Речь в этом очерке пойдет о человеке, который жил в Красноярске примерно с 1956 по 1968 г.г.. Звали его Ким Феодосьевич Плахотный (родился он примерно в 1924 г., умер в1989), и многие красноярцы его хорошо знали.
Почему я называю примерные даты? Да потому что на руках у меня нет ни единого документа, подтверждающего их. Также как нет документальных подтверждений всего моего рассказа об этом человеке: почти всё, что я о нем знаю, услышано мною изустно от разных людей, причем одни из этих рассказов были кое-как, наспех записаны мною в записных книжках (только потому, что показались интересными) очень давно и теперь, за давностью лет, их трудненько расшифровать (расплылись чернила, некоторые слова мне теперь непонятны), а другие рассказы вообще пересказываю по памяти в том виде, в каком она сохранила их до сего дня.
Единственный документ, который у меня есть - подаренная мне вдовой Кима Феодосьевича его старая цветная фотография, на обороте которой написаны ее рукой его имя, отчество, фамилия и дата смерти. Однако фотографию эту, хоть она и выполнена в фотоателье, опять же, нет возможности тиражировать - ее качество крайне низко: она тонирована красным цветом и, к тому же, выцвела, - поэтому ограничусь лишь ее описанием; на ней изображен довольно привлекательный пожилой мужчина-блондин с правильными чертами сухощавого лица, с тонкими, плотно сжатыми губами и едва заметной насмешливой - я бы даже уточнил, мефистофельски-насмешливой - улыбкой в светлых глазах. Одет мужчина в клетчатый пиджак с рубашкой в полосочку и галстуком, а на груди у него - значок "25 лет Великой Отечественной войны"...
* * *
А теперь - о том, что я слышал об этом человеке.
Первое упоминание о нем я услышал в первой половине 60-х г.г. ХХ в., и не от кого-нибудь, а от своей жены, некоторое время работавшей на производственно-техническом предприятии (ПТП) "Краспромавтоматика". Рассказывая мне вечерами о своей работе и своих коллегах, среди других коллег она неоднократно упоминала о некоем Плахотном как об умном, интеллигентном собеседнике, интересующемся широким кругом вопросов, в том числе и текущей художественной литературой (в те годы был страшный книжный дефицит, и люди на работе не только активно обменивались мнениями о прочитанных книгах и журналах, но обменивались и самими книгами и журналами), причем, как я понял, Плахотного интересовали книги и журнальные публикации, художественные и мемуарные, посвященные, главным образом, одной тематике: второй мировой войне. А однажды мы с женой, будучи, насколько помнится, в театре, встретили там его самого в обществе какой-то женщины; жена моя познакомила меня с ним, и мы минут пятнадцать вели чисто светскую беседу (ни о чем), какую могут вести случайно встретившиеся незнакомые люди. Больше я с ним ни разу не сталкивался... Потом жена уволилась оттуда, и имя это из наших с ней разговоров исчезло.
Лет пять спустя, уже во второй половине 60-х г.г., я, учась в Литературном институте и подрабатывая при этом в одной из красноярских газет корреспондентом-внештатником, частенько общался там с одной журналисткой (назовем ее здесь Г. С.), принимавшей у меня мои газетные материалы (между прочим, такое вот общение было в те времена самым главным источником всякой неподцензурной информации и ценилось нами весьма высоко); то был чисто товарищеский треп: я рассказывал ей о реальном состоянии дел на красноярских стройках, она - о своих журналистских проблемах и интересных встречах. И тут передо мной опять всплыло имя Плахотного: она как раз опубликовала в газете очерк о нем как о талантливом изобретателе, и, еще будучи под впечатлением от этой публикации, явно недовольная недосказанностью в ней, сетовала на невозможность в газете рассказать об этом человеке всю правду. При этом история его, видимо, так жгла ей рот, что Г. С. просто выплеснула ее на меня, а я, придя домой, на всякий случай вкратце записал эту историю. Вот она:
"В кинотеатре шел фильм "И один в поле воин", ну, ты знаешь - про наших разведчиков в тылу врага; что-то муторно на душе было-взяла и пошла на предпоследний сеанс, на восемь-сорок вечера. Рядом, с краю - место свободное; уже в темноте на него садится какой-то мужчина, смотрит фильм и, слышу, что-то про себя шепчет. Вслушалась,покосилась на него украдкой: он смотрит фильм увлеченно, а у самого слезы на глазах; сидит, ерзает, ломает пальцы и шепчет про себя: "Нет, неправда - все не так было! Все не так!", - или: "Нет,нет, все это уже никому не нужно!"...
Меня, само собой, это жутко заинтриговало. Фильм кончается, включают свет, встаем, и я завожу с ним разговор: "Вам, видно, хорошо знакомо то, что показывали - вы так переживали!.." - и при этом мне понравилось, как он отвечал; он согласился: да, мол, очень знакомо, - но сделал это таккак-то по-мужски сдержанно, что дал мне понять: говорить ему об этом не то нельзя, не то хочется, потому что тяжело вспоминать.
Вышли вместе на улицу, и, естественно, познакомились. Долго в тот вечер гуляли; потом он проводил меня домой. Все было в высшей степени корректно: мы стали просто друзьями - не более того. Встречались потом несколько раз, ия все же выпытала у него его историю.
В школе он хорошо учился, закончил ее с медалью, поступил в институт. Учился там тоже хорошо. Ему хотелось стать инженером - в голове у него роилась массакаких-то смелых технических идей. Но шла война; на втором курсе подошел срок призыва, и его мобилизовали. Однако вместо фронта он попадает в секретную школу технических разведчиков.
В конце войны его отправляют в Лондон - адъютантом генерала Федорова, нашего военного атташе.в Англии. Но должность адъютанта быладля Плахотноготолько прикрытием - на самом деле его послали туда техническим разведчиком. Там ведь шла разработка атомного оружия, и все такое...
В это время личного шоферагенерала Федорова, нашего русского парня, заподозрили в шпионаже в пользу английской разведки. Именно Плахотному предлагаютликвидировать шофера, но он отказывается -якобы у него есть доказательства невиновности этого человека, и он предоставляет их. Тогда Плахотноговызывают в Москву-будто бы для проверки доказательств. Он отправляется с тяжелым чувством, уже зная: шофера ликвидировали другие.
Плылв СССР санглийским морским конвоем северногокараванатранспортов, который поставлял нам военную технику по ленд-лизу.
Как только прибыли в Мурманск, еговстретили нескольковооруженных чекистов, взяли под руки, затолкали в машину и отвезли на станцию. В железнодорожном вагоне под усиленной охраной переправили в Москву...Допросы на Лубянке.Приговор:десять лет исправительно-трудовых лагерей за измену Родине, - после войны расстрельные статьи отменили. И этапом отправляют в Норильск.
Все десять лет, от звонка до звонка он - в Норильске. Работал в ремонтно-механическом цехе - сначала подсобником, потом слесарем, потом инженером-конструктором. Сделалнесколько изобретений; разными путями отсылал их описания и чертежи в Москву, в патентную службу. Но ответа ни разу не получил.
Был освобожден в 1956 году. Началась пора реабилитации политических преступников, но он реабилитации не подлежал, потому как не политический, а государственный преступник.
После освобождения с трудом перебрался в Красноярск. Поселился у одинокой старушки, имевшей частный домик с огородом. Долго устраивался на работу - бывшего "зэка" брать никто не хотел. Да и вид у него непрезентабельный:в тридцать с небольшим выгляделна все шестьдесят:изможденный, слабый физически; испитое лицо землистого цвета, всё в мелких морщинах; от цынги потерял много зубов: все передние зубы - металлические; "зэковский" потертый бушлат на нем, "зэковская" шапчонка, подшитые валенки...
Работал,кем придется: грузчиком, кочегаром в котельной.Покупал хлеб, чай, сахар, покупал на базаре картошку, жарил с салом. После заключения и послевоенной голодухи все время мучил голод.
В 1957 году в Красноярске открылось производственно-техническое предприятие "Краспромавтоматика", и ему очень хотелось поступить туда работать. Пошел, предъявив свои норильские незарегистрированные изобретения и свой паспорт с пометкой об освобождении, попросил устроить хотя бы лаборантом - не взяли. Единственное, что ему предложили- плотником в АХО (административно-хозяйственный отдел). Он подумал - и согласился.
Ремонтировал полы, окна, двери.
К тому времени с финансами у него кое-как наладилось. Смог даже поправиться немного, купил приличную одежду.
Поскольку Норильск, когда он отбывал там срок, был сплошной зоной - внутри города жизнь была довольно свободной - бесконвойной. За несколько лет до освобождения он познакомился там с женщиной старше себя и сошелся с ней. Женщина была когда-то красива и даже, кажется, интеллигентна, но потускнела,опустилась: пила, курила, объяснялась с помощью мата, имела беспорядочные половые связи. У женщины был ребенок, девочка; мама частенько ее била, и девочкаросла диковатой; но она очень привязалась к Плахотному. Да онисамк ней привязался: много играл с ней, дарил игрушки, читал ей книги, научил читать, многое ей объяснял, рассказывал.
Теперь, когда у него появились кое-какие деньги, он выслал их своей норильской подруге и пригласилприехать к нему. Она приехала. Они нашли жилье попросторнее, стали жить вместе. Расписались в ЗАГСе;ребенка он официально удочерил.
А время шло. Через два года работы в"Краспромавтоматике" он все же стал лаборантом. При этом он только числился им, но так сумел себя поставить, что вел самостоятельные разработки. Его интересовал ультразвук, возможности его использования. В Красноярске об этом еще никто и слыхом не слыхивал, а он уже что-то знал, интересовался, читал литературу, ну и начал "копать" в этом направлении; много экспериментировал.
Пошли первыеразработки. Сделал изобретение: способ мытья посуды в химлабораториях и на химпредприятиях с помощью ультразвука, - и внедрил его на Красноярском заводе медпрепаратов: там была проблема абсолютно чистой стеклянной посудыдля лабораторных анализов и для расфасовки пенициллина. Дело пошло. Он получил хороший гонорар за изобретение, оформил авторское свидетельство, запатентовал. Дал информацию о нем в ведомственном "Вестнике", стал получать запросы на свое изобретение из других городов.
До этого времени Плахотного в ПТП"Красавтоматика" и знать никто не знал: ну копается себе мужичонка в углу, чем-то занятый, и пусть себекопается - а тут им заинтересовалось начальство. Он тогда пошел к директору "Краспромавтоматики", имел с ним долгий серьезный разговор и убедил его, что ультразвук - направление очень перспективное. Но самым главным доводом в помощь ему было то, что за внедрение новшества получило премию все руководство ПТП, и больше всех, разумеется - сам директор, хотя никто из них в процессе работы Плахотному не помогал, а, скорее, наоборот -всячески мешали: постоянно загружали разными срочными заданиями. В результате беседыс директором Плахотного повышают в должности: назначают ведущим научным сотрудником по ультразвуку. Кстати говоря, он остается единственным в крае специалистом в этом направлении. Однако самое главное: группу разработчиков, которую он просил,- ему не дают.
Его это не удовлетворило, и он предпринимает следующий шаг: публикует в красноярских газетах, в том числе и в нашей, ряд статей об огромных возможностях ультразвука и необходимости широкого применения его в народном хозяйстве: в первую очередь, для проверки качества и надежности материалов и конструкций в машиностроении, в химической промышленности, промышленности стройматериалов, в строительстве, на транспорте...И эти газетные статьи возымели свое действие: первый заместитель председателя Красноярского совнархоза(тогдашнего высшего хозяйственного органа края - А. А.)Василий Николаевич Ксинтарис приглашаетПлахотного к себе, долго с ним беседует и просит сделать доклад на научно-техническом совете совнархоза.
И Плахотный делает этот доклад; в нем он предлагает несколько конкретных путей применения ультразвука на красноярских предприятиях, причем одно из условий его широкого применения - создание в "Краспромавтоматике" лаборатории ультразвука.
Тут сразу же встал вопрос: кто ею будет руководить? Разумеется, единственный кандидат - Плахотный. Но он человек репрессированный - с таким клеймом невозможно стать руководителем даже самого низшего ранга. И Ксинтарис перед этим барьером бессильно разводит руками: он, третье (или четвертое) лицо в крае, ничем не может ему помочь!..
Тогдапредлагается"мудрая" схема решения (кстати говоря, обычная в те годы - А. А.): вруководителилаборатории находятмалограмотного партийного функционера, ни на что больше не способного, а главным специалистом в ней становится Плахотный.
И вот созданная таким образомлаборатория начала выдавать продукцию: как из рога изобилия, посыпались идеи, изобретения, разработки.Причем продукция лаборатории стала настолько необходима быстро растущему промышленному комплексу всей Сибири, что штат лаборатории вскоре вырос в несколько раз, она стала одной из ведущих в ПТП; у лаборатории появились собственные подсобные предприятия... Кстати, при очередной реорганизации союзных министерств ПТП "Краспромавтоматика" было передано в Министерство цветной металлургии СССР и преобразовано в трест "Сибцветметавтоматика"; сменилась и тематика, и география работ: трест стал обслуживать горные предприятия и предприятия цветной металлургии всей Сибири и Дальнего Востока.
Ким Феодосьевич теперь живет в нормальной квартире; у негопрекрасные отношения с семьей: он сумел не только хорошо воспитать свою приемную дочь, но и жену перевоспитал - она стала замечательной женщиной, любит его и жертвует всем ради его спокойствия и жизненного успеха..."
* * *
Вот такой рассказ журналистки Г. С. был записан мною во второй половине 60-х г.г. Можно сказать, готовый сюжет для романа, вкупе с готовым же главным героем, причем героем, по выражению Ф. М. Достоевского, определенно положительным, что очень ценилось в те годы.
Однако я совершенно не был готов писать такой роман: к тому времени мною были написаны всего несколько рассказов и одна повестушка, а опубликовано и того менее: единственный рассказ, - и я чувствовал себя в литературе неуверенным в себе новичком. Кроме того, я учился в Литературном институте, продолжая при этом работать инженером-строителем; стать писателем у меня и в мыслях тогда не было, а рассказанный сюжет записал просто на всякий случай: может, когда-нибудь... Однако часто вспоминал о нем - очень уж заманчиво было написать на основе этой судьбы повесть или даже роман! У меня от этой перспективы даже дух захватывало, хотя я и понимал, что ничего из этого не получится без точного знания деталей зарубежной жизни моего героя и деталей его норильского заключения.
Где-то в подсознании было желание найти Плахотного, пообщаться с ним уже как с человеком уникальной судьбы и порасспросить его поподробней... А захочется ли ему рассказывать? Кто я для него? Всего лишь жалкий новичок в литературе?.. При этом я в те годы прекрасно знал, что вокруг меня полно людей с удивительными, уникальными драматическими судьбами, но что этих людей невозможно расположить к откровениям - пуганые, они предпочитали жить незаметно и помалкивать - мало ли что еще может случиться впереди?
Да, я часто вспоминал о Плахотном и хотел бы встретиться с ним, но постоянная занятость заставляла отложить встречу когда-нибудь на потом - когда будет поменьше дел и забот. При этом жизнь в те времена казалась мне бесконечной, а сами мы - еще такими молодыми: мне - около тридцати, Плахотному - вероятно, чуть за сорок. Успеется!
Через несколько лет, уже закончив Литинститут и случайно встретившись с Г. С., я спросил у нее: как там поживает ее знакомый Ким Феодосьевич? - и она коротко рассказала мне продолжение его истории: он все-таки добился реабилитации. Причем теперь, когда прошло время и все подзабылось, былые репрессии уже никого не интересовали, и жестких запретов на руководящие должности для бывших политзаключенных не было. Однако ему по-прежнему не давали руководить лабораторией, теперь - из-за того, что он не имел диплома о высшем образовании. Мало того, в лаборатории к тому времени уже появились специалисты по ультразвуку, кандидаты наук, и среди них - интриганы, которые стали выживать его из лаборатории только потому, что он талантливее и удачливее их как изобретатель...
Кроме того, с возрастом у него начались проблемы со здоровьем: норильское заключение давало себя знать.
Теперь он часто ездил в командировки по всему Советскому Союзу, и, когда был в Краснодаре на родственном предприятии - ему там предложили руководство аналогичной лабораторией. Да он и сам уже подумывал переехать куда-нибудь на юг, в теплый климат, и он, конечно же, согласился на предложение.
Здесь, у нас, на прежней работе, его долго не отпускали, пытались даже шантажировать, но он все-таки уволился и уехал.
Сейчас у него в Краснодаре лаборатория, прекрасные условия работы, квартира; получил участок под дачу. Иногда приезжает в Красноярск - тут у него налаженные деловые связи, совместные исследовательские темы, разработки...
Г. С. рассказывала мне все это, а у меня, помнится, щемило душу от сожаления: "Э-эх, так и не успел встретиться с ним!"... Ну что ж, - успокаивал я себя при этом, - Краснодар, конечно, очень далеко от Красноярска, но ничего не мешает мне сесть в поезд или в самолет и когда-нибудь все же до него добраться!...
Единственное, что меня удерживало - прежняя неуверенность в себе: я все еще чувствовал себя новичком в литературе...
* * *
Еще около десяти лет после этого я проработал инженером-строителем - а эта профессия затягивает и оставляет мало времени для других занятий.
Но даже когда я стал профессиональным литератором - меня влекли к себе темы сиюминутной современности: с годами я вжился в нее, хорошо ее знал, и она была для меня настолько интересна, увлекательна и бесконечна, что никак от себя не отпускала.
И все же я продолжал помнить о Плахотном и истории его жизни. Но эпоха 40-х - 50-х г.г. уже была для меня далекой историей, которую я знал плохо: она шла где-то в стороне от меня, пока я был мальчишкой в глухом селе, потом студентом. Если хочешь заняться ею как литератор - надо нырять в нее с головой.
* * *
В конце 80-х г.г. - к тому времени у меня уже вышло пять книг прозы - я вновь столкнулся с человеком, хорошо знавшим Плахотного: оказалось, что мой новый знакомый несколько лет проработал рядом с ним, - и я буквально накинулся на него с вопросами: каким он его помнит? что знает о нем?.. Мой знакомец ярким красноречием не обладал: истинный "технарь", говорил он скупо, причем судил о Плахотном только по производственным качествам. И, по его словам, выходило, что Плахотный "мужик был с характером: твердый, настырный, упертый в свое дело имог любое начальство послать куда надо. Но его ценили, потому что он умел делать всё: он и сварщик, и слесарь, и идеи выдавал первоклассные, и проект на ватмане вычертить мог, и изделие потом довести до ума, по пятнадцать часов в сутки не выходя из лаборатории. Но и врагов легко умел себе наживать; когда лаборатория стала большой - всякий ведь народ приходил: и бездельники,и демагоги, и хитрованы разные, которые готовы жар чужими руками загребать, в смысле - стряпать диссертации на чужих идеях. Так он их не праздновал: всем мог выдать по первое число, причем по-зэковски, нецензурным текстом. Они -в партком жаловаться, а там говорят: "Он не член партии - не можем на него воздействовать!" Они - в профком, а там тоже руками разводят: "Так он у нас не член профсоюза!"
Я тогда спросил моего нового знакомца: а знает ли он, за что Плахотный сидел? "Конечно, знаю! - ответил тот. - Он же был разведчик!" - "А он рассказывал об этом?" - "Да все это знали! - ответил тот. - Только он не любил слишком распространяться. От него самого я слышал об этом только однажды: сидели узким кругом, выпивали с хорошей премии - и он разговорился".
Я попросил своего знакомца вспомнить и пересказать как можно подробнее все, что тот рассказал - но мой знакомец уже плохо помнил детали. Сказал только, что Плахотный рассказывал о том, как в числе многих советских разведчиков участвовал в подготовке Тегеранской конференции в 1943 году.
Меня, помню, этот рассказ совершенно озадачил: как, и Тегеран в 1943 году, и Лондон в 1945? Возможно ли это - ведь он в те годы был, наверное, слишком молод, чтобы так лихо прыгать по земному шару? Что-то заподозрив, я тогда спросил своего знакомца: а не мог ли Плахотный всё это придумать? - и знакомец ответил мне, что когда тот рассказывал им про Тегеран - они тоже, было, усомнились, но он столько подробностей упомянул: фамилии политиков, генералов, советских, английских, американских, названия городов, маршруты, точные даты - тем более что в те годы прочесть про это было негде - что даже сомнений быть не могло, что он участвовал в этом.
Этот новый рассказ о Плахотном не просто освежил во мне интерес к нему - а зажег страстное желание заняться, наконец, им вплотную: да кто же он такой, в конце концов?.. Для начала нужно было хотя бы написать ему письмо. Но адреса его я не знал.
Чтобы найти адрес, нужно было подать запрос во всесоюзный розыск, а в запросе, во-первых, указать причину розыска, а, во-вторых, точно назвать фамилию, имя, отчество, дату и место рождения разыскиваемого. В качестве причины я собрался честно указать свое писательское намерение. А за паспортными данными Плахотного я отправился в "Сибцветметавтоматику" - там наверняка осталось его личное дело.
Да, - сказали мне в отделе кадров "Сибцветметавтоматики", - личное дело Плахотного в архиве осталось, но разрешить взять данные из него может позволить только первый руководитель предприятия. Генеральным директором "Сибцветметавтоматики" был в то время Михаил Егорович Царегородцев. Я пошел к нему и когда рассказал о причине прихода - то был приятно удивлен его реакцией: он воздел руки и с каким-то чуть ли не благоговением произнес: "О-о-о, Плахотный, наш боевой разведчик! Да, конечно же, он стоит того, чтобы о нем написать!" - и без всяких колебаний разрешил выдать мне все необходимые данные.
* * *
Я сделал запрос в краевое бюро всесоюзного розыска и месяца через два получил оттуда письмо с краснодарским домашним адресом Кима Феодосьевича. А, получив адрес, тотчас написал и отправил ему длиннющее, страниц на шесть, письмо, в котором, во-первых, напомнил, когда и при каких обстоятельствах мы с ним однажды познакомились, во-вторых, объяснил, чем я теперь занимаюсь, почему его разыскал и почему пишу ему, что именно о нем уже знаю и что хотелось бы еще узнать. И, в-третьих - что я готов или вести с ним длительную переписку, чтобы получить от него письменные ответы на все мои вопросы, или готов приехать к нему в Краснодар и получить на все свои вопросы устные ответы.
Ответа на письмо не было больше месяца. И все-таки он пришел. С волнением я открывал письмо.
Оно оказалось не столь большим, как мое: всего страницах на трех, - и каким-то странным: в нем Ким Феодосьевич весьма туманно писал мне, что не всему, о чем он говорил когда-то, следует полностью доверять, что у него, как и у всех, было в молодости много ошибок, за которые часто приходилось расплачиваться; что да, более десяти лет он жил в Норильске и более десяти лет - в Красноярске, причем сложа руки он нигде не сидел... Ну, и так далее - всё в таких же общих, туманных, обтекаемых выражениях. Однако было в письме несколько фраз с информацией, совершенно неожиданной для меня: во-первых, он сообщил, что участвовал в Великой Отечественной войне в составе Войска Польского (это меня совершенно запутало), и, во-вторых, сообщил, что сам взялся писать воспоминания.
Я долго раздумывал над этим письмом. Ни на один конкретный вопрос, заданный ему в моем письме, он, фактически, не ответил. Я это попытался объяснить для себя тем, что, скорей всего, в Кима Феодосьевича, как и в остальных людей его поколения, выше всякой меры натерпевшихся от репрессий и прочих притеснений, навсегда въелся страх - он боится честно писать о себе, несмотря на то, что на дворе 1989-й год, когда открылись все шлюзы гласности (как оказалось потом, уже после 1989 г., я, в душе осуждая Плахотного за скрытность, был слишком доверчив к политической ситуации того времени, - как показали последующие события, репрессии еще вполне могли вернуться).
После раздумий я отправил ему второе письмо. В нем я написал, что не собираюсь состязаться с его документальными воспоминаниями - я хотел бы написать художественное произведение, в котором главный герой был бы лишь отчасти похож на него, Кима Феодосьевича - ведь и мне, от себя лично, есть что сказать о той прошедшей эпохе, потому как я и сам жил там, и при этом готов посвятить это произведение ему; мне бы лишь хотелось получить от него ответы на некоторые вопросы о деталях, которых я знать не могу, но, скорей всего, знает он.
Это было осенью 1989 г.
Долго, едва ли не целую зиму, я ждал ответа. А его все не было. При этом я уже горел желанием взяться, наконец, за произведение, прототипом главного героя которого должен был стать Ким Феодосьевич. Почти все оно уже выстроилось в моей голове; не было только начальных глав, где бы мой молодой герой был бесстрашным разведчиком... Должен сказать, что начало всякого повествования для меня - очень важный компонент: он дает настрой всему остальному тексту (так же, как первая музыкальная фраза дает настрой всему произведению композитора). Стряпать же нечто вторичное, коммерчески-стандартное совершенно не хотелось.
* * *
И у меня созрело, наконец, твердое решение съездить в Краснодар и встретиться с Плахотным. Однако той зимой я работал над первой в своей жизни крупной литературной формой, романом, всю зиму пытался закончить его, а окончание никак не давалось. Только к апрелю 1990 г. я, наконец, его закончил, тотчас же собрался, захватив с собой свой старый, громоздкий, но безотказный кассетный журналистский магнитофон, купил билет на поезд и помчался в Краснодар
Приехав, прямо с вокзала сажусь в такси и еду искать его. Нахожу дом (панельный), квартиру (стандартную) и с большим волнением звоню в дверь. Мне открывает пожилая, однако статная (причем отнюдь не полная) женщина, довольно красивая еще, несмотря на возраст, с черными, без единой сединки, и, по-моему, естественного цвета волосами, держащая себя с большим чувством собственного достоинства (я сразу обратил внимание на это поистине царственное ее чувство собственного достоинства). Оттого, наверное, что я немного волновался - все дальнейшее помню дословно, хотя с того дня тоже уже прошло много-много лет: сразу же, с порога, объявляю ей, что я писатель из Красноярска, что я написал Киму Феодосьевичу два письма и теперь приехал, чтобы встретиться с ним.
- Он умер, - кратко ответила она мне.
Я был ошарашен ее ответом.
- Как "умер"? В сентябре прошлого года я получил от него письмо и даже ответил на него! - чуть ли не с возмущением воскликнул я, достал из сумки его письмо, на всякий случай взятое с собой, и предъявил ей. Она повертела его в руках, посмотрела дату отправки и сказала:
- Да, почерк - его. И он, наверное, даже получил Ваш ответ... Но он в самом деле умер. Умер 29 сентября прошлого года, скоропостижно, прямо в поликлинике, в очереди к врачу...
У меня было ощущение катастрофы.
Топчась в прихожей, с трудом собирая слова во фразы, я пробормотал что-то о соболезновании (поняв, что она и есть вдова) и об огромном сожалении, что не смог с ним встретиться, что возлагал на встречу большие надежды... Пробормотал это и от огорчения начал было прощаться, чтобы уйти.
- Может, хоть чаю попьете? - неуверенно предложила она.
- Спасибо, попью, - согласился я и тут только, неожиданно для себя, сообразил, что надо бы поподробнее порасспросить за чаем хоть вдову - ведь она, наверное, многое знает о жизни своего мужа?
Она пригласила меня за стол в гостиной и пока готовила стол к чаепитию, я осмотрелся.
Удивительно скромная обстановка и скромное убранство были в этой стандартной комнате: диван, стол со стульями, небольшой застекленный шкаф с книгами; накрытый вышитой салфеткой телевизор; несколько фотографий на стенах, небольшой палас на полу, и больше - ничего. Такую необычайную простоту, даже бедность домашней обстановки я всегда замечал у людей, много претерпевших в жизни. Это не о нищете или скаредности говорило - просто эти люди настолько привыкли к длительным лишениям и ненадежности собственного бытия, что до конца жизни им претили всякая укорененность и обрастание вещами: только - самое необходимое, без чего уже невозможно обойтись...
Когда же на столе, вместе с печеньем и вареньями домашнего приготовления, появился чай и мы принялись за чаепитие, я тотчас приступил к расспросам и быстро понял, что хозяйка - в курсе абсолютно всех дел и всех событий своего покойного мужа. Тогда я попросил у нее разрешения включить магнитофон и записать наш разговор, объяснив, для чего мне это. Она охотно разрешила, и я тотчас же принес и включил свой магнитофон.
Первым делом я, конечно же, поинтересовался: знает ли она о том, как ее муж был разведчиком за границей? - и она, грустно улыбнувшись, ответила:
- Не был он никаким разведчиком - просто у него была слабость, как это нынче говорят, девушкам лапшу на уши вешать...
- Как же вы ему это позволяли? - невольно спросил я.
- Позволяла, - все так же грустно улыбнулась она, разведя руками. - Мне его просто жалко было: ведь вся его молодость - псу под хвост: то война, то заключение. Когда мы познакомились, ему было под тридцать - а он еще даже не знал женщины... Жизнь столько ему не додала! Конечно же, ему хотелось хоть немножко, но наверстать что-то недоданное... А насчет разведчика - так там, в заключении, ужас сколько всякого народу сидело: и профессора, и генералы, - а он парень молодой, голова работала, вот и наслушался, а потом сам стал сочинять. Он и мне-то столько всего порассказывал! Слушаю-слушаю иной раз - и засмеюсь: "Врешь ведь ты все, Ким!" - "Ну, вру", - честно признается... А мужем он был прекрасным: добрый, внимательный и ко мне, и к дочери, и всегда, до последних дней - настоящий джентльмен: очень он умел это делать. Начитанный был - столько всего знал! И честный: обязательно все мне расскажет, всем поделится. Поэтому я ему доверяла. И хоть я и помладше его - а чувствовала себя с ним так, будто он отчасти сын мне...
Я слушал ее, и у меня опять возникало чувство катастрофы... Однако же я сообразил тогда, что именно эти повороты его жизни тоже ведь могут стать частью сюжета: каким образом совсем еще молодой человек, юноша, с обобранной судьбой, в жутких, тоскливых условиях заполярного заточения придумывает себе полную бесстрашных приключений романтическую биографию, - поэтому я продолжал активный диалог с хозяйкой, инициируя ее на новые подробности...
Рассказала она и о том, что родился он в селе Кировоградской области, на Украине; что отец его был партийным работником, перед войной работал уже в самом Кировограде, в начале войны руководил эвакуацией какого-то завода на Урал и одновременно перевез туда семью, так что Ким Феодосьевич закончил школу уже на Урале - да, действительно, с золотой медалью! - и был отправлен в военное училище с ускоренной подготовкой, а когда закончил его младшим лейтенантом - как раз в это время в Средней Азии формировались бригады Войска Польского в составе Красной Армии, и его направили в Войско Польское: поляков не хватало, вот и брали украинцев. Потом - фронт, участие в освобождении Варшавы осенью 1944 г... А в начале 1945 г. (еще война не кончилась), у него вышел какой-то конфликт с командиром (вдова не помнила подробностей; да Ким Феодосьевич, с ее слов, и не любил рассказывать об этом); его судили военным судом, дали десять лет и отправили в Норильск...
- Он писал мне, что пишет воспоминания, - сказал я. - Сколько он написал? И можно ли эти воспоминания посмотреть?
- Да, что-то писал, - неопределенно ответила она, встала, прошла в соседнюю комнату, а потом через некоторое время позвала туда и меня. Стоя перед открытым секретером, она подала мне толстую тетрадь большого формата, в твердой обложке, больше похожую на бухгалтерскую книгу. - Вот в ней он последнее время и писал что-то. Больше я тут ничего не нахожу.
Мы вернулись к обеденному столу; я открыл и стал рассматривать эту тетрадь. В ней красивым аккуратным почерком (текст явно списывался с черновика) было исписано всего три или четыре страницы. Текст этот имел заглавие (сейчас не могу вспомнить, какое) и подзаголовок "Вступление"; а после - эти самые три (или четыре) страницы. За ними поставлена цифра "1" (видимо, должна была начаться первая глава), и дальше - пустота.
Я внимательно просмотрел рукописный текст; видимо, то была компиляция из прочитанного: описание положения на фронтах Великой Отечественной войны в 1944 г., к моменту вступления советских войск в Польшу...
Далее меня интересовали подробности еще одной темы: действительно ли они, Ким Феодосьевич с моей собеседницей, встретились в Норильске, как, при каких обстоятельствах познакомились и как сложились их отношения? Естественно, я не ждал исчерпывающих и слишком откровенных ответов - но что-то же она могла рассказать? - причем я старался спрашивать как можно деликатней...
Может быть, она рассказывала и не совсем так, как всё было на самом деле, и, вполне может быть, чуть-чуть приукрашивала реальные события - но, во всяком случае, и тут ее рассказ очень отличался от рассказа журналистки Г. С.: кроме того, что моя краснодарская рассказчица оказалась не старше, а моложе Кима Феодосьевича - приехала она в Норильск после окончания института добровольно, как молодой специалист с дипломом плановика-экономиста, и приехала только потому, что в Норильске платили хорошие деньги и было хорошее снабжение (для вольнонаемных), в то время как ей надо было помогать выживать ее одинокой маме, солдатской вдове, и помогать учиться младшим сестренкам...
Да, ребенок у нее в Норильске ко времени знакомства с Плахотным уже был. А познакомилась она с Кимом Фпеодосьевичем потому, что работали оба на одном заводе, он, несмотря на то, что он заключенный - на инженерной должности, она - плановиком, и понравился он ей потому, что человек он был высокоинтеллигентный и, при всей его зэковской внешности и изможденном виде, резко выделялся среди остальных. Во всяком случае, сильно отличался от человека, обманувшего ее там перед тем, как она встретилась с Плахотным. Так почему ж ей было его не полюбить? И эта встреча с ним стала для нее самым светлым пятном того, норильского, периода ее жизни, да и всей ее жизни вообще...
Ну, а в красноярском периоде их жизни все было примерно так, как рассказывала когда-то Г. С..
В итоге мы проговорили более трех часов, так что я и сам устал, не говоря уж о моей визави. И весь наш разговор был мною записан на магнитофон...
Мне хотелось еще хотя бы посетить могилу Кима Феодосьевича; но вдове было неудобно показывать ее: в течение зимы шло много дождей, довольно свежая могила сильно просела, и они с дочерью пока что не успели привести ее в порядок. Вдова любезно пригласила меня приехать когда-нибудь снова: к тому времени, может быть, она вспомнит еще какие-то подробности и обязательно приведет в порядок могилу, и уж тогда обязательно сводит меня на кладбище... На том и расстались.
Больше мне в Краснодаре делать было нечего; вечером я сел в поезд и поехал дальше: в ту поездку мне хотелось еще добраться до Тбилиси - у меня там жила двоюродная сестра, а время уже было неспокойное...
* * *
По возвращении домой у меня всё было готово к тому, чтобы сесть, наконец, за роман, главный герой которого в начале - двадцатилетний узник-политзаключенный, успевший еще и повоевать, талантливый юноша-мечтатель с его фантазиями о Тегеране и Лондоне...
Однако обстоятельства опять не давали сесть за роман. То было время начала галопирующей инфляции и стремительного удорожания жизни; пришлось искать заработок, далекий от литературы, и кем я в те годы только ни работал: руководителем детской литературной студии в доме пионеров, торговым агентом в частном товариществе, охранником на автостоянке, пекарем в частной пекарне, журналистом в газете, пробовал создать акционерное общество на базе нашей писательской организации, чтобы удержать ее от развала...
У меня, конечно, была старая и надежная профессия инженера-строителя, остались знакомства, которые помогли бы найти профильную работу; но, во-первых, все строительные организации, как говорилось тогда, уже лежали на боку, а, во-вторых, было понятно, что идет грандиозная ломка общества и среди этой ломки рождается совершенно новый жизненный уклад; мне как писателю очень хотелось эту всеобщую ломку и это болезненное рождение увидеть своими глазами, почувствовать на своей шкуре...
Притом чудовищное преобразование российской жизни ломало не только привычный, устоявшийся уклад - оно ломало и отношения людей, крушило человеческие судьбы, семьи. Не избежал этой участи и я, грешный...
При разводе и переезде на новую квартиру у меня каким-то образом потерялись некоторые вещи, и по странной случайности оказалось потерянным почти все, связанное с Плахотным: магнитофонные кассеты с записью беседы с его вдовой, его собственное письмо ко мне и мой блокнот с записью его домашнего адреса и имени-отчества его вдовы. Этот факт показался мне просто-таки мистическим: будто какие-то тайные силы противодействовали тому, чтобы я писал роман о Плахотном. Хотя, даже несмотря на это противодействие и эти потери, я бы, наверное, смог написать тот роман: многие детали жизни прототипа были еще свежи в моей голове...
Но, я считаю, была еще одна (может, даже главная) причина того, что я все тянул и тянул с началом работы над тем романом, да так, в конце концов, за него и не взялся: в те годы шел огромный поток документальных материалов, посвященных темам внешней разведки, политических репрессий, жизни политзаключенных, в том числе и в Норильске - где ж мне было состязаться с документальным материалом, написанным очевидцами, свидетелями, потерпевшими? Мой роман непременно получился бы вторичным, в то время как мне всегда претило ходить проторенными путями - я постоянно стремился искать свой путь и свою творческую нишу.
И все же я рад тому, что нашел возможность рассказать, наконец, хотя бы кратко, об этом талантливом человеке, судьба которого так долго меня волновала - о Киме Феодосьевиче Плахотном