Бах И.С. : другие произведения.

Метампсихоз или невероятные события в Киеве

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Невероятные события, произошедшие в Киеве

Бах И.С.
  
  

Метампсихоз

  

Часть 1

  
  

Allegro con brio

  
  
1
  
   Время происхождения этой истории - настоящее. Какой бы год это ни был,- это все одно произошло в настоящем...
   И случись же такая ночка, что всему и всем в городе Киеве привиделся доподлинно один сон. А сны, однако же, не могут быть бесконечны, и скоро небо уже вздрогнуло в приступах рассвета...
  
  
   Владимир батькович Голубец проснулся по своему обыкновению без одной минуты в полдень. Солнце уже начало яриться и лезло под одеяла граждан, превращая всякую кровать в пекло. Лежать более было невмоготу; тело просило нележного выпрямления.
  - Дусик! - позвал жену Владимир Семенович, - подай кофию, котик!
   Дверь спальной настороженно как-то приоткрылась:
  - Допился, молодец! Кровную половину мы уже Дусей называем. У-у, стервец...- женщина зашла в комнату, распахнула окна и, поставив руки в боки, продолжила с куда как крепким натиском,
  - Давай-ка, вскидывайся уже! Нечего тут барина мне строить.
  - Дуся! - даже подпрыгнул в кровати Голубец. - Это ты ли? Что с твоим голосом? Зачем ты меня пугаешь...
  - Это не я, друзья твои, видать, вчерась тебя хорошенько напужали (она чихнула)... правда... водкой. Напузырился, сукин кот. Вставай, говорят!
   Узнать собственной жены Владимиру Семенычу никак не получалось, хотя он даже и не пил. Фигура, голос, повадки - все было не то! Это... эта была не его жена, и быть его женой - быть не могла!
  - Женщина, где вы взялись? Где Дуся?
  - Срам господен! Поди умойся, может протверезеешь...
  - Выйдите, пожалуйста, мне надо одеться.
  - Тьфу, собака какой!
  Выругавшись, женщина все же убралась.
   Владимир Семеныч механически потянулся за носками, которым всегда определял место поверх остальной одежи, потому как носки он водружал прежде всего. Рука его, однако, ухватилась только за воздух; на привычном ему месте не находилося одежного табурета.
  - Да я точно разве выпивал?.. Постой-ка... а это еще что за номера? - он оглядел себя. - Пижама откуда-то...
   Как бы выгоняя такую задачу из головы, он почесал затылок и снова был удивлен, но теперь уже с приятцей.
  - Не может этого быть! Дуся! Дуся! Ты не знаешь, куда подевалась моя эротичная лысина?
  Когда восторг в нем прошел, он заметил также, что за ночь потерял свой вздутый от труда зубов живот; на груди ж у него красовалась прядь густых рыжих волос.
   Вдруг ему услышался женский крик, походивший на нечто такое как "ойк!". Владимир Семеныч бегом выместился из спальной и заметался по комнатам в поисках кричавшей. Та, которую он называл Дусею и которая его Дусей не была да и не могла быть, обморочно распластавшись, лежала на полу в прихожей перед зеркалом. Он начал было суетиться над ней, то пытаясь ее приподнять, то слушая сердце попеременно, но краем зрения выхватил себя в зеркале и обмер. Рожа, нелепо моргавшая и запыхавшаяся точно и сам он, была лицом совершенно неизвестного ему человека. Какие бы гримасы он не производил, зеркало все это повторяло как А=А. Закончив сопоставления себя - воображаемого с собою - представшим, Владимир Семеныч не на шутку задумался и в полной прострации повелся ходить по вовсе неизвестной ему квартире. Факты показывали, что с ним приключился каверзный случай, или что он спит, или помешался.
   Проверяя мысль о собственном теперешнем сне, Владимир Семенович вынул из кухонной занавеси предлинную иглу, которая запросто могла сойти за вид ножа, и, не подумав и мига, засадил ее себе в мягкие ткани ниже спины. Сперва боли он не разобрал. Однако менее минуты погодя, боль прожгла его невыносимо, он даже заплакал и закричал очень большое и рывкопротяжное "А-А-А". Это был не сон, а уж если и сон, то чрезвычайно крепкий и безразличный ко всему.
   Собственное положение Владимир Семеныч никак не поспособился оценить, а только одел чужой костюм, понапихивал в карманы пиджака и брюк всяких багателей и что нашел - денег. Малость повозившись с дверным замком, он было вот-вот уже вышел из квартиры... но очутился почему-то в трамвае тридцать первого маршрута.
  
  
2
  
   Лица людей, что ехали в трамвае были выписаны сухим, затхлым страхом. Некоторые пассажиры обреченно переглядывались, блуждающими взорами пронизывая дали и близи. Владимир Семеныч оказался стоящим около самого вагоновожатого - молодого человека лет эдак тридцати.
   Публики же в вагоне находилось изрядненько много. Потные тела обоего пола сидели и полулежали так же плотно, что и блоки египетских пирамид.
  - Мужчина, предъявите билет.
  К Голубцу про-до-бралась кондукторша. Она выглядела великомученицей, только что претерпевшей эпитимью.
  - Я вам, вам. Билета нету?.. тогда платим штрафные.
   Владимир Семенович опустил руку в карман, надеясь факирски извлечь денег; однако денег и самого кармана не было. На Голубце из одежды имелись потертые до неприличия засаленные галифе и потерявшаяся в грязи некогда белая рубашенция с коротким рукавом и пятном от борща на самом пузе.
  - Нету? - кондукторша не отступалась. Она еще успевала перебраниваться с толкающимися. - Платите!
   Такая невыгодная для Голубца ситуация уже могла разрешиться скандальоном, если б не вот что. От вагоновожатого послышался своеобразный хлопОк, как если бы при резком выходе кишечных газов. Владимир Семеныч и остальные рядом стоящие немедля прикрыли носы внешней стороной ладони. Фи! Однако запаха тухлого яйца не последовало.
  - Где я? - резано закричал вагоновожатый. - Остановите поезд! я не умею водить!
  Трамвай уже накатывался к очередной остановке, где еще стоял другой. Катастрофы было не миновать.
   В это же самое время в середине теперь уже неуправляемого поезда послышался такой же хлопОк, что только вот слетел от вагоновожатого.
  - Пустите! Дайте пройти, я могу остановить.
  Пассажиры любезно потеснились на головы один другому, потому как жизнь стоит минутного неудобства. Какое-то время вагоновожатый и объявившийся вдруг спаситель очумело глядели друг на друга. И когда уже до столкновения оставались малые доли секунды, поезд, подпрыгнув, замер, остановленный рукой пассажира.
  - С меня магарыч, дядя! - крикнул, смеясь, какой-то подпитый мужик.
  Некоторые женщины даже нервно зааплодировали.
   Открылись двери, и первым из вагона прочь кинулся вагоновожатый. Он бежал ломаными линиями, то вскидывая руки, то останавливаясь и хватаясь за голову; за ним следом, выкрикивая "Хватай вора!!!", метнулся тот, который предотвратил крушение.
   Улучив нужный момент, Голубец протисся между ротозеющими пассажирами подале от кондукторки и немедленно выдавился из катаШТРАФического вагона.
  - А что случилось? - обратилась к нему какая-то старушенция, стоявшая неподалеку от остановки трамвая.
  - Ничего. Там кондуктора зарезали.
   Старушка вскрикнула и взялась причитать. Владимир Семеныч было развернулся идти от нее, но тут услыхал уже знакомый ему хлопОк. Он обернулся поглядеть на старушку. Та стояла, покачиваясь, будто на корабле, с округленными до совершенной квадратуры круга неморгающими глазами. Сумки выпали из ее рук.
  - Бабушка, вам плохо?.. так я позову...
   Женщина ничего не отвечала. С ее губ сходили невнятные обрывки звуков.
  - Ма... мо... му... ми... ма... мо...
   С минуту времени после, в глазах женщины показался смысл.
  - Вам плохо? - повторился Голубец.
  - Что это? - сказала она.
  - Где?
  - Со мною...
   Голубец раздосадовано махнул рукой и зашагал вон, просто чтоб куда-нибудь попасть. Впрочем, завидев пивную, ноги его так-таки сами собой понеслись в сторону зазывающей вывески "ПЫВО".
   Но более всего, Владимиру Семенычу хотелося в этот момент не так даже обнять Бахуса, сколь посмотреться в какой-нибудь зеркальный предмет. Он весьма уместно полагал, что со сменой одежды меняется и его тело...
   Пиво играло и пенилось, маня Голубца все пить и пить. Он и пил, и даже дернуло его напиться, ибо сейчасное его тело нагнетало удручающее впечатление. По третьему бокалу в правом боку Владимира Семеновича нестерпимо кольнуло.
  -У меня еще что ж, и печень рассыпается? Ни тебе даже пивка пососать,- подумалось Голубцу. - А-а, к черту печень. Напьюсь.
   После половины четвертого бокала Владимира Семеныча повалило наземь. Как говорится, графиня пила графин коньяку и скоро графин был пуст, - коньяк был в графине...
  
  
3
  
   Было уже почти без сорока минут пополудни. Номер палаты, где возлежал Голубец, был чеховский, то бишь шестой. Дежурный врач, Яков Логвинович Потоцкий, совершая рутинное обхождение болящего люда, заглянул и в "шестую" дверь. Владимир же Семеныч занимал первую ото входа скрипучую кровать, почему Потоцкий и заговорил с ним прежде других, первым. Остальные лежаки и сами лежащие скрипели не меньше.
  - Ну что, голуба...
  - У этого печень, - шепнула в ухо Якова Логвиновича бойкая медсестренка.
  - Пьем, значит?
  - Нет, зачем же пить! Выпиваем...- скромностно сказал Голубец, брызнув на лице застенчивостью.
  - Выпиваем, заедаем, страдаем. Прелестненько!.. А что теперь, боли не ушли?
  - Ничего не болит! - соврал Владимир Семеныч.
  Он подумал, что будет лучше отмалчиваться, а то пойдут-поедут расспросы. А ведь он не знал-то даже своего, то бишь теперешнего своего имени.
  - Будем, стало быть, вас - фьють! - с этими словами Потоцкий резко мотнул головой. Это у него вышло от левого к правому плечу. Левша.
  - Фью... что?
  - Выписывать, голуба! Незачем вам тут место оккупировать.
  - А скажите мне, доктор, - сказал Голубец, - с печенью у меня это крайности какие?
  Владимиру Семеновичу взгрустнулось вдруг до сердечных колик. А что как он надолго обживет новоприобретенное тело? Вдруг пить теперь будет непозволительно? А как же пиво? А как же...
  - С месячишко не попейте горючих смесей; после еще неделя на одном молочном рационе, а там уж пейте себе... до следующего приступа.
  - Гм. Можно так думать, что хоть остальная-то требуха у меня во здравии и весельи?
  - В вашем возрасте нелегко быть во здравии, да чтоб и навеселе!
  - Сколько же мне лет? А как лучше, доктор...- начал, но враз запнулся Владимир Семенович, ибо Яков Логвинович переменился в лице, издал хлопОк, отчего, вероятно, и присел просто на пол.
  - И этот хлопнулся, - раздражительно подумал Голубец. - Похоже на эпидемию. Хлоп-прихлоп...
   В сей миг и сам Владимир Семеныч зычно хлопнул воздухом. При этом никаких особых чувств он не испытал. Вокруг него разве только образовалась темень, средка игравшая разноцветными искорками. Определиться тут было невозможно: верх, низ, лево, право - ничего из этого ряда в таком состоянии не существовало. По крайней мере, не давало себя ощутить. Сколько ж длилось это своеобразное инобытие, опять же не представлялось возможным помыслить. Очень скоро - так показалось Голубцу - тьма поредела, сперва приобретя сероватые окрасия, затем все окунулось в слепящий цвет солнца...
  
   Н о в ы е глаза Владимира Семеныча начали моргать, глядя на мир через окуляр линзы.
  - И в этот раз ничего хорошего, - подумал Голубец, оценивая полученное им тело.- Господи! А э т о еще зачем!?
  И правда, было чему удивиться. Теперь у него спереди повисала приятная мужскому взору объемистая грудь.
  - Ах, вы так! - нежданно самому себе сказал Владимир Семеныч и почему-то погрозил небу кулаком. Впрочем, скоро он смирился и с этим казусом, и его даже поклонило в отвлеченные размышления,
  - И как только эти женщины носят грудь! Чертовски неудобное приобретеньице..., Он еще и хохотнул, сообразив, что мочиться ему доведется в совершенно иной перспективе.
   Женщиной ему было н е у д о б н о, видите ли, быть, а вот золотую цепочку и кольцо с бриллиантином он, тем не менее, весьма с удобством присвоил. Тут же шлепнул себя по лбу кулаком:
  - И дурак же я... хотя и дура! Вещицы с моих бывших тел надобно было уж давно догадаться прятать где-нибудь. А там, гляди, все эти п е р е к и д ы в а н и я изыдут на нет, и при моей особе насобирается капиталец. Худой ли, нет, а мой! И на пустом месте. Плохо разве? Ой, дурак, какой я был дурак! - грезы несбывшихся прожектов выедали ему душу.
   Поумнев, Владимир Семеныч твердо решил припрятывать чужой скарб около памятника святому Владимиру. Надумав место своему кладу, не медля и минуты, он прямо туда и отправился, чтоб не играть с судьбой на время; не тот случай!
   По пути к своей цели он замечал на себе раздевающие взгляды мужчин.
  - А каково б им было узнать, что я баба мужской сущности! - Все эти глазения пробуждали в нем веселость и новизну чувств, ранее неведомых. Он уже почти свыкся с женским телом и даже дерзнул пофлиртовать ради анекдота с первым встречным симпомпончиком, однако попавшийся ему под это дело мужчина оказался сукой с наружностью кобеля.
  - Это жаль, - думала Голубец, - я уже было совсем чуть ли не решился на интим с этим... тьфу ты, с э т о й, чтоб ее... Так или иначе, а лучше быть в теле, чем просто быть...
   По прошествию часа времени, Владимир Семеныч полностью уже "объездил" женскую плоть; начал даже чувствовать, что это тело взялось диктовать ему некоторые капризы. На глаза его, почему-то, так только и попадались одни лишь мужички. А при взгляде на любую женщину в нем подымалось чувство брезгливости и беспощадного критицизма...
   До задуманного им места Голубец добрался без оказий и еще в женском обличии; определился, куда будет запрятывать незаконный нажиток и - запрятал.
   Обделав приятное дельце, он решил наконец-то во что бы то ни стало попасть в собственный свой дом. Как там? Что Дуся?
  
  
4
  
   Мы в ответе за тех, кого приручаем... или кем приручаемся. Это о дружбе. Но я тут хочу сказать о дружбе, подразумевая некую неопределенно высшую гармонию. Д р у ж б а, например, опыта с теорией - вот о чем можно подумать в этом ряду. Дружба как гармония.
   Итак, гармония.
   Не правда ли, к слову "гармония" подспудно просится понятие покоя?! А что есть покой? Размеренность, определенность пусть даже самого близкого будущего; нечто, не вызывающее смятения. Дружба - гармония - покой. И я хочу, чтобы вы поняли сам привкус слова д р у ж б а. Это непереступимо необходимо: вы должны почувствовать в себе бесконечность порывов этого слова, вас даже должен опьяняюще пронзить озноб понятийных смыслов. И когда вам, наконец, уже будет жаль потерять радугу обретенных оттенков чувств, - вы о б я з а н ы теперь напрочь позабыть то, что ощутили, ибо только именно так я в силах объяснить не - согласие, натворившееся в Киеве. Совершеннейшая изнанка гармонии начала быть для Города беспощадно нарастающим обыкновением. Но это было такое обыкновение, что чем более оно показывалося необыкновеннее, тем менее необыкновенным воспринималось...
   И все же покамест над Киевом простерлась неопределенность. Ее можно было, насторожась, бояться или процеживать мимо сердца, ибо неопределенность еще не представляет собой что-то действительно отпугивающее; в ней как будто бы еще можно в ы б и р а т ь. Этакий себе туман: быть может он бесконечен, а может быть из него удастся выйти. То бишь все происходящее горожане принимали как оно есть, не задаваясь вопросами "зачем?", "откуда?" и "как долго?". Это было первоприродное, неосмысляемое в глубинах духа прямое переживание происходящего. И такое положение вещей длилось ровно восемнадцать дней, в которых каждая ничтожная часть секунды заступала вечность.
   Всякая бесконечность имеет свой предел; и чтобы хаос можно было упорядочить, требовалось время, но еще пуще того - нагромождение фундаментального беспорядка! Больше будет абсурда - скорее и получится отыскать смысл. Чтоб вода превращалась в пар, ее следует хорошенечко вскипятить.
  
  
5
  
   В Киеве настала разобщенность, ибо люди прекратили быть собственно людьми. Все это до противности верно замечалось Голубцом, покуда он добирался до дому.
   Владимиру Семеновичу довелося делать несколько пересадок с метро - на автобус, и потом еще получасье троллейбусом. Окраина.
   Во время поездки к нему привязался ординарной наружности старик.
  - Вы не видели где-нибудь меня? Я не проходил?
  - А разве ж вы - это не вы? - спросил Голубец.
  Старик даже обиделся:
  - Вам что, н и ч е г о не известно?
  Голубец смекнул, о чем говорилось, но соврал, чтоб быстрее отвязаться от ученого диспута:
  - Не знаю, нет. А что произошло?
  - Не может быть! - вскинулся старый. Он продолжил почти шепотом,
  - Т е п е р ь нельзя не знать происходящего! Неужели вы счастливчик, и вас н е з а д е л о? Все мои знакомые теперь совершенно мне чужие! И то, что вы видите перед собой - это не я.
  - Как же так?
  - Мне кажется вы лукавите. Впрочем, не важно. Я не могу смириться с э т и м. Прежде я был моложе да и красивше...
  - В молодости все...
  - Оставьте! Со мной подшутили. Я проснулся не мной... мучение это длится уже двадцать дней.
  - Двадцать дней??? И вы более не переменялись?
  - Ага! вот вы и попались. Значит и вы...
  - Простите мою ложь, но мне неприятно беседовать о... об этом. Я теперь уже в третьем теле...
  - Вы мужчина?
  - Увы мне! мужчина и вдруг женщина... Но уже, кажется, начал свыкаться и с эдаким свинством...
  - А я никогда не привыкну. У меня только одна задача - отыскать собственное тело и потребовать...
  - Что? - рассмеялся Голубец. - Как этого можно требовать, у кого?
  - Пусть вы правы. Однако я хочу ну хоть бы видеть с е б я... Еще не знаю... Я привык, вы слышите!
  - Придется привыкать к другому... К тому ж, надо учиться искать пользу...
  - Вам хорошо! при вас хоть молодость и приятное тельце! Так-то еще можно пристроиться... А я люблю женщин. Но теперь приходится говорить: любил.
  Владимиру Семенычу разговор показался вычерпанным, да и надоел ему старик. И он наскоро распрощался со своим визави, пожелав тому в ы з д о р о в л е н и я. Это слово, казалось, мало шло к предмету разговора, однако старик верно вскрыл смысл пожелания и искренне, благодарно даже улыбнулся Голубцу, бесновато потрясая протянутую ему к прощанию десницу Владимира Семеновича...
   Пересев с метро на автобус, Голубец застрял посреди пути к дому, так как водитель автобуса вдруг соизволил (хотя его и соизволили) хлОпнуться. Идти же дальше пешком было невыгодно долго, часов, наверно, около трех быстрым шагом. Однако, идти...
   Чтобы не досадовать на время, Владимир, понимаешь, Семеныч подумал, что совсем будет не лишне понабираться опыту перекидываний, наблюдая за посторонними. Это было вовсе нетрудно, потому как не меньше двух третей общего числа горожан метались под киевским небом в поисках себя.
   Голубец даже заговаривал с незнакомцами. В этих скоротечных беседах выяснилося, что порядка пятнадцати дней Перекидывание отдыхало от трудов своих. И так у всех!
  - Ну и буду бабой! - порешил Голубец, смирясь.
   Возле Андреевской церкви ко Владимиру Семенычу навозной мухой (т.е. беспардонно) подпорхнула женщина.
  - Ольга! - вскричала она.
  - Вы ко мне? - удивился Голубец.
  - Простите, я поду... Мы с Ольгой...
  - С этой, что ли? - Владимир Семеныч провел себе руками по телу.
  - Да, да, вы понимаете... Мы близко дружили...
  - Она была по женской части?
  - Была? Противное слово... Нет, что вы! Я ведь мужчина...
  - Хм... а по вам сразу не скажешь... Впрочем, я тоже - он.
  - Еще раз простите мою навязчивость, но не позволите ли вы немного посопровождать вас?
  - Это зачем!?
  - Мне так приятно видеть вас... ее...
  - Нет уж, увольте! Мне этого не нужно, это лишнее! И думать оставьте!
  Однако незнакомец-а еще долго брел за Голубцом, держась стороной.
   - В конце концов, пущай себе глазеет. Мне-то что!.. Только вот не мешало б у него вызнать, где я живу... нет, где живет Ольга, разумеется. Когда стану собой - обязательно заведу с ней канителию. Бывает, гляну в зеркало, и слюнки сладенькие подымаются,- до того ж хороша... я.
  
   Внимание Голубца вдруг увлеклось сборищем галдеющих людей, сбившихся в нестройную толпу подле газетного киоска по улице Щ.- го. Люди взахлеб выкрикивали проклятия, квохтали удрученно, улюлюкали, вовсе не стесняясь в ругани; и, казалось, глотки орали, просто чтоб кричать или заглушать какие-то свои нежелательные чувства... Меж всех, словно уж на сковородке, сновал юркий мужичонок, раздававший всякому желающему листки бумаги. Один такой достался Владимиру Семенычу, хотя он и не просил. По бумаге стелился неровный типографский шрифт:
  "Граждане! Чудовищный эксперимент, проводимый правительством в Киеве, подвигает истинных гуманистов объединиться в борьбе за право человека иметь о д н о, законное в генетическом смысле тело!"
  Кто-то в толпе развивал транспарантом: "Гражданин Правительство! Верни нам абсолютную собственность! Отдай наши тела!"
   Логика подсказывала Голубцу, что, судячи по преклонным годам митинговавших, все это были люди молодые, перекинутые, так бы говоря, в дряхлые тулова. И действительно, людей моложе восьмидесяти годков тута не просматривалось. Таким образом, этот великосветский собор покамест ограничивался обсуждением проблемы внезапного состаривания; вопросами перемены пола себя не утруждали...Владимир Семенович подписался на прокламации, испещренной нервотрепещущими росчерками, в заглавии которой значилось: "О недоверии правящим".
  - Все одно, - подумал Голубец, - моя подпись не имеет юридического веса
  Сама роспись же, однако, хотя и получилась весьма похожей на роспись именно Голубца, была все же более прежнего округла и женственнее, будто он ставил свое факсимиле после выпивона ночь напролет...
   Приятно поразился Владимир Семеныч, когда уже возле самого дома своего услышал пение. Неопровержимо пьяные голоса, заплетавшиееся на всяком слове более чем с двумя согласными звуками, надрывались украинскими песнями
  
  
6
  
   Позвонив в дверь собственной квартиры, Владимир Семенович мимоходом предвосхитил, что во всех этих перекидываниях можно отыскать и полезную сторону. Например, не-узнавать надоевших тебе людей или начальства.
  - Кто тама? - басом спросили по ту сторону двери.
  - К Дусе Голубцовой.
  - Ко мне? - удивился бас. Но Голубец не придал значения этому басовитому "ко мне?"
  Знакомо щелкнул замок и дверь, почухавшись на петлях, открыла взору Владимира Семеныча небритого мужчину в дамском халатике с претензией на изысканность.
  - Входите...
   Незнакомый пропустил Голубца внутрь и выжидающе заулыбался. Владимир Семенович прошел в гостевую.
  - Дуся! - эпически вскрикнул он, - Вот и я, о свет очей моих!
  - Зрение обмануло вас, - обиженно сказала Дуся, - вовсе я вам никакая не Дуся. Меня зовут Александр Григорьевич. А вот этот сумасшедший (Дуся указала кивком головы на небритого) и есть ваша Дуся.
  - Т ы??? - ужаснулся Владимир Семенович, буравя незнакомого разведенными в противоположные стороны глазами; он как-то даже и подумать не решался, что Дуся может встретить его в облике небритого мужика.
  - Я-а. А коль скоро мне неизвестны вы, а вам известна я... ну, по крайней мере, мое имя, значит мы с вами, вероятно, были знакомы в нашей п р е ж н е й жизни?
  - Знакомы? - вознегодовал Голубец и было рыкнул, но из его женского горлышка вылетела только миленькая писклявинка. - Да мы были очень даже знакомы, так даже знакомы, что состояли в браке!
  - Володя!
  Дуся распростер руки и хотел уже обнять Голубца, но осеклась, застыдившись присутствием Алексея Григорьевича, смотревшего на бывших супругов ее, Дусиными глазами.
  - Этот ненормальный, - сказала Алексей Григорыч, - эта ваша благоверная (тут он недобро хохотнул) Дусь, что ли, уже двое суток не выпускает меня из квартиры. Ей, видите ли, никак нельзя расстаться со своим телом. Черт возьми! у меня тоже где-нибудь бродит собственное тело. Кроме того, я женат; у меня, наконец, дети! И мне также охота повидаться с близкими, пусть даже это уже и не они. Нельзя же в такой ситуации пользоваться силой! Будь у меня хоть самое неказистенькое, но мужеполое тельце, я бы так отходил вашего Дусю, что его не узнал бы и сам родный папа.
  - А еще этот монстр, - кивнул Алексей Григорьевич на Дусю, - принуждает меня ухаживать за этим моим телом. Пестовать, подкрашивать, подмывать, пардон, всякие пикантные местности... Но ужаснее того - я теперь не могу есть свои любимые блюда! Фигурку бережем-с! - тут вдруг Алексей Григорыч заметался по комнате. - Отпустите меня, сволочи, а не то я убью эту (показывая на себя) стерву!
  - Не дерзите, мерзавец! - прогнусавила Дуся. - Чего же вы думали, вам позволят гадить в чужом жилье??? Я вот нисколько свое новое общежитие в ущерб не ввожу; не пью даже и кофе! Только вот курить тянет, хотя сама-то я дыма не переношу, но одну-две сигаретки позволяю выкурить... этому...
  Алексей Григорьевич заплакал.
  - Ну вот, - сказала Дуся, - опять макияж посмывал солениями. Пойдем-ка, Алексей Григорьевич, заново тушью нарисуемся. У меня вон муж пришел, а ты мне внешность изводишь...
  Алексей Григорыч заплакал еще вящей. Очевидно, он выуживал из времени определенные выгоды, потому что на слезоточивое дело им было пущено в расход тридцать шесть минут! Начал он плакать - в 17.00 местного; первые проблески успокоения - 17.30; остановил рыды - в 17.35; вытирание глазенок, последние всхлипы и шмыганье носом - одна минута ровно.
  - А как же мои права? Я тоже, может быть, хочу на жену свою поглядеть, буде она и поштукатурена.
  - Дуняша, действительно как-то нехорошо все это. Он ведь человек...
  - Да мне что, походим по городу, поищем. Только не теперь. Завтра, быть может... И нечего на меня глазами пучиться!
  - За-втра, зав-тра! - тихо пропел Алексей Григорьевич и с усердием взялся послушно намалевывать себе очи, неукоснительно повинуясь советам Дуси...
   Часам к одиннадцати в тесной кухне произошел у них ужин на трех персон. Только Дуся и в этот раз не позволяла кушать Алексею Григорычу острого, сладкого и мучного. Из давнишних запасов Голубцовых была распита бутылка пятизвездного коньяку, из которой Алексею Григорычу досталась одна полная стопка, ровно во сто грамм.
   Спать троица улеглась, разумеется, порознь.
  
  
7
  
   Утром, когда в селе прочищают глотки петухи, а в городе радиотранслятор, Владимир Семеныч встал со своего места спанья и прошел на кухню вскипятить кофе. Покуда вода грелась, Голубец заглянул в спальную. Дуся и Алексей Григорыч, прикрытые одною только простыней, голыми лежали, переплевшись телами как в срамном фильме. Дуся находилась в полудреме, и скрипнувшая дверь доконала остатки ее сна. Владимир Семеныч смотрел на Дусю колеблющимся взором, несшим сквозь пространство один единственный вопрос - "за что?".
  - Не смотри на меня козерогом, - сказала Дуся Голубцу. От ее слов проснулся и Алексей Григорыч. Он тотчас спрятался, устыдившись, под простыню. - Подумаешь! Мне вдруг просто захотелось переспать с собственным телом. Что тут особенного!.. это может казаться тебе дикостью, а только я пережила... Ощущения! Видеть как, млея, извивается твое тело, знать, что оно чувствует, и в это же время быть другим существом!!! Тебе обязательно надо это испытать.
  - Но ты... ты же предала меня! - вскрикнул Голубец и представил, как над его женской головкой стала нарастать доброкачественная опухоль с высоким содержанием кальция.
  - Этого нет! К тому же Алексей Григорыч - женщина.
  - Кой черт, что женщина... ну нет, мужчина он! А... а факт измены не зависит от пола, с которым изменяешь. Измена такого свойства, что или она есть, либо нет ее.
  - Брось так думать! Ты меня неверно, может быть, понял? Я же тебе говорю, что переспала с самою собой. Где же тут взяться измене?
   Алексей Григорыч прятался все глубже под белесую хлопчатую ткань, ибо разговор начал принимать угрожающую сторону, из которой естественным выходом было избиение. И, скорее всего, избиение именно его, Алексея Григорьевича. Но тут Голубец хитро переменился и его речь смягчилась, ставши заискивающей и мурлыкающей, точно у майской кошки.
  - Это мы обсудим без посторонних, - сухо сказал Владимир Семеныч и уже выходя добавил. - Кофе подоспел...
   Алексей Григорьевич все еще чувствовал себя между молотом и наковальней, поэтому высказался оправдательно и как бы ни к кому:
  - А что я мог сделать? У нее эвон мышц как у бегемота, а я такая хрупкий. Да, да, она меня пошло изнасиловала. Именно так!
  - Но вы же не будете на нее заявлять прокурору, - брезгливо сказал Владимир Семеныч.
  Он вышел из комнаты даже не хлопнув дверью, потому что обижаться отучился и считал это дурным тоном.
   Дуся заместо кофе заварила себе чаю, выращенного не иначе как на Подоле... Пили напитки молча и как-то сурово. Сказывалось изменщическое недоразумение.
  - И как вам Дуся? - спросил у Алексея Григорыча Голубец. - Какова она в постели?
  - Трудно сказать так сразу. Хотя она и мужчина, я бы, однако, действовал иначе. Напору в ней нету...
  - Помалкивайте, хамло. - Дусе крайне не понравился этот диалог. - Неприлично распространяться о даме в этом смысле.
  - Ха! да-к вы ж мужчина!
  - Форма такова и есть, это да. Однако содержание у меня женское. Так что не болтайте лишку, а то зашибу.
   Владимир Семеныч заметил, что присутствие Дуси в мужском теле огрубило ее, сделало самоувереннее, хотя манеры держать чашечку ли, сигаретку, или жестикуляция - все это было сродственно именно женщине.
   Алексей Григорьевич закончил пить первым и сразу же пошел хозяйничать по прослушиванию граммпластинок с так именуемой классической музыкой. Да, он был не чужд наскоро перехватить один - другой такт какой-нибудь симфонии или чего другого.
   Заиграл Моцарт.
   - Моцарта уберите! - заорал Владимир Семеныч. - Он мне противопоказан докторами.
  - Но ведь Моцарт же, Вольфганг Амадей, - донеслось из комнаты, - это же прекрасно!
  - Да, никто не поспорит, но слишком прекрасно, чтоб доставлять мне удовольствие! Утро надо начинать с немецких маршей или хоть с Брукнера. От Моцарта прет духом ванили: неизменно вкусно...
  Голубцу внемлили, Моцарт заглох, и теперь раздался Бетховен.
  - Этого-то хоть можно? - выкрикнул Алексей Григорьевич.
  - Бетховен? По крайней мере это не-Моцарт, пущай надрывается...
  - Чем же Моцарт с Бетховеном вам насолили?
  - Отнюдь! Я их люблю и поэтому не решаюсь приправлять ими кофе. Моцарт так прозрачен и гениален, что будто приобщает вас к себе в соавторы; но сочинял он как-то небрежно... А Бетховен... ну, это нервы бога.
  - А кого из двоих вы больше любите?
  - Конечно же Баха!
  Компания (или нет - кампания) развеселилась ответом Владимира Семеныча, но больше остальных радовался своему внезапному остроумию сам Голубец. Троица уже подымалась из-за стола, когда неожиданно, впервые за двадцать с небольшим дней, заговорило радио.
  
  

Часть 2

  

Andante con moto

  
  
1
  
   - Внимание! Говорит Киев! Киев говорит! Послушайте обращение президента Украинской Ненародной Республики к жителям Киева, - и далее полился детский голос, чему никто не задивился, а все только подумали, - И этот туда же...
   "Глаздане Уклаины, дологие кияне! Некотолые дестлуктивные силы пытаюца обвинить в произоседсем плавительство и лицно плезидента.
   Но какое такое, плостите, относение могут иметь люди к плилодному катаклизьму? А ни-ка-ко-го! Да и не могут йметь...
   Вплоцем, слозивсееся полозение мы оцениваем как эпидемию. Все уценые, котолых нам полуцилось лазыскать в этой нелазбелихе, узе нацали выяснять плицины слуцившегося.
   Влеменно Киев объявляецца заклитым голодом. Въезд, лавно как и выезд, возбланяецца...
   Сейцась нами создаюца спецьяльние блигады по больбе с малодельством и длугими бесчинствами.
   Отменяеца смелтная каснь и всевозьмосные виды телесных утеснений; вылубка леса и отлов всяких зивотных заплесяеца, потому цьто у нас есть фундаменьтальные основания полагать, цьто мы с вами, глаздане, мозем попадать в любую фолму мателии, дазе и в неодусивленную.
   Плосю вас относица тепель ко всем пледметам и субектам зизни как никогда белезливо.
   Эпидемия исследуеца, исеца вилус, влияющий на изменение фолмы бытия.
   Мы долзны ввести, и сколо так тому и быть,-- новый плинцип идентификасии Целовека. Обласяюсь к вам с искленней плосьбой. Позалюста, кто мозет, пусть возвласяеца на лабоцие места.
   Узе созьдан Генелальный Комитет и создаюца комиссии по подтвелздению лицьности. Думаю, цьто плоблем к возбновлению нормального функцинилования пледплиятий быть не долзно...
   Сецяс нам вазно налаботать методы, позволяссие нам и надальсе успесно болоца с эпидемией.
   Мне думаецца..."
  
  - Виключите вы эту белибельду! - подразнил говорившего Дуся. - И так ведь все ясно! Обычный, я бы сказала даже, прежний миропорядок канул в прорву безвозвратного...Не будем же травить себе души крепче, чем уже есть.
  - А мне любопытно, - сказала Алексей Григорьевич.
  - Нечего здесь слушать, это верно! - сказал Владимир Семеныч. - Эти власть предержащие лишь только и делают, что делают одну чистую видимость попечительства о народе , то бишь о некоем абстрактном представлении без имени, пола и возраста. До нас с вами персонно никому, поверьте, и малой заботы нет. Тут за идею...
  - Но так устроено всякое государство! - возразил АлеГриг. - Благо всех достигается несчастьем каждого...
  Спорить особенно никому не хотелось. Ведь спор выходил слишком общ, что нисколечко не отзывалось запросам обглоданных тоскою душ. Приодевшись, кто во что, сплоченная, почти даже триединая компашка выбралась на открытый простор.
   Улицы нарисовывались теперь почти что в прежней завзятой оживленности. Публичный транспорт зашевелился, но все ж еще передвижение по городу представлялось задачливым предприятием. Нельзя было сказать, будто горожане выглядели очень уж довольными и хоть дещицу веселыми. Напротив, все киевское человечество ошеломленно куксилось на судьбу, но по своей упрямой людской природе вошло в настроение приспосабливаемости. Зубы скрежетали на каждом углу. "Терпи, ничего! Авось..."
   Частота перекидываний, очевидно достигнув своего апогея, остановилась на одном и, как будто, стала убывать, даря покой. Однако было неизвестно, как надолго пришло это шаткое равновесие. Средка все еще слышались хлОПки. Тишина в душах людей виднелась какой-то напряженной, опасливо выжидающей своего вот-вот исчезновения...
   Люди могут улучшаться только сугубо обстоятельствами. А сейчас как раз и наступила нелегкая година. Наружей, так казалось, народ был обходительнее. Поступенно люди учились терпеливости и прощению ошибок один другому... Чем же было набито их нутро... кто б ответил на это!
  
  - Нуте-с, куда вам ехать? - спросила Дуся Алексея Григорыча.
  Троица остановилась на околице автобусной остановки, где разношерстного народу понасобиралось на полный железнодорожный состав о тринадцати вагонах. Никто никуда не поспешал. У каждого ждущего в голове подымалась мысль, предпосланная глазами,
  - Ну нет! в первый же автобус я не втиснусь. Эва какие телесные толщи!
   Все думали именно это и, однако, упрямо оставались ждать транспорта. Подойди только автобус, а там уж мы потолчемся, поиграем плечами, подавим чуточек один другого, да как-нибудь, развеселясь, и поместимся.
  - А давно прошел последний автобус? - спросил Алексей Григорьевич какую-то женщину, неприкрыто игнорировав вопрос Дуси о пути следования.
  - Последний? Да-к, знай, и первого-то еще не было - где уж тута последнему!..
  - Я хочу пи-пи, - раздраженно сказала Дуся.
  - И сходи, - смеясь, молвил Голубец.- У мужчин, знаешь, с этим запросто! Был бы где угол или дерево...
   Дуся отвела Владимира Семеныча чуть осторонь и что-то шепнула ему на ушко, указав волосатым пальцем в Алексея Григорьевича. Голубец понятийно кивнул головушкой и словно подтолкнул нерешительного супругу. Иди, мол, не сумневайся.
  - А что она хотела от вас? - вздев правую бровь, осведомился АлеГриг.
  - Она просила присмотреть за вами, чтоб вы не того, не сбежали.
  - Какое скотство! Какое...
  - Слушай меня, придурь! - ВлаСем выгнул рот верхней половиной буквы "О", ухватив Дуся за грудки, - Вон уже накатывает автобус. Ты сядешь в него и простынешь как след.
  - А я...
  - Но запомни. Если ты что-либо утворишь с телом моей жены, я выслежу весь твой семейный альбум и...
  - Понимаю, можете не продолжать... А я-то и сам собирался просить у вас бегства. Эта ваша Дуся, оборотившись мужчиной, стала форменным мужланом...
  - Только ты очень уж не ликуй. Как Дуська возьмет тебя отыскать, тому не миновать. Огонь баба!
  - Разумеется, - невпопад сказал Алексей фон Григорыч и немедля запрыгнул в самую гущу остановочной публики. Складывалось впечатление, что только окрайние соискатели автобусного места шли на своих ногах. Посередочные же люди точно как держались на волнах то всплывая, то окунаясь в толпе. Таким же вот образом вплыл в автобус и Алексей Григорьевич. В салон его внесли, затиснутым между штурмовавшей узкие двери братией и сестрией.
  
  
2
  
   Автобус отъехал уже довольно далеко, чтоб его бегом догнать. Владимир Семеныч высматривал Дусю. Того еще не было. Резким, прочувствованно небрежным движением-дрыгом, Голубец хватил себя ухожеными ногтями по лицу, мысленно извинившись перед Ольгой, хозяйкой его тела.
   Когда подошел Дуся, ВлаСем изобразил чуть ли что не плачь Ярославны.
  - Ушел, подлюга! - Голубец мастерски настроил себя на роль обиженного и был в этом искренним. Говорил он обиду, но думал вовсе о другом, хотя и тоже обидном обстоятельстве. - Видишь, погляди! цапцарапнул меня по физии и канул в толпу, мутантище! Покуда я оклемался от боли, его уже было не сыскать.
  - Сбежал! - ужаснулась Дуся.
  - Как есть!
  Дуся сжала свои мужские кулачища и зло прищурилась,
  - Понятное дело, ты был бессилен его остановить..?
  - Я же тебе как на духу!.. Он меня хвать и тут же "ушел в народ". Я не успел...
  - Хорош ты врать! Это мы могем... Небось, припомнил мне ту ночь? выместил теперь злобу свою юродскую, да?!
  Владимир Семеныч опять-таки истинно обиделся,
  - Думай как знаешь... но это произошло так быстро, что я...
  - Да, да, ты не успел. Это я слышала...
   Образовавшуюся в разговоре натянутую паузу супруги скоротали каждый по сигаретке.
  - Дусь, пошли теперь домой. К завтрему начнем его поиски.
  - Ступай один. Я приду позже... Кстати о птичках. Посколь ты сейчас женщина, изволь приготовить ужин. Оказывается, мужское тело постоянно требует жвачки.
  - "И это моя Дусечка!" - тайно вознегодовал Голубец. - "Боже, какую вульгарщину она несет"!
  - Хорошо, любимая мой, погуляй, остынь. Я что-нибудь насочиняю по кухонной части...
  
   Необходимо, однако, сделать несколько побежных замечаний о реакции потусторонних Киеву общностей...
   Почему-то так происходит, что вещи получаются тем дороже, чем к более грязному времени ли, имени или событию имеют отношение. Лучшее человечество порицает и клянет тиранов и войну. Это да. Но звычайная безделушка, прикосновавшаяся руки или дела любого Великого Негодяя обретает, гляди-ка, стоимость непомерную! Вещицы, видимо, начинают цениться али по прошествию веков, или ж когда они соучастны времени, которое принято всеми именовать смутным или тяжелым.
   Киев, как сказалось, был объявлен вещью в себе - закрытым городом. Слухи, однако же, сочились из Киева перевраным ручейком. За окраинами славянского исхода бушевали домыслы и другия нелепые сочинения. Буде ты счастливчик, находившийся за пределами Киева - можно только было уразуметь, что в городе происходит...нечто. А уж тут довольно и одного отвлеченного словца,-- хоть бы и этого вот "нечто", чтобы любую киевскую весть принять со всей неутомимой энергией мистического умонастроения, чтоб из двужды двух вылепить пушечный снаряд.
   Официозные украинские верха немало тому пособляли. Радио и телевизия сообщали миру всегда одно и то же: "У нас туточки эпидемия, своего рода тотальное легкое недомогание". Ото многих стран, разумеется, поступали предложения о помощи. Весь ученый свет хотел ринуться вгрызться и загрызть налетевшую на Киев хворь. Однако через украинские посольства выпускали только вежливые отказы: "Мы, дескать, сами...", "Нет необходимости...", словом, не лезь в душу!
   По невероятным ценам шла теперь аукционов Лондона и иных столиц распродажного жанра какая угодно вещь, имевшая соотношение с Киевом. Фотографии, буклетки, письма - все это и многое другое оценивалось чудовищно дорого. Но и раскупалось тоже чудовищно, но уже быстро.
   В самом же Киеве расшевеливалось газетное дело. В большинстве своем, газеты печатали объявления под аляповатыми рубриками "Ищу Себя", и широко просто - "Ищу!" Особенной же симпатией у киевской популяции пользовалась газетенка с многозначительным названием "Вестник Путешественника". На страницах ее помещались росказни(чаще в занимательном ключе) людей, испытавших перекидывания не единожды. Однако появлялись и сенсационные сообщения. Так, в первом выпуске "Вестника" была напечатана короткая заметочка, потрясшая воображение киевлян. Привожу текст статьи без купюр:
   "Вчера совершилось первое, насколько нам удалось это выяснить, за время эпидемии убийство. Убийца, находившийся не-в-себе, зверски расправился с собственным телом, которое он, по откровенном своем признании, терпеть не выносил. Преступник арестован и сейчас содержиться в Лукьяновском следственном изоляторе.
   Суд над убийцей состоится не ранее того времени, когда будут приняты новые юридические нормы.
   На вопрос, сознавал ли он, что убивает по сути другого (можно даже сказать - чужого) человека, преступник без колебаний заявил: "Я убил свое, собственное тело, которым мог, могу и буду могу распоряжаться хоть как того мне ни вздумается!.."
   Но уж если это было, позволительно сказать, тонкое убийство, убийство во значении "и да - и нет", то произошло еще и другое насильственное умервщление, каковое вот уж действительно потрясло горожан. По ограблению некоего субъекта, тот был убит. Незадачливая милиция поместила фото убиенного в газетах на опознание. Вскоре, хозяин убитого откликнулся и признал, что мертво подлинное его тело. Оставалась нелегкая задача - попробовать открыть имя убитого содержания. С этою и многими другими целями была проведена подушная перепись. Но и после нее насчиталось таких две тысячи душ, поименованных в листах вольными, о пребывании которых ничегошеньки нельзя было сказать.
  
  Во избежание смуты или недоразумений всякой иной природы, официальные власти напряженно отказывали гражданам в предоставлении справок о местонахождении их пенатных телес. А впрочем, некоторое чиновничество без околичностей (едва конфузясь) сопутствовало в подобных услугах, на которых изрядненько погрело руки.
   Собственно, Владимир Семенович и Дуся тоже для быстроты мероприятия пошли на дачу. Тут очень пригодилось гражданину Голубцу колечко с бриллиантиком, что он, расчетливо позаимствовав, припрятал подле св.Владимира - памятника. Дуся ничуть не удивилась внезапному происхождению кольца, потому как не трудно было догадаться...
   Им назвали адреса всех Алексеев Григорычей (фамилии они не успели вызнать), проживающих к данному моменту в Киеве. Таких оказалось под шесть сотен человек.
  - Я думала, перевалит за тысячу, - довольно сказала Дуся.
   Они перешли улицу, заприметив уютное кафе. Пустовало тут только местечко в неосвещенном углу, куда парочка и примостила свои задние принадлежности. Посетители чадили табаком и похабными словенциями. Но даже это придавало заведению неугомонный шарм жизни напропалую.
  - Ты не читала последний номер "Вестника"? - спросил ВлаСем.
  - Нет, - Дусе тяжело давались речи; она думала что-то свое и ее голос источал уставшую жалобность. - Что там?
  - Убийство!
  - Не поймали прощалыгу?
  - Да и не поймают, - отмахнулся Владимир Семеныч. - Но знаешь, этот убийца, пожалуй, не догадывался, что запросто может угодить в убитое им тело... И что теперь случится с душой уничтоженного? Она, знай, метается, рыщит в поисках следующего пристанища... неупокоенная душа - это уже злой дух. Чем дольше длятся мытарства, тем и суть злобней.
  - Тебе-то чего с этого? Может, бедолага обосновался в дереве, или в этой вот чашке чаю, или даже в самом чае, а мы пьем...
  - Мне интересен принцип. Как это берется происходить!??
  - Происходить? Ну уж не-ет, хорошо еще, что это покамест не происходит. А начнется сызнова... что ж, тогда и думу задумывай...
   Меж тем, людской поток, то убывая, то набавляясь, непрестанно бурлил, омывая кафе своим шумным присутствием.
   По очередной порции вошедших, у Владимира Семеныча покосилось его милое дамское личико, и ложка в поднятом им стакане чаю чуть было не кувыркнулась ему в глотку.
  - Глянь-ка, Дусек!
  Дуся всмотрелась в толпу и не увидела ничего из ряду вон, кроме тела Владимира Семеныча.
  - Я пойду за ним...
  Дуся завидящески посматривала то на супругу, а то на его вошедшее (уже успевшее остограммиться и теперь уходившее прочь) тело. Нашел-таки, дескать, себя. Ей же надлежало еще все ходить и шляться по адресам.
  - Разумеется, ступай! - подбодрила она Владимира Семеныча.
  А тот не нуждался уже в постороннем участии; был весь желание как-нибудь внове почувствовать собственное тело. Дотронуться, наглазеться на него всласть. Словом, не имея возможности обрести себя, хотя бы, пусть даже самообманываясь, соединиться с своим телом в тонких сферах воображения. Зиждется, знаете ли, такая страстишка у людей - любить вещи из своего прошлого. Тут был такой же точно случай...
  
   Голубец, придерживаясь малого расстояния, проследил себя до самого дома. Чувство постороннего лицезрения своего тела пришибло ему волю. Он не почуял в обладании ни одной ничтожной мыслишки. В голове у него сложился полный каламбур от непосредственного восприятия виденного. Зачарование - вот как определялось его состояние. Ведь он же видел с е б я! Но это разумеется совсем не то, что смотреться в зеркало; это более, чем натуральное зрелище... Сперва ВлаСем помышлял эдак удальски подскочить и непринужденно, развязно даже полукрикнуть: " Здравствуй, тело! -на что мечтал бы услышать шутовское: - Вы прежний жилец"?
  Ах, сложись бы дело именно так, поотпадали б всякие неловкие условности этой встречи! Всякий жест, производимый Телом, повергал Голубца в грустную растерянность. Всю дорогу следования Владимир Семеныч только и делал, что отвлеченно сравнивал себя в теле, с Телом без себя. Разница, казалось ему, выявлялась во всем и действовала на него дурманящей отупью. Старых привычек вздергивать от часу левым плечом и подтягивать штаны теперь не осталось. Это было совершенно чужое ему собственное тело. Ах, если б это была только схожесть! только б невероятное совпадение! но это упрямо было его тело. Его! И такое сознание не умещалось ему в голову... Вдруг, Владимиру Семенычу стало до тошнотворства дико и неуютно. В нем словно открылся вонючий гнойник, доставлявший свежую боль и душивший отвращением. Он будто бы лишился понятия жизни, обнажившись всему свету самой человеческой сокровенностью - он неподдельно ощущал себя вывернутым наизнань... Подойти же Голубец так и не решился. Это оказалось выше его сил... Он изображал в своей голове столь много варьянтов познакомиться с собой, что наконец обжегся усталостью. Титаническая эта утомленность помогла ему забыться, и от него отошли крайние ухабы чувств, фантазии рассыпались... Владимир Семеныч нашел себя в очень покойном настрое, как после бани. Истома.
  - И зачем только Дуняше искать себя? - недоумевал он, побрев домой. Единственным умозаключением, вынесенным из этого происшествия, стала его пресыщенная жажда никогда более не встречать и не думать даже о своем сбежавшем теле. Как говориться, и корысти ради, и пользы для...
  В трамвае, скрежетавшем по рельсах так же, как то было на душе Голубца, ему порядком отдавили ногу, а он отчего-то ответил на нечаянную грубость нежданным "Благодарю"...
  
  
3
  
   Дуся встретила его в необыкновенно веселом расположении духа.
  - Неужели ты отыскалась?
  - Нет, я не потому. Вообрази только себе, выхожу я от очередного адресата (тут, к слову, тоже мимо цели), а улицу метет...
  - Мусоргский? - нервно срезал Владимир Семеныч. Ему было не до того и он хотел скорей заснуть.
  - Нет! еще комичней. Я запечатлела как метлой орудовало, фигурально выражаясь, лицо Президента Украины.
  - Могу себе представить! Впрочем, это не так уже и чрезвычайно.
  - Да, да, а тот понял мое удивление и тотчас скрылся в дворницкой. Наверное, его предупреждали особенно не выставляться при свете со своей подметальней...
  - Забавно, - сказал Владимир Семенович и пошел не - бодрствовать.
  
   В следующее утро газеты наперебой засообщали популяризаторские толкования едва принятых законов, захлебываясь избытком пиететных словообразований. Но теперь, однако, люди рассматривали любые законы как некую дань минувшим традициям. К чему закон, коль скоро живешь в случайной форме бытия?! Действительно, ни к чему! И все же новые законы живо обсуждались, по ним заключали разные, большей частью недовольные, суждения. Но этим занимались от одного желания искать и находить сложившуюся жизнь именно что постигаемой, и еще по неотвязчивому стремлению человека свыкаться с получившимися обстоятельствами.
   Так, министерство юстиции выдало довольно-таки смелый проект закона, на котором значился гриф "Для внутреннего пользования только." Второе слово, очевидно, подменяло собою "Киев", хотя об этом нигде в тексте прямо не говорилось. Закон этот, буде он принят, регулировал бы возможность, цитирую, - "Вступления в брак граждан, находящихся во временном состоянии".
  Проще говоря, речь тут шла о брачевании субъектов, размещенных по чужим телам. Закон предусматривал разрешать подобные браки и даже детопроизводство, но лишь исключительно в случаее позволения на то первоимущих хозяев тел. Это была позиция правящих человеков. Люди же сирые и далекие от власти уже давно начали устанавливать, выпережая правительство, между собой отношения, которые лучше всего позволяли сохранять общественное устройство. Медленно, но неотвратимо, граждане брались поселяться колониями родственных тел. Для этого совершались временные обмены квартирами, что и позволяло жить рядом со своим телом, и в то же время предоставлять и другому такую способность. В некоторых случаях под эти цели надобился целый подъезд десятиэтажного домины. Это обстоятельство, разумеется, напрямую зависело от величины попавших в телесную связь семей. Известно было только несколько таких колоний, в которых удалось полно собраться и соживать всем родственникам и даже близким их знакомым со сторон всех фамилий...
  
   Доныне Владимир Семеныч с Дусею в церковь не хаживали, но тут им вдруг вздумалось. Оба они были вскормлены атеистическим молоком, а наука покуда еще отмалчивалась. Отправились же они в Андреевскую церковь, что была им выгоднее по соображениям пути.
   Батюшка, читавший с амвона апокалиптическую проповедь, представлял собою ...надцатилетнего прыщатого юнца, неистово жестикулировавшего и поминутно указывавшего на невзрачного мужичка, стоявшего рядом со склоненной головой. Голубцы подоспели не к началу; и теперь было затруднительно посудить, что ж происходит. Но совсем скоро все разъяснилось. Поп поп-еременно называл мужичка то мессией, а то святым. Эта, скажем без обиняков, исключительная оценка ординарного с виду дяди, состояла в одном лишь том, что тот, якобы, ни разу не перекидывался из собственного храма. Простой случай и вера людей вскинули его теперь в святочные выси. Впрочем, если это и было так, то складно соотносилось с доктриной церкви о греховности. Таким образом, этот человек один средь всех избежал бичевания Господня.
  - Форменная чушь! - вполголоса сказал Дусе Голубец.
  - Тише, прибьют! - испужалася та.
   Но было поздно. Старушки зацыкали и, с вытаращенными глазами навылаз, стали молча обступать Владимира Семеныча. Страшное это было зрелище. Немая злоба на лицах и зловонное дыхание ненависти. Еще б немного, и Голубцу непременно бы надрали бока, а голова валялась где-нибудь на земле, с высунутым от удушья языком. Но тут вскричала Дуся, указывая перстом на святого,
  - Глядите! Он воспаряет!
  Первым, кто обернулся, был Владимир Семеныч.
  - Шевелись, идиот! - Дуся больно толкнула его в спину, чуть ущипнув. - Теперь же бежим.
   Только лишь верующий сбор сообразил обман, как Голубцы оказались уже далече от церкви.
  - Ну нет! - отпыхиваясь после пробежки на высоком каблуке, сказал Владимир Семеныч. - Атеистом безопасней пребывать...
  
  
***
  
   Сплыло уже больше полугода или черт знает сколько, однако не менее того. Дуся все ленивее, но продолжала еще поиски Д-тела, как она выражалась. Ничто определенного ей не получалось узнать. На давальческом же деле семейство Голубцовых порядком поиздержалось, что Владимиру Семенычу пришлось заложить еще и золотую цепочку, прополотую им у своего первого не-своего тела...
   Работа сторожем у Голубца не завязывалась. Женщин в охранители не нанимали. А в последнем месте, куда думал пристроиться Владимир Семеныч, ему сказали, что сторожа вскорости и вовсе сойдут на нет, потому как либо весь Киев повысдохнет или спятит с ума, либо ж люди прозреют свет (так и было сказано!), и о воровании позабудут основательно.
  - Опять у меня с работой промах, - жаловался Дусе муж, - женщин им не треба! А мне-то что делать? Я ведь равно хорошо только-то и умею воровать или ж сохранять. К чему меня подводит правительство, ась? Кушать хочется всегда, а работы не дают...
  - Не пеняй на дядю. Не тебе одному худо.
  - Да-к как же быть-то?
  - А не воруй, и все тут.
  - Оплошка! - запротивился Голубец. - В человеке заложена воля к жизни, и к тому же бытие определяет сознание.
  - Ой ли!
  - Ли ой! Не стань я воровать, мы засохнем с голоду, точно египетские мумии.
  - И что? раздражилась Дуся, докушав бутерброд с красной икоркой, купленной, кстати говоря, за ворованую вещь. (В Киеве вовсю был в ходу натуральный обмен).
   - Воровство пагубно... мням... душе...
  - Или будь честен и помри, или живи в черноте души, поступая как велит урчащий живот? Да?
  - Я не переношу этих бесполезных дилемм."Или-Или" - это пущай логики решают. Поступай по собственной воле, во как. И уж когда воруешь, незачем терзать себя и других вопросом совестливости. Это даже подло... Это... Точно как, не задумываясь закласть корову, а после слезиться над прожеваными котлетками из ее мяса..
  .
   Сама ж Дуся служила теперь лифтером в каком-то министерском попечительстве. Поэтому ВлаСем напрямую относил менторский тон Дуняши именно за счет ее коловращения среди министерских задниц. Всякое говоримое ею он воспринимал как от мудреного автомата, думавшего чужими словами.
   В дверь позвонили.
  - Открой, душа моя! - игольчато - ласково проговорила Дуся Голубцу, не оставляя тому своей жесткой улыбкой шансов отнекаться.
   У порога стоял Алекс Григорьевич.
  -"!!!", - подумал Голубец.
  - Дома ли Дуся? Он-на дома???
  ВлаСем молчком предложил визитеру войти.
  - Ба, ба, ба! Алексей дорогой Григорьевич, ипостасно! Ах! Володя, как тебе это! Сам пришел. Я вас обыскалась, мил человек. Пошли на мировую?
  Алексей Григорьевич тяжело дышал и недовольно брыкал носом. Лицо его выглядело обиженым помидором, а только вовсе не лицом, и было подурневшим.
  - Да вы не иначе заболели?
  - Хамка! - вскричало красное лицо, - Никакой я не болен!
  Голубец с ребячим интересом высматривал нарастающую сцену, стоя чуть позади пришедшего. У ВлаСема вылепилась скромная улыбка того же свойства, что и перед самым концом отслушивания обхохотного анекдота.
  - Что это вы ругаетесь? - Голубец, по всем порядкам брака, занял сторону жены.
  - Я болен? Болен ли я? - Алексей Григорыч заходил по кухне маятником. - Для мужчины это и есть болезнь! А я мужчина? Разумеется, ДА! Мужчина в основании...
  - Да что же с вами?
  Но Алексей Григорыч даже не слышал вопроса. В его голове закипало, и слова калечились в один ляпсусный ком.
  - Поскольку я человек с законом в голове, и хотя сюда идти не хотел, а пришел... я положил необходимым известить вас о моем решении... Но только я не отступлюсь, дело уже решенное... Мне это немыслимо пережить... Вот...
  Лицо Дуси оставалось без малого понимания, в одних лишь полудогадках. Что бы там ни было, но она встревожилась:
  - Ну же!
  - Я беременен от вас и... буду абортоваться.
  Дуся начала нервично перебирать пальцами по столу и прикусила губу. Но это длилось какую-нибудь минуту.
  - Этого я не позволю, - сказала она. - Не имеешь права.
   Алексей Григорьевич такого поворота, кажись, не ждал и попятился, не сводя глаз с одичающейся Дуськи. Однако ВлаСем изобразил своей грудью крепость, вцепившись руками в косяки кухонной двери. Ему вдруг стало так интересно, что даже улыбка сползла с него.
  - А насиловать, это как? И жена моя...
  - Нет! только и сказала Дуся, пустив острый взгляд на Голубца. Тот кивнул головой и метнулся закупорить входную дверь. За это карликовое время он сочинил две строки, напросившихся ему без его согласия. "Нет в мире женщины прекрасней, чем женщина с одутлым животом". Он даже идиотично хохотнул, но от мысли о своей, тотчас пропавшей веселости, разозлился на себя голодным псом. Алексея Григорьевича ему захотелось почему-то укусить в нос.
  - Я не позволю, - тихо сказала Дуся. - Вам можно ненавидеть мое тело, а ребенка-то за что? Ведь это некоторым образом будет и мое произведение. Вы же несете мою наследственность!
  - О чем тут говорить! - взвизгнул обремененный. - Это же даже смешно и подумать такое!
  На Алексея Григорыча Дуся не подымала взора. Но зато ее, полный укоризны, взгляд теснил Владимира Семеныча. Ишь, дескать, каков ты есть никудышний мужчина! За всю жизнь, как ни пыхтел, не сумел накапать дитятю, а тут враз получилось! Когда Дуся обращалась теперь к нечаянной жене, ее голос тонировался уже не сверхностным небрежением, но окисью трепета и почти неуловимой заботой; слова подрагивали.
  - Я так решил! Так будет!
  Алексей Григорьевич присел на табурет и закрыл ладонями лицо.
  - Устал я. Жену вот свою нашел. Она и посейчас женщина... Впрочем, тоже не в восторге от моего желания... Нет, не желание, требование!.. Вместе с тем, моя беременность ей не по нутру. Вот-вот, именно не по нутру. Как женщина, она на вашей стороне, ну а как женщина своего мужчины... И потом, чей это будет ребенок? Я этого понять не могу! У меня такие мысли, будто этот ребенок развивается в моем сознании, а не действительно.
  - Странно вы рассуждаете, - миротворно сказала Дуся. - Это будет и ваш, и мой ребенок, и даже Владимир Семенович тут не лишний.
  - Нет уж! бросил Голубец. - Меня от этого увольте, не надо перемешивать...
  "Ну, пентюх, иглу б тебе под ноготь! да и раскалить еще!" - вымолнила Дуся взгляд на непричемника, ухмыльнувшись голодным змием.
  - Ах вот уже как! Прелестно! И кого же несчастное создание, появись оно только, будет звать мамой с папой? Опять же, вдруг может начаться размен тел. Что ж тогда будет с ребенком? И будет ли самый ребенок!
  - Не знаю, - серьезно сказала Дуся. - Но ребенок должен, обязан родиться, как ни случись. И это не то что я вас прошу - жизнь просит1
  - Не могу...
  - Надо смочь... Я... я столько мечтала... Пусть сама я не испытаю материнства, но не лишайте этого хотя бы мое тело. И оно всей своей сутью просится рождать жизнь. Как вы не можете понять?!!
  Легко было заметить и понять, что Алексей Григорыч смягчился и даже размяк в лучах Дусиных слов.
  - Я не знаю... Не следовало заходить к вам, у меня хоть до этого была решимость.
  - Подумайте еще, - сказала Дуся. Сама ж она, не думав, знала, что убить ребенка не даст, даже если ей придется погибнуть телом и душой.
   Алексей же Григорыч едва не прослезился, так хрупки были боровшиеся в нем чувств. Интеллигентик!
   Вызвавшись проводить беременного, Дуся тепло поцеловала своего женомужа. Голубец вдруг понял, что Дусю он более не увидит ни в одном из обличий.
  
  
***
  
   И точно, по прошествии часов около четырех, в дверь Владимиру Семенычу позвонил годов эдак сорока поджарый мужчина, объяснивший, что ранее он занимал квартиру, соседствующую с жилищем Алексея Григорьевича, но что какой-то мужчина, назвавшийся Дусей, да и сама Алексей Григорыч (этот не так охотно) просили его съехать по этому вот адресу, и что тутошний жилец (хотя и женщина) отнесется к этому факту непрепятственно и с пониманием.
  - Входите, - обреченно только-то и сказал Голубец.
  Вошедший бесцеремонно нарекся,
  - Ариман Васильевич Питашкин. Где я буду жить?
  - В комнате жены.
  - Этому я не против. А есть ли там телевизор?
  - Имеется, да проку мало. Теперь увлекательного не вещают.
  - Это ничего, я люблю, чтоб шумело...
  - Что, простите, шумело б?
  - Не важно что, но чтобы шум...
   В телевизии показалася какая-то лысая головенция.
  - А вы говорите! - сказал Ариман Васильевич и уселся перед говорившим ящиком. - Вот гляньте, исправно показывают.
  Лысая голова говорила уже, вероятно, давненько, потому как ее интонации были такими себе нисходящими, обрамляющими завершение речи:
  - ...И посему новый круг размена возобновиться неминуемо, однако не ранее прошествия восемнадцати суток...
  - У всех, - сказала дикторша, - в гостях был доктор математики, Гаврила Романович Штепсельберг...
   После этого по экрану пошли бежать объявления соискателей друг друга, под которое дело Ариман сын Василия выгребал из кухни и тут же поглощал сладости.
   "Да этот мишка меня, пожалуй, объест до голи,"- подумал Голубец, взяв решение заговорить нового жильца, чтоб тот много не ел.
  - Гм... у вас чудное имя.
  - Обнокновенное, - сквозь пряник в зубах произнес Питашкин.
  - Вы что же, обращались на телевидение с объявлением?
  - Нет! Сказать правдой, так я очень доволен новой оболочкой. Прежняя была никудышня: плешь, отдышка, миокард, опять же, ни к черту...
   И до вечера они не разговаривали. Владимир Семеныч тужился измыслить модель сосуществования с Питашкиным, надоедая ему своим обществом, этот же все ел все. Когда на часах установилась заполночь, Ариман Василич вдруг раскупорил молчание неуместными, казалось, словами.
  - Знаете ли, я хочу позабавить вас одной игрой.
  - И в чем она?
  - О, это сущее удовольствие! Вы идете за дверь, а я тем временем примечаю любую вещь и берусь непрестанно думать о ней. Говорят, теперь чувства бескрайне развились и... вы должны будете отгадать.
  - Но почему выходить?
  - Это же игра, интрига, без этого нельзя, неинтересно...
  - Ну что ж, - сказал Голубец, выйдя в другую комнату, - Давайте.
  - Нет, нет, выйдите прочь из квартиры.
  - И как надолго?
  - Сами поймете.
  
   На этаже было сыро и мерзко. Владимир Семеныч расхаживал встревожившимся филином, чтоб не иззябнуть до непоправимого. Как ему показалось, минуло уже с четверть часа, или даже того более. Игра перестала нравиться ему, и он позвонил. Тишина. Еще позвонил, начав бить пяткой по дермантину двери.
  - Ну, что тебе еще? - удивился Ариман Василич, открыв.
  - Как это так: чего еще? Я домой хочу, и замерз.
  - Ты, значит, не отгадал мой предмет... А ведь это так просто...
  - Почему же не? Вы, - Голубец отвечал на тычинья вежливым, и в его положении обязательным, вы, - задумали какую-нибудь грязь...
  - Зачем! И почему вдруг грязь? Что это за образы!.. Ты не слыхал разве, что сказал математикус? - не ранее восемнадцати дней! И знаешь, именно по такому малому сроку мне захотелось пожить самому.
  - Ну да-к и ступайте себе, - Владимир Семеныч отступил от двери, будто освобождая путь.
  - А это нюхал?! - титанический кулак выпроваживателя свернулся кукишем, - Исчезни совсем.
   На глазах Владимира Семеныча проступили слезинки от совершенно разжиженой обиды.
  - Дайте хотя б вещи собрать.
  - Невиданное нахальство! А жить мне на что будет? Довольно с тебя и так. Пшел, сказано...
   Дверь захлопнулась, порывчато вздрогнув на петлях. По ту сторону преграды послышалась шумная возня с кухонной у-тварью. Капельку еще подождав невозможного, бедуим побрел вниз по холодным ступеням, воспомянывая жалобные и всякие скорбные мелодии из генделева "Иуды Искариота". Перебрав таких с чертову дюжину, одна, вдруг вспомнившаяся, как только можно верно, пронзительно отозвалась на организацию голубцовой души в этот миг. А тут еще и дождь. Музыка обволокла Владимира Семеныча почти что смирением, и ему сделалось несколько покойнее: сажа только что отбывшей сцены утопла в музыке и будто начала выветриваться в построенный мелодией дымоход.
  
  
4
  
   Мимо подъезда, где Голубец покамест оставался, пережидая выпады дождя, проковыливал посиневший старикашечка, явно не стесненный дождем. Приметив игравшую вечерними светами влагу в глазах Владимира Семеныча, старик приостановился и покачал головой: "Советую отрастить зубов!" Сказав это, он раздвинул губы, обнажив чистый от тридцати двух косточек рот.
   Дождь зарычал еще крепче, но быстро выдохся и скоро совершенно опустошился. Чтоб поубавить грустных дум, Владимир Семеныч пошел куда-нибудь ради движения самой ходьбы, в котором тело отнимало от ума часть замкнутого на себе сознания. Ночка располагала к созерцательной отрешенности, и Владимир Семенович мимо воли направил свой ход к полыхавшему костру, выдававшемуся в пространство рядом с кучей мусорного хламу. У костра находились пять человек. А доверительнее говоря - четыре женщины и старик. Тот самый старик, советовавший Голубцу по части зубов. В образе зубов Владимир Семеныч усмотрел понятие злобы, но такой, которая есть сила решения всякого спора в собственную пользу. Не обменявшись и словом, Голубец подсел в компанию. На него никто не обратил нового, скажем, взгляда. Отнюдь, он точно был давнишним приятелем всей пятерицы, каждый из которой заговаривал с ним запросто и свободно, будто он чуть ли не первым пришел к этому месту и развел костер. Прямо над огнем пекли картошку. Голубец прослюнился, обдаваемый дивными запахами. Молча ему подали железный прутик с насажеными на нем шестью картофелинами. Еда оживила Владимира Семеныча, и он даже подумал отплатить за угощение своим разговором.
  - И что теперь за времена! - начал было он.
  - Какие? спросил старик, - Теперь матерый хаос не кажется мне чем-то изрядным. Возникла всего лишь новая форма отношений. Но нова она именно как форма. По содержанию же мало что поменялось. Люди остались людьми.
  - Но...
  - Видали б вы, что творилось на улицах после выступления этого... как же там его...
  - Штепсельберга? - предложил Голубец.
  - Вот-вот, этого самого...
  Старик остановил рассказ, принявшись за едьбу.
  - А чего такого происходило? - не то, чтоб это очень уж занимало Владимира Семеныча, но эдак он предоставлял старику положение сказителя, столь любимое в седые года.
  - Сутолока! Бедлам как в плохой симфонии. Начало на одних только флейтах и английских рожках. И этак часа с два. А скрипочки все время в верхних, воздушных таких регистрах колышутся. Затем вступают гобои, привешивая сумрака. На это дело положите еще час. И вот бурный, однако совершенно сум-бурный финал. Рев медной группы, контрабасы, литавры, сумасшедшие барабаны и... трупы, трупы, побоища! Решительно нельзя было открывать массам число восемнадцати дней. Кто посноровистей, не упустили своего!
  - А я видела, как милиция стреляла в людей...
  - Это они называют: для острастки...
  - Били витрины, - продолжил старик, - и друг друга. Нас вот пятерых... мда...
  - Шестерых, - поправила его женщина.
  - ...да, выгнали из квартир. Но этому не долго так быть. Вскоре, начнись только менные делишки, люди должны будут подобреть. Разумеете, сейчас наворуешь, а потом, гляди, окажешься на месте обворованного! Прекрасный урок, ей-же-ей! Однако тупые и мелкие душонки не переведутся; их не остановит и падение гигантского метеорита, ибо сами они уже падши. Измельчал народ!.. А еще есть и порода хищников. Этим и того больше на все плевать. Они будут брать свое любой ценой. И смерть их не остановит... К тому же, смерть в наши поры получается условностью, или, если угодно, - временной, проходящей ошибкой в существовании.
   Одна из женщин задумчиво молвила,
  - Киев может спасти только любовь. Одно лишь это чувство позволяет глядеть на окружающих открытым взором и чутче...
  - Однако любовь, - перебив, сказала другая, - уже определяет собой некоторую степень само - отречения и пожертвования. Понятное дело - эгоизм в человеке неискореним по известным причинам.
  - А? - вскликнул старик.
  - Ну, я говорю, что эгоизм, - продолжила она, - это свойство тела, а даже не принадлежность мысли. Поэтому любовь представляется мне слабым средством и даже никаким не лекарством.
  - Нет и нет! - не отступалась женщина, заговорившая первой. - Как это вам не понятно! Любовь же смягчает людей, ведь любящее сердце вычищается от всякого поползновения злобы. По крайней мере, некогда отвлекаться от своего сердечного предмета или же предметов.
  - Страх! - сказал старик. - Только страх. Но не такой, что за собственную шкуру, а страх как идея страха, страх вообще. Это, кстати говоря, своеобразно согласуется с эгоизмом. Вычтем из человека добродетель, останется страх...
  - Действительно, страх! - глубокомысленно заметил Голубец, едва обидевшись, что его вытолкали из беседы.
  - Это крайне сильное чувство, - продолжил старый. - Но его еще надо суметь повернуть к благим горизонтам, ибо страх может перерасти и в ненависть, и в подлость самой гадкой закваски.
  - Чтоб этого не случилось, - сказала та, что отвергла целительность любви, - страх не должен пугать человека...
  
   К этому времени у костра прибилась собаченция неведомой породы.
  - Я уже перенапряглась вас тут слушать, - сказала собака, - бухтите и бухтите без толку. Я вам, однако, вот что заявлю. Ни любовь и не страх даже, не излечат сложившегося теперь как оно есть. Людям следует учиться безразличию, отсутствию, растворенности...
  - Ну и ну! - подивился Голубец то ли говорящей зверушке, то ли высказанной ею мысли.
  - Совсем забыла представиться, - сказала собачка. - Зовут меня Варвара Петровна ( вместе с этим она вочеред подала всем шестерым лапку)... Итак, вот я продолжу. Безразличие - это что? Самая выгодная социальная мера, говорю я. Человек, в абсолюте безразличный ко всему и всем (кроме самого себя) никогда не навредит другому.
  - Но при этом, - сказала доселе не говорившая женщина, - не придется ждать также и помощи от других. Так каждый человек будет бродить эдакой вещью в себе, ни на что и глазом не ведя! Ты тут хоть потрескайся от крика, а никто не внимет, прекрасно все услыхав.
  - Ну и что ж! - стояла на своем Варвара Петровна. - Во благо же людей и надо пожертвовать всякими там заботами, воспомоществованиями, участиями друг в друге и тому остальным вздором. Но зато люди не будут наносить один другому зловредностей. Разве ж это не стоит жертвы положительными чертами общества...
  - Мне кажется, мы говорим о моральности? - вступил со своим Владимир Семеныч. Ему никто не возразил. - Так вот. Именно та, наивысшая точка морали схватывается человеком только в промежутке перепрыга от одного тела к другому.
  Старик нахмурился:
  - Вы хотите сказать, что чем гуще будут происходить перемены тел, тем более моральны окажутся наши люди?
  - Да, так, - согласился Голубец.
   Маленько пройдясь зубами по своим блошиным завалинкам, Варвара Петровна как бы невзначай выпустила очень любопытный вопрос. Владимиру Семенычу еще подумалось мельком, что такие вопросы враз не возникают, их, как правило, долго обдумывают.
  - Ах, недурно было б научиться попадать (уж коли это неизбежно!), но хотя бы в однополые с твоим сознанием тела.
   Старик и пятеро женщин потупили взор, будто не желая обсуждать эту тему. Голубец это хорошо почувствовал и решил дожать ответ. Он обратился к старику самой наивностью:
  - Эх, вот бы и точно сделать репетицию!..
  - Ну что ж, - неохотно начал старик, - этому не так уж трудно научиться. Достаточно настроить себя не бояться бестелесного состояния. Это, значит, чтоб самый этот промежуток - назовем его: от тела к телу, собрать волю в единицу и держаться, держаться (он взмахнул руками), держаться от... скачка.
  - Ничего не ясно! - простодушно сказала Варвара Петровна.
  - Видите ли, промежуток в перемене телами крайне мал. Мы будто и не замечаем этого времени, сразу очущаясь в ином теле. Но в этом-то и вся штука! Тут должно почувствоваться как будто назойливым гнойником. И точно давят на тебя ото всех сторон, тебе больно, но - терпи! После, как научитесь обжидать скачок, обязательно к этому появится и способность избирать заохоченное тобой тело.
  - Вас послушать, то эдак все запросто. Вот гвоздь, вот подкова, Раз, два - и готово! Так, что ли? - прохнычил Владимир Семеныч. - Я не умею понимать предмет, когда под его обсуждение не применяют конкретной методы.
  - Конкретней некуда! - даже возмутился старик. - Я вам все рассказал. Остальное уж за вами... Обязан предупредить. При управляемых бросках большой шанс остаться без всякого тела. Это потому как в намеченное вами тело могут прежде вас вскочить, а тогда уж только на случай и держи надежу.
   Варвара Петровна попросила старика повторить свое объяснение еще раз, что и было, хотя и с ленивым препиранием, исполнено.
   До первосвета Владимир Семеныч и Варвара Петровна наседали на технику осознанного переселения. Как им показалось, это они уразумели. Дело было теперь за опытом.
  
   Костер догорал. А это всегда печалит человека романтического склада. Такими именно субъектиками и были все семеро костровавшихся. В минуты, когда угасает счастливый настрой души, людей так просто и затягивает не то выпить, не то пораспевать меланхолических песен, а бывает, хочется и подраться. Словом, душа начинает требовать немедленного действия, чем бы оно ни выражалось. Трепет, дребезжание артерий исходит в ничто, мысль отслаивает с себя невыразимое, и мозг тут-то и берется производить эдакие совершенно прагматические штуковины, что даже владелец собственных извилистых полушарий не в шутку дивится: откуда во мне такая четкость мысли, где Я мог взять столь пронизавшую сущность находчивость! Ни дать, ни взять - как после внезапно отошедшего недомогания! Своеобразная вытонченность чувственного и острота понимания... От костра померцывали одни лишь угли, созерцание которых завораживало, манило помудрствовать. Костровые заседатели напрочь освободились от самих себя и ощущались уже чистыми идеями человеческого вещества. Всяческие невзгоды изничтожились, и Владимир Семеныч не удержал в себе высказывания, несколько, правда, высокомерного и позернического.
  - Граждане! Этот костер и вы освободили меня, раскрепостили от неизбавимой обыденности! Я даже чувствую теперь себя как-то свысока над остальным человечеством! Может, это и блажь, но мне определенно хорошо; я несу - уж такое во мне убеждение - способность учить, врачевать словом. Не знаю еще в чем эта моя сверхность, но я чувсвую ее... И... и...- у Вдадимира Семеновича сделалось такое лицо, как перед самым чиханием. Такое себе блаженное выражение с полутонами грешнического покаяния, - И Я готов пожертвовать собой ради остальных... ВСЕХ остальных...
  - Каково!.. Опасная стезя, - молвил старик. - Люди, кем бы они ни были, всегда падки на чужую, чужую, заметьте, жертву. Это их будоражит и понуждает осознавать собственную низь. Однако же, времена искупляющей жертвы отмерли. Нет, теперь это скоро забывается. Подобная жертва хороша в цирке, когда разбившийся гимнаст искренно оплакивается глотным хрустом перемалываемых кукурузных хлопьев. Жертва! Кто сейчас может ее оценить! Увы, все обойдется газетной крикотней, не более того. И ни одно свиное рыло человеческой наружности не посилится вспомянуть такую жертву по прошествию трех дней. Идея жертвы слишком уж как-то теперь не ко времени. Людей надо приручать плетьми. Сумасшествие эгоизма, как это называл Толстой. От этого никуда не деться. С этим приходится мириться. Вернее, примирять... Витки эволюции!
  - Да, - завела одна из женщин, - по зрелом размышлении, так вся эта высокая технократия отбрасывает человека в примитивизм. Да, да, не смейтесь! Люди совершенствуют технику, бесповоротно при этом отупевая.
  - Гибнет греческая цивилизация! - ущипнутой в подмышках продекламировала другая.
  - Я полагаю создать общество, - решительно сказал Голубец. - Общество освободителей!
  - Ах, - вздохнула Варвара Петровна, клацнув челюстями за пролетавшим мотыльком, - не вы первый...
  - Нет, я не первый, понятно! Надо стать первым. Это разные вещи! В этом-то и вся закавыка.
   Одна из женщин наскоро удалилась, вернувшись с картофелинами, набранными в подол ее платья. Предстоящесть трапезы опять-таки разогрела умы собеседников. Это же так просто: накорми, и получишь приятного (и не злого!) человека.
  - Мы должны повлиять...
  - На события? - небрежно спросил старик.
  - Конечно нет! почти возмутился Голубец. - И, конечно же, не на течение событий! Я разумею влияние на перводонья людские, - Тут Владимир Семеныч захлебнулся пылом, - Да черт возьми! научит кто-нибудь людей человекости или нет!?
  - В этом отношении никогда ничего не решится, - сказал старый, с любопытством поглядев на Голубца, - Люди - это люди, а человек всегда сам по себе... Совесть весьма полезное явление. А ведь именно тело есть оплот совести. И когда нет собственного фундаментального тела... Все так запуталось...
  - Но кому-то надо же будоражить нафталин мозгов! прокричал Владимир Семеныч.-- Если мы уйдем в тень, тогда... кто? Банальность говорю, но кто пожертвует собой за ради остальных!
  - Опять жертва, - устало сказала Варвара Петровна, - А без этого никак не обойтись, да?..
  
   Покудаво картошка прела в углях, никто не решался заговорить, чтоб не отягощать и без того насыщенного смрада мысли. Первой заговорила Варвара Петровна,
  - Но если хладнокровно, то что за общество вы задумали? Какие будут его цели?
  - Установить порядок и равноправие, - не задумываясь, ответил Голубец, - закон, в высшем смысле этого слова.
  - А для сего... - прозвучала от Варвары Петровны посылка силлогизма.
  - Да, вы правы. Для сего необходима реальная, или как ни назови, а власть, власть, не терпящая возражений.
  - Власть портит, - сказала женщина, принесшая еду. Уж она-то это верно знала, потому что, принеся провизию, негласно воцарилась над шестерыми, изобразившись манной небесной.
  - Портит испорченного, - возразил Голубец. - Человек, умеющий оценивать свои поступки, всегда отойдет от дел, осознав, что превращается в скотину. Власть для того и необходима, чтоб, воплотив идеалы самого лучшего, немедля отказаться от нее...
   Из близ стоящего девятиэтажного дома по всей округе раздалось истошное: "У-би-ва-ют!!!" Все обернулись в сторону крика, но эдак мельком.
  - Как по мне, - сказал старик, - то полезней приложить участие в одном случае, нежели сочинять тайные общества во благо Всем... Вам (к Голубцу) не достает, так бы сказать, решимости на малое. Необъятное неприятно. Помогать следует любому первому, кто претерпевает несправедливость...
  
   В словах старика Владимир Семенович уловил тон французского романа: описывается все с неподдельным чувством, однако блеск стиля непоправимо уродует и низводит остроту вопроса. Впрочем, возразить Голубцу тут было нечего. А все же остался он на своей точке, но точка эта расползлась в бесконечность:
  - Пусть не общество. Все это, в конечном смысле, только слова. Однако со мной не более часов четырех тому совершилась метаморфоза. Я даже не могу всего выразить! И честь мою поругали, и сам я осел, и выгнали меня из собственного дома. А я вдруг хочу ощасливить человечество... Почему же это так вдруг! Даже страшно...
  - Потому что волк загоняет или совсем еще незрелого, или одряхлевшего лося. Дюжие всегда спасаются. Вот и с вами то же. У вас агония добродетели... Да и потом, кто ж может взять на себя право писать мораль??!! Дудки! Мораль создается непрерывными пробами и ошибками. К тому же, нет, не может быть морали как таковой. Возможна лишь мораль по согласию... Принцип большинства, вот она ваша мораль - и иному не бывать.
  - Вы фаталист? - насмешливо сказал Голубец, - В вас не прослушивается жар действия... Кстати, ваш реальный возраст соответствует этому вашему телу?
  - Я гораздо старше. Но я не понял вашего намека. Ведь не тело же должно определять сознание, а полностью навыворот!
  
   С этими словами старик скрутил папироску, несколько раз затянулся дымком и пустил ее по компании. Очередь дошла и до Голубца. Он наполнил легкие. Это был самый бросовый суррогат конопли, какой только можно сыскать среди потерявших веру в жизнь и обанкротившихся по всем статьям людей. "Они все, видать, хорошенько накурились этой дряни. Вот они, их беседы! Зачумили мозги дурью и чешут языками в свое удовольствие. Их ничто, должно быть, не может всерьез касаться." По этим мыслям Владимира Семеныча даже передергнуло, как от приступа жгучей изжоги. Он вспотел от ненависти к этим дремлющим негодяям: "Да это ж подло! С таким зноем в словах разглагольствовать о высоких предметах, подразумевая сами эти предметы не стоящими никакого веса. Это... это я не знаю что такое! Это словно б клясться в дружбе по изрядной выпивке. Гадость какая! Гадость!" Владимир Семеныч немедля хотел было тут же убраться от этого быдла с интеллектуальной требуховиной, но остановило его чувство голода. Он решил сперва набить себе пузо, а потом уже как-нибудь распрощаться. Жрать ему, конечно же, было очень даже мерзко в этом обществе, но в животе так булькало и клокотало, что обыкновенный голод вышиб из него все ужимки честного человека...
   Картошка была тронута промерзлостью, но ничего - покушали без остатка. Ночь требовала сна и компания примостилась около самых углей, кто как изловчился.
  - Надо брать власть, это верно, - позевывая, сказал старик. В его голосе слышался человек, который словно завершил некое приятное занятие и теперь глядел из натопленной жаром хаты на мечущуюся под дождем безнадзорную собаку. - Лучшего времени нельзя и помыслить!.. А загребсти под себя властушку особенно хорошо, если это возможно сделать само собой запросто.
  - И дальше?
  - Дальше - больше...
  - Власть=сласть?
  Старик повернулся на сердечный бок, проскрипев костями.
  - Меньшинство всегда пастырь большинства. И так будет вечно...
  - Вы и есть меньшинство? - нехотя молвил Голубец старику, но тот не ответил. То ли уже спал, то ли казал видимость. А скорее всего и так и эдак одновременно.
  
  
5
  
   Обдумывая слова старика уже в самом междусонье, Владимир Семеныч вывел, что истинное зло несказуемо и не выразимо ни одной известной человеку формой образа. А впрочем, он еще совсем не утерял наивности и брал смелость думать, будто плохим людям доставались наидряхлейшие тела. Он, правда, так и не знал: посчитать ли тело животного худым приобретением. Все его умозаключения виделись ему самому пудовой тяжестью, подвешенной на волоске с лысой головы. "На киевской бойне, - резонно думалось ему, - наверняка полным полно незабитых свиней; и кто-то же ведь перекинулся в свиное рыло, а?" От такого воображения Голубец даже хохотнул, найдя веселым подлинное совпадение ругательского "свинья" с нахождением обругиваемого именно же в теле с розовым пятачком. Это уже теперь, выходит, никакое не ругательство, а непосредственное замечание: "Ну, брат, эдакая же ты свинья!" Разве не смешно?
   Ответ: да, так. Смешно и, главное, точная взаимосвязь слова с действительностью. Никаких побочных домыслов, но одна только веселая прямота, которая, если хотите, сотрясает с языка всего и каждого отдельного слова злобное содержание недомолвок.
   От костра снизошла на семерицу полнота сна. Когда человек ложится (садится) спать, он, собственно, подвергается домыслу, дескать, и будет занят на известное время полумертвым валянием (сидянием); и что ни случись в это сонное время - проснувшись, человек только-то завороженно и скажет: сни-лось! Сам же, однако, человек не может знать, что происходило с ним от момента забуждения до пробуждения. Память, разве что, выдвигает из себя какие-то картины, кажущиеся свежими, вот-вот из сна. Да это ведь еще неизвестно, из одного ли. Сон и надо так понимать, будто у всегда твоей вещи посторонний хозяйчик; это такое свое, которое не для тебя!
   Единственной, кому из всех семерых снился сон, главным персонажем коего действовал сам сновидец, была Варвара Петровна. Снилась же ей огромная белее белого кость, вкопанная в землю. Кость была то костью обыкновенно, то вдруг тою же костью по форме, но в которой понимался первый муж Варвары Петровны. У нее сквозь сон даже навернулась слеза, потому что столь приятная, чистая всеми отношениями кость омрачалась в восприятии гнусным образом первого мужа. Этот ее сучий сон изуродовал ей по пробуждении весь следующий день. Она озлобилась и в ней, как сказали бы психи-атрики, выпучился и заалел багровостью бы-чьих глаз "марсов комплекс". И хотя такого психического расстройства еще не открывали, оно все одно значило охоту повоевать от просто охоты повоевать, сделать кому-нибудь( себе же в удовольствие) что-либо безобидное, однако обостренно противное в высшем смысле противности.
   Впустил в себя свет и Владимир Семенович; вяло расплющил глаза и осклабился от чистоты воздуха. Потом он осмотрелся кругом. Никого, кроме Варвары Петровны, тут уже более не было.
  - Все убрались еще засветло, - ответила на непрозвучавший вопрос Варвара Петровна. Глаза ее блескали невыспавшимися.
   Владимир Семеныч брр"кнул, отогнав сладкую лепость сна, сходил по малой нужде и!.. обнаружил, что обчищен по части денег и серьг. Обручальное колечко тоже исчезло с пальца и вместе с пальцем. Он давай ползать, припоминая где обтирался или сиживал.
  - Напрасно ищите. Это они вас облегчили...
  - А вы почему знаете?
  - Ли-це-зре-ла.
  - Ну дела пошли! Надо же было меня растолкать, на...
  - Зачем? Мне не хотелось.
  - Да-к они ж воровали!
  - Понятная вещь, крали. Но я же вам говорю: мне было индиферентно.
  - Следственно, вы соучаствовали, а может, даже еще и сочувствовали??? Да за такие операции под суд ходят!
  - Ах, бросьте! какой нынче суд! И потом, сами же вы молча принимали мои ратования за безразличие...
  - Я брошу! Я те щас так брошу...
   Подняв в руке пупырчатый камень, Владимир Семенович замахнулся, однако Варвара Петровна, удальски задрав хвоста, уже благоразумно порядком отбежала, чтоб ее было не достать.
  - Дура ты, - хрипнула Варвара Петровна собачьим горлом. - Обокрали, потому что должны были обокрасть. Беседами-то не посытишься.
  Сказав так, она медленно заудалялась, все же средка оглядываясь в опаске.
   Злоба высветлила в уме Голубца категорический императив кенигсбергского коротышки, переиначеный о проклятии посторонничеству: поступай с собой так, как если б ты хотел, чтоб другие поступали с тобой. Отсюда Владимир Семеныч несколько успокоился, но порешил взяться за воровство отчаянно и пуще багдадского вора, но и сама природа будто б узаконила воровство, посягнув на отъятие у человека прямоходящего механизма действования, именуемого в просторечии телом...
  
  
6
  
   Взялся день, возгрело солнце, солнце возгрело. Новое солнце не обещало ничего нового. Такая же суета, всегда одна и такая же забота: занять себя.
   Возле здания городского управления шумело воплями и голосами из репродукторов. Вились транспоранты с требованиями "тишайшего порядка". На зов толпы из высоченного строения боязливо появился городской пан голова. Выглядел он диаметрально не так, как на фотографических портретах. Все врет изображение! Нет, градоправитель был совершенно не похож на свое довыборное лицо. Выбирали одно, а тут нечто иное. Воистину, начало быть такое, что вернее сто раз услышать, нежели раз увидеть. Живописание ведь погубливает Слово, именно что своей немедленной броскостью и моментальным попаданием в умы...
   Исступленными криками милицейских глоток сборище уняли. Пан голова легко пощелкал микрофон указательным пальчиком, а по Крещатику раздалось похоронными барабанами.
  - Граждане и... данки! Расходитесь, ступайте себе с миром! Порядок будет... вам...
  Тут какой-то детина что-то шепнул в волосатое ушко городского старшины. Тот нахмурился и продолжил:
  - Нового витка эпидемии еще не ожидается в порядке семи дней. Светило киевской математики, небезызвестный вам профессор Штепсельберг, утверждает, что им открыта закономерность Эпидемии. Не буду вдаваться в тонкости науки. Одно скажу. За эти семь дней мы порешим преступность наголову. Сам президент Республики дал мне безграничные полномочия! Без-гра-нич-ные! Хочу предупредить буйные головы: мы не будем церемониться с убийцами и прочей падалью помелче! На период этих семи дней опять допускается смертная казнь.
   Толпа нехотя расшевелилась по домам, у кого таковые имелись... Но даже крайние увещевания градоправителя остались без ответа. Наоборот, уже на следующий день грянул всплеск невиданного террора зубастых душ, поименованных буйными головами. Люди же, успевшие поселиться коммунами родственных тел, взяли сами заботиться о себе. Такие кланы успешно переживали всякие невзгоды и даже ружейную пальбу по их окнам. Преимущество совместного пробытия и в этом случае показало свои выгоды перед иными формами социума. Совокупность многих тел, живущих одним организмом, даже выключала необходимость в присутствии государства. В жизни размеренной, самый жестокосердный человек все одно мягче закона, ибо закон всегда казнит, и нет у него ушей, куда б можно было налить оправданий. А когда же закон спит - казнят люди и воздух колет зимой. Таким образом, эдакие колонии различного в одном, представляли собой будто б одноклеточное существо: оно делится в арифметической прогрессии, оно членится бесконечно и поэтому повергает смерть и это, однако, нечто единственное в своей природе.
  
   Стихийные ж собрания около дома городского управления превратились теперь в своеобразную моду, или, если угодно, в необходимую дань бестолковству. Перед каждым таким новым сборищем пан городской верховодец, точно поп с амвона, расточал сладкие речи, что даже можно было заслушаться; будто никому не нужная армада писателей нашла, наконец, способ приложить свои перья и востребоваться обществом в разглагольствиях градоправителя. Любую же армию, к слову говоря, ни в коем разе нельзя сокращать или упразднять, ибо это единственное предприятие, обеспечивающее работой беспотребных людей.
   Вот и сейчас пан голова снова обещал порядок и покой... в ущерб свободам и правам.
   - Уже ощутимы результаты. Каковы они? Ну, это просто. Мы казнили двух головорезов.
  Из беснующейся толпы вскричалось:
  - А кто они? Вы казнили их тела???
  Градоправитель отмалчивался, не услыхав в вопросе вопроса.
  - Случаются мелочи... Но где видано выстроение всеобщего блага при всеобщем же удовлетворении???!!! История не знает таких примеров! Да и подобного в практике не должно и быть. Всегда, посудите, требуется жертва. Малый, так сказать, долг общему благоденствию и даже благонощствию. Таков принцип общности. Жертвовать малым(пусть и бесконечно оригинальным) в счет сытости большинства.
  - Невиданное масонство! - вопили бодрые голоса. - Как понимать эти репрессии? Сатра-апы!
  - Тише, граждане! Тише! Громко - не значит искренне! Не вопите на мою персону! Мне даже, может, тяжче вашего. Вы - глас, а я действуй! Поймите и меня...
  По этих словах над площадью пролетела галдящая стая ворон, точно поднятая с места испугом; из-за северного угла главпочтампта величественно и потому пугающе показался перед аккуратистски выстроенной по ранжиру колонны: словно б легион Гая Цезаря входил в поверженный город. На каждом колоннарии была поцеплена дешевого покроя, туго подпоясаная пурпурной лентой, рубаха, вроде савана черного цвета, с двумя параллельными линиями в ладонь шириной, начертаными строго вертикально...
   Над площадью совершилось очевидное, пугающе неприятное - в небе появилась туча, видом кукиша...
   Пан городской голова враз запнулся; его нижняя челюсть(или короче - мандибула) отвисла, щелкнув в громкоговорителе похоже на "чпок". Загудели милицейские сирены; толпотело начало разбрасываться по сторонам, кто-то даже пронзительно прокричал "Убивают!!!" После этого дичайшего по интонации меццо-сопранового рева, нервическое самочувствие торчмявшихся обострилось до истерики. Однако загадочных целей колонна, не оборотя никакого внимания на поднявшийся шквал безумства, все так же величаво продолжила свой мерно покачивающийся ход. Митинговавшие почувствовали облегчение, но никто минуты с две не подымал взора на другого, будто устыдившись недавнего слабодушия. Владимир Семеныч, любивший пожить и насытиться стадностью толпы, был в это же время именно здесь, около обетования градоправящего человека. Не без удивления, но больше этакого слабого толка и приправленного ненасытным сарказмом, гражданин Голубец понаблюдал в голове колонны старика, пятерню женщин и собаку, - хорошо известная ему компанийка, почистившая его вещное имение. И думать было нечего у этих детушек слова близко сходились с делом. Но только вот как, какой способностью успели они насобирать эдакую тупоголовую араву прихвостней? Этому Владимир Семеныч вот уж дивился так уж дивился. Затылок колонны пропал совсем. Тут-то мэр очухался и снова, как ни в чем не бывало, продолжил язычествовать. Паника сничтожилась, однако на площади остались ее пережитки, полные скупой, но выразительной укоризны. Сям и даже там на холодной земле лежали распластованные мертвые тела, передушенные и подавленные в суматохе добропорядочными мирянами. Двое мужчин и одна женщина мило себе полеживали, приступив к вечному отдыху. На их лицах, мертво запечатаных ужасом, сидели всепрощающие улыбки. Однако вернее всего, что это мимическое выражение было вызвано усыханием кожи их лиц...
   Из немедля подъехавшей колымаги санитарного и другого медицинского участия, выпрыгнула дружина белохалатских братьев, виновато погрузившая трупы и быстро затем убравшаяся восвояси. И никаких сирен.
  - Так вот, - попробывал продолжить свое градоправитель, но вдруг... прозвучал уже несколько подзабытый киевлянами характерный хлопОк отвратительного перекидывания.
  - Ой лышенько! - причитнула какая-то старушка, взявшись креститься. - Наш-то пан голова того... хлопнулся!..
  Это оказывалось такое "того", которое не предвещало ничего доброго. В толпе вдруг зашевелился мужичонок, словно заправский гребец пробиравшийся к импровизированой трибуне. Замест весел у него было безапеляционное "Пустите мэра!.. да посторонитесь же, черти..." Непринужденно и без всяких скромностей этот вот бойкий мужчина взобрался на трибуну, вежливо оттолкнув клепавшего веками мэра, что тот даже окотился с помоста и продолжил начатую паном городским головой мысль. Речь, стало быть, возобновилась, толпа ж опорожнилась. Все хорошо уразумели происшедшее: - эпидемия снова взялась за старое.
   Людишки и люди, заверещав проворовавшимся слоном, разметались вроссыпь и наутек.
   Глупые все же эти создания, люди. Разве можно убежать от этого, разве уйдешь от фатума жизни!
  
  
  
  

Часть 3

  

Allegro piu Scherzo

  
  
1
  
   Количество парадоксов системы прямо зависит от числа основополагающих аксиом: чем их больше, тем больше будет происходить неприятных сюрпризов... Вот, представим себе горизонтальную плоскость, на которой подвешены нитями металические шары. Их много, их очень много. Висят они покойно, ни на что не обращая внимания. Внезапно один из шаров испытывает возмущение. Те сферы, которые ближе к возмущенному, тоже начинают претерпевать не столь заметное, но все же возмущение. И только самые далекие шары ничего не чувствуют, им все так же хорошо и покойно. Но вдруг возмущение приходит другому шару, а с ним и его соседям. И вот минует время и все шары уже знают, что есть это возмущение. Даже если они в покое, они знают непокой остальных... Т.е. если существует множество жестких правил, - вернее всего, что это создаст также множество тупиковых ситуаций, которые и можно назвать именно парадоксами, и которые надобно будет как-либо разрешать(обходить-разрушать-не замечать, etc)...
   С возбухновением новой эпидемической истории неудержимого ажиотажа не прибавилось. Нет, в душах горожан живописалась одна только иступленная тоска, сродственная трехдневному бессонью.
   Однако резко пошла в гору череда самоубийств. Ведь тут крайне было затруднительно представить, что посторонний человек может быть тобой, и потому страх смерти тела никого уже не останавливал. Еще давала себя знать и беспредельно растянутая чувственная усталость. Так или иначе, а человек никогда не сможет строго следовать даже собственным неколебимым принципам. Обязательно, что или ты поменяешься, либо же - добро пожаловать на собеседу к Богу.
   Да и как, скажите на милость, можно осудить с точки моралите убийство своего инакового тела? И тут, как в случае, скажем, убийства выстрелом из пистолета, присутствует опосредованность. Ведь именно же убивает пуля, а выпущает ее человек, тем самым убивая другого. (То ли дело душить своими руками)... Пуля, можно сказать, является только посредником смерти и самой смертью. Но виновник чужой смерти - всегда человек. То же и с самоубийством, хотя его сутностно ближе называть убийством, как тут ни поверни...
  
  Человек, тронутый отравой киевской хвори, решись он убить свое теперь-тело, убивает себя, однако при посредничестве совершенно постороннего корпуса. Да и представьте вдруг себе, что в нормальной жизни самоубийце, - чтоб сойти со свету! - придется убивать другого человека, выбранного случайно - произвольно! Похоже на комедию абсурда - искать своего посредника смерти. И поди смоги разобраться в эдаковской метафизиччине! Хочу - зашибу, не захочу - гуляй себе покамест. И так было, и так будет: вот я хочу, а вот перехотел, но уже поздно... "Хотя если вдуматься, - вдумался Владимир Семеныч, отвлеченно прогуливаясь, - сперва тело воспитывает меня, а уже гораздо после Я могу с ним поступать, как заблагорассудится."
   Сам же ВлаСем занялся откровенным вампиризмом. Он отыскивал женские тела, "пожирнее" (каков ведь находяга!) облепленные бесполезной драгоценщиной. Словом, разрушая - созидал... свой карман... Накоплял и множил!
   В один день он приметил такую кралю, что ему, право, стало стыдно ото своих перекидальческих намерений. Обольстительные манеры как будто были чужими телу прелестницы, однако Владимир Семенович все равно влюбился, и оттого в нем поднялся садизм к самому себе. Он даже соврал, что женщина, и что в самых глубинах сознания, и что он будто отрожденно - ОНА. Так ему проще сходило. Он записывался в подружки и выбалтывал у будущей жертвы "прыжка" самое сокровенное. А это успокаивало сознание примеченного им тела, разобдительствовало его, охмуряло, точно ядом, доставляющим приятцу, и под конец размягчало, обеззащищая перед последующим вторжением. Но эта женщина, которую он выбрал своей новой целью, была непозволительно хороша. У него тут даже заперчило быть мужчиной - "Ох, понимаешь, и хочу!" Про между прочим и от досады он ощетинился на мужской род:
  - Все эти мужики - просто волосатые твари с кривыми ногами. Разве можно терпеть такую скотину!?
  - Волосы и ноги - дело вкуса. При чем здесь это? Да и как по вашему - неужели можно сказать, что ложка терпит тарелку? Но ведь об этом и речи нету! Эти два предмета служат некой большей цели. И каждый из них существует сам-по-себе, лишь изредка раскрывая для себя еще одно свое предназначение.
  - "И эту женщину я хочу сместить! А придется... смещу ведь!"
   Владимир Семеныч играл в женщину, но был мужчина, который был женщиной. Его поражало, что женщины непринужденней сходятся между собой. Ах, эти всякие там маленькие женские секреты и посплетничивания! Но о чем?! Ведь, как правило, все о мужиках же!..
  
   К этому времени, решительно обиженные катаклистическими событиями бандюки, неизвестно каким образом разыскали киевского светоча от математики - того самого прогнозиста, профессора Штепсельберга, Гаврилы, понимаешь, Романыча. А впрочем, бандиты ли? Под это сыскное дело, вероятно, было пущено не мало средств, труда и времени... Случилось однажды, в некоем родильном доме один из новоявленных карапузов нацарапывал на деревянном изголовии кровати какие-то математические иероглифы, а после, таким же точно царапным методом выгравировал свою фамилию, социальные и иные принадлежности, присовокупив тут же безошибочные пространственные координаты своей ближайшей по духу и телу зазнобы. Математик смотрелся немощным - как он был в зачатковой юности - и все же его, а с ним и невинное его-не его-тельце мирно умертвили, зажав носик и ротик огромненькой ручечкой злобного дядьки (ну, или тетьки). Почему это злодейство было совершено - останется вечной загадкою. Быть может, столь неверные научные предположения Штепсельберга сорвали негласным организациям какие-нибудь их отчаянные умыслы... Гипотез много -истина одна...
   Вечный покой математике!.. чтоб она исдохла...
  
  
  
2
  
   Дошедшая к неприличию потяга до богатства, выбили из Владимира Семеныча желание вновь оказаться мужчиной. Зачем? - не выгодно!.. А ведь до чего даже удивительно! - иным людям, знай, достаточно для счастья иметь одного бога в голове!!!
   Пришел срок, и Голубец перекинулся в тело раскрасавицы.
   В новом его приобретении находиться Владимиру Семенычу было до болезненного столь хорошо, что он намерился и свой новый хлопОк посвятить этому его дивному женскому телу. Однако тут был вопрос: Как научиться "оставаться при себе"? Ведь такие способы, пожалуй что, неведомы и на самом даже Тибете... Ну, что же! Учиться, учиться и много еще учиться!..
   И он учился собственной глупостью, ибо в таком деле других дураков нет. Занятие это, право, было мало приятное, а делать нечего!..
   Прок же вышел совсем скоро. Больше сказать, Владимир Семенович так лихо приноровился к положению вещей, что почувствовался противу прежнего на сильной стороне. Приобретенное уменьице подняло его, возвысило над самим собой и всеми, быть может, остальными. Это ж только вдумайтесь! - абсолютное ничтожество, полнокровный нуль человечества, Голубец, образовался человеком исключительно неординарным и с такими умениями, кои почти что делали его над-человеком. Как ни верти, а власть (хочет того человек или совсем нет) всасывает, поганит волю любого индивида, надрывает ему душу гнусным желанием подавлять всех и вся, вымещая злобу собственной пустоты во вне. И вот тут-то, скверность новоприобретенного характера Голубца передалась ему на лицо. Он подурнел и женщиной оказывался теперь, совестно говоря, никудышней. Интерес продолжать быть в этом же теле упрямо утихал, точно б вода в бачке унитаза.
   Решив доконать подпорченное вместилище, Владимир Семенович заделался бросовой девкой, отдаваясь слащавым поганцам по цене хлеба за одну буханку. Женское тело поставляло в энтих делах обвалы удовольствий, и слабина финансовых поступлений вовсе не напоминала о себе. Мужички даже сделали из Владимира Семеныча отпетую сучку, опускавшую хвостик лишь только в моменты глубокой философской скорби, что случалось эдак часто, что даже не происходило совсем.
   Такие обжористые действия высушили содержащую Голубца емкость. Скотски расправившись с теперь уже истраченым телом, Владимир Семеныч зазнамо приступил выискивать новую жертву... А потом Голубцу до печеночных колик накипело поквитаться с Дусей: "Найду ее "коробку" и выкинусь с высоты; или как-нибудь еще..."
  
  
  
3
  
   Сорвав куш на мужичках, Голубец решил немного потратить этих денег на женщин! Для сего он отыскал тело знаменитейшего в Киеве боксера К., и взял ждать времени скачка, ни-ни не упуская этого дюжемогучего К. из своего поля видения. Уж если мужчина, то отборный. "Нет, что за прелесть эти поры!.."
   В полдень наступившей пятницы Владимир Семеныч почувствовал (он уже и этому научился!) близость перекидывания. Вот - вот оно произойдет. Настала точка броска, и Голубец понесся в размен. Но вдруг ударился, точно об стену, и отверзся от тела боксера К. Вспугнувшись перспективой бестелесности, Владимир Семеныч впрыгнул в первоподвернувшуюся телесную форму. Бабулька... А у него на сознании словно надулся шишак: "Веселенькие дела!.. С этим К. не все тут просто. Вот бы еще капельку, но... БАЦ! - не угодно ли вам убраться прочь!.. Уж это так и есть, - кто-то вытолкал меня из моего К. Да, да, вытолкал, будто жижицу ненужной дрянцы..."
   При явности факта поражения Владимир Семеныч никак не думал питать обиду на своего спровергателя. Нет, Голубец даже находился в приятности, что не он один таков: во способностях (случается у мужчин и такое братство!) Теперь Голубцу дотошно, но с ленивым, сродни ковыряния в носу, проводил рассмотрение своей неудачи. Он вспоминал все свои манипуляции с сознанием жертвы. Где же споткновение? на каком шагу случился обвал? И главное - что такого особенного заключалось в его турнирном супротивнике, в чем вышел того верх? Почему???
   Мда, такого оборота Владимир Семеныч никогда не принимал в уважение. Это был хороший урок сильнейшего - более слабому выпивателю сознаний.
   Что ж, ведя диалог с собою самим, Владимир Семеныч предложил себе мнение, показавшееся ему самым, по простоте, хорошим, что, дескать, осечка пошла из скудного знания тонкой механики собственной души. Собственной, черт возьми!
  
   И вот, отличаясь в последнее время твердой сцепкой "решил - делаю", пан Голубец приобрел за многонульную суммочку (уместившуюся в дорожную сумочку) трехэтажный домик, приютившийся на высоконьком холмике, совсем недалече от Выдубического монастыря.
   Бабушкины волосы Владимир Семеныч себе дерзко сбрил, чтоб старая - в его обладании - головушка полнее задышала и лучше умела послушать науськивающие шепоты вселенной.
   Стороною думая, можно б было решить, что какая-то старушка под старость совсем рехнулась. Но Владимир-то Семеныч знал, что старуха являет собой тибетского медитативного монаха, потому как сам Голубец и стал этим вот растаким монахом...
   А в одну из ночей Луна ушла с небес. Владимиру Семенычу привиделся реальный сон. В этом сне с ним говорил физик, на котором была усмирительная рубашка и признаки навязанного психопатства. Физик этот, Э., предупреждал Голубца, что совокупность миллиона человеческих мыслей об одном - верный способ влиять на вещество вселенной. И что неприятности Киева - дело умов человеческих и, причем, всего Человека. Сон был действительной жизнью, но которая без тела. Владимир Семеныч проснулся и тотчас отправился в психлекарню (во сне он четко видел это здание и даже номер палатирования физика Э.) Дежурная сестра ответила Голубцу, что ему нельзя увидать Э., ибо тот невменяем. Но что еще было нужно! Физик БЫЛ...
  Этого оказалось более чем достаточно, чтоб Голубец понял: "Я видел сон, который мне НЕ снился..." И еще некоторого свойства абордаж с остальным человечеством нашептал Владимиру Семенычу заказать себе визитные карточки с превосходной полиграфией: "Владимир Семенович Голубец - эталон морали; Человек и Пешеход".
  
  
  
  
4
  
   Подъезды обетования Украинского Телевидения, по улице Крещатик - 26, запруднены автомобилями. Машины. Ротозеи. Много машин! Много разных машин! Но все это дорогие машины, представительские. То, что сеймиг происходит в глубинах здания, обнаруживается на гигантских экранах, укрепленных на улице для всеобщего обозрения.
  - У последнее время очень разрослись и все еще почкуются слухи, касаемо взорвавшихся из ниоткуда прибылей банка "Хочу в тебя", - издевательским тоном говорил диктор первого национального канала телевидения, он же теперь и ведущий программы.- Как нам тут что понять? Некоторые судачат, дескать, кой-кто из правительства недополучил... ну, вы понимаете чего... а теперь, мол, банк зажимают промеж жерновов. Другие, понимаете ли, усматривают, шо скандал с вышепоименованным банком вызывается увнутренними течениями в самом этом заведении. Не будем гадать и возьмем вопрос прямо за рога. Разъяснить нам шо и до чего, и расставить все точки над запятыми, мы и пригласили директора этого вот таинственного банка, - Владимира Семеновича Голубца.
  Владимир Семеныч смолчал на обращение. Из откудаво-то он извлек блокнот и подал его ведущему, раскрытым на первых страницах.
  - Это почему еще? - коротко спросил ведущий, глядя на Голубца как душевнобольной на законченного олигофрена.
  Жестом "дай мне" Голубец попросил себе блокнот и что-то записав, опять предложил (использовав выразительный жест) ведущему прочесть.
  - Делать нечего, - сказал тот, бросив в недоумении плечами. - Что ж... Владимир Семенович Голубец только что написал мне, что произносить слова не хочет, находя это глупостью несусветной. Он полагает также, будто говорящая бумага ближе к Слову (написано с заглавной буквы). Хотя некоторые слова, как написал мне Владимир Семеныч, он все же будет "извлекать в пространство". И, однако же, я прошу...
  - Ладно, - тяжело вздохнул Голубец, - подвинусь к Уху. Считайте, что моя претензия на эффект не удалась... Никакого такого скандала, как вы сказали, я лично не замечаю... Подвалы, на которых строится капитальная задача банка у нас таковы... Впрочем, отставим казенщину... Мы хотим помочь людям с выбором в поисках - себя, дать им шанс желанной для них жизни плоти. И...
  - Но постойть-ка, - обрубил диктор, - ведь так выходит, шо: забирая у одного - даем иному? Разве ж это гуманно, порядочно, наконец? Где этика?
  - Тю-тю-тю! - поводил указательным пальчиком Голубец. - Вы не учитываете малехонькой детальки. Эпидемия, пагдон, никого не щадит и действует по своей воле и своему же порядку. Так?
  - Согласен...
  - Ну так и где тут вами наблюдается великоразница? Что сяк, что эдак, но тело, однако, вот оно есть, а вот - шмяк! - и нету никакого тела! Диалектика...
  - Однако это мало укладывается в голове! Деньжата, знай, нечистенькие какие-то образуются, неправедные, что ли... Деньги, значит, не попахивают?
  - Отчего ж "не"? Свежие банкноты источают дурманящий аромат краски и... прибыли... га-га-га...
  - Удачная шутка, - сконфужено молвил диктор, загнаный в тупик непробиваемым и дерзким прагматизмом Голубца и его нахрапистостью. - А вот, скажите, эти всякие слухи о преследованиях с боку правительства..?
  - Несуразица! И больше, - чушь откровенная! Доверительно даже скажу вам. Некоторые чины кабинета министров пользуются услугами моего учереждения... Есть наметки глобальной правительственной программы...
  - И эти люди...
  - Маленькая тайна с большой буквы!.. Вы должны понимать... вклады, гм...
  - Да-да, простите...
   Режиссер трансляции дал рекламную заставку. Владимир Семенович и диктор посасывали бурлящее кофе, метая один на другого протуберанцы из глаз.
  - Э-ф-и-р! - завопил чей-то обреченный голос.
  - Владимир Семеныч, известно ли вам о существовании в Киеве так называемого братства "Не выходи из себя"?
  Вопрос был явно провакаторский - Голубец надул краснотой свою выбритую старушечью голову. Он прекрасно разумел суть дела. Ведь именно, вероятнее за все. Один из этих таинственных братьев отбил у Владимира Семеныча тело боксера К. Голубец очень подозревал связь энтого братства со своим учителем - стариком.
  - А что это еще за братство такое? Хм, вот новости!
  - Вы лукавите. В Киеве о них всем известно. Эти люди поддерживают и обороняют натуральный обмен тел, и лишь воспомоществуют слабым характерам обвыкаться со все новыми телами.
  - Нет, ничего не слыхал. Это очень любопытно. Пожалуй, эти братья хорошие люди, а вы пытаетесь этим меня проколоть? Дескать, я, сволочь негодяйская, стяжаю с народа деньгу, а вот они помогают всем за просто так... Но разве вас не смущает это бескорыстие? Видите ли, бескорыстие есть своеобразной формой власти. Силу, каковая заключается в слабости, я называю подлостью.
   Диктор никак не ждал такого хорошо организованного натиска, и был растерт. А Владимир Семеныч все знай себе пер танком на песочницу, за которой делал вид прятанья вспотевший диктор.
  - Слабость?.. подлость!.. я, собственно, не о том...
  - Человека нельзя лишать права выбора. Что без этого, не спрашивая думаете вы? Анархия, батенька, а-нар-хия. Делаю, что угодно, ибо не могу делать хотимого. А бескорыстие, говорю я вам, весьма из рода анархии...
  - А?..-- диктор потел каплями с яйцо (не важно чье).
  - А то, что в новых условиях бытия невозможно пользоваться окочурившимися принципами...
   Режиссер замахал маленькими же - ребяческими ручонками.
  - Ну что ж, у нас в гостях... - начал было ведущий.
  - Мда, - глубокоотвлеченно вдруг молвил Голубец, сыгнорировав жест прощания да еще и добив в диктора последний, заржавленый, надо сказать, философский гвоздь. - Кто знает, быть может не - посетить этот мир гораздо интереснее самой жизни...
  - ...был Владимир Семенович Голубец.
   Вечером сего же дня, вернее вечером сего же вечера, тот же злопыхатый дикторишка возвестил о бандитском погроме в банке "Хочу в Тя". Налетчики действовали тихо, но решительно. Никакой стрельбы, а следовательно и жертв, не случилось. Но вот радость-то! бесследно исчез Владимир Семеныч Голубец.
   Аушки-и! Где вы?
  
  
5
  
  - Чего вам? - точно поперхнувшись верблюжьей колючкой спросил следователь.
  - Я - Дуся Голубец.
  - Что такое???
  - Законная половина семьи Голубцовых. И я...
  - А, так это вы жена того прощалыги. - тут следователь осекся. - Момент! вы совсем не похожи на жену... женщину даже. Много вас теперь, соискателей.
  - Сверьте мой почерк, - быстро сказал назвавшийся Дусей. - Я требую экспертизы, я его жена.
   У него или у нее (если это была Дуся) под глазами сидели огромные синцы изнеможения.
  - Не больно-то скажешь, что вы жена. Обычно это слышится как: мой Муж или Его жена. А вы это говорите словно мужчина: МОЯ жена, - следователь почухал срамное место, ничуть этим не смутившись, и продолжил. - Нуте-с, допустим. Что вы от меня-то хотите?
  - Как это - что? Я собираюся вступить в наследование имущества мужа.
  - Ах, это...
  - Да. И насколько мне это известно, Владимир Семеныч Голубец не объявлялся верных полгода, а значит...
  - Пишите, - нервно бросил следователь, небрежно предложив претенденту-тке лист гербовой бумаги.
   Мужчина, не подумав и чутик времени, наскоро набросал что-то на листе и подал сочинение следователю.
  - Так-с, - молвил тот и зачел вслух: - Грабили парнишку - мизантропа, Трое хомофильствующих дам... Да вы что! Сумасшедший! Долго, небось, подготовлялись? В оригинальность играем, значит? Вы бы мне тут еще написали: Когда же найду я Три стана Изольды!.. Что за подворотняя вульгарщина!
  - Ничего я не готовилась, я просто злюсь. Да и какая тут разница? Впрочем, если это столь важно...
  - Важно, важно...
  - Мне переписать?
  Следователь нервно брыкнул левым глазом.
  - Зайдите завтра... Глядите ж только, не повестесь от счастья...
   Земля повернулась киевским боком от Солнца. Ежистый холод воз - разил украинский не-день. Осень. Моросил дождь, более схожий со снегом, чем с самим собой. Из подвалов орали коты и их кошки. Холод и кушать хочется. Одни только крысы хозяйничали до наступления дня.
   Ах, и почему люди спят ночами, а не днем?! Что хорошего в свете? Ах...
   Наступило яркое завтра. Люди были этому рады, а крысы - нет. Да и тараканы не очень-то жалуют свет. Зачем он? Непонятно...
   К назначенному времени в кабинет к следователю вошел вчерашний Дуся. Погончатый следопыт мельком оглядел визитера.
  - Нуте-с, мусье, - произнес он и жестом предложил претенденту вчерашний лист бумаги.- Вы писали?
  - Абсолютно я!
  - Так-с, это хорошо. Напишите еще чего-нибудь.
  - Зачем? Вам мало?
  - Порядок такой. Вдруг вас за ночь занесло в другое тело, и теперь вы - это не тот, который вчерашний вы.
  - Вот глупости... А почерк, стало быть, установили?
  - Да, - срезал следователь. - Ну так будете писать?
  - Хм... давайте... - сказал претендент и что-то начертав дрожащей рукой по белизне бумаги вернул доказательство в руки следчего. - Что скажете?
  - Да, да, это самый тот почерк. Поздравляю, вы действительно Дуся... Уж я-то твой поганый шрифт ладно успел изучить за столько лет.
   По этим словам следователь вынул из внутреннего кармана служебного пиджака пистоленцию(предположительно марки "ТТ") и трижды дернул пальцем на спусковом крючке, без любого выражения на лице.
  - Будешь знать пузо нагуливать.
  
  
6
  
   Расцвел рассвет...
   Газеты откликнулись на убийство; заголовки давили на глаза мнимым участием, заделанным под сенсацию. "КТО УБИЛ ДУСЮ?", "СЛЕДОВАТЕЛЬ-УБИВЦА АРЕСТОВАН, ОДНАКО НАПРОЧЬ ОТРИЦАЕТ СВОЮ СОПРИЧАСТНОСТЬ К УБИЙСТВУ", "ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА КИЕВА: ДУШЕГУБЫ ИЛИ КАК?" и тому другая чушь.
   Собственно говоря, убийство всегда было да и останется вещью заурядной. Но тут убили наследицу шестизначного состояния, а не какую-нибудь просто Дусю.
   "ГДЕ ВЛАДИМИР ГОЛУБЕЦ?", "РУКА МОСКВЫ ДУШИТ КИЕВ ЗА ГОРЛО!" Да-с, случись в Украине горе - виноватая всегда Москва...
   В си поры следственные службы научились, а вернее - приспособились вести дела и по переменам тел. Иногда даже удавалось ловить убийц. А вот случай с Дусей оказывался очень уж витиеватым и таким каверзным, что никакого продвижения дело так и не получило...
  
  
   Весьма оригинальное решение приняло киевское правительство, расфанфарив о новом, невиданном доселе развлечении, едва что не удовольствии, начатом в Киеве будто бы сознательно людьми, а не бессознательно природой. Такая себе завлекалочка пресыщенным времяпрепровождением путешественикам. Однако, при въезде уже в самый город людям без обиняков объясняли, что, дескать, есть шанс остаться (или: расстаться) без(с) себя(собой). Который народ смело плевал на такое, с тех брали расписочку, мол, я сам, меня никто... и т.д. Многие, конечно, после жалели о своей глупости, а городской казне исправно шел доход.
   Между киянами ж вошли в употребление разные хитромудрые словечки, знание коих давало, по их произнесению, понять остальным - пришлый это человек, или, так бы сказать, коренной страстотерпец.
   А еще! - только о том простой народ не знал - в Киев тихонечко подсылали всякое жулье. Народ, знаете ли, на Украйне горячий, решительный - а узилищ в стране под народный темперамент просто нехватка! О людях у нас, понятное дело, заботятся, строят им жилища, но на тюрьмы покамест денег нету. Потерпи народ, соберем средств - будет вам множество зарешеченных помещений, тогда уже и утешитесь. И вот, невинных, сравнительно с отпетыми злодеями, преступничков подпихивали в стольный Киев град, чтоб они пообтирались в надприродном феномене, именуемом: жители Киева. Я же говорил, что киевляне пускали меж собой тайные словцы, и кто не знал их - тот чужак, и за ним все приглядывали и дел никаких с такими не водили. Поживи, хлебни сперва с наше, а потом и сам раскусишь каково оно жить без кулака в голове!..
   Киевский житель молился своему Богу, видя его как обязательный и необходимый случай. А выпавшие им на долю времена кияне стали называть ДоПослие...
  
  
7
  
   Единственное, про которое газеты не печатали, заключалося в таком пародоксике, что вслед Голубцу сканали со свету все финансы "Хочу в Тя".
   Но жизнь дала и еще больше интересу! По городу рыскал маниак - соблазнитель, предметом дел которого было обольстить жертву на самоубийство. Внутренние Органы заболели розыском, да тщетно.
   А газета "Скандализм" даже напечатала исповедь некой жертвы, избежавшей смерти при встрече с маньяком:
  "Корреспондент. Как ваш губитель называл себя?
  Жертва. А никак!
  К. Что говорил? Как охмурял?
  Ж. Ну, обольщая, обещал новое тело, статное.
  К. Вы сказали "обещал"? Следственно, маниак применял к себе мужские местоимения?
  Ж. И да и не - да. Он говорил о себе в среднем роде. А еще говорило мне о безумстве личных местоимений.
  К. Как?
  Ж. Ну, что добротный язык должен выключать из себя всякие местоимения, или хотя бы не к месту их пользовать...
  К. Вернемтесь к вопросу обольщения...
  Ж. Я и говорю - особенно ничего такого он не говорила. Новое тело, ну, там еще - очищение духа...
  К. Вот-вот, это уже интересно. Очищение...
  Ж. Да, он так говорило. Чтобы, дескать, попасть в постоянство, надо якобы убить свое теперешнее тело. От этого бы дух постигал бессмертие.
  К. Коим образом?
  Ж. Он этого мне не успела сказать.
  К. Почему же?
  Ж. Потому что я первым...
  К. Первым что?
  Ж. Ну, разве я не сказало - мы сидели на крыше дома. Он мне что-то рассказывало. Какой-то бред. Я испугалось и первым сбросила его вниз.
  К. Значит, маниак погиб?
  Ж. Не думаю. Он говорило, что способна перевоплощаться в моменты эпидемического передергивания(оно так и говорило), т.е. когда ты попадаешь в новое тело. Хотя, может, все это им говорилось и для форсу, тут я не знаю...
  К. Рецепт! Назовите рецепт! Ведь вы живы!..
  Ж.(несколько пристыжено) Я же и говорю... я первое..."
  
  
   Внимательное прочтение этого интервью навело городского прокурора Васюту на всякие подозрения, касаемо личности так называемой жертвы. И точно - говорил этот Ж. о себе в среднем роде. Но ведь это слишком не криво давало понимать, будто Ж. и есть М., т.е. маньяк. Или ж это были газетные финтифлюшки? "Разобраться!" - приказал Васюта.
   И пошел ходить разбор...
  
8
  
   Только разбор этот был не ходок и неходок. Оказалося, что такой даже газетки - "Скандализм" - не существовало и в помине. То был разовый тираж, заказанный таинственным неизвестно кем. А разве такое дело сойдет за малые деньги? Нет! Складывалась пикантная ситуация. Кому ж это вздумалось оформлять такую высокостоимостную шутку? Но того непонятней: с какою такой необходимостью надо было затевать этот казус. Что за такой афоризм?..
   Генерал - прокурор Васюта преисполнился вопросами. А должно понимать, что место за ним держалось отвечающее. А тут он сам весь пооброс вопросительными знаками, срезать с себя каковые ему было нечем.
   Как и у всякого гения, лень Васюты состояла в чрезмерной деятельности. Когда занятия не находилось, прокурор третировал подчиненных непрерывной работой без толку: делай все, чтобы не делать ничего, ибо надобно же что-то делать. Такой прокурор был находкой любому народоправящему строю: ведомство его непокоило и костыляло меньшую часть безвинного народа, давая возможность остальному небезгрешному большинству совершать маленькие пакости. Но это так было оттого, что г.-н прокурор понимал истину как нелинейную штуковину. Т.е. чтобы сказать Да или Нет - необходимо было до этого наделать прорву глупостей и ошибок. Такой принцип определения истины помогал Васюте не чувствовать никаких угрызений совести при совершении им "издержок судопроизводства". С подчиненными Васюта был нежен, словно раскаленная сковорода (не Григорий).
   В Киеве нельзя было не подумать о прокурорском гнезде: пожелай себе тела с таким положением в свете...
   И вот, стало быть, в чужой голове генерал - прокурора (звание генерал было штатным) роятся думы. Голов и всего другого, что положено телу, Васюта разменял близко сорока. Прокурорские мысли все скатываются в прошлое, где помнился почет, уважение, подобострастная жена, дьяволы-детишки, и когда сказав "А" требовалось говорить "Б", а вовсе не что-либо иное...
   Вошедший секретарь оборвал, обрезал и зарезал, задушил прокурору экстаз воспоминаний.
  - Что? - еще не оправившись от далекого путешествия, в неудовольстве буркнул генерал.
  Секретарь, - бойкая девчушка лет десяти с косичками - бубликами, - Феоктист Петрович Анатасов протянул начальнику пакет.
  - Это вам.
  - От кого?
  - Я не вскрывал, простите... Так, разве что для порядку самую чуть просвечивал. Могу сразу сказать - это бомба!
  - С ума сошел? - спросил осторожный прокурор из-под стола.
  - Бомба под фамилией Голубец, хотел я сказать. - гордо улыбнулся секретарь.
  - Дай! - приказал прокурор и принял пакет...
   В этот момент Васюта хлОпнулся. Природа, знаете ли, не глядит на чины и бьет без разбору. Только через три дня генерал-прокурору удалось добраться к своему креслу. Эпидемия просто взялась заедать народ, остервенев. За эти три дня прокурор сменил четыре телесных субстанции, оставшись на день третий в мужском виде. Многое он пережил в семьдесят два часа! Его даже искусала доходящая от голода собака, однако Васюта и пальцем не обидел ту, напитавшись за время эпидемии терпимостью наивысшей пробы. Потому, собаку он не отходил по спине или какой другой части. Ведь это животное могло, например, содержать в себе дух его тещи, каковую он почтительно побаивался.
   Придя в здание прокуратуры и выдав часовому на сличение свою подпись, Васюта (после решения формальностей ему тут же откозыряли) умостился в кресле своего кабинета.
   Пакет все так леживал на столе. Ножичком для резки яблок и разной другой дряни генерал-прокурор вскрыл пакет и пошел читать.
   "Вот вы читаете совершенно другое послание, нежели которое вам подали три дня назад..."
  - Нет! Блефовство! Такой... такой же пакет, я это хорошо помню!
   "Я знаю, - в это неудобно верить, однако факт тут неукоснительный. У вас в руках другой пакет..."
  Прокурор снял с кончика носа капельку влаги, выступившую от учащенного кровотока; внезапной мыслью кольнуло в голове Васюты.
  - Анатасов! - позвал он.
  - Да? - спросила очутившаяся в дверном проеме голова.
  - Как тебя зовут?
  - Воды вам подать?
  - Я здоров... Ну...
  - Феоктист Петрович.
  - Ступай...
   "Да-да, и все же это другое послание, другое..."
  - "Вот, черт!" Анатасов!
  - Слушаю. - объявившийся секретарь выглядел глупо и пришибленно от непонимания происходящего.
  - Как зовут мою тещу? - сощурился Васюта. Требуемое имя знали в прокуратуре сам генерал и только еще Анатасов.
  - Марья Адамовна,-- вежливо ответил секретарь.
  - Да, да, можешь идти...
   "Впрочем, бог с вами, не верьте.
   Пишу я успокоить вас. Больше ничего от маньяка - соблазнителя не ждите! Теперь я в гробу. Чем занято мое естество? Я жду. Жду чего? Жду ожидания. О цели моего письма скажу позже.
   По крайнем рассмотрении, всяк человек имеет право на смерть. Я это потому говорю, что лег в гроб не от бзика в голове... Храм моего духа уже потронула гнильца, а я все еще сохраняю способность здраво рассуждать...
   Однако можете мне поверить - в Киеве сейчас очень трудно умереть... Постичь непостигаемое - вот каково чудо жизни. Чудо ж смерти - испытать постигнутое за жизнь...
   Если вы еще мало поняли мою мысль... нет?.. Ну что же, я перехожу к главному. Сейчас вы дочитаете эти строки и скоро вам доведется любопытная прогулочка. Я стану вы, а вы начнете называться: труп. Уж не сумнивайтесь, я так устрою, что впредь вы не получите движение. Гнить не столь противно, как о том думают..."
  - Анатасов! - дико завопил Васюта, механически продолжая нервно прыгать взглядом по остаткам написанного. - Анатасов!
   Званый долго не являлся, но, наконец, возник в кабинете прокурора.
  - Извините, пан генерал - прокурор. Живот вдруг попросился... - и секретарь показал лицом ждущесть приказаний.
  Прокурор чумно оглядел секретаря.
  - Чего тебе...
  - Дак звали же...
  - Я? Звал? Зачем?
  - Не представляю!.. Но вы кричали, я это собственными ушами знаю!
  - Кто кричал? Ты пьян, братец?
  С тихим лепетом нестройных извинений секретарь убрался за дверь. "Почему вдруг "братец"? - думал он. - Эн нет, погоди постой. Тут неладное. Тут..." Феоктист Петрович хитро сощурил и без того китайские глаза, украдкой шмыгнул обратно в кабинет.
   Генерал - прокурор в задумчивом изображении стоял подле окна, малость покачиваясь с носков - на пятки; спиною к вошедшему.
  - Голубец! - черт-те знает отчего взвизгнул Анатасов.
  Прокурор дергнулся, весь съежился и медленно, точно как сытый крокодил-чревоугодник обернулся.
  - Ты что?
  Феоктист Петрович глупо молчал, улыбаясь прожелклыми зубами.
  - Я вас просек, г.-н не-генерал-не-прокурор Голубец.
  - Какой голубец? Одурь на тебя, что ли, нашла?
  - А ничуть! Анализ из школьного учебника, и все тут... Давненько размышлял. След за вами тянется только к изобильным местечкам. Сперва банкирничали, теперь - прокурор, а на закусочку... неужели же верховная Фигура???
  - Да я тебя! - заревел очухавшийся Васюта. - Уволю к такой матери по несоответствию!
  - Владимир Семенович, не вскидывайтесь, это теперь незачем. Тут логика и никаких домыслов!
  Прокурор все еще хрипел гневом, но заметно уже спокойнее или уставшей...
  - К черту закон! Но расскажите, как вы так умеете перевоплощаться по собственному решению? Молчите, я совсем не против вашей особы. Я, можно сказать, давно среди ваших почитателей! Да, есть и такие... И ради всего благого, не говорите никогда "братец" - Васюта этим словом не пользовался. Ах, вам еще надо так много узнать всякого! Привычки, манеры и важнее того - тон. Я помогу, я с вами, это дело решенное. И никчему вам отгораживаться, я ваш...
  - Дурак ты, братец! Я хочу только одного: свободы. А свободным быть... ничего не хотеть. Ей богу, каков ведь дурак...
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"