От Иерусалима по шоссе на Тель-Авив до Мэвасерет-Цион, там поворот налево.
И запрыгали с горки под горку, из-под горки на горку. Покатились по зеленым склонам.
Место красивое. Но что душевным до этого? В окна не смотрят. А двор для прогулок - колодец с высокими стенами, не видят даже плоского неба, вверх не смотрят.
Одна команда из трёх человек сдаёт меня. Многочисленная - принимает.
В первой комнате молодая за столом. Сжимает ладошку ладошкой, протягивает их в мою сторону и вся устремляется ко мне с улыбкой:
- Вы прибыли...
- Я не прибыл, - сожалею, что обрываю её, - первое и последнее моё вам слово - шалом.
- Он отказывается, - начинает она жаловаться кому-то из моей свиты.
А меня проводят дальше, в комнату, верхняя её часть из прозрачного пла-стика - наблюдательный пункт, просматривается налево и направо просто-рный коридор с входами в комнаты, а напротив - зала со столами и приде-ланными к ним стульями.
Мне предлагают сесть на стул, по его виду ясно, для кого предназначен-ный. Захотелось его опробовать, потому что интересно, но сидеть, полулёжа, неудобно.
Добродушная толстушка с ручкой в руке готова записывать, но я её оби-жаю:
- Единственное, что я вам скажу - шалом.
Она огорчённая встала, а её место быстренько захватил молодой хват в тюбетейке, заговорил:
- Я медбрат. Ваше имя, фамилия?
Я молчал.
- Может, хотите проверить давление, пульс? - спросил с восточной хитре-цой.
Мне стало неприятно, почувствовалось, что приближаемся к укольчику. Но совладал с собой и заявил всем и никому:
- Я не участвую в ваших делах!
Почти вплотную ко мне встал толстопузый, наверное, надзиратель, тихо сказал:
- Вы находитесь в закрытом отделении. Надо вынуть всё из карманов.
В карманах было только то, что оставили после обыска в тюрьме.
Встал и сказал:
- Вынимайте.
Он вынимал из карманов, клал на стол, проводил руками по брючинам с двух сторон, шарил по спине. Вынутое из карманов сложил в пакет. После обыска сказал:
- Ремень надо снять.
Жаль, забыл сказать, чтобы он сам снял его.
Надзиратель скатал ремень в кружок, заклеил клейкой лентой и надписал.
Ему сказали показать мне, где спят, где едят, где туалет.
- А зачем? - удивился я.
Только сейчас понял, что меня оставляют бессрочно. Остальные догада-лись, что я не знал, что спланировали со мной. Мне казалось, проверка может быть однодневной. Приятный самообман сменился ощущением беспомощности. Наверное, похожим образом обманывались привозимые в лагеря, где дымили трубы.
- А впрочем, мне надо в туалет! - обрадовался я, что уколами ещё не пахло, и вдруг, как сумасшедший, закричал: - Ой! - закричал уже совсем о другом, и пояснил всем: - Мне надо сообщить домашним, где я нахожусь.
- Вы позвоните по нашему телефону, - поспешила предложить добродуш-ная толстушка, написала его номер на бумажке, написала ещё другой номер и пояснила, - а это общественный, он в коридоре.
Я набрал домашний номер и закричал в трубку, а я кричу при любом телефонном разговоре, по-другому не умею, и Любимая всегда сердится, но на этот раз закричал тихо и равнодушно, чтобы не пугать:
- Я в сумасшедшем доме!
Потом успокаивал, но не долго, ведь телефон не мой, надо быть экономным.
Теперь я был готов начать новую жизнь с туалета.
Надзиратель вывел меня из наблюдательного пункта. Он показал, где мы спим, где мы едим, где мы писаем. Дверь я не закрыл по тюремной привычке, чтобы вертухай мог видеть. А когда повернулся, увидел надзирателя, который наблюдал за мной. Воду я не забыл спустить. И был доволен, что это хорошо говорило обо мне.
Прямо из туалета я вышел в новую жизнь.
Меня принимали хорошо - меня не видели.
Душевные, в отличие от недушевных, заняты только собой. Прогуливаются по просторному коридору из конца в конец, отдыхают в дворике, греются на солнышке, с аппетитом кушают.
В той кэгэбэшне, незадолго перед отъездом, меня "замели" на много часов. Любимая позвонила американскому корреспонденту, что меня нет уже шесть часов. В это время со мной "беседовали" за столом. Входит ещё один их человек и стыдит меня: "Михаил Шимонович, только что Голос Америки передал, что вот уже шесть часов, как вы исчезли". Наклонил голову вбок и взгляд полный иронии уставил выше меня. Я упёр локоть в стол, щекой лёг на кулак, опустил глаза. Профессионалы знают, как стыдить культурного человека, а культурный человек знает о системе Станиславского.
Если сегодня Любимая позвонит американскому корреспонденту, то после первой фразы, что мужа забрали в психушку, ей ответят, что ошиблась адресом.
Мой звонок домой дал результат - немедленно приехал сын со своим товарищем, нас заперли в комнате для встреч. Сын привёз тфилин и талит, волновался за мои молитвы.
Рассказал ему, что в тюрьме был интересный человек Биньямин, на суде стоит спиной к судье, молчит, протокол не берёт, у него взял тфилин и талит.
Рассказал, что вчера вечером был миньян в синагоге. Сын спросил: а как с миньяном здесь? Очень хотелось, но я собрал все силы, дождался сына - вот тогда-то уж мы насмеялись. Сквозь слёзы рассказал ещё смешное, увиденное здесь. Но вдруг осёкся - о душевных или хорошо, или никак. Пусть поздно - но исправился.
Ещё сын привёз большую сумку вещей и чёрный хлеб ручной работы. Ве-щами, в которых мне будет тепло в психушке, он обидел меня, но я их принял, чтобы не обидеть его за смирение, что меня загнали сюда. А от хлеба отказался и объяснил, что одну еду я уже пропустил и отказ от еды - это единственный протест, что меня загнали сюда. Сказал без умысла, а получилось с умыслом. Сын долго не уходил.
Потом я читал Псалмы в тихом месте, в конце коридора, недалеко от запираемой двери - она притягивала к себе.
Никогда не читал в один день так много.
Закрытое отделение долго отходило ко сну. В столовой за столом было удобно писать. Кое-кто ещё слонялся, но мне не мешали. Работал телевизор, но зрителей, кроме моей спины, не было. Когда пригасили свет, даже стало уютно. Потом стало поздно. Появился ночной дежурный. Попросил у него матрас и одеяло. Он предложил мне кровать в безлюдной комнате. Сказал ему, что это не мой дом и лягу в коридоре. Он посочувствовал, что очень меня понимает, и выдал матрас и одеяло. Увидел, что ложусь во всём, в чём стоял, предложил пижаму. Я отказался.
Спалось хорошо. Утром поверх одеяла обнаружил пижаму и свитер. Встал, когда ещё не ходили из угла в угол. Молился в углу. Когда кончил молитву, прежде чем сделать три шага назад, предварительно оглянулся и увидел мой "миньян" - нескольких душевных, о которых или хорошо, или никак.
Появился толстопузый надзиратель, прикатили тележку с едой, начался завтрак.
Спросил толстопузого:
- Я могу получить мой пояс?
- Зачем? - сказал он равнодушно.
- Брюки сползают, - продемонстрировал приспущенные брюки, которые без пояса не держались, даже не знал, что у меня такие водятся, что по случаю было кстати.
- Почему? - сказал он равнодушно.
- Я не ем, - и показал: втянул в себя живот, оттянул брюки и всунул кулак.
- Будем кормить принудительно, - равнодушно заключил толстопузый.
Довольный скромной демонстрацией, пошёл на своё любимое место, к двери на выход. Читал псалмы.
Вошёл незнакомец, проходя возле меня, на ходу спросил: "Вы Бабель?" - "Да", - только успел ответить и чуть приподняться, а он махнул рукой и, удаляясь, сказал: "Сидите, сидите". Приподняться - это не больше как привычка культурного человека: нельзя, чтобы кто-то сидел, а кто-то стоял, когда разговаривают.
Вновь открылась дверь, и меня пригласили в комнату для встреч. Визит двух соседей из района, где проживаю. Принесли что-то из тёплой одежды, заботятся, чтобы мне было тепло в психушке. Я им это не высказал, но одежду не принял. Если от всех принимать, шкафа не хватит.
После визита вернулся к псалмам. Было время дневной еды. Один душев-ный поставил на стул рядом со мной полную тарелку еды. Для него такое действие было бы победой разума над тьмою, но это был луч тьмы надзирателя в светлом душевном царстве. Мне пришлось удалиться от тарелки. Через некоторое время он же принёс в ладонях куски картошки в соусе, я поблагодарил, и он унёс приношение. Я чуть не заплакал, когда смотрел на добрые руки, державшие для меня тёплую картошку. Никогда не забуду!
Когда у меня появилась телефонная карточка, данная сыном, хотел сооб-щить своим номера телефонов, по которым можно дозвониться в психушку. Постучал в пластик наблюдательного пункта, открылось окошко, попросил номера телефонов, дежурная написала номер общественного телефона. Я попросил другие номера, она сказала "не положено" и закрыла окошко. Один душевный стоял рядом, слушал и даёт мне список с именами начальницы заведения, докторов, их телефонами и говорит: "Знал, что нужно будет тебе, вот и приготовил". А что на это я, идиот? Говорю "спасибо". Всю жизнь буду помнить!
Обед кончился, тарелка с едой стояла на стуле. Я читал псалмы. Дверь от-крылась, и незнакомка объявила, что за мной приехала полиция.
В наблюдательном пункте вернули отобранное у меня, и с большой сумкой я пошёл на выход. За дверью стояли знакомые полицейские, которые сутки назад привезли меня сюда, и группа персонала, которая только что вернулась с обеда. Сытые, в тёплых по-зимнему одеждах, прохладный лес, чистый воздух, румянец на щеках, настроение приподнятое. Полицейские шутили ни о чём со знакомым им персоналом. Проводы получались тёплые. Персонал не спешил. Мне они не знакомы. Хотелось увидеть заведующую. "Это вы заведующая?" - спросил одну не молодую женщину. Не угадал и спросил другую и угадал. Увидел. Теперь надо было оправдать свой интерес, и спросил громко:
- Так я могу ехать?
За один такой вопрос надо было оставить до полного излечения.
Она улыбалась себе и, не прекращая ковыряться палочкой в зубах, посоветовала:
- Я вам советую отвечать на вопросы в суде.
И возразил я тоже громко:
- Против меня ведётся суд кэгэбэ, его я не признаю.
Всем моим слушателям эти слова не в новость: персонал состоял из "рус-ских" и русских, которые не меньше меня знают о том и этом кэгэбэ, а поли-цейские больше меня знают об этом кэгэбэ и валяют дурака со мной.
Начальник рейса громко засмеялся:
- Мы не кэгэбэ, а только исполнители.
- Все тут кэгэбэ, - смеялся и я, - я тоже помогаю кэгэбэ - плачу налоги.
Из конторской комнаты вышел ещё один "русский" или русский, показы-вал полицейским какие-то бумаги, говорил о моём несоучастии. Полицейские слушали молча, снисходительно улыбаясь. Он ретировался.
Ведь знает, кто здесь командует парадом, а выпендривается. Вылечат.
Решения принимаются не в этом тихом лесочке.
И не в суде.
Полицейские пошли к машине, а я за ними.
Говорю начальнику:
- Эта женщина работала на кэгэбэ и там. А кто из них не работал на кэгэбэ - знают, что надо работать.
- Ты слышишь, что он говорит? - обращается начальник к водителю и весело смеётся, - она работала на кэгэбэ там!
И мы покатили.
Подпортил малость начальник, которого попросил сообщить Любимой, что из психушки меня переводят. Через окошко, разделявшей нас спинки кабины, ответил кивком головы, мол, успеешь.