Впервые я увидел его где-то в середине 80-х г.г. (год точно не помню) летним воскресным днем на Красноярском водохранилище, на территории яхтклуба (кстати, в те годы водохранилище летом заполнялось до краев, а берег на территории яхтклуба был зеленым цветущим лугом, полого идущим вверх от самой воды). Я состоял тогда в яхтной команде; после похода, причалив к берегу, мы снимали паруса и делали уборку на яхте; в это время метрах в двадцати от нас причалил большой белый катер с высокой надпалубной рубкой; из рубки выбрались три человека и осторожно (катер еще покачивало на волне) стали гуськом пробираться к носу. Двоих из них не помню совершенно - стерлись из памяти, но третий, шедший посередине, запомнился хорошо - просто врезался в память навсегда; он сразу обращал на себя внимание своим внешним видом и тем еще, что остальные двое вели себя с ним слишком услужливо: суетились возле него, что-то ворковали и пытались поддерживать его под локотки, причем один из этих двоих еще нес в руке сырой и тяжелый дерюжный мешок - видимо, со свежей рыбой. А шедший посередине был весьма импозантен: тучный, с огромным животом, с красным от горячего летнего солнца круглым лицом, с тяжелым, неподвижным взглядом темных глаз под темными же бровями, с сивой косматой шевелюрой и такой же бородищей по пояс, и одет совсем не для водных прогулок: хороший, серо-голубого цвета костюм был на нем, голубая же сорочка с полуспущенным синим галстуком и какая-то маленькая, но ярко блестящая на солнце медалька на груди, а на ногах - совершенно нелепые при таком костюме резиновые болотные сапоги-бродни с огромными подвернутыми голенищами.
Когда компания добралась до носа катера, который возвышался над берегом на метр с лишним, тучный этот человек забрал у шедшего позади него мешок, довольно легко и упруго для своей комплекции вместе с мешком спрыгнул на землю и, широко расставляя ноги в броднях, пошел, топча траву и цветы, вверх, к яхтклубу. Однако шел он медленно, как сомнамбула, явно задумавшись о чем-то своем и ничего вокруг не замечая: ни травы и цветов, ни слепящего жаркого дня, ни прекрасной природы вокруг: гор, воды, леса.
А я провожал его взглядом со странным смешанным чувством: это был явно большой начальник, привыкший смотреть на людей вокруг себя лишь как на обслугу. Но мне его почему-то стало жаль: в нем сильно чувствовались одиночество и отчужденность всему, что вокруг него шевелится и живет...
В это время от здания яхтклуба - там была автостоянка - подкатила к этому тучному человеку вишневая "волга"; он по-хозяйски открыл багажник, швырнул туда мешок, снял с ног и забросил туда же сапоги, достал туфли, обулся, сел в машину, и машина тотчас рванула с места и помчалась к воротам. А я, глядя то на удаляющуюся "волгу", то на отчаливший и уплывающий вдаль катер на воде, подумал: вот, сподобился увидеть еще одного важного советского чинушу.
Я бывал на нашей яхте нечасто и многих завсегдатаев яхтклуба не знал, а потому спросил своих товарищей:
- Кто это был?
- Игнатьев, - кратко ответили мне.
- А кто такой Игнатьев? - недоуменно спросил я.
- Начальник "Геофизики".
Я знал уже, что в городе есть какая-то секретная организация с этим названием, однако проявлять к таким организациям излишний интерес в те годы было не принято, и потому дальнейшие расспросы прекратил... Дальше случайные сведения об этом импозантном человеке, неожиданно заинтересовавшем меня, я собирал крупицами. Так что ко времени знакомства с этим человеком (лет этак через семь) кое-что о нем уже знал.
Познакомил меня с ним писатель-публицист А. Е Зябрев: он, человек общительный, всегда легко знакомится с новыми людьми; познакомился и с Г. Ф. Игнатьевым и собрался о нем написать (кажется, Игнатьев, оказавшись в трудной жизненной ситуации, сам "вышел" на него, благо они жили почти рядом, в одном жилом квартале); но, не имея технического образования, А. Е. позвал на беседу со своим новым знакомым меня в роли "переводчика" - чтобы я "переводил" ему сложные технические термины на понятный ему бытовой язык. Так состоялась моя встреча Г. Ф. Игнатьевым.
Кстати, А. Е. Зябрев после той встречи написал и опубликовал в одной из красноярских газет прекрасный очерк о нем. Да в те времена, в начале 90-х годов ХХ в., журналистские статьи об Игнатьеве и фотографии его, импозантного старикана с огромной белоснежной бородой, обошли чуть не все красноярские газеты: некоторое время на него была прямо-таки журналистская мода.
Интерес к нему журналистов был вызван тем, что, во-первых, он изобрел штуковину под названием "пондеролет", который, будто бы, может летать в межзвездном пространстве, и, во-вторых, произошла скандальная история, связанная с конфликтом между ним и руководимым им коллективом. Все это был интерес, попахивающий, скорее, сенсацией; но что за человек стоял за всем этим, красноярцы тогда так по-настоящему и не узнали.
После той нашей встречи с Игнатьевым дальнейший интерес к нему А. Е. Зябрева поостыл: его ждали новые знакомства и новые темы, - а мое знакомство с Игнатьевым между тем постепенно переросло в добрые товарищеские отношения, длившиеся до конца его жизни: он оказался необыкновенно яркой, колоритнейшей личностью, с которой мне было неизменно интересно общаться.
А когда его не стало, у меня возникло желание написать о нем. Однако, чтобы более-менее компетентно рассказать о его сложной жизни и не менее сложной, да, к тому же, еще и глубоко засекреченной деятельности, мне очень не хватало собственных впечатлений и воспоминаний - нужна была дополнительная информация, и мне помогли в этом, каждый в свое время, люди, хорошо его знавшие. Это (ныне покойный) Михаил Егорович Царегородцев, бывший начальник НПО "Сибцветметавтоматика" (в котором когда-то работал молодой Г. Ф. Игнатьев и от которого в 1977 г. "отпочковалось" ЦКБ "Геофизика"); затем - когда-то пришедший работать в "Геофизику" молодым специалистом, а в последние годы перед уходом из нее - зам. главного конструктора и зам. Игнатьева по маркетингу, д. т. н. Владимир Петрович Янко; затем - мой брат Михаил Иванович, одно время работавший в ЦКБ "Геофизика"; а также дочери Игнатьева Анастасия и Дарья Геннадьевны. Всем им я горячо благодарен за поддержку, за бесценную устную информацию о Г. Ф. Игнатьеве и за те документы, касающиеся его жизни и деятельности, которыми они щедро и искренне со мной делились.
* * *
Так кто же он такой, этот Г. Ф. Игнатьев? Геннадий Федорович Игнатьев (1928 - 2000 г.г.) - талантливый (а по мнению тех его ближайших учеников и сподвижников, которые понимали масштаб его дарований и его деятельности - гениальный: "Ученых такого уровня, как он, в стране по пальцам сосчитать можно!") красноярский ученый и конструктор, доктор технических наук, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, автор более 70 уникальных изобретений. Он один из тех, кто был причастен к успехам Советского Союза в космосе, в освоении мирового океана атомным подводным флотом и в других не менее важных стратегических направлениях научно-технической деятельности.
Много лет он был руководителем и главным конструктором созданного им самим Центрального конструкторского бюро (ЦКБ) "Геофизика"; ЦКБ занималось, главным образом, разработкой средств устойчивой дальней связи в космической отрасли, в армии, военно-морском флоте, в радиоразведке, в организации оборонного ракетного щита. Естественно, у ЦКБ и его руководителей была высокая степень засекреченности - многие "изделия" (так условно называлась продукция, которую заказывали оборонные ведомства), разработанные в ЦКБ много лет назад, до сих пор являются глубоко секретными; только поэтому имя Г. Ф. Игнатьева до сих пор по-настоящему почти неизвестно широкой общественности.
Поскольку "изделия" не имели аналогов - ЦКБ приходилось при изготовлении их выполнять необходимый в таких случаях полный технический цикл работ: изобретение; научные, проектные и опытно-конструкторские работы; испытания; мелкосерийное производство готовых изделий.
Попутно руководимое Г. Ф. Игнатьевым ЦКБ разрабатывало принципиально новое оборудование для различных народно-хозяйственных нужд: для разведки полезных ископаемых, для сушки зерна, древесины и других сыпучих материалов, для плавки, глубокой очистки и сварки металлов, не свариваемых традиционными способами, оборудование для лечения болезней, - и многое-многое другое.
Кумиром Г. Ф. Игнатьева, перед которым он всю жизнь преклонялся, был гениальный американский инженер и изобретатель, серб по национальности, Никола Тесла (1856-1943). Характерно при этом, что Геннадий Федорович посвятил свою жизнь именно тем проблемам электрофизики, которыми отчасти занимался сам Тесла: исследованиям высокочастотных токов, высоких и сверхвысоких напряжений, возможностям беспроводной передачи на большие расстояния электроэнергии, радио- и электросигналов.
В биографической литературе о Н. Тесла постоянно повторяется, что многие его уникальнейшие эксперименты до сих пор никем не повторены. Но это неправда - Г. Ф. Игнатьев почти все их сумел повторить. Причем сложность повторения была в том, что открытой технической информации о методике проведения многих экспериментов Теслы не существует: то ли сам Тесла не оставил после себя этой информации, то ли она до сих пор засекречена? - так что для повторения его экспериментов Игнатьеву пришлось идти своими, неизведанными путями, напрягая собственный интеллект и собственную интуицию.
Уникальность экспериментов Игнатьева - в оригинальности технических решений, неожиданности результатов, даже в яркой зрелищности многих из них. Очевидцы рассказывают, как у Г. Ф. Игнатьева загорались электролампы от единственного подведенного к этим лампам провода или вообще без провода, с помощью одной устной команды: лежит на столе лампочка; он ей приказывает загореться, или прикасается к ней пальцем - и она вспыхивает!.. Он получал на своих установках ток напряжением в миллионы вольт; он многократно повторял такое природное явление, как шаровая молния, пробовал исследовать ее природу и природу холодной плазмы вообще (кстати, когда в Академию наук СССР были посланы результаты этих исследований - та, по совершенно непонятным причинам, как будто боясь чего-то, эти исследования немедленно запретила).
Надо сказать, что основные, оборонные заказы ЦКБ были настолько засекречены, что рядовые работники понятия не имели, чем они занимаются: собирают какой-нибудь блок из диодов и триодов - а зачем и кому он нужен, никто не знает. Поэтому и рядовым сотрудникам, и даже многим властителям руководитель ЦКБ казался этаким анекдотичным чудаком, который тешит себя бессмысленными экспериментами...
В главные, основные работы ЦКБ было запрещено посвящать даже высокопоставленных партийных руководителей, и когда те приезжали на испытательные полигоны - их обычно развлекали яркими, зрелищными экспериментами: лампами, загорающимися от устной команды, трескучими электрическими разрядами, искусственными линейными и шаровыми молниями...
Уже сама возможность удивлять и поражать воображение делает науку притягательной, окружает ее романтическим ореолом и помогает победить свойственное людям отвращение к напряжению ума... Однако если бы установки, созданные Игнатьевым для достойных удивления экспериментов, были доступны для широкого показа школьникам, студентам или хотя бы журналистам, которые смогли бы разболтать о них всему свету - эти установки и эксперименты на них принесли бы неоценимую пользу для пропаганды науки и знания вообще. Но установки эти находились на закрытых полигонах, и смотреть на них полагалось только "высокому" начальству. А теперь, когда излишние запреты сняты, уже и показывать нечего - сменившие Геннадия Федоровича руководители ЦКБ, совершенно не понимая значения и смысла этих доставшихся им установок, с чисто папуасским разумением распорядились разобрать многие из них и сдать в металлолом: ведь в них так много меди и латуни!..
* * *
Геннадий Федорович и сам был мощным генератором идей, самых неожиданных и фантастических. К примеру, изобрел "пандеролёт", аппарат для дальних космических полетов, могущий на основе взаимодействия электромагнитных и гравитационных сил двигаться в межпланетном пространстве. Многие серьезные ученые сочли это изобретение блефом, ссылаясь на обычное в таких случаях доказательство: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда!", - однако в истории известны случаи, когда подобные доказательства подводили этих самонадеянных ученых: так, за несколько лет до того, как взлетел первый в истории самолет, некоторые из них утверждали, что аппарат тяжелее воздуха взлететь никогда не сможет; и поныне некоторые ученые продолжают утверждать, что ни "черных дыр", ни "антивещества" не бывает, хотя эти научные факты, кажется, уже доказаны...
* * *
Кроме того, Г. Ф. Игнатьев был человеком, мыслящим масштабно.
Так, например, когда он стал руководителем ЦКБ "Геофизика", в Красноярске катастрофически не хватало специалистов по электрофизике, в которых нуждались и само ЦКБ, и смежные предприятия, которые выполняли заказы ЦКБ. Красноярские вузы таких специалистов не готовили, а заманивать их в Красноярск из других городов было трудно и дорого... И Игнатьев задумал и выполнил масштабный проект по подготовке таких специалистов в Красноярске: организовал кафедру электрофизики в Красноярском госуниверситете и одновременно - филиал кафедры радиосистем в тогдашнем Красноярском политехническом институте.
Мало того, он организовал длинную цепочку подготовки будущих специалистов: в двух красноярских средних школах (в микрорайоне Ветлужанка) под его руководством была разработана программа "воспитания нового типа" с опережающим развитием школьников в области техники, биологии, искусств, - для формирования из них людей с высокоразвитым интеллектом и высокой культурой, одновременно заинтересовывая выпускников этих школ идти работать на предприятия, связанные с радио- и электрофизикой, и уже через предприятия - поступать в радиотехникум и вузы.
* * *
Поскольку основными заказчиками продукции, выполняемой ЦКБ "Геофизика", были оборонные ведомства и деньги на "оборонку" в советское время, условно говоря, отпускались не мерянные - заработки в ЦКБ были высокими.
Но деньги эти отпускались отнюдь не за то, что организацией руководил такой умный, талантливый человек. Проектные задания на разработку новых "изделий" выдавались одновременно двум или даже нескольким подобным организациям - однако заказ получала лишь та организация, которая предлагала более быстрое и эффективное решение. А поскольку красноярская "Геофизика" была удачлива в получении заказов - стало быть, в конкурентной борьбе она была высококонкурентна.
Но в начале 90-х г.г. ХХ века, когда в стране начался развал экономики и поток оборонных заказов иссяк до нуля, а при этом, соответственно, иссякли до нуля и заработки и в ЦКБ началось глухое недовольство - в организации тотчас же нашлись демагоги, под видом "революционеров", "защитников народа" и "поборников перестройки и демократии" готовые раздуть это недовольство и настроить коллектив против своего руководителя. Как правило, такие демагоги - плохие специалисты, прекрасно понимающие, что в спокойной рабочей атмосфере карьеры им не сделать, что ее можно сделать только одним путем: устранив руководителей, прекрасно знающих цену доморощенным демагогам. И вот эти люди на волне демократизации уговорили коллектив ЦКБ провести конференцию, чтобы выразить на ней недоверие своему руководителю и изгнать его из коллектива, мотивируя изгнание тем, что, во-первых, Г. Ф. Игнатьев, якобы, пользуется устаревшими, авторитарными методами руководства и не умеет перестраиваться в духе времени, а, во-вторых, занимается "прихватизацией" - он и в самом деле активно помогал "встать на ноги" своим талантливым молодым ученикам, которые, чтобы как-то выжить в то трудное время, начали создавать собственные малые научно-производственные предприятия.
Готовя конференцию, "революционеры" по всем правилам революционной стратегии организовали травлю своего руководителя в местной печати; сразу в нескольких красноярских газетах, как по команде, появились огромные "разоблачительные" статьи.
Конференцию провели, выразили недоверие старому руководителю и, естественно, сами стали руководителями. При этом с необыкновенной быстротой они уведомили об этом "решении трудового коллектива" все ведомства в Москве, которым ЦКБ оперативно подчинялось, а также заручились поддержкой местных краевых властей и местного представителя Президента. Причем властители новой волны, зачастую вознесенные над людьми волею случая, в страхе перед старыми авторитетными руководителями охотно "сдавали" их "революционно" настроенной толпе.
И, что самое страшное для Г. Ф. Игнатьева - новое начальство ЦКБ тут же велело охране ни под каким предлогом не впускать его на предприятие и уж тем более - в его кабинет, где хранились все его деловые документы, адреса и телефоны. Новые руководители ЦКБ прекрасно знали, что делали: завладев его деловыми документами, они обезоружили Геннадия Федоровича в борьбе против них.
Однако он подал на них в суд, сумев собрать кое-какие документы, и суд отменил решение конференции как вопиющее беззаконие, обязав при этом новое руководство ЦКБ восстановить прежнего руководителя на работе с обязательной выплатой пособия за вынужденные прогулы.
Новый руководитель подчинился решению суда: принял его на работу, выплатил пособие и... в тот же день издал новый приказ об увольнении, - по-прежнему ни под каким предлогом не пуская его на предприятие.
Одновременно начал срабатывать принцип домино - в это же самое время Геннадия Федоровича начали изгонять и из университета, где он в звании профессора руководил кафедрой и читал лекции.
Дело в том, что у него был небольшой дефект речи: нечеткое произношение и шепелявость, - и студенты (скорей всего, студенты-лентяи) написали жалобу, что он непонятно читает лекции, что было сущей неправдой: я, хоть и инженер по образованию, но в совершенно другой области технических знаний, сам прослушал несколько его очень сложных лекций по электромагнитным колебаниям и твердо считаю: кто хотел понять его - прекрасно понимал. Что он был хорошим преподавателем, доказывает тот факт, что все его студенты-дипломники защищали свои курсовые и дипломные работы только на "хорошо" и "отлично" - он умел заражать их своими интереснейшими и оригинальными идеями. Однако кому-то, видимо, хотелось выжить его, ставшего "никем" в той мутной атмосфере "перестройки", из университета и освободить место для кого-то другого. И его выжили давно испытанным приемом: сократив его кафедру как "ненужную".
Он остался преподавателем в другом вузе, в Красноярском политехническом университете, а также получал к тому времени стандартную пенсию; но и заработная плата преподавателя, и пенсия в 90-е годы, в условиях катастрофической девальвации "деревянного" рубля, были настолько мизерными, что прожить на них было никак невозможно, и люди искали по два, по три приработка, не брезгуя ничем.
И вот он, отец семерых детей, среди которых были и несовершеннолетние, остался практически без средств к существованию.
* * *
Именно в это самое время я с ним и познакомился.
Поскольку многие его сослуживцы, как это часто бывает в таких ситуациях, отвернулись от него, а сам он был при этом человеком общительным - он охотно взялся делиться со мной, совершенно новым для него человеком, да еще и "писателем", своими бедами, заботами, планами и многочисленными проектами.
Я же по мере общения с ним постепенно узнавал его, и, пожалуй, первым впечатлением от него, поразившим меня, было необыкновенное деятельное беспокойство его души; казалось, его мозг работал непрерывно, ни на минуту не давая покоя его носителю.
А поразило меня это мое впечатление потому, что чаще всего в жизни меня окружали люди слишком спокойные, не любящие напрягаться ни физически, ни душевно, ни умственно, люди с душами сонными и ленивыми - мало того, принимающие ленивый сон души (этакую обломовщину) за идеал русского человека и желающие навязать сонное оцепенение всей окружающей жизни, целой России. "Мы ленивы и нелюбопытны", - писал в свое время еще А. С. Пушкин.
Но в наше беспокойное, динамичное время такое духовное оцепенение особенно пагубно. По-моему, именно оно, в конечном счете, погубило СССР во время эпохи "застоя".
Однако, слава Богу, среди нас не исчезает и другой тип людей - люди беспокойные. Я понимаю беспокойство не как бестолковую суетность - а как особый род беспокойства, связанный с умственным и духовным напряжением, со стремлением к обновлению и совершенствованию жизни, с активным желанием непременно вносить в эту жизнь собственную посильную лепту, не жалея на это ни сил, ни времени. Безусловно, именно это имел в виду Петр I, собственной рукой вписывая в создаваемый им кодекс поведения российского человека фразу: "Человек должен быть прилежен и беспокоен, подобно как маятник"... Именно такое беспокойство я и имею в виду, рассказывая про Г. Ф. Игнатьева.
Когда он остался не у дел в роли руководителя и главного конструктора ЦКБ, его мозг, видимо, продолжал работать с интенсивностью действующего вулкана, выбрасывающего время от времени потоки раскаленной лавы. В его архиве сохранилась папка с копиями писем той поры, отправленных главным специалистам различных военных ведомств (их он знал лично - это видно по форме товарищеского обращения к ним), к главнокомандующим разными родами войск, к военным министрам, к тогдашнему премьер-министру В. С. Черномырдину, к Президенту Б. Н. Ельцину. В этих письмах он рассказывает о своих новых идеях качественного усовершенствования "изделий", ранее разработанных в ЦКБ "Геофизика", и о том, что он готов в любое время предоставить эти идеи и начать незамедлительно над ними работать...
Но на все эти письма он получал стандартные сухие отписки: "В настоящее время Ваши предложения нас не заинтересовали". Да оно и понятно: в те годы, в условиях галопирующей инфляции, ужасающего бюджетного дефицита и бесконечной чехарды политических перестановок, этим людям было не до новых идей и разработок, даже если они касались насущных вопросов обороноспособности страны...
Помню, как с грустным юмором рассказывал он мне о своих визитах к А. И. Лебедю, незадолго до этого ставшему красноярским губернатором.
Геннадий Федорович пошел к нему, желая заинтересовать его как бывшего боевого генерала своими последними идеями в военной области и при первом визите как будто бы сумел заинтересовать губернатора, но когда пришел во второй раз, чтобы вручить ему какие-то технические расчеты, обосновывающие его идеи - женщина-секретарь, хорошо знавшая Геннадия Федоровича еще по советским временам, когда его с огромным уважением принимали первые лица в крае, шепнула ему по секрету, что генерал приказал ей: "В следующий раз этого сумасшедшего ко мне не пускать!"
* * *
Оставшись почти без средств к существованию и имея при этом множество авторских свидетельств на собственные изобретения, которые вовсю использовались в оборонной промышленности, в армии, на военном флоте, в народном хозяйстве, в медицине, он всерьез взялся "выколачивать" гонорары за свои изобретения.
У него накопились толстые папки переписки на эти темы с весьма важными служебными лицами, вплоть до высших руководителей военных ведомств и министров. Вот, например, маленький отрывок из одного такого письма - на имя тогдашнего Главнокомандующего Военно-Морским флотом (не буду цитировать письмо полностью, т. к. боюсь нарушить военную тайну, которой по сию пору является разработка, о которой шла речь в том письме): "...В этом изделии реализовано изобретение..., автором которого я являюсь. Решен комплекс вопросов, обеспечивающих устойчивость связи в чрезвычайных условиях. Сегодня я проработал варианты последующего развития этой системы, конкурентоспособные с зарубежными системами этого класса... Суд не в состоянии определить сумму вознаграждения, тем более что оно является секретным... Считаю, что только Вы как заказчик имеете полную информацию о значимости и стоимости данного изделия и можете дать компетентную оценку изобретению и определить сумму вознаграждения, тем более что эта разработка была выдвинута на Госпремию РФ..."
Однако ни Госпремии РФ, ни гонораров за свои изобретения в те годы он так и не получил. Ни рубля. Хотя разработки на основе его изобретений до сих пор еще успешно работают на космос и на оборону.
* * *
Будучи талантливым ученым и конструктором, умеющим нестандартно мыслить, он был еще и человеком страстным, напористым, до фанатизма увлеченным всевозможными идеями. Хотя в бытовых вопросах, что меня поражало, бывал удивительно наивен.
Узнав как-то из разговора со мной, что я совершенно перестал зарабатывать деньги как литератор, он со всем своим напором и горячностью решил помочь мне материально: принялся уговаривать меня выступать вместе с ним за деньги в ресторанах:
- Будем делать так: один номер - ты, другой - я; ты будешь читать стихи, а я - петь и играть!..
А разговор на эту тему начался вот с чего: несмотря на то, что Геннадий Федорович интересовал меня именно как ученый и автор научных идей - однако наши с ним беседы носили совершенно свободный характер и частенько уводили нас далеко от научных интересов. Он, например, интересовался современной художественной литературой, а поскольку времени читать не имел - просил меня рассказывать ему о текущем литературном процессе, и я настолько увлекался своим рассказом, что начинал пересказывать ему романы или читать наизусть стихи современных поэтов; он, в свою очередь, признался однажды, что играет на музыкальных инструментах, и тут же продемонстрировал мне свою игру на трехрядной гармони и на балалайке, даже спел песню и несколько озорных частушек, а потом, раззадорившись, вскочил и с балалайкой в руках пустился в пляс, выглядя при этом весьма забавно: рослый энергичный старик с огромным животом, с седыми всклокоченными волосами и сказочной серебряной бородой по пояс...
Я тогда категорически отказался выступать в ресторанах, стараясь убедить его, что из этой затеи ровным счетом ничего не выйдет: нас туда просто-напросто не пустят, а если и пустят, то слушать не будут и деньги, конечно же, платить откажутся... Но переубедить его было невозможно; чтобы самому проверить на практике свою идею и доказать мне ее правоту, он все же пошел в один из городских ресторанов, договорился с администратором о выступлении и, действительно, выступил там: играл на гармони и на балалайке, пел песни и частушки (я на его выступлении не был - пересказываю его собственный устный рассказ об этом). Посетители ресторана, будто бы, приняли его очень весело и много аплодировали; но, несмотря на это, гонорар жмоты-рестораторы отвалили смехотворный: его всего лишь накормили средненького качества ужином. Он, доктор наук, профессор, орденоносец и лауреат Ленинской и Государственной премий, конечно же, посчитал такой гонорар унизительным - даже для его тогдашнего положения нищего безработного ученого, и от дальнейших концертов отказался, правда, вскоре после этого давши лишь еще один концерт, уже благотворительный - в госпитале ветеранов ВОВ. Причем было это в День Победы, 9 мая 1995 г., в честь 50-летия окончания Великой Отечественной войны.
Кстати говоря, все, что касается Великой Отечественной войны и ветеранов ВОВ, было для него свято. Его отец погиб на фронте, и он едва ли не всю жизнь разыскивал свидетелей гибели своего отца, ездил на юбилейные встречи с его однополчанами, оказывал материальную помощь тем, кто создавал военные музеи, занимался военными разысканиями и сохранял память о войне...
* * *
В другой раз Геннадий Федорович предложил мне еще более фантастическую идею: ни более ни менее как поехать вместе с ним вокруг света. Я, конечно, очень заинтересовался: как он это себе представляет и где мы возьмем денег на поездку? - и он выложил передо мной подробнейший, тщательно обдуманный план путешествия.
Дело в том, что из всего обширного в прошлом хозяйства ЦКБ, бывшего когда-то в его подчинении, за ним осталось одно-единственное подразделение: большой крытый ангар, в котором размещалась его лаборатория (которая на тот момент приносила лишь убытки: надо было оплачивать воду, тепло, электроэнергию, материалы для экспериментов, зарплату нескольким рабочим); при лаборатории имелась также крытая брезентовым тентом грузовая машина военного образца. И он предложил мне следующий план: загрузить эту машину разработанными в той лаборатории опытными образцами техники (высокочастотное оборудование разного назначения), а также купить и погрузить в нее палатки, постели, кухонные принадлежности, мешки с картошкой, крупой и сухарями и отправиться на этой машине из Красноярска на запад:
- Первая остановка - в Новосибирске, - продолжал он развивать свой продуманный до деталей план. - Останавливаемся примерно на неделю, находим помещение, выгружаем оборудование. Я делаю выставку, читаю лекции, продаю идеи и техническую документацию. А ты за это время должен обойти все местные газеты, радио, телевидение и дать свой материал про наше путешествие - с пропагандой, разумеется, моих идей. Потом снова загружаемся и едем дальше: Омск, Тюмень, Екатеринбург, Пермь, Москва, Смоленск, Минск, Варшава, Берлин - и так далее, до самого Лиссабона.
- А дальше?
- А дальше - как масть пойдет. Наскребем денег - так погрузимся на какой-нибудь корабль и в Америку махнем, ее из конца в конец проедем. А нет - так югом Европы вернемся: Италия, Австрия, Сербия, Греция, Болгария... С шофером я уже говорил - согласен хоть к черту на рога ехать.
- А визы?
- Все, какие надо, возьмем заранее.
- А языки?
- Английским я немного владею. Ты же, наверное, тоже что-то знаешь? Словарей наберем... В конце концов, какую-нибудь бабенку, знающую языки, захватим - бывает, что на безумные авантюры они легко клюют, - и он взглянул на меня таким озорным молодецким взглядом, что я понял: если дойдет до путешествия - он непременно возьмет с собой "бабенку"...
Будучи моложе, я очень любил путешествовать, успел побывать во многих местах Союза, много чего повидал и в то же время прекрасно представляю все трудности подобных путешествий, так что прожектерскими идеями сбить меня с толку трудно - однако план Геннадия Федоровича, несмотря на отдельные слабые места, в целом был прост и убедителен. В те времена, т. е. в начале 90-х, при сравнительной дешевизне бензина и прочих товаров, при романтической эйфории вокруг, при той простоте нравов и малой информированности населения, исполнение подобного плана было - или, по крайней мере, казалось - вполне возможным (сейчас, в конце 2000-ных, подобный план неисполним ни при каких раскладах). И я поддался соблазну: а почему бы, в самом деле, не тряхнуть еще разик стариной, не промять как следует кости под занавес жизни? - ничего не сумеем продать, так хоть с ветерком прокатимся и на мир посмотрим!
В конце концов, мы оба настолько серьезно "въехали" в этот "проект", что начали обсуждать детали и делать практические расчеты. И запнулись на одной, вроде бы пустяковой, но очень важной для нас тогда детали: на визы, на бензин и на все дорожные закупки надо было потратить, примерно, по тысяче долларов с носа (в те времена галопирующей инфляции планировать покупки в "деревянных" рублях хотя бы на месяц вперед было просто невозможно); плюс необходимо было на всякий случай иметь "в загашнике" еще по тысяче долларов - чтобы, при полном крахе нашего проекта, хотя бы просто вернуться домой, не застрявши навсегда где-нибудь посреди Европы в роли нищих, просящих подаяние. Однако ни у меня, ни у Геннадия Федоровича таких фантастических, по тем временам, денег не было, и где их достать, мы понятия не имели. Так что соблазнительный этот план так и остался неосуществленным.
* * *
Как-то однажды зимой он звонит мне и говорит тоном, в котором звучит лукавая усмешка:
- Хочешь побывать на открытии новой академии наук?
- Конечно! - мгновенно соглашаюсь я, чувствуя, что мне предлагается посмотреть на рождение какой-то новой авантюры...
Договорились о встрече, встретились и поехали. Ехать было далеко, на Правобережье, в район, соседствующий с заводом "Красмаш" и ВТУЗом (нынешней Аэрокосмической академией). Денег на такси не было - ехали "на перекладных": сначала автобусом, потом трамваем, - так что наша дорога туда растянулась часа на полтора.
Приехали уже в темноте. При слабом свете уличных фонарей разыскали по бумажке, которую он держал в руках, нужный адрес.
Жилой пятиэтажный дом. По темной, мрачной лестнице спустились в полуподвал под домом. Там - какая-то жилищная контора, совмещенная со слесарной мастерской. Тусклое освещение, технические запахи, сомнительная чистота кругом. Высказываю сомнение: туда ли мы попали? "Туда, туда!" - спокойно заверяет меня Геннадий Федорович. Идем дальше. Зашли в довольно просторную классную комнату, где, видимо, обучают сантехников: столы, стулья; вдоль стен - учебные стенды с сантехническим оборудованием.
В комнате сидят за столами человек десять мужчин в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти; все в пиджаках с галстуками. Дружно приветствуют Геннадия Федоровича; на меня смотрят отчужденно и подозрительно. Чтобы разрядить отчужденность, Геннадий Федорович представляет меня: "Это мой новый помощник", - и незаметно мне подмигивает: помалкивай, мол.
Видимо, ждали только его, потому что сразу же, как мы пришли, самый старший из тех, кого мы здесь застали (как потом выяснилось, доктор наук; все остальные - кандидаты), встал и открыл собрание. Провели процедуру избрания председателя собрания и, для ведения протокола - секретаря; председателем избрали человека, который открывал собрание.
Новоизбранный председатель произнес краткую вступительную речь (всё дальнейшее явно говорилось только для Геннадия Федоровича, потому что и председатель, и все остальные выступавшие обращались и апеллировали, главным образом, к нему; такое простодушно выказываемое уважение, я чувствовал, доставляло Геннадию Федоровичу удовольствие - он явно был здесь в роли свадебного генерала). Свою речь председатель посвятил тому, что напряженное и быстро меняющееся время заставляет их всех, собравшихся здесь, выполнить лежащую на них историческую миссию - основать новую академию наук, которую он предлагает назвать "Российской Академией воздуха и космоса" (я намеренно немного искажаю предложенное название, ибо не собираюсь здесь никого изобличать - описываю событие лишь затем, чтобы рассказать, как это делалось); председатель предложил проголосовать за это название; проголосовали; название одобрили единогласно. Затем председатель прочитал заранее заготовленный устав учрежденной ими организации, который тоже единогласно одобрили.
Затем началась процедура выборов руководства академии наук: избрали президента (им стал председательствующий), вице-президента, ученого секретаря. Геннадия Федоровича избрали почетным академиком. Всем остальным, присутствовавшим здесь, достались звания действительных академиков. Недовольных не оказалось.
Под конец председатель предупредил собравшихся, что каждый из избранных должен сдать по двести долларов - "для юридической регистрации, и - чтобы отпечатать красиво оформленные дипломы академика", затем поздравил всех присутствующих с избранием, и на этом процедура создания новой академии наук закончилась. Длилась она часа три; люди явно собрались здесь после работы, да еще устали от непрерывного трехчасового заседания, так что под конец начали поторапливать председателя, чтобы сокращал формальности и побыстрей закруглялся, в то время как председатель уговаривал остальных "потерпеть еще немного"...
Я боялся, что после собрания затеют банкет и мне придется как-то увиливать от него - сидеть с совершенно незнакомыми людьми на чужом пиршестве нисколько не хотелось, да и поздно уже было, а на улице - темно и морозно. Но, слава Богу, покончили с собранием быстро и как-то очень уж прозаически: раздалось всего два-три жидких хлопка, затем участники его разом встали и мигом разошлись - будто их волной смыло, так что мы с Геннадием Федоровичем, самые пожилые и медлительные среди этих вертких торопливых людей, покинули помещение последними.
Вышли на пустынный о такую глухую пору двор, под тусклый свет наружного освещения, при котором зимний вечер казался еще темнее и мрачней, и неуверенно двинулись в сторону трамвайной остановки.
Пока добирались до нее, я высказал Геннадию Федоровичу свое недоумение слишком уж невзаправдошной какой-то, игровой, комедийной нарочитостью только что виденного и невзрачностью обстановки, в которой все это происходило (непонятно: то ли из соображений конспирации - то ли от недостатка средств на аренду помещения посолидней?). Геннадий Федорович, повидавший на своем веку побольше моего, лишь добродушно ухмылялся в бороду и немногословно комментировал виденное по-своему:
- Да просто шустрые ребята - не сидится на месте. Молодые еще, не наигрались в звания и должности, не сумели вписаться в нынешние официальные структуры... Да, конспирируются, торопятся застолбить идею, пока их не опередили... А, с другой-то стороны, свобода же: делай все, что не запрещено, - и кому какое дело, где, как, в каких формах они решили объединиться? Вдруг да выйдет что-нибудь из этой химеры? - и добавил не без удовлетворения: - Между прочим, почти все - мои ученики...
Уже после этого случая я стал обращать внимание на то, как именно в те годы пошло настоящее поветрие на подобные "академии": число их в стране начало расти до бесконечности; едва ли не в каждой отрасли знаний и в каждом виде деятельности возникло по академии наук. Это - не считая вузов, которые, все поголовно, превратились если не в университеты, то уж в академии обязательно, так что само слово "академия" девальвировалось до абсурда, а число "действительных академиков" среди чиновников, бизнесменов, рядовых вузовских преподавателей, писателей, художников, просто городских обывателей в одном только в Красноярске выросло до неприличия - ведь диплом академика теперь может достать (или купить) едва ли не каждый, у кого завелись в кармане деньги.
* * *
У меня осталось несколько магнитофонных кассет с записанными на них беседами с Геннадием Федоровичем. Записывал я беседы потому, что многое из того, что он рассказывал мне о своей деятельности в электрофизике, было недоступно моему пониманию на слух, да еще с первого раза; непонятны были многие научные и технические термины, - и, чтобы что-то уяснить себе в его рассказах, я потом прослушивал кассеты дома.
Главным образом меня, конечно, интересовали те темы и проблемы, которыми занимался он сам. Однако он умел ловко увиливать от прямых ответов на мои прямые вопросы; да оно и понятно: многие из этих тем были секретными; при этом его, видимо, еще пугал мой диктофон; что уж он обо мне тогда думал? И все-таки я наслушался от него много интересного.
Помню, однажды, когда он рассказывал об электрических цепях, я признался ему, что, хотя в свое время и прошел в техническом вузе курс электротехники, однако не совсем понимаю природу электричества: каким образом, например, формируются в цепи потоки электронов?.. И он огорошил меня ответом:
- Ты знаешь... Строение атома, протоны, электроны - ведь ничего этого на самом деле нет; это лишь упрощенная схема из школярской физики - чтобы как-то наглядней объяснить процессы.
- А как же - на самом деле? - несказанно удивился я.
- Не знаю. Никто этого не знает. Но - странное дело! - все это работает и подчиняется законам так, будто есть на самом деле.
- Но какие-то же элементарные частицы существуют? - не унимался я.
- Да нет никаких частиц. То есть они есть, но никакой материи там нет - просто поля и сгустки чистой энергии, плазмы. И я состою из плазмы, и ты, и все люди, и все вещи. Я бы назвал ее протоплазмой.
- Но, насколько я помню из школьной биологии, протоплазма - это то, чем наполнена живая клетка! - возразил я.
- Неправильно это. Просто биологи присвоили себе это название. На самом-то деле вся Вселенная состоит из протоплазмы.
- А почему она неравномерна - где густо, а где пусто?
- Разные состояния ее, сжатость или разреженность, дают разницу потенциалов. Таким образом из нее все формируется.
- А отчего возникает разница потенциалов?
- Если бы я знал! И, по-моему, никто из физиков толком не знает, отчего это зависит в природе...
Нет, у меня решительно не укладывалось в голове - как так: чтобы физик, работающий с электричеством, не понимал природы электричества!
- Скажите, а вам не тяжело так думать? - спросил я его не без иронии.
- Не знаю... Нет, - спокойно ответил он. И добавил: - Хотя я бы много дал, чтобы как следует знать эти первоосновы.
- А зачем - обязательно знать? - задал я тогда еще один провокационный вопрос.
- Как "зачем"? Тогда человек станет властелином Вселенной!
- И вы верите, что когда-нибудь он будет властелином?
- Верю, - спокойно ответил он.
* * *
В советское время в городах существовал огромный дефицит мясных продуктов питания, и, чтобы снять, хотя бы частично, недовольство рабочих и служащих на предприятиях этим дефицитом, партийные власти передавали для "шефства" этим предприятиям самые отсталые и нерентабельные, близкие к полному развалу сельские хозяйства, желая убить этим двух зайцев: во-первых, удержать эти сельские хозяйства от полного развала, а, во-вторых, как-то подкормить таким образом городской рабочий класс, чтобы дело не дошло до социального взрыва. Однако для руководителей городских предприятий такие подсобные хозяйства были страшной обузой и постоянной головной болью: на содержание их отвлекались рабочая сила с предприятий и значительные денежные средства, а проку от них было мало: продукции они давали с гулькин нос, и была она непомерно дорогой.
Было такое хозяйство и у ЦКБ "Геофизика". Находилось оно очень далеко - в Хакасии, в предгорьях Кузнецкого Алатау, в 300 км от Красноярска, в таежном поселке Беренжак. Была там небольшая отара овец и небольшое стадо коров; но ЦКБ приходилось содержать в поселке за свой счет, кроме животных, еще дизельную электростанцию и дорогу до поселка, а также парк тракторов и автомашин, так что, при такой-то удаленности, товарная продукция получалась едва ли не по цене золота.
Но Г. Ф. Игнатьев ценил Беренжак, только - по другим причинам. Первая - там был идеальный полигон для испытания образцов новых изделий ЦКБ: ведь там нет никаких техногенных помех. Вторая - там со временем сложилась прекрасная база отдыха для работников ЦКБ: кругом чистейшая горная тайга, обилие в тайге ягод, орехов, дичи... И многие работники ЦКБ постепенно эти достоинства оценили: стали все чаще ездить туда в отпуска, на отдых, на охоту, а для детей работников ЦКБ там был устроен летний пионерский лагерь.
Зачем я так подробно рассказываю эту историю о Беренжаке, и какое она имеет отношение к самому Г. Ф. Игнатьеву? А вот какое: когда, начиная с 1992 г., начался развал экономики в стране и ЦКБ "Геофизика" оказалось без оборонных заказов и, стало быть, без доходов - руководству пришлось по элементарным финансовым причинам отказываться от Беренжакского подсобного хозяйства. И тут Геннадий Федорович загорелся еще одной фантастической идеей: решил на базе этого подсобного хозяйства организовать собственное фермерское хозяйство.
В ту пору он много и с воодушевлением рассказывал мне об этом своем будущем фермерском хозяйстве, причем больше говорил не о практических проблемах, которые должны были неизбежно перед ним встать - а о преимуществах сельской жизни против жизни городской и о проблемах нравственного порядка: о том, как это здорово, как полезно и приятно - жить близко к земле, среди прекрасной природы, заниматься сельским трудом, выращивать натуральные продукты питания, приучать к сельскому труду своих детей; да хорошо бы создать там санаторий или базу отдыха с привлечением туристов-горожан, а, быть может, даже и туристов-иностранцев, да создать там конеферму, да организовать конные туристские маршруты по дикой горной тайге...
Он перевез в Беренжак свою семью: жену и детей, - но сам бывал там только наездами - слишком много было у него дел и нерешенных проблем в городе.
Я как человек, родившийся и выросший в селе, и, кроме того, имеющий в селе дом, а потому не теряющий постоянной связи с селом, прекрасно представлял себе неимоверные трудности, с которыми Геннадий Федорович, человек, всю свою сознательную жизнь проживший в городе, неизбежно столкнется, не просто начав жить в селе, а еще и взявшись организовать там большое хозяйство, да еще в такое время, когда экономика страны начала разваливаться и развал этот коснулся, в первую очередь, села и озлобил селян. Знал я и то, как отчужденно и подозрительно, если не враждебно, относятся селяне к чужакам, тем более если чужак развивает там, на их глазах, бурную деятельность - так что жизнь в селе для этого горожанина оборачивается, в первую очередь, такими чисто человеческими проблемами, как отношения с соседями, адаптация к совершенно новым условиям жизни, элементарное умение вести сельский дом, ухаживать за животными, пахать, сеять, собирать посеянное и вообще - хозяйствовать на земле... Я пытался говорить с Г. Ф. об этом, но он, человек, необыкновенно уверенный в своих силах и организаторских возможностях, почти не слушал меня - больше говорил сам. А потому при встречах с ним я лишь расспрашивал его: как там у него идут дела?.. Меня даже тянуло когда-нибудь съездить туда с ним, взглянуть на всё своими глазами и, быть может, даже написать очерк о таком новом по тем временам деле, как фермерство - но съездить так и не получилось. По-моему, Г. Ф. сам не очень хотел, чтобы я туда ехал.
Не помню точно, через какое время (кажется, года через три с той поры, как он загорелся мыслью о фермерском хозяйстве) он перестал говорить о своих сельских планах с восторгом - а лишь морщил лицо, мотал головой, как от зубной боли, и говорил о Беренжаке все скупее, с выражением крайней озабоченности, и я понимал по его тону, что обо многом он еще умалчивает... В конце концов, он совсем перестал рассказывать о нем, а на вопрос, как там дела - безнадежно махнув рукой, произносил: "Хреново!"
* * *
Естественно, меня очень интересовала и притягивала к себе его необыкновенно яркая, разносторонне талантливая, кипучая и противоречивая личность. Я чувствовал, что мне не уйти от соблазна написать о нем, хотя еще понятия не имел, что именно у меня получится: документальный ли очерк - или некое художественное повествование с главным героем, прототипом которого непременно станет сам Геннадий Федорович? Однако масштабной и разносторонней натуры его я в те годы был не в состоянии увидеть целиком: многое в нем было от меня скрыто - и оттого что работал он в засекреченной организации и занимался секретными делами, и оттого что я поздно с ним познакомился и слишком мало знал о нем и его прошлом.
Особенно меня интересовало, где, в какой семье, в какой атмосфере он родился, рос, учился - т. е. откуда растут корни его натуры, его интересов, направлений его деятельности? - и когда я несколько раз принимался расспрашивать его об этом, он, отделываясь короткими фразами (поскольку голова его постоянно бывала чем-то занята, а мне неловко было наседать на него), отвечал мне, что с недавних пор (может, даже в ответ на мои расспросы?) он, будто бы, пробует дома вечерами изложить на бумаге свои воспоминания о родителях, о детстве и юности...
Кроме того, во время наших с ним бесед он в виде отступлений от серьезных научных тем принимался коротко излагать мне свои житейские принципы и воззрения, поясняя при этом, что пишет вечерами еще и трактат под названием "Каноны житейской мудрости", и когда напишет, то обязательно даст прочесть... Я даже видел однажды у него дома эту рукопись, однако читать ее при его жизни мне так и не довелось.
* * *
Через несколько лет после его смерти, когда, по моим прикидкам, боль утраты у его наследниц, по моим прикидкам, должна была притупиться, я наведался к ним - мне очень хотелось взглянуть на его рукописное наследие: что же оно собою представляет?..
И вот вместе с его дочерьми Анастасией и Дарьей мы разбираем это его рукописное наследие.
Состоит оно из многих-многих папок разного объема. Однако большинство их - с деловой перепиской (ох уж эта "деловая" переписка с чиновниками всех рангов, которая ничего ему не принесла, кроме неудовлетворенности, зато отняла у него много душевных сил и времени, которое такой талантливый человек, как он, мог бы использовать куда плодотворней!), а также папки с научно- техническими проектами, расчетами, эскизами и описаниями. Они, наверное, заинтересуют специалистов. Меня же интересовало, главным образом, не техническое, а литературное его наследие.
И мы нашли там несколько папок с, условно говоря, литературным наследием. В папках - черновики рукописей, написанных ужасным, необычайно трудно разбираемым почерком, а также машинописные тексты, отпечатанные с помощью плохой печатной машинки на плохой грязно-серой бумаге. Причем сами папки имеют следующие названия: "Физика и религия", "Книга по психологии", "Мои наблюдения и размышления"...
К сожалению, эти рукописи фрагментарны. Писались и собирались они, видимо, отдельными страницами в течение многих лет; при этом они имеют вид незаконченный и требуют - если бы вдруг появилась возможность их издать - большой и кропотливой доработки.
Самое же интересное для меня - мы нашли там папку под названием "Рассказы". Однако оказалось в ней, к сожалению, всего несколько коротких, в две-три странички, рассказов о детстве и студенческой поре. Я ожидал, что этих рассказов будет гораздо больше, и я смогу проследить по ним, где, в какой среде он родился, учился и развивался. Да, увы, и сами эти рассказы слишком фрагментарны - общей картины по ним не составить.
Однако совершенно неожиданно для себя я обнаружил в той папке большой цикл под названием "Беренжакские рассказы". Цикл помечен 1995 годом.
Жанр этих самых "Беренжакских рассказов" я бы определил, скорее, как документальные очерки с ужасающе жестокой правдой описания жизни современного сибирского таежного поселка, ныне заброшенного и полудикого, поскольку там еще в конце 50-х годов ХХ века из-за нерентабельности (поскольку был расформирован лагерь политзаключенных) закрылось предприятие, горный рудник... Беренжак и его население, по-видимому, настолько поразили Геннадия Федоровича своей заброшенностью и дикостью, что он не мог заглушить своего переживания по этому поводу иначе, как выплеснув его на бумагу.
Несмотря на свои эмоции, он, с его взглядом ученого-"технаря", привыкшего иметь дело только с реальными фактами, без всякой предвзятости, сентиментальной окраски и романтизации фактов, дает поразительные по правдивости картинки глубочайшего морального разложения жителей этого поселка и на примерах конкретных человеческих судеб беспристрастно прослеживает, каким образом так называемые "простые люди", предоставленные самим себе, дичают и опускаются до полуживотного состояния, а в поселке "правят бал" лишь наглость, хитрость, жестокость и беспробудное пьянство, если там нет реальной власти, нет реальных очагов культуры: школы, клуба, - и отсутствует какая бы то ни было сельская интеллигенция.
Кроме черновиков рассказов, там был и чистовой вариант этого цикла очерков, отпечатанный на машинке при жизни автора и требовавший лишь редакторской доработки - автор бывал не в ладах с грамматикой и стилистикой русского языка. Я взял на себя труд отредактировать их и слегка изменил название, назвав их более точно: "Беренжакские очерки". Они опубликованы в журнале "День и ночь" (N 2, 2009 г.), а также в настоящем издании (см. Приложение N 3).
* * *
И еще одна тема постоянно занимала его: отношения между мужчиной и женщиной. Несмотря на его возраст "далеко за шестьдесят", а также на драматизм его тогдашнего положения и прочие всевозможные заботы, одолевавшие его, он при случае на эту самую тему охотно говаривал...
Как-то в один из выходных дней он пригласил меня к себе домой с просьбой внимательно прочесть черновики его деловых писем высокопоставленным лицам в Москву и исправить в них грамматические и стилистические ошибки, т. к. возлагал на эти письма большие надежды. Я же, согласившись прийти к нему, заодно попросил разрешения побеседовать с ним под диктофон в домашней обстановке, в его свободное от занятий время. Для меня было существенно именно это: чтобы он был свободен от дел, ни на что не отвлекался и чтобы разговор наш получился серьезным и целенаправленным. До этого мы общались, главным образом, в его лаборатории-ангаре - так и ему, и мне было удобно: сам он проводил там, в окружении своих "детищ", много времени и чувствовал себя свободно, как дома - он, можно сказать, жил там; в то же время ангар был расположен недалеко от моего дома, и я иногда заходил туда к нему - посмотреть, чем он занят, и перекинуться словом. Но он в своей лаборатории бывал слишком сосредоточен и слишком занят своими делами и своими мыслями.
Я пообещал прийти к нему домой под вечер.
Сотовых телефонов тогда еще не было; днем в тот день я ездил в центр города по делам, дела свои сделал неожиданно быстро и на обратном пути завернул к нему намного раньше оговоренного времени. Приезжаю, поднимаюсь лифтом, звоню в дверь. Дверь резко распахивается, и первым делом из квартиры выскальзывает и торопливо сбегает по лестнице какая-то молодая женщина. Я пропускаю ее, затем вхожу в квартиру и вижу в прихожей Геннадия Федоровича. Обычно сдержанный, внешне спокойный, на этот раз он взволнован и раздосадован: оказывается, я пришел не вовремя и спугнул своим звонком женщину, с которой у него "наклевывалась" физическая связь (в досаде он сказал это по-мужски прямо и грубо).
Я собрался было тут же уйти, но он удержал меня, через некоторое время, выговорившись, успокоился и повел меня показывать свою квартиру (которая, кстати говоря, состояла из двух соединенных вместе стандартных квартир, причем большая часть комнат в квартире заставлена какими-то двигателями, приборами и завалена металлическими деталями, словно это не квартира, а филиал цеха), а затем провел в свой кабинет, где мы, наконец, сели и занялись его деловыми письмами.
Работа наша (т. е. сочинение отредактированных писем) отняла минут сорок; а потом, как договаривались заранее, начался вечер вопросов и ответов.
От той трехчасовой беседы у меня осталась магнитофонная запись. Беседа почти целиком была посвящена теме мужчины и женщины, хотя я не наводил его на эту тему - меня интересовали, главным образом, его мировоззрение, его взгляды на жизнь вообще и на человеческую - в частности, однако, о чем бы я с ним в тот день ни заговорил - он упорно переводил разговор на женщин.
Что же касается прочих его взглядов на жизнь, которые я все-таки попытался тогда из него выудить (и о которых он писал в своих разрозненных заметках, собранных в папке под названием "Книга по психологии человека и общества") - я бы разделил эти его взгляды на несколько главных утверждений.
Если изложить их кратко, выглядят они примерно так: жизнь человеческого общества - это броуновское движение, хаос, из которого общество в состоянии выбраться, во-первых, только с помощью отдельных творческих личностей и их творческого начала, а, во-вторых, с помощью накопленной поколениями информации. Вопреки традиционным марксистским взглядам на движущие силы человеческого общества, главные движущие силы, согласно Г. Ф. Игнатьеву - это чувства и инстинкты человека: страх, голод, инстинкт самосохранения, родительский инстинкт, жажда наслаждения, в том числе и сексуального; однако самое главное в человеческой жизни, вокруг чего всё вертится - это отношения мужчины и женщины, причем неизбежными результатами этих отношений должны быть половой акт и следующее за ним продолжение рода...
И вообще о проблемах и интересах, занимавших его (после профессиональных научно-технических интересов), можно судить по названиям отдельных глав в рукописной "Книге по психологии человека и общества" (я перечислю их по порядку, как они расположены в рукописи): "Природа и человек", "Человек и общество", "Подчиненные и начальники", "Родители и дети", "Мужчина и женщина", "О сексе", - и т. д. Есть даже глава "Законы физики в человеке и обществе", а в ней - такие подзаголовки: "Всемогущее гауссовское распределение", "Функция Бесселя" и т. д. Причем, судя по оглавлению, которое расположено в начале рукописи, он не успел написать и половины задуманных им глав, хотя есть дата, когда книга была начата: 1970 год.
Что касается структуры рукописи, то текст ее состоит большей частью из обширных рассуждений, отчасти научных, а отчасти бытовых, житейских. Иногда это - набор пословиц, поговорок и бродячих сентенций и афоризмов на определенную тему, иногда - набор собственных его сентенций.
Что же касается глав, посвященных собственно отношениям мужчины и женщины, то их отличает несколько особенностей. Во-первых, это знание темы, жесткая прямота, вплоть до цинизма, и односторонний, чисто мужской, потребительский, взгляд на женщину. Во-вторых, в этих главах автор горячо возмущается тем, что делала с женщиной советская власть: якобы обеспечивая равенство полов, власть эта вынуждала женщину нести ребенка в ясли, в детсад и работать потом наравне с мужчиной, что упрощало женщину и практически превращало ее в мужчину; эта власть ничего не делала для того, чтобы мужчина мог материально обеспечить семью, а женщина бы могла чувствовать себя при этом женственной и красивой: власть не могла обеспечить ее ни хорошей одеждой и обувью, ни хорошей парфюмерией и галантереей. Заставляя женщину работать на производстве, отбирая таким образом ее у ее детей и семьи, эта деспотичная, бескультурная власть разрушала семью, а, разрушая семью, разрушала и само общество, ибо, подчеркивает Г. Ф. Игнатьев, по Ф. Энгельсу, семья - это первичная экономическая и социальная ячейка; без нее общество неизбежно гибнет (все, сказанное мною в этом абзаце - лишь сокращенные цитаты из его рукописи).
В-третьих, в этой своей рукописи он очень высоко ценит чувство влюбленности и любви между мужчиной и женщиной, и при этом говорит о совершенно разном социальном предназначении мужчины и женщины: назначение женщины - рожать и воспитывать детей, поддерживать семейную атмосферу, следить за собой, чтобы постоянно возбуждать мужнину влюбленность, в то время как мужчине эта влюбленность должна давать силы работать и творить с удвоенной, с утроенной энергией, с лихвой компенсируя таким образом те потери, которые понесет общество, если женщина перестанет работать на производстве, зато все свои физические и душевные силы отдаст семье, мужу и детям. "Бодрость духа - только через влюбленность! Если я влюблен - я горы переверну, но сделаю то, что задумал!" - пишет он.
И в то же время эти записи об отношениях мужчины и женщины пестрят сентенциями сомнительного, даже дурного вкуса, вроде таких вот: "Прожить всю жизнь с одной женщиной - скучно. Я - за гарем. Одной женщины мне мало для общения", - или: "Чтобы привлечь внимание женщины, с ней надо говорить о чем попало и как попало", - или: "Мужчина краснеет только два раза: в первый - когда не может второй раз, и второй - когда не может в первый раз"...
Когда я читал эту рукопись, мне показались немного странными, в какой-то мере даже болезненными и его чрезмерное внимание к вопросам отношений мужчины и женщины, в том числе и к сексу, и его взгляд на все остальные проблемы человеческой жизни через призму этих отношений. Может быть, думал я, это оттого, что организм его был настолько могучим и в нем бродило столько активной жизненной энергии, что она бурлила в нем и не давала ему покоя, несмотря ни на возраст, ни на жизненные передряги и удары судьбы?
Но когда я беседовал с одним из очень близко знавших его друзей, то узнал от него об одной драматической ситуации, которая случилась с Геннадием Федоровичем в молодости и, видимо, оставила в его душе глубочайший след, не заживавший в течение всей жизни: накануне свадьбы его вероломно бросила, уйдя к другому, невеста. И сразу многое стало мне понятным!.. Похоже, он всю жизнь потом доказывал той сбежавшей от него женщине свою мужскую состоятельность: что он бесконечно талантлив, трудолюбив, настойчив в достижении своих целей и, в конце концов, что он - неутомимый любовник и прекрасный семьянин; именно отсюда, может быть, его огромная работоспособность, его упрямство и честолюбие, его докторская ученая степень, его изобретения, его Ленинская и Государственная премии, его два брака и семеро детей от двух браков, в том числе шестеро - от последнего...
* * *
Может ли нынче заинтересовать широкого читателя все то, о чем он писал в своих трактатах?
Внимательно прочитав эти мировоззренческие, так сказать, записи Г. Ф. Игнатьева, я беру на себя смелость дать им краткую оценку.
"Книга по психологии человека и общества" задумывалась автором как собрание спонтанно записанных им собственных взглядов на политику, на экономику, на социальное устройство общества, а также - собственных взглядов автора на окружающих его людей: мужчин, женщин, детей, друзей, товарищей, своих начальников и подчиненных. Однако все, что им написано в этой "Книге...", судя по торопливости и крайней отрывочности записей, является, во-первых, только конспектом задуманного им труда, который, скорей всего, выполнен им лишь для самого себя - чтобы привести в порядок собственные мысли на перечисленные выше темы. Во-вторых, многое из написанного, наверное, могло быть интересно именно тогда, когда было написано: в советское время, - а теперь стало рядом банальностей и общих мест.
Дело в том, что за рубежами Советского Союза в ХХ веке было накоплено огромное количество профессионально выполненных гуманитарных исследований и написано литературы по философии, социологии, футурологии, психологии человека; однако при тотальной цензуре советский человек имел обо всем этом весьма скудные и искаженные сведения, или вообще никаких сведений не имел, а потому многие советские люди, пытавшиеся на свой страх и риск критически осмысливать проблемы отдельного человека и общества в целом, да еще и откровенно писать об этом, вынуждены были, во-первых, делать это подпольно, никому не показывая написанного, а, во-вторых, тратить на это силы и время, не подозревая, что изобретают "деревянные велосипеды". А теперь, когда опубликовано все, от чего советский человек старательно ограждался - выяснилось вдруг, что мировая мысль, да и отечественная тоже, та, что держалась в "спецхранах" и была недоступна широкому читателю, ушла в течение ХХ века далеко-далеко вперед; в результате почти все, написанное доморощенными философами и писателями советского времени, оказалось дилетантским, наивно-простодушным, а потому никому нынче не нужным и не интересным. То же самое можно сказать и о рукописях Игнатьева.
Однако дело в том, что для него самого эти рукописи были не главным делом, а всего лишь занятием на досуге, которого у него (к сожалению - или к счастью?) было очень мало. Главное же, что он, как уже сказано выше, был талантливым (а, может, даже гениальным) ученым и конструктором, изобретения и разработки которого до сих пор обладают огромной ценностью и являются (да, вероятно, еще долго будут) государственной и военной тайной за семью печатями.
Но когда эти тайны, наконец, устареют, завесы секретности с них спадут и о жизни Геннадия Федоровича можно будет рассказать во всех подробностях - а как можно всерьез и во всех подробностях рассказывать о главном конструкторе, не рассказывая об основных его занятиях и его главных детищах (как, к примеру, сейчас пишут и рассказывают о Королеве, Курчатове или Туполеве)? - вот тогда будущему исследователю биографии Г. Ф. Игнатьева, вероятно, сослужат хорошую службу и эти мои краткие записи о нем, и его собственные заметки и рукописи. Думаю, что такая яркая и талантливая личность, как личность Г. Ф. Игнатьева, достойна того, чтобы мы все (т. е. хотя бы, по крайней мере, его земляки) знали о его жизни как можно больше. Я верю, что это время когда-нибудь настанет.
* * *
Есть еще один вопрос, связанный с памятью о Г. Ф. Игнатьеве: после него остались разрозненные, хранящиеся в разных местах, в том числе на месте его бывшей работы, а также в вузах, где он преподавал, в квартирах его наследников и учеников, различные документы, связанные с его именем: проекты, разработки, фотографии, рукописи; сохранились действующие модели изделий и сами изделия, пока еще не уничтоженные временем, не украденные и не сданные в металлолом... Все это необходимо собрать и сохранить, а для этого нужен музей, какую бы форму он ни имел.
Ученики его предлагали администрации г. Красноярска создать в городе музей Игнатьева. В этот музей можно было бы приглашать школьников, студентов, инженеров, ученых; в нем можно было бы читать лекции, проводить Дни науки и техники, организовывать научные конференции, симпозиумы. Однако администрация города на это предложение пока никак не откликнулась. Аналогичные предложения делались руководству Красноярского госуниверситета и Красноярского политехнического университета - итог тот же. Удивительное единодушие!..
В газете "Красноярский рабочий" (N 38 от 6 марта 2009 г.) мною была опубликована статья, в которой я расширил эту тему - я предложил создать в Красноярске Технический музей: ведь и в краевом центре, и во всем Красноярском крае полно предприятий, продукцией которых может гордиться не только город или даже край, но и страна в целом, и на всех этих предприятиях были и есть свои талантливые конструкторы, инженеры, техники, рабочие, которые создавали эту продукцию, и тоже, наверное, есть образцы этой продукции, которые пылятся где-нибудь в неприспособленных помещениях или вообще на задворках, вдали от людских глаз, приходя в негодность и попадая в металлолом, - так почему бы в Красноярске не создать Технический музей и не выставить в нем на всеобщее обозрение все рукотворные технические чудеса, созданные интеллектом и руками наших земляков? Думаю, что не последнее место среди этих технических чудес заняли бы изобретения и разработки Г. Ф. Игнатьева. Я предложил в той статье идею, где и как этот музей организовать, а в конце ее добавил: "У кого есть идеи лучше - пожалуйста, предлагайте!" И на эту статью в самом деле появились отклики! Один из авторов такого отклика, сотрудник Красноярского научного центра РАН, д. б. н. Н. С. Печуркин предлагает расширить эту идею: создать Красноярский музей науки и культуры, - сообщая, что в КНЦ РАН имеются уникальные, не превзойденные в мире разработки, которые тоже можно было бы показывать в этом музее. Однако руководители города и края отвечать на эти предложения пока что по-прежнему не торопятся.
Ну, а нам остается уповать лишь на то, что память о таких людях, как Г. Ф. Игнатьев, и благодарность им за их таланты и труд на благо и во славу Отечества останется жить в наших сердцах навсегда.