Аннотация: когдатошняя статья в "Народное образование"
Алтарь и его жертвы
Была бы тяга! Любой стройной системой можно любоваться до одурения. Идеологическая работа в школах к концу семидесятых балансировала на тонкой струнке: с одной стороны, "развитой социализм" был уже как бы построен, с другой стороны, уступка генерально прочерченному ленинизму скрадывала провал программы "Коммунизм-80".
Вера испарялась со скоростью спирта. Да и не хотелось уже этого хваленого "коммунизма" так, как в горячечные двадцатые. Всяк понял: надежнее иметь про себя дачку, участочек, не-роскошь-а-средство-передвижения, путевку, а то и постоянный выезд хотя бы во второсортные соцстраны. По совокупности - умение жить с черного хода. И вообще - слишком уж гореть не стоит, затратно, да и не на митинге ж, лучше потихоньку шарить, крутиться, а там видно будет. Минуй нас только Чаша, а на наш век... С тем и выехали к perestroike, готовые урвать последнее у прижимистого и больше не грозного, как встарь, государства, у соседа-разини, у немощного старика, у спящего в коляске ребенка - такие же буржуазные, как и сто, и пятьсот лет тому.
Пионерия конца 70-х - начала 80-х гг. довольствовалась ритуалами. "Работа", может, и велась, но скорее в плоскости конкретных проработок.
Поисковые отряды еще восстанавливали имена погибших, писали письма уцелевшим родственникам, имели архивы, но в основном - прыгали в длину спартакиады, чеканили повороты в движении смотры строя и песни, выкрикивались удалые речевки, от текста которых хотелось густо покраснеть, верстались многокилометровые "монтажи" к славным годовщинам, сшитые наживую из классиков социалистического реализма, и проверенной, стонуще-инзнемогающей интонацией разили гастучно-блузочные государственные чтецы дорогих шефов, воссевших в первых рядах во всем великолепии трудовых лысин и сиреневых партвавилонов.
Пели опрятно разряженные хоры, растягивая слово "качели", прекрасное далеко уже припахивало сытым духом, отверзанием щелей.
Три гвоздя забили в работу первичек об семьдесят девятый: в продаже появились альбомы книг "Пионеры-герои" - алые папки с панорамными полыхавшими разрывами вставками. Пошатнувшийся климат уверенности в избранном раз и навсегда пути резко заблагоухал озоном.
Святее военной темы не было и нет посейчас, и раскрыть ее коллективом авторов и художников было задачей колоссальной. Тираж изданий (300 000) очевидно превышал обычный, только по Москве иметь альбомы книжек в личном пользовании было обязанностью, их нужно было прочесть и усвоить к урокам внеклассного чтения или "нулевым", где в глухую зимнюю пору зачитывались передовицы из "Правды", а в минуты позвончее и повесеннее затевался разговор "о подвигах". Впрочем, без упора на доблесть и славу. Эти же книжки клали под витрины школьных военных музеев экспонатами, рядом с касками и картами.
Первый альбом был массовым. Восемь книг формировали верховный пантеон: орлята. Леня Голиков, Зина Портнова, Марат Казей, Витя Коробков, Валя Котик, Толя Шумов, Боря Цариков, Павлик Морозов. Имена запоминались слету, истории были динамичными, настоящий экшн-кич, маленькие супермены отважно гибли за свободу и независимость. Их пытали, их расстреливали, они воплощали вековую детскую мечту - мгновенно стать взрослым. И показывали, чем за это надо платить. Но мы были слишком беззаботными в те начальные сырьевые годы, чтобы понять. У нас не отнимали последнего, напротив, нам по-прежнему обещали Рай. И мы уже опасались, что это он будет чужим.
Стилистика книжек изобиловала общеупотребительными пафосными инверсиями, они являлись органическим продолжением наших "Родных речей", опоздавших к нам лет на пятнадцать-тридцать, и одновременно расширяли рамки учебного текста. Читавшим Бокаччо и Мопассана изукрашенное картинками тридцатистраничие (норма на героя) казалось лубочным, но на большее книжки, кажется, и не претендовали. Патетика советской власти синтезировала особый язык, смесь псевдонародных сказаний и официоза, который мы отличали от будничной речи с первого альвеольного выдоха.
Второй альбом был с Васей Коробко, Люсей Герасименко, Кычаном Джакыповым (дублировалась коллективизационная тема, мальчик погибал от рук куркулей-басмачей), но гибель уже не педалировалась, была не обязательной, не такой роковой, как в первом альбоме, кому-то удавалось ускользнуть от неминуемого, вырваться за грань войны и... за что боролись! - доучиться в школах, пойти на заводы, возглавить цеха. О послевоенной жизни маленьких солдат не говорилось ни ползвука - величие бы неотвратимо пострадало. Их бытие обрывалось левитановским чеканом об именном награждении Орденом или Званием с присовокуплением строчки о названном в их честь корабле. Аллес капут.
Как жить после подвига в толпе не узнающего тебя города, за который ты дрался, в родной ди деревушке за императорской капустой, книжки многозначительно молчали.
Поставь наше тогдашнее киношное руководство хоть один дурацкий фильм, где современный пионер попадал бы в ту шкуру, пожалуй бы, и продрало бы нас, но... мы не верили в пионеров-героев. Они были для нас выдуманными. Нам не давали в руки ни лимонок, ни ППШ, мы не умели дернуть затвора сорокапятки, ползти с планшетом по снежным склонам, минировать дороги, клеить листовки на обледенелые бревна, и особенно - молчать на допросах. Поскольку допросы вели не немцы, а свои. По трое, через стол.
В состоянии раздвоенности представить себе пионера-героя во плоти мог только отъявленный мечтатель, да и зачем? Они обошли нас в верности и отдалили себя от нас навсегда. Их смерть была зримым подтверждением того, что они не могли ни дорасти до нас, ни сказать нам ни одного русского слова. Пареньки и девчонки в ватниках, измазанные мазутом, подпоясанные вервием, с лохматых ушанках и кирзовых опорках были так же далеки от нашего полистирольного понимания, как ушитые гимнастерки и пайка в домотканом платке с горкой желтого сахара сверху.
Война в общественном сознании неудержимо впадала в иронический контекст, сказывалась зримая разница в уровнях жизни победителей и побежденных. Откат от пафоса не был возможен еще с десяток лет назад, пока не заросли травой выжженые холмы, но в семидесятых окопы сравнялись с землей, награды реже и реже находили героев, наступил критический порог восприятия, когда легче и естественнее забыть, отмахнуться, потому что мы проигрывали свою жизнь, катились в кювет, бравировали и фрондировали по-петушьи, - никто не верил.
Герои мешали. Грязные анекдоты о Зое совпали с сомнением по поводу Матросова неслучайно: в любых гостях непременный патрон, солидный назначенец или выдвиженец с тоской в повидавших и нахозяйствовавшихся глазах рассказывал, за сколько секунд перерубает тело немецкий пулемет MG, приводил результаты экспертиз, не проникаясь временем, а брезгливо отталкиваясь от него. О нет, он лично не воевал, но знает!
Еще вынимал собачку из ограды обелиска Янковский в лирической комедии "совсем не о том", и уже вызревал где-то, дорого яичко, сценарий фильма "Зеркало для героя", попытка примирения беспощадной молодости с прожившими наивную и жесточайшую пору... порку всех смыслов, кроме единственного. Еще никто не смел валять по кочкам имена Гастелло, Талалихина, Покрышкина, Кожедуба, Мересьева - лётная иерархия сопрягалась с космической, а "эра" еще не отгремела салютами, первыми были все-таки мы, СССР, - не трогали Лизу Чайкину, ухмылялись лишь вслед затертым журналам с черно-белыми напряженными лицами ...и забывали, забывали, забывали.
Как бы внушительно ни вздымались брови наставниц-вожатых, как бы ни трескала указка по столу, мы веселились и на уроках мужества, когда ветеран сбивался с рассказа о боях на описание личных жилищно-бытовых условий и благодарил страну за грошовые праздничные заказы.
Образ фронтовика размывался между седоусым улыбчивым сержантом с плаката и архаически забритым ворчливым невротиком из промтоварного, вынимающего красную книжечку. Не крепкими мудрецами из "Белорусского вокзала", а нищими, жалкими и разгневанными (блокадник и контуженный звучало диагнозами) являлись они в нашу действительность из своего параллельного далека.
Узница Освенцима, приведенная во Дворец пионеров, была золотозубой теткой с крепкой фигурой. Номер ее стерся, а простонародный акцент провинициалки подал молодым снобам лишний повод поржать. Чуть ли не единственная летчица-штурмовик восхитила, тем более, что рассказывала без спеси. Она была знакомой худшего двоечника в классе. Ее слушало четыреста человек в затихшем зале.
Но чаще исполнялся махач удостоверениями. Никто не мог так ловко и так запальчиво достояться до прилавка и оторвать свое кровное, как ветераны, выученные всей судьбой отстаивать каждую полушку и горбушку. Так отругиваться от разъяренных домохозяек мог только истый кавалер орденов Славы. А не Почета.
И имена погибших (они-то не услышат, мы-то свои, понимаем) произносились с шакальим смехом, с мерцающе испуганным пониманием, что нас снова пытаются надуть, или, что еще хуже, банально пристыдить. Стыдили тем, что мы не воевали, говорили, что мы-то обязательно струсим, потому что плохо учимся, плохо себя ведем, а настоящий герой... Одиозные фигурки представали занудами, отличниками, в конечном счете чокнутыми. Давай-давай, под танк и с песней. Нормальные герои всегда идут в обход.
В умнеющие эпохи тайн нет, как нет флибустьеров и караибских морей.
Военно-патриотическое воспитание! Синекура заслуженных учителей республиканского значения! Что творили?
Это мог быть поход по местам неизвестно чей боевой славы, с многократно виденным барочно-ампирным, казенным памятником у проезжей платформы и одинаковыми фамилиями на нем, это могла быть линейка вместо урока математики, где сперва переминаешься с ноги на ногу, а потом строем идешь обратно, и опять не понимаешь, зачем были торжествующие слова, когда вокруг зима, серо, обыденно. А наши "зарницы"?! Лазание по лабиринту с муляжом "калаша", на тошнотворно полумягких креплениях, да еще на время, чертово секундомерное время, - а подвиг?
Третий альбом был уже совсем не массовым и содержал мало кому запомнившиеся имена. Там, помнится, был мальчик-матрос, заткнувший коллектор грудью, еще какая-то девочка... Юта Бондаровская, Галя Комлева, Костя Кравчук, Лара Михеенко, Саша Бородулин, Витя Хоменко, Володя Казначеев, Надя Богданова, Валя Зенкина, Нина Куковерова, Аркадий Каманин, Лида Вашкевич?
На излете серии сюжеты были скорее забавными, чем ужасающими. Вася Коробко сначала прячет от оккупантов отрядное знамя, потом подпиливает мост, по которому должен проехать немецкий транспорт... Весело, по-пионерски. Нам же все уши прожужжали, что пионеры веселые и дружные. Васёк Трубачев сотоварищи был словно военной итерацией гайдаровского Тимура. Правильные во всем, нашедшие себя без утомительных нотаций, геройские дети надменно взирали на нас через тридцать лет мира.
Если б не художник Юдин, профессионал высшей пробы, оформивший серию, она бы и не пошла в разнос так азартно, как мы менялись книжками на переменах. Оформитель словно бы заострил лучи отекшей от праздности звезды на наших проржавевших воротах. Воюющая страна представала гротескной и подлинной, в зареве неведомых боев, окровавленной и беспощадной.
Забавно, что все три серии были только у отличниц. Точно существовал незримый блат, черта, к которой так привыкли, - доступ к любым знаниям персонифицировался в зависимости от прослойки. Инженер мог отстоять за дефицитом номерную уличную очередь и купить, начальник автобазы мог позвонить директору магазина и поймать за хвост тайную очередь, а уж академик выписывал книги, ставя галочки в принесенном на дом списке свежевышедших изданий.
Дополнением к пионерам были квадратные крохотульки под названием "Октябрята-герои". Хорошо помнится девочка-герой, пришедшая во второй класс увешанная медалями. Пик героизма, на мой взгляд, вот так начинать десятилетку. Повскакавшая с парт ребятня на заключительном рисунке отражала и наш восторг. Мы были воспитаны на генсековских цацках и уважали их.
В отличие от запутанной истории краснодонцев, на которой надорвался Фадеев и не один инструктор ЦК, истории пионеров-героев прошли меньший идеологический пресс и были выпущены после того, как параноидальный страх Вождя перед любым политическим терроризмом был спущен в клоаку истории. Целью было наставить, научить любви к Родине, без которой и т.д., но авторов неудержимо кидало в примитивный оскал листовок. Они были талантливы! Фразы вырезывались упругими и литыми, по одной мог запомнить каждый дурак. Горела земля, плавились камни. Леонид Ильич Брежнев. Малая Земля.
А правда, как всегда, оказалась прозой. Замкнулась в себе, чтобы ее не поганили поверхностной поэтикой: дети, оказавшиеся на оккупированной территории, были вынуждены вступить в борьбу с фашистами не потому что их обработали "органы", а зачастую потому, что их родителей зверски убили. Расстреливали коммунистов, евреев, директоров заводов, хозработников, мало-мальски значимое советское чиновничество, стариков, не смогших понять окрик, старух, кинувшихся за уносимой курицей или уводимой коровой, - всех ждала короткая очередь, взметнувшаяся пыль, кудахтанье, скрип, боль и темнота.
Пионеры становились народными мстителями, у них были личные мотивы, разрывающая боль толкала их на такие акции, что за их головы назначали больше, чем за самих партизанских батянь, направлявших их. Нередко малыши дрались в одиночку, без всякого согласования с "Центром".
Они так же не были для нацистов людьми, но скотом, который забивали без эмоций, без гнева, а потому что он бунтует. Или собирается. Не дает млека-яйки, например. Или партизанен. Хальт. Ахтунг-фойер.
Но в 80-ом было не принято обобщать. Учителя не могли сказать, почему вывели в расход Мусю Пинкензона. Потому что он был еврей, классический еврейский мальчик со скрипкой. И сыграть перед смертью (смысл подвига) он мог только Интернационал, а не Хаву-Нагилу, потому что протестовать против фашизма мог только так. Это - опускалось.
Институт "сыновей полка" (катаевский термин, чудится, придуман кем-то из военкоров), не приемлемый ни в одной из "цивилизованных" армий мира, являлся в нас и в серии законным и утвержденным самой жизнью так же, как Французское Сопротивление состояло из штампованно кудрявых и франтовато усатых черноберетных пьеро, держащих на коленях игрушечные складные автоматы. После награждения Всесоюзным Старостой Калининым пионеров-героев, может, и старались отправить в тыл, но отчего-то они снова оказывались в землянках с горящими гильзами вместо ламп, спали на нарах, шли в разведку, по явкам и погибали в гестапо или прямо на поле боя, израсходовав последний патрон или гранату. Отчего?
Учителя снова и снова не могли объяснить нам, что война велась не на идеологическое, а на прямое физическое уничтожение, на смертный бой, из которого могли выйти либо вместе, либо не выйти вообще. Что оружие взяли все, что вот это самое "всё", которое для фронта и для победы, ковали кровью всех, и даже самых маленьких. На нас напали не потому что мы были коммунистами, а потому, что нужны были наши земли, и эту почти внеидеологическую постановку вопроса схема отвергала истово. Высшая стадия империализма - нацизм - был бунтом штопаного Запада против навязанной буржуазной скуки, именно идейно близкие поначалу нанесли нам же наибольший ущерб. Такую диалектику попробуй истолкуй...
И здесь учителей словно дистанционно затыкали. Быть людьми и даже просто мыслящим тростником им мешали "инструкции по ведению урока", сама постановка темы, разрабатываемая пафосными методистками, бездарность которых очевидилась еще тогда: начинался мутный, пыльный, дикий Афган, где статусы "развитого социализма" заработали на полную мощь.
Мы уже были в курсе, что туда попадают пэтэушники, что от армии лучше косить, чтобы не убили неведомые страшные "деды", что есть лишь одна Дорога Жизни - институт, и больше никакой. И писали, писали, писали проклятущие "экзаменационные билеты".
Война задевала нас не тимуровскими набегами на старческие квартирки, но песнями. Стыдиться себя, "тепличных условий", на которые нам постоянно пеняли, мы отвыкли. Набили мозоль. Надоело выслушивать, что мы отпетые разгильдяи и тупицы. "Методы" себя исчерпали. Ибо лица наших учителей редко полыхали верой, но тяжелые цинические ухмылки и недовольные стародевичьи гримасы были на них куда чаще.
Сороковые роковые стали окончательным мифом именно в результате "идеологической работы". Словно линзой, трудившейся на укрупнение, был раздут в размерах и закрыт чувственному пониманию ошеломляющий быт войны - заостренная наподобие вил быковская голодная партизанщина, беспощадная дубина народного гнева, не считавшая ни убитых, ни раненых. Разберутся, там - разберутся. На небе разберутся, кто свой.
Невозможно было простыми словами сказать, что советская война была в том числе войной русских с русскими за свое представление о Рае, Обетовании, Смысле Бытия.
Советская война отлична от европейских и даже азиатских предельным напряжением сил, пленные или вообще какое-то там международное "право" и "женевские конвенции" - понятие весьма относительное, да нас они никогда особенно и не касались. Жизнь изначально перестает быть видимой ценностью, когда в нашей части света приводятся в действие громадные шестерни, размалывающие кости народов.
Нам говорили, что войны бывают горячие и холодные.
Мы пассивно-посильно готовились принять участие в горячей. Хотелось, конечно, явиться в класс после летних каникул с орденом за разоблачение подводного шпиона... Пионерия всем своим нажимом развивала шпиономанию, понукала беспрестанно за кем-то следить, переписывать номера подозрительных машин (а вдруг?!), провидеть заговоры и кидаться в пьяниц бутылками из-под "Байкала". Мы хотели бы быть героями, но становились завсегдатаями вечно раскуроченных строительных пустырей, где заунывно выли одичавшие жучки и окаменело лежали стертые покрышки. "Борьба за мир", слава КПСС, и вовсе стала необъяснимым оксюмороном. За океаном, если верить телевидению (камера смотрит в мир одичалым глазом), весельчаки-бородачи лазили по джунглям, мальчишки-палестинцы кидались камнями по израильской военщине, европейцы выходили на площади с плакатами "No bomb!", мир кипел и бурлил... Окраинное сознание вторглось в нас задолго до того, как мы стали думать о том, кто мы такие.
Мы хотели быть патриотами, чтобы никто не сомневался, что мы патриоты. То есть купить чтением безупречных книжек относительный покой на пороге крушения. И продешевили. Мы не хотели сомневаться, в частностях, а в результате засомневались во всем. Даже в избранном прадедами пути, который немедленно выскользнул из-под ног. Может, нам опротивело запустение?
В начале десятых гг. третьего тысячелетия словосочетание "пионер-герой" употребляется в таких контекстах, что ни пером, а гаубицей: могилу Володю Дубинина, выжившего в керченских каменоломнях, вскрыл какой-то штукарь и обнаружил, что скелет не соответствует. Подумать только, из-за этой детали все мальчики и девочки из когорты объявлены карликами-диверсантами! Такого рода самоуничижение и есть самоуничтожение. "Грандиозная пиар-акция Берии"... Эпоха неверия ненавидит героизм и патетику люто. Не было! нет! ложь! - тотчас же начинают орать серые бытовики, овладевшие новой бюргерской застольной культурой. И войны не было, потому что не нужно, ничего не нужно, живи без памяти, тараканом и умри от просвистевшего тапка, ибо нефиг. Бессмысленно.
Некогда в первой половине февраля был специальный праздник, День юного героя-антифашиста. Из нового списка выходных удалили даже Седьмое ноября. Страна больше не властна над своей историей. Герои молодых - скины, толпой убивающие негра. Энбэпэшники, кидающиеся яйцами в беспомощно скалящегося премьера. Гринписовские проделки...
Русская смута длится.
А русские герои остаются теми же. Они отличны от иных прочих тем, что не присоединяют земель и не срываются к черту на рога за кладами, а жертвуют. Чаще всего - самым дорогим. И это их свойство надо бы вспомнить, когда смута закончится.