Едва только останки покойного Дхармапалы скрылись под могильной плитой, как португальские власти приняли меры к тому, чтобы сделанный им акт дарения королевства вступил в реальную силу. На 29 сентября 1597 г. в Мальване, красивой деревне на берегах Келани-ганги, было назначено проведение многолюдного собрания, куда народ призвали отправить по два делегата от каждого корала, чтобы принести клятву на верность королю Португалии. Делегаты должным образом собрались, и после двухдневных переговоров согласились признать Филиппа II своим королем при условии, что португальские чиновники дадут от его имени гарантии, что закон и обычаи сингальцев будут и впредь нерушимо соблюдаться. Португальцы принесли необходимые гарантии, после чего делегаты выбрали восемь представителей, чтобы принести требуемую клятву. Все они, судя по именам, были христианами; пять из них были лицами знатного происхождения, состоявшими при дворе последнего короля, и носили ревниво оберегаемый почетный титул "дон". Эти восемь человек встали на колени вокруг стола, и, положив руки на требник, принесли клятву верности, преданности и вассалитета королю Португалии и его преемникам на троне. Вслед за этим капитан-генерал передал королевское знамя Португалии в руки дона Антао, предводителя сингальской знати, и во главе с ним все собрание прошествовало в торжественной процессии по главным улицам города, провозглашая о воцарении нового короля.
Смена династии не была каким-то исключительным событием в истории сингальского народа. У них было то, что они признавали выше короля, - обычай, и португальцы гарантировали, что они сохранят его неизменным и будут уважать. Филипп II был для них не более чем именем, а настоящим преемником Дхармапалы в их глазах являлся дон Жеронимо де Азеведо, известный как "король Мальваны", по названию деревни, которую он избрал теперь своей штаб-квартирой. Ему оказывались королевские почести; на аудиенции сингальцы простирались перед ним ниц, а во время поездок по стране он брал с собой белый щит и королевский зонт.
Благодаря блестящим достижениям Джаявиры, почти вся территория, первоначально управляемая напрямую из Котте, оказалась теперь под контролем португальцев. Эта территория подразделялась на 4 больших провинции, или дисавани. Наиболее важной из них была провинция Матара, простиравшаяся, как уже отмечалось выше, вдоль морского побережья от Котте да Валаве-ганги, и включавшая наиболее плодородные земли прежней Рухуны. Непосредственно к северу от нее лежала Сабарагамува, которая начиналась у подножия гор Канда Уда Рата и доходила до той же реки, Валаве-ганги. За Келани-гангой находилась провинция Четыре Корала, через которую проходила дорога на Сенкадагалу и которой суждено было стать сценой яростной борьбы; и снова к северу от Четырех Коралов и гранича с морем на западе, лежали Семь Коралов, которая простиралась вплоть до великих лесов в округе Анурадхапуры. Эти три последние провинции представляли собой приблизительно прежнюю страну Майя Рата, за исключением горного плато. Во главе каждой провинции-дисавани стоял губернатор, человек аристократического происхождения, с титулом "дисава", который отвечал за сбор податей и осуществлял как военную, так и судебную власть. В его подчинении находилась многочисленная иерархическая пирамида чиновников, в самом низу которой были старосты деревень, или "майоралы", как называли их португальцы. Дисава Матары в табели о рангах числился следующим после португальского генерала и обладал правом иметь белый щит с темно-красным центром, который несли перед ним о время выходов. Самаракон, пока он был наместником этой провинции, содержал армию численностью в 12000 человек, набранную из среды ее воинственных обитателей.
Агрессивная политика де Соузы, обернувшаяся такими катастрофическими последствиями для португальского правления, неумолимо продолжала действовать вплоть до 1638 г. и проводилась в жизнь с рьяным пылом, который умеряла только неспособность правительства Лиссабона поставлять на остров необходимое количество людей и снаряжения. Граница, разделявшая две стороны в затяжной борьбе, больше не была такой размытой, как при жизни Дхармапалы. Его знамя с изображением льва и солнца было теперь увезено в Сенкадагалу и никогда не больше не развевалось над Коломбо; для сингальских буддистов нужен был сингальский король, а португальцы шли в бой под знаменем Христа.
Враждебное отношение к буддистскому духовенству, которое испытывал в течение последних нескольких лет своего правления Раджа Синха, привело к тому, что на Цейлоне едва ли остался хоть один священник, чье посвящение в сан нельзя было бы поставить под сомнение. Это обстоятельство вызывало много беспокойства, и попытки Вимала Дхармы исправить его привели к существенному росту его популярности и значительно упрочили его власть над народом. В 1475 г. посольство, отправленное Рамадхипати, королем Пегу, привезло вместе с собой на Цейлон группу священников, преемственность посвящения которых восходила напрямую к ученикам самого Гаутамы Будды, и которая нерушимо сохранялась на острове. Теперь Вимала Дхарма отправил посольство за буддистским настоятелем, котоыйр восстановил бы эту преемственность на Цейлоне. Эта миссия оказалась успешной, и в 1597 г. в окрестностях столицы состоялась, к огромному удовлетворению людей, новая церемония посвящения. Примерно в то же время Данта Дхану (Зуб Будды), который увезли из Далгамувы, был торжественно доставлен в Сенкадагалу, и внутри дворцового комплекса было возведено трехэтажное здание, увенчанное шпилем из золота и драгоценных камней, куда его поместили на хранение. В качестве кульминационного акта своей набожности Вимала Дхарма лично совершил паломничество, чтобы поклониться отпечатку стопы на пике Саманала Канда. Вернувшись, он приказал высечь копию отпечатка на камне и установить его около дворца. Паломничество было в то время связано с немалыми опасностями и риском, и его благодарные подданные собрались вместе со всех концов королевства, чтобы почтить эту модель священного следа. Каждый из них принес с собой всё, что только смог выкроить из своих скудных запасов, чтобы внести личный вклад в сбор пожертвований на восстановление и содержание оскверненных храмов.
Симао Корреа, брат Эдирилле Рала, с нетерпением ожидал возможности доказать Вимала Дхарме, что тот не зря дал ему приют в своей столице и осыпал знаками благорасположения; и вот теперь он выступил с армией к подножию перевала Иделгашинна, который поднимался на высоту 4700 футов - единственному проходу в цепи гор, связывающему Уву с югом острова; пройдя через восточную окраину провинции Сабарагамува, он силой оружия проложил себе путь к одной возвышенности около Калутары, с тем, чтобы оттуда угрожать Мальване. Самаракон поспешил преградить ему путь и скоро объединился с двухтысячной армией, отправленной из Коломбо под командованием Симао Пинхао, португальца, сосланного на Цейлон за то, что он занимался морским разбоем. Здесь Пинхао приобрел репутацию опытного воина благодаря участию в военных действиях, которые португальские власти вели в 1591 г. против короля Джафны. Теперь это был человек 35 лет от роду, жилистый, выносливый, обладавший огромной физической силой, с большой круглой головой, еще более вселявший ужас своей внешностью из-за того, что на месте одного глаза зияла пустая глазница. Он обладал таким вдающимся престижем, что ему сочли достойным отдать в жены донну Марию Перейру, внучку Раджа Синхи, и он наследовал Эдирилле Рала на посту главнокомандующего ласкаринами.
Блистательная победа, одержанная 25 сентября, позволила объединенной португало-сингальской армии оттеснить Корреа обратно в горы, а Самаракону - получить знаки отличия рыцаря Ордена Христа, которых он давно добивался, вместе с пожалованием деревни, приносившей 500 пардао дохода в год. Перемещение войска Корреа в южном направлении было, однако, только частью его плана, и одновременно с этим вторая армия спустилась с гор на запад через проход Балане в Четыре Корала и встала лагерем в Иддамалпане, в самом сердце сильно изрезанной местности, через которую проходила дорога в Сенкадагалу. Попытка захватить врасплох этот лагерь обернулась таким катастрофическим поражением португальских войск, что вся провинция Четыре Корала за пределами лиги от Мальваны, вдохновленная успехом собратьев-сингальцев, взялась за оружие. Пинхао поспешил на помощь, и в его отсутствие, словно бы для того, чтобы еще больше запутать ситуацию, Афонсо Моро, которому была поручена задача обеспечить продовольствием войска, действовавшие на границе Сабарагамувы, и который без памяти влюбился в сингальскую женщину, перебежал к Вимала Дхарме. Пинхао оказался не в состоянии продвинуться дальше Аттангалы, и, несмотря на срочные призывы Азеведо, португальские власти в Индии были слишком заняты своими собственными войнами, чтобы прислать подкрепление на Цейлон. Азеведо уже из-за своей несгибаемой суровости превратился в одиозную фигуру в глазах собственных солдат. Его алчность после смерти Дхармапалы не знала удержу, тогда как его свирепая жестокость и полное безразличие к страданиям возрастали все больше по мере того, как сингальцы оказывали все более упорное сопротивление. По его приказам маленьких детей насаживали на копья солдат или раздавливали между двумя жерновами, тогда как их матерей заставляли смотреть на эти убийства перед тем, как предать смерти их самих. Мужчин португальцев бросали в воду на корм крокодилам, которые в конце концов стали такими ручными, что приплывали по сигналу за новой жертвой. Странно, что одаренные богатым воображением сингальцы не обожествили со временем этого коренастого смуглого иберийца с уродливо отвисшей нижней губой в качестве воплощения всей мыслимой жестокости, какую только может нести в себе человек, появившиеся на счет из утробы матери; по крайней мере, целые поколения жителей Цейлона содрогались в ужасе, заслышав его имя.
Несмотря на весь воинский опыт и решимость Азеведо, задача привести сингальцев к покорности представлялась слишком трудной, чтобы выполнить ее теми средствами, которые имелись в его распоряжении, и он, устав от непрерывной войны, попросил вице-короля освободить его от обязанностей. Его просьба, однако, не мола быть выполнена, и Симао Пинхао ценой крайнего напряжения всех усилий едва удавалось сдерживать натиск противника, когда, к счастью для португальцев, Корреа появился со своей армией недалеко от Руванвелы и, подражая в свою очередь предательству Джаявиры, дезертировал к португальскому генералу в Мальвану.
Если бы дело касалось только самого Азеведо, то он не мог бы оказать более радушного приема ни одному посетителю, но инквизиционный трибунал, учрежденный в Гоа в 1560 г., должен был сначала подвергнуть Корреа допросу на предмет того, не уклонился ли он от следования христианским догматам за время своего отступничества. Однако последний явил такие глубокие признаки сожаления и искреннего раскаяния, что не составило труда примирить его с Церковью, и он вернулся вместе с португальской женой на Цейлон, чтобы там показать себя способным учеником в школе Азеведо. Военные действия возобновились с возросшей энергичностью, и пограничные набеги и контрудары сменяли друг друга с невероятной быстротой. Афонсо Моро был застигнут врасплох, схвачен и предан смерти; Этгала Тота, форт, который господствовал над переправой через Маха Ойю, был захвачен; и к январю 1599 г. был воздвигнут сильно укрепленный форт в Мениккадаваре, где португальское командование намеревалось сосредоточить все силы для планируемой операции против Уда Раты. Окружающая местность была опустошена до такой степени, что не осталось ни одного деревца. Мудалийяр Пуселла, разочарованный карьерист, перебежал от Вимала Дхармы к португальцам и был удостоен такого хорошего приема, что в знак выражения своей благодарности он построил деревянное здание, которое собирался заполнить головами перебитых им сингальцев, но получилось иначе: он сам был взят в плен и убит воинами короля. Еще более страшное наказание ожидало его семейство.
Сингальцы, будучи буддистами, верили, что смерть - не более чем один эпизод в непрерывной цепи перерождений, и что за ней их душу ждет воскрешение в теле низшего или высшего существа, в соответствии с заслугами предыдущей жизни. Понятно, что нация, придерживавшейся таких религиозных воззрений, не испытывала особого страха перед смертью, хотя один король был наделен власти приговорить к такому виду наказания. Существовала, однако, еще одна кара, которой король мог подвергнуть провинившегося человека, и она была в глазах его подданных боле ужасной, чем даже смерть. Несмотря на все заслуги конкретного лица, король не мог перевести его в более высокую касту, чем та, к которой он принадлежал по рождению; но король обладал страшной властью объявить его "неприкасаемым".
Кое-где в Цейлоне были, да и сейчас еще есть, небольшие деревушки, где проживали люди под названием "родии" - "народ грязи". Их селения носили название "куппаяма" - "куча грязи". Они не могли ни заниматься земледелием, ни переправляться через речные потоки, ни входить в сингальские святилища. Крыши их убогих лачуг могли иметь наклон только в одном направлении, и почти единственным занятием этих людей было попрошайничество, выручку от которого их женщины дополняли проституцией, а мужчины - воровством. Их прикосновение несло в себе осквернение, и они были обязаны сойти с дороги, завидев любого другого человека, если существовала опасность контакта с ним. Если их тень падала на пищу других людей, она считалась уже непригодной для употребления. Единственная работа, которой они могли заниматься, заключалась в свежевании туш и погребении скелетов коров, которые подыхали на полях, и из полученных таким образом шкур они делали веревки, используемые для ловли слонов. Для того, чтобы как можно суровее заклеймить позором измену мудалийяра Пуселлы, король повелел схватить его жену и отдать ее этим самым родиям; но в виде особой милости ее вначале привели на берег реки и предоставили возможность добровольно утопиться.
Успех не всегда сопутствовал португальцам и ряд серьезных поражений задержал их наступление на Уда Рату. Болотистые берега Маха Ойи всегда имели дурную славу рассадника болезней, и считалось, то выловленную в определенное время году из нее рыбу нельзя употреблять в пищу, потому что она становилось ядовитой. Независимо от того, что явилось тому причиной - то ли то, что португальцы поели эту рыбу, то ли, что более вероятно, вспышка малярии, - но гарнизон в Энгалатоте внезапно свалила с ног болезнь, и вскоре госпиталь в Коломбо был переполнен. В то же самое время люди Семи Коралов во главе с Мануэлем Гомесом, офицером, служившим под началом португальцев, опустошили побережье от Чилау до Негомбо. Они разрушали все церкви, предавали смерти священников и разграбили драгоценную церковную утварь. Португальцы отправили за ними погоню, но хотя они без всякой пощады убивали деревенских жителей по одному лишь подозрению в соучастии, они не сумели настичь Гомеса. Одновременно сингальцы атаковали их форпосты и перебили стоявшие там гарнизоны. Вся провинция превратилась в арену беспощадной схватки, пока в конце концов португальцам не удалось убить Гомеса из засады и установить некую видимость спокойствия после ожесточенной борьбы, продолжавшейся до мая 1602 г. Энгалатоту, однако, им пришлось оставить.
Своевременное прибытие некоторого количества португальских войск развязало руки Азеведо. Серией быстрых марш-бросков он продвинулся к Ганетенне, форту, который защищал доступ к большому проходу, ведущему внутрь горной местности. Двадцать дней спустя сингальцы внезапно отступили к своему главному форту в Балане, который господствовал сверху над перевалом, и португальцы поспешили занять оставленные ими укрепления. Восьмилетние усилия наконец привели их к подножию горной гряды, за которой лежала враждебная и непокоренная Уда Рата.
Симао Пинхао теперь был назначен главнокомандующим военными действиями, и тогда как сам Азеведо занялся подготовкой большой армии для окончательного покорения сингальского королевства, Вимала Дхарма вступил в тайную переписку с первым, предлагая сделать его королем Нижней Страны, если он перейдет на его сторону. Действуя согласно указаниям, полученным от Азеведо, Пинхао дал понять, что согласен. Договорились, что обе стороны переговоров обменяются уполномоченными лицами, в присутствии которых король и Пинхао принесут клятву, что останутся верны своим обещаниям. План Азеведо заключался в том, чтоб предательски убить короля во время этих переговоров.
Вимала Дхарма, однако, достаточно долго прожил среди португальцев, чтобы хорошо узнать их нравы и научиться не доверять им. И вот однажды утром в португальский лагерь внезапно перебежал некий португалец по имени Мануэль Диаш. Он раньше служил оруженосцем в армии де Соузы, попал в плен после его разгрома у Канди и сумел войти в милость у сингальского короля. Азеведо увидел в его появлении еще одно орудие, ниспосланное самой судьбой для осуществления задуманного им покушения на жизнь короля. Диаш входил в ближайшее окружение Вимала Дхармы, и ему посулили целые золотые горы в случае, если он и его люди помогут убить короля. Он согласился сделать это, с пылом принеся все клятвы, которых от него требовали. Для того, чтобы устранить всякое подозрение, ему передали два португальских знамени и две отрубленные головы, и позволили вернуться обратно.
Форт Балане венчает собой самый высокий пик в высокой цепи гор. Сама природа сделала его положение практически неприступным, и человеческие руки едва ли могли бы укрепить его более сильно. Вход в форт был у основания скалы и проходил под бастионом, который господствовал над проходом со стороны горного склона. Этот проход представлял собой грубо вытесанную в камне и незащищенную тропу, и был крутым, узким и длинным. Примыкающие горы также были сильно укреплены, и вся позиция представляла собой настоящий ключ к сингальскому королевству. Изучив рельеф местности, генерал совершил свои приготовления к предстоящему захвату Балане с предельной осмотрительностью. Он разместил отряды на всем протяжении дороги, ведущей в Коломбо, и разослал запечатанные приказы, что в определенный день все эти отряды должны передислоцироваться в Ганетенну, так что, если бы все сложилось удачно, вся португальская армия могла рассчитывать на триумфальное вступление в Сенкадагалу. В ночь на Пасху Азеведо сам выехал из лагеря, чтобы присутствовать при решительном прорыве португальских войск. Зловещие предзнаменования сопровождали его по пути, где на его людей набросился одержимый бешенством дикий слон; суеверные португальцы посчитали, что в него вселился сам дьявол. Два человека были затоптаны насмерть, еще несколько покалечены, и даже сам генерал буквально чудом избежал опасности, поскольку пули солдат словно отскакивали от шкуры разъяренного животного.
Тем временем ничего не подозревавшие португальские уполномоченные вступили в форт Балане, где они без всякого шума были арестованы, в то время как сингальцы поспешили залечь в засаду с внешней стороны форта. Затем был дан заранее обговоренный сигнал, и португальцы, полные уверенности в победе, приготовились одним быстрым ударом захватить форт. Симао Пинхао, однако, был столь же стреляным воробьем, как и король сингальцев, и принялся уговаривать своих людей подождать до рассвета. Его совет возобладал, и прежде, чем занялся день, три ласкарина, которые сопровождали португальских уполномоченных, прибежали в лагерь с новостями об их аресте. Тщательно готовившийся удар сорвался, и ничего не оставалось делать, кроимее как вернуть гарнизоны на прежние посты, тогда как Вимала Дхарма не замедлил щедро отблагодарить Диаша, назначив его Маха мудалийяром, или главой всех своих сингальских офицеров.
Следует ненадолго отвлечься от описания событий на Цейлоне и обратиться к обстановке за его пределами. Она изменилась довольно быстро. В 1598 г. Филипп III Испанский наследовал своему отцу на португальском троне, и с его правлением начался тот упадок, политический и экономический, который продолжался и при его преемнике и с невиданно быстротой подорвал величие и могущество страны.
За три года до этого, в 1595 г., голландцы отправили на Восток экспедицию в составе четырех кораблей. Эти корабли дошли до Бантама и вернулись на родину после отсутствия, продолжавшегося два с половиной года, основав в 1597 г. факторию на Яве. Для ведения торговли с Востоком были созданы несколько компаний, и к 1602 г. их поглотила объединенная Ост-индская компания. 31 мая того же года Йорис Шпильберген, командир двух голландских кораблей, появился у восточного побережья Цейлона и после некоторых предварительных переговоров с Вимала Дхаромой сошел на берег 6 июля, чтобы проследовать к королевскому двору. Ему везде был оказан церемонный прием, и когда он приближался к столице, к нему каждый час являлись посыльные с заботливыми вопросами о его здоровье и с подарками от короля. На берегу Махавели-ганги Шпильбергена встретил Мануэль Диаш, который препроводил его с торжественной помпой в Сенкадагалу, в то время небольшой город, насчитывавший около 2500 жителей, большинство из которых были торговцами из Южной Индии. В тот же полдень к нему привели из дворца двух оседланных коней с приглашением лично предстать перед королем. Прием Шпильбергена был обставлен со всем строгим соблюдением формальностей восточного двора, и после того, как он изъявил свое почтение королю, он положил на ковер привезенные им подарки, чтобы король мог их самолично рассмотреть. Затем дар унесли внутрь дворцовых покоев, чтобы продемонстрировать всем придворным, тогда как король, одетый с головы до ног в белое, поднялся с трона и прошелся по злу, беседуя на ходу с Шпильбергеном и его спутниками, после чего они наконец получили разрешение удалиться.
На следующий день состоялась вторая аудиенция, в ходе которой голландец объединил проницательность торговца и обходительность придворного с таким успехом, что довольный король подарил ему весь запас перца и корицы, который хранился в дворцовых кладовых, извиняясь за его ограниченное количество и объясняя, что он никогда раньше не занимался торговлей специями, но даже приказал вырубить все коричные деревья в его владениях, чтобы они не привлекали португальцев. День за днем проходили новые встречи, поскольку Вимала Дхарма все старался побольше разузнать об этих новых людях, их обычаях и религии, и финальным аккордом череды увеселений, которыми старались развлечь гостей, стал пир во дворце, на котором всё было устроено по европейской моде.
Процесс приема пищи на Востоке не играет такой важной роли, как среди народов Запада. Его, как телесную потребность, скорее стыдятся выставлять напоказ, либо же удовлетворяют быстро и скромно. В тропиках нет тех коротких зимних дней, когда главным, если не единственным развлечением в те суровые времена для людей, поневоле запертых в своих жилищах, было собратья вокруг коптящихся мясных туш, наслаждаясь приятным теплом потрескивающих в камине больших бревен. Здесь же само солнце дает человеку так много тепла, что не возникает необходимости согреваться при помощи еды. Люди Востока, кроме того, считали, что для того, чтобы быть сильным, не обязательно питаться мясом; сильнейше животное на земле - слон - не ест никакого мяса. Учение Будды, запрещавшее умерщвлять живые существа, сделало сингальцев почти вегетарианцами (1), и то небольшое количество мяса, которое они употребляли в пищу, было приготовлено так, чтобы в нем не осталось ни следа присутствия крови. Они унаследовали от индусов благоговение перед священными коровами, и ни один из них не ел говядины, за исключением разве что неприкасаемых. Они занимались рыбной ловлей у побережья и употребляли в пищу соленую рыбу; но само это занятие вызывало у них неодобрение. Основным блюдом был рис, хотя неизменно подаваемый с овощами, изобилие которых можно было найти даже в лесу, и который можно было приготовить множеством способов. Многочисленные острые приправы способствовали возбуждению пресыщенного аппетита; широко использовались также пряности, которые выполняли роль дезинфицирующего средства, и содействовали улучшению пищеварения; также в меню сингальцев входил творог, благодаря ценности сыворотки, которая была известна на Востоке за много столетий до первых опытов Ильи Мечникова. Король ел в одиночестве, сидя на стуле перед низким столом, покрытым белой тканью. На столе стояло золотое блюдо, на котором были разложены нежные листья бетеля, сорванные целыми с сердцевины недавно срубленного дерева. На стол короля подавали обычно 20 или 30 различных блюд, которых приносили в тех же горшках, в которых их готовили; прислуживавший ему за столом дворянин, чей рот был завязан шарфом, накладывал в его посуду при помощи черпака все блюда, на которых остановился монарший выбор. Трапезу завершали спелые плоды отборных сортов, которые привозились к королевскому двору из тех провинций, где эти фрукты пользовались особой славой.
Однако на пиру, на который был приглашен Шпильберген, подавали еду совсем другого типа, поскольку король достаточно долго прожил среди португальцев, чтобы перенять определенные европейские привычки. Богато расшитые гобелены свисали со стен пиршественного зала, а вдоль столов были расставлены красивые кресла испанской работы. В конце пиршества адмирал преподнес Вимала Дхарме портрет принца Морица Оранского верхом на боевом коне, который король приказал повесить у себя в спальне, чтобы он мог почаще им любоваться. Для того, чтобы оказать голландцам особую честь, им разрешено было увидеться с королевой, которая вышла к гостям в европейском платье. Основная часть костюма сингальской дамы представляет собой просто отрез ткани такого размера и формы, которые необходимы для использования; роскоши наряда зависит не от искусства портных, каста которых занимает довольно низкое положение на общественной лестнице, но от красоты материала, из которого он пошит, а также от изящества, с которым женщина задрапирована в эту ткань. На сей раз, однако, в честь посетителей королева отказалась от своего длинного белого дхоти, расшитого золотом, и выбрала вместо этого платье с вырезом согласно португальской моде, с которой она, несомненно, хорошо была знакома благодаря своему проживанию в Маннаре.
Вопреки яростной вражде, которая существовала между Вимала Дхармой и португальцами, и король, и королева имели ярко выраженные проевропейские симпатии. То же чувство преобладало в кругу придворных, среди которых были не только сингальские беженцы из Нижней страны, но также португальцы и метисы. Король привечал всякого, кто мог хорошо владеть мечом, и среди его "аттапатту", или телохранителей, находились мавры и кафиры. Португальские имена пользовались популярностью в среде знати, и португальский язык был так же привычен для короля, как и родной сингальский. Португальские камзолы и шляпы или береты, которые, хотя и искаженные до неузнаваемости, до сих пор носят в Уда Рате, - наследство, оставленное Вимала Дхармой. В течение целого столетия королевский двор в Сенкадагале подражал португальским обычаям, пока они в свою очередь не уступили место дравидскому влиянию, которое пустило глубокие корни в последний век существования независимого сингальского королевства.
Король был так обрадован визитом голландцев, что объявил с восточной страстью к пышным гиперболам, что если принц Мориц захочет возвести форт в его владениях, он сам вместе с королевой лично будет помогать в работе, нося камни для стройки; затем он добавил, что его королевство с этого дня и впредь будет носить имя Фландрии.
Когда наконец Шпильберген отправился в обратный путь к побережью, он оставил во дворце короля в качестве своего ответного подарка за дары, которыми его осыпал король, двкх музыкантов, сопровождавших его ко двору, - подарок, весьма высоко оцененный Вимала Дхармой, который питал пристрастие к западной музыке. На Востоке не найти музыки в европейском понимании этого слова, и Целлон в этом отношении был еще даже боле отсталым, чем Индия. Вина, примитивной формы скрипка, издавала высокие звуки, и был также небольшой барабан с низким звучанием, который использовался для того, чтобы аккомпанировать при пении; но, за исключением названных, большинство инструментов, известных сингальцев, относились к ударной группе - они рождали звук, а не мелодию. Для военных целей барабан являлся непревзойденным инструментом, и во время различных церемонии занимал то же место, что и пушка в наши дни в европейских странах. Без барабанов не обходилась ни одна процессия в честь индусских богов, которым поклонялись сингальцы, и при каждом храме были арендаторы, в чьи обязанности входило сопровождать их статуи с барабанным боем. Не в последнюю очередь барабаны оказывались эффективны при медико-религиозных церемониях сингальцев ("дьявольских плясках", как их называют в наши дни), цель которых часто заключалась в том, чтобы ввести человека в состояние экстаза, - подобно тому, как для аналогичной цели служит духовой оркестр Армии Спасения.
В более умеренном европейском климате танцы приносят удовольствие как зрителю, так и самому исполнителю. На Востоке все иначе: танец имеет главным образом ритуальную сторону. Здесь было неслыханным явлением, чтобы женщины танцевали вообще, за исключением тех, кто принадлежал к касте изгоев-родиев, которые бродили с места на место, танцуя и побрасывая в воздух медные подносы с целью заработать на скудное пропитание, или тех женщин, которые держали свои земли при условии выполнения религиозных танцев в храмах во время больших празднеств. На Цейлоне, однако, существовали мужчины-танцоры среди дворцовых музыкантов, которые были обучены танцевать, аккомпанируя себе на барабане, и которые в то же самое время должны были на ходу импровизировать песни на заданные темы, подобно рапсодам времен Теокрита. Пение вызывало большое восхищение у сингальцев. Как сообщает Рибейро, "их пение очень мелодично и доставляет удовольствие. Хотя мы не понимаем того, о чем говорится в их песнях, мы прерываем любое дело, каким в тот момент занимаемся, чтобы их послушать, поскольку их стихи были очень звучными, а рифма - очень выразительной".
Несколько месяцев спустя, 28 ноября, вице-адмирал Сибальд де Вирт прибыл на Цейлон во главе другой флотилии. Вимала Дхарма оказал ему радушный прием при дворе и пригласил помочь в нападении на Коломбо, которое он тогда обдумывал. Де Вирт пообещал сделать это при условии соответствующего возмещения его расходов. 14 января он отплыл в Аче, забрав с собой большое количество корицы и перца - подарок короля, который, тем не менее, заверил его, что "сам он является не торговцем, а солдатом, который думает не о постройке складов, факторий или чего-либо еще, что могло бы принести ему выгоду, но только о том, как защитить свою страну".
Примечание к главе 8.
1. "Согласно преувеличенным понятиям их религии, им не позволяется убивать какое-либо живое существо, даже ядовитых змей. Они не едят никакой плоти, ни мяса скота, ни рыбы, даже тогда, когда испытывают зверский голод". - Отец Моралес в 1552 г.