Удивительно, какие бывают на свете нелепые люди! Причем бывают они двух типов: нелепо смешные - и нелепо неприятные; о случайной встрече с одним таким и хочу рассказать. Состоялась она давно, теперь уже ровно десять лет назад; все порывался написать о ней и каждый раз останавливался: художественная проза нелепыми случаями не занимается - это удел медицинской и уголовной хроники, однако мой случай, по-моему, не подпадает ни под то, ни под другое... Надеялся встроить в какой-нибудь текст, - но стоит он в памяти наособицу и никуда не вписывается. И заняла-то встреча не более получаса - а так впилась в память, что не избавиться иначе, как только описать: проверено многократно.
Я даже число запомнил, когда это произошло: в самый канун Крещения, вечером 18 января. Был, как и полагается о такую пору, добротный, градусов за двадцать, морозец; я припозднился с зимними делами на даче, приехал на электричке часов в десять вечера, причем - с объемистой хозяйственной сумкой, сошел, не доезжая до главного вокзала, на посадочной платформе, спустился к автобусной остановке и жду автобус. В это время со стороны жилого квартала подошел к остановке невысокий мужчина, одетый слишком форсисто для крещенского морозца: в кожаной курточке с белым кашне, в перчатках, в кепке, и - с полупустым пластиковым пакетом в руке. Постояв немного, он ринулся прямиком ко мне, самому ближнему - там стояло еще двое или трое - и, опахнув меня алкогольным дыханием, спросил:
- Скажи, отец: как доехать до Николаевской церкви?..
Не ведая того, он поставил меня перед дилеммой: отвечать - не отвечать? К тому времени я уже держался привычки не заговаривать на улице со случайными людьми, тем более - пьяными, тем более - если к тебе обращаются так развязно-запанибратски; легче всего буркнуть: "не знаю", - и отойти подальше от докучных разговоров. Однако больно уж нетривиальный вопрос задал мне человек: он, кажется, ищет дорогу к Храму? Так что я ему ответил, но лишь - вопросом на вопрос, да еще - с ироническим ударением на последнем слове:
- А чего тебе там делать, сынок? - потому что, хотя на остановке было полутемно и я не мог определить его возраста - однако за сыновний возраст он уже явно перевалил.
Да, я спровоцировал его на диалог, не знаю, зачем. Может, просто скучно было стоять и ждать автобус, который в столь позднее для зимы время неизвестно когда придет - или человек и в самом деле заинтересовал меня столь неожиданным вопросом?.. Только он придвинулся ближе и, еще гуще дыша алкогольным смрадом, горячечно заговорил, чуть ли не исповедуясь:
- Да, понимаешь: пили, пили с зятем, и - дай, думаю, съезжу, помолюсь - может, грехи отмолю? - да свечку поставлю! Сегодня же, говорят, всенощная будет? Не молился никогда! Бутылку вот взял, - тряхнул он пакетом.
- Как же так: поехал в церковь и не знаешь, где она? - рассмеялся я. - Ты ее там не найдешь. Поезжай лучше в центр - там большой храм есть...
Тут я должен пояснить для плохо знающих наш город: Николаевское кладбище вместе с крохотной церковкой окружено со всех сторон "частным сектором". Не знаю: санитарные ли нормы не позволяют строить там крупные дома или сами дольщики не хотят там селиться? - только вокруг кладбища остался большой квартал этой самой, реликтовой, так сказать, частной застройки с избами, палисадниками, тяжелыми воротами и глухими заборами, а саму церковку за домами почти не видать.
- Да нет, мне именно туда надо! - все так же горячечно объясняет собеседник. - Мать у меня там лежит, давно не был - забыл дорогу!
- Ладно, - говорю, - покажу, где сойти - мне в ту же сторону ехать, а там спросишь, - и тут как раз подошел наш автобус. - Садись, поехали!
Забрались мы с ним в полупустой автобус, рассчитались; я сел на ближайшее к двери сиденье; он уселся рядом и, всмотревшись в меня попристальней при более ярком, чем на улице, свете, спрашивает:
- Слушай, земеля, а сколько тебе лет?
- Какая тебе разница? Сколько есть - все мои! - отвечаю грубовато - не хватало еще отчитываться перед ним за свои годы!
- Нет, а все-таки? - допытывается болтливый собеседник.
- Слушай, земеля, а ведь мы с тобой погодки! - и норовит меня пьяно обнять. Я отстраняю его, пытаясь утихомирить:
- А чему тут радоваться? - и, невольно всматриваясь в его лицо с пьяно поблескивающими темными глазами, очень, однако, бледное, и - без единой морщинки, говорю строго: - Только брось заливать: по-моему, ты не досчитал себе лет пятнадцать.
- Во, гадом буду, честно! - энергично чиркнул он пальцем по шее и забормотал, уже без прежней горячности - а, скорей, с чувством превосходства над моей неосведомленностью: - Я тебе совет дам: никогда не волнуйся, спи спокойно - и станешь, как я! Решай свои проблемы сразу, махом: р-раз, и всё! - и всегда молодой будешь, как ангел!
- Да не получается - сразу, - говорю.
- А надо сразу, с первого шага: ты - или они! Я всегда так делал - а потом спал спокойно!..
И тут я относительно него кое-что понял. Выдавали его и лексикон с земелей и гадом буду, и умение мгновенно знакомиться и назойливо навязывать себя, и состояние постоянного нервного возбуждения...
В молодости, приехав после института на "комсомольскую стройку", я несколько лет проработал с заключенными-уголовниками; между собой мы, "линейщики", так их и звали: "наши комсомольцы", - а фактически-то все эти годы и сами провели за проволокой, в их компании, приезжая домой лишь ночевать. И чего только я за эти годы ни насмотрелся и ни наслушался! И научился бегло распознавать типажи тамошних насельников. Знаю, что после длительных, не менее шести-семи лет, отсидок на их характерах и лицах остается несмываемая лагерная печать, и как ни прячь ее потом - человеку опытному легко ее распознать по стати, по походке, по выражению глаз, по интонациям в голосе и уж тем более - по лексикону; и я понял: мой автобусный попутчик - один из этих несчастных, причем самый неприятный: взрывной и непредсказуемый; на зоне такие рвутся в паханы, но им не хватает для этого выдержки и силы характера. Оставаясь в шестерках у паханов, они, вечно не удовлетворенные своим положением, бывают злы, коварны и жестоки до садизма... И, будто в подтверждение моей догадки, он, горячо дыша мне в ухо, продолжил бормотать свою пьяную исповедь:
- Хотел на Рождество - пропустил: бухаю по-черному. Зятя звал - не хочет... Взял вот бутылку и пошел... Тринадцать лет, две ходки... Надо же когда-то, верно?.. Только ты это, смотри, не пропусти - скажешь, когда?..
- А бутылка-то зачем? - спрашиваю насмешливо.
- Для смелости, - улыбается, и тут же мрачнеет: - Страшно: я же все проблемы махом решал: р-раз - и всё, и спал спокойно... Слушай! Пойдем со мной, а? Ты мужик, смотрю, нормальный.
- Да ты что! - говорю. - Мне еще пять остановок. Пешком, что ли, потом пилить? Меня дома ждут.
И тут мы подъехали к остановке; автобус встал, распахнулась дверь.
- Всё, - говорю ему, - выходи! - и пока он выходил, я через распахнутую дверь глянул на улицу. Остановка была освещена, но совершенно пуста; дальше, за ней, густо темнело пространство "частного сектора" - взгляд едва различал в темноте домики... А мой спутник, выйдя и тотчас оценив обстановку, ринулся обратно, встал в двери и взмолился ко мне:
- Проводи, а? Ничего не вижу и не знаю, куда идти!
Конечно, мне было его немного жаль - но выходить не хотелось. Между тем водитель повернулся к нам и рявкнул через микрофон:
- Решайте быстрее - мне ехать надо!
- Ладно, - сказал я, взял сумку и вышел, весьма недовольный тем, что невольно становлюсь исполнителем чужой воли...
На самом деле на улице было не так уж и темно, как виделось из автобуса: в легком морозном тумане горели фонари, кое-что освещая. Осмотревшись (бывал я в этом районе уже давненько) и, разобравшись, куда идти, говорю попутчику хмуро: "Давай за мной!" - и иду вперед, слыша лишь, как он торопко хрустит сзади снегом в своих легких туфлишках.
Вошли в неширокую улицу. Кругом за заборами и палисадниками - засыпанные снегом избы со светящимися окнами, тусклыми от морозных узоров; посреди улицы - укатанная дорога, а меж дорогой и заборами - сугробы, как в деревне. На улице - ни души. И тишина.
Метров через сто я остановился.
- Вот, - говорю спутнику, - так прямо и иди. Метров через триста - отсюда, к сожалению, не видать - улица упрется в забор. Это - кладбищенский забор. Перед забором - проулок; повернешь по нему налево, пройдешь еще метров двести, и тут тебе - церковь. Понял?
- Понял, - отвечает он, не решаясь, однако, тронуться с места.
- Ну, так и иди, - повторяю, повернувшись и собираясь уходить.
- Проводи, земеля, а? Вот чегой-то страшно мне - не идут ноги.
- Иди-иди, сам дойдешь! - уже строго прикрикнул я на него.
- Отец, ну ты чего? Не уважаешь? - вцепился он в мой рукав.
- Какой я тебе отец! - фыркнул я и попробовал освободить свой рукав, но он вцепился в него мертвой хваткой. Я сильно рванул и освободил его.
- Ты чего, отец? Я же с тобой по-хорошему... А могу и по-плохому, - добавил он, уже с угрозой.
- Я тоже могу по-плохому, - сказал я, по возможности, спокойно, однако всё во мне на всякий случай напряглось, и сильно застучало сердце.
- Ах ты, падло, ты мне угрожаешь? - ни с того ни с сего взревел он, выхватил из сумки бутылку и, держа ее за горлышко, стал подступать ко мне.
Давным-давно, в студенческие времена, я две зимы ходил в спортивную секцию бокса. Больших успехов я там не достиг; проведя четыре или пять настоящих боев на ринге и получив самый низший спортивный разряд, решил, что для самозащиты этого вполне хватит, а потому бокс бросил для более интересных занятий, и в течение почти целой жизни мне ни разу не довелось использовать это умение, так что я даже сокрушался: столько золотого времени потратил зря!..
И вот на закате, можно сказать, жизни, совершенно случайно оно мне пригодилось: в то время как он шаг за шагом подступал ко мне, готовясь ударить - я отступал, не вставая в стойку, чтобы не выказать своего умения, и в то же время быстро соображал: куда ударить; потом бросил сумку, резко уклонился в сторону и нанес ему точный - как учили когда-то! - удар в челюсть. Мой попутчик (или кто уж он мне теперь?) выронил бутылку и классически: пластом, - раскинув руки, рухнул спиной в снег.
А я разогнулся и вдруг почувствовал: мое сердце остановилось! - а потом, через три-четыре секунды, бешено и совершенно беспорядочно поскакало куда-то; и, будто стальным обручем, сковало грудь - не вздохнуть.
Я испугался: во-первых, мне показалось, я сейчас потеряю сознание, а во-вторых, если встанет мой противник - а он рано или поздно встанет! - я перед ним совершенно беспомощен: он может сделать со мной все что угодно, даже убить... И пока он оставался неподвижен, я поднял сумку и, по-прежнему не в силах глубоко вздохнуть, осторожненько, но в то же время и торопливо поковылял обратно, к остановке... Выйдя туда, я сел на лавку и стал мысленно успокаивать сердце.
Просидел я так минут двадцать, пока оно не успокоилось; осталась только острая игольчатая боль. И все думал о том, что же произошло? - кляня и себя, и своего нелепого спутника, и уже жалея его. Успел за это время продрогнуть и вдруг спохватился: да ведь он там, если только не очнулся, может замерзнуть! Я вскочил и побежал обратно, на место поединка, еще издали с тревогой всматриваясь: лежит он там - или нет?
Но, слава Богу, его там уже не было; я даже вмятину в снегу нашел, куда он упал: или сам поднялся - или кто-то поднял его и увел?.. Я повернулся и, успокоенный, побрел домой - больше этот нелепый человек меня не интересовал: усилием воли я постарался вычеркнуть его из своего сознания.
* * *
Вот и вся пустяковая история встречи с тем нелепым человеком.
Разве еще вот что - в ту ночь мне приснился странный сон, могущий дать богатую пищу для психоаналитика: будто бы лето, сумерки; я иду по людной улице и догоняю невзрачно одетую женщину; в руке у нее тяжелая сумка (уж не та ли, которую я сам вечером нес?), и я предлагаю женщине помощь: беру, несу ее сумку и заговариваю с ней; она довольно молода, но не красавица, и при этом - темные глаза. А лицо неулыбчиво.
Посреди пустенькой болтовни, какая обычно сопутствует знакомству, женщина говорит мне, что гадает на картах, знает обо мне что-то такое, что непременно хочет рассказать, и приглашает к себе домой. И я с ней иду, при этом объясняя, что не верю в ее колдовские способности: ей не хватает для этого загадки, тайны... Я и в самом деле не верю в колдовство - я понимаю: меня завлекают, - но тащусь за ней из чистого любопытства: что она, интересно, предпримет дальше? Словом, нарываюсь на приключение.
Поднимаемся по лестнице, входим в стандартную городскую квартиру, пустую и обшарпанную, проходим в комнату, и я вижу: по голой стене в трех метрах от меня ползают крупные пауки - пять или шесть - с мохнатыми членистыми лапами и тугими, как буро-желтые гнойники, животами. Но я этой живности не боюсь: в детстве, увлекаясь биологическими наблюдениями, я их много переловил и перетрогал, - а потому рассмотрел их повнимательнее и говорю ей, рассмеявшись и кивая на них: "И это всё, чем вы хотели меня удивить?"
Тогда она складывает пальцы руки в щепоть и швыряет что-то этой щепотью в одного из пауков; паук вспыхивает и мгновенно сгорает, оставляя дымок. Точно так же она расправляется с остальными. Я зачарованно смотрю на это, и когда сгорел последний - поворачиваюсь и говорю: "И этим меня не удивите: просто у вашего биополя - сильная энергетика".
Тогда она оборачивается ко мне, впивается в меня неподвижным взглядом, и взгляд ее - все мрачнее и тяжелей; хуже всего, что я узнаю его; мне становится страшно - и я просыпаюсь. Сердце быстро колотится; в него впились уже знакомые мне иголочки. Я лежу в темноте, стараюсь себя успокоить: не такой уж сон и страшный - бывают страшней, - и хорошо понимаю: он - от боли, а боль - от вчерашнего нелепого происшествия и моих сердечных перебоев; понятны и прозрачны и мотивы, и сюжет сна...
Только, помню, меня удивило, даже восхитило тогда: как точно улавливает реалии и странно преображает их мое сонное подсознание, и как сон в сравнении с реалиями ярок и многозначен: каждая деталь в нем становится символом - и поди, угадай, что означает эта деталь или та? - и сколько аллегорических смыслов замешано в один сюжет из подоплек короткой встречи и короткого затем поединка с тем нелепым человеком - даже то, как он готов обернуться женщиной, лишь бы заслужить мое внимание и доверие; даже - как он старается собрать в пучок свою внутреннюю энергию и сжигает в ней пауков своей души... И как трудно, в отличие от легкого и подвижного сонного подсознания, доходит до осмысления явлений мое сознание, продираясь сквозь толщу привычек и предрассудков...
Вот какими бывают случайные встречи...
* * *
Однако не потому я о ней рассказываю сейчас.
Дело в том, что, по мере того, как детали встречи со временем в моей памяти год от года слабеют - вышелушивается из деталей сам тот человек, по завязку, что называется, нагруженный душевным мраком, в каком-то смутном порыве, слепо, тяжело, наощупь, можно сказать, искавший дорогу к Храму, жаждя в своей мутной душевной стихии продраться к Богу; искал, а вокруг - никого: лишь бесплотные человечьи тени! И у меня - все больше и больше сочувствия к нему и сожалений по поводу того инцидента.
Но только теперь я готов сказать ему открыто и вслух: прости меня, мой собрат, дорогой мой, нелепый мой соплеменник, за то, что на твоем, таком шатком, трудном и долгом пути я взял и ударил тебя! Дошел ли ты тогда? Не обозлился ли еще страшнее и безнадежней?
Прости мне мое высокомерие, мой снобизм ("о чем мне с ним говорить!"), мою суетность ("как же, торопился домой!") и мое нежелание подать тебе руку, сказать несколько ободряющих слов и довести до самых ступенек Храма, пусть ты и полупьян, и - с нелепой бутылкой водки в руке. Прости мне мое презрение к тебе, такому дикому и нелепому, своей дикости и нелепости не разумеющему! Прости мне мою интеллигентскую гордыню и столь долгое нежелание изживать ее в себе!
Сколько же надо было еще прожить лет, прочитать книг, пережить передряг, народных и своих собственных, сколько передумать всего - чтобы понять, наконец, его и себя, связать себя с ним в единый узел и дойти (чуть не сказал "опуститься") до такого простого желания: попросить прощения у незнакомого человека за причиненное ему мимоходом зло. Сколько же я еще сотворил зла, не ведая того - и легко простив себя за него, и тут же про него забыв?.. Прости меня, если слышишь! И если даже не слышишь, все равно - прости!