О приближении лагеря Рамон со спутниками узнали загодя. Раскинувшиеся в низине дельты реки шатры с реющими по ветру штандартами были издалека видны с окрестных холмов. По мере того, как они приближались, становился слышен многоголосый гомон, лай собак, конское ржание.
-А где часовые? - изумился Хлодий, когда они подъехали к одним из распахнутых настежь ворот в не слишком тщательно сооруженном частоколе.
-Какие часовые? - хмыкнул Рихмер. - Мы в своей стране. На западе все будет по-другому. А пока ждем, когда все подтянутся, да в пути... сущий бордель на марше.
Словно в подтверждение его слов за ближайшим полотнищем раздалась площадная брань. Из палатки вылетела рыдающая простоволосая девка, бросилась прочь.
Бертовин проводил ее взглядом.
-Госпожи здесь нет, мигом бы порядок навела.
-Только ее тут и не хватает, - проворчал Рамон. - Ладно, бери сына, идите за герольдом маркиза, пусть покажет, где становиться. А мы пока здесь подождем.
Искать герольда долго не пришлось - его шатер стоял недалеко от стяга возглавляющего войска маркиза, младшего сына герцога Авгульфа и его наместника на этих землях - до тех пор, пока старший сын сопровождал отца в походах. Герольд в цветах герцога показал Бертовину площадку, отведенную для Рамона и его копья, дождался, пока оруженосец сходит за господином, поклонился:
-Маркиз хочет видеть вас у себя. В любое время, когда вы сочтете нужным.
-Хорошо. - Кивнул Рамон. - Тогда передай, что я сейчас.
Он обернулся к своим людям:
-Устраивайтесь тут. Хлодий, меня не дожидайся. Когда вернусь - не знаю.
Он огляделся, приметил штандарт маркиза и направился к нему, стараясь не потерять стяг из виду. Вскоре показался и шатер из крашеной в цвета герба - золото и чернь1 - ткани. При появлении Рамона стоящий у полога латник поклонился:
-Вас ждут.
Рыцарь кивнул, шагнул за полотнище. Отвесил строго предписанный этикетом поклон.
- С каких это пор ты начал мне кланяться? - поинтересовался маркиз.
Рамон выпрямился, поднял взгляд на смеющееся лицо, улыбнулся в ответ:
- Да кто тебя знает: за два года мог и вспомнить, что я как-никак твой вассал.
-Во первых, моего отца. Я хоть и его наместник на этих землях, но все же не он. А во-вторых, брось эти церемонии. Здравствуй. Я скучал по тебе.
-Здравствуй, Дагоберт.
Молодые люди обнялись.
-Садись, - продолжал маркиз. - Погоди, сейчас распоряжусь, чтобы принесли вина и больше никого не пускали. Рассказывай.
Рамон принял кубок у слуги, пожал плечами:
-Да не о чем рассказывать. Приехал. Отобрал у матушки дела. Никого не видел, ни о ком не слышал. Потом письмо пришло от герцога. Собрался и поехал.
-Я думал, ты найдешь повод отказаться.
-От выполнения приказа сюзерена? - изумился Рамон. - С чего бы.
-Ну как... Я бы отказался от дороги в один конец.
-Ну да, лучше сгнить в стенах замка. Фамильный склеп, безутешные родичи, которые не проронят и слезинки. Убитая горем мать, которая после смерти сыновей немедленно спровадит невесток в монастырь, как уже проделала это со снохами, как-то умудрилась, несмотря на то, что была замужем за младшим сыном. Пусть без меня развлекаются. Не над моим телом. - Он поморщился, потом через силу улыбнулся: - Ладно, все это неинтересно. Ты ведь только что с запада. Как там?
-Не поверишь: тихо. В городе тихо. Бывший правитель быстро сообразил, что лучше быть советником, чем покойником и как-то умудрился приструнить своих. За стенами пошаливают, как без этого. Ничего, доплывем, мигом присмиреют.
Рамон скептически хмыкнул: не слишком-то ему верилось в присмиревших язычников.
-Нет, вру. - Фыркнул Дагоберт. - И не притворяйся, будто не понимаешь, чем он тебе обязан.
Рамон пожал плечами:
-Можно подумать, у меня был выбор.
Город стоял в устье реки. На северном берегу - крепость, на южном - высокая башня. Еще одна башня высилась на маленьком островке посреди медленно текущей к морю мутной воды. Город осаждали уже два года. Оставить его позади и двигаться дальше было сущим самоубийством - ведь Аген закрывал единственный пусть от моря вглубь континента. Реку перегораживали толстые цепи, натянутые между башнями. Как оставить за спиной хорошо вооруженную крепость, которая не пропустит ни одного корабля?
Дел у оруженосца герцога почти не было. Так - подай, принеси... Полгода, пока шли непрерывные бои за западную башню Авгульф не вмешивался в сражение, предпочитая, как и полагается полководцу, руководить издалека. Наконец башня пала, герцог собрался штурмовать остров с кораблей. Рамон обрадовался было - но и в это раз сражение обошлось без него и господина - ведь трудно назвать боем сидение в каюте над картой.
Он думал, что после падения башни войско двинется вглубь страны - оказалось, что ошибался. Герцог не хотел возвращать с таким трудом отвоеванный проход по реке язычникам. Мало-помалу его армия занимала северный берег - но снова и снова и снова оруженосцу оставалось лишь наблюдать за боем издалека. Ничего не изменилось и когда войска герцога переправились через реку, полностью отрезав Аген от остального мира.
Если бы не брат, Рамон бы свихнулся от скуки. Авдерик заглядывал по вечерам на часок, вытаскивал (с разрешения господина, конечно), парня в свой шатер, рассказывал об очередном штурме, который Рамон видел только издали. Рыцари, правда, сами тоже не карабкались по штурмовым лестницам, на то есть пехота из простолюдинов. Но от брата можно было услышать хотя бы интересную байку. Можно было и поболтать с Бертовином, вспомнить дом.
В тот вечер Рамон, с разрешения господина вернулся поздно. Полстакана вина не хватило для того, чтобы опьянеть, но в сон непривычного к выпивке парня клонило изрядно. Вопреки обычному, он завалился в постель одетым: возиться в темноте с завязками и шнурками было слишком муторно, а зажигать огонь и будить герцога Рамону не хотелось.
Казалось, он сомкнул веки лишь на миг, когда вокруг разверзся ад. Крики, звук рогов, лязг железа о железо, Рамон вскочил, спросонья налетел на господина, опомнился, схватился за доспех. Успел подать герцогу гамбезон2 и кольчугу, помог надеть шлем. Сам влезть в броню не успел - успел лишь подхватить меч и вылететь из шатра вслед за господином.
В кромешной тьме были видны лишь мечущиеся силуэты: пешие, конные, где свои, где язычники - не разобрать. Герцог выкрикивал какие-то приказы, вокруг появились воины - большинство лиц казалось смутно знакомыми. Потом на них откуда-то вылетели всадники.
Позже, как ни старался Рамон, он так и не мог вспомнить, что делал в ту ночь. Помнил только крики, и обжигающее железо чужого клинка, помнил, как воинов вокруг становилось все меньше, как упал господин. Помнил сжимающий нутро страх и желание исчезнуть - куда угодно, только подальше отсюда. Но бежать было некуда, да и немыслимо было бросить герцога... Рамон не знал, жив тот или нет, но невозможно, никак невозможно было оставить врагам даже мертвое тело. Бежать было некуда, и оставался лишь тяжелеющий с каждым ударом меч. Потом он понял, что остался один и что, кажется, станет первым мужчиной в их роду за последние пять поколений, который погиб, не дожив до двадцати одного.
А потом все кончилось. Налетевшая откуда-то с другого края лагеря волна успевших оседлать коней латников смела врагов, погнала их назад, оставив растерянного мальчишку среди тел.
Этой ночью пять сотен язычников попытались прорваться в осажденный город. Они успели разнести частокол, пронеслись по спящему лагерю убивая всех на пути. И сложили головы - все до единого.
Днем, когда Рамон, все еще оглушенный, сидел у постели бесчувственного господина, в шатер зашел Бертовин. Поклонился стражникам, попросил отпустить оруженосца. Рамон откинул полог, шагнул на свет. Вокруг не осталось и следа ночного побоища - за полдня тела стаскали в ров, не забыв обобрать мертвых.
-Что случилось? - спросил Рамон.
-Пойдем. - Бертовин вгляделся в лицо парня. - Как ты?
Рамон пожал плечами, поморщился от боли. Он не знал, "как". Болел раненый бок: лекарь сказал, что парню очень повезло, еще бы чуть-чуть - и кишки наружу, а так - заживет. Саднил здоровенный синяк на плече, ныла сломанная рука, затянутая в лубок. Но хуже всего было затопившее душу вязкое безразличие. Как будто все чувства остались в прошлой ночи, наполненной смертью.
-Что случилось? - повторил Рамон.
-Пойдем.
Он зашел вслед за Бертовином в шатер и замер, не понимая. Вгляделся в том, что лежало на ложе, перевел взор на воина.
-Подожди. Неправда. Ведь еще рано.
Бертовин молча покачал головой.
-Подожди... Какое сегодня число?
В их роду не было принято отмечать дни рождения.
-Позавчера. - Медленно проговорил Бертовин. - Позавчера ему исполнился двадцать один год.
Рамон мотнул головой, отгоняя воспоминания.
- Я делал то, что должен. Не более. И не менее.
-Ну-ну. С каких это пор ты научился прикидываться скромником?
-Да не прикидываюсь я, оно все само получается!
Дагоберт опер подбородок о скрещенные пальцы:
-Хотел бы я, чтобы и у меня "сама собой" в пятнадцать лет появилась рыцарская цепь и спасенная прекрасная дева.
-Какая прекрасная дева? - опешил Рамон.
-А Лия - мальчик?
-Сдурел? Она ж дитя совсем!
Маркиз расхохотался:
-Очнись, это дитятко вошло в брачный возраст еще до того, как ты уехал!
-Погоди. Ей сейчас должно быть... и в самом деле, чуть больше пятнадцати. - Рамон покачал головой. - Любопытно будет посмотреть. Она обещала вырасти красавицей.
-Она и выросла красавицей. Толку-то? Племянница бывшего правителя города: свои считают эту семью предателями, наши - не доверяют. Разве что ты не дашь в девках помереть.
-Отвяжись. Хватит с меня одной женитьбы.
-Так для этого дела жениться необязательно - ухмыльнулся Дагобер. - Или ты еще и праведником решил заделаться?
-Да иди ты...
-Замечательно. Значит, вечером составишь мне компанию: кроме девок в этой глуши развлечений никаких. Если хочешь, можешь кого-то из своих парней взять: веселее будет. Или этого блаженного, Эдгара.
-Его-то каким ветром принесло?
-Так папенька мой жениться надумал. На дочери короля Белона. Приведет в дом маменьку помладше меня.
-А Эдгар здесь каким боком?
-А он ее истинной вере перед свадьбой обучать будет. Церковный синклит потребовал: дадут разрешение на женитьбу, только если невеста примет истинную веру и душой и разумом. Совсем свихнулись: учить женщину богословию. В подробности я не вдавался, если интересно, спросишь у этого малахольного.
-Угу. - рассеянно ответил Рамон. Признаться, до женитьбы сюзерена ему не было никакого дела. А вот повидать Эдгара...
- Ладно - Дагобер поднялся. - Вижу, ты с дороги и собеседник неважный. Вечером приходи.
-Непременно. - Хмыкнул Рамон.
Палатка Эдгара стояла неподалеку, на выделенном для свиты маркиза месте. Рамон, на правах давнего знакомого не стал окликать снаружи а просто вошел. Шатер оказался пустым.
Рамон увидел расстеленный на земле рядом с небольшим сундуком плащ, хмыкнул - парень, похоже, так и продолжает жить в аскезе. Окинул взглядом складной стул и такой, же, походный стол, с лежащим на нем раскрытым молитвенником. Эдгар как всегда витает где-то в облаках, совершенно не задумываясь о том, что книга, даже в простой кожаной обложке стоит полдюжины овец, а по лагерю болтается толпа народа, включающая приблудных бродяг и гулящих девок. Сперва стащат, потом поймут, что поблизости не продать том в серебряном окладе, инкрустированном рубинами.
Молитвенник этот Рамон подарил Эдгару два года назад, когда тот приехал на каникулы. Матушка, помнится, когда узнала, устроила скандал: вещь, принадлежавшая отцу и старшему брату, по ее мнению, не должны была достаться "этому". Эдгара она откровенно недолюбливала - впрочем, не у всякой женщины хватит сил постоянно терпеть в доме живое свидетельство неверности мужа, даже если в подобных вещах у нее нет права голоса. Но надо отдать ей должное: грамоте Эдгара учили наравне с другими детьми, а когда наставник заметил, что парень способен к наукам, его тут же отправили в столичную школу. Там быстро приметили "остропонятливого" ученика, и дальше путь был предначертан: университет, сан - без него карьеру ученого не сделать - степень. Или, как вышло у Эдгара - ученая степень и лишь потом принятие сана. Рамон искренне не понимал, ради чего нужно отрекаться от жизни. Эдгар пытался объяснить, что только после пострига и начнется настоящая жизнь ,полная любви и служения, но так и не преуспел, в конце концов обозвав Рамона "упертым язычником". Тот фыркнул, сообщил, что упертому фанатику все кругом кажутся язычниками и что если бы господь и в самом деле хотел бы, чтобы его дети отреклись от всех плотских радостей, то он создал бы их бесполыми и не имеющими рта... ну и прочих органов, которые очищают тело от того, что остается в нем после любого чревоугодия. И, да, мозгов бы он их тоже лишил, ибо всякий грех прежде всего порождение сладострастного разума. Эдгар начал было возмущаться, но увидев, что "упертый язычник" откровенно хохочет, рассмеялся вместе с ним. Больше они эту тему не трогали.
Когда Рамон дарил молитвенник, он не стал рассказывать о том, что в последний раз держал его в руках в пятнадцать лет. В ночь, перед посвящением.
Господин выздоравливал на удивление быстро. Лекари в один голос твердили, что когда он начал садиться, любой другой еще лежал бы пластом. В день, когда он впервые смог сделать несколько шагов без посторонней помощи, герцог позвал оруженосца для разговора с глазу на глаз. И приказал готовиться к посвящению.
Поначалу, Рамон даже не понял, о чем речь. Все дни после гибели брата он ходил словно оглушенный. Бертовин занимался похоронами, потом искал людей, способных заменить трех погибших пехотинцев из его копья среди тех, кто остался без господина и не знал, куда теперь податься; потом натаскивал новичков. Герцог болел. И до оруженосца снова никому не было дело. Но если раньше Рамон не знал, куда себя деть, что теперь он часами просиживал в шатре, глядя в одну точку и изо всех сил пытаясь не вспоминать крики в кажущейся бесконечной ночи, запах свежеразделанного мяса, и лицо брата - точнее, то что от него осталось после лошадиных копыт.
Когда до него, наконец, дошло, что именно приказывает господин, Рамон просто опешил. Конечно, он знал, что когда-нибудь настанет великий день... но не так же скоро! Почему-то сейчас посвящение казалось совсем неуместным и вместо радости пришло лишь недоумение.
-Шпоры и цепь3 с меня - продолжал меж тем герцог. - Копье Авдерика цело?
-Да. господин.
-Меч, щит, доспех и конь у тебя есть, редкость по нынешним временам. Сегодня герольд объявит, через три дня проведем посвящение. Примешь под командование людей брата - все лучше, чем наемников искать.
Рамон кивнул.
-Ты не рад?
Юноша честно попытался найти в душе хоть малую толику радости. Не получилось.
-Не знаю. Кажется, я недостоин такой чести, господин.
-Мне решать, достоин ты или нет, - отрезал Авгульф. - Ступай.
В тот же день, по приказу герцога Рамон перебрался в шатер брата - ведь своего у него пока не было, оруженосец делил шатер с господином. Бертовин, узнав о грядущем посвящении обрадовался, начал было поздравлять, но увидев безучастное лицо воспитанника, быстро смолк.
Три дня строгого поста прошли как в тумане. Вечером накануне посвящения оруженосца обрядили в белоснежное сюрко4 (и где только Бертовин его раздобыл), и отвели в церковь. Рамон подошел к алтарю, преклонил колени, держа в руках молитвенник. За спиной тяжело стукнула дверь и юноша остался один.
Церковь возводили на скорую руку из дерева, росшего здесь в изобилии. Но спешка дала о себе знать: в стенах не стали прорезать окна, тем более ставить витражи и, несмотря на то, что на улице было еще светло, внутри стояла тьма, рассеиваемая лишь пламенем стоящих у алтаря свечей. В неровном свете еще не до конца расписанные фрески на стенах были почти не видны, и фигуры святых то появлялись из тьмы, то снова прятались во мраке, а выражения их лиц, казалось, меняются, словно у живых.
Согласно канону, оруженосец должен был провести ночь перед посвящением в неустанной молитве и размышлениях о чести и доблести. Рамон попытался было прочесть молитву, но память наотрез отказывалась подсказать, казалось бы, накрепко затверженные, повторяемые каждый день строки. Юноша раскрыл молитвенник, перелистал страницы. Канон требовал покаяния, и Рамон послушно начал:
- Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною...
Голос гулко отдавался в пустой церкви, возвращался эхом от стен.
-Тебе, единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость Твою. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие...
Сколько раз он повторял эту молитву, а сегодня впервые затверженные когда-то слова обрели смысл, и смысл этот никак не хотел ложиться на душу. И дело было не в радости и веселии, которые никак не хотели возвращаться. Просто... просто все было неправильно.
-Господи, - прошептал Рамон. - Господи, скажи: за что? Ты говорил: единожды согреши и будет проклят род твой до девятого колена и падут грехи отцов на детей безвинных. Но может ли быть так, что ведьма, порождение нечистого, исполнила волю твою?
Голос срывался, но слез не было. Святые, казалось, сходили со стен, окружали, осуждающе качали суровыми ликами.
-А если то не воля твоя, господи, то почему ты допускаешь это? Почему брат мой заплатил за грех предка, как и мой отец, и отец моего отца, и.. и как в свой черед заплачу я. Если ты благ и человеколюбец - тогда зачем все это? А если жизнь земная ничто по сравнению с жизнью вечной - то зачем ты дал нам ее?
Серая пустота, которая заполняла мир с той памятной ночи исчезла
-Господи, прости меня, - сказал Рамон. - Я не могу молиться: слова без души пусты. Прости.
-И медленным речитативом затянул совсем другое: песню, что они с Авдериком вскладчину купили в порту перед отплытием в эти земли. Ее пел оборванный менестрель и, боясь забыть, они заплатили певцу за то, чтобы тот продиктовал им строку за строкой.
первые строфы тоже ускользали из памяти, но сейчас это было неважно. ничего не было важно, кроме мерного речитатива:
- Так скачи же все дальше, все ближе к безбрежной тьме, так скачи вместе с ветром, не спрашивай ни о чем. Я немного могу тебе дать - как раньше, так и теперь, - но пускай бескрайнее небо станет твоим щитом. Или лучше ключом, - если сможешь увидеть свет, нисходящий поток средь низких бедовых туч. И причем тут я, - я молюсь, говорю, поверь, - он не слепит, не жжет ладоней - тот самый луч, и не бойся, и кто там ждет на той стороне, лишь тебе известно, - но я за тебя молюсь.
Я боюсь, что тебе одиноко там, в темноте, но какая разница, к черту, - чего боюсь?5
А потом кончились и слова и молитвы, осталась лишь тьма и суровые лики святых вокруг.
Наутро, Рамон, словно в полусне принял цепь и шпоры, выдержал ритуальную пощечину, снес копьем соломенное чучело и честно высидел пир в честь нового рыцаря. Когда, наконец, все начали расходиться, вернулся в шатер брата, упал ничком на ложе. Поднял голову, услышав шаги.
Бертовин опустился на одно колено, склонил голову:
-Господин.
-Я не смогу, - прошептал Рамон. - Вы все хотите, чтобы я занял его место, но я - не он.
-Знаю. - Бертовин заглянул воспитаннику в глаза. - Ты - Рамон, а не Авдерик, и ты не обязан быть таким, каким был он. Но ты остаешься моим господином если, конечно, не прогонишь прочь. Примешь ли ты мою службу - и мою помощь?
Рамон кивнул, судорожно вздохнул и, наконец, заплакал.