- Вот они бродят в разноцветных рубашках,- быстро бегая глазами по комнате, сказала бабушка Люба.
- Кто бродит? - спросила я.
- Грехи юности,- ответила бабушка, натягивая одеяло до самых глаз,- Вон того в розовой рубашке зовут Эрик.
Бабушка лежала на раскладушке и смотрела взглядом, который бывает у людей, когда они уставятся в одну точку, только у неё с таким выражением глаза перемещались по комнате.
- Бабуль, а расскажи-ка мне о твоих грехах юности,- попросила я.
- Это было ещё при папанечке,- ответила бабушка.
- При моём дедушке что ли?
- Нет, при Сталине. Мы его так в шутку звали "папанечка". Он же был отец всех народов.
Бабушка сильно зажмурила глаза, затем широко раскрыла, после чего стала смотреть обычным взглядом.
- "Неужели ты была комсомолкой, бабушка"? - весело пропела бабушка, и глаза её заулыбались,- В детстве у меня было четыре бабушки, они меня так любили, что бывало носят мои рубашечки и говорят: "Любочкой пахнут". Отец мой - священник был большой шутник и пьяница. Бывало приедут к нему отец Никанор и отец Анисим перед постом, а он им: "Ну что, отче? Скоро на серу-белу капусту"? Те со смеху покатываются, за животы свои держатся.
- А что они у вас делали?
- Да ничего. Матушка их накормит, напоит, а они потом в карты до утра режутся, да наливочку вишнёвую попивают. Однажды отец Анисим, он молодой был, в дверях меня зажал. "Ох! - говорит,- Любаха, хорошо"! Пузом своим прислонился ко мне, в лицо наливкой дышит и говорит: "Отроковица достойная! Дай к устам прильнуть"! Я его побаивалась. Он хоть и видный был, да волосатый, как леший, а губы полные, красные. Помял он меня тогда немного, но матери я ничего не сказала, а то бы скандал был. Мать у меня строгая была, из купчих первой гильдии. Красивая, да уж больно болезненная. Наверно потому за попа и вышла. Отец мой ей изменял. Всех баб в своём приходе обгулял. Зимой на санках пьяного его привезут, мать его изругает всего, а утром будит: "Вставай, святитель! Паства собралась, слова твоего жаждет".
- Ты любила своего отца?
- Да, он весёлый был, бойкий. Любил говорить: "Смелым Бог владеет"! Хор прекрасный организовал. Я в нём солировала. Однажды архиерей на праздник приехал и, услышав моё пение, спросил, кто это пел. И отец с гордостью ответил: "Это моя дочь",- рассказала бабушка и, перекрестившись, запела: "Преобразился еси на горе Христе Боже наш".
- Здорово! - сказала я, глядя на беззубый бабушкин рот.
- А потом меня отправили учиться в Епархиальное училище. Говоря попросту, там жён для попов готовили. А гимназисты, нахалы, над нами смеялись, когда нас на молебен водили. На нас капюшоны были надеты, и они говорили: "Опять бурбонов ведут". Или пристанет какой, если с краю идёшь и скажет: "Дщерь непорочная, можно вас на рандеву"?
Несколько раз к одному гимназисту бегала. А что делать? Влюбилась.
Бабушка мечтательно заулыбалась и попросила:
- А подай-ка мне зеркальце. На красоту свою хочу полюбоваться.
Разглядывая свою костлявую руку в пигментных пятнах, она сказала:
- Изящная ручка, создана для поцелуев. А когда-то к этой ручке, между прочим, камер-юнкер прикладывался, его Эрик звали. Да, хорош был! Сейчас таких надо за деньги показывать, одни "охаботы" остались, водка с селёдкой есть, больше им ничего не надо. Через несколько лет уже после революции, я Эрика на заводе видела. Чтобы спастись от краснопёрых на бабе простой женился, курносая такая баба. Но потом его всё равно куда-то услали. Тогда ведь всех куда-то усылали. Правда, сестра его спаслась, за комиссара замуж вышла. Комиссары тогда своих тетёх побросали, на благородных женились. Но папанечка всех комиссаров потом перестрелял, отомстил за всех нас.
Я протянула бабушке зеркальце:
- Удержишь?
- Удержу,- ответила бабушка и, ухватив зеркальце обеими руками, стала вглядываться в своё лицо,- Эх, Любушка-голубушка, что же с тобой стало? Ко мне тут Дуня, подруга моя приезжала. "Люба, где же твои ямочки на щеках"? - спросила она. А я ей говорю: "Что ты, Дуня, какие ямочки? Ни одного зуба не осталось".
Бабушка, поворачивая своё лицо перед зеркалом, продолжила:
- Правда, у меня носик аристократический? Как у Карлы Донер из "Большого вальса". Она там из блёсток и мечты. Даже папанечка сказал: "Вот, какие фильмы надо ставить". Тоже понимал, всё-таки в семинарии учился.
- Расскажи, как ты замуж вышла? - попросила я, забирая зеркало.
- Чтобы спастись, я вышла замуж за бедного паренька. Правда, Павлик симпатичный был, голубоглазый. Но семья беднющая, одни дети. А ко мне до него парень один сватался, но он вступил в партию, и отец сказал мне: "Если выйдешь за него - прокляну! Не хочу, чтобы моя дочь за антихристом была"! Я отца тогда послушалась, а не надо было. Может, тогда всё иначе сложилось бы. Стою я с Павликом под венцом, и вдруг мне страшно стало. Захотелось бежать, всё равно куда, но только бежать. Сердце заколотилось, вот-вот выскочит, дрожь начала колотить. Павлик меня обхватил и сжал сильно. Кольцо мне еле надел. Сначала на пол уронил, я его у него из рук выбила. Но ничего, обвенчали нас. Первый год мы с ним просто прообнимались и процеловались.
- Ты не работала?
- Пришлось учительницей в школу пойти. Но тут церкви стали закрывать. К нам домой комиссары пришли, с ними двое ребят из самых бедных семей. Пока комиссары моего отца арестовывали, ребята в сторонке стояли, отворачивались. Стыдно наверно было. Моя мать их семьям и яички давала, и молочко, и сальце. Потом вывели отца из дома. Он посмотрел на церковь, на небо, вздохнул и сказал: "Вот и за мной антихристы явились. Прощай, Любанька! Прощай Лизавета, прости раба твоего блудливого Сергия"! Перекрестившись, взял узелок и пошёл, шепча молитву. Потом узнали, что расстреляли его в Бутово.
Бабушка замолчала и посмотрела в прострацию.
- Вон отец стоит, улыбается,- сказала она, кивнув в сторону телевизора,- Пошёл...
Некоторое время она смотрела словно глядя кому-то вслед.
- Из учителей меня выгнали, как дочь попа,- продолжила бабушка,- "Чему она может научить детей? - директорша новая распиналась,- Мракобесию, поповщине"! Злая такая баба была, зубы большие, жёлтые, всё папиросы курила, на мужика была похожа. Павлика в органы вызвали, спрашивали, почему он на мне женился. "Ведь, она же наш классовый враг! Она же мироедка"! Но тут один за него вступился, сказал, что девушка очень симпатичная. А другой в ответ, что, мол, это и опасно, что она будет вести классовую агитацию с большим успехом. Павел тогда в партию подал, они от него и отстали. А меня никуда на работу не брали. Я тогда поехала к Крупской на приём. Она тогда на Сретенке сидела в Главполитпросвете, неподалёку от твоего художественного училища.
- Так ты Крупу видела?! - удивилась я,- Ну и как она тебе?
- Интеллигентная, но некрасивая, ещё уставшая очень. А ещё мне показалось, что она девственница, во взгляде какое-то безразличие ко всему. Она меня внимательно выслушала, словно прикидывая, насколько я опасна. Потом сказала, что прикажет, чтобы меня восстановили. Директорша не ожидала, что я к Крупской поеду, извинялась, сказала, что я могу приступить к работе. Но я сама уже не захотела. Думаю, пропади вы пропадом со своим марксизмом. А тут Павлика направили на работу в Москву.
Бабушка замолчала, потом тихо сказала:
- Мать пришлось оставить в Луховицах. Ну куда мы с ней в коммуналку? У меня уже и сын родился. Дом у матери отобрали, она заболела и слегла. Я за ней не поехала. Я всё боялась, что меня там арестуют.
Бабушка затихла, на её глаза навернулись слёзы, она закрыла лицо дрожащими руками.
- Моя мать умерла у чужих людей. Когда мне сообщили, я ходила и плакала, плакала...
- Не расстраивайся, бабуль. Дело прошлое. Я тебе супчик разогрею, а ты пока телик посмотри.
Через минут десять раздался бабушкин голос:
- Выключи телевизор! Опять стрельба. Надоели, то враньё, то стрельба.
Я принесла суп и выключила телевизор, прервав автоматную очередь.
- Вот раньше романы были, умереть и не встать,- сказала бабушка, утирая простынёй оставшиеся слёзы,- А что сегодня пишут эти Подмёткины и Ошмёткины?! То про навоз, то про стрельбу.
За едой бабушка успокоилась и после каждой ложки супа говорила:
- Эрику кашки.
- А кто такой Эрик?
- Это у нас скворец, говорящий был. Это он так просил себе кашки. А вообще, зря я ем, так не помру. Сердце-то мне Господь львиное вставил, ничего не берёт.
- Живи, бабуль! Ты такая весёлая.
- А зачем? За батонами ходить? Надоело, нажилась. Я думаю, человека надо сразу душить, как только он рождается, чтоб не мучился.
- Ой, бабуль! Что ты такое говоришь. Лучше расскажи, как ты с дедушкой Павликом жила.
- Мой муж не нужен мне был никогда. И он это знал. Изменял мне, доходило до того, что он потаскух своих прямо к нам домой приводил. Правда, он старался их приводить, когда сын уже засыпал. Шлюхи его на кухне дожидались.
- И как же ты всё это терпела?
- Уставала, как собака. На заводе работала, еле ноги до постели доволакивала. Но вскоре Павла вызвали в НКВД, чего-то он там не досчитал. Меня тоже вызвали. Я им сказала: "Да какой он враг? С пятнадцати лет на работе"! Смотрю на них и думаю: "Такой же босяк, как и вы". Павел из тюрьмы прислал мне записку: "Как только захлопнулась за мной железная дверь, я понял - жизнь моя кончилась. Прощай, Любовь! Береги сына"! Продержали его там два месяца и выпустили, признали невиновным. Но он гипертоник был, да ещё пил, да с бабами гулял, вот давление и подскочило. Пришла к нему в больницу, он еле языком ворочает. Вдруг как схватит мою руку, словно клещами. "Прости, Любовь"! - сказал и умер. Врач еле мою руку высвободил. Хоронить я его не взяла.
Бабушка замолкла и вперила свой взор в потолок. У неё было такое выражение, будто она смотрела на небо.
- Эрик кружит! - улыбаясь, произнесла бабушка, быстро описывая глазами круги по потолку,- Фу, закружил, негодник!
Бабушка закрыла глаза и заснула. Я взяла Евангелие с тумбочки и на оборотной стороне обложки прочитала, написанное фиолетовыми чернилами: "Ученице шестого класса Епархиального училища г. Рязани Любови Любомудровой за примерное поведение".
Потом открыла наугад место в Писании и прочитала про себя: "Бог кого любит, того и наказывает".
- Лучше бы Он меня не любил,- неожиданно вслух произнесла бабушка и, открыв глаза, посмотрела на меня и спросила,- Ты кто?
- Я внучка твоя.
- Нет, ты - сестра моя,- ответила бабушка и стала медленно закрывать глаза, потом
дёрнулась всем телом и, пробудившись, как от неожиданного стука, сказала:
- Во время войны на заводе нам выдали по сто пятьдесят граммов спирта. Прямо в цеху и выпили за будущую победу. А я же почти не пью, но так хотелось есть, что всё в рот совали, что ни дадут. Пошла домой, а ноги-то не идут. Я и так, и сяк. Шаталась, шаталась, да и упала в канаву. Лежу при дороге, глаза вытаращила, машины фарами светят, звёзды на небе пляшут. А я в тот день хотела в скупку сдать кое-что из церковной утвари. У меня на юбке карманы были большие, "поповские". Какой-то мужчина в шляпе подошёл и обобрал меня.
Уже ночью меня в канаве Дуня-соседка нашла. Она пошла меня искать. "Смотрю,- говорит,- из канавы ноги торчат в мужских ботинках. Думала, пьяница какой, пригляделась, а ноги-то женские. Подошла, а это наша поповская дочь надралась". Смеялись потом.
Бабушка развеселилась, но постепенно весёлость её убывала, и она сказала:
- Вон, понесли меня хоронить. Жалко бабушку?
- Жалко.
- А пряники у нас есть? - неожиданно громко сказала бабушка, - Дай мне один и один ей.
Бабушка кивнула в угол потолка.
- Там никого нет,- взглянув на потолок, сказала я.
- Как нет?! Это тоже я! Люба, ну-ка кашляни оттуда! Слышишь? ...
Это было ещё при папанечке
Наталия Аверьянова
Это было ещё при папанечке
- Вот они бродят в разноцветных рубашках,- быстро бегая глазами по комнате, сказала бабушка Люба.
- Кто бродит? - спросила я.
- Грехи юности,- ответила бабушка, натягивая одеяло до самых глаз,- Вон того в розовой рубашке зовут Эрик.
Бабушка лежала на раскладушке и смотрела взглядом, который бывает у людей, когда они уставятся в одну точку, только у неё с таким выражением глаза перемещались по комнате.
- Бабуль, а расскажи-ка мне о твоих грехах юности,- попросила я.
- Это было ещё при папанечке,- ответила бабушка.
- При моём дедушке что ли?
- Нет, при Сталине. Мы его так в шутку звали "папанечка". Он же был отец всех народов.
Бабушка сильно зажмурила глаза, затем широко раскрыла, после чего стала смотреть обычным взглядом.
- "Неужели ты была комсомолкой, бабушка"? - весело пропела бабушка, и глаза её заулыбались,- В детстве у меня было четыре бабушки, они меня так любили, что бывало носят мои рубашечки и говорят: "Любочкой пахнут". Отец мой - священник был большой шутник и пьяница. Бывало приедут к нему отец Никанор и отец Анисим перед постом, а он им: "Ну что, отче? Скоро на серу-белу капусту"? Те со смеху покатываются, за животы свои держатся.
- А что они у вас делали?
- Да ничего. Матушка их накормит, напоит, а они потом в карты до утра режутся, да наливочку вишнёвую попивают. Однажды отец Анисим, он молодой был, в дверях меня зажал. "Ох! - говорит,- Любаха, хорошо"! Пузом своим прислонился ко мне, в лицо наливкой дышит и говорит: "Отроковица достойная! Дай к устам прильнуть"! Я его побаивалась. Он хоть и видный был, да волосатый, как леший, а губы полные, красные. Помял он меня тогда немного, но матери я ничего не сказала, а то бы скандал был. Мать у меня строгая была, из купчих первой гильдии. Красивая, да уж больно болезненная. Наверно потому за попа и вышла. Отец мой ей изменял. Всех баб в своём приходе обгулял. Зимой на санках пьяного его привезут, мать его изругает всего, а утром будит: "Вставай, святитель! Паства собралась, слова твоего жаждет".
- Ты любила своего отца?
- Да, он весёлый был, бойкий. Любил говорить: "Смелым Бог владеет"! Хор прекрасный организовал. Я в нём солировала. Однажды архиерей на праздник приехал и, услышав моё пение, спросил, кто это пел. И отец с гордостью ответил: "Это моя дочь",- рассказала бабушка и, перекрестившись, запела: "Преобразился еси на горе Христе Боже наш".
- Здорово! - сказала я, глядя на беззубый бабушкин рот.
- А потом меня отправили учиться в Епархиальное училище. Говоря попросту, там жён для попов готовили. А гимназисты, нахалы, над нами смеялись, когда нас на молебен водили. На нас капюшоны были надеты, и они говорили: "Опять бурбонов ведут". Или пристанет какой, если с краю идёшь и скажет: "Дщерь непорочная, можно вас на рандеву"?
Несколько раз к одному гимназисту бегала. А что делать? Влюбилась.
Бабушка мечтательно заулыбалась и попросила:
- А подай-ка мне зеркальце. На красоту свою хочу полюбоваться.
Разглядывая свою костлявую руку в пигментных пятнах, она сказала:
- Изящная ручка, создана для поцелуев. А когда-то к этой ручке, между прочим, камер-юнкер прикладывался, его Эрик звали. Да, хорош был! Сейчас таких надо за деньги показывать, одни "охаботы" остались, водка с селёдкой есть, больше им ничего не надо. Через несколько лет уже после революции, я Эрика на заводе видела. Чтобы спастись от краснопёрых на бабе простой женился, курносая такая баба. Но потом его всё равно куда-то услали. Тогда ведь всех куда-то усылали. Правда, сестра его спаслась, за комиссара замуж вышла. Комиссары тогда своих тетёх побросали, на благородных женились. Но папанечка всех комиссаров потом перестрелял, отомстил за всех нас.
Я протянула бабушке зеркальце:
- Удержишь?
- Удержу,- ответила бабушка и, ухватив зеркальце обеими руками, стала вглядываться в своё лицо,- Эх, Любушка-голубушка, что же с тобой стало? Ко мне тут Дуня, подруга моя приезжала. "Люба, где же твои ямочки на щеках"? - спросила она. А я ей говорю: "Что ты, Дуня, какие ямочки? Ни одного зуба не осталось".
Бабушка, поворачивая своё лицо перед зеркалом, продолжила:
- Правда, у меня носик аристократический? Как у Карлы Донер из "Большого вальса". Она там из блёсток и мечты. Даже папанечка сказал: "Вот, какие фильмы надо ставить". Тоже понимал, всё-таки в семинарии учился.
- Расскажи, как ты замуж вышла? - попросила я, забирая зеркало.
- Чтобы спастись, я вышла замуж за бедного паренька. Правда, Павлик симпатичный был, голубоглазый. Но семья беднющая, одни дети. А ко мне до него парень один сватался, но он вступил в партию, и отец сказал мне: "Если выйдешь за него - прокляну! Не хочу, чтобы моя дочь за антихристом была"! Я отца тогда послушалась, а не надо было. Может, тогда всё иначе сложилось бы. Стою я с Павликом под венцом, и вдруг мне страшно стало. Захотелось бежать, всё равно куда, но только бежать. Сердце заколотилось, вот-вот выскочит, дрожь начала колотить. Павлик меня обхватил и сжал сильно. Кольцо мне еле надел. Сначала на пол уронил, я его у него из рук выбила. Но ничего, обвенчали нас. Первый год мы с ним просто прообнимались и процеловались.
- Ты не работала?
- Пришлось учительницей в школу пойти. Но тут церкви стали закрывать. К нам домой комиссары пришли, с ними двое ребят из самых бедных семей. Пока комиссары моего отца арестовывали, ребята в сторонке стояли, отворачивались. Стыдно наверно было. Моя мать их семьям и яички давала, и молочко, и сальце. Потом вывели отца из дома. Он посмотрел на церковь, на небо, вздохнул и сказал: "Вот и за мной антихристы явились. Прощай, Любанька! Прощай Лизавета, прости раба твоего блудливого Сергия"! Перекрестившись, взял узелок и пошёл, шепча молитву. Потом узнали, что расстреляли его в Бутово.
Бабушка замолчала и посмотрела в прострацию.
- Вон отец стоит, улыбается,- сказала она, кивнув в сторону телевизора,- Пошёл...
Некоторое время она смотрела словно глядя кому-то вслед.
- Из учителей меня выгнали, как дочь попа,- продолжила бабушка,- "Чему она может научить детей? - директорша новая распиналась,- Мракобесию, поповщине"! Злая такая баба была, зубы большие, жёлтые, всё папиросы курила, на мужика была похожа. Павлика в органы вызвали, спрашивали, почему он на мне женился. "Ведь, она же наш классовый враг! Она же мироедка"! Но тут один за него вступился, сказал, что девушка очень симпатичная. А другой в ответ, что, мол, это и опасно, что она будет вести классовую агитацию с большим успехом. Павел тогда в партию подал, они от него и отстали. А меня никуда на работу не брали. Я тогда поехала к Крупской на приём. Она тогда на Сретенке сидела в Главполитпросвете, неподалёку от твоего художественного училища.
- Так ты Крупу видела?! - удивилась я,- Ну и как она тебе?
- Интеллигентная, но некрасивая, ещё уставшая очень. А ещё мне показалось, что она девственница, во взгляде какое-то безразличие ко всему. Она меня внимательно выслушала, словно прикидывая, насколько я опасна. Потом сказала, что прикажет, чтобы меня восстановили. Директорша не ожидала, что я к Крупской поеду, извинялась, сказала, что я могу приступить к работе. Но я сама уже не захотела. Думаю, пропади вы пропадом со своим марксизмом. А тут Павлика направили на работу в Москву.
Бабушка замолчала, потом тихо сказала:
- Мать пришлось оставить в Луховицах. Ну куда мы с ней в коммуналку? У меня уже и сын родился. Дом у матери отобрали, она заболела и слегла. Я за ней не поехала. Я всё боялась, что меня там арестуют.
Бабушка затихла, на её глаза навернулись слёзы, она закрыла лицо дрожащими руками.
- Моя мать умерла у чужих людей. Когда мне сообщили, я ходила и плакала, плакала...
- Не расстраивайся, бабуль. Дело прошлое. Я тебе супчик разогрею, а ты пока телик посмотри.
Через минут десять раздался бабушкин голос:
- Выключи телевизор! Опять стрельба. Надоели, то враньё, то стрельба.
Я принесла суп и выключила телевизор, прервав автоматную очередь.
- Вот раньше романы были, умереть и не встать,- сказала бабушка, утирая простынёй оставшиеся слёзы,- А что сегодня пишут эти Подмёткины и Ошмёткины?! То про навоз, то про стрельбу.
За едой бабушка успокоилась и после каждой ложки супа говорила:
- Эрику кашки.
- А кто такой Эрик?
- Это у нас скворец, говорящий был. Это он так просил себе кашки. А вообще, зря я ем, так не помру. Сердце-то мне Господь львиное вставил, ничего не берёт.
- Живи, бабуль! Ты такая весёлая.
- А зачем? За батонами ходить? Надоело, нажилась. Я думаю, человека надо сразу душить, как только он рождается, чтоб не мучился.
- Ой, бабуль! Что ты такое говоришь. Лучше расскажи, как ты с дедушкой Павликом жила.
- Мой муж не нужен мне был никогда. И он это знал. Изменял мне, доходило до того, что он потаскух своих прямо к нам домой приводил. Правда, он старался их приводить, когда сын уже засыпал. Шлюхи его на кухне дожидались.
- И как же ты всё это терпела?
- Уставала, как собака. На заводе работала, еле ноги до постели доволакивала. Но вскоре Павла вызвали в НКВД, чего-то он там не досчитал. Меня тоже вызвали. Я им сказала: "Да какой он враг? С пятнадцати лет на работе"! Смотрю на них и думаю: "Такой же босяк, как и вы". Павел из тюрьмы прислал мне записку: "Как только захлопнулась за мной железная дверь, я понял - жизнь моя кончилась. Прощай, Любовь! Береги сына"! Продержали его там два месяца и выпустили, признали невиновным. Но он гипертоник был, да ещё пил, да с бабами гулял, вот давление и подскочило. Пришла к нему в больницу, он еле языком ворочает. Вдруг как схватит мою руку, словно клещами. "Прости, Любовь"! - сказал и умер. Врач еле мою руку высвободил. Хоронить я его не взяла.
Бабушка замолкла и вперила свой взор в потолок. У неё было такое выражение, будто она смотрела на небо.
- Эрик кружит! - улыбаясь, произнесла бабушка, быстро описывая глазами круги по потолку,- Фу, закружил, негодник!
Бабушка закрыла глаза и заснула. Я взяла Евангелие с тумбочки и на оборотной стороне обложки прочитала, написанное фиолетовыми чернилами: "Ученице шестого класса Епархиального училища г. Рязани Любови Любомудровой за примерное поведение".
Потом открыла наугад место в Писании и прочитала про себя: "Бог кого любит, того и наказывает".
- Лучше бы Он меня не любил,- неожиданно вслух произнесла бабушка и, открыв глаза, посмотрела на меня и спросила,- Ты кто?
- Я внучка твоя.
- Нет, ты - сестра моя,- ответила бабушка и стала медленно закрывать глаза, потом
дёрнулась всем телом и, пробудившись, как от неожиданного стука, сказала:
- Во время войны на заводе нам выдали по сто пятьдесят граммов спирта. Прямо в цеху и выпили за будущую победу. А я же почти не пью, но так хотелось есть, что всё в рот совали, что ни дадут. Пошла домой, а ноги-то не идут. Я и так, и сяк. Шаталась, шаталась, да и упала в канаву. Лежу при дороге, глаза вытаращила, машины фарами светят, звёзды на небе пляшут. А я в тот день хотела в скупку сдать кое-что из церковной утвари. У меня на юбке карманы были большие, "поповские". Какой-то мужчина в шляпе подошёл и обобрал меня.
Уже ночью меня в канаве Дуня-соседка нашла. Она пошла меня искать. "Смотрю,- говорит,- из канавы ноги торчат в мужских ботинках. Думала, пьяница какой, пригляделась, а ноги-то женские. Подошла, а это наша поповская дочь надралась". Смеялись потом.
Бабушка развеселилась, но постепенно весёлость её убывала, и она сказала:
- Вон, понесли меня хоронить. Жалко бабушку?
- Жалко.
- А пряники у нас есть? - неожиданно громко сказала бабушка, - Дай мне один и один ей.
Бабушка кивнула в угол потолка.
- Там никого нет,- взглянув на потолок, сказала я.
- Как нет?! Это тоже я! Люба, ну-ка кашляни оттуда! Слышишь? ...