Не могу присоединиться к стройному хору голосов, оплакивающих смерть великого социолога, борца и пророка. Не могу и не желаю. С моей точки зрения, смерть Левады ни для кого не станет настоящим потрясением - время его ушло. И даже самые заядлые плакальщики это хорошо понимают.
Фигура покойного служила олицетворением политической небескорыстности в науке, когда качество научного исследования целиком и полностью определялось его соответствием идеологической конъюнктуре.
Мне не важны в данном случае взгляды, которые Левада разделял, а я не приемлю. Важно другое - от любого крупного социального исследователя остается некая теория. (Хорошая или плохая - другой вопрос.) Эта теория может быть сколь угодно ангажированной, как было, например, в случае с ушедшим в 2002 году французским социологом Пьером Бурдье.
При этом основная форма и главный предмет ангажированности для теоретика - сама теория. Соответственно основная доблесть теоретика - в готовности поставить свою ангажированность под вопрос, выявить ее конфигурацию и предпосылки. Только при таком условии научная по названию деятельность превращается в то, что можно назвать рефлексивной практикой.
Левада совсем другой случай. Теоретическая ангажированность совпадала у него с идеологической, а значит, служила методологическим подспорьем для того, чтобы избегать лишних вопросов в отношении собственного выбора. Если теория - то "единственно верная", если идеология - то лишь та, которая способна обернуться "всесильной".
Его репутация целиком строилась на умелой фронде по отношению к советской власти. Это налагало жесткий запрет на преодоление идеологической ангажированности, а следовательно, и на определенные виды рефлексии. Нельзя было, в частности, выявить меру сопряженности советской шестидесятнической социологии (одним из олицетворений которой был сам Левада) с советским же обществом и соответствующими механизмами власти. Нельзя было исследовать, каким образом интеллектуальное фрондерство было вписано с систему существовавших отношений, когда одним из порождений советской власти служила пресловутая "кухня" (или лаборатория), где эта советская власть могла полулегитимно поноситься.
Нельзя, потому что это препятствовало исполнению определенной социальной роли.
Социальная роль Левады - роль диссидента от науки. А любой диссидент от науки - это идеолог политически ангажированного сциентизма. Фарисей, клянущийся именем "тамошней" научной практики; распорядитель церемониала объективации конкурирующей идеологии; кудесник, делающий знание силой, разящей по своим, а не чужим. Идеология советского научного диссидентства сводилась к простому выводу: советская власть безграмотна и антинаучна. А раз так, то должна быть разрушена. "Чтобы камня на камне не оставалось?".
Повторюсь, роль идеолога от науки - это очень выгодная социальная роль. И избравшему ее Леваде никак нельзя отказать в прозорливости. Его успех целиком определялся подобным выбором - более значимым даже, чем умение эту роль исполнять. (Кстати, после отстранения от руководства ВЦИОМом то же самое диссидентское амплуа он пытался отыгрывать, правда с меньшим успехом, и по отношению к путинской власти.)
Смерть исследователя порождает естественный вопрос о преемственности и наследстве. Что может быть унаследовано от Левады в ситуации, когда его роль уже при жизни приобрела характер пародийной? Кто может взяться за ее исполнение? Ясно, что никаких теоретических открытий он не оставил. В лучшем случае обогатил теоретическую риторику. И по сей день у социологов в ходу бесконечные спекуляции по поводу "ценностей" (читай: спекуляция самими ценностями) и ставка на "ситуационный анализ", подобно небезызвестному Янусу обращенный разом к фрондерству и к "конъюнктурке".
Хотя одно "открытие" Левады все же сделал. И сводилось это единственное "открытие" к тому, что никакой самобытной теоретической социологии у нас нет. А раз нет, значит, и быть не может. Иными словами, в области теории мы можем нечто потреблять, но не можем ничего произвести.
В этой ситуации представителям российского обществознания отводилась роль аборигенов, которые должны почитать за честь пользоваться достижениями чужого мыслительного труда. Подобное теоретическое "прозрение" фактически стало идеологической базой, которая заранее была подведена под демонтаж советской науки, осуществленный в 1990-е годы. "Нечего вам иметь науку, не нужна она вам".
Нетрудно догадаться, что подобная позиция - частный случай теории догоняющей модернизации, в логике которой мы отстаем, потому что обречены на отставание, то есть должны отставать. Искренне надеюсь, что подобную постановку уже никто более не сочтет новаторской. В остальном построения Левады представляли собой чрезвычайно характерную для советской шестидесятнической социологии смесь двух разновидностей функционализма: парсоновского и марксистского.
Что еще останется от Левады? Конечно же неумеренная, безапелляционная и в буквальном смысле антинаучная эксплуатация общественного мнения! Не вдаваясь в детализацию, идеологи от социальной науки, подобные покойному социологу, с искренним восторгом присваивают себе статус не только жрецов, но и демиургов public opinion. Существует ли общественное мнение, или не существует - для них десятое дело. Их не интересуют условия его производства - только способы потребления.
Это нельзя понимать слишком уж буквально - как "подтасовку". В социологической среде методики старого левадовского ВЦИОМа слыли едва ли не самыми объективными.
Однако объективизм и был их ахиллесовой пятой. Он не позволял понять, что любое обобществленное мнение - это артефакт, который не столько отображает представления, засевшие в головах дорогих респондентов, сколько их производит, приводя их позиции в порядок, которого не было и не могло существовать изначально.
Что делает некое мнение общественным, так это система связей, обеспечивающих единство восприятия определенных проблем. Однако именно это единство и является от начала до конца произведенным и, соответственно, производимым!
Объективизм не только не способствует, но, наоборот, служит препятствием для того, чтобы это осознать. Поэтому нет никакого парадокса в том, что благодаря покойному Леваде и его многочисленным опросам мы даже еще и не приступали к исследованию феномена под названием "общественное мнение".