Обратная дорога в точности повторяла путь в Ла Фер, разве что граф уже не так гнал лошадей, хотя и не задерживался. За все время путешествия они не обменялись ни одним словом, в случае Гримо - ни одним жестом.
Граф полностью положился на слугу, а может, ему просто было все равно, где спать, что есть и сколько пить. Он брал, что давали и ни на что не жаловался. Единственное, чему он уделял внимание - это кони. Их он проверял сам.
Когда впереди показались крыши Блуа, Гримо вопросительно поглядел на графа - дорога на Бражелон сворачивала направо. Но граф продолжал ехать вперед.
Возле знакомого домика на окраине, граф спешился и отдал короткое распоряжение Гримо сделать некоторые покупки в городе. Встречу он назначил через два часа здесь же.
"Ох и писем там, наверное, накопилось, - подумал Гримо. - Больше месяца его не было. Пока все посмотрит".
Он быстро справился с поручениями графа. Лавочники получили распоряжение доставить все в Бражелон и Гримо мог быть свободен. Время еще было и он решил побродить немного по городу.
Ему самому было удивительно, что он соскучился по Блуа. По крутым узким улочкам старой части, по величественным дворцам и замкам, самый прекрасный из которых поражал воображение своей знаменитой ажурной лестницей. Во дворе всегда толпились зеваки, глазевшие на творение великого Леонардо. Гримо тоже не отказал себе в удовольствии потратить несколько минут, разглядывая замысловатую резьбу по камню. Он столько раз видел этот замок, но все равно, снова и снова испытывал восхищение и удивление - ему самому никогда такого не выдумать.
На соседних улочках были книжные лавки. Граф часто тут бывал и Гримо знал их наперечет. В окне одной из них он увидел страшную картину. Перекошенное ужасом лицо, разорванный болью рот - это была копия с гравюры, изображавшей сцену казни. Гримо невольно остановился, не в силах отвести взгляд. Лавочник тут же поспешил выйти к нему.
- Интересуетесь? Это сейчас берут лучше всего. Совсем свежее. Казнь герцога де Монморанси.
- Как?
- Вы что, не знаете? - лавочник с удивлением воззрился на Гримо. - Да Вы откуда прибыли?
- Фландрия, - ляпнул Гримо первое, что пришло в голову.
- А-а-а, тогда понятно. Еще не знаете. Заговор у нас был. Принц Гастон опять за свое взялся, а герцог его поддержал. Казнили его в Тулузе. 30 октября. Копии самые свежие - будете брать?
Гримо дрожащими руками отдал деньги. Он вглядывался в страшное лицо Монморанси и видел солнечный весенний день, румяного и довольного герцога с поклоном приветствовавшего его господина.
"Только год назад, всего лишь год назад..." - Гримо никак не мог поверить.
"Отслужи заупокойную мессу по насильственно лишенному жизни рабу божьему Анри" - слова графа сами собой всплыли в его памяти.
Гримо схватился за голову - Монморанси казнили в Тулузе, монах был из ордена доминиканцев, чей главный оплот тоже находится в Тулузе... Граф получил известия, можно сказать, из первых рук.
Кто же этот человек, взявший на себя труд известить графа? Человек, который знал, где его искать и знал, что для графа Монморанси не просто имя.
А если...
Гримо прислонился к стене лавки - от страшной догадки у него потемнело в глазах.
А если герцог де Монморанси приглашал его господина не просто так? Всего год назад... совсем недавно.
Сунув листок за пазуху, Гримо со всех ног помчался к месту встречи. Он теперь глаз не спустит с хозяина, пока не поймет, что же происходит.
Граф, закончивший дела раньше, чем думал, уже ждал его.
Он выглядел спокойным, но теперь Гримо все время казалось, что граф что-то скрывает.
В Бражелоне хозяина ждали. В замке был полный порядок. Комната и кабинет графа были вылизаны до блеска, кругом ни пылинки.
Атос сразу прошел к себе и приказал не беспокоить его до утра. Обед он распорядился подать попозже прямо в кабинет.
Он привел себя в порядок после дороги, переоделся в домашнее и сидел в кресле - по всей видимости, отдыхал.
Челяди в доме было немного. Постоянно в замке (кроме графа и Гримо) жили только кухарка и привратник. Постоянного садовника в Бражелоне не было, а те, кто работал на конюшне, не ходили дальше кухни, так что граф мог не опасаться, что его кто-то потревожит. Девушкам, которые приходили помогать с уборкой и готовкой, было строго-настрого заказано переступать порог графских покоев. Обычно там убирал сам Гримо, и только перед приездом хозяина они под надзором бдительного привратника старательно привели все в порядок.
День шел к концу. Наступил вечер. Гримо напрасно ждал, что от хозяина будут какие-нибудь распоряжения. Получив приказание не беспокоить, Гримо не осмеливался даже заглянуть в кабинет. Но, когда наступила ночь, он решил все же пойти проверить. После обеда граф больше ничего не ел, вина не просил и вообще из кабинета не доносилось ни звука. Гримо долго колебался, но потом рассудил - не будет же граф всю ночь в кресле сидеть и в постель одетым не ляжет.
Он поднялся на второй этаж и прислушался. В коридоре стояла гулкая тишина и малейший звук был слышен даже в самом дальнем углу. Гримо, почти не дыша, на цыпочках стал красться к кабинету. Если граф услышит, что он здесь и нарушил его приказ, ему здорово попадет.
Он решил, если получится, заглянуть в щелочку и убедиться, что с хозяином все в порядке, а потом вернуться к себе и ждать дальше, пока граф не позовет.
Дверь была прикрыта неплотно, но как Гримо не прилаживался, заглянуть внутрь было невозможно. Он тихонько вздохнул и уже сделал осторожный шаг назад, как вдруг услышал слова, которые просто пригвоздили его к месту.
- Остается сложить голову на эшафоте.
Граф всегда говорил очень четко. Даже негромко сказанные слова не составляло труда услышать.
Гримо прилип к двери уже не думая, что сделает с ним граф, если застанет за этим занятием. Однако в кабинете по-прежнему было тихо. Минуты шли, но оттуда не доносилось ни звука. Гримо уже начал думать, не померещилось ли ему, но тут послышался звук отодвигаемого кресла. Кто-то встал и стал ходить по кабинету. Голос то приближался, то удалялся, но слышно было отлично - это были единственные звуки, раздававшиеся в ночной тишине.
- Разве такая участь не достойнее прозябания? Защита короля... Даже таким способом. Если иначе невозможно повлиять, то почему не так? Этот способ куда достойнее подлостей и интриг, на которые так горазды при дворе. Выступить открыто и... пусть сложить голову на эшафоте, сложить, но не склонить!
Снова заскрипело кресло - граф сел.
Теперь Гримо не ушел бы, даже если бы ему грозили этим самым эшафотом.
- Возможно, мне надо было лучше подумать, прежде чем покинуть дом герцога де Монморанси. Зачем я так спешил?
- Потому что тогда у Вас не было намерения умереть, - ответил вкрадчивый голос.
Гримо изо всех сил напрягал слух. Голос был тихим, еле слышным.
Граф снова встал и заходил по комнате:
- Надеюсь, Вы не сомневаетесь в том, что я добрый католик? Самоубийство - тяжкий грех. Я никогда такого не сделаю.
- Нет, но Вы грешите в мыслях.
Граф продолжал молча мерить шагами кабинет. Его собеседник чуть повысил голос:
- Вы не можете лгать, потому и молчите.
Гримо показалось, что он узнает голос Арамиса, но в этом голосе были какие-то новые, непривычные ноты. Какой-то едва уловимый налет властной снисходительности, уверенность в собственном знании и одновременно понимание. В этом Гримо чудилось что-то смутно знакомое и когда Арамис произнес какую-то латинскую фразу он, наконец, понял - таким же тоном увещевал прихожан местный епископ.
- Атос, Вы можете мне ничего не говорить, но поверьте, я недаром ношу сутану. Любой грех сначала совершается в глубине души. Вам надо исповедаться. Скажите, когда последний раз Вы делали это?
Граф ничего не ответил.
- Я так и думал. Атос, когда Вы увозили меня от Монморанси, это Вы говорили мне про опрометчивость.
- Вы не послушали меня.
- Мной руководят иные мотивы. Но Вы... Атос, Вы беспокоите меня.
- Арамис, не стоит говорить со мной как священник, - в голосе графа прорвалась раздраженная нотка.
- Простите, это уже становится привычкой, - тихо засмеялся Арамис. - Когда-то наш друг упрекал меня, что я слишком похож на аббата в мушкетерском плаще. Теперь его упрек не по адресу. Иногда я чувствую себя слишком священником, так что мне не помешало бы иногда скидывать сутану. Мы давно не виделись, может, стоит вспомнить старые времена? Уверен, у Вас есть прекрасное вино.
Граф молчал. Даже Гримо понял, что Арамис просто хочет сменить тему.
- Хорошо, - голос графа был бесстрастным. - Как Вам будет угодно. Может ужин?
- Нет, спасибо, я плотно пообедал в Блуа. Пару бисквитов, может печенье. Что-нибудь легкое.
Граф резко дернул за звонок. Это новшество было заведено не так давно, незадолго до поездки в Ла Фер, когда лихорадочная деятельность сменялась приступами апатии и граф никого не желал видеть. Даже Гримо.
- Вы останетесь на ночь?
- Нет, спасибо. Я рассчитываю уехать еще до рассвета. Прошу Вас, давайте потратим эти пару часов на что-то приятное. Я так давно не имел возможности говорить с умным собеседником. Я очень соскучился по нашим беседам. Давно хотел спросить Вас, что Вы думаете по поводу мысли Монтеня о том, что всякое насилие над своей природой во имя отвлеченной идеи долга - бесплодно?
- Если только сама природа не диктует эту идею.
- Человеку свойственна изменчивость. То, что прельщает сегодня, завтра может показаться ненужным. Поддавшись минутному настроению, стоит ли идти за идеей, которая станет бессмысленной, как только настроение изменится?
- Арамис, мне кажется, Вы собираетесь читать мне проповедь? Я знаю себя.
- Надеюсь.
Пока они разговаривали, Гримо тихонько отступил назад по коридору. Выждал время, какое ему бы понадобилось, если бы он шел из своей комнаты и затем, громко топая, вошел в кабинет.
Граф сразу встал ему навстречу, загородив собой кресло в дальнем углу комнаты, возле самого камина. Впрочем, это было лишним. Повернутое к огню, с высокой спинкой, оно надежно скрывало того, кто сидел в нем, тем более, что, как знал Гримо, гость был хрупкого телосложения.
Граф сказал, что принести и показал, что поднос Гримо должен оставить за дверью:
- Сам возьму. Иди. До утра не нужен.
Гримо больше не рискнул караулить под самой дверью. Он вернулся к себе и время от времени выглядывал в окно и прислушивался. Уже перед самым рассветом ему показалось, что до него донесся приглушенный стук копыт, но звук был еле слышным и только подавая утром завтрак господину, он смог убедиться - ему не показалось.
Граф был в комнате один.
Он вел себя как обычно и, если бы не случайность, то Гримо, как и остальные обитатели замка, ничего бы не узнал о ночном госте.
После этого случая из Блуа перестали приходить вести - ни писем, ни посланцев - ничего.
Поначалу граф подолгу задерживался у окна, не сводя глаз с дороги, а потом не выдержал и поехал сам. Поездка получилась короткой. В доме он не задержался и получаса. "Просто отдал письмо" - понял Гримо.
Ответа не последовало ни через неделю, ни через две. Новая поездка - и опять тишина в ответ. На этот раз терпения графа хватило лишь на неделю. Однако вместо известий его ждали закрытые ставни и запертая дверь. Дом был пуст.
Вернувшись домой, граф, не раздеваясь, прошел в кабинет к камину и что-то швырнул в огонь.
Потом Гримо еще не раз приходилось выгребать золу от сожженных писем. Как-то ему попался клочок с обрывком фразы: "...было бы замечательно, дорогой Портос, если бы...".
Но Гримо напрасно ждал - больше ни одно письмо не покинуло Бражелон.
Теперь большую часть дня граф проводил в бездействии, сидя в кресле и глядя в окно - безучастный и равнодушный ко всему. Мало-помалу, такой образ жизни стал сказываться на его внешности. Он пополнел, лицо отяжелело, с него не сходила брезгливая гримаса, которую подчеркивали резко обозначившиеся складки у губ. Кожа приобрела нездоровый мучнисто-белый оттенок, неприятно контрастировавший с покрасневшими веками - граф почти не спал.
Даже письма из Ла Фера не вызывали у него интереса. Раз-два в месяц Гийом присылал длинные и обстоятельные отчеты. Поначалу граф их читал и отвечал короткими посланиями, которые под его диктовку писал Гримо. Затем он стал ограничиваться несколькими словами и раздраженным жестом: "Сам напиши". И, наконец, наступил момент, когда Гримо понял, что дожидаться указаний от графа бесполезно. Очередное письмо Гийома несколько дней лежало на столе, а граф так и не потрудился его развернуть.
Гримо решился ответить сам. Ему ответ был нужен больше, чем графу. Чем дальше, тем больше он был вынужден вникать в дела поместья, потому что просто не мог бросить все на произвол судьбы. Ему не хватало опыта и знаний, а серьезные и подробные письма Гийома очень многому его научили. Он попросил совета у старого приятеля и Гийом охотно ответил. Он и раньше приписывал пару строк для Гримо, а теперь стал писать больше и чаще. Видимо он догадывался, что с графом творится неладное, потому что вскоре письма стали адресоваться исключительно Гримо, хотя каждый раз Гийом обязательно осведомлялся о здоровье и настроении графа. Гримо как мог скрывал правду: граф не может сам ответить, потому что занят, потому что уехал, потому что очень устал... Вряд ли Гийом верил этому, но они с Гримо неукоснительно соблюдали эту молчаливую договоренность - делать вид, что с господином все хорошо.
Как для человека несведущего, Гримо отлично справлялся, но единственный, кто хвалил его был Гийом. Хозяину было все равно.
С наступлением зимы он вообще перестал выходить и нередки были дни, когда он поднимался с постели только для того, чтобы пересесть в кресло, а из кресла вставал, чтобы снова лечь в постель.
Теперь Гримо ждал окончания зимы с таким же нетерпением, с каким когда-то шептал: "Хоть бы скорее закончился этот проклятый июль". Весной оживет хозяйство и графу волей-неволей придется хоть как-то участвовать в делах.
А пока единственным проявлением эмоций со стороны господина были резкие вспышки раздражительности. Как-то Гримо неловко плеснул вина мимо бокала и граф так вспылил, что у слуги весь день дрожали колени.
Относительно же всего остального, граф был подобен той самой горе, чьим именем он когда-то отгородил себя от прошлого - неподвижен и безучастен.
XII
Провинциальная жизнь имеет свои особенности. Например, что бы ни случилось, все становится событием.
Благодаря этому еще до наступления весны Гримо получил возможность нарушить оцепенение, в которое погрузился его господин.
На этот раз местное дворянство было взбудоражено известием, что свое поместье посетил герцог де Вандом, которому не так давно было позволено вернуться во Францию. Он приехал со старшим сыном, герцогом де МеркКр, а вслед за ними прибыла и мадам де Вандом с младшим отпрыском.
На самом деле эта поездка была вынужденной. Неугомонному семейству настоятельно рекомендовали держаться подальше от Парижа. Герцог не посмел ослушаться - рекомендация исходила от самого короля, за спиной которого нетрудно было разглядеть тень Ришелье.
Франсуаза Лотарингская последовала за мужем, хотя ей лично было позволено остаться. Однако знающие люди шепнули, что так будет лучше: сейчас Испания и Лотарингия очень беспокоили Ришелье, а, значит, и короля тоже. Пусть сама Франсуаза вне подозрений, но это вряд ли относится к ее лотарингским родственникам.
О том, насколько далеко зашло беспокойство кардинала и вызванные этим подозрения, можно было судить по аббату де Прео, иначе маркизу де Шатонефу. Маркиз очень отличился в делах маршала де Марийака и герцога де Монморанси. Оба раза он председательствовал в суде и оба раза неугодные Ришелье были отправлены на свидание с топором палача. Казалось, нет более надежного способа доказать свою преданность, и тем не менее, стоило просочиться слуху, что маркиз пал жертвой чар герцогини де Шеврез, как в конце февраля он был вынужден сдать государственные печати, хранителем которых он был. Маркиза обвинили в том, что он был посредником в тайных переговорах с Испанией и Лотарингией, которые вел от имени мадам де Шеврез. Теперь Шатонефу грозило тюремное заключение.
Франсуазе так часто напоминали о том, что она дочь старого лигиста герцога де МеркКр и племянница герцога Лотарингского, что даже если бы у Сезара де Вандома было желание забыть о родне жены, ему бы это не удалось. То, что ее отец родной брат королевы Луизы де Водемон, а женой дяди была Клод, сестра французских королей, не очень помогало делу. Лотарингский дом всегда вызывал косые взгляды, а бурная заговорщицкая деятельность мужа Франсуазы, в которой очень рано и очень активно стали принимать участие их сыновья, и вовсе превращала эту семью в головную боль для Ришелье.
Франсуаза сочла за лучшее не искушать судьбу и не дожидаться, пока подозрительность Ришелье найдет повод связать все воедино - Шатонефа, Шеврез, их переговоры с Испанией и Лотарингией, родных Франсуазы и вечно мятущегося Сезара де Вандома. А если кардиналу вздумается вспомнить, что Сезар только что приехал от самых границ Лотарингии...
Не стоило злить кардинала, и мадам де Вандом приложила все усилия, чтоб отъезд ее семьи из Парижа состоялся как можно скорее.
Конечно, провинциальные дворяне ничего этого не знали. Они просто спешили засвидетельствовать свое почтение важным особам в надежде быть допущенными сделать это лично.
Расчет Гримо оправдался. Как только он упомянул имя Вандомов, граф тоже стал собираться с визитом. В его случае не сделать этого было бы просто неприлично.
Но прежде ему пришлось заняться своим гардеробом. Он не обновлял его очень давно и обойтись старыми запасами не представлялось возможным.
Заказ был сделан у лучшего портного Блуа. Гримо мог только догадываться, в какую сумму обошлась графу новая "экипировка" - новым было все, от белья до плаща, от сапог до перьев на шляпе.
Серебряный с чернью камзол мог показаться излишне скромным, если бы не кружево, Замысловатого ажурного плетения серебряная нить холодно блестела как изморозь под зимним солнцем. Это выглядело изысканно и необычно.
Граф велел сбрить себе бородку, которую снова отпустил после приезда из Ла Фера, и теперь на болезненно-бледном лице глаза казались особенно светлыми и прозрачными.
Волосы, которыми он давно не занимался, отросли почти до неприличной длины, но граф, по всей видимости, не обращал на это внимания. Эти длинные локоны, небрежно рассыпанные по плечам, придавали ему вальяжный вид, который еще больше усиливала немного ленивая манера двигаться.
Оглядывая графа, Гримо вспомнил книгу Светония "Жизнь двенадцати цезарей" которую граф нередко читал. На иллюстрациях были изображены торсы императоров, бюсты патрициев и застывшие в своей классической красоте головы античных богов. Холодные, равнодушные, пресыщенные. Граф смотрел таким же взглядом. Как человек, который познал жизнь и смерть, и не ценит ни то, ни другое.
Однако кое-что человеческое ему оказалось не чуждо. Он надел старые сапоги, велев Гримо аккуратно уложить новые и взять с собой. Гримо был удивлен - он не представлял, что его хозяину известны подобные уловки, о каких в свое время рассказывал Базен, чей господин так же брал с собой чистые сапоги, перчатки, а иногда и чулки, чтоб потом переодеть в укромном месте и поражать дам умением сохранять чистоту и свежесть среди парижской грязи.
Ехать предстояло верхом. Граф, около трех месяцев не садившийся на коня, по привычке отказался от услуг конюха и, поставив ногу в стремя, махнул в седло. На мгновение Гримо показалось, что ему просто не хватит замаха. Лицо графа заметно покраснело от усилия, но он все же сумел удержаться. Зло сощурив глаза и упрямо сжав губы он резко дернул поводья:
- Пошел!
У Гримо сдавило сердце - видели бы его сейчас друзья-мушкетеры!
Однако на слуг Вандомского замка он произвел должное впечатление. В их поведении не было даже тени снисходительности, с какой они встречали местных дворян. А когда госпожа де Вандом распорядилась как можно скорее провести графа де Ла Фер в гостиную, он вырос в их глазах до небес.
Франсуаза радостно улыбнулась, увидев графа, но тут же эта улыбка стала смущенной. Ее щеки слегка порозовели и она застенчиво опустила глаза. Похоже, до нее только сейчас со всей очевидностью дошло, что граф очень красивый мужчина и, принимая его наедине, она может дать пищу ненужным толкам.
Парижские нравы никак не сказались на ней - она была все так же стеснительна и строга к себе, как и тогда, когда только что вышла из монастыря.
- Рада видеть, что Вы не забыли меня. Хотя я едва узнала Вас - Вы очень изменились.
- Ваша светлость, может я изменился, но неизменной осталась признательность Вам за честь, которую Вы оказали Ла Феру, посетив его.
Франсуаза потупилась. Она понимала, что за светскими комплиментами графа скрывается только хорошее воспитание, но она чувствовала большое искушение увидеть там нечто большее. Чтоб не поддаться этому искушению, она позвала слугу и попросила пригласить господина Франсуа - своего младшего сына.
- Я бы хотела представить его Вам, граф. Надеюсь, Вы еще будете здесь, когда герцог де Вандом и герцог де МеркКр вернутся из Блуа. Я бы хотела познакомить Вас со всей моей семьей. Я знаю, что Ваши отцы - Ваш и моего мужа - были близкими друзьями, мне бы хотелось, чтоб сыновья продолжили эту славную традицию.
Младший сын герцога де Вандома пока не был наделен никакими титулами, хотя их обилие у его отца и матери сулило ему прекрасное будущее.
Ему было семнадцать. Высокий, даже слишком высокий для своего возраста, физически развитый, чуть надменный он напомнил графу Бекингема. Не лицом, а горделивой посадкой головы и манерой себя держать - как первый среди лучших.
У него были очень красивые и густые белокурые волосы, которые он унаследовал от отца, а тот, в свою очередь, получил от матери - Габриэль д'Эстре. Черты лица были крупноваты и могли показаться грубыми, если бы не правильность форм. Он нисколько не растерялся при виде неизвестного мужчины и спокойно слушал, как мать представляла ему графа, расхваливая его на все лады.
Атос усмехнулся про себя - легко, когда ты красив, молод и знатен, хранить олимпийское спокойствие. В свое время он сам не был лишен этой юношеской самоуверенности.
Франсуаза еще не успела закончить свой рассказ о том, как была гостьей в Ла Фере, как доложили о герцоге де Вандом.
Сезару было под сорок, но выглядел он старше, хотя явно следил за собой. Лицо было холеным, волосы тщательно уложены, бородка и усы напомажены, но черты лица еще крупнее, чем у сына, и еще грубее.
Герцог де МеркКр - 21-летний первенец герцога - был больше похож на Франсуазу. Он тоже зашел поприветствовать мать и, в отличие от отца и брата, был немного смущен неожиданным присутствием постороннего. От нее ему передалось не только внешнее сходство, но и многие черты характера. Он испытывал неловкость, стараясь как можно лучше ответить гостю и не находя в себе ни светской легкости отца, ни беззастенчивой самоуверенности брата.
Сезар быстро выяснил, кто такой граф де Ла Фер и тут же записал его в свои единомышленники:
- Граф, Вы поймете меня, как никто! Склонять голову перед этим выскочкой Ришелье и кому! Нам! Ваш отец... да, я хорошо его помню. Он был преданным другом короля. Жаль, я мало времени в детстве проводил в Куси - мы могли бы общаться.
- Я вырос в Берри.
- Правда? Ну это все равно. Я не припомню, я видел Вас при дворе?
- Возможно. Но это было давно - мы были детьми.
- Да, Вы правы.
Сезар извинился перед женой и сыновьями и увел графа с собой - он не желал отказываться от удовольствия изругать Ришелье на все корки в присутствии понимающего человека.
Графа отпустили только накормив обедом, измучив четырехчасовой беседой и взяв клятву, что он будет бывать у Вандомов пока они не уехали.
В Бражелон Гримо привез своего хозяина совершенно обессиленного. Герцог де Вандом вымотал его до предела и Гримо полагал, что граф, исполнив светский долг, больше шагу не сделает в сторону Вандома.
Но он ошибся. Граф стал бывать там регулярно, хотя каждый раз это требовало от него немалых усилий и денежных затрат. Гардероб пришлось существенно дополнить. Герцог де Вандом пытался также занимать у графа денег, но этому мягко, но решительно, воспротивилась Франсуаза.
Гримо должен был бы радоваться, что граф перестал сидеть дома, но вместо этого Гримо трясся от страха.
Репутация Сезара де Вандома была известна. Со временем до Блуа тоже дошли слухи о последних событиях - об аресте Шатонефа и новой ссылке герцогини де Шеврез. Вокруг Сезара образовалась пустота. Гримо казалось, что он воочию видит, как герцога затягивает темный омут, куда он тащит за собой его господина.
Но герцог - сын Генриха IV. Сколько раз уже это обстоятельство спасало ему жизнь, когда другие шли на плаху.
Гримо до смерти боялся, что граф де Ла Фер зачем-то хочет стать этим другим.
Но неожиданно все закончилось. Когда за Шатонефом захлопнулись ворота Ангулемского замка, где ему суждено было просидеть 10 лет, герцогу де Вандому было позволено вернуться в Париж. Его непричастность к делам Шатонефа была доказана.
В Бражелон снова вернулись тишина и покой.
Только тишина была гробовой, а покой напоминал могильный.