Август Туманов : другие произведения.

Эхо тьмы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Забытая богом деревня тонет в тумане, где каждый дом - могила, а тишина шепчет о тайном. Старинный перстень, найденный в сырой земле погоста, пробуждает голоса - хриплые, древние, зовущие из Междумирья, где тлен оживает, а тьма смотрит тысячью глаз. Что-то гниёт в сердце деревни, и только старые кости знают ответ. Кто ответит на шёпот - и какой ценой?
  
  Глава 1: Ночь в Клинцовке
  
  Тёмная августовская ночь накрыла Клинцовку, как сырой саван, пропитанный запахом гнили и мокрой земли. Деревня затаилась, словно зверь перед прыжком, и тишина её была не живой, а мёртвой - той, что давит на уши, пока не затрещит в голове. Дома, скособоченные, с почерневшими брёвнами, стояли молча, будто давно смирились с участью доживать свой век в этой глуши. Ставни скрипели на ветру, хлопали о рамы, и этот звук - надрывный, похожий на стон старухи, которой не дают умереть, - разносился над улицами, утопавшими в грязи. Луна, ущербная и бледная, едва пробивалась сквозь тучи, и свет её падал на землю пятнами, похожими на следы чьих-то грязных лап.
  На широком крыльце крепкой, но ветхой избы лежала девушка. Её кожа, белая, как мел, была вымазана чёрной землёй, которая размазалась по щекам и шее, будто кто-то пытался стереть её с лица этого мира. Джинсы и кофта промокли, прилипли к телу, облепили худые рёбра, что торчали под тканью, как ветки сухого куста. Она хватала ртом воздух - судорожно, с влажным и булькающим хрипом, словно в горле у неё скопилась вся сырость этой ночи. Марина. Так её звали. Но имя это теперь звучало пусто, как эхо в заброшенном доме, теряясь в ужасе, что плескался в едва живых глазах.
  Рядом сидела старуха - сухая, сгорбленная, с руками, похожими на корявые сучья. Местные звали её Василисой. Седые волосы, стянутые в узел, выбивались тонкими прядями и цеплялись за морщинистую шею, а серые глаза, глубоко утопленные в глазницах, смотрели на правнучку с такой пронзительной силой, что, казалось, вот-вот пробьют насквозь. Она держала руку Марины - крепко, до боли, и холод её шершавых пальцев, с длинными жёлтыми ногтями, пробирал девушку до костей. Но Марина не вырывалась. Не могла. А может уже и не хотела.
  - Что, что ты там увидела? - голос Василисы был низким, хриплым, с резкой ноткой, что резала тишину, как ржавый нож. Она наклонилась ближе, и её дыхание - кислое, с привкусом трав и прогорклости - коснулось лица девушки.
  Марина открыла рот, но слова вырывались обрывками, тонули в хрипах. Её распахнутые глаза блестели в темноте, а в них был ужас - чистый, животный, тот, что лишает разума и оставляет только пустоту.
  - Баба Вася... там... там... Игорь... в землю ушёл...
  - Как ушёл, Марина? Где? - Василиса сжала руку правнучки сильнее, ногти вонзились в кожу, оставляя красные полосы. Голос её стал твёрже, но в нем слышался страх - старый, въевшийся, как плесень в стенах этой избы.
  Девушка махнула слабой, дрожащей рукой в сторону старого погоста. Он прятался за деревней, заросший бурьяном и кривыми крестами. Пальцы оставили в воздухе грязный след, будто рисовали карту её кошмара.
  - В землю... с головой... я так испугалась...
  Голос Марины слабел, слова растворялись в шёпоте, похожем на шелест сухих листьев, и затихали. Она смотрела в небо - тяжёлое, мрачное, с облаками, которые ползли медленно, как черви по гнилому мясу. Дыхание замедлялось, каждый вдох был длиннее, а выдох - слабее. Василиса отпустила её руку, и та упала на доски крыльца с глухим стуком, как сорванная ветка. Старуха наклонилась ниже, почти касаясь её щеки, и замерла, прислушиваясь. Тишина. Только свист ветра да лай собаки где-то вдали.
  Марина не дышала. Глаза её, полуоткрытые, застыли, глядя в пустоту, туда, где рассвет ещё не пробился сквозь тьму. Василиса с хрустом в костях выпрямилась и оглядела двор. Ночь слабела, отступала перед серым туманом, что поднимался от земли, цеплялся за траву, за забор, за сарай. Клинцовка была пропитана безысходностью - вязкой, как грязь под ногами. Дома молчали, их окна были слепы, забиты досками или завешаны старыми тряпками. Ни огонька в этой тьме. Люди здесь не жили - существовали, тянули дни, как больной, забывший зачем дышит. Они ждали, когда их заберёт земля. Или что-то похуже.
  Василиса знала это лучше других. Семьдесят с лишним лет в Клинцовке - годы скрипа половиц, запаха прелой соломы и шёпота ветра с погоста. Её изба стояла на отшибе, ближе к лесу, и это было совсем не случайно. Люди шептались за её спиной, называли колдуньей, но приходили, когда беда стучала в дверь. Она не спорила. Она знала, что они правы. И знала, что эта ночь - не просто беда. Это было нечто большее. То ужасное, что Марина видела на погосте и что теперь лежало мёртвым грузом в её глазах.
  Она подняла ладони к груди Марины - медленно, с осторожностью, будто боялась разбудить ушедшее. Надавила, слегка, и из горла девушки вырвался звук - протяжный, низкий, как стон зверя. Василиса наклонилась ещё ближе, её сухие, потрескавшиеся губы раскрылись и она втянула этот стон, глубоко, жадно, как воздух после долгого ныряния. Глаза её подёрнулись белёсой поволокой, но лишь на мгновение, она быстро встряхнула головой, отогнав подступающее видение.
  - Ты мне ещё расскажешь, - пробормотала она, и шепот её унес ветер. Она встала, опираясь на перила, скрипнувшие под её весом, и направилась к курятнику. Дверь его, раскачиваясь, висела на одной петле, внутри было темно. И лишь слабое кудахтанье доносилось из угла - сонное, ленивое, будто куры знали, что ночь несёт беду. Василиса шагнула внутрь, схватила чёрную птицу с блестящими, как мокрый уголь, перьями. Курица дёрнулась в скрюченных руках, но старуха сжала её сильнее, чувствуя, как бьётся маленькое сердце.
  Она вышла во двор, порывистый ветер ударил ей в лицо, принеся гнилостный запах земли - тот, что витал над погостом и цеплялся к Марине. У старого пня - низкого, потемневшего от крови, впитавшейся в трещины, - старуха остановилась. Пень стоял, как свидетель не только её грехов, но и её силы. Василиса положила на него курицу, удерживая лапы левой рукой. Птица вытянула шею, прикрыла глаза, и этот жест - покорный, безнадёжный - был страшнее крика.
  Старуха раздвинула клюв курицы пальцами - жёстко, без жалости, чувствуя, как хрупкие кости подаются под давлением. Глаза её сузились, дыхание вмиг отяжелело и она выдохнула стон Марины - тот самый, что втянула из правнучки, - прямо в открытый чёрный клюв. Это был не просто воздух. Это был густой, влажный звук с привкусом смерти, который вырвался из её горла с низким, вибрирующим гулом. Курица задрожала, перья на ней встали дыбом, а обычно тусклые, равнодушные глаза вдруг выпучились и стали красными, как свежая кровь. Они заблестели, расширились, и в них мелькнуло что-то - не разум, не страх, а отголосок того, что видела Марина, того, что теперь жило в этой птице.
  Василиса взяла топорик - старый, с отполированной рукоятью и острым лезвием. Подняла его, и свет луны блеснул на металле. Грудь её сжалась, будто кто-то давил изнутри. Она знала, что делает. Каждый раз, когда лезвие падало, в ней умирала маленькая частичка души, которая ещё помнила жизнь без этого.
  - Прости, - шепнула она, но рука не дрогнула.
  Топорик опустился одним движением. Хруст - резкий, влажный, как ломающаяся кость, - смешался с коротким, быстро оборвавшимся кудахтаньем. Голова упала на землю, глаза остались открытыми, мутными, глядящими в никуда. Тушка неловко дёрнулась, лапы заскребли по дереву, и кровь, горячая, алая и густая, хлынула из обрубка шеи. Она била струёй, заливала пень, стекала на землю, смешиваясь с грязью. Запах - металлический, тошнотворный - заполнил всё вокруг.
  Василиса подставила старую, с синими цветочками по краю, что казались нелепыми в этом кошмаре, миску. Кровь лилась в неё, булькала, стекала по стенкам. Голова курицы моргнула - медленно, устало, как бы прощаясь, - и в этом движении был весь ужас Клинцовки, весь её мрак. Старуха замерла, дыхание её остановилось, а сердце сжалось от непереносимой тоски.
  Она отвернулась, сжимая миску, и кровь капнула на сорочку, оставив тёмное пятно.
  Василиса пошла назад, перешагнула, по-прежнему лежащую без сознания Марину, и, не глядя на неё, вошла в избу. Рассвет, слабый, розовый, лживый, пробивался сквозь тучи. Он нёс с собой не надежду на лучшее, а лишь по-своему напоминал, что Клинцовка своих не отпускает.
  
  Глава 2: Незнакомка
  
  Душный августовский вечер висел над Клинцовкой, как застарелая лихорадка, что не отпускает даже в прохладе ночи. Воздух был густым, липким, пропитанным запахами пота, дешёвого пива и прелой земли, которая лежала на полях за деревней. Улицы, утопавшие в грязи после вчерашнего дождя, блестели в тусклом свете единственного фонаря, мигающего у перекрестка, словно подыхающий зверь. Свет его падал на облупившиеся стены домов, на покосившиеся заборы, на ржавые остовы машин, которые стояли у обочин. И всё это казалось мёртвым, застывшим в ожидании конца. Клинцовка не жила. Она выживала, тянула свои дни, как старик, что давно забыл вкус хлеба, но всё ещё цепляется за дыхание.
  Единственным островком шума в этой тьме был клуб. Он располагался в низком здании на краю деревни, сложенном из серых бетонных блоков, облупившихся и потрескавшихся, как кожа на руках старухи. Над входом - выцветшая до бледных пятен, вывеска "Клинцовка Night", буквы которой едва угадывались под слоем пыли и паутины. Изнутри доносилась громкая, рваная музыка, с басами, что били по ушам, как молот по наковальне. Свет неоновых ламп, красных и синих, пробивался сквозь мутные окна, падал на асфальт перед входом, смешиваясь с грязью и окурками, валяющимися под ногами у входящих. Люди здесь собирались не для веселья. Они приходили, чтобы забыться, утопить тоску в пиве и дешёвом самогоне, заглушить её криком под музыку, которая давно всем надоела, но при этом всё ещё играла, как заезженная пластинка.
  Марина стояла у стены, прислонившись к холодному бетону, что впитал в себя сырость ночи. Её джинсы, потёртые на коленях, липли к ногам от пота, а кофта, тонкая, синтетическая, с выцветшим рисунком, облепила спину, пропитавшись влагой. Она держала в руках пластиковый стакан с тёплым, мутным пивом, с пеной, что давно осела и пахла кислятиной. Глоток обжёг горло, но она всё равно пила, медленно, глядя на толпу внутри через открытую дверь. Люди двигались вяло, будто марионетки с обрезанными нитями, их бледные, с тёмными кругами под глазами лица казались масками, которые давно забыли, как улыбаться. Густой, едкий дым от сигарет висел в воздухе, смешиваясь с запахом пота и пролитого алкоголя, создавая духоту, от которой кругом шла голова.
  Её взгляд цеплялся за Игоря. Он стоял у барной стойки. Это был высокий, подтянутый молодой человек, с широкими, мощными плечами под чёрной футболкой. Его русые волосы, чуть влажные от жары, падали на лоб, и он то и дело отбрасывал их назад резким движением руки. Марина знала эту привычку. Она знала также его громкий, чуть хриплый смех, который легко было услышать сквозь шум клуба. Знала, как он смотрит на неё, или, по крайней мере, ей казалось, что знала. Они не были парой, но в её голове он давно стал её парнем. Она рисовала себе их будущее, глупое, простое, деревенское: дом, дети, огород, может, даже собака. Это было всё, о чем она могла себе позволить мечтать в Клинцовке, где надежда умирала быстрее, чем мухи на липкой ленте.
  Но сегодня что-то было не так. Игорь не смотрел на неё. Он стоял у стойки, лениво крутил в руках бутылку пива, и взгляд его блуждал по залу, будто искал что-то или кого-то. Марина сжала стакан сильнее, пластик захрустел и смялся под женскими пальцами, а пиво выплеснулось ей на руку. Она вытерла ладонь о джинсы, чувствуя, как в груди закипает что-то тёмное, не то обида, не то предчувствие. Ей не нравилось, как он стоял, как двигался, как будто забыл, что она здесь, как будто она вообще перестала для него существовать.
  А потом случилось это.
  Дверь клуба хлопнула, и в проём шагнула девушка. Высокая, стройная, с прямой спиной, она казалась чужой в этой сутулой толпе. Её чёрные джинсы обтягивали ноги, как вторая кожа, а белая рубашка - простая, но слишком чистая для Клинцовки - подчёркивала тонкую талию. Русая чёлка упала ей на глаза, но она откинула её лёгким движением руки - небрежным, но точным, как удар ножа. Лицо незнакомки было бледным, почти мраморным, с острыми скулами и губами, на которых застыла холодная, едва заметная, как тень на воде, улыбка. Её голубые, глубокие, словно колодцы, в которых тонет свет, глаза были тем, что по-настоящему цепляло. Они смотрели сквозь людей, сквозь стены, сквозь эту ночь. В них было что-то, от чего у Марины по спине пробежали мурашки.
  Толпа замерла, не сразу, не все, но волна тишины прошлась по залу, как круги по воде. Музыка продолжала греметь, но голоса стихли, головы повернулись, взгляды прилипли к незнакомке. Она не замечала этого или не хотела замечать. Шагала уверенно, не глядя по сторонам, и каждый её шаг отдавался в ушах Марины, как стук молотка по шляпке гвоздя. Она остановилась у барной стойки, в двух шагах от Игоря, и замерла, скрестив руки на груди. Её холодный, оценивающий взгляд скользнул по залу, будто она искала что-то, одно ей известное, и не находила.
  - Кто это? - шепнула Марина сама себе, но голос её утонул в шуме. Она шагнула ближе к двери, чувствуя, как пот стекает по шее, как сердце бьётся быстрее, чем нужно. Её трясло - не от холода, не от жары, а от чего-то другого, что она не могла назвать.
  Игорь заметил незнакомку. Он медленно повернулся, вроде бы без желания, но в тоже время казалось, что он просто не смог удержаться. Молодой человек улыбнулся той улыбкой, которую Марина считала своей, и шагнул к блондинке. Наклонился к её уху, сказал что-то, что заглушила, а потом и вовсе поглотила музыка. Девушка бросила на него короткий взгляд, резкий, как удар хлыста, потом посмотрела внимательнее, окинула парня с головы до ног. Марина знала, что та видит: подтянутую фигуру, сильные руки, красивое мужественное лицо, которое в этой дыре выглядело живым. Она знала это лучше всех. И ненавидела её за то, что она была не на её месте.
  Незнакомка протянула тонкую, с длинными пальцами руку, схватила Игоря за край футболки и подтянула к себе. Прошептала что-то ему на ухо, так близко, что её губы почти коснулись его кожи. Марина не слышала слов, но видела, как Игорь замер, как глаза его на миг остекленели, будто кто-то выключил свет внутри. Девушка отпустила его, развернулась и пошла к выходу, не оглядываясь. Её чёрные джинсы мелькнули в свете неона, рубашка колыхнулась от сквозняка, а дверь захлопнулась за ней, оставив после себя тишину, которая тут же заполнилась гулом голосов.
  Игорь стоял на месте, бутылка пива в его руке дрожала. Он резко и в тоже время неуверенно, тряхнул головой, как собака, что отряхивается от воды, огляделся, будто не понимал, где находится. Потом улыбнулся глупо, криво, как ребёнок, не знающий, зачем смеётся, и побрёл на выход, вслед за блондинкой. Его шаги были тяжёлыми, неровными, и каждый из них отдавался в груди Марины, как удар по рёбрам.
  Она не могла поверить. Игорь - её Игорь, тот, кто обещал отвезти её на озеро, тот, кто смеялся над её шутками, уходил с этой... этой тенью в белой рубашке. Марина сжала руку в кулак так сильно, что пиво, которое все ещё было в помятом пластиковом стакане вылилось ей на ноги, липкое, тёплое, как кровь. Она бросила стакан на грязный пол, не замечая, как люди косились на неё и шептались за спиной. Её лицо горело, глаза щипало, но слёз не было, был только гнев, чёрный, вязкий, поднимающийся изнутри, будто грязь со дна колодца.
  - Куда это он? - пробормотала она, дрожащим голосом, больше похожим на хрип. Она шагнула к двери, толкнула её плечом и спёртый воздух клуба сменился душной ночью - влажной, тяжёлой, с запахом земли и чего-то кислого, что витало над деревней. Улица была пуста, только фонарь мигал вдали, отбрасывая длинные тени, которые шевелились, словно живые. Марина огляделась, щурясь в темноте, а потом заметила их - две фигуры, удаляющиеся в сторону леса. Не в сторону кафе, не к домам, а туда, где ничего не было - только старый погост, заросший бурьяном, и тишина, что глушит всё живое.
  Она замерла, чувствуя, как холод пробирает её спину и ноги становятся ватными. Ей хотелось закричать, броситься за ними, вцепиться в эту бледную девку и утащить Игоря обратно. Но что-то держало её - не страх, не разум, а предчувствие, что гнало мурашки по коже. Это было неправильно. Всё было неправильно. Клинцовка никогда не спала спокойно, но эта ночь была другой, какой-то особенной, она дышала, смотрела, ждала. И Марина, сама того не понимая, шагнула за ними, в эту мглу, что пахла землёй и гнилью.
  Тьма за деревьями скрывала угрозу, неизбежную и безжалостную, и Марина шагала к ней, не подозревая, что ночь эта оборвёт её жизнь. Только одно жгло и распирало её изнутри: Игорь уходил, и она просто не могла его отпустить.
  
  
  Глава 3: Кладбищенский ритуал
  
  Ночь над Клинцовкой сгустилась, обернувшись густой и липкой тьмой, словно смола, вытекшая из старого дерева. Лес за деревней стоял чёрной, непроглядной стеной, с ветвями, изогнутыми, будто пальцы, цепляющиеся за небо. Ветер шевелил листву, и шорох её напоминал шёпот, низкий и невнятный, будто кто-то бормотал во сне. Старый погост прятался за этими деревьями, скрытый бурьяном и поднимавшимся от земли туманом. Кресты торчали из почвы криво, как сломанные кости, а могильные плиты, покрытые мхом и трещинами, проваливались внутрь, словно земля под ними дышала, жадно втягивая всё, до чего могла дотянуться.
  Марина пробиралась вслед за Игорем и незнакомкой, выдерживая расстояние, чтобы её шаги тонули в шуме ветра. Ноги её вязли в холодной и скользкой грязи, которая безжалостно облепила кроссовки по самые щиколотки. Джинсы промокли и липли к коже, а кофта, пропитанная потом и сыростью, тянула плечи вниз, как груз. Сердце стучало в груди, громко, неровно, и каждый удар отдавался в ушах, заглушая шорох листвы. Она не понимала, зачем идёт сюда, в эту глушь, где даже днём никто не появлялся без нужды. Но остановиться не могла. Игорь уходил с белобрысой девкой! Мысль об этом жгла её изнутри, как угли, брошенные в сухую траву.
  Они свернули налево, к погосту, и Марина замерла за деревом, прижавшись к шершавой коре. Её пальцы вцепились в ствол, оставляя грязные следы, а дыхание вырывалось короткими рывками, паром растворяясь в тумане. Она выглянула, щурясь в темноте. Луна спряталась за облаками, и свет её пробивался тонкими нитями, которые падали на землю пятнами, похожими на разлитую ртуть. Игорь и незнакомка остановились у свежей могилы, с ещё не осевшим холмиком земли, и крестом, криво воткнутым в грунт. Марина прищурилась, пытаясь разглядеть их лица, но тьма глотала детали, оставляя только силуэты.
  Лена (как позже узнает Марина) стояла с прямой спиной, острой и холодной, как лезвие ножа. Её белая рубашка казалась пятном в темноте, а чёрные джинсы сливались с ночью, делая ноги почти невидимыми. Она откинула русую чёлку с глаз и повернулась к Игорю. Тот стоял рядом, чуть сгорбившись, и его плечи дрожали, но не от холода, а от чего-то другого, скрытого под кожей. Лена что-то тихо сказала и голос её, хоть и не долетел до Марины, резанул воздух, будто пенопласт по стеклу. Игорь кивнул, медленно, как марионетка, и опустился на колени перед могилой.
  Марина сжала губы, чувствуя, как горло сдавливает тошнота. Она хотела крикнуть, броситься туда, но ноги её не слушались, приросли к земле, как корни старого дуба. Игорь начал копать прямо голыми руками, жадно, вгрызаясь в почву, словно зверь, почуявший добычу. Земля летела в стороны, чёрная, влажная, с комьями, падавшими с глухим звуком. Его пальцы пачкались, ногти ломались, но он не останавливался, и скоро из ямы показалась зелёная ткань с пятнами плесени. Марина моргнула, не веря глазам. Это была грязная старая рубаха. А под ней - тело.
  В могиле лежал старик, смуглый, лысый, с кожей, сморщенной и потемневшей, как кора сгнившего дерева. Его руки раскинулись в стороны, будто он загорал на пляже, а рот приоткрылся и обнажил редкие зубы, жёлтые и кривые. Глаза, белёсые, мутные, как варёные яйца, смотрели в небо, в них не было жизни, только пустота и застывшее вечное ожидание. Игорь рывком выдернул покойника наружу и тело шлёпнулось на землю с влажным звуком, от которого у Марины свело желудок. Она прижала ладонь ко рту, сдерживая рвотный позыв, но запах - сладковатый, гнилостный, с ноткой сырости - уже пробился к ней и окутал словно дым.
  Лена стояла рядом, скрестив руки, и смотрела на Игоря с холодным любопытством, как учёный на подопытного зверя. Она наклонилась, быстрыми, резкими движениями начертила на земле круг, оставляя в грязи знаки, похожие на когтистые лапы. Луна выглянула из-за облаков, и линии круга вдруг блеснули, словно на них падал не свет, а тень. Игорь, не глядя по сторонам, потянулся к мертвецу, схватил его за синевато-коричневую ногу, с отслаивающейся лоскутами кожей и поднёс к своему лицу. Марина ахнула, тихо, почти беззвучно, но звук застрял в горле, как кость.
  Игорь начал есть. Его зубы вгрызлись в плоть, оторвав кусок большого пальца с сухим и резким хрустом, словно ломающийся сучок. Длинная вязкая слюна стекала с подбородка, капала на землю, смешивалась с грязью, а он причмокивал и обсасывал палец, словно это было куриное крыло из забегаловки. Глаза его, обычно живые, тёплые, были пустыми, остекленевшими, будто в них выключили свет. Он жевал, глотал, и каждый следующий звук, влажный и чавкающий, отдавался в ушах Марины, как удар молотка по вискам. Она попятилась, споткнулась о корень и рухнула на колени, вцепившись в холодную и скользкую траву.
  - Нет... нет... - шептала она, но голос её дрожал, срывался, растворялся в шуме ветра. Это был не Игорь. Не её Игорь. Это было что-то другое, что-то, занявшее его тело, его руки, его рот. Она хотела закричать, но горло сжалось, и вместо крика вырвался только хрип.
  Старик в зелёной рубахе шевельнулся. Сначала медленно, едва заметно, пальцы его дрогнули, как ветки на ветру, а потом в сторону качнулась голова. Бельма закатились и скосились на Лену. Брови, тонкие, седые, приподнялись, будто покойник удивился. Кончик языка коричневый, сморщенный, как высохший гриб, высунулся изо рта и лизнул губы, оставив влажный след. Марина замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как ноги становятся ватными. В голове была только одна мысль: он же не может двигаться, он же мёртв. Но... он смотрел.
  Лена встретила его холодный, как лёд, взгляд и качнула головой, коротко и резко, словно отдала приказ. Старик отвернулся, уставился в небо, но рот его открылся ещё шире, и оттуда показались опарыши, белые, жирные, копошащиеся, как черви в гнилом яблоке. Они выползали на подбородок, падали на землю, и звук их шуршания, тихий, липкий, смешался с причмокиванием Игоря. Марина зажала рот обеими руками, чувствуя, как тошнота подступает к горлу и как желудок сворачивается в комок.
  Лена же в это время шагнула к кругу, встала в центр, и знаки под её ногами блеснули ярче, словно оживились. Она подняла руки, и воздух вокруг задрожал, стал гуще, тяжелее, словно перед грозой. Игорь оторвал палец от ступни мертвеца с громким и влажным хрустом, и поднял голову, глупо улыбаясь. По подбородку его потекло что-то гадкое. Лена указала на левую руку старика, и он, как пёс на поводке, пополз туда, оставляя на земле следы от колен. Старик сжал кулак, ударив Игоря в грудь слабым, но точным тычком, на что последний зарычал, схватил кисть покойника, закинул свои ноги на мёртвое тело и рванул локоть. Кости хрустнули, сухожилия порвались и рука деда оторвалась, оставшись в руках парня, как тряпка.
  Марина не выдержала. Она упала на землю, лицом в грязь и её стало выворачивать наизнанку, тихо, судорожно, пока слёзы жгли глаза. Запах рвоты смешался с гнилью, с кровью, с сыростью, Марина задыхалась, хватая ртом воздух, пропитанный смертью. Игорь пнул мертвеца в рёбра, протянул Лене оторванную руку, и та указала на кисть. Он выгрыз средний палец, облизал его, сунул в карман, а потом стянул с остатков массивный перстень, с красным камнем, вросшим в кожу. Лена взяла его, надела себе на палец, сжала кулак и в тот же миг вокруг неё вспыхнуло розовое свечение, электрическое и шипящее.
  Марина подняла голову и мир поплыл перед глазами. Рядом с Леной стояла ещё одна фигура. Она была прозрачной, даже призрачной, но точно такой же, как настоящая, реальная блондинка. Двойник. Или сестра. Или тень. Игорь тоже был удивлён. И пока он переводил взгляд с одной фигуры на другую, на ноги, шатаясь, поднялся мертвец с розовой яростью в бельмах и ударил его по затылку оторванной рукой. Парень рухнул в могилу, а старик уставился на Лену, шипя и чертя знаки в воздухе.
  Марина больше не могла на это смотреть. Она поползла назад, в кусты, чувствуя, как земля липнет к рукам, как ноги дрожат, как разум тонет в ужасе. Это был не сон. Это было хуже.
  
  
  Глава 4: Голоса
  
  Ночь над Клинцовкой сгущалась, становилась плотнее, напоминая чернила, разлитые по небу и стекающие вниз тяжёлыми каплями. Лес за погостом стоял неподвижно, его ветви, кривые и голые, цеплялись за облака, будто пытались удержать луну, ускользающую в туман. Воздух был сырым, пропитанным запахом земли и гнили, с привкусом металла, витавшим над могилами. Старое кладбище затихло после ритуала, ни шороха, ни ветра, только тишина, густая и липкая, как паутина, обволакивала всё живое. Покосившиеся кресты торчали из почвы, словно сломанные пальцы, а могильные холмы оседали под тяжестью ночи, будто земля жадно втягивала их обратно в своё чрево.
  Лена стояла у края разрытой могилы, сжимая перстень в кулаке. Кроваво-красный камень, тёплый, как живая плоть, пульсировал под её пальцами и тепло это пробиралось через кожу, вглубь, до самых костей. Её белая рубашка, испачканная грязью и кровью, липла к телу, облепляя рёбра, а чёрные джинсы блестели в слабом свете луны, словно вымазанные смолой. Русая чёлка вновь упала на глаза и она в очередной раз откинула её резким движением головы. Пальцы девушки едва заметно дрожали, но она все равно это чувствовала. Дыхание вырывалось короткими рывками и паром растворялось в воздухе, а каждый выдох оставлял послевкусие, горькое, с оттенком железа, как будто она проглотила монету.
  Рядом с ней стояла призрачная фигура - её двойник, её тень, её сестра. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Лены: те же острые скулы, те же голубые глаза, глубокие, как колодцы, где тонет всё человеческое. Но в её взгляде было нечто иное, невысказанная мягкость, тоска, как у ребёнка, потерявшего дом. Она молчала, только смотрела, и этот взгляд давил на Лену, словно камень, упавший на грудь. Могила перед ними уже закрылась - земля сомкнулась над стариком и Игорем, поглотив их с влажным чавканьем, будто проглотила добычу. Круг с начертанными знаками исчез, растворился в грязи, оставив после себя лишь слабый запах жжёной травы.
  Лена разжала кулак, глядя на перстень. Камень блеснул, поймав свет луны, и в этот миг она услышала их... голоса. Сначала тихо, едва уловимо, как шелест листвы, но потом громче, настойчивее, словно хор, пробивающийся сквозь трещины в земле. Они шептали низко, хрипло, с вибрирующим гулом, от которого ныли зубы:
  - Ты наша... ты откроешь нас...
  Слова ввинчивались в её голову, острые, как иглы, и Лена вздрогнула, сжав кулак сильнее. Голоса не были человеческими - слишком чужие, слишком пустые, с эхом, будто доносились из глубины колодца, где нет дна. Она стиснула зубы, чувствуя, как свело челюсть, как пот стекает по вискам, холодный и липкий. Её сердце быстро и неровно заколотилось и каждый удар отдавался в ушах, заглушая шёпот, но не до конца. Голоса были не снаружи, не в воздухе, а внутри, в её разуме, в её голове, где копошились, как черви в гнилом мясе.
  - Кто вы? - выдохнула она, и голос её сорвался, хрипло, почти беззвучно. Она не хотела слышать, не хотела ни о чём спрашивать, но слова вырвались сами, как рвота, от которой нельзя удержаться.
  Голоса глухо засмеялись, с треском, напоминающим ломающиеся сучья. Они не ответили прямо, только шепнули снова, ближе, громче:
  - Ты наша... ты откроешь врата... или мы возьмём тебя...
  Лена отступила на шаг и споткнулась о корень, торчащий из земли. Ноги её подкосились, она упала на колено и вцепилась в грязь пальцами свободной руки. Земля была холодной, влажной и липкой, как нечто живое, цепляющееся за жизнь. Она подняла взгляд, ища сестру, ту, что стояла рядом, молчаливая, призрачная. Её двойник наклонилась, протянула прозрачную руку, но пальцы прошли сквозь плечо Лены, не коснувшись, оставив только холод, пробирающий до костей.
  - Не слушай их, - голос сестры был тихим, мягким, как ветер, гуляющий по полю. - Они лгут. Они всегда лгут.
  Лена сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, как язык становится сухим, словно высохший лист. Она хотела поверить, хотела ухватиться за этот знакомый, тёплый голос, единственное, оставшееся от прошлого. Но голоса из перстня заглушали его, становились громче, настойчивее:
  - Ты не уйдёшь... ты станешь нами... открой врата...
  Они бились в её голове, как волны о скалы и каждый удар оставлял тонкую, незаметную, но глубокую трещину. Лена сжала перстень сильнее, до боли, чувствуя, как камень впивается в ладонь, как кожа под ним трескается и сочится кровью. Она подняла руку, посмотрела на палец - кожа вокруг перстня покраснела, покрылась мелкими трещинами, словно высохшая глина. Тёмная, густая кровь капнула на землю и голоса засмеялись снова, громче, с торжеством, от которого волосы вставали дыбом.
  - Прекратите, - прошептала она, но голос её утонул в их хоре. Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться, вытолкнуть их из разума, но они цеплялись, как паутина к пальцам, липкие, неумолимые. Её разум дрогнул, пошатнулся, и перед глазами вспыхнули образы, но не её, чужие: бесконечные коридоры, стены, покрытые рунами и пульсирующие зелёным светом, тени, длинные и извивающиеся, с глазами, горящими белым, как раскалённые угли. Они двигались, тянулись к ней, шептали её имя - "Лена, Лена, Лена" - и голоса их сливались в гул, от которого голова раскалывалась.
  Она резко открыла глаза и мир вернулся в реальность: погост, могилы, сестра. Но голоса остались, притаились где-то в глубине, как зверь, ждущий в засаде. Лена поднялась, шатаясь, её ноги дрожали, как у ребёнка, только научившегося ходить. Она посмотрела на сестру - ту, призрачную, что стояла рядом, с тоской в глазах.
  - Что это? - голос Лены был хриплым и надломленным. - Чего они хотят?
  Сестра шагнула ближе, воздух вокруг неё задрожал и стал холоднее. Её губы медленно шевельнулись, будто каждое слово давалось с трудом:
  - Они - Междумирье. Они - голоса тех, кто остался там. Перстень - их ключ, их путь сюда. И ты... ты теперь их дверь.
  Лена замерла, чувствуя, как холод пробирает спину, как сердце сжимается в груди. Она посмотрела на перстень, на камень, что пульсировал, как живое сердце, и голоса шепнули снова , тихо, вкрадчиво, с угрозой, от которой кровь стыла в жилах:
  - Ты не сможешь сбежать... мы уже внутри...
  Она сжала кулак, до хруста в костях, и кожа на пальце треснула сильнее, кровь потекла тонкой струйкой, капая в грязь. Сестра протянула руку ещё раз, однако Лена отшатнулась, качнув головой.
  - Я справлюсь, - выдохнула она, но голос её дрожал, выдавал ложь. - Я сильнее их.
  Сестра медленно покачала головой, с печалью, от которой у Лены сдавило горло. Её призрачные пальцы сжались и голос стал тише, превратившись в шёпот:
  - Ты не знаешь, с чем связалась. Они не отпустят. Они никогда не отпускают.
  Лена отвернулась, глядя в темноту погоста. Могилы молчали, но тишина их была живой, дышащей, словно земля под ней шевелилась и чего-то ждала. Она по-прежнему чувствовала голоса, в каждом ударе сердца, в каждом вдохе. Они шептали её имя, смеялись, угрожали, и каждый звук оставлял след, тонкий, как царапина, но глубокий, как ножевая рана. Она сжала перстень ещё сильнее, чувствуя, как он становится горячее, как он живёт в её руке, и поняла: это не просто кольцо. Это не просто сила. Это что-то, от чего ей не уйти.
  Она шагнула вперёд, в сторону леса, больше не взглянув на сестру. Ночь сгущалась вокруг, обволакивала, как вода, тянущая на дно. Голоса затихли, но не ушли, они притаились, ждали своего часа. Лена это знала. И также она знала, что финальный час уже близко.
  
  
  
  Глава 5: Последний вздох
  
  Ночь над Клинцовкой стала глуше, словно кто-то накрыл деревню тяжёлым сырым одеялом. Лес за погостом замер, ветви его, голые и кривые, торчали в небо, как обугленные кости, а туман, поднимавшийся от земли, стелился низко, цепляясь за бурьян и кресты. Воздух был густым, липким, с запахом прелой травы и земли, смешанным с чем-то кислым, едким, будто где-то рядом тлел костёр из мокрых листьев. Старый погост молчал, но тишина его была живой, пульсирующей, как дыхание зверя, затаившегося в засаде. Могилы оседали, земля под ними едва заметно шевелилась, словно только что проглотила добычу и все ещё пережёвывала её в своих недрах.
  Лена уверенно шагала прочь от разрытой могилы, ни разу не оглянувшись. Перстень на пальце пульсировал, тёплый, как живая плоть, и каждый шаг отзывался в нём слабым толчком, будто он дышал вместе с той, на чьей руке поселился. А в голове, низко, хрипло, как ветер в трещинах старого дома, продолжали шептать голоса, вызывая дрожь во всём теле. Они не ушли, а просто затихли, притаились где-то в глубине и Лена чувствовала их, чувствовала как они, словно цепкая паутина, обволакивали её сознание.
  Призрачная сестра шла следом. Её прозрачная, сотканная из света и мглы фигура растворялась в тумане, становясь почти невидимой. Она молчала, только смотрела, и взгляд её, тоскливый и мягкий, давил на Лену, словно груз, упавший камнем на грудь. Они вышли за пределы погоста, к опушке леса, где деревья расступались, открывая тропу к деревне. Лена остановилась, обернулась, и её голубые глаза, такие холодные и глубокие, прошлись по могилам, по крестам, по земле, что ещё дрожала после ритуала.
  На ветке старого кривого дуба сидела ворона. Седая, с перьями, торчащими клочьями, она выглядела древней, как само кладбище, а её чёрные, блестящие глаза впились в Лену с острым и жутким любопытством. Птица дёрнула головой, резко, как марионетка, и в упор смотрела на девушку то одним глазом, то другим, словно пыталась понять её своим невеликим птичьим умом. Лена встретила её взгляд, нахмурила брови и в этот миг ворона взмахнула крыльями и вывернула шею, опустив её ниже. Правый глаз её выпучился, вылез из орбиты, увеличился, заполнился мутной красной жидкостью, похожей на кровь. Через секунду в нём проступил узкий оранжевый зрачок, вертикальный, как у змеи, и вонзился в Лену немигающим взглядом.
  Девушка замерла, чувствуя, как спину обожгло холодом, а сердце сжалось в груди. Ворона не двигалась, не дышала - сидела, словно подставка для этого чужеродного глаза, для кого-то, смотрящего через неё издалека. Глаз моргнул, раз, другой, увеличился ещё сильнее, и тут шея птицы изогнулась больше. Раздался хруст,сразу за ним - треск. Влажный и резкий, как ломающийся сук. Голова вороны лопнула, рваная дыра раскрылась там, где были её мозги и тёмная, густая кровь хлынула вниз, стекая по коре. Птица рухнула на землю, у самой могилы. Из мёртвых глаз её потекли кровавые слёзы.
  Лена в очередной раз отбросила со лба надоевшую чёлку, взглянула на перо, что плавно осело рядом, наклонилась, взяла его в руки и поднесла к глазам. Нахмурилась, принюхалась - запах был едким, с ноткой серы, как от спички, что только потухла. Она бросила взгляд на могилу, потом на сестру, и губы её тронула ледяная едва заметная, как трещина во льду улыбка.
  - Они смотрят, - сказала она тихо охрипшим и надломленным голосом. - Они знают.
  Сестра кивнула, медленно, с печалью, от которой у Лены сжалось горло. Она шагнула вперёд, к тропе, и призрачная фигура растворилась в тумане, оставив её одну. Лена двинулась к деревне, не оглядываясь, но голоса в голове шепнули снова, тихо и вкрадчиво:
  - Ты не уйдёшь... мы видим всё...
  Марина лежала в кустах, лицом в грязи, и её тело дрожало, как лист на ветру. Она видела всё - Игоря, мертвеца, перстень, ворону, - и разум её тонул в вязком и чёрном, как смола, ужасе. Сердце колотилось, быстро, неровно, и каждый удар отдавался в висках, заглушая шорох листвы. Она не могла поверить глазам, не могла собрать мысли, разбежавшиеся, как мыши от света. Её руки вцепились в землю, пальцы впились в мокрую траву, а ногти обломались, оставив грязные следы. Она пыталась встать, но ноги не слушались, подгибались, словно кости в них стали резиновыми.
  - Это не он... не он... - шептала она и голос её срывался, дрожал, растворялся в ночи. Но образ Игоря - его пустые глаза, кровь на подбородке, хруст костей - вгрызался в её голову, острый, как нож, и не отпускал. Она видела Лену, её холодную улыбку, её силу, и знала: это не просто девка из клуба. Это было что-то другое, что-то такое, от чего нет спасения.
  Марина схватилась за ближайшую к ней ветку, пытаясь подняться, как утопающий за соломинку. Сухая ветка громко треснула и звук этот разнёсся над погостом, как выстрел. Девушка рухнула обратно в грязь и сердце её замерло, сжалось в комок. Она из последних сил подняла взгляд, щурясь в темноте, и увидела Лену - та остановилась у кладбищенских ворот, почти скрывшись в тумане. Луна ушла за облака, ночь стала непроглядной, но Лена обернулась, медленно, уверенно, и её глаза - голубые, ледяные - впились в кусты, туда, где была Марина.
  Она не могла её видеть. Не должна была. Но Лена знала. Просто знала и всё. Её губы вновь тронула холодная, как лезвие бритвы, улыбка и она кивнула, будто соглашаясь с мыслью, что родилась в её голове. Щёлкнула пальцами правой руки так резко, что движение её кисти напомнило бросок змеи. Марина почувствовала это раньше, чем поняла: горло её сдавило, невидимо, сильно, как будто чья-то рука перекрыла воздух. Она схватилась за шею, пальцы вцепились в кожу, но там ничего не было - только пустота, сжимающая её, как тиски.
  Лена отвернулась, шагнула за ворота и фигура её растворилась в тумане, оставив после себя только шорох шагов. Марина упала на четвереньки, задыхаясь, хватая ртом воздух, но каждый вдох был тоньше и слабее, как нитка, готовая порваться. Её глаза слезились, горло горело, и она поползла, цепляясь за траву, за корни, за грязь, что липла к рукам, как нечто живое. Её разум кричал, бился в панике, но тело слабело, подчинялось какой-то невидимой силе, что тянула её вниз, в землю, как мёртвого старика и Игоря.
  Она не знала, сколько ползла - минуты, часы, вечность. Лес сменился окраиной деревни, дома выросли из тумана, молчаливые, слепые, с окнами, забитыми досками. Изба Василисы стояла впереди, на отшибе, ближе к погосту, чем к людям, и крыльцо её , широкое, потемневшее от времени, манило, как последняя надежда. Марина доползла до него, вцепилась в перила, оставляя грязные следы, и рухнула на доски, задыхаясь. Её грудь слабо и судорожно вздымалась, каждый следующий хрип был громче предыдущего, а потом и вовсе затих.
  Девушка лежала, вымазанная землёй, с глазами, полными ужаса, застывшими в пустоте. Ноги её подогнулись, руки упали вдоль тела, и тишина накрыла её, как саван. Лена ушла, но сила её, та, невидимая, холодная, сжавшая горло Марины в последний раз, осталась. Дыхание остановилось и ночь поглотила её, оставив только ветер, шевелящий траву у избы.
  Василиса вышла на крыльцо, сжимая в руках старую синюю тряпку. Её серые глаза впились в правнучку, в её лицо, застывшее в грязи, в её тело, что лежало, как сломанная кукла. Она знала. Знала, что это не просто смерть. Знала, что это только начало.
  
  
  Глава 6: Видение
  
  Слабый и розовый, словно кровь, разведённая водой рассвет пробивался сквозь тучи над Клинцовкой. Он не нёс тепла, не разгонял тьму, а скорее наоборот, подчёркивал её, растекался по небу тонкой плёнкой, будто кожа, натянутая на гниющий труп. Деревня лежала в тишине, тяжёлой и вязкой, как грязь под ногами. Дома стояли молча, их потемневшие, потрескавшиеся стены казались остовами, давно покинутыми жизнью. Ставни скрипели на ветру, хлопали о рамы, и звук этот, надрывный и пустой, напоминал плач, заглушённый временем. Туман стелился низко, цеплялся за траву, за заборы, за покосившиеся сараи, и в нём Клинцовка выглядела мёртвой, эдакой деревней-призраком, где даже дыхание казалось лишним.
  Изба Василисы стояла на окраине у самого леса и её тень падала на землю длинной полосой, словно указывала путь к погосту. Крыльцо, широкое и ветхое, прогнулось под тяжестью тела Марины, лежащей без движения. Её белая, как мел, кожа была вымазана грязью, которая размазалась по щекам и шее, а глаза - полуоткрытые и мутные - застыли, глядя в пустоту. На уголок её рта сначала села жирная, зелёная, с крыльями, гудящими в тишине, муха, а после начала свой путь по губам, оставляя за собой слабый блеск слюны. Василиса стояла над ней, сжимая тряпку в руках, и взгляд её, серый, пронзительный, застыл на правнучке, как лезвие, вонзённое в дерево.
  Она знала, что Марина мертва. Чувствовала это в холоде её кожи, в тишине её груди, в пустоте её глаз. Но смерть эта была не обычной - не болезнью, не случайностью. Это было нечто другое, что-то, пропитанное гнилью погоста, запахом крови и шёпотом, который она слышала в утреннем ветерке. Василиса сглотнула, горло её сжалось, оставаясь сухим и шершавым, как кора старого дуба, а потом зашла в избу. Дверь скрипнула за ней, громко, протяжно, и звук этот разнёсся по двору, растворился в тумане.
  Внутри было темно, душно, пахло прелой соломой и травами, что висели под потолком высохшими и ломкими связками. Половицы гнулись под шагами старухи, скрипели, как старые кости, и каждый звук отдавался в ушах, усиливая тишину, что давила на виски. Стены, потемневшие от времени, покрылись пятнами плесени, а в углу, у печи, копилась паутина, густая и серая, словно саван. Василиса поставила миску с кровью на стол, ту самую старую, металлическую, миску с синими цветочками по краю, которые теперь были заляпаны алыми потёками. Кровь в ней застыла и покрылась густой жирной коркой, а её металлический, тошнотворный запах смешивался с духотой избы и обволакивал все вокруг, словно дым.
  Она подошла к шаткой полке у стены. Старуха взглядом прошлась по стоявшим на этой полке жестянкам с этикетками, выцветшими до неразборчивых пятен. Взяла три из них с толчёными травами, пахнущими горечью и плесенью и вернулась к столу. Открыла их одну за другой, медленно, с хрустом пробок, и по щепотке сыпанула в миску. Пыль трав закружилась в воздухе, осела на кровь и запах стал резче, едким, как дым от костра, в котором жгут мокрые ветки. Василиса взяла деревянную ложку, потемневшую от времени, и перемешала смесь, чувствуя, как та густеет и липнет к дереву, словно живая.
  Она достала из кармана маленькую серебряную фляжку с давно стёршейся гравировкой. Отвинтила крышку и капнула в миску несколько капель, прозрачных, с запахом спирта и чего-то горького, острого, как уксус. Смесь зашипела, тихо, едва слышно, и пузырьки поднялись на поверхность, лопаясь с лёгким треском. Василиса взяла три скрутки сухих, ломких, связанных грубой нитью трав и положила их на пол, в треугольник. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле, лицо. Она подожгла скрутки одну за другой, и дым поднялся вверх, закружился в воздухе, заполняя избу густым, ароматным, с ноткой полыни и мха, запахом.
  Василиса встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Она поднесла миску к губам, медленно, с тяжестью, будто поднимала камень, и вдохнула - глубоко, жадно, втягивая запах крови, трав и спирта. Глаза её подёрнулись белёсой поволокой, зрачки сузились, растворились в чём-то сером, и мир вокруг поплыл, стал мутным, как вода в заросшем пруду. Она сделала глоток и кровь потекла по её губам, капнув на сорочку. Потом ещё и ещё один, и каждый глоток давил на горло, обжигал, как угли, проглоченные живьём.
  Она запрокинула голову, и тут же резко, словно молния ударила в сухое дерево, к ней пришло видение. Мир исчез, изба растворилась, и перед глазами вспыхнула прошедшая ночь: погост, могилы, Игорь, Лена. Она видела всё глазами Марины: пустые глаза парня, кровь на его подбородке, мертвеца, что шевелился, как кукла на нитях, хруст его костей. Лена стояла в центре круга, с перстнем, пульсирующим красным, а её двойник - призрачная сестра, маячила рядом тенью, сотканной из мглы. Ворона лопнула, кровь хлынула на землю, и низкие, хриплые, с эхом, как из глубины колодца голоса шептались в ночи, в голове Марины, в голове Василисы:
  - Ты не остановишь нас, старая ведьма... мы идём... мы уже здесь...
  Они бились в её сознании, острые, как иглы, и каждый шёпот оставлял тонкий, но глубокий, как рана, след. Василиса сжала миску сильнее, до боли в костяшках, и видение двинулось дальше: Лена уходит, щёлкает пальцами, и горло Марины сдавливает невидимая сила, душит, тянет вниз. Она ползёт, задыхается, умирает на крыльце, и голоса смеются, глухо, с треском, словно ломающиеся сучья:
  - Ещё одна душа... ещё одна дверь...
  Василиса резко открыла глаза и миска выпала из рук, ударилась о пол, расплескав остатки крови. Грудь старухи тяжело, судорожно вздымалась и каждый вдох был горьким, с привкусом железа и трав. Она знала. Знала, что перстень этот - не просто кольцо или трофей с покойника, это ключ к Междумирью, к месту, где голоса ждут, шепчутся, тянут свои лапы в мир людей. Знала, что Лена - их проводник, их рука, и что она, Василиса, единственная, кто может её остановить.
  Она встала, шатаясь и опираясь на стол, где её пальцы оставили кровавые следы. Дым от скруток поднимался выше, заполнял избу, и в нём чудились тени, длинные, извивающиеся, с глазами, горящими белым, как раскалённые угли. Они шевелились, тянулись к ней, и голоса шепнули снова,тихо, вкрадчиво, с угрозой, от которой кровь стыла в жилах:
  - Ты не спрячешься... мы видим тебя... мы ждём...
  Василиса сжала кулаки так сильно, что её ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Она знала, что эта ночь - не конец, а начало. Знала, что перстень пробудил что-то древнее, что-то, от чего нет спасения. И знала, что день впереди будет длинным, а следующая ночь - самой тяжёлой в её долгой, изломанной жизни.
  
  
  Глава 7: Погоня
  
  День над Клинцовкой вставал медленно, словно больной, тяготящий свои часы без веры в исцеление. Небо, серое и тяжёлое, висело низко, давило на крыши, на деревья, на землю, пропитанную сыростью и гнилью. Туман не рассеивался, стелился густыми клубами, цеплялся за заборы, за траву, за покосившиеся дома, и в нём деревня казалась призраком, растворяющимся в собственной тени. Воздух был холодным, липким, с запахом прелой соломы и земли, смешанным с чем-то кислым, едким, будто где-то под землёй тлели угли. Улицы молчали, их тишина была мёртвой, прерываемой лишь скрипом ставен да лаем собаки, далёким и хриплым, как предсмертный хрип.
  Изба Василисы темнела у края леса, отгороженная от деревни тенью деревьев, что подступали ближе с каждым годом, словно хотели её поглотить. Василиса вышла из избы на широкое ветхое крыльцо, просевшее с годами, на котором лежало неподвижное тело Марины. Она сжимала в руках старый тряпичный мешок, с въевшимися в ткань пятнами. Её шаги были тяжёлыми, медленными, и каждый отдавался в половицах, как удар молота по дереву. Она остановилась над правнучкой, задумчиво посмотрела на неё и губы её дрогнули, но глаза остались сухими. Только холод, глубокий и острый, сжал грудь старухи, словно тиски.
  Она знала, что это не конец, это - начало. Знала, что Лена - та, с перстнем, ушла не просто так. Видение Марины, пропитанное кровью и шёпотом, показало ей погост, круг, голоса - Междумирье, дышащее за гранью и ждущее своего часа. Василиса сжала мешок сильнее, до хруста в костяшках. Постояв так ещё немного, она отвернулась от Марины, шагнула во двор, где её приветствовал холодный утренний ветер своим резким порывом.
  Низкий сарай с крышей, провалившейся в углу, и дверью, висящей на одной петле стоял у края двора. Василиса толкнула её плечом, а в ответ услышала приветственный скрип, громкий, протяжный, словно стон. Внутри сарая было темно, душно, пахло плесенью и старой прелой соломой, которая лежала в углу и была покрыта толстым слоем серой пыли. Она шагнула к полке, шаткой, прибитой к стене ржавыми гвоздями, и пальцы её - сухие, с жёлтыми ногтями - прошлись по банкам, стеклянным и мутным. Она взяла две - с толчёными травами, пахнущими горечью и мхом, - и сунула в мешок. Рядом лежали мелкие птичьи, пожелтевшие от времени, кости, которые она сгребла одной рукой, ощущая, как они хрустят под пальцами, ломаются в пыль.
  В углу, под тряпкой лежала старая, в кожаном переплёте, потрескавшимся и выцветшим, книга. Её пожелтевшие страницы крошились по краям, а буквы, выведенные чёрными чернилами когда-то очень давно расплылись, будто слёзы, пролитые на бумагу. Василиса взяла её, осторожно, как ребёнка, и прижала к груди. Это была её книга - её сила, её грех. Заклинания, записанные дрожащей рукой её матери, слова, шептавшиеся в ночи, когда Клинцовка ещё помнила, как дышать. Она сунула книгу в мешок, завязала его грубой верёвкой и перекинула через плечо. Вес его тянул вниз, давил на спину, но она этого не замечала или не хотела замечать.
  Двор встретил её тишиной, нарушаемой лишь шорохом травы да скрипом калитки, раскачивавшейся на ветру. Василиса шагнула к тропе, ведущей к лесу, к погосту, лежащему за ним. Она знала, куда идёт Лена. Чувствовала это в холоде, пробиравшем кости, в шёпоте ветра, доносившем отголоски чужих голосов, таких низких, хриплых, словно эхо из глубины колодца. Они шептались в её голове, тихо, вкрадчиво, будто змеи, ползущие по камням:
  - Ты не остановишь её... мы видим тебя... мы ждём...
  Неспешно Василиса зашла в лес. Он обступил её, тёмный, густой, с ветвями, гнувшимися к земле, как руки, тянущиеся за добычей. Тропа виляла между деревьями, утопала в грязи и каждый шаг старой женщины оставлял в ней след, глубокий, влажный, словно земля жадно втягивала её в себя. Она шла, сгорбившись, опираясь на старый и кривой посох с рукоятью, отполированной её ладонями. Дыхание было тяжёлым, хриплым и пар вырывался изо рта, растворяясь в тумане. Лес молчал, но тишина его была живой, давящей, как взгляд, следующий из темноты.
  Она вышла к заброшенной часовне - низкому строению, сложенному из серого камня, потрескавшегося и покрытого мхом. Купол её провалился, открывая небо, серое и мутное, а узкие, с выбитыми стёклами окна зияли пустотой, словно глазницы черепа. Покосившаяся дверь еле держалась на петлях, раскачивалась на ветру и скрип её, высокий и тонкий, резал уши, как нож по стеклу. Василиса остановилась, ощущая, как холод пробирает спину, как сердце сжимается в груди. Она знала это место. Знала его тьму, его звуки, его силу. Здесь заканчивались тропы Клинцовки и здесь же начиналось нечто, от чего не уйти.
  Грязные, неровные, оставленные сапогами, прошедшими через старое кладбище, следы вели внутрь. Василиса шагнула ближе, и ветер ударил в лицо, принеся запах - не земли, не травы, а иной, едкий, с ноткой серы, как от спички, только что потухшей. Она знала этот запах. Знала, что он значит. Лена была здесь, и перстень был с ней.
  Внутри часовни было темно, сыро, а запах плесени и гнили, оседал в горле, словно пыль. Стены, покрытые трещинами, блестели от влаги, и капли стекали вниз, падая на пол с тихим шлепком. Алтарь, старый и сломанный, стоял в центре, заваленный обломками, а над ним висел кривой, перекошенный крест с облупившейся краской. Лена стояла у алтаря, спиной к двери, и её фигура, высокая, стройная, казалась тенью, вырезанной из мрака. Белая рубашка, испачканная кровью, липла к телу, а чёрные джинсы блестели в слабом свете, пробивавшемся через щели в стенах.
  Она подняла руку, и перстень на её пальце ярко вспыхнул красным, как кровь, пролитая на снег светом. Этот свет пульсировал, отражался от стен, от пола, от креста, и каждый толчок был громче, сильнее, словно сердце, бьющееся в пустоте. Василиса замерла, ощущая, как холод сжимает грудь, как голоса в голове оживают, шепчутся, низко, хрипло:
  - Она близко... она откроет нас... ты не остановишь её...
  Лена медленно обернулась и её голубые глаза - глубокие и ледяные - впились в Василису. Девушка холодно улыбнулась и шагнула к алтарю, сжимая перстень в кулаке. Свет его стал ярче, почти ослепляющим, воздух задрожал, загустел, как перед грозой. Голоса глухо, с треском, как ломающиеся сучья засмеялись:
  - Ты пришла... ты видишь... ты умрёшь...
  Василиса сжала посох сильнее, до боли в пальцах, и её дыхание вырвалось хрипом, паром растворяясь в темноте. Она знала, что это место - не просто часовня. Это дверь. И Лена была ключом, готовым её открыть.
  
  
  Глава 8: Врата Междумирья
  
  Деревенский день уже угасал, растворяясь в серой пелене, словно пепел, осевший на землю после пожара. Небо висело низко, тяжёлое, с тучами, что давили на лес, на деревню, на часовню, притаившуюся среди деревьев. Туман клубился густыми волнами, стелился по земле, цеплялся за траву, за кривые ветви, и в нём Клинцовка казалась тенью, исчезающей в собственной пустоте. Тишина лежала над лесом, мёртвая, вязкая, и только скрип двери часовни, высокий, тонкий, как визг лезвия по стеклу, резал её, оставляя следы в ушах.
  Василиса стояла у входа, сжимая посох в руках, и её сухие с жёлтыми ногтями пальцы впились в дерево, оставляя вмятины. Дыхание было хриплым, а каждый вдох тяжёлым, горьким, с привкусом земли и крови. Мешок висел на её плече, давил на спину, а его содержимое: травы, кости, книга, тянуло вниз, к земле, что шевелилась под ногами, словно живая. Старуха смотрела внутрь часовни, в густую и липкую, как смола, темноту и сердце её сжималось, холодное, как лёд, тающий в груди.
  Лена стояла у алтаря, спиной к двери, и её фигура казалась вырезанной из мрака. Даже в этой тьме было заметно, как неземной свет перстня дрожит в её руке. Камень - кроваво-красный, тёплый, как живая плоть, - пульсировал, и каждый толчок отражался от стен, от пола и кривого креста, висящего над алтарём.
  Василиса шагнула ближе, пол под её ногами скрипнул, громко и протяжно, словно стон раненого животного. Лена обернулась, медленно, и её ледяные глаза впились в старуху. Губы тронула тонкая улыбка. Рука с перстнем поднялась вверх. Свет его вспыхнул - ярко, ослепляюще - красным, как кровь, - и воздух задрожал, стал гуще, как перед грозой. Голоса в голове Василисы ожили, они низко, хрипло, с эхом, доносящимся из глубины шептали:
  - Она близко... она откроет нас... ты не остановишь её...
  Лена шагнула ещё ближе к алтарю, медленно, уверенно, и её шаги отдавались в пустоте часовни, как удары молота по камню. Она подняла обе руки, сжала перстень в кулаке, и свет его начал пульсировал быстрее, быстрее, быстрее, словно сердце, бьющееся в агонии. Каменные стены задрожали, трещины на них расширились, и капли воды, стекавшие вниз, зашипели, испаряясь в воздухе. Алтарь, старый, сломанный, заваленный обломками, затрещал и пыль поднялась с пола, закружилась в красном свете, как дым от костра.
  - Откройся, - прошептала Лена, и голос её был хриплым, надломленным, как стекло, треснувшее под ударом. Она сжала перстень сильнее, до боли, так что кожа на её пальце треснула и тёмная, густая кровь капнула на алтарь, впитавшись в камень. Свет вспыхнул ярче, ослепил, и воздух разорвался - резко, с треском, словно ткань, разодранная когтями. Над алтарём открылся овальный, мерцающий портал, с краями, дрожащими, как раскалённый металл. За ним была пустота - не лес, не небо, а бесконечная тьма с огоньками, далёкими и холодными, как звёзды в космосе, где нет жизни.
  Василиса попятилась, споткнулась и её посох ударился о пол, гулко, как колокол в пустой церкви. Она знала этот свет, знала этот запах - серы, крови, гнили, - знала, что это не просто дверь. Это Междумирье, место, где голоса шепчутся, где тени ждут, где разум тонет, как камень в болоте. Голоса в её голове снова, в очередной раз глухо, с треском, словно ломающиеся сучья засмеялись:
  - Ты видишь... ты знаешь... ты умрёшь...
  Лена шагнула ближе к порталу, мрак которого отразился в её глазах, сделал их красными, как кровь, что текла по её руке. Рядом с ней появилась её призрачная, прозрачная, сотканная из мглы и света сестра. Её лицо - такое же, как у Лены, с острыми скулами и глубокими глазами - было мягким, тоскливым, как у ребёнка, потерявшего свой дом. Она протянула руку, коснулась плеча Лены, неощутимо, холодно, и голос её, тихий, как ветер в поле, прорезал гул портала:
  - Мы вернёмся вместе... или не вернёмся вовсе.
  Лена посмотрела на неё, и губы её дрогнули, не от страха и не от боли, а от чего-то другого, глубокого, как рана, что не заживает. Она медленно кивнула и голоса в её голове - те же, что шептались Василисе, - перестали шептать. Они громко, хрипло, с эхом, от которого стены часовни задрожали начали кричать, и от этого крика заложило уши, а разум пошатнулся:
  - Открой нас! Отдай нас! Ты наша!
  Крики бились в её голове, как волны о скалы, и каждый удар оставлял трещину, тонкую, но глубокую, как разлом в земле. Лена сжала перстень сильнее, кровь текла по её руке, капала на пол, шипела и быстро испарялась в этом огненно - красном свете. Она шагнула к порталу, сестра последовала за ней, её призрачные ноги оставляли слабый след в пыли. Они вошли в него вместе, медленно, уверенно, и тьма портала сомкнулась вокруг них, поглотила их, как вода, утягивающая на дно.
  Василиса упала на колени, цепляясь за свой посох, а её дыхание вырвалось хрипом, тяжёлым и судорожным. Она видела их уход: видела свет, крики, тьму, и знала, что всё только начинается, что самое страшное ещё впереди. Голоса кричали теперь в её голове, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:
  - Она ушла... она наша... ты следующая...
  Портал дрогнул, края его заколебались, но не закрылись - остались открытыми, мерцающими, пульсирующими, как рана, что не затягивается. Свет перстня угас, растворился во тьме, но голоса остались, они продолжали кричать, они смеялись, тянули свои лапы к ней, Василисе, к часовне, к её Клинцовке. Василиса до боли в пальцах сжала посох. Она знала, что Лена открыла дверь. Знала, что Междумирье теперь ближе, чем когда-либо. И знала, что ей придётся войти туда, если она хочет это остановить навсегда.
  Часовня затихла, но тишина эта была ненастоящей. Она была живой, дышащей, словно старые обшарпанные временем стены шевелились и ждали, ждали, ждали. Василиса с трудом поднялась на ватных ногах и её взгляд застыл на портале - на тьме, что смотрела обратно, на огоньках, горящих в ней, как глаза, ждущие добычу.
  
  Глава 9: Призрак
  
  Сумерки угасали, растворяясь во тьме, словно пепел, сметённый ветром с остывшего костра. Воздух был сырым, холодным, с запахом гнили и плесени, смешанным с едкой горечью, будто где-то под землёй тлело что-то живое.
  Василиса стояла у алтаря, сжимая в своих руках посох. Её хриплое дыхание вырывалось наружу и растворялось в темноте, а каждый вдох был горьким, с привкусом крови. Развязанный мешок лежал у её ног, а его содержимое, банки с травами, кости, книга, блестело в слабом свете портала, что мерцал над алтарём, овальный, с краями, дрожащими, как раскалённый металл. Тьма за ним дышала, пульсировала, и далёкие огоньки в ней горели, как глаза, ждущие добычу. Голоса шептались в голове старухи, низко, хрипло, с эхом, доносящимся из глубины:
  - Ты не остановишь её... она наша... ты следующая...
  Василиса знала, что Лена ушла в Междумирье. Знала, что перстень открыл дверь, и шёпот, а иногда даже крики, что бились в её сознании, были лишь началом. Она сжала посох сильнее, до боли в костяшках, и её взгляд застыл на портале. Ей нужно было туда. Нужно было увидеть, понять, остановить. Но одной ей не войти - не хватит сил, не хватит жизни. Ей нужен был проводник.
  Она медленно опустилась на колени, с хрустом в старых костях, и развязала мешок шире. Пальцы её прошлись по банкам, стеклянным и мутным, и она вытащила три - с травами, пахнущими горечью, мхом и чем-то кислым, как уксус. Открыла их одну за другой и высыпала содержимое на алтарь - горстки чёрной, серой и бурой пыли закружились в воздухе, как пепел от костра. Запах ударил в ноздри, резкий, едкий, с ноткой полыни и плесени, и она вдохнула его, глубоко, жадно, чувствуя, как он оседает в горле, как жжёт лёгкие.
  Из мешка она достала мелкие, птичьи, пожелтевшие кости и со всей силы, до хруста сжала их в ладонях, так, что они превратились в пыль, которая осыпалась на алтарь и смешалась с травами. Раскрытая книга лежала рядом, открытая на странице с размытыми от времени буквами. Василиса провела пальцем по строчкам, шепча гортанные, низкие, с шипением, как ветер в сухой траве, слова:
  - Кровь зовёт... кость отвечает... тень поднимается...
  Потом она взяла старый нож, рукоять которого была отполирована её ладонями, а лезвие покрыто пятнами ржавчины. Поднесла его к левой руке, медленно, с тяжестью, и резко, глубоко резанула по ладони. Кровь хлынула и закапала на алтарь, шипя, испаряясь в воздухе, смешиваясь с травами и костями. Василиса сжала кулак и капли стали падать быстрее, громче, с влажным звуком, словно дождь по камням. Запах её крови - металлический, горячий - заполнил часовню, перекрыл гниль, перекрыл серу, и она вдохнула его, чувствуя, как он обжигает горло, как стекает внутрь.
  Василиса взяла три сухие скрутки трав, связанные грубой нитью, и положила их на алтарь, в треугольник вокруг крови. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое лицо, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Она подожгла скрутки одну за другой, и пламя поднялось, синее, зелёное, красное, с шипением, как змеи, ползущие по углям. Дым взвился вверх, густой, ароматный, с ноткой полыни, мха и крови, закружился в воздухе, заполняя часовню. Он был живым, шевелился, как тени, и поднимался к потолку, цеплялся за щели, за крест, висящий над алтарём, кривой и облупленный.
  Она встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Ладонь её кровоточила, капли падали на пол, и каждый удар крови отдавался в ушах, громче, чем голоса, шептавшиеся в голове. Она подняла руки, медленно, с тяжестью, и её низкий хриплый голос разнёсся в пустоте:
  - Марина... дочь крови моей... приди... покажи мне путь...
  Дым задрожал, сгустился, и воздух стал холоднее, острее, как лезвие, приставленное к горлу. Портал над алтарём дрогнул, края его заколебались, и из тьмы, той - бесконечной, с огоньками, горящими, как глаза, - шагнула фигура. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Марины - худое лицо, тёмные волосы, глаза, глубокие и мутные, как вода в заросшем пруду. Но голос её был искажён, надломлен, смешан с шёпотом голосов Междумирья:
  - Бабушка... они внутри меня...
  Василиса замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как сердце сжимается в груди. Марина стояла перед ней, дрожащая, с руками, протянутыми вперёд, и дым обволакивал её, цеплялся за призрачные ноги, поднимался выше, к лицу. Глаза девушки, мутные, пустые блестели в свете огня, а голос становился всё громче, хриплее, с эхом, словно крик из колодца:
  - Они шепчут моё имя... я растворяюсь...
  Василиса шагнула к правнучке, протянула руку, но пальцы прошли сквозь призрачную плоть, оставив только холод, пробирающий до костей. Она сжала кулак, до боли, кровь её капнула на пол, смешалась с дымом, с огнём, и голоса в голове ожили, стали громко, хрипло, с треском, как ломающиеся сучья кричать:
  - Она наша... она ушла... ты не заберёшь её...
  Старуха упала на колени, сжала книгу в руках, и страницы её затрещали под пальцами, ломаясь как сухие листья. Она принялась шептать гортанные резкие слова на древнем языке и дым начал сгущаться, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь на скрутках вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело, как кровь, кипящая на углях. Алтарь задрожал, трещины на нём расширились, и кровь Василисы потекла по камню, впиталась в него, испаряясь в воздухе.
  - Покажи мне путь... - выдохнула она, и голос её сорвался на хриплый, почти беззвучный шёпот. Она подняла взгляд, и Марина шагнула ближе, её призрачные ноги оставили слабый след в пыли. Её лицо исказилось, глаза сузились, и голос стал криком, таким громким, надрывным, с эхом, что от него задрожали стены часовни:
  - Они держат меня... они тянут... я растворяюсь!
  Дым сгустился вокруг Василисы, обволок её, как саван, и свет портала, красный, пульсирующий ударил в неё, ослепил. Она упала вперёд, вцепилась в алтарь, и мир поплыл, растворился в тьме. Сознание дрогнуло, пошатнулось, и перед глазами вспыхнули коридоры - бесконечные, с рунами, горящими зелёным, с тенями, длинными и извивающимися, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Голоса кричали, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:
  - Ты пришла... ты наша... ты не выйдешь...
  Василиса открыла глаза, но часовня исчезла. Она стояла в Междумирье, в коридоре, тёмном и холодном, с полом, покрытым пылью и костями. Марина стояла рядом, дрожащая, с лицом, искажённым страхом, и её слабый, надломленный голос шепнул:
  - Они здесь... они ждут... иди за мной...
  Василиса сжала посох и шагнула за вперёд, во тьму, что дышала, шевелилась и кричала.
  
  Глава 10: Коридоры безумия
  
  Междумирье встретило Василису густой и вязкой, словно смола, вытекшая из гниющих недр, тьмой. Коридоры тянулись бесконечно, их стены, чёрные, покрытые трещинами и слизью сочились влагой, которая капала на пол, тяжёлая, с запахом ржавчины и гнили. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, как вены под кожей умирающего зверя, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого ныли зубы. Пол был усеян пылью, костями, мелкими, ломкими, с остатками плоти, что свисала клочьями, серыми и влажными, и лужами, чёрными, маслянистыми, с поверхностью, дрожащей, как глаз, ждущий жертвы. Воздух был холодным, сырым, пропитанным едким смрадом, в котором запахи плесени, крови и тлена смешались в густую пелену, оседавшую в горле, словно пепел от сгоревшего мира.
  Василиса стояла, крепко сжимая в руке посох. Ноги её дрожали, подгибались под весом мешка, висящего на плече, и каждый шаг отдавался в ломких, как ветки, готовые сломаться под тяжестью этого места, костях. Перед ней стояла Марина, её Марина.
  - Они здесь... - шепнула призрачная девушка и голос её был надломленным, смешанным с эхом голосов Междумирья, хриплым и далёким, словно крик из колодца. - Они ждут... иди за мной...
  Василиса шагнула следом, и коридор ожил. Стены задрожали, слизь на них зашевелилась, потекла вниз, густая, чёрная, с нитями, напоминающими вены, разорванные и гниющие. Руны вспыхнули ярче, их зелёный свет стал острым, резал глаза. Гул вокруг усилился, стал низким, вибрирующим, как стон земли, раздавленной собственной тяжестью. Пол под ногами хрустел - это ломались кости, пыль от которых, серая с запахом тлена, поднималась в воздух. Редкие лужи дрожали, отражая тени, длинные и извивающиеся, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Они шевелились, тянулись к ней, и голоса кричали:
  - Ты пришла... ты наша... ты не выйдешь...
  Коридор сузился, стены сдвинулись ближе, и воздух стал гуще, давил на грудь, словно саван, затягивающий тело. Потолок оседал, капли падали сверху, тяжёлые, смрадные, и каждая оставляла след на полу, чёрный, маслянистый, с пузырями, лопавшимися с тихим шипением. Василиса шагала за Мариной, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто она тонула в болоте, где нет дна. Её посох оставлял вмятины в пыли, цеплялся за кости, и этот глухой, влажный звук смешивался с гулом рун, с криками голосов, с шёпотом Марины:
  - Они держат меня... они тянут... я растворяюсь...
  Впереди коридор раздался, открывая круглую площадку, где тьма была гуще, чернее, словно яма, вырытая в сердце мира. Стены здесь были покрыты не только слизью, но и серой, гниющей плетью, с нитями, свисавшими, как волосы с черепа, давно лишённого кожи. Руны горели ярче, зелёный свет их пульсировал быстрее, а в центре площадки стояла Лена. Перстень продолжал призывно сиять и пульсировать кроваво - красным.
  Рядом с ней стояла её призрачная сестра, с лицом, искажённым тоской, её глаза блестели в зелёном свете, как слёзы, застывшие в темноте. Лена медленно повернулась и её взгляд впился в Василису. Губы дрогнули, и её хриплый надломленный голос разнёсся в пустоте:
  - Я не хотела этого... но они... они внутри...
  Голоса закричали ещё громче, ещё настойчивее, и крики эти стали острыми, как иглы, вонзающиеся в виски:
  - Она наша... она откроет нас... ты не остановишь её...
  Лена вновь сжала перстень в кулаке с такой силой, что кожа на её пальце треснула сильнее и кровь потекла по руке, капая на пол и испаряясь в зелёном свете. Коридоры ожили ещё больше: стены задрожали, плеть зашевелилась, заскользила по камню, как змеи, и слизь потекла быстрее, заливая пол, смешиваясь с чёрными и маслянистыми лужами. Тени выросли, стали длиннее, извивались, как черви в гнилом мясе, и глаза их, белые, горящие, смотрели на Василису, тянулись к ней и кричали:
  - Ты видишь... ты знаешь... ты умрёшь...
  Василиса упала на колени, не выпуская посох из руки, её дыхание превратилось в тяжёлый судорожный хрип. Она смотрела на Лену, на её руку, на перстень, и видела, как кожа девушки трескается дальше, как кровь течёт по запястью, как свет его становится ярче, ослепляет. Междумирье было тленом, чистым, бесконечным, с гниющими стенами, с костями, что ломались под ногами, с воздухом, что давил на грудь, словно могила, затягивающая тело. Здесь не было надежды, не было света - только распад, только крики, только голоса, что шептались, кричали, смеялись, тянули свои лапы к ней, к Лене, к Марине.
  - Я не хотела... - повторила Лена, и голос её сорвался, прозвучав почти беззвучно. Она подняла взгляд, и её некогда голубые глаза стали мутными, как вода в заросшем пруду. - Но они... они сильнее...
  Голоса заглушили её, закричали громче, и крики их были как волны, бьющиеся о скалы, разрывающие разум:
  - Ты не остановишь нас... ты станешь нами... ты растворишься...
  Марина шагнула ближе к Василисе, и её призрачное тело дрогнуло, стало тоньше, как дым, уносимый ветром. Она протянула свою дрожащую, прозрачную руку, а её слабый, надломленный голос шепнул:
  - Они тянут меня... я не могу... держись за меня...
  Василиса схватила за руку свою правнучку, но пальцы в который раз прошли сквозь неё, оставив только холодный след. В это же время Лена шагнула к центру площадки, к чёрной и бесконечной яме, свет перстня вспыхнул ярче и голоса закричали в унисон, громко, хрипло, с эхом, от которого стены задрожали:
  - Ты наша... ты откроешь нас... ты не уйдёшь...
  Лена упала на колени, сжала голову руками, и её громкий, надрывный крик смешался с криками голосов, растворился в них. Кожа на её руках трескалась, кровь текла по запястьям, капала на пол, и тени тянулись к ней, к Василисе, к Марине, кричали, смеялись, ждали.
  Василиса поднялась, шатаясь, её взгляд застыл на Лене, на её теле, гниющем в этом месте, на её разуме, растворяющемся в криках. Междумирье было безысходностью - тленом, что разъедал всё, что дышало, что жило, что могло надеяться.
  
  Глава 11: Сестра из тени
  
  Междумирье дышало густым и липким тленом, словно гной, вытекающий из разорванной раны. Коридоры тянулись бесконечно, их чёрные, покрытые трещинами и слизью, стены сочились влагой, тяжёлой, с запахом ржавчины и гнили, что капала на пол, шипя, как кислота. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого звенело в ушах.
  Василиса с посохом в руках стояла на круглой площадке и смотрела по сторонам. Дыхание её было тяжёлым, ноги дрожали, подгибаясь под весом мешка. Рядом с ней стояла Марина.
  Лена же была в центре, у чёрной и бесконечной ямы, её фигура казалась тенью, гниющей в этом мраке. Перстень на пальце сиял красным светом, а по рукам текла тёмная кровь. Она капала на пол и шипела, испаряясь в зелёном свете. Девушка сжимала голову руками, и громко, надрывно кричала. Её крик смешивался с гулом потусторонних голосов, растворяясь в них:
  - Я не хотела... они... они сильнее...
  Голоса кричали, всё громче, всё настойчивее, и крики их были острыми, как иглы, вонзающиеся в виски:
  - Ты наша... ты откроешь нас... ты не уйдёшь...
  Рядом с Леной стояла её призрачная сестра.
  - Лиза... - выдохнула Лена, и голос её сорвался, прозвучал почти беззвучно. - Ты... ты была там...
  Василиса замерла. Лиза. Сестра. Близняшка. Она знала это имя - слышала его в видении, в шёпоте Марины, в криках голосов. И теперь она видела её - призрак, тень, девочку, убитую перстнем.
  Лиза заговорила, тихо и мягко, словно ветер в поле, но голос её дрожал, ломался, как стекло под ударом:
  - Это было давно... мы были детьми... я не хотела тебя бросить...
  Видение затуманило разум Василисы. Она увидела их - двух девочек, одинаковых, с русыми волосами и голубыми глазами, в поле, заросшем бурьяном. Жаркое лето, запах травы и земли, и перстень - массивный, с красным камнем - лежал в пыли, блестя в лучах солнца. Лиза подняла его, радостно, как игрушку, надела на палец, и свет его вспыхнул ярко, ослепляюще - красным, как кровь.
  А потом начался кошмар.
  Камень на перстне зашипел, врос в кожу девочки и кровь хлынула из пальца, заливая руку, траву, землю. Лиза закричала громко, надрывно, и крик её был мокрым, булькающим, как будто горло разорвалось изнутри. Кожа на её руке треснула, как перезрелая ягода, и кровь потекла ещё сильнее, забила горячей алой струёй. Лена упала на колени, кричала, тянула руки к сестре, но перстень ожил, зашевелился, и тени длинные, извивающиеся вырвались из него, чёрные, с глазами, белыми, как раскалённые угли.
  Они вцепились в Лизу, их острые, как бритвы когти рвали её плоть, раздирали кожу, мясо, кости. Её грудь лопнула, рёбра хрустнули, выгнулись наружу, как сломанные ветки. Лиза дёрнулась, упала, но тени не остановились. Они рвали её дальше: выгрызали глаза, раздирали горло, крик девочки стал хрипом, мокрым, булькающим, пока язык не вывалился изо рта, чёрный, распухший, с кровью, стекавшей по подбородку. Кости черепа треснули, с хрустом, громким, как ломающееся дерево, и мозги вытекли наружу, смешались с грязью, с кровью, с травой. Тени рвали её ноги, выдирали сухожилия, и плоть свисала клочьями, гниющая прямо на глазах, пока перстень не вспыхнул ярче, ослепляя, и не втянул её всю, разорванную и кричащую во тьму, оставив только испуганную и ошеломлённую Лену, в крови, в грязи, с криком, застрявшим в горле.
  Василиса резко открыла глаза и видение угасло, оставив только тлен Междумирья, только крики голосов, только Лену и Лизу перед ней. Лиза шагнула ближе, и её призрачное тело дрогнуло.
  - Я хотела вернуться... - шепнула она, но голос её был слабым и надломленным. - Но они... они держат меня... они хотят нас обеих...
  Лена упала на колени, сжала голову руками, и крик её смешался с криками голосов:
  - Я не хотела... я не знала... прости меня...
  Голоса закричали ещё громче, разрывая всё пространство вокруг:
  - Она наша... ты наша... вы не уйдёте...
  Лиза протянула руку и коснулась плеча Лены, неощутимо, холодно. Её голос стал тише, почти шёпотом:
  - Мы должны остаться... чтобы ты жила...
  Лена подняла взгляд, и слёзы её смешанные с кровью, капали на пол и шипели, как кипящая смола. Она качнула головой, резко, с хрипом:
  - Нет... я не брошу тебя снова...
  Василиса шагнула вперёд и её низкий, хриплый голос разнёсся в пустоте:
  - Перстень... он убил её... он убьёт вас обеих...
  Лена посмотрела на неё, но было сложно определить понимает ли она слова старухи. Коридоры задрожали, стены зашевелились, и слизь потекла быстрее, заливая пол, смешиваясь с чёрными маслянистыми лужами. Тени выросли, стали больше и длиннее. Они извивались, как черви в гнилом мясе, а их белые, горящие глаза уставились на Василису, на Лену, на Лизу:
  - Ты не остановишь нас... ты станешь нами... ты растворишься...
  Василиса сжала правый кулак и ногти вонзились в плоть её ладони. Кровь мелкой струйкой брызнула на пол, смешалась с гнилью. Она знала, что перстень - не просто ключ. Он был голодом, тленом, безысходностью, что разъедал всё, что дышало, что жило, что могло надеяться.
  
  Глава 12: Последний ритуал
  
  Междумирье гнило вокруг Василисы, распадалось в густой и липкий тлен, словно гной, вытекающий из разорванной язвы. Коридоры дышали, чёрные стены, покрытые трещинами и слизью, сочились влагой. Руны, вырезанные в камне, как и прежде горели тусклым зелёным светом и пульсировали, как гниющие вены, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого звенело в ушах.
  Василиса стояла на круглой площадке. Дыхание её вырывалось изнутри хрипом и каждый вдох был полон горечи. Рядом с ней мерцал призрак Марины. Её мутные глаза блестели в зелёном свете, а слабый надломленный голос шепнул:
  - Они тянут меня... я не могу больше...
  Лена стояла в центре, у ямы, чёрной и бесконечной, и её фигура - высокая, стройная - гнила в этом мраке. Перстень на её пальце нестерпимо сиял. Кожа рук трескалась, кровь текла по запястьям и капала на пол, шипела, испаряясь в зелёном свете. Она сжимала голову руками, и крик её - громкий, надрывный - смешивался с криками голосов:
  - Я не брошу её... я не отдам её...
  Голоса кричали, громче, настойчивее, и крики их были острыми, как иглы, вонзающиеся в виски:
  - Ты наша... ты откроешь нас... ты станешь нами...
  Василиса знала, что время уходит. Междумирье разъедало всё: её, Лену, Марину,а голоса тянули всех в тлен, в безысходность, что гнила вокруг. Старуха с хрустом в старых костях упала на колени и развязала мешок, высыпав его содержимое на пол: банки с травами, кости, книгу. Пальцы её дрожали, но двигались быстро, точно, как когти зверя, рвущего добычу. Она взяла в руки банки и разбила их о пол, одну за другой, с треском, громким, как ломающееся стекло. Пыль трав, чёрная, серая, бурая, взвилась в воздух, закружилась, как пепел от костра, и её резкий, едкий запах ударил в ноздри, обжёг горло.
  Она сгребла птичьи кости и с силой сжала их в ладонях до крови. А после открыла книгу на одной ей известной странице и провела по ней своей окровавленной рукой. Затем взяла нож, лежавший тут же, старый, с ржавым лезвием, поднесла к груди, к сердцу, и резанула глубоко, ровно, через сорочку. Кровь хлынула, горячая и алая, заливая её руки, грудь, пол, и шипение её смешалось с гулом рун, с криками голосов. Она сжала рану, выдавила кровь в ладонь, и начали чертить знаки на полу, резкие, рубленые, как когти, вонзающиеся в плоть.
  - Кровь зовёт... кость ломает... тень уходит... - шептала она. - Кровь зовёт... кость ломает... тень уходит... Она взяла скрутки трав и разломала их пальцами. Пыль трав взвилась вверх, а Василиса, не теряя времени, поднесла спичку, чиркнула, и вспыхнул слабый, дрожащий огонёк, осветив её морщинистое лицо, с глубокими тенями. А потом этот огонёк превратился в настоящее разноцветное пламя: синее пламя поднялось с шипением, как кипящая вода, зелёное - с треском, как ломающееся дерево, красное - с гулом, как кровь, текущая по венам. Дым взвился вверх, густой, чёрный, закружился в воздухе, заполняя коридоры, цепляясь за стены, за руны, за тени.
  Василиса встала, сжимая нож в руке, подняла руки вверх, и в мрачной пустоте разнёсся её голос:
  - Марина... дочь крови моей... отдай себя... закрой дверь...
  Марина громко надрывно закричала и крик этот был мокрым, булькающим, как будто её разорвало изнутри. Призрачное тело задрожало, стало тоньше, и дым обволок её, потянув к чёрной и бесконечной яме. Прозрачные и дрожащие руки потянулись к Василисе, а глаза, прежде мутные и пустые, вдруг вспыхнули красным, как кровь перстня. Кожа лопнула, призрачная плоть треснула, и тело разорвалось, как тряпка под когтями. Дым тут же втянул её в яму, с хрустом, громким, как ломающиеся кости, и с криком, растворившимся в голосах:
  - Они тянут... я ухожу... прости...
  Василиса упала на колени, вцепилась в книгу, и страницы её затрещали под пальцами. Она чертила знаки кровью, резкими, рублеными движениями, а дым сгущался всё больше и больше, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело. Яма задрожала, края её сжались, и тени, длинные, извивающиеся, громко, хрипло закричали, с эхом, от которого стены задрожали:
  - Ты не закроешь нас... мы возьмём тебя...
  Лена подняла пустой, как вода в заросшем пруду взгляд. Она сжала перстень в кулаке, и её громкий надрывный крик смешался с криками голосов. А потом глаза её вспыхнули, белые, горящие, и из них полезли новые, десятки, сотни, тысячи глаз, чёрных, красных, белых, вылезающих из её плоти, как опарыши из гниющей туши. Лицо девушки разорвалось, кожа повисла клочьями, и глаза покрыли её собой, они шевелились, смотрели, кричали:
  - Ты не спасла нас, старая ведьма... мы вечны...
  Василиса подняла нож, вонзила его в ладонь, и кровь хлынула струёй, заливая знаки, яму и тени. Она закричала и яма с громким хрустом сжалась. Портал дрогнул, края его заколебались, и тьма сомкнулась с криком, растворившимся в пустоте. Лена исчезла, став тенью с тысячей глаз, а следом за ней затихли и голоса, оставив после себя только тишину, густую, мёртвую, как могила.
  Василиса упала на пол, вцепилась в посох, и судорожно, хрипло задышала, пытаясь набрать полную грудь воздуха. Междумирье исчезло, Василиса вновь была в старой, сырой и тёмной часовне.
  
  Глава 13: Рассвет без надежды
  
  Тьма Междумирья растворилась, как дым, унесённый ветром, и Василиса рухнула на пол часовни, словно сломанная кукла, выброшенная в грязь. Серые каменные стены, покрытые мхом и трещинами, сомкнулись вокруг неё, сырые, холодные, с запахом плесени и крови. Пол под ней был усеян пылью, обломками алтаря, и лужами её собственной крови. Она по-прежнему крепко сжимала посох, и её руки дрожали. Дыхание вырывалось хрипом, тяжёлым, судорожным, и каждый вдох был горьким, с привкусом гнили и железа, будто она глотала ржавую воду.
  Рассвет пробивался сквозь щели в стенах, слабый, розовый, словно кровь, разведённая водой, и падал на её лицо - морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Василиса поднялась, шатаясь, опираясь на посох, и каждый шаг отдавался в старых ломких костях, готовых сломаться под тяжестью её тела. Междумирье оставило свои метки - не только в сознании, но и на теле. Левая ладонь, куда нож вонзился в ритуале, была разодрана, кожа свисала красными, влажными клочьями и кровь всё ещё сочилась из раны. Пальцы дрожали, скрюченные, с треснувшими и чёрными, будто обугленные, пальцами и каждый сустав горел, как угли, тлеющие под кожей.
  На груди, где она резанула себя, осталась рваная рана, длинная, глубокая, с краями, загнутыми наружу, как лепестки гнилого цветка. Кровь текла по сорочке, пропитала её, смешалась с грязью, а кожа вокруг раны треснула, покрылась сеткой чёрных вен, пульсирующих, как черви, копошащиеся в плоти. Каждый вдох давил на рёбра, и острая, жгучая боль пронзала, словно нож, вонзающийся снова и снова. Ноги подгибались, левая ступня волочилась по полу, оставляя кровавый след - кожа на ней лопнула, мясо обнажилось, красное, с нитями сухожилий, свисавшими, как рваные верёвки. Правая рука, сжимавшая посох, была покрыта трещинами, кожа отслаивалась, как кора с гниющего дерева.
  Василиса шагнула к двери, и половицы под ней заскрипели, громко и протяжно, будто стон. Она вышла из часовни, и лес встретил её тишиной, мёртвой, вязкой, с туманом, стелющимся по земле, цепляющимся за ветви, за траву. Небо над Клинцовкой было серым, тяжёлым, и рассвет не нёс тепла - только слабый свет, падающий на деревню, как тень, отбрасываемая умирающим солнцем. Старуха шла, волоча посох, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто земля тянула её вниз, в свои недра, пропитанные гнилью и безысходностью.
  Тропа виляла между деревьями, утопала в грязи, и кровавые, неровные следы смешивались с грязными лужами, отражавшими её лицо, искажённое, с мутными уставшими глазами. Лицо её было покрыто трещинами, кожа вокруг глаз лопнула и кровь текла по щекам, тонкими струйками, смешивалась с грязью. Сухие, потрескавшиеся губы дрожали, и каждый выдох был хриплым, с бульканьем, как будто горло её разъедало изнутри. Волосы, седые, спутанные, свисали клочьями, пропитанные кровью и слизью, что цеплялась к ним в Междумирье, и каждый их шорох напоминал шелест сухих листьев, падающих с мёртвого дерева.
  Она вышла к деревне, и Клинцовка лежала перед ней, молчаливая, мёртвая, с домами, скособоченными, покрытыми пятнами плесени. Улицы утопали в грязи, блестели в слабом свете, и тишина их была густой, давящей, как взгляд, что следит из темноты. Её изба темнела у края леса, отгороженная тенью деревьев, и широкое, ветхое крыльцо скрипело под ветром. Тело Марины исчезло, растворилось в Междумирье, и только следы крови, чёрные, засохшие, остались на досках, как память о жертве.
  Василиса рухнула на крыльцо, с хрустом в костяшках, и посох выпал из её рук, ударился о дерево, гулко, как колокол в пустой церкви. Она сжала разодранную ладонь и кровь её капнула на пол, но боли не было.Грудь горела, рана пульсировала, и чёрные вены вокруг неё шевелились, как черви, копошащиеся в гнили. Ноги, треснувшие, с обнажённым мясом, лежали неподвижно, и боль в них была острой и жгучей. Лицо, покрытое трещинами, с кровью, стекавшей по щекам, - исказилось, а глаза смотрели в пустоту, в рассвет, что не нёс надежды.
  Она знала, что победила. Знала, что портал закрыт, что Лена - тень с тысячей глаз - осталась там, в Междумирье, с голосами, что кричали, тянули, разъедали её. Знала, что Марина ушла, растворилась в тлене, чтобы дать ей эту победу. Но разум её был сломлен - трещины, оставленные голосами, криками, ужасом, не заживали, и каждый шёпот, каждый звук отдавался в голове. Она слышала их - тихо, вкрадчиво, как ветер в сухой траве:
  - Ты закрыла нас... но мы здесь... мы ждём...
  Василиса подняла взгляд, который застыл на погосте, что темнел за лесом. Туман над ним клубился, густой, чёрный, и в нём шевелились тени - длинные, извивающиеся, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Перстень остался там, в Междумирье, в тлене, в криках, но он ждал - ждал нового хозяина, новой крови, новой двери.
  Она посмотрела на свои разодранные руки с чёрными венами, пульсирующими под кожей, - и шепнула, тихо, хрипло:
  - Я не остановила их... я только замедлила...
  Рассвет над Клинцовкой угасал, растворяясь в серой пелене, и тишина деревни была мёртвой, вязкой, как могила, что ждёт своего часа.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"