Конец века, 80-ые, начало 90-х. Город Волгоград - Дзержинский район, продбаза, - сразу за ЖБИ - 4, - под названием "Росбакалея". Огромные, просторные, высокие корпуса единого централизованного склада. Толпы заезжих людей, десятки, сотни машин, армия грузчиков, коллектив визгливых фасовщиц, важные кладовщики, высокомерная строгая контора - правящий, - указующий класс чопорного сословия; потоки самых разнообразных пищевых грузов. Шум, гам, смех, крики, ругань, песни подвыпивших сотрудников, - трудовых масс...
Я в зрелом возрасте, мне уже за тридцать. Я практичен, опытен, энергичен и весьма хитёр, однако, хороший, исполнительный грузчик, почти не пью, ну разве что по праздникам. В бригаде "грузалей" не первый год. Лет шесть толкал тяжёлые тележки, выгружали и грузили вагоны с шампанским, минводой и различными консервами. Потом, позже перешел на другую бровку, на параллельные склады, где уже грузали работают без телег - с карами, а товар - преимущественно - сахар! Вот на сахаре, точнее - у сахара, - я и встретил никому не подражающего "легендарного" Алика.
Впервые увидел его таким: хмурый, какой-то замученный, флегматичный молчун, весь размеренный, в белой рабочей рубахе нараспашку и в обычных рабочих брюках, в растоптанных лёгких тапочках на босу ногу. Но, совершив переселение в желанную соседнюю бригаду "сахарников", в какой Алик никогда не был бригадиром, я уже никогда, в последующие годы, не видел его хмурым, поверженным, чем-либо озабоченным, креме самой работы. В ежедневной тяжёлой до пота, до третьего дыхания, работе он был, как правило, немногословен, но нередко весело шутил, взбадривая неподлыми шутками себя и товарищей, в работе совсем не потел, не надрывался, как некоторые, и всегда в выбранном нами труде был только лучшим!
Можно было только лишь позавидовать его прилежности и стабильности и совсем неброской быстроте движения всего тела и крепких рук, за которой как ни гонись, а вое равно не успеешь. Никто не мог опередить нашего Алика в работе с тяжёлыми набитыми мешками, всегда он был на полшага впереди, всегда его мешки ложились на поддон увереннее и ровнее, хотя глянуть на него со стороны - неторопливый, несуетливый флегматик, - не лидер, не выскочка, не трибун, а рядовой "пахарь". Уважение всей базы он заслужил сразу - и на годы, - своими человеческими качествами. Но не всё-то о нём сразу.
Не сразу мы с ним подружились, прошло несколько лет, прежде чем Алик признал во мне достойного человека и попутчика! Узнав меня поближе, чуть заглянув в мою "нестандартную" душу "пахаря" и туриста, он уже часто со мной заговаривал, неожиданно прерывая длительное рабочее молчание. Рассуждали мы о поездках, о семейной жизни, о наших детях, о человеческих характерах.
Более обаятельного человека в этой жизни, на этой земле встретить трудно. Но мне просто повезло - встретил! Спрятанный в его человеческой глубине магический магнит притягивал каждого и любого, обаяние его было неотразимо, а забавные словесные игры-баталии со словоохотливыми кладовщиками и карщицами продолжались порой настолько долго, что мы, зрители и одновременно подстрекатели игрищ, начинали волноваться за исход; как бы не застукало нас начальство и не ударило по карману!
Забавное и лихое было время. Довольно было огня, Любви и выразительной "бытовой простоты"! И зимой и летом он всегда одевался одинаково: рабочая рубаха, рабочие брюки, сапоги или тапочки, в зависимости от сырости, а закончив выгрузку, первым, обогнав всех, накидывал на плечо одну и ту же фуфайчонку, одну и ту же зимнюю заношенную шапку-ушанку, которую чисто из юмора, клоунады, никогда не снимал с головы и в летнюю жару...
Бабы липли к нему, как мухи к липкой бумаге! Учуяв долгожданный досуг, отдых после физического труда, они подбегали к Алику со всех сторон и возбуждённо, весело рвали с его седой округлой головы замызганную, но заманчивую ушанку. Забрасывали её далеко на мешки, на штабель и весело смеялись над ним, а он, сдержанно улыбаясь, будто ничего и не произошло, подбрасывая им очередные колкие шуточки, шёл спокойно и гордо к сладкому многотонному штабелю. Забирался на его макушку, находил там свою ушанку, напяливал её с достоинством на блеклую голову и возвращался вполне довольным в наш "затрапезный", неунывающий коллектив.
В самое холодное время года, но ещё до крепких морозов, он сбрасывал свои лёгкие тапочки и напяливал солдатские сапоги на портянки и трудился, не покладая рук. Однако, при первых же крепких морозах, демонстративно медленно снимал с ног солдатские сапоги, стягивал надоевшие носки или портянки, брезгливо выбрасывал всю эту "затхлость" на рельсы под вагон. Одевал тут же всё те же сапожки и всю зиму, день за днём, ходил и работал в них на голую ногу, объясняя совсем любопытным, что так, - без носков, без портянок, - ему приятнее и теплее. И опять, как по плану, начинались добродушные хохмы, заигрывания обеих сторон, вызывающие на "бой" жесты и выкрики "неудовлетворенных" недавней игрой неугомонных, "липнущих" к нему, игручих здоровых баб!
Вот подошли к лавочке и наши соседки, - женщины с соседнего отсека, - и упросили Алика снять один сапог. Он тут же снял указанный ими сапог, и обнажилась его белая, голая ступня, отчего сразу возникло сначала недоумение, а потом смех. Все снова над ним добродушно хохмили, "глумились", как бы выставляя его дурачком, но не теряя к нему своей Любви и радушия...
И так было часто. Причин для игрищ Алику найти было нетрудно, каждый день он что-нибудь новенькое выкидывал, и начиналось повторное веселье! Все над ним хохмили, а он весь сиял! Алик любил и постоянно поддерживал эту чудесную атмосферу житейского юмора, радости, веселья. Находясь постоянно в самом центре внимания, позволял людям всю полную свободу самовыражения, отчего все только выигрывали, полноценно отдыхали и никогда друг на друга долго не обижались.
У нас не было серых будней! Быт был насыщен особым теплом. К чудному Алику тянулись руки, глаза, души. О нём слагали небылицы, его постоянно искали, где-то ждали, грустили, отбиваясь от напавшей вдруг скуки, шли к нему, находили его и обретали около него своё "душевное благополучие..."
И лишь только он, переодевшись в робу, ранним утром, - а прибывал он на базу раньше всех, - степенно выходил на бровку к ожидающему его народу, как разом всё вокруг менялось: возникала розовая радушная атмосфера, - менялось людское настроение, самочувствие, - менялась сама Жизнь!..
Тут я отвлекусь от базовской повседневности, от рабочего нескучного быта и вспомню, как мы с молодцеватым Аликом, уже в середине 90-х годов, совершили турне по степям, какие пролегают далеко за Городищем. Вы уже знаете, что я добровольный, пожизненно-заядлый велосипедист. Но и Алик - тоже! Видимо, именно это нас когда-то по-хорошему, по-настоящему объединило. И зимой, и летом, почти в любую - самую дурную - погоду, Алик въезжал в родную Бакалею на своём старом, свиду дряхлом, но крепком, немытом, залатанном, невзрачном велосипеде...
Именно Алик научил меня не бояться выезжать на велосипеде и зимой, в любую непогоду, исключая лишь сугробы и жуткую гололёдь, и летом, даже в грозу или шквальный ветер, с большим желанием побороться со стихией и её победить!
Вспоминаю, печатая этот рассказ, один показательный относительно Алика случай, когда после осенних обильных длительных дождей, уже совсем в ясную и сухую погоду, Алик прибыл на базу, на своём старом стальном коне, покрытом толстыми слоями уже засохшей бурой грязи! И на таком "немытом чудище" он ездил ещё целую неделю... Я, ему в протест, но по недопониманию его особой натуры, пару дней стыдил его, призывал стального коня немедленно вымыть, а не позориться перед уважающими его сослуживцами, на что он никак не реагировал, не хотел! К концу недели мое великое терпение лопнуло и, воспользовавшись моментом, пока Алик куда-то, к кому-то ушёл, взял тряпку, ведро воды и тщательно вымыл раму, крылья и жуткие колёса, похожие на толстые глиняные обручи... Сделал добро, забыв о том, что добро наказуемо! Конь засиял чистотой и свежестью. Но вот пришел Алик, увидел вымытую мною машину, изменился тут же в лице, заскрипел белыми зубами, выразил мне своё крайнее неудовольствие, отвернулся от меня, как от врага... Увёл обновлённый велик, нашёл где-то за бендежкой лужу с рыжей грязью, и... Вернул стальному другу и товарищу обычный первоначальный вид - с удовольствием заляпал ею своего коня!
Я только тут как бы "врубился", и что-то о нём понял - смирился, успокоился, махнув на него рукой, а он позже, подобрев после фляжки воды и большого куска белого хлеба, мне объяснил: "Целей будет, такой не украдут!"
...И вот мы с "Альфоном" в пути! Мы не раз с ним вдвоём путешествовали. У меня за плечами зелёный рюкзак, на раме болтается любимый спиннинг. Катимся вдаль по широкой степи, в ушах гудит ветер, в душах - ПОЛЁТ! Красота Человеческая! Впитываем невидимое степное благоухание, - тонкие, родные, не заморские ароматы, - крутим и крутим педали по дальним просторам за Городищем, едем на Степной пруд! Алик рядом, - всё тот же "непривлекательный" на вид велосипед, а на кривой руль намотаны большие дырявые серые сумки с едой, запчастями, и питьём, - дышим полной грудью, чешем в хорошем темпе под уклон, останавливаемся отдохнуть и попить колодезной водички.
Опять садимся на коней и пылим дальше, - опытные грузали, любители мешков и Природы, уже в годах, - большие чудаковатые "дети - дяди"! Я решаюсь преподать Алику урок скоростной езды на дорожном велосипеде по сельской местности и резво, весело вдруг ускоряюсь! Лечу под уклон, на всех парах, на своём ещё новом, чистом, смазанном коне, лечу как ветер, оставляя Алика позади за спиною, гордо усмехаясь над ним при этом! Но торжество мое длилось только минуту: громыхая разболтанным на кочках крылом, огромными банкам в бичёвеких сумках и болтающейся с опасной амплитудой чёрной цепью, Алик быстро меня догоняет и обходит на прямой, как упрямого ребёнка! Я вновь потрясён, обескуражен, повержен им. Алик вновь непобедим, вновь первый!..
Обогнав меня метров на сто, он сбавил "сверхзвуковой" ход по сельской дороге, теперь уже явно поджидая опешившего хвастуна-напарника и затем, сровнявшись со мною, стал выслушивать живой монолог удивления сквозь стыд и обиду, сочувствуя мне при этом, понимая, как горько мне ему проиграть! На такой вот "кляче" - и обогнал! - вот те на, вот тебе и весь Алик...
Дальше мы едем рядом, без рывков, без фокусов. Остановились у боярышника, немного затарились, отдышались, улыбаясь. Душа в душу - снова в путь.
...Дорога серой испуганной змейкой, попетляв по степи, уже впадала в низину длинного, заросшего кугой, шикарного пруда: прибыли! Остановились у крутого берега, покалякали, попили холодной воды, сняли куртки. Алик, не мешкая, снова устремился к кусту боярышника - добрать свой бидончик. Я же, оснастив спиннинг, закинул на сазана - за камыши, на глубину, - в надежде на скорую поклёвку!
Прошла пара часов - клёва, по-крупному, не было, колокольчик упорно молчал. Алик давно закончил с ягодами, срезал тонкую двухметровую жердину, потом достал из кармана рулончик лески, привязал к "удилищу", подвязал мизерный крючок, пару дробинок и ушёл молча в камыши.
Терпения хватило где-то ещё на час. После чего я смотался, - мелочь ловить не люблю. Алик вскоре удовлетворённо вышел из камышей с рыбой! ...В литровой банке плавали мизерный судачок, да пара окуньков ровно с палец! Ну а дальше - снова степь да степь кругом - путь обратный в Городище, домой, в родные застенки!
Часть вторая. ТИМОША
"Бекалейские женщины", рядовые здоровые трудяги, тайно любившие "непутевого Алика", иногда изощрялись, выдавая иностранные словечки! К примеру, "АЛЬФРЕД" или "Альфуша", - обращались они к ложно покорному, податливому Алику. Он всегда, весьма охотно, тут же - каким-либо образом - отзывался, реагировал на женские похотливые, льстивые голоса, любезно и не очень любезно заигрывал с ними, поддерживая "некоторое интимное общение". Они же, незаметно для себя возбуждаясь, как бы взлетая на вершину влечения, внезапно нападали на него всем "любящим скопом"...
Не без труда, пыхтя и охая, - он энергично сопротивлялся им, - бабы валили его на пол. А мы давились тем временем в стороне от подступившего смеха. Затем "дерзко" и "распущенно" катали его по всей многометровой бровке, хватали его за бока, за грудь, волосы, и прочие "щепетильные" места. Он же артистично и куражливо изображал из себя жертву "женского безумия" - упорно боролся с ними - с "врагами человека!" Тоже негрубо, играючи, как бы случайно, "прихватывал" в ответ пятернёй их женские прелести, порой тут же, не отходя от кассы, получая от баб незначительные слабые оплеухи... Краснел, бледнел, терял на секунды дар речи, но не позволял им себя победить!!!
Вновь на штабель летела его замусоленная, мятая ушанка. Вновь страстные рабочие женские руки рвали на нём рукава пиджака и карманы старых брюк. Вновь насильно стягивали - почти в экстазе - старые стоптанные сапоги и находили белые, голые на морозе ноги... И весь этот невероятный, бесподобный кураж всё длился и длился - вся работа автоматически ненадолго прекращалась, театр никого ни на секунду не отпускал! Алику это почти фантастическое действо бесконечно нравилось, он продолжал глупую кутерьму, невероятно балдея при этом, не уставая удивлять нас своим странно-чудаковатым, добрым, нелепым, редким характером. И когда наступал конец этим нехитрым, но полезным для здоровья духа игрищам и чудачествам, то все замечали в себе ПОДНЯТИЕ ТОНУСА, улучшение общего настроения!
Как хорошо быть в этой непонятной жизни человеком нескучным, необычным, человеком с изюминкой. Как важно вовремя найти нужное слово, в нужный момент - конкретный жест, правильную линию поведения, и все эти чудачества непременно окупятся, и вся дневная работа будет сделана непременно хорошо и вовремя, и домой ты уедешь окрыленным этой невыразимо приятной прекрасной человечностью самых простых, но далеко не примитивных созданий!
Каждодневный, однообразный труд грузчика может загнать подневольного человека в моральный тупик, повергнуть его, бедолагу, в отупение, в тяжёлую опасную хандру и безысходность. Но отчего, проработав на продбазе более четверти века, я не отупел - а скорей наоборот! - не стал гиблым алкашом или просто мрачным преступником, не утратил в труде своих живых чувств, души, понимания? А оттого, что моя любовь к физическому труду поддерживалась духом людского братства, светом живых глаз, юмором таких вот неповторимых чудаков, каким был - и есть! - наш АЛИК...
Со станции Бетонная почти ежедневно подавали на базу вагоны с сахаром, в день по два, три, а то и пять-шесть сразу! Бригада сильных опытных "сахарников" была всегда начеку! Простои вагонов недопустимы, - за них контора платила штраф станции, - а, следовательно, били по карману нас только так! Пришел вагончик - берись за дело - паши, не жалей сил, чувств и рук... Ждём очередной подачи вагонов, играем в дурака, кричим, шутим, дымим сигаретами. Вот открыли ворота, и тепловоз загоняет поближе к складским дверям крытые, новые и побитые, коричневые тяжёлые вагоны. Вслед за вагонами со станции медленно, почти лениво, идут бабы - весовщики, призванные начальством тщательно контролировать весь процесс разгрузки.
Заскрипели огромные высокие складские двери, распахнулись на все 180 градусов! Едут, наводя злобу на собак, шумные, красно-жёлтые, быстрые, юркие электрокары, отовсюду слышны бодрые голоса, окрики, мажорное пение неунывающих рабочих людей! ... Неспешно, но уверенно из отапливаемых комнатушек выходят строгие - не для нас! - кладовщики, в руках отчётный журнал, листок чистой бумаги, карандаш - фиксировать поступление на склад товара, ну и т.д. и т.п.
Низкорослый - усатый, строгий - бригадир Николай первым подходит к первому вагону и кусает большими механическими кусачками толстую проволочную закрутку, снимает маленькую пломбу, отдаёт её весовщице, даёт отмашку - можно открывать!
Подходит к двери вагона высокий, с абсолютно идеальным телосложением, бывалый, талантливый, известный всей базе сахарник Тимофей - по кличке "Малыш". Играючи, тоже с юмором, действует тяжёлым ломиком. Дверь - на этот раз туго, со скрежетом, - медленно, по сантиметрам, открывается: это мешки навалились изнутри на корявую железную створку. Сахарник умело, но излишне бесцеремонно манипулирует "карандашом", не рассчитывает свою силищу, и мешки, насмерть придавленные к плоскости двери другими мешками, уже трещат, вопят и рвутся под напором Тимоши. Сахар из крупных дыр потёк-хлынул вниз к нашим ногам рекой! Бегут очумелые кладовщики, злятся, яростно ругают Малыша на чём свет стоит, угрожают докладной директору конторы! А тем временем остальные члены дружной команды грузалей суетливо подставляют вёдра, сумки, кулёчки, чашки, кружки, ладони, - не пропадать же такому добру!..
Суматоха, шум, гам, суета, нервы! Но вот двери, наконец, полностью открыты, дыры на мешках зашиты, вёдра- сумочки- кулёчки быстро убраны куда-либо в сторону. Бровка подметена, крики утихли окончательно, точно и живо поставлен в проход вагона железный тяжеленный лист, снят со стопы "зековский" поддон, пододвинут к торчащим из прохода мешкам, - и - закипела ручная работа!
Я давно не новичок на сахаре, но любуюсь тем, как работает базовский геркулес Тимоша. Как легко и красиво он берёт и укладывает на большой деревянный поддон серые мешки, словно он не работает, а играет в игрушки!
Пока новичок захватывает руками следующий мешок, проливая горячий пот на пол, пока он продышится и за "хемо" несговорчивый упрямый мешок подёргает, а потом медленно, с натугой поднимет в воздух, на грудь, пока развернётся, примерится и бросит на ложе, - да ещё пару раз его на поддоне поправит, - Малыш уже успевает уложить без всяких "поправок" четыре, а то и пять мешков. Незлобиво ухмыляясь при этом, искоса поглядывая на неумех, он тут же даёт "запотевшему" новичку короткие дельные советы, передаёт ему опыт: сильный - более слабому товарищу, попавшему на сладкий сахар, как "кур в ощип". Но что там, скажем прямо, сам этот ценный опыт, если чисто физически Малыш сильнее любого грузчика в два, а то и три раза! Понятна разница в классе...
Тут надо Вам доложить, что стало с "геркулесом" Тимошей- Малышом дальше, а то ведь забуду... А стало то, что проработав на Бакалее лет шесть или семь, он окончательно избаловался, мешки ему совсем надоели, здоровья очень много; но куда бы, где бы его о пользой применить? И пошёл здоровяк Тимоша... на кладбище, в бригаду похоронщиков! Вскоре начал сильно пить, вымогать у прохожих деньги, угрожать даже своим знакомым - мне! - мрачным кладбищенским юмором, пугать людей по ночам, шантажировать слабых...
Почти совсем спился, - попёрли из бригады с кладбища, - стал безработным. Шманал прохожих в центре города, однажды попался ему и я, - занял ему полтинник, - он отпустил, подло ухмыляясь: узнал! А конец в 35 лет был такой: во время дефицита занялся мошенничеством вокруг центрального гастронома - набирал много денег у пьющих мужиков, обещал быстро вынести водку... Входил в магазин с одной стороны - выходил через чёрный выход и с деньгами людей скрывался. Его подстерегли крутые, обиженные им парни, схватили и - башкой о бетон! Так кончил геркулес Тимофей - здоровья было много, а ума не было, увы...
Противоположность любимчику Алику. Он работает рядом со мной - четыре грузаля на вагон. Малыш и новичок по одну сторону, а я и обаятельный Алик - по другую. Алик совсем не такой богатырь, как "супермен" Тимоша, но водку не пьёт. Он очень стабилен и чрезвычайно экономичен в неторопливых с виду движениях, и мне, совсем неплохому грузчику-сахарнику, едва удаётся от Алика не отставать, постоянно, каждую секунду компенсируя своё, - ещё недостаточное, - мастерство захвата и укладки мешков на поддон повышенным рвением и энергией более хрупкого человека.
Не знаю, не ведаю, - потому что очень давно там не был, - как там всё сейчас, спустя десятилетие, происходит, - в новом, 21 веке, при капитализме, - будь он трижды неладен, - как протекает весь процесс погрузок и выгрузок. Но тогда, в те мои зрелые и золотые годы, существовал написанный, но реальный "воровской" закон попутного, параллельного законной зарплате, "обогащения", хотя это, наверное, слишком громко звучит из уст бывшего заядлого грузчика...
Что там наше мизерное мужицкое попутное обогащение "в застенках" родной продбазы, в сравнениях, в сопоставлениях с чиновничьей волчьей хваткой государственных, всегда неуловимых мужей, с их - почти космической - зарплатой из бюджета страны, называющих себя то и дело по причине неуёмного хвастовства - полезными и крайне деловыми государственными деятелями?! Вот вопрос на засыпку... Что все мы? Мы - мелочь, мы мальки! Да, мы тогда попутно "обогащались" и делали это без боязни, автоматически, потому что это делали ВСЕ, вся Россия, - как делают это и сейчас!
Почти у каждого грузаля в кармане пиджака, куртки, или же брюк робы лежала, ждала своего момента, легкая короткая алюминиевая трубка, ровно срезанная наискосок с одного края, диаметром приблизительно в два сантиметре, длинной в десять- пятнадцать! Это и было "рабочее оружие!" Лишь наступал очередной законный перекур, а "надоедливая" баба-весовщица вдруг куда-либо отходила за вагон пописать или с кем-нибудь поболтать о жизни, как грузчик тут же вытаскивает из кармана заточенную под сахар трубку и резко, не церемонясь, всаживает её острый конец в тёплый торец набитого мешка, подставив под ярко белую ровную струю "скоромную" сумочку или рыжий бумажный кулёчек! "Руда пошла..." И для нас, грузалей, всё законно! Десять или двадцать секунд и тара уже заполнена криминальным продуктом! Затем ловко, - двумя-тремя движениями руки, - "зачертив" небольшую дырку тем же острым "жалом" инструмента, быстро, нелениво переходишь на следующий мешок, пока не скажешь сам себе: "Стоп, хватит! Дойка закончена!"
Не помню, не видел за 20 лет ни одного такого честного грузчика, который бы не тащил из вагона им уворованный сахар! В нашей суровой среде считалось: нам положено и точка! Тащил, крал и я, не хочу врать сегодня, тащил, был жаден и азартен, не мог пересилить этот порок, был хитёр и изобретателен в этом деле. Помогал затариться и другим, наслаждался своей нехорошей распущенностью, но, однако, при этом, не жалея своих лучших сил, работал на благо страны, родины, конторы, изо дня в день перебрасывая со штабеля на поддоны тонны и тонны! Виноват, каюсь, осознаю, прошу прощения, не казните - я сам себя давно наказал...
Другое дело - Алик! Это великий, замечательный Человек! Один только он и был единственным уникальным общественным исключением. Белой вороной, красной синицей! Алик никогда не воровал! Не насыпал в кулёчки сладкий продукт для последующего выноса с базы домой, или же на продажу! Единственный раз в неделю, из случайно порванного им мешка он брал, спокойно и без тревоги, ровно один кг для употреблений исключительно к чаю, и всё, и ни грамма больше, - никогда!
Сколько раз я совал, навязывал ему, честному человеку, туго набитые сахаром пакеты, но он никогда, ни одного раза не принял из моих "грязных" рук ворованный продукт - "подарок", - потому что он, наш неподражаемый любимый Алик, просто не мог это взять. Он избегал грешить, как грешил я, да и все остальные! Алик был чист и светел своею неподкупною Душою. Он думал о большом и вечном, не то что мы, - мелкота человеческая, - он не был жалким рабом мелкой физической страсти и выгоды, он не был вором. Он подавал нам пример, но мы совсем не понимали этого. Он не крал, но никогда, никому, - ни одному новому грузчику, - ничего не запрещал, как бы не замечая того, что повседневно творится на выгрузке, не поучая никого, не стыдя, - какой же у него был высокий разум! - не проповедуя людям свои внутренние чистые и высокие Человеческие принципы. Он ясно понимал: это бесполезно, бессмысленно. Он воздействовал на нас, на людей, примером.
А ведь ездил Алик на базу из самого Городища, - это достаточно далеко, - и детей-то он имел много... Ему бы только и тащить ценный сладкий продукт для крох, домой, на благо семьи! Да только это не его "стезя..." Алик был не подвержен этой опасной поголовной заразе, ему вполне хватало одной зарплаты, а душевная его великая чистота, между тем, строила и укрепляла видимый только ему ХРАМ НАСТОЯЩЕГО СЧАСТЬЯ...
Однажды, совсем вдруг, я увидел нашего Алика не на работе, а вдали от родной базы, в самом центре города, где раньше мерзко промышлял Тимофей... Я пересекал, ничего не подозревая, комсомольский перекрёсток, и совсем нечаянно почти наткнулся на него! Алик был в своём амплуа... На нём была, как всегда, серая изношенная роба, вылинявшая, перетёртая фуфайчонка, стоптанные рабочие тапочки-вездеходы, - вдобавок к костюму, - зачуханный, сиротливый, залатанный велосипед! И это в центре большого города... А вокруг руля - наспех замотанные, две большие бомжовские сумки с разным барахлом и ёмкостью пресной воды, - без которой он никогда, никуда не выезжал, - он очень любил просто воду, воду и свежий хлеб...
И если другие грузали обедали мясом, щами, колбасой и маслом, запивая всё это пивом или водкой, то Алик обедал всегда одинаково: фляжка чистой воды, или холодного чая, плюс полбуханки белого, качественного хлеба - и всё.
За двадцать лет совместного труда я ни разу не видел его по праздничному одетым в хороший, красивый костюм. Он навеки осел в моей памяти самым добрым и комичным, добропорядочным грузчиком в стоптанных тапочках и оборванной бабами, выцветшей на вагонах фуфайке, плюс с ушанкой на седой голове!
Его добрые, безобидные, всегда юморные выпады, его, тёплые, не из этого мира глаза, отложились, осели, как вечный чудный осадок, в моём благодарном ему сердце поэта, в моей духовной сущности. Я теперь часто тихо грущу в ночной тишине, когда думаю, что больше их не увижу...
Он никогда не гнался за модой, для него не имело никакого значения, во что он одет, он жил лишь глубоко духовной жизнью, а сами люди никогда не были для него поучительным примером, потому что он был на порядок выше и лучше их. Чище их. Он часто своим назойливым "воспитателям" без гонора говорил: "А мне этого не надо...", когда они ему советовали, как поступить... У него были, присутствовали свои собственные жизненные ценности и позиции, которых он не хотел и не мог поменять даже под автоматом! То, что так много значило для других людей, ничего не значило для него. "А мне этого не надо...", - часто я слышал из его убеждённых уст, и это его линия жизни. Он серьёзно и глубоко в себя всматривался и вслушивался. Он нашёл сам в себе те истинно сладкие духовные устремления и желания мудрого человека, которые за целую жизнь не нашли в себе люди другие, потому что никогда по-настоящему Истину не искали, - не хотели и не умели искать в себе то, без чего нет смысла и жить, - свою душу, свою отраду!
Алик, не подражая никогда и никому, - источал людям свет. Его странное до непонимания существо любили, к нему с радостью шли, его часто звали, пусть даже он гол и нищ, пусть даже ходит в старой робе, - велик он сам, велик его дух верующего в Добро человека! Таким он во мне и остался, и я сам стал вдвое чище и лучше, встретившись в заблудившемся людском мире с этой небесной душой.