевшее найти себе ни средства, ни языка. Волошин: опасно приветливые глаза, эфемерная многоликость, при яркости и внятности - бесплотность, при тщательно скрываемом косматом сердце - здравый расчет бывалого экзерсиста и трюкача. Есенин - лукавый агнец, изначальная жертва песни и... песне. Вяч. Иванов - стяженный смысл серебряного века, двуликость тайны, пробующей обмануть самое себя. Святость змеиной искушенности, чистота ночных мистерий. Мандельштам: будничность страшной погони за главным словом эпохи. Маяковский - варварская сила промышленной этикетки, тщащаяся скрыть трещину мироздания. Пастернак - живое доказательство правоты и постоянной современности романтизма, обоснование лирики как душевной плоти. Сологуб - аккуратность уязвленного безумия, наркотическое гурманство вселенской униженности жизнью, фактом бытия. Наконец - Цветаева: буйство начал, светлое, раздираемое каждым собственным вздохом напополам язычество, чаяние собачьей верности чему угодно при полном отсутствии надобы в любви и верности вообще.
Уложить такую симфонию смыслов в сто страниц - задача эмпирически невыполнимая. Однако следующие двести страниц статей и рецензий дают представление о том, какая подготовительная работа предшествовала и сопровождала "Портреты". Здесь и оценки сборников, случайно доплывших до рецензента, и полемические статьи об искусстве и политике (добросовестно белогвардейские, выдержанные в духе "большевизму не сгубить даже тех поэтов, которые в него верят"), и поздние выступления, вступительные слова к прихрущевским, запоздалым возвращениям в книжный оборот тех, с кем он дружил, кого считал будущим, а вот - пережил. И должен достойно представить... Он все предвидел: и смутную славу "современника" в торжественном запустении квартиры на улице Горького, и посмертную невозможность сказать, что знаешь, и положение полуклассика, и одиночество такой звенящей напряженности, что даже приход мальчишек из "Литературки" радует до бессонницы. Ни в интервью им, ни в романах не объяснить, что стоил России, да что там России - тебе лично, этот самый "скрипучий поворот руля", так поразивший почему-то в мандельштамовских "Сумерках свободы":
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Именно Мандельштам, соплеменник, бездомный, стал тенью-вдохновителем "выживания". Надо было свершить невероятное - из прекраснодушного русского интеллигента претвориться в советского писателя, не лишившись ни приоритетов, ни изначальных свойств! Смирить модернистское воображение, твердой рукой взнуздать конструктивистские порывы и скачки декадентства. Чтобы дожить и увидеть, правда ли это хваленое великое завтра или ток молодой крови, склонной к самообману, - повод для беспробудной пьянки уцелевших циников, за все плативших из собственного кармана и этим гордых.
В смертельном 36-м Эренбург заставил себя жить статьей "Традиции Маяковского". От него ждали отречения от Пастернака, и нужно было давить себя, свой стиль, имитируя "их" топорные фразы, будто рубя на-гора постановление. Их инверсии ("радостный это день"), их вечно угрожающее "мы", поверхностное громыхание, звериная ненависть к культуре, языческое объявление убиенных живыми, упоминание каких-то идиотов-сварщиков, которых нужно изображать мудрыми знатоками литпроцесса, низкие сравнения ("писатель не универмаг", а что - пункт приема и заготовки, может быть?), и тут же, незаметно - по социалистическому реализму, легко, виртуозно... Словно бы о Маяковском - о Пастернаке! И на краю гибели (статья эффекта не возымела) - о культуре, о том, какое это сложное дело, и не стоит сплеча, товарищи, разобраться надо.
Послевоенные статьи о поэтах-фронтовиках - уже совсем третий тон, а значит, третий Эренбург? Эстет же прежде всего - каллиграфическая манера, меняется она - меняется и носитель. Три Эренбурга в одном? Четыре Эренбурга? Пять?!
...Полно. Один и всегда один Эренбург, любящий русскую поэзию, только один Эренбург, отдавший ей всю свою жизнь.