Эти записки появились на свет в самолетах между западным и восточным побережьями Америки. Никто не мешал в полетах, а люди, сидевшие справа или слева, даже если и заглядывали в мои листки, только удивлялись про себя на чудака-иностранца, который все пишет что-то на непонятном языке.
Ровно через 30 лет захотелось занести на бумагу кое-что из того далекого уже советского года, потому что важным он оказался в моей жизни, изменившим дальнейший ее ход. Большое видится на расстоянии.
Совсем не помню, как начинался тот год, где я был в новогоднюю ночь. Скорей всего, дома. Было это время начавшейся уже борьбы с пьянством и алкоголизмом, но спиртное еще можно было купить более или менее спокойно. Поэтому не запомнился мне даже канун того года, как запомнились более поздние года, когда, например, стоял я за шампанским в очереди на Пятницкой больше часа 30 декабря, а передо мной двое мужчин все вспоминали, где здесь был раньше какой магазин, где распивочная. А барьеры, которыми милиция загораживала подходы к дверям магазина, один из них назвал вехами своей жизни: дошел до барьера - новая веха. И правда, трудно было тогда дойти то барьера.
Короче, ничем тот Новый год не был примечателен. Принято загадывать что-нибудь, поднимая бокал под бой курантов. Так вот, не помню я, что загадывал, да и загадывал ли что-то вообще.
После нескольких торжественных похорон начинался год спокойно. Хотя Горбачев говорил по телевизору речи без бумажки, но ускорение, перестройка, гласность не обещали крутых перемен.
В Станкоинструментальном институте (СТАНКИН) все шло по-старому. Раз зашел я на кафедру станков, где работал мой приятель Валера. Спросил, как идет перестройка высшей школы, о которой недавно долго говорил Горбачев. Валера играл на компьютере и отвечал, что вот, Толик у них, в обед съездил домой, курицы поел и водки выпил. Делать-то нечего.
----------
Заведующим кафедрой технологии машиностроения в СТАНКИНе был Игорь Михайлович Колесов. Это был второй зав. кафедрой со времени ее основания. До него заведовал Балакшин, основоположник этой отрасли науки. Его портрет всегда висел на кафедре над доской. Раз в году, в день смерти Балакшина, Колесов и другие преподаватели со стажем ездили на кладбище. Не знаю, что они там делали, но это ежегодное мероприятие помогало поддерживать традиции кафедры, уважительное отношение к ее достижениям. Игорь Михайлович был всегда вежлив, подтянут; голоса никогда не повышал. При этом, конечно, обстановка на кафедре ухудшалась год от года. Но не по причине чрезмерной мягкости Колесова или его недобросовестности, а в силу объективных изменений в СССР в то время. Престиж технического высшего образования падал, так как на хорошую работу выпускнику СТАНКИНа рассчитывать не приходилось. Студенты стали постепенно почти все иногородние. Знания имели после школы скудные, приобретали в СТАНКИНе новые с трудом. Практиковалось выставление отметок за деньги или просто за бутылку красного вина. Аспиранты защищали "липовые" диссертации. Инженеры и преподаватели пьянствовали, иногда даже в перерыве занятий. Остановить или сдержать все эти явления Колесов не мог, даже если бы и очень хотел. А он все же и себя не забывал. Один из аспирантов как-то сказал, что и шеф больше гребет под себя. Но при Колесове сохранялось хотя бы внешнее приличие и некоторая дисциплина на кафедре.
При Колесове с меня давно никакой работы не требовали; кое-что я делал по части научно-исследовательского сектора (НИС). За это платили дополнительные деньги, не превышавшие по правилам тогдашней бухгалтерии 50% от основной зарплаты. Работа по НИСу была иногда интересна. Иногда приходилось писать отчет за квартал, так что хоть что-нибудь надо было делать. Писал я, помню, программу управления измерительной головкой для станка с ЧПУ.
В какой-то момент Игорь Михайлович стал уж очень неугоден ректору СТАНКИНа Соломенцеву. И с помощью небольшой интриги Колесова отстранили от должности, хотя оставили преподавать. Он все же был профессор. Вместо него назначил Рыжий (негласная кличка Соломенцева) одного из своих приближенных - Косова. И все пошло на перекос. Косов хотя тоже был доктор наук, но каких-то других. В технологии машиностроения разбирался плохо. А традиции кафедры вовсе его не интересовали. К тому же на лице Косова было написано, что он не просто гребет под себя, но это его основная забота в жизни. Новый шеф сидеть в кабинете Колесова не захотел, и на кафедре начались перемещения и перераспределения служебных помещений. В результате перешел я со второго этажа на первый и оказался в бывшем кабинете Колесова, с окнами, выходившими во двор СТАНКИНа.
Правду сказать, снятие Колесова меня не слишком огорчило. Но постепенно делать стало уж совсем нечего, даже по НИСу ничего не требовали. Полдня обычно я читал газеты. Однажды во дворе появились работяги в ватниках. Чинили водосточные трубы. Поглядывая на меня через окно, они несколько раз заметили насмешливо, что вишь, мол, газетами обложился, а тоже называется - работает. Я и так уж подумывал об уходе, а тут стало это мне ясно неоспоримо. Была зима 1986 года.
Новая работа нашлась легко. Дима, мой сокурсник по МИЭМу, работал тогда в одном компьютерном НИИ. Время от времени я встречал его, играя в футбол по выходным в Лужниках. Он предлагал перейти к ним еще в 85 году, но я тогда еще никуда уходить не собирался. А тут позвонил ему. Оказалось, что ставки у них по-прежнему есть. Вместе с Димой работали еще два миэмовца моего года выпуска, так что новый коллектив выглядел привлекательно. Перед оформлением побеседовал я с тремя своими будущими начальниками. По-американски, прошел три интервью. Первым был зав. лабораторией Гена. Этот моими знаниями не слишком интересовался, зато постарался сразу уменьшить мою будущую зарплату. В этом эпизоде любопытно само рвение Гены. Он старался сэкономить государственные деньги, как свои собственные. Рвение это было бескорыстно и встречалось очень часто в СССР. Хотя при первой возможности все воровали у государства все, что могли, но у начальства всегда считалось правильным принижать зарплату подчиненных как только можно, даже если нищенские рамки ставок и позволяли этого не делать.
Второе интервью состоялось с Виктором П., заведующим отделом. Этот в первую очередь выяснял мой опыт программиста, работника. И, услышав, что я писал в СТАНКИНе программу управления роботом, т.н. "драйвер", вполне удовлетворился, решив, что и у них я справлюсь. П. был не только администратором. Он писал статьи, знал теорию, интересовался американскими достижениями. Некоторая широта взглядов у него присутствовала уже благодаря тому, что брат его был кинорежиссером на студии им. Довженко. Правда, малоизвестным. Ни один из его фильмов я так и не посмотрел. Но Виктор П., совершенно лишенный чувства юмора, был по-хохловски упрям и прямолинеен.
Третьим пожелал со мной побеседовать заведующий отделением. Отделение - это было специально выдуманное административное формирование с целью увеличить число начальства. Вообще бюрократия в институте была удивительно развита. На несколько сот сотрудников приходилось, кроме директора, 9 зам директоров, за которыми стояли зав отделениями. Так вот, этот зав был настоящий бюрократ без глупой примеси научности. Беседовал со мной он не долго, и единственный его вопрос, который мне запомнился, касался сельскохозяйственных работ. То есть, могу ли я по состоянию здоровья ездить в колхоз на работу.
После этих переговоров встретился я с Димой в метро. Он принес разные бумаги, необходимые для перехода. Анкет было много, кроме того, это была моя первая смена работы. Я расспрашивал Диму подробно о перспективах. Так что просидели мы в метро минут 40. Все эти интервью и оформления заняли довольно много времени, так что окончательный переход состоялся только в середине апреля 1986 г.
В СТАНКИНе никто не пытался меня удержать. Пожалел один только мой непосредственный шеф, по должности "начальник машины", Миша Фокин. Новый заведующий кафедрой меня даже и не знал. "Раз ты так, то и я так", - сказал он шутя, и подписал заявление об уходе. На других кафедрах работали еще несколько моих сокурсников по МИЭМу. Один из них, Серега Гундаев, был парень незаурядный, самостоятельный, имевший обо всем собственное мнение. Был он насмешлив, мастер ругаться смешно и артистично, знал множество присказок на любой случай жизни. Перед самым увольнением я встретил его в коридоре. Он послушал и сказал неожиданно серьезно: "Вот до чего дожили. Уходит миэмовец и даже спасибо не говорят". Эта его фраза запомнилась. Прежде я не считал, что выпускник МИЭМа - это что-то значительное. Но позднее понял, что образование, предлагавшееся в МИЭМе в семидесятых годах, было весьма приличное. Так состоялась моя первая перемена места работы. И впервые увидел я продукцию фирмы ORACLE: копию документации на английском языке и работающие программы, украденные и установленные на американском компьютере фирмы DEC. С тех пор помогает мне ORACLE зарабатывать на жизнь. А 10 лет спустя удалось устроиться на саму эту фирму в США, хотя даже вообразить это было невозможно в 1986 году.
----------
Маша в 1986 году была еще очень молода, а это одно, как писал Ходасевич, уже много значит. К тому же была она стройная, хрупкая симпатичная блондинка. И продолжались наши с ней встречи больше года. Значили они для меня одно время довольно много. Но постепенно новизна впечатлений пропала. Ей неопределенные отношения стали тягостны, и мы расстались окончательно ранней весной 1986 года. Последний раз поговорил я с Машей по телефону во вторник и впервые не назвал дня, когда позвоню снова. Оба мы понимали, что это разрыв. И думал я, что едва ли когда больше увижу Машу. Но вдруг в субботу той же недели случайно столкнулся с ней в Столешниковом переулке. Было уже темно, и пройди мы чуть дальше, не заметили бы друг друга. Но мы буквально столкнулись лицом к лицу. Мне даже представилось, что это как бы некое предупреждение, чтобы я еще обдумал, правильно ли поступаю. Но отношения наши зашли в тупик, и оживить их было уже нельзя. Поэтому я проводил Машу до автобуса и простился уже окончательно. Правда, спустя три или четыре года я снова встретился с ней. Она только что развелась тогда с мужем, была в смятении и хотела, кажется, с моей помощью утешить свое самолюбие, вернуть хотя бы часть прошлой жизни и молодости. Но этого вернуть нельзя. И последствий та встреча не имела. Так закончилась моя вторая продолжительная связь с женщиной. Закончилась в 1986 году.
----------
Я проработал на новом месте недели две, как случилась авария на Чернобыльской атомной станции. Впервые услышав об этом в новостях, я не понял размеров катастрофы. Позднее сведения стали поступать как официально, так и через слухи. Фольклор расцветил трагедию бесчувственной к людским судьбам иронией. Появились стишки, анекдоты. ("Откуда клубника? Це ж с Грузии"). Песни "Улетай, туча", "Все бегут, бегут, бегут, а он горит..." и другие, стали называться лучшими песнями о Чернобыльском реакторе. Я долгое время особенно не задумывался о последствиях, надеясь, что меня они минуют.
Весной и в начале лета главное, что меня тяготило, была все осложнявшаяся семейная жизнь. Денег не хватало, что еще больше ухудшало отношения с женой. И в какой-то момент почувствовал я, что больше не дорожу совместной жизнью и продолжаю ее по привычке, поддерживаю прошлыми воспоминаниями. В душе после разрыва с Машей осталось незаполненное место, а природа не терпит пустоты.
Наступил июнь, начался чемпионат мира по футболу в Мексике. Было много хороших команд, интересных матчей. Смотрел я эти игры дома и в совхозе "Озеры" на Оке, куда меня отрядили таки работать. Сборная СССР, составленная почти из одних игроков "Динамо"(Киев), была очень хорошо подготовлена и могла добиться приличного результата, но из-за самоуверенности и упрямства тренера Лобановского проиграла весьма средней команде Бельгии 3:4 в дополнительное время. Я тогда расстроился, словно чувствуя, что это была последняя сильная сборная СССР. Результат сказали мне утром, за завтраком, ребята, слушавшие по радио новости. По телевизору показывали игру вечером, в записи, из-за разницы во времени. Видя мое огорчение, девушки утешали тем, что в другой раз наши, мол, выступят лучше. Я не пытался их переубедить, а только сказал, что это был последний шанс. Так потом и оказалось.
Девушек было в совхозе "Озеры" много. Ухаживал я за одной из них, Леной. И даже так вышло, что был в нее влюблен, сам на себя удивляясь, потому что считал, что не способен уже на такие чувства. Но не ценя привязанности, уступил домоганиям другой особы, большой любительницы, как потом выяснилось, сексуальных приключений. А когда понял, что ошибся, было уже поздно. Лена нашла мне замену. Это мимолетное происшествие горько отозвалось на сердце. И еще долго потом мучило ощущение потери, потери по собственной глупости. Вместе с тем усилилось отчуждение в отношениях с женой.
Еще появилась в то лето 1986 года отчаянная легкость. Лучше всего я чувствовал себя в мужской компании, за выпивкой или на футболе. Ничего не жаль, нечем дорожить, нечего бояться - такие ощущения все глубже стали определять мое поведение. Играл я тогда за свой институт на первенство Октябрьского района. Команда была приличная для своего уровня. Чуть было мы не выиграли тогда первое место. На одну игру приезжал я в Москву из "Озер". Как раз был разгар борьбы с пьянством, и в пригороде выпивку достать было очень трудно. Только что миновал праздник Троицы, один из главных церковных православных праздников, забытый уже в городе, но все еще чтимый в деревне. Накануне в сельском магазине сломали двери. А в бане старики ругали Горбачева. Ругали его тогда по всей стране. Думаю, если бы слышал он хоть малую часть одних толковых и остроумных замечаний в свой адрес, не говоря уже об откровенно оскорбительных, то вряд ли бы выставил свою кандидатуру на президентских выборах в России спустя 10 лет.
В такой обстановке дали мне строгий наказ с пустыми руками из Москвы не возвращаться. Хотя и в Москве было туго, но мне повезло. Как везло часто в подобных случаях. Так было в России, где, отчаяние есть смертный грех. В Америке стало это меняться. Но то был еще 1986 год. Перед игрой зашел я в магазин возле стадиона около завода "Красный пролетарий" (ЗКП), не рассчитывая там купить что-либо, так как упомянутый пролетарий, конечно, должен был все скупить и выпить. В магазине было пусто, что само по себе являлось дурным признаком. Но на прилавке увидел я две бутылки портвейна. Спросил, продаются ли они. Продавщица как-то рассеянно ответила, что да. Я уже протянул ей деньги, когда она вдруг спохватилась и убрала одну из них под прилавок. И досталась мне только вторая. Для того времени было и это почти чудом; по крайней мере противоречило здравому смыслу, потому что легко можно было продать это вино вечером возле завода и за два и за три номинала. В раздевалке похвалился я удачей нашему вратарю Леше Прохорову, который немедленно предложил распить вино после игры. Я его едва убедил, что мне в совхоз без бутылки дороги нет.
Играли мы как раз с хозяевами стадиона, с ЗКП, поэтому даже несколько десятков болельщиков присутствовало. Витя Братчиков, немолодой уже мужик, с сединой, забил в первом тайме гол головой и был в хорошем настроении. Случилось, что он боролся за мяч возле боковой линии и стоящие рядом несведущие в правилах пролетарии закричали: "Судья! Смотри, толкает! Толкает!" Братчиков огрызнулся на них, что нечего судье подсказывать. На что закричали уже непосредственно ему, с угрозой. Братчиков только улыбнулся, сверкнув парой металлических зубов. Видно было, что он не боится. В раздевалке нападающий Рушан жаловался, что много налогов вычитают из зарплаты: подоходный, за бездетность, профсоюзный. Еще партийные взносы. "Правильно мне мама говорила: не вступай ты в эту партию", - заключил он. На стадионе, в раздевалке, на поле чувствовал я себя на месте, не хотелось мне домой, и, несмотря на душевную рану, легко было казаться "улыбчивым и простым". И совсем это не было "самым высшим в мире искусством".
Вернувшись из совхоза, взял я отпуск и поехал в Юрмалу с женой, где провел две недели. Бывал я там и прежде, но единственное, что мне запомнилось в этот раз, это море в день моего отъезда. За 5 сезонов на Балтийском море впервые случился такой сильный шторм. В Майори волны перехлестывали весь пляж и доходили до самых сосен, росших позади песка. Жена осталась отдыхать одна, а я уехал домой.
В Москве я почти месяц жил все с той же пустотой в сердце, еще больше углубившейся из-за того, что оказалось не так-то легко ее заполнить. Усилилось давнишнее ощущение, что в мире я один. И впервые в то лето 1986 года сформировалось ясное понятие об этом как о своем жизненном жребии.
----------
Тем временем произошло еще одно событие, оказавшееся впоследствии важным для меня, и имевшее тесную связь с событиями в стране.
В 80-е годы меня неоднократно привлекали на различные военные мероприятия через военкомат. Дважды побывал я на курсах переподготовки офицеров запаса в Институте связи и в нескольких воинских частях на однодневных учениях в Москве и Подмосковье. Раз избежал месячных сборов из-за нерасторопности офицеров военкомата, опоздавших вовремя доставить меня на сборный пункт где-то на юго-западе Москвы. А в 84 году более трех месяцев я вместо работы на городском сборном пункте помогал осуществлять осенний призыв. Имея такой опыт, перестал я являться по повесткам. Квартира на Ордынке находилась близко от Москворецкого военкомата. Из-за этой близости дважды вручали мне повестки дома, под расписку. Первый раз - капитан, второй, в пятницу, поздно вечером - две девицы. После этого старался я вообще не открывать дверь на неожиданный звонок. Позже прочел у А.И. Солженицына: "Каждый неожиданный стук в дверь - всегда неприятность".
Пришел я домой с работы в солнечный теплый июльский вечер. Вскоре позвонили в дверь. Я пошел было открывать, да призадумался. Никого я не ждал. Жена была в Юрмале, да и ключ у нее был. Поглядел в глазок, увидел незнакомого мужчину и не стал открывать. Уж он звонил, звонил. Минут 5 кряду. Потом слышно было, как он спустился на один пролет, позвонил в соседнюю квартиру и что-то там расспрашивал. И уверился я, что это опять из военкомата. Несмотря на безразличное отношение ко многому в жизни, не хотелось мне никаких военных затей: пустая трата времени, неудобство. Печорин писал по поводу условий своей предстоящей дуэли: "...Хотя я готов когда угодно подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире".
Больше никто не приходил. Правда, на другой день позвонил кто-то незнакомый по телефону и спросил меня по фамилии, но я, не моргнув глазом, отвечал, что его нет дома, что он в отпуске и будет через месяц. По опыту работы в городском военкомате я знал, что стараются призвать всегда раза в два больше народу, чем нужно, потому что половина все равно не явится или представит справку о болезни. Поэтому вряд ли уж особенно будут разыскивать именно меня. Легче найти замену.
Припомнился этот визит спустя пару недель. На Ордынке ремонтировали тогда дом прямо против выхода из метро. И в этом месте улица была перекрыта для транспорта. Получился тупик от начала улицы, от моста, до метро. Шел я по Ордынке к метро и увидел во дворе, возле училища, на спортивной площадке, отгороженной высокой решеткой, множество мужчин с рюкзаками и сумками. Словно бы они все вдруг собрались в поход. Только выходы: через ворота - на Ордынку, вокруг училища - на Пятницкую, дыра в решетке - в переулок - все были заняты милицией. На Ордынке стояло несколько автобусов. Мелькала тут уже и военная форма. Проходя мимо, узнал я в одном из военных майора москворецкого военкомата и понял, что идет отправка на сборы запасных. Радуясь, что избежал участия в этом мероприятии, отметил я две странных особенности. Во-первых, пришло провожать много женщин, чего никак не должно было быть. Причем многие плакали. Одна рядом со мной со слезами говорила: "Почему же их всех вместе - офицеров и солдат?" Во-вторых, необычен был сам вид людей. Запасных, призываемых на месяц-полтора, называют партизанами за внешний вид и поведение. Они, хотя и в военной форме, но выглядят весьма не подтянуто. Нестрижены, многие немолоды, толсты. Все имеют с собой водку, и в предвкушении попойки в мужской компании, не опасаясь попреков жен, большинство бывает в приподнятом настроении. "Хорошо оторваться на месяц", - такое выражение обычно читается на лицах партизан. Но на этот раз масса выглядела не так. Большинство лиц было хмурых, подавленных, растерянных. Смысла этих особенностей я тогда не понял. Только на сердце стало как-то тревожно. Видимо, передалось настроение этого множества людей.
Позже, в сентябре, один из знакомых футболистов, Сашка-Дьякон, сказал, что ему предлагали на работе ехать в Чернобыль ликвидировать последствия, но он отказался. Стали ему угрожать принудительным призывом через военкомат. Но Сашка, бывший деревенский парень из-под Рязани, сказал, что ему здоровье дороже. И добавил: "Я лучше на зоне (в тюрьме) годок перетопчусь".
Тогда я вспомнил ту толпу и те автобусы в тупике на Ордынке, и прояснилось в миг, чего я избежал. Жалко стало тех людей, но стыда за свое дезертирство я не испытал. Уклонился по опыту, а больше - повезло. Только злость была на Горбачева с его перестройкой, да на всех начальников, начиная от президента Академии наук, все спешивших скорее построить этот реактор, не заботясь о безопасности. Сашка-Дьякон по этому поводу высказался проще. "Кто служит, так уж тут делать нечего. Кому что досталось. Кому Афганистан, а кому Чернобыль. А мне это ни к чему. Это не мое горе." Долго после встречались люди, жаловавшиеся, что ничего им даже не заплатили за потерю здоровья в Чернобыле. Попадались сообщения в газетах об них. Последний раз прочел я в 1996 году, в Америке, о голодовке в Туле ветеранов Чернобыля. Как всегда в советской стране, государство старалось взять от человека как можно больше, отделываясь никогда не выполняемыми обещаниями.
В то лето утонул возле Новороссийска пассажирский лайнер "Адмирал Нахимов", столкнувшись с сухогрузом "Перт Васев". При этом около 400 человек погибло. Много было слухов и разговоров на эту тему. Хотя эта катастрофа меня никак не коснулась, но придала дополнительную драматичность 1986 году. Я же запомнил землетрясение 31 августа 1986 года в Москве. Не сильное оно было; никто не погиб, ничего не было разрушено. Но было это первое землетрясение, которое я ощутил. Случилось оно ночью. Я не спал, сидел за столом и читал. И вдруг почувствовал, как стол заколебался в полной тишине под руками. Потом закачалась толчками люстра, заскрипели высокие двухстворчатые двери, заколыхались волнами длинные занавески на окнах. Быстро это все прекратилось, но осталось в памяти ощущение волнения стихии.
В сентябре поехал я на 12 дней в Дагестан в отпуск. Жил в пансионате примерно в 20 километрах от Махачкалы. Стоял пансионат на пустынном берегу Каспийского моря. Ближайший населенный пункт по соседству, город Каспийск, был от него в 3-4 километрах. Далеко в море, так что едва можно было разглядеть, виднелось сооружение на сваях. Все называли его каким-то "восьмым цехом" и говорили, что он построен во время войны. Кажется, весь город Каспийск был основан для того, чтобы обслуживать этот восьмой цех, потому что несколько домов в центре были сталинские. Остальные, поздние - блочно-панельные. Старинных построек в городе совсем не было.
Те 12 дней запомнились теплым морем, солнцем, но больше поездкой в аул Кубачи и знакомством с Катей.
Аул Кубачи знаменит был в СССР серебряными украшениями. Находился он в горах на высоте больше 3 километров. Дорога туда была крута и извилиста. Автомашины добирались до Кубачей только в теплое время года. Зимой дорога леденела и сообщение с аулом возможно было только на лошадях или ишаках. Жизнь там даже в 1986 году сильно отличалась от равнинной. К автобусу нашему подошли несколько мужчин в огромных кепках, поздоровались со всеми (только мужчинами) за руку, расспрашивали, откуда мы. Повели нас смотреть фабрику, где делали те знаменитые украшения. Работали там одни старики и старухи. Все почти делали вручную. Верхом механизации был шлифовальный диск. А то - напильник, резец, молоток. В музее при фабрике можно было подержать в руках старинные сабли, рога для вина, табакерки, отделанные серебром, эмалью. Показали и новые изделия на складе, уже с этикетками. Как-то никто не следил, чтобы ничего не украли. И никому это даже в голову не пришло, хотя легко можно было спрятать в карман колечко или браслет.
После фабрики показали нам кладбище. По закону Шариата нельзя хоронить второй раз в одну и ту же могилу, сколько бы лет ни прошло. Поэтому некоторые могилы были древние по средневековому. Находилось кладбище на крутом склоне горы, так что новые надгробья уходили друг за другом вниз, в пропасть.
Дома в ауле были все татарские сакли с плоскими крышами. Многие крыши сверкали оцинкованным железом. На старой фотографии заметил я одноэтажное, как и остальные, но длинное здание с широкими арками по фасаду. Местный мужчина сказал, что это мечеть, закрытая в 1936 году.
Было около 2 часов дня, когда на гору, где расположен был аул, нашло белое облако. Похоже было на туман, только уж очень густой. Шофер забеспокоился и мы тронулись обратно. Дорога измотала серпантином, а вскоре после спуска на равнину лопнули обе правых задних шины. Пока водитель снимал одно из левых колес и переставлял его направо, мы прогуливались возле шоссе. С одной стороны тянулся огромный виноградник, а с другой был небольшой поселок. Из крайнего дома вышел молодой статный парень с велосипедом и двумя жестяными флягами. Выяснилось, что в поселке живут турки. Парень угостил нас домашним свежевыпеченным лавашем и помидорами. Сказал, что недавно отслужил в армии в Афганистане. Ехал он в поле за виноградом. Большинство жителей изготовляло самодельное вино из колхозного винограда.
Поломки не кончились колесами. Скоро стало темно, даже черно, по южному, и оказалось, что не работают ни фары, ни прочее освещение в автобусе. Водитель при виде редкой встречной машины зажигал в кабине спички, чтобы дать знать о себе встречному шоферу и разъехаться на узком шоссе. Попали мы в пансионат поздно вечером, но кухня еще не закрылась. Нас ждали и накормили ужином.
Катя тоже была на той экскурсии. Работала она в музее Востока. Роста была небольшого. Глаза у нее были темно-синие, волосы темные и прямые. Много мы с ней беседовали на пляже, на балконе пансионата, за кофе в маленькой кофейне в Каспийске, куда ходили босиком по песчаному берегу моря мимо многочисленных рыбаков, ловивших тарань донными удочками. На песке попадались кое-где скелеты осетровых рыб, погибших от загрязнения, или сорвавшихся с браконьерских снастей. Катя была разведена; моя душевная пустота искала заполнения. И, конечно, так случилось, что перешли наши отношения обычное знакомство. Как писал Джеймс Джойс, дружба между мужчиной и женщиной невозможна, потому что половое влечение неизбежно. Да и обстановка способствовала сближению. Тихо, пустынно. Вдруг вынырнет тюлень у самого берега. Слепят отблески моря, лениво плещет легкая волна, в прозрачном мареве вдали загадочно темнеет восьмой цех. Солнце вечерами стремительно красным шаром опускается за горы и скоро начинают мерцать яркие южные звезды.
Таких счастливых дней выпало мне в том сентябре немного, но памятны они до сих пор. Обычно о счастье догадываешься лишь позднее. В ту осень было не так. Но все проходит на свете, хорошее - быстрее. В предпоследний день вдруг похолодало, подул сильный ветер, гремела гроза. И в день моего отъезда сразу кончилось летнее тепло. Сделалось пасмурно и ветрено. Рыбак стоял на берегу уже в телогрейке и в зимней шапке. Но море было еще теплым и мы купались. И, может быть, еще и потеплело потом, все же это Дагестан был, но мне надо было лететь в Москву. В Москве пошел снег, тая под ногами на внуковском бетоне, занося ранней метелью окончившийся отпуск, солнце, летнее тепло, море - счастье. В Каспийске удалось купить редкую тогда книгу М.А. Булгакова. Впервые прочитал я рассказ "Морфий", где сказано было, что одиночество это долгие, важные, непрерываемые никем размышления. Было это в 1986 году.
----------
В начале ноября ездили мы с женой на 2 дня в Пушкинские места. Михайловское, Тригорское, Святогорский монастырь. Тихая русская природа, сохраненная от современной застройки; просторы полей, озера; старые деревья, еще заставшие Пушкина. Его могила возле храма в монастыре. Душевная боль придавала всем этим дорогим для русского читающего человека местам особую яркость. И еще две черточки пересеклись при перемещении с азиатского юга на русский северо-запад. Экскурсовод указал на голую стену в церкви и сказал, что иконостас был утрачен в 1936 году во время ожесточенной борьбы с культом. А вечером в городе Невеле, где останавливались мы в маленькой гостинице, куда ни падал взгляд, всюду видны были неприглядные пятиэтажные дома. Вспомнились закрытая мечеть в Кубачах и Каспийск. И еще строчка Галича: "Над блочно-панельной Россией как лагерный номер - Луна". Была поздняя осень 1986 года.
----------
В единственном телефонном разговоре Катя сразу же дала понять, что не хочет продолжения наших отношений. Она знала, что я женат и, по-видимому, хотела устройства новой семейной жизни, а не развлечений.
Вскоре после этого жена стала донимать меня подозрениями, чего раньше почти не было. Я не мог понять причины. А тут начал мельтешить вокруг некий артист какого-то провинциального ТЮЗа. Увлекшись им, жена обвиняла меня, зная, что легче защищаться, нападая. Я слишком бы занят собой, своим душевным дискомфортом, и даже сначала не понял, что этот плюгавый мальчишка чем-то заинтересовал мою жену. Позже прояснилось мне, что сам же и был причиной такого ее поведения. Она, чувствуя семейный разлад, пустила в ход обычное средство, пытаясь возбудить мою ревность, также и ища в молодом поклоннике удовлетворение своего оскорбленного самолюбия. А вышло - трещина пролегла еще глубже. После очередной сцены я ушел к родителям. Вскоре мы подали на развод. Нельзя сказать, что все это легко мне далось и прошло безболезненно. Привычка, воспоминания долго томили. Но обдумав хладнокровно события, пришел я к выводу, что все идет к лучшему. Развод был назначен на февраль, а в декабре жена предложила мне вернуться. Я отказался. Еще она попросила выгнать артиста ТЮЗа из нашей квартиры, что я и сделал с удовольствием. Ревности не было, а только рассчитывал я вскоре вернуться на Ордынку и жить там снова, теперь уж одному. Так и вышло потом. Но это другой год, начало другой жизни. А тогда, в конце 1986 года, решение было принято. Семейная жизнь окончена навсегда, как тогда казалось.
Всю осень и декабрь 1986 года работал я очень интенсивно, потому что должны мы были сдать какой-то комиссии адаптированную версию Oracle. Наша дирекция выдавала эту ворованную систему за собственную разработку. Таковы были тогда порядки в СССР. Систему мы сдали, хотя просидели на работе с Димой В-м накануне сдачи до 12 часов ночи. На другой день такое было у меня настроение, что пошел я один в пивной бар "Жигули". До сих пор уверен, что там разбавляли пиво водой со спиртом, потому что от 5-6 кружек я был очень пьян. Двое соседей по столу звали меня идти добавлять в "Прагу", но я не потерял окончательно рассудка и, замешкавшись в гардеробе, ушел, оставив их продолжать приключения. Один из них был родом из Сибири, работал по лимиту в Коломне на тепловозостроительном заводе, и, недовольный условиями и зарплатой, возвращался домой. На другой день я вдруг встретил его при выходе из метро "Академическая" - событие почти невероятное, случившееся в 1986 году.
Еще в самом конце того года мне дали две неожиданных премии. Первую, в 30 рублей, от профкома "за активное участие в спортивной жизни", попросту, за то, что играл в футбол. Вторую, в 130 рублей, в СТАНКИНе, где завершилась успешно тема НИС, в которой я участвовал в 1985 и в начале 1986 года. Моральные потери были оценены на небесах, а компенсация выплачена через вполне земные бухгалтерии с моей подписью в ведомости.
Так окончился для меня 1986 год. Много было в нем горьких дней, были и яркие. Все вместе, окрасили они тот год в незабываемый цвет. Ясно чувствовал я тогда некую внешнюю силу, определявшую мою жизнь. На что рассчитываешь, то не сбудется; счастье наступает тогда, когда его меньше всего ожидаешь. Все на свете проходит, и оказывается потом, что все, что случилось, так и должно было быть, и никак не могло быть иначе.